Слово о Татьяне. Русская газета 4. 2. 1924
СЛОВО О
«ТАТЬЯНЕ»
Думали ли когда-нибудь
питомцы Московского и прочих
русских университетов, что придет пора, когда
они в моровом городе, в
Париже, будут править
как бы поминки по русскому просвещению?!
Вряд ли думали.
И еще меньше могли думать,
что будут править эти поминки
− тризну в стенах российского
посольства!
Русские студенты, русские профессора… − и такие
аристократические, такие в ы с о к п о с т а в л е н н ы е стены,
еще таящие в своих зеркалах
отражения государей, князей, министров, послов, − всех
тех, кого русское общество обычно
противополагало свободному
просвещению, против кого бунтовало, кого критиковало, винило, и…
даже убивало!.. И вот, роковые пути привели многих и многих представителей этого образованного
общества из род ной страны на чужбину и трагично поставили их с
глазу на глаз с осколками от России,
во всех землях, − с
прославленными русскими храмами, с
русскими домами, с русскими кладбищами,
порогами и стенами русскими, с намекающими знаками России и от
России, на чем как лежат
ее ответы, где хранятся еще воспоминания о ее величавом
прошлом. Крутит русский водоворот около русской церкви, и здесь,
на Гренелль, и всюду, где осталась хотя
бы только русская вывеска. Знаменательные пути, внушительные
и т о г и!
Над этим очень и
очень подумать следует.
Питомцы русских
университетов, − многие-многие, − вне России. Былые храмы наук и
среди них − старейший, храм под
покровом Великомученицы Татьяны, − где?!... В этот день,
12 русского января, мы вспоминаем
Татьяну н а ш у, всегда юную,
прекрасную Татьяну, которую я невольно
связываю с пушкинской, − с
милой и чистой девушкой русской, с женственностью России, − с самой
Россией. И вспоминаются мне «вещие», полные грусти и укоризны
кроткой, слова:
«Онегин, я тогда
моложе,
«Я лучше, кажется, была,
«И я любила вас; и
что же?
«Что в сердце вашем я
нашла,
«Какой ответ?..»
Вот над этим-то
ответом подумать следует. Да, конечно,
и думают. Я не остановлюсь здесь
на всестороннем освещении этого «ответа». Я лишь коснусь
тех общих причин, в недрах
духа русской интеллигенции лежавших,
− ложных шагов, которые способствовали тем роковым путям, что привели нас под стены русские во французском граде…
Стены московского
университета, дом Татьяны −
остался в Москве, на Моховой, быть может
даже и не Моховой теперь… а св. Татьяна, − сорвана, вырвана, выдрана,
и ниша ее пуста. Души ее там уже
давно нет, она еще раньше
ушла куда-то и где-то живет − до времени. А помните − на
круглом фронтоне, на угловом,
золотые слова, выложенные русской
вязью: − «Свет Христов просвещает всех»?![i] Их тоже нет. Сбиты золотые слова, замазаны их гнезда, но можно еще читать о «свете» − по
их следкам. Погас Свет − и
уже нет
просвещения!
Да почему ж так
вышло?!
Много было причин
тому. Историки и общественники в них
разбираются посильно и, может быть, разберутся.
Я не историк и не общественник. Я
лишь участник и наблюдатель жизни. И я приглашаю вас, представителей широких слоев русской интеллигенции, целомудренно заглянуть в себя, повнимательнее вглядеться в прошлое и,
быть может, покаяться.
Я лишь обще коснусь того, что
связано тесно с русским просвещением, с… «Татьяной» прошлого.
Помните вы скучное,
длинное-длинное, желтоватое, с мутноватыми
окнами, здание… так
называемого «экзерциргауза», николаевского Манежа? той, для студентов, постоянной
гауптвахты, − и только гауптвахты! − которое так удручало
глаза, ловившие только дали? Этот манеж,
действительно, закрывал дали. Не
манежем он был, конечно, не историческим зданием, − в деталях
очень красивым, если внимательно
присмотреться, − для ловивших дали: это был важный символ! И этот символ мешал… − «прорывам»! Он закрывал
и дали, и, к сожалению, русский
Кремль! Смотреть не хотели
из-за него, поверх его! «Да
где же дали?» − кричали сердца студентов» − «Ч е р е з манеж − в дали!» «В дали, в
ч у ж и е дали!» −
призывно звали профессора.
И вот… − и
попали в дали…
Хорошо уноситься в дали, когда все твое при тебе,
когда можешь из далей к себе вернуться!
Этот «манеж»
мешал… Он прямо не пускал в дали.
Да, он часто вбирал в себя, в себе удержать хотел, хотел охладить, сдержать. И не всегда был неправ. И только ли
манежем он был, скучным
«экзерциргаузом»? Позвольте… припоминаю.
В нем бывали и народные гулянья, правда,
с городовыми… − но с городовыми,
пожалуй, и не всегда плохо?
В нем обучалась и русская армия,
та, что помогла защищать
русский чудесный Кремль, яркий российский символ, и даже
− дали! В нем бывали богатые выставки российского хозяйства. В нем были и чудесные архитектурные
детали, и удивительно вольный свод,
− без единой подпорки
раскатившегося пролета, чудо
строительной техники, − поражавший и европейский глаз. Правда, −
казенная, но все же были и церковь, очень уютная простотой. Правда он
останавливал разбегавшиеся по далям взгляды…
Я далек от того, чтобы воспевать гимн
«манежу»: я только хочу
сказать, что он иногда был н
у ж е н.
Русская мысль и русская наука всегда
устремлялись в дали. И часто не замечали и не ценили ближайшего. А
ближайшее было − сама
Россия, увязанная жилами всего русского народа,
чудесной его историей. Мы слишком всегда
хотели… Европы! в Европу − поверх России. В Европу далей. Мы слишком были нетерпеливы.
Мы проглядели многое. Мы знали Европу
больше, чем Россию, чем сама
знает себя Европа. Мы пробежали м и м о
К р е м л я, мы наскоро проглядели
национальное, не ухватив с
корнями, легкодушно отдали прошлому и… докатились
до интернационала. И потеряли свою
«Татьяну».
Вспомните вы университеты… Кто захватывал молодежь? Тот, кто уводил
ее к д а л я м, и чуждым, и неизвестным; кто иногда обрывал молодые корни, углублявшиеся в родную почву. Кто легко завоевывал
юные души?, Те, кто был предельный
и запредельный. Вспомните молодые
годы. Я не назову имена, − пусть носители их почивают или пребывают с миром. Но многие из них могут сказать, что они учили любить Россию, не народ-Россию, не т р у д о в у ю, классовую Россию, а Родину-Россию, ее прошлое, настоящее и будущее, огромное и таинственное Н е ч т о,
мистическое, Россию, как выразительницу н а ш е г о, общерусского, − Душу
нашу? Я таких непомню. Разве Ключевский
только… Да, он умел выпукло показать н а ш е,
душу России нашей, и его
талант, его крепкое чувство р у с с к о г о освежали молодые сердца, быть может еще предчувствовавшие, что скоро она
утратится, Россия наша. К нему бежали, его аудиторию переполняли… Но это были миги. Его
принимали постольку − поскольку…
Многие ли принимали в душу его неисчерпаемую до глубины
речь-слово − «Преподобный
Сергий Радонежский»? Многие ли
вслушивались с трепетом в его
пророческое предостережение? многие ли соглашались, когда сказал он о страшном, что впереди, когда перестанут черпать
из величайшей сокровищницы
духа народного, когда погаснут лампады над великой гробницей
Угодника?
Многие ли профессора
звали прислушиваться к дыханию
России? прощать уклоны и
нестроение, любовно-чутко подходить
к ней в болях ее, в болезненных
родах чудного будущего, с в о е г о,
своего содержания, своей окраски.
Многие ли учили ценить и любить
родное? Много ли внимания
уделялось творческой национальной мысли? Не смеялись ли над
опасениями «потрясений основ»?
Объявлялись ли курсы по изучению Достоевского,
политика-публициста-философа? а − К. Леонтьева? а −
Данилевского? а − философии
национального какое уделялось место? Как подносились и трактовались
молодежи Аксаков, Лесков, Гоголь, самый Пушкин?! Многое важное
хранилось глубоко, под спудом. Свободное ли было
отношение к инакомыслящим?
Мы все это хорошо знаем. Мы знаем, что всякое
особливое, что не
укладывалось в приятно-приемлемые пути
«левизны», рассматривалось
враждебно. Политический курс был
определен прочно и навсегда, а под
него подгонялась и наука. Все продушины,
из которых мог бы повеять свободный воздух, воздух России самобытной, −
объявлялись подвальными. Молодежи выкалывали глаз правый,
а на левый надевали очки, большей
частью розовые. Стряпали по облюбованному
лекалу.
И всю потрясающую
сложность, все величайшее богатство
ветвившейся и дробившейся русской души
и русской мысли старались свести в русло, заранее признанное самым верным. Вырабатывали
протестантов, а не мыслителей. Вырабатывали сектантов, вырабатывали, скажу, антихристиан,
антирусских даже, интернационалистов-космополитов. Вся масса молодежи, не выработавшая миросозерцания, лишь жаждавшая его, попадала на протоптанную дорожку, которая уводила к огням Европы, минуя чудесные российские
светильники и лампады. И свет
Христов, широкий и чистый
свет, не вливался в души учеников
российского университета. И пошли
с клеймами и тавром, раз навсегда поставленным, −
революционер, позитивист, республиканец, атеист.
Лишь избранным удалось потом великим
трудом и великими заблуждениями
выбраться на свободную дорогу.
Таких немного.
Мешал м а н е ж! Этот казенный манеж, этот символ насилия, который раздули до размеров стихийных! Не показали,
может быть не учли потребность,
может быть из стыда ложного боялись показать
молодежи широкие дороги − к
российским недрам, не сумели разжечь
к ним, к этим недрам, любовь и − веру, − «Что такое Россия!
чему она научит! Деревянная, избяная,
лесовая, − Россия палачей,
урядников, губернаторов! С т а
к о й Россией нельзя, и нечего из
нее черпать. Вот Европа! ее последние достижения, − вот
оно, Человечество!» − И дали ставку на
Человечество − и родину потеряли.
Хотели народу счастья.
Не России счастья, а ее трудовому народу! Сузили Россию, глядели, прищурив глаз и проглядели ценнейшее,
христианскую ее душу, ее высокую
духовную культуру − в недрах ее! И поплатились страшно.
Предали ее н е д р а,
впустили тлю. Предали всю Ее,
не трудовой народ только, а в с
ю Е е!
Манеж, российский
экзерциргауз, − частность. Мог он
закрыть Россию? Не закрывал никогда,
кто мог и хотел зорко и
глубже видеть. П р а в и т ь
надо было Россию, а не травить!
Манеж.. Надо было
только умело-чутко идти к нему, обойти его, − и
открывался чудесный Кремль
и чудесные за ним дали. Не
догадались? Не сумели? Хотели
ч е р е з него пройти,
снести этот исторический «экзерциргауз», глаза мозоливший, этот дом трудного искуса, упражнения и узды, − и прошли н а с к в о з ь − и за ним
увидали… стены, глухие,
сырые, грязно-красные стены, плесень. И уперлись, головы о них разбили, и многие
полегли под ними.
И вот − мы здесь… А
т а м… т а м еще стоят
стены нашей св. Татьяны, и гнезда золотых букв,
мало кем замечавшиеся тогда,
все же потом замеченные, кому это
было нужно, и сорванные,
растоптанные во прах! Но… остались следы.
Мы помним
эти слова о Христовом Свете, и
мы найдем мужество сохранить их и
донести до места. А не хватит
жизни − свято
передадим их новому поколению,
крепче нас, закалившемуся в невзгодах,
глаза которого не блуждают в далях, глаза
которого устремлены в одно − в далекую Россию! Пусть
из наших нетвердых и ошибавшихся
часто рук примет оно эти
сорванные слова − слова
завета − о широком
Христовом Свете, в с е х просвещающем, писанные российской
вязью, и водрузит на место,
и позолотит, чтобы всем видно было! пусть добудет и прекрасную Великомученицу Татьяну и поставит ее на
высокое, Ее, место, всем видное! И
пусть просвещение станет
через новое поколение не
узко и сухо-человечьим, а человеческим,
вытекая из недр духа
живого, пусть несет на себе благодать Души Русской!
Я верю, знаю, ч т о
зреет, ч т о наливается в душах
молодежи нашей. И это дает
мне смелость сказать: она донесет, она поставит! Ибо она теперь
вместе с нами, вместе с
многими из нас жаждает, жаждает
России неудержимо, ибо она
хочет быть русской молодежью,
для нее уже огненное слово начертано,
горит в сердце, − национальное, наше!
Мы
празднуем-поминаем свою Татьяну? Нет, мы
не празднуем… Н а ш и праздники
впереди, вдалёке. Они придут… И хлынет
тогда, бурно хлынет тогда в души зовущие,
в души унылые, в души испепеленные… небывалым светом и звонами
такими, что радостных слез
не хватит встречать Рожденье! Не
хватит криков! Мы услышим
колокола… с в о и. Они набирают
силу. Мы найдем много меди, певучей и
новой меди. Она подремывает в глуби. Она
звенит − загудит под Солнцем! Мы
увидим звезды, н а ш и звезды, с
неба спустившиеся на наши лесные
чащи, на наши ели, − в
снегах, седые, уснувшие, − и
наши леса проснутся! Мы увидим, услышим
Праздник! Мы д о л ж н ы увидеть.
Наши снега загорятся… сами снега загорятся и зароют! Льды растопятся и заплещут, − и вольный разлив
весенний, Великое Половодье Русское,
смоет разлив весенний, Великое Половодье
Русское, смоет всю грязь в моря.
Весна… Она
проснется, новая весна наша, Татьяна наша, Снегурка наша, потянется
голубым паром в небо,
озолотится в солнце… разбудит
сладостную тоску по счастью.
Шумят подземные ключи, роют, роют…
Мы обретем ее, ускользающую
Снегурку нашу, мечту
нашу! Мы ее
вспомним-встретим и обовьем
желаньем… И снова, снова − откроются перед нами
дали, туманные, пусть обманные, н а ш и дали!
12/25 янв. 1924
г.
Париж.
[i] Был Свет истинный, Который
просвещает всякого человека,
приходящего в мир. (Иоанн. 1:9); потому что Бог, повелевший из тьмы воссиять
свету, озарил наши сердца, дабы просветить [нас] познанием славы Божией в лице
Иисуса Христа. (2 Кор. 4:6)