Похоть совести. Газ. Возрождение 19. 8. 1927

«ПОХОТЬ» СОВЕСТИ

Стыдно уже взывать, обращаться «к миру», повторять, − в какой уж раз! − «избитые слова» − воистину, избитые! − о том, как мол, не стыдно людям, − и не дикарям, как будто, − отмалчиваться, когда перед их глазами вот уже лет десять… и так далее, − конечно, о России… Но наша больная правда не может примириться и продолжает кричать: очнитесь!

Все слова сказаны, мир знает. Знают, какая была Россия и какой стала. Знают, как и кого спасла, что дала миру; знают, что над ней делают вот уже десять лет, и как делают. День-изо-дня почитывают, как убивают там, пачками, без суда. Знают, что огромный, полуторастамиллионный народ попал в положение скота на бойне, хуже… Знают, молчат − и только.

Мы уже претерпелись к такому бесстыдному равнодушию − и сами, как будто, отупели. Весь мир охватила какая-то… вялость сердца? Кажется: сделай теперь с Россией, ну что угодно… взорви ее всю и истреби поголовно всех ее жителей, до грудных младенцев, − мир отметит только − «стихийное явление» и двинется на очистившееся место − раскапывать.

Да что же случилось − с совестью?

Говорят: война притупила нервы… вот, отдохнут, тогда!.. Но пошло уже девять лет, − пора бы уж, кажется, очнуться.

Для облегчения совести, − так сказать, частной совести, − для введения ее в русло, чтобы не расплескивалась напрасно, созданы «лиги» − и между прочим − «лига защиты прав человека и гражданина», с тысячами отделов. Можете быть спокойны: за вас скажут, и авторитетно скажут!

И что же эти… конденсаторы совести?! Они − восемь лет… молчали! Я помню − они заступились раз за одного провинциального учителя, уволенного за что-то с места… за женщин, в … Китае, кажется… Но за миллионы казенных бессудно русских граждан, человеков… − заступки не было. Вот, за убийство Войкова в Москве расстреляно без суда двадцать «заложников» и расстрельщики объявили об этом миру. По всей России прошла и еще проходит − и уже десять лет не кончается − обычная «мера устрашения». А − мир?.. А −»конденсаторы совести?! Отписались. Ни митингов, ни «остановок движения», ни процессий-манифестаций, ни мощного голоса «Великих»!

Можете продолжать!

Вот, уже больше месяца, в некоторых европейских газетах все-таки напечатали обращение группы русских писателей оттуда, − «к писателям мира», подлинный крик отчаяния, истинный голос из могилы: «Вы, чуткие, отзовитесь!» Спят «чуткие». О том, что они проснутся, не слышно что-то. Запомни это, бедный русский писатель, замордованный русский человек… запомни! Это называется − «европейская культура»! Но слышны все-таки голоса − мудрых: «А если через наше вмешательство еще худшие репрессии применят к этим беднягам?!» И − так инее писали из одной европейской страны, страны культурнейшей, − «собрание журналистов и литераторов раскололось и не пришло ни к чему! Может быть еще соберутся, потолкуют…» Из другой европейской страны − кажется, еще более культурной, − мне пишут: «Наши «демократические» газеты, − пишет иностранец, − пожали плечами, только. Не хотят беспокоиться. Европа поправилась, она опять сыта, не хочет расстраивать себе нервы. «Солнца мертвых» не видно слишком живым, живучим. Разве только ударит гром над собственной нашей головой − тогда услышит. Наш писатель… дал одному своему роману заглавие − «Вялость Сердца». Вот что!»

Да, вот что: «вялость сердца». Болезнь человеческого сердца?

Приходит иногда в голову: а не от того ли отчасти это, что… русская совесть перестала тревожить мир? Живая была совесть. Мудрец из Ясной Поляны тревожил мир. Ушел. Угас великий очаг человеческого духа-света; из мира ушла Россия! Бывало, она будила. Правда, будили и другие.

Вспомним недавнее, когда совесть была − живая. Письмо Золя: «Я обвиняю…» Золя обвинял. Толстой, по другому поводу, кричал на весь мир − «не могу молчать!» Эти знали для чего их авторитет… Совесть сияла в них, и они освещали спящих. Теперь говорят «лиги», действуют на демократических началах, − говорят от имени «масс», действуют механически, безлично, безыменно, − и считаются с ними куда меньше, чем с отпиской из канцелярии.

Вспомните «дело Дрейфуса». Тысячи-тысячи статей, памфлетов, тысячи книг, сотни тысяч петиций и протестов, миллионы подписей, тысячи собраний по всему миру. Все сколько-нибудь влиятельные писатели, ученые, политики, депутаты, академики, корпорации, общества, члены парламентов, партии, социалисты всех стран, священники, философы, телеграммы, каблограммы… − радио тогда не было. А в России что было, помните? Волновались университеты, ученые общества, академики, профессура, адвокатура, магистратура, гимназисты… народные учителя, педагогические курсы, педагоги, земства, биржевые общества, городские думы, комитеты… Даже школьники городских училищь, союзы поваров и ресторанные лакеи − и все посылали телеграммы. Какие были речи, статьи… Какие поражающие итоги этой борьбы за правду, за доброе имя одного, и с ним − за честь целого народа, его народа! Тогда «мировая совесть» одержала блестящую победу…

Теперь − что видим?!

Не волнует судьба великого народа, когда-то столь отзывчивого на человеческую неправду. Судьба − могила стапятидесятимиллионного народа − не волнует! Вот награда за трепетную совесть. Не смущает «мировую совесть» десятилетие наглых издевательств над целою страной, десятилетие убоя миллионов; не пробуждают спящих замогильные голоса и стоны; не возмущают надругательства над целым светом, над человеческой совестью…

Запомни это, отринутый русский человек, замордованная Россия! Это − современная европейская культура, демократическая культура!

Вот, например, дело двух итальянце-анархистов, Сакко и Ванцетти, обвиненных в убийстве и ограблении. Проснулась совесть!..

Да что же такое с совестью?..

Ее можно, как будто, встряхивать, и она начинает шевелиться?... Начинает кричать неистово, начинает безумствовать… Бурные перебои в ней. Словно… жгучая похоть охватывает совесть!..

Встряхнули, как-то встряхнули совесть, − и совесть закричала в гаме. Газеты всего мира вот уже две недели держит нас в курсе, до мелочей, до подсчета дней голодовки осужденных, − го-ды умирания с голоду в России − подсчета не дождались! − до минут, часа, когда приехал палач, до восклицаний радости, что палач неизвестно куда исчез, до сумрачного утра, когда вышел судья из дома, когда защитники принесли − в какой уже раз! − протест, когда… и так далее. Во Все концы мира разносит радио, по миллионам квартир, последние новости о… Сакко и Ванцетти. Сыплются петиции, протесты, телеграммы, письма, угрозы, статьи, запросы… десятки бомб разрываются там и сям и калечат и убивают ни в чем неповинных… Бешенство совести… Проснулась, наконец, совесть − и как проснулась! Расталкивают королей и папу, президентов, диктаторов, писателей, академии, ученых, синдикаты, конференции, партии, даже сестре и теток покойных президентов, знаменитого Линдберга, мать, потерявшую героя-сына, − все сгодится! Являются смехотворные «добровольцы» − сесть на электрический стул за осужденных, останавливаются заводы, шахты, прерывается движение поездов и пароходов… световые сигналы режут ночное небо. Секут небо.. − проснулась совесть! Многотысячные митинги шумят на улицах, идут на приступ. Десятки тысяч жандармов и полицейских во всех широтах стараются удержать бушующее море проснувшейся человеческой совести. Пулеметы и артиллерия готовы к делу. А телеграммы летят, а газеты гремят в набат, а бомбы взрывают подземные дороги, а посольства страшатся нападений… − проснулась совесть! Ради ли двоих бедняков только? Нет, конечно. Ради… поруганной правды, говорят все, ибо… проснулась совесть! И своего добилась: одержала временно победу. Слава Богу. Во имя высокой цели можно принести и жертвы − сотню-другую раненых и убитых бомбами. Ведь − проснулась совесть!..

Странно проснулась странная эта совесть. Проснулась − с бомбами.

Но… как же это?.. Проснулась − и не видит, что там все еще продолжается. Не видит, что там не двое итальянцев-анархистов дожидаются казни, которой, Бог даст, не будет, а миллионы за десять почти лет уже дожидались бессудной, подвальной казни, и еще миллионы, миллионы же дожидаются бессудных казней… и не видно конца сему, и проснувшаяся так бурно совесть не протестует… короли и диктаторы не посылают дружеских телеграмм, и нет ни петиций, ни делегаций, ни протестов, ни манифестаций, ни митингов, ни забастовок, ни бомб… − не проявляют себя никак носители такой совести! Оттуда взывают к «мировой совести», к «чутким из чутких», к писателям мира, − и… молчание и молчание, как в пустыне.

Да что же с человеческой совестью?! Ведь не двое итальянцев- анархистов, а великий народ, сто пятьдесят миллионов − в кровавом деле и − на кресте! Народ, который в годину войны народов спас − знает это история! − не один народ; который дал же кое-что миру, а не только уголовного прославился; который внес в человечество может быть не одну чудесную идею, богатства которого, − его труд − наполняют великие мировые сундуки и все еще продолжают наполнять… − и такое глухое отношение!? Что за странная вялость и странная бурность сердца, − такие перебои?!

Тут все смешалось. Но есть и немножко сердца. И ясно: оно испорчено. Все это − яркая клиническая картина его болезни, его порока. Не долго оно протянет.

Живое отмирает в мире? угасает духовное? умирает культура духа?

Умирает, ясно.

Совесть… Отмирая, как будто вспоминает она былые функции, и вдруг механически − бурно взметнется спазмой. Она уже труп, почти. Через нее пропускают ток, и, гальванизированная, она начинает судорожно биться. Это уже механические движения, и эти порывы − последние спазмы отмирающего высокого человеческого движения − любви? Любви уже нет, любви, дающей новому человеку жизнь: осталась похоть, бесплодная, убивающая похоть.

Август, 1927 г.

Ланды.