Владиміръ Ивановичъ Даль былъ однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ этнографовъ описываемаго періода и вмѣстѣ однимъ изъ популярнѣйшихъ писателей и разсказчиковъ. Правда, его главнѣйшіе этнографическіе труды появились позднѣе, уже въ наше время, но они принадлежатъ предыдущему періоду и по замыслу, и по главному сбору матеріала, и по способу выполненія. Мы скажемъ въ другомъ мѣстѣ о литературной дѣятельности Даля и остановимся здѣсь на его работахъ, собственно этнографическихъ.

Біографія Даля была много разъ пересказана[1]). Онъ родился 10 ноября 1801 г. въ Лугани, отчего и принялъ впослѣдствіи псевдонимъ «казака Луганскаго». Отецъ его былъ родомъ датчанинъ, получившій многостороннее образованіе въ Германіи; онъ приглашенъ былъ на службу въ Россію, въ петербургской библіотекѣ, но, по словамъ Даля, увидѣвъ, что въ Россіи мало врачей, отправился снова за–границу и вернулся медикомъ[2]). Онъ служилъ сначала при войскахъ въ Гатчинѣ, но семья, опасаясь, чтобы при его вспыльчивомъ характерѣ не произошло какого–нибудь столкновенія съ не менѣе вспыльчивымъ великимъ княземъ Павломъ Петровичемъ, съ которымъ ему приходилось встрѣчаться, и чтобъ не послѣдовало изъ этого бѣды, убѣдили его перемѣнить мѣсто службы, и такимъ образомъ онъ перешелъ сначала въ Петрозаводскъ, потомъ въ Лугань, по горно–врачебному вѣдомству, наконецъ, главнымъ докторомъ въ черноморскій флотъ въ Николаевъ. Даль говоритъ о великомъ умѣ, учености и силѣ воли своего отца; по разсказамъ г‑жи Даль, онъ былъ масонъ. Въ 1797, отецъ Даля принялъ русское подданство и былъ горячимъ русскимъ патріотомъ, внушалъ дѣтямъ, что они русскіе, зналъ русскій языкъ какъ свой, жалѣлъ въ 1812 году, что дѣти его еще молоды и негодны. Мать была также замѣчательная женщина; отецъ, по словамъ Даля, «силою воли своей, умѣлъ вкоренить въ насъ на вѣкъ страхъ Божій и святыя нравственныя правила». Онъ умеръ въ 1820; мать жила до 1858 г., «нравственно управляла нами, — говоритъ Даль, направляя всегда на прикладную, дѣльную, полезную жизнь».

Въ 1814 году, Даля и его брата свезли въ Петербургъ, въ морской корпусъ. Онъ пробылъ здѣсь до 1819, и выпущенъ былъ мичманомъ; онъ считаетъ, что время, проведенное въ корпусѣ, было убитое время, и «корпусъ» оставилъ въ немъ на всю жизнь самыя отвратительныя воспоминанія[3]). На бѣду, онъ не выносилъ качки, морская служба была для него пыткой, всѣ старанія перейти на другую военную службу были безуспѣшны. Онъ служилъ сначала въ Николаевѣ, потомъ въ Кронштадтѣ; но отслуживши обязательные годы, Даль вышелъ въ отставку и переѣхалъ въ Дерптъ, гдѣ поселилась его мать (отецъ уже умеръ) для воспитанія младшаго сына. Даль рѣшилъ поступить въ университетъ, по медицинскому факультету, въ 24 года начавъ учиться по–латыни почти съ азбуки; онъ былъ (въ 1826) зачисленъ на казенную стипендію. Ему нужно было пробыть въ университетѣ до конца 1830 года, но въ турецкую войну 1829, начальство потребовало всѣхъ годныхъ; онъ былъ въ числѣ выбранныхъ и получилъ разрѣшеніе тутъ же держать экзаменъ на доктора.

Онъ пробылъ при арміи въ Турціи и Польшѣ до 1832 г., отличился между прочимъ въ польскую кампанію дѣломъ, совсѣмъ не входившимъ въ его врачебныя обязанности — спѣшной наводкой моста черезъ Вислу; въ Петербургѣ назначенъ былъ ординаторомъ военнаго госпиталя, и тутъ впервые выступилъ на литературное поприще «Сказками». Онѣ дали ему первую извѣстность и вмѣстѣ сопровождались непріятной исторіей. За нѣсколько фразъ, превратно растолкованныхъ въ одной сказкѣ, онъ былъ «взятъ жандармомъ и посаженъ въ III отдѣленіе, откуда выпущенъ безъ вреда того же дня вечеромъ»[4]). Книжка, какъ говорятъ, была однако изъята изъ продажи. Онъ продолжалъ тѣмъ не менѣе усердно работать въ литературѣ и еще съ тридцатыхъ годовъ пріобрѣлъ большую популярность, а въ сороковыхъ, даже по отзывамъ самыхъ требовательныхъ критиковъ, какъ Бѣлинскій, считался въ ряду первостепенныхъ талантовъ нашей литературы. Познакомившись у Жуковскаго съ В. А. Перовскимъ, Даль былъ приглашенъ имъ на службу въ Оренбургъ, чиновникомъ особыхъ порученій; пробывъ въ томъ краѣ около семи лѣтъ, и «отходивъ» знаменитый своею неудачею и бѣдствіями хивинскій походъ, Даль возвратился въ Петербургъ, поступилъ въ секретари къ товарищу министра удѣловъ, Л. А. Перовскому, а потомъ завѣдывалъ особенною канцеляріей министра внутреннихъ дѣлъ и принималъ тогда близкое участіе въ важнѣйшихъ дѣлахъ министерства. Съ 1849 по 1859 г., Даль служилъ въ Нижнемъ–Новгородѣ управляющимъ удѣльной конторой. Вышедши затѣмъ въ отставку, онъ поселился въ Москвѣ и посвятилъ свое время обработкѣ и изданію «Толковаго Словаря», матеріалъ котораго онъ готовилъ нѣсколько десятковъ лѣтъ. Онъ умеръ 22 сентября 1872 г., присоединившись передъ смертью къ православію.

Даль очень рано заинтересовался народнымъ языкомъ и бытомъ и началъ усердно изучать ихъ. Этотъ первый интересъ его, чисто личный, представляетъ очень любопытное явленіе литературно–историческое. Литература была тогда въ полномъ разгарѣ романтизма, который, правда, искалъ уже и народнаго элемента, но только въ предѣлахъ романтической тэмы, въ извѣстной окраскѣ, отдѣлкѣ или поддѣлкѣ. Этнографическая наука была въ младенчествѣ и ея смыслъ едва угадывался. Пушкинъ былъ еще въ юношеской порѣ, нельзя было предвидѣть будущаго возрастанія чисто народнаго элемента, и, однако, еще болѣе молодой юноша Даль уже ставитъ себѣ задачей — розыскивать подлинную русскую народность, въ языкѣ и въ обычаѣ. Идея была въ воздухѣ; будущіе ея дѣятели, прежде чѣмъ сознательно воспринять ее влекутся къ ней инстинктомъ, — и по–французски образованный Пушкинъ, и по–нѣмецки образованный Даль, и полуобразованный Сахаровъ и т. д. Позднѣе, когда единичныя работы являются на свѣтъ, оказывается согласіе инстинктовъ, и рядъ параллельныхъ фактовъ создаетъ въ литературѣ «направленіе».

Такимъ инстинктомъ, угадывавшимъ глубокій вопросъ литературнаго развитія, были народныя изученія, начатыя Далемъ еще юношей. «Во всю жизнь свою, — говоритъ онъ въ автобіографіи, — я искалъ случая поѣздить по Руси, знакомился съ бытомъ народа, почитая народъ за ядро и корень, а высшія сословія за цвѣтъ или плѣсень, по дѣлу глядя, и почти съ дѣтства смѣсь нижегородскаго съ французскимъ была мнѣ ненавистна, по природѣ... При недостаткѣ книжной учености и познаній, самая жизнь на дѣлѣ знакомила, дружила меня всесторонне съ языкомъ: служба во флотѣ, врачебная, гражданская, занятія ремесленныя, которыя я любилъ, все это вмѣстѣ обнимало широкое поле, а съ 1819 года, когда я на пути въ Николаевъ записалъ въ новгородской губерніи дикое тогда для меня слово замолаживаетъ (помню это до нынѣ) и убѣдился вскорѣ, что мы русскаго языка не знаемъ, я не пропустилъ дня, чтобы не записать рѣчь, слово, оборотъ, на пополненіе своихъ запасовъ. Гречъ и Пушкинъ горячо поддерживали это направленіе мое, также Гоголь, Хомяковъ, Кирѣевскіе, Погодинъ; Жуковскій былъ какъ бы равнодушнѣе къ этому и боялся мужичества».

Съ перваго начала въ 1819, Даль продолжалъ свои замѣтки постоянно; много было имъ собрано на походахъ въ Турціи, гдѣ были люди изъ всѣхъ губерній; во время поѣздокъ и живя въ разныхъ краяхъ Россіи, онъ собиралъ слова и прислушивался къ нарѣчіямъ русскаго языка, не пропускалъ словъ, услышанныхъ въ разговорѣ. Въ то же время онъ дѣлалъ и другую работу: онъ записывалъ пословицы, собиралъ пѣсни и сказки, повѣрья и суевѣрья. И то, и другое давало матеріалъ для его позднѣйшихъ работъ, для собраній этнографическихъ и для дѣятельности литературной, гдѣ онъ уже съ первыхъ произведеній явился замѣчательнымъ знатокомъ языка, пріемовъ и ухватокъ народной рѣчи и обычая.

Это изученіе языка скоро, однако, приняло у Даля опредѣленное и такъ сказать полемическое примѣненіе. Въ «Напутномъ словѣ», иначе говоря, въ предисловіи къ «Толковому словарю», онъ разсказываетъ, что съ тѣхъ поръ, какъ онъ себя помнитъ[5]) «его тревожила и смущала несообразность письменнаго языка нашего съ устного рѣчью простого русскаго человѣка, не сбитаго съ толку грамотѣйствомъ, а слѣдовательно и съ самимъ духомъ русскаго слова. Не разсудокъ, а какое–то темное чувство строптиво упиралось, отказываясь признать этотъ нестройный лепетъ, съ отголоскомъ чужбины, за русскую рѣчь. Для меня сдѣлалось задачей выводить на справку и повѣрку: какъ говоритъ книжникъ и какъ выскажетъ въ бесѣдѣ ту же, доступную ему мысль человѣкъ умный, но простой, неученый — и нечего и говорить о томъ, что перевѣсъ, по всѣмъ прилагаемымъ къ сему дѣлу мѣриламъ, всегда оставался на сторонѣ послѣдняго. Не будучи въ силахъ уклониться ни на волосъ отъ духа языка, онъ по–неволѣ выражается ясно, прямо, коротко и изящно».

Г. Гротъ замѣчаетъ по поводу этихъ словъ, что въ нихъ «лежитъ ключъ ко всей литературной дѣятельности Даля: чѣмъ болѣе онъ подмѣчалъ и записывалъ, тѣмъ болѣе крѣпло его убѣжденіе въ негодности нашей письменной рѣчи». Стремясь къ «народности» въ своихъ литературныхъ произведеніяхъ (о нихъ скажемъ въ другомъ мѣстѣ), Даль нѣсколько разъ обращался и къ теоретическому вопросу о народномъ языкѣ и о сообщеніи его свойствъ литературѣ. Первая статья Даля объ этомъ предметѣ написана была, къ удивленію, по–нѣмецки[6]) и уже заключала въ себѣ осужденіе нашей подражательной литературы и порчи языка. Въ 1842 г., онъ помѣстилъ о томъ же предметѣ двѣ статьи въ «Москвитянинѣ»[7]). Въ 1852 г., онъ отзывался на предположеніе русскаго отдѣленія академіи наукъ объ изданіи (общаго) русскаго словаря и написалъ статью о мѣстныхъ нарѣчіяхъ по поводу изданнаго тогда академіей «Опыта областного великорусскаго словаря»[8]). Въ 1860 году, Даль читалъ статью о своемъ русскомъ словарѣ и своихъ филологическихъ взглядахъ въ обществѣ любителей россійской словесности[9]); тамъ же, въ 1862 г., было читано имъ «Напутное слово», служащее предисловіемъ къ «Толковому словарю». Наконецъ, онъ возвращался къ этому предмету въ статьяхъ, помѣщенныхъ въ газетѣ Погодина «Русскій»[10]).

«Толковый словарь живого великорусскаго языка» выходилъ выпусками въ 1861—68 годахъ и составилъ четыре тома, іn‑4°; изданіе начато было московскимъ обществомъ любителей россійской словесности, а томы II—IV напечатаны на счетъ высочайше пожалованныхъ средствъ. Географическое общество при появленіи самыхъ первыхъ трехъ–четырехъ выпусковъ, въ 1861, присудило составителю Константиновскую медаль; по окончаніи изданія, оно было увѣнчано отъ академіи Ломоносовскою преміей. Въ литературѣ трудъ Даля былъ встрѣченъ съ великими сочувствіями и похвалами[11]).

Въ трудахъ Даля, въ его сужденіяхъ о русскомъ языкѣ и въ его словарѣ надо различать двѣ стороны: собраніе матеріала и собственную точку зрѣнія, теорію автора. Богатствомъ матеріала трудъ Даля превышаетъ все, чтó когда–нибудь было у насъ сдѣлано силами одного лица; не много есть и въ богатыхъ иностранныхъ литературахъ трудовъ подобнаго рода. Это богатство открывало возможность новыхъ разностороннихъ изученій языка. Не говоря о пользѣ, которую словарь можетъ приносить какъ справочная книга, онъ доставлялъ, во–первыхъ, громадный матеріалъ для изученія живого великорусскаго языка и со стороны его строенія, и со стороны его современнаго бытового содержанія; во–вторыхъ, онъ давалъ матеріалъ для исторіи русскаго языка, — впервые записанныя въ немъ слова сохраняли иногда давно забытую старину, являлись новые факты для выясненія историческихъ формацій языка, мѣстныхъ нарѣчій, заимствованій изъ чужихъ языковъ и т. д.; въ–третьихъ, онъ могъ служить литературѣ новымъ напоминаніемъ о богатыхъ источникахъ народнаго слова и средствомъ для освѣженія и оживленія литературнаго языка, — на чтó Даль въ особенности разсчитывалъ. Собраніе всего этого матеріала по разнымъ концамъ Россіи, по всякимъ слоямъ народа, цѣной многолѣтней упорной работы, — какая вообще не очень свойственна русскому писателю, — составляетъ несомнѣнную заслугу Даля; но его теоретическія мнѣнія о языкѣ не выдерживаютъ критики и къ сожалѣнію не полезно отразились и на его капитальномъ трудѣ.

Мы говорили, что у Даля издавна составилось убѣжденіе въ крайней испорченности русскаго литературнаго языка, происходившей отъ заимствованія чужихъ словъ, отъ неправильнаго употребленія своихъ (изъ этихъ обвиненій онъ не исключалъ и самого Пушкина); и средствомъ къ исправленію этого недостатка онъ считалъ введеніе въ книгу языка народнаго, его лексическаго запаса и его оборотовъ. Мысль, въ основѣ справедливая, была доводима Далемъ до крайности. По словамъ Даля, направленіе его одобряли въ ту поpy Пушкинъ и Гречъ (извѣстный грамотѣй тѣхъ временъ), Хомяковъ и Погодинъ и проч.; не одобрялъ одинъ Жуковскій, который «былъ какъ бы равнодушнѣе къ этому и боялся мужичества». Но едва ли сомнительно, что сами одобрявшіе далеко не согласились бы съ Далемъ во всѣхъ его затѣяхъ; такъ, уже по изданіи «Толковаго Словаря» ему пришлось спорить даже съ Погодинымъ. Дѣло въ томъ, что Даль понималъ свое преобразованіе и улучшеніе языка литературнаго народнымъ очень грубо и первобытно. — По его собственному разсказу, еще въ 1837 году, когда Жуковскій проѣзжалъ черезъ Уральскъ въ свитѣ цесаревича (покойнаго императора Александра II), Даль, бывшій тогда въ Уральскѣ, завелъ съ Жуковскимъ разговоръ объ этомъ предметѣ и между прочимъ представилъ ему слѣдующій образчикъ двоякаго способа выраженія, — общепринятаго книжнаго и народнаго. 1) На книжномъ языкѣ: «казакъ осѣдлалъ лошадь какъ можно поспѣшнѣе, взялъ товарища своего, у котораго не было верховой лошади, къ себѣ на крупъ, и слѣдовалъ за непріятелемъ, имѣя его всегда въ виду, чтобы при благопріятныхъ обстоятельствахъ на него напасть»; и 2) на народномъ языкѣ: «казакъ сѣдлалъ уторопь, посадилъ безконнаго товарища на зáбедры и слѣдилъ непріятеля въ нàзерку, чтобы при спопутности на него ударить». Жуковскій замѣтилъ, что по второму способу можно говорить только съ казаками и притомъ о близкихъ имъ предметахъ.

Отвѣтъ Жуковскаго былъ чрезвычайно справедливъ, а «направленіе» Даля, какъ оно здѣсь выразилось, свидѣтельствовало о совершенномъ непониманіи отношеній языка литературнаго и народнаго. Ему было непонятно, что литературный языкъ есть сложное историческое явленіе, создаваемое вовсе не произволомъ писателей, а цѣлыми условіями просвѣщенія народа; что нѣтъ литературы, исторически развивавшейся, языкъ которой оставался бы неподвиженъ, тождественъ съ народнымъ, свободенъ отъ заимствованій. Однимъ изъ главныхъ золъ нашего книжнаго языка Даль считалъ употребленіе чужеземныхъ словъ, нерусскихъ оборотовъ, цѣлое построеніе рѣчи по нерусскимъ формамъ мышленія. Но онъ не понималъ, что въ этомъ виноваты вовсе не одни современные писатели; что заимствованіе чужихъ словъ началось въ русскомъ языкѣ съ далекой древности, еще до памяти исторіи; что затѣмъ на памяти исторіи обильное заимствованіе въ книжный языкъ чужихъ словъ и построенія рѣчи по не–русскимъ формамъ мышленія совершилось въ эпоху введенія христіанства, съ принятіемъ чужого южно–славянскаго перевода Св. Писанія, церковныхъ и отеческихъ книгъ, которыя на всѣ послѣдующіе вѣка русской книжности сообщили ей не–народный запасъ словъ и построеніе рѣчи. Смѣшно жаловаться на послѣднее, когда въ книгѣ являлась именно цѣлая система понятій, дотолѣ неизвѣстная народу, для которой у него не было ни словъ (они тогда и создавались изъ своего и изъ чужого матеріала), ни формъ мышленія. Въ среднемъ періодѣ, отъ историческихъ бытовыхъ условій, вошло много татарскихъ словъ и начали уже являться слова западныя (тѣ и другія вмѣстѣ съ вещами и понятіями). Другимъ періодомъ обширнаго заимствованія былъ конецъ семнадцатаго вѣка и Петровское время, и опять иностранная стихія входила потому, что въ русскомъ языкѣ недоставало ни словъ, ни оборотовъ для обозначенія новыхъ предметовъ и понятій. Особыхъ «русскихъ формъ мышленія», конечно, не существуетъ: логика для всѣхъ людей одинакова, какъ для всѣхъ одинакова ариѳметика; но есть сложные процессы мысли, есть сложное ея содержаніе — и они требуютъ болѣе сложной формы выраженія, которая непривычна для непосредственной народной рѣчи, и тогда–то возникаетъ въ книжномъ языкѣ построеніе рѣчи, кажущееся ненароднымъ.

Нѣтъ сомнѣнія, что въ этихъ заимствованіяхъ чужой формы рѣчи и чужихъ словъ было излишество, крайность; но не должно забывать, что это было именно слѣдствіемъ, можетъ быть — пропорціональнымъ той недостаточности прежняго (и народнаго, и книжнаго) языка, съ которой встрѣтились желавшіе назвать новые предметы, выразить новыя понятія исторической жизни; а затѣмъ органическая жизненность книжнаго языка тѣмъ и обнаруживается, что онъ въ самомъ себѣ, естественно и постепенно, находитъ средства исправить крайности, найти для новыхъ понятій болѣе простое и живое выраженіе, болѣе народную форму. Дѣлалось это, дѣйствительно, само собою, не проповѣдями о чистотѣ русскаго языка, не преднамѣренными хлопотами объ истребленіи чужеземной стихіи, а именно тѣмъ, что когда общество освоивается съ новымъ содержаніемъ, то и въ самомъ языкѣ возбуждается новая дѣятельность и черезъ нѣкоторое время чужеземная стихія отступаетъ передъ вновь образовавшимся, народнымъ выраженіемъ. Извѣстно, какъ скоро вышло изъ употребленія множество иностранныхъ словъ, вошедшихъ при Петрѣ; извѣстно, сколько исчезло изъ литературнаго языка другихъ иностранныхъ словъ, и натянутыхъ словообразованій временъ Екатерины II; сколько забылось словъ, употреблявшихся въ сороковыхъ годахъ и т. д., — и сколько, напротивъ, проникало въ литературу и входило въ оборотъ, на ихъ мѣсто, словъ или вполнѣ народныхъ или болѣе правильно образованныхъ. Обыкновенно, заслуга улучшенія литературнаго языка считается дѣломъ великихъ писателей, — и не подлежитъ сомнѣнію заслуга, оказанная здѣсь Ломоносовымъ, Державинымъ, Карамзинымъ, Пушкинымъ и проч., но сущность ихъ дѣла состоитъ въ томъ, что талантъ дѣлалъ ихъ чуткими къ тому возстановляющему процессу языка, о которомъ мы говоримъ: они не занимались изобрѣтеніемъ словъ и преднамѣреннымъ удаленіемъ чужихъ, но большею частью только художественно пользовались существовавшимъ въ оборотѣ матеріаломъ языка, и въ результатѣ ихъ дѣло казалось преобразованіемъ! На дѣлѣ, преобразованіе создается самимъ обществомъ и народомъ, литературный языкъ не есть достояніе одного цѣха книжниковъ; его развитіе достигается распространеніемъ просвѣщенія въ общественной и народной массѣ, и чѣмъ больше просвѣщенія въ этой массѣ, тѣмъ болѣе она будетъ воздѣйствовать своими пробужденными природными силами на совершенствованіе языка и самаго содержанія литературы. Наоборотъ, самонадѣянныя притязанія единичныхъ исправителей языка кончаются обыкновенно полной неудачей и ихъ нововведенія дѣлаются предметомъ смѣха. Такая судьба постигла адмирала Шишкова.

Даль, къ сожалѣнію, вступилъ на эту же дорогу. Не довольствуясь изученіемъ языка, онъ хотѣлъ быть его реформаторомъ; онъ писалъ своеобразнымъ языкомъ, изгонялъ иностранныя слова, замѣнялъ ихъ — обыкновенно неудачно — словами народными или даже собственнаго сочиненія, въ мнимо–народномъ складѣ. Это могло быть умѣстно въ его народныхъ разсказахъ, гдѣ самая тэма требовала народнаго способа выраженія, но Даль требовалъ того же въ изложеніи не–беллетристическомъ, и случалось, что о предметахъ литературныхъ, не существующихъ въ народныхъ понятіяхъ, говорилось выраженіями, имѣвшими тонъ казацкій, замѣченный Жуковскимъ. — Это притязаніе на реформу языка Даль внесъ, наконецъ, и въ «Толковый Словарь», гдѣ онъ употребляетъ свое собственное правописаніе и слова собственнаго изобрѣтенія, которыя ставилъ иногда, не совсѣмъ осмотрительно, середи словъ народныхъ. Слова, имъ изобрѣтенныя или новыя толкованія, которыя онъ давалъ словамъ народнымъ (чтобы они могли служить къ изгнанію словъ иностранныхъ и ихъ замѣнѣ), вообще не весьма удачны, а иногда надо удивляться, какъ ихъ аляповатость не бросалась въ глаза ихъ составителю, такъ много слышавшему русскій языкъ[12]). Вообще, исполненіе словаря представляло не мало недостатковъ весьма существенныхъ[13]). Они напоминаютъ собою ту эпоху нашей литературы, когда этнографіи, какъ науки, у насъ еще не было, когда люди, заинтересованные ея вопросами, работали часто какъ самоучки, по инстинкту и догадкѣ, безъ твердыхъ теоретическихъ основаній: это вело ко многимъ ошибкамъ, но это не отнимаетъ заслуги труда, даже возвышаетъ цѣну упорныхъ усилій, положенныхъ, въ особенности Далемъ, на его сложное и мудреное дѣло. — Кромѣ лексической стороны господствующаго книжнаго языка, Даль нападалъ и на его грамматику: «Съ грамматикой я искони былъ въ какомъ–то разладѣ, — говоритъ онъ въ «Напутномъ словѣ» къ Словарю, — не умѣя примѣнить ея къ нашему языку и чуждаясь ея не столько по разсудку, сколько по какому–то темному чувству, чтобъ она не сбила съ толку, не ошколярила, не стѣснила свободы пониманія, не обузила бы взгляда. Недовѣрчивость эта была основана на томъ, что я всюду встрѣчалъ въ русской грамматикѣ латинскую и нѣмецкую, а русской не находилъ». Такое мнѣніе могло людямъ неопытнымъ казаться результатомъ глубокаго знанія и средствомъ исцѣленія отъ книжной порчи русскаго языка; на дѣлѣ, это было преувеличеніе, которое свидѣтельствовало, что Далю были мало извѣстны или мало имъ оцѣнены новые труды по русскому языку. Въ половинѣ шестидесятыхъ годовъ, когда было высказано это мнѣніе, оно запоздало лѣтъ на двадцать или на тридцать. Оно могло быть до извѣстной степени вѣрно въ то время, когда господствовала грамматика Греча, а Булгаринъ состоялъ блюстителемъ чистоты русскаго языка, — но самъ Даль упоминаетъ въ автобіографіи, что даже Гречъ сочувствовалъ его изученіямъ русской народности. Въ дѣйствительности, эта мнимая латино–нѣмецкая грамматика, въ которой Даль видѣлъ гибель русскаго языка, нисколько не мѣшала Пушкину пользоваться богатствами народной рѣчи — къ удовольствію читателей; не мѣшала Гоголю — къ такому же удовольствію читателей — свободно пользоваться разговорной рѣчью, не смущаясь криками чистильщиковъ книжнаго языка по грамматикѣ Греча; далѣе, не мѣшала Лермонтову, Тургеневу, Некрасову и т. д. Первостепенные писатели и цѣлое движеніе литературы постоянно расширяли и горизонтъ наблюденій народной жизни и народный элементъ въ литературномъ языкѣ: Даль хотѣлъ спасать литературу отъ воображаемой опасности и совѣтовалъ то, чтó давно уже дѣлалось, и гораздо лучше и правильнѣе само собою. Точно также онъ напрасно боялся за русскій языкъ и съ другой стороны: въ теоретическомъ изслѣдованіи языка «латино–нѣмецкая» форма давно не считалась обязательной, и въ послѣднія десятилѣтія филологи и этнографы именно разработывали запасы народной рѣчи, не только современной, но и древней, въ старыхъ памятникахъ, и вводили ихъ въ опредѣленіе законовъ русскаго языка. Напомнимъ, напримѣръ, что первыя работы г. Буслаева въ этомъ направленіи появились еще въ концѣ сороковыхъ годовъ... Все это было Далю просто мало знакомо, или и совсѣмъ незнакомо.

Что касается его собственныхъ сочиненій, то они отличались обыкновенно изобиліемъ пословицъ и прибаутокъ и нѣкоторыми искусственно–народными словами, но, какъ было уже замѣчено однимъ академическимъ критикомъ, они были писаны тѣмъ же обычнымъ литературнымъ языкомъ и — по той же грамматикѣ.

Другимъ капитальнымъ трудомъ Даля было его огромное собраніе пословицъ, поговорокъ, прибаутокъ и т. д., также плодъ долговременной работы. Первый образчикъ этого труда онъ далъ въ 1847, прочитавши статью о пословицахъ въ собраніи географическаго общества[14]). Въ своемъ цѣломъ составѣ онъ былъ изданъ въ 1861—62 годахъ[15]).

Сборникъ Даля, заключающій до 30,000 пословицъ, поговорокъ и т. п., есть одно изъ такихъ явленій литературы, какія остаются памятникомъ своего времени и надолго — предметомъ изслѣдованій. Въ немъ собрана и закрѣплена печатью масса этихъ мелкихъ произведеній народной мысли и бытового опыта, — какой еще не бывало у насъ собрано, — и ее нужно было собрать, потому что и старой пословицѣ безъ сомнѣнія грозитъ та же опасность забвенія, какая постигаетъ уже старую народную пѣсню. Даль старался собрать то, чтó «изникаетъ въ глазахъ нашихъ, какъ вешній ледъ». Онъ справедливо разсуждалъ, что съ этимъ матеріаломъ надо было обращаться осторожно и отложить всякую мысль о выборѣ и браковкѣ: «того, чтò выкинуто, никто не видитъ, а гдѣ мѣрило на эту браковку и какъ поручиться, что не выкинешь того, чтó могло бы остаться? Изъ просторнаго убавить можно; набрать изъ сборника цвѣтникъ, по своему вкусу, не мудрено; а чтò пропустишь, то воротить труднѣе. Окоротишь — не воротишь. Притомъ (столь же справедливо замѣчалъ онъ) у меня въ виду былъ языкъ; одинъ оборотъ рѣчи, одно слово, съ перваго взгляда не всякому замѣтное, иногда заставляли меня сохранить самую вздорную поговорку».

Въ предисловіи онъ даетъ для образца нѣсколько объясненій пословицъ, и краткія объясненія, часто весьма любопытныя разбросаны во всемъ сборникѣ.

Трудъ Даля имѣлъ свою цензурную исторію, которая весьма характерно рисуетъ положеніе нашихъ народныхъ изученій и роль оффиціальной учености въ ту пору. «Сборнику моему, — разсказываетъ Даль, — суждено было пройти много мытарствъ задолго до печати (въ 1853 году) и, притомъ, безъ малѣйшаго искательства съ моей стороны, а по просвѣщенному участію и настоянію особы, на которую не смѣю и намекнуть, не зная, будетъ ли то угодно. Но люди, и притомъ люди ученые по званію, признавъ изданіе сборника вреднымъ, даже опаснымъ, сочли долгомъ выставить и другіе недостатки его, между прочимъ, такими словами: «замѣчая и подслушивая говоры (?) народные, г. Даль видно нескоро ихъ записывалъ, а вносилъ послѣ, какъ могъ припомнить, отъ того у него рѣдкая (?) пословица такъ записана, какъ она говорится въ народѣ». (Приведено этому три примѣра, которые Даль объясняетъ какъ совершенно правильные или какъ варіанты).

«Какъ бы то ни было, но независимо отъ такой невѣрности въ пословицахъ моихъ, доказанной тремя примѣрами, нашли, что сборникъ этотъ и небезопасенъ, посягая на развращеніе нравовъ. Для большей вразумительности этой истины и для охраненія нравовъ отъ угрожающаго имъ развращенія придумана и написана была, въ отчетѣ, новая русская пословица, не совсѣмъ складная, но за то ясная по цѣли: «это куль муки и щепоть мышьяку», такъ сказано было въ приговорѣ о сборникѣ этомъ, и къ сему еще прибавлено: «Домогаясь напечатать памятники народныхъ глупостей, г. Даль домогается дать имъ печатный авторитетъ»...

«Упоминать ли еще, послѣ этого, что рука объ руку съ сочинителями пословицы о мышьякѣ, шло и заключеніе цѣнителя присяжнаго[16]), къ коему сборникъ мой попалъ также безъ моего участія, и что тамъ находили непозволительнымъ сближеніе сподрядъ пословицъ или поговорокъ: «У него руки долги (власти много)», и «У него руки длинны (онъ воръ)»? И тутъ, какъ тамъ, требовали поправокъ и измѣненій въ пословицахъ, да сверхъ того, исключеній, которыя «могутъ составить болѣе четверти рукописи»...?

«Я отвѣтилъ въ то время: «Не знаю, въ какой мѣрѣ сборникъ мой могъ бы быть вреденъ или опасенъ для другихъ, но убѣждаюсь, что онъ могъ бы сдѣлаться не безопаснымъ для меня. Если же, впрочемъ, онъ могъ побудить столь почтенное лицо, члена высшаго ученаго братства, къ сочиненію уголовной пословицы, то очевидно развращаетъ нравы; остается положить его на костеръ и сжечь; я же прошу позабыть, что сборникъ былъ представленъ, тѣмъ болѣе, что это сдѣлано не мною».

«Ради правды, я обязанъ сказать, что мнѣніе противуположное всему этому было высказано въ то время просвѣщеннымъ сановникомъ, завѣдывавшимъ публичною библіотекою»[17]).

Одинъ изъ біографовъ дополняетъ эти неясныя слова Даля[18]). Дѣло въ томъ, что одна изъ высочайшихъ особъ пожелала видѣть сборникъ пословицъ и, получивъ его въ рукописи, признала полезнымъ его напечатать, но предварительно препроводила его въ академію наукъ (въ которой Даль былъ членомъ–корреспондентомъ). Въ академіи поручили разборъ сборника академику протоіерею Кочетову; онъ–то и нашелъ щепоть мышьяку.

Этотъ приговоръ, высказанный въ высшемъ ученомъ учрежденіи Имперіи, достаточно указываетъ положеніе русской науки. Правда, протоіерей Кочетовъ попалъ въ академію наукъ изъ бывшей россійской академіи (послѣ ея уничтоженія, когда учреждено на ея мѣсто отдѣленіе русскаго языка и словесности въ ак. наукъ), въ которой для членовъ особой учености не требовалось и важно было только согласіе съ идеями и вкусами адмирала Шишкова, и которая со временъ Карамзина была посмѣшищемъ; но замѣчательно, что отзывъ Кочетова получилъ силу, — а значитъ, онъ не былъ оспоренъ и былъ принятъ также другими членами? — Отзывъ цензора (не знаемъ, кто это былъ) могъ и не быть его личной придирчивостью и невѣжествомъ; извѣстно, что тѣ годы (готовилась крымская война) были временемъ особенныхъ свирѣпостей цензуры, — цензоръ боялся проступиться недосмотромъ передъ комитетомъ и его предсѣдателемъ, комитетъ въ свою очередь — проступиться передъ еще высшей инстанціей, «негласнымъ комитетомъ», строго слѣдившимъ за тѣмъ, чтó было уже дозволено цензурой обыкновенной. Даль отмѣчаетъ благопріятный отзывъ объ его трудѣ со стороны просвѣщеннаго сановника, завѣдывавшаго публичной библіотекой; но самъ этотъ сановникъ былъ членомъ негласнаго комитета...

Сборникомъ пословицъ не кончились богатые вклады Даля въ русскую этнографію. У него былъ сборникъ пѣсенъ, — впрочемъ небольшой, по его словамъ, — который онъ передалъ И. В. Кирѣевскому; собраніе сказокъ («стопъ до шести (?), въ томъ числѣ и много всякаго вздору») онъ передалъ Аѳанасьеву[19]), который воспользовался имъ при своемъ изданіи сказокъ. Собраніе лубочныхъ картинокъ поступило въ публичную библіотеку, и послужило между прочимъ для изданія г. Ровинскаго[20]). Упомянемъ, наконецъ, еще объ одномъ разрядѣ трудовъ Даля — собираніи народныхъ повѣрій и суевѣрій[21]). Въ предисловіи онъ замѣчаетъ, что не беретъ на себя полное изслѣдованіе предмета, а даетъ только запасъ, какой случился; но разсказывая повѣрья, онъ даетъ имъ и свои объясненія. Повѣрья, по его мнѣнію, идутъ изъ разныхъ источниковъ: одни являются остаткомъ язычества; другія «придуманы случайно», чтобы «окольнымъ путемъ» дать полезное наставленіе; третьи основаны на опытѣ и наблюденіи и объяснимы по законамъ природы, хотя нѣкоторыя «представляются до времени странными и темными»; четвертыя въ сущности основаны на явленіяхъ естественныхъ, но обратились въ нелѣпость по безсмысленному примѣненію; пятыя составляютъ игру воображенія, народную поэзію, которая, будучи принята за наличную монету, обращается въ суевѣріе; шестыя, немногія, не имѣютъ никакого смысла или по крайней мѣрѣ до сихъ поръ не могли быть объяснены.

Изученіе нашей этнографической старины, развившееся въ послѣднее время, направлялось преимущественно на отдаленныя эпохи, на предполагаемые миѳическіе и древне–литературные источники народныхъ сказаній, на сравнительное объясненіе ихъ. Между тѣмъ, остается еще не опредѣленъ, хотя съ нѣкоторой полнотой, цѣлый рядъ практически–бытовыхъ повѣрій и суевѣрій, существующихъ въ народѣ до сего дня и занимающихъ тѣмъ большее мѣсто въ его понятіяхъ, чѣмъ меньше населеніе затронуто школой и городскими вліяніями. На эту область бытовыхъ повѣрій Даль и обратилъ вниманіе: онъ не вдается ни въ миѳологическія толкованія, ни въ сравненія, какія дѣлалъ напр. Снегиревъ, — онъ останавливается на прямомъ смыслѣ повѣрья и старается найти ему ближайшее, такъ сказать раціоналистическое толкованіе. Изслѣдователи народныхъ вѣрованій съ трудомъ допустятъ, чтобы повѣрья «придумывались случайно», какъ полагаетъ Даль, съ педагогическими цѣлями; но многія толкованія Даля очень остроумны, и его пріемъ заслуживаетъ вниманія этнографовъ. Что касается тѣхъ повѣрій, которыя «представляются до времени странными и темными», надо припомнить, что самъ Даль не былъ свободенъ отъ суевѣрія и въ этомъ случаѣ, вѣроятно, думалъ, что нѣкоторыя суевѣрныя примѣты могутъ имѣть свое таинственное основаніе. Въ послѣдніе годы жизни онъ безъ мѣры предался спиритизму...

Мы остановимся далѣе еще на нѣкоторыхъ явленіяхъ этнографической литературы описываемаго періода, и укажемъ также внѣшнія условія, въ которыя поставлено было въ то время изученіе народности.

А. Пыпинъ.

________

---

[1]) Справочный энциклопедическій словарь Старчевскаго, Спб. 1855, IV, 425—427, статья по матеріаламъ г. Максимова, съ подробными библіографическими указаніями сочиненій Даля.

— Толковый словарь живого великорусскаго языка, В. И. Даля. Записка Я. К. Грота — въ «Сборникѣ» II Отд. Акад. Н., т. VII, и отдѣльно. Спб. 1870 (краткая біографія). Повторено въ «Филологическихъ Розысканіяхъ» (2 изд. Спб. 1876).

— Воспоминаніе о В. И. Далѣ, Я. К. Грота (съ автобіографической запиской Даля и извлеченіями изъ его писемъ), въ «Сборникѣ», т. X, 1873, стр. 37—54, и тамъ же, въ академическомъ «Отчетѣ за 1872 годъ», стр. 18—26.

— Всемірная Иллюстрація, 1872, т. ѴIII, стр. 394, съ портретомъ.

— Московскія Вѣдомости, 1872, № 241, 267.

— Голосъ, 1872, № 150.

— Русскій Архивъ, 1872, № 10, ст. Бартенева; № 11. Другіе некрологи указаны въ этнограф. указ. Межова. Извѣстія Географ. Общ. 1875, вып. 2, стр. 10—11.

— Verhandlungen der gelehrten estnischen Gesellschaft zu Dorpat, Bd. VIII, стр. 116—124.

— Воспоминанія П. Мельникова, Русск. Вѣстникъ, 1873, № 3, стр. 275—340.

— Дневникъ Шевченка, въ «Основѣ» 1861—62 (упоминанія о Далѣ).

— Даль, по воспоминаніямъ его дочери. Е. Даль. Русскій Вѣстникъ,,1879, № 7, стр. 71—112. Начало; продолженія, кажется, не было.

Біографія Даля заслуживала бы обстоятельнаго труда. Нельзя не счесть большой потерей уничтоженіе его записокъ; — онъ не говорилъ настоящей правды, когда отрекался отъ веденія записокъ въ автобіографіи, писанной для г. Грота (Воспоминанія о Далѣ, стр. 43—44): біографъ Даля положительно говоритъ о существованіи записокъ и о томъ, когда и по какому случаю Даль сжегъ ихъ (Русскій Вѣстникъ, 1873, № 3, стр. 316). Если показаніе біографа вѣрно, записки должны были быть чрезвычайно любопытны.

Наконецъ, автобіографическія замѣтки разбросаны въ сочиненіяхъ Даля, напр., въ разсказахъ: «Мичманъ Поцѣлуевъ», «Болгарка» (теплыя воспоминанія о пребываніи въ дерптскомъ университетѣ), «Подолянка» и проч.

[2]) Г–жа Е. Даль, по разсказамъ отца, приводитъ другую причину этого новаго ученья, именно, что родители Фрейтагъ не отдавали своей дочери за ея дѣда, отговариваясь тѣмъ, что онъ теологъ, а не докторъ, напримѣръ; черезъ нѣсколько лѣтъ онъ явился докторомъ. Могли быть и оба обстоятельства. Г–жа Даль по ошибкѣ называетъ Фрейтаговъ Фрейтангами.

[3]) Объ этомъ не мало подробностей въ воспоминаніяхъ его дочери.

[4]) «Русскія сказки, изъ преданія народнаго изустнаго на грамоту гражданскую переложенныя, къ быту житейскому приноровленныя и поговорками ходячими разукрашенныя казакомъ Владиміромъ Луганскимъ. Пятокъ первый». Спб. 1832. 12°. 201 стр. См. объ этой книжкѣ: «Русскія книжныя рѣдкости», Геннади, Спб. 1872, стр. 101—102. Исторія арестованія, въ разсказѣ г‑жи Даль, Русск. Вѣстникъ, 1879, ж. п. 7, стр. 110—112.

Г. Гротъ замѣчаетъ въ біографіи Даля, что «хотя онъ вскорѣ былъ оправданъ, но долго не могъ являться въ литературѣ подъ своимъ именемъ». Это не точно. Подъ какимъ именемъ онъ не могъ являться? Мы видѣли, что книжка и на первый разъ явилась подъ псевдонимомъ, который въ слѣдующихъ же годахъ повторился въ изданіи «Былей и небылицъ». Изданіе «Сказокъ» г. Гротъ, со словъ Даля, обозначаетъ ошибочно 1833 годомъ.

[5]) Въ выпискѣ мы сохраняемъ обыкновенное правописаніе вмѣсто того, какое изобрѣлъ себѣ Даль въ это время.

[6]) Въ Dorpater Jahrbücher, 1835, № 1. Ueber die Schriftstellerei des russischen Volks (о лубочныхъ картинкахъ).

[7]) «Москв.» 1842, № 2, «Полтора слова о нынѣшнемъ русскомъ языкѣ»; № 9, «Недовѣсокъ къ статьѣ: Полтора слова».

[8]) Отзывъ о планѣ общаго словаря, въ «Извѣстіяхъ» II отд. академіи, т. I, 1852, стр. 338—341 (здѣсь между прочимъ удивительное предложеніе располагать словарь не по азбучному порядку, даже не по корнямъ словъ, — это дѣло сомнительное, — а по понятіямъ); статья объ «Опытѣ обл. словаря» — съ трактатомъ о нарѣчіяхъ великорусскаго языка въ «Вѣстникѣ» Географ. Общества, 1852, часть 6‑я, библіографія, стр. 1—72, и отдѣльно, Спб. 1852; перепечатана при «Толковомъ словарѣ».

[9]) Напечатана въ «Р. Бесѣдѣ», 1860, № 1. Науки, стр. 111—130; потомъ при «Толк. Словарѣ».

[10]) «Русскій» 1868, №№ 25, 31, 39, 41 — споръ съ Погодинымъ объ иностранныхъ словахъ въ русскомъ языкѣ и о правописаніи, конченный замѣчаніемъ Погодина въ послѣдней статьѣ: «нашъ споръ дѣлается смѣшнымъ».

[11]) Таковы отзывы компетентныхъ людей въ началѣ, Срезневскаго, въ «Извѣстіяхъ», т. 10, 1861—63, стр. 245; — въ концѣ, ст. Котляревскаго, въ «Бесѣдахъ» Общ. любит. росс. словесности, вып. 2, М. 1868, отд. 2, стр. 91—94; разборъ словаря, Я. К. Грота, 1870, выше указанъ.

[12]) Укажемъ, напримѣръ, слова, разобранныя г. Гротомъ: вмѣсто «горизонтъ» — завѣсь, озоръ, закрой, небоземъ, глазоемъ; «адресъ» — насылка; «кокетка» — миловидница, красовитка; «атмосфера» — колоземица, міроколица; «пуристъ» — чистякъ; «эгоизмъ» — самотство, и т. п.

[13]) Обстоятельный разборъ словаря читатель найдетъ въ не разъ упомянутой статьѣ Грота; моя замѣтка: По поводу «Толковаго Словаря» Даля, въ Вѣстникѣ Европы, 1873, декабрь, стр. 883—903.

[14]) Эта статья «о русскихъ пословицахъ» напечатана была въ «Современникѣ» 1847, кн. 6, отд. IV, стр. 143—156 (нѣсколько общихъ замѣчаній и для образца пословицы изъ семейнаго быта).

[15]) Пословицы русскаго народа. Сборникъ пословицъ, поговорокъ, реченій, присловій, чистоговорокъ, прибаутокъ, загадокъ, повѣрій и проч. В. Даля. М. 1862. Отдѣльный оттискъ изд. «Чтеній» общества исторіи и древностей, 1861 и 1862 годовъ. Новое изданіе, Спб. 1879. 2 тома.

[17]) Пословицы русск. народа, предисловіе, стр. XVII—XXI.

[18]) Р. Вѣстн. 1873, № 3, стр. 321.

[19]) Предисл., стр. XXXIX.

[20]) Русс. нар. картинки, т. I, стр. IX—X.

[21]) О повѣрьяхъ, суевѣріяхъ и предразсудкахъ русскаго народа. Изд. 2‑е, безъ перемѣнъ. Спб. 1880. Въ первый разъ, этотъ трудъ явился небольшими статьями въ «Иллюстраціи» 1846—46 года. — Упомянемъ здѣсь еще статью «о народныхъ врачебныхъ средствахъ», въ Журн. Мин. Внутр. Дѣлъ, 1843, Ч. 3.