НѢСКОЛЬКО СЛОВЪ

О НАРОДНОЙ ЛИТЕРАТУРѢ.

(Два сорока бывальщинокъ С. ‑Петербургъ 1862. 203 и 214 стр.).

Подъ этимъ заглавіемъ книгопродавецъ и типографъ М. О. Вольфъ издалъ разсказы, написанные В. Далемъ для простаго народа; онъ раздѣлилъ ихъ на двѣ части, украсилъ 12 картинками и имѣлъ великодушіе пустить ихъ въ продажу за 1 р. 25 к. сер.

Впрочемъ книгопродавческому великодушію г. Вольфа удивляться не слѣдуетъ: хотя разсказы раздѣлены и на двѣ части, но обѣ эти части составляютъ одну довольно тощую книжку, напечатанную на сѣрой бумагѣ, крупными буквами, съ значительнымъ количествомъ опечатокъ[1], которыя, какъ всякій сознается, рѣшительно нетерпимы въ изданіяхъ для дѣтей и для простаго народа. Картинки, вставленныя между разсказами въ количествѣ десяти, отличаются безобразіемъ и ни къ чему другому не послужатъ, какъ къ праздному зѣванію незатѣйливыхъ и невзыскательныхъ читателей. Къ чему эта группа изъ пяти мужиковъ, обступившая двухъ колодниковъ, изъ которыхъ одинъ съ отчаяніемъ подперъ щеки руками и сидитъ понуривъ голову, а другой съ зловѣщимъ и свирѣпымъ самодовольствомъ ведетъ съ нимъ какой–то разговоръ, тогда какъ въ текстѣ идетъ рѣчь о томъ, какъ Иванъ Непомнящій убѣждалъ Степана бѣжать съ острога и совѣтовалъ отпереться отъ прежде данныхъ показаній? Убѣжденія къ побѣгу изъ тюрьмы не могли быть ведены въ присутствіи пяти постороннихъ слушателей. Къ чему эта фигура, съ положенной на голову рукой стоящая передъ зданіемъ, похожимъ съ виду на хлѣбный анбаръ, на крышѣ котораго ростетъ покривленная чахлая ёлка, но украшеннымъ надписью «питейный»? Къ чему эта группа изъ трехъ мужиковъ, какъ будто разсуждающихъ о чемъ–то? Судя по мѣсту, занимаемому картинкой (между 16 и 17 стр.), можно предполагать, что здѣсь подставленъ излагаемый на стр. 15 и 10 разговоръ какого–то лица съ мужикомъ о лучшемъ устройствѣ русской печки; одинъ изъ мужиковъ, представленныхъ въ картинкѣ, оперся на какое–то сооруженіе внутри дома, имѣющее отверстіе; но 1) въ разсказѣ дѣло идетъ между двумя, изъ которыхъ одинъ крестьянинъ, а другой — лицо неизвѣстнаго званія, а здѣсь представлены три крестьянина; 2) сооруженіе съ отверстіемъ не имѣетъ ни образа, ни подобія деревенской печки ни въ какомъ отношеніи. Къ чему наконецъ двѣ картинки, стоящія внѣ текста въ началѣ книжки, не служащія къ поясненію никакого разсказа? По нашему крайнему разумѣнію здѣсь книгодѣльческое великодушіе напрасно увеличило цѣнность изданія. У нашихъ крестьянъ такъ много матеріальныхъ нуждь, а изъ–за этихъ нуждъ до такой степени мало чувствуютъ потребность въ пріобрѣтеніи и чтеніи книгъ, что неравнодушные къ ихъ умственному развитію издатели книгъ, конечно, озаботятся о возможно большемъ удешевленіи своихъ изданій и не рѣшатся, по прихоти празднаго соображенія, дѣлать расходы, затрудняющіе пріобрѣтеніе книгъ для простонародья.

Обратимъ теперь вниманіе на самые разсказы.

Не такъ давно г. Даль доказывалъ, что грамотность служитъ только ко вреду нашему простонародью; нынѣ онъ рѣшился отпечатать написанные имъ для того же простонародья разсказы: надо предполагать, что этимъ изданіемъ онъ надѣется принести положительную пользу народу, что его разсказы, по–своему характеру и направленію, такъ приноровлены къ натурѣ и потребностямъ нашего простаго класса, что не только отстранятъ всякое поползновеніе простолюдиновъ къ злоупотребленію грамотностью, но и содѣйствуютъ развитію всего благороднаго и добраго. Такъ предполагать слѣдуетъ потому, что «тетрадь эта (то есть нынѣ изданная М. О. Вольфомъ) изготовлена была, по словамъ г. Даля, лѣтъ тому десятокъ; новаго въ ней почти нѣтъ; иное, продолжаетъ г. Даль, уже набрано было изъ стараго, а иное послѣ выбрано отсюда (откуда?) или передѣлано и также напечатано». Хоть въ словахъ этихъ и трудно отыскать смыслъ, тѣмъ не менѣе очевидно, что тетрадь разсказовъ, изданная нынѣ подъ названіемъ двухъ сорокòвъ бывальщинокъ, изготовлена около 10 лѣтъ тому назадъ, что, слѣдовательно, Даль имѣлъ время зрѣло обсудить ея достоинство и, если счелъ нужнымъ нынѣ отпечатать ее для нашего простонародья, то не иначе, какъ вслѣдствіе полнаго и безпристрастнаго убѣжденья въ пользѣ этого предпріятія. Такъ предполагать надобно и потому, что рѣдко кто на Руси знаетъ русскаго человѣка такъ, какъ знаетъ его г. Даль, — не многіе владѣютъ такимъ подробнымъ и всестороннимъ изученіемъ склада русской мысли, всѣхъ оттѣнковъ быта поселянъ, всѣхъ ихъ отношеній и нуждъ, какъ г. Даль; слѣдовательно, предпринятое имъ изданіе разсказовъ могло и должно было быть предпринято не иначе, какъ въ видахъ удовлетворенія настоятельныхъ матеріальныхъ и нравственныхъ потребностей нашего простолюдья. И нуждъ этихъ — много.

Кромѣ улучшенія экономическаго быта крестьянъ, начало которому положено прекращеніемъ крѣпостныхъ отношеній, народныя массы крайне нуждаются въ умственномъ и политическомъ развитіи; фаталистическій взглядъ на жизнь и дѣйствованіе очертя–голову, на–удачу, на–угадъ и на–авось, иногда нерѣшительность и недовѣріе къ себѣ и судьбѣ своей, лѣность и неподвижность, слѣпое слѣдованіе преданію и привычкамъ старины, упорство въ принятыхъ на–слухъ, безъ всякаго участія мысли, мнѣніяхъ, отвращеніе отъ всего новаго, нежеланіе улучшеній своего быта, небреженіе объ удобствахъ жизни, слѣпое покорство обстоятельствамъ и тупое терпѣніе безъ всякаго противодѣйствія ему, лукавость, неуваженіе къ человѣческому достоинству въ себѣ и другихъ, равнодушіе къ чужимъ несчастіямъ, недостатокъ уваженія къ чужой собственности, недостатокъ чувства законности, семейный деспотизмъ, пренебреженіе къ женщинѣ, благоговѣніе къ безчисленнымъ обрядностямъ жизни, подавляющее энергію мысли и воли, признаніе зависимости жизни отъ таинственныхъ и темныхъ силъ, боязнь и почитаніе ихъ и многіе другіе крупные недостатки рѣжутъ глаза всякому наблюдателю нашего простонародья.[2] Образованное меньшинство наше, если оно не хочетъ осудить себя на паразитное существованіе на землѣ, обязано всѣми зависящими отъ него способами содѣйствовать развитію народныхъ массъ: безъ ихъ развитія и обусловливаемаго этимъ развитіемъ ихъ участія невозможно благосостояніе всего народа. Правда, нельзя винить нашъ образованный классъ въ равнодушіи къ дѣлу просвѣщенія простаго народа; многія лица и своими средствами и личнымъ участіемъ содѣйствовали открытію и поддержанію сельскихъ и воскресныхъ школъ; но въ тѣхъ–же самыхъ школахъ жалуются на недостатокъ дѣльныхъ книгъ. Комитетъ грамотности издалъ списокъ небольшаго количества одобренныхъ имъ книгъ; но половина ихъ годится только для класснаго употребленія, а другая — для домашняго чтенія очень незначительна. Общество распространенія полезныхъ книгъ блестящимъ образомъ заявляетъ свое усердіе къ распространенію просвѣщенія, но въ числѣ изданныхъ имъ книгъ, сколько намъ помнится, нѣтъ еще ни одной, назначенной для простолюдиновъ. При крайней необходимости и бѣдности книгъ для чтенія простолюдинамъ понятна радость, охватывающая душу всякаго истиннаго патріота при видѣ книги, вышедшей изъ–подъ пера даровитаго писателя и знатока народности; понятны его сладкія надежды.... Если бы всѣ подобныя надежды исполнялись!...

Большая часть разсказовъ г. Даля отличается отмѣнно–мастерскимъ изложеніемъ и читается съ необыкновенною легкостью. Нѣкоторые кромѣ того прямо направлены противъ существующихъ въ народѣ превратныхъ понятій о правилахъ и удобствахъ жизни. Съ первой же страницы встрѣчается разсказъ о недругахъ нашихъ — объ авось, небось, да какъ–нибудь. На ту же тему написанъ разсказъ (16‑й) о томъ, какъ два молодые парня погибли сами и погубили было отца одного изъ нихъ, промѣнявъ спрятанные послѣднимъ деньги на поддѣльныя ассигнаціи у одного монетчика, который за рубль настоящій давалъ имъ пять фальшивыми ассигнаціями. Подобнымъ же направленіемъ отличается разсказъ 7‑й о томъ, какъ одинъ крестьянинъ, спорившій съ своимъ товарищемъ, что послѣдній на 20 саженяхъ въ шапку не попадетъ изъ ружья, нахлобучилъ шапку себѣ на лицо и получилъ отъ выстрѣла такую сильную царапину по макушкѣ головы, что, пролежавъ недѣли три, остался навѣкъ съ рубцомъ на головѣ; какъ другой за одинъ присѣстъ съѣлъ цѣлую ковригу хлѣба и повечеру Богу душу отдалъ; какъ третій побился объ закладъ, что съѣстъ 5 печеныхъ куриныхъ яицъ, пока его товарищъ пробѣжитъ 60 саженъ, принялся глотать яйца, подавился и на мѣстѣ умеръ. Съ цѣлію уронить въ глазахъ простонародья трепетное почитаніе знахарей г. Даль разсказываетъ съ свойственнымъ искусствомъ о томъ, какъ онъ, вступивъ въ споръ съ бывшимъ на свадьбѣ колдуномъ, пристыдилъ послѣдняго тѣмъ, что безопасно выпилъ ковшъ воды, надъ которымъ шепталъ колдунъ, между тѣмъ какъ соперникъ его, выпивъ воды, въ которую г. Даль подмѣшалъ щепоть табаку, почувствовалъ тошноту (знахаря съ души воротило цѣлый часъ); какъ одна ворожейка, взявшись отыскать въ водѣ утопленицу, съ причитаньями пошла въ воду за черепкомъ, наполненнымъ угольями, сама оборвалась въ омутъ совсѣхъ ногъ и насмѣшила весь народъ; какъ наводившій страхъ на своихъ односельцевъ колдунъ былъ уличенъ въ кражѣ денегъ землемѣромъ; какъ новгородскій князь Глѣбъ зарубилъ бердышемъ одного кудесника, хвалившагося, что совершитъ великія чудеса и тѣмъ доказалъ народу, что кудесникъ этотъ не могъ угадать и своей собственной судьбы. Полезна будетъ для крестьянъ статья 13‑я подъ заглавіемъ «Здоровье»: здѣсь коротко можетъ быть, даже слишкомъ коротко высказаны нѣкоторыя правила осторожности, рѣшительно пренебрегаемыя въ крестьянскомъ быту. В. И. Даль простеръ свою внимательность къ положенію нашихъ мужичковъ до того, что счелъ необходимымъ поучить ихъ даже устройству печи съ оборотами, плетенію лаптей и веревокъ изъ коры <нрзб.> и поучить не въ сухой монологической формѣ, а въ формѣ оживленнаго разговора. Безукоризненно хорошъ разсказъ «Грѣхъ на совѣсти, — что шило въ мѣшкѣ», направленный противъ неуваженія чужой собственности и представляющій солдата, измученнаго совѣстью за покражу денегъ у довѣрившей ему хозяйки, и потомъ успокоившагося только по возвращеніи этихъ денегъ по совѣту своего товарища. На счетъ существующей въ народѣ охоты богатѣть, сложа руки, разсказано, какъ одинъ мужичокъ, по совѣту знахаря–кузнеца, просидѣлъ въ лѣсу всю ночь на Ивановъ день, въ ожиданіи разцвѣтанія папоротника, появленія разрывъ–травы и клада, а передъ утромъ, принявъ того же кузнеца, пришедшаго къ нему въ лѣсъ навѣдаться объ успѣхѣ ихъ дѣла, за лѣшаго, ударилъ его изъ всѣхъ силъ въ лицо наотмашь, да и самъ былъ избитъ кузнецомъ. — Въ высшей степени назидательна повѣсть о приключеніяхъ молодаго парня, имѣвшаго несчастную и, къ сожалѣнію, самую обыкновенную въ крестьянствѣ страсть къ водкѣ, разсказанная подъ заглавіемъ «Хмѣль, сонъ и явь»: явившись въ первый разъ въ Сельскомъ Чтеніи, издававшемся А. П. Заблоцкимъ, она давно уже обратила на себя вниманіе своими художественными достоинствами. Довольно интересны разсказы о русской смѣтливости; только жаль, что одинъ изъ нихъ можетъ служить ободреніемъ невѣжества: въ немъ говорится, что въ Германіи даже цеховые нѣмецкіе строители «для окраски домовъ ставятъ лѣса и дѣлаютъ палаты вокругъ всего зданія сверху до низу, какъ ставятъ у насъ при постройкѣ домовъ; поэтому въ какомъ–то нѣмецкомъ городкѣ за выбѣленье многоэтажнаго дома просили съ хозяина очень дорого, а наши мужички, ходившіе на Лейпцигскую ярмарку прикащиками и извозчиками, не смотря на то, что смолоду бывали — кто сапожникомъ, кто плотникомъ, кто мостовщикомъ, взялись окрасить домъ съ такими малыми затѣями и издержками, что весь городъ сходился дивиться и любоваться этимъ необычайнымъ для тамошнихъ жителей дѣломъ. Впрочемъ, въ заключеніе всѣхъ разсказовъ о разныхъ случаяхъ, свидѣтельствующихъ о смѣтливости русскихъ, г. Даль и самъ счелъ необходимымъ укорить русскую косность и нелюбовь ко всѣмъ улучшеніямъ и нововведеніямъ, а также привычку, при переимчивости, дѣлать все поплоше, похуже образца и на живую нитку. Чрезвычайно интересны и поучительны разсказы подъ заглавіемъ «Наша глупость»; но одинъ изъ нихъ оскорбляетъ нравственное чувство введеніемъ въ разрядъ глупостей естественнаго со стороны крестьянъ желанія перейти, по примѣру сосѣдей, съ барщины на оброкъ. Г. Даль беретъ здѣсь сторону барина. Выходитъ онъ (баринъ) и думаетъ допытать что–нибудь путное и — слышитъ ни съ того, ни съ сего (?): «отпустите насъ на оброкъ». Баринъ удивился (!!?), съ чего вдругъ блажь эта мужикамъ въ голову пришла, когда они вѣкъ свой были на пашнѣ, а барское поле и хозяйство….. бросать и разорять для глупой (?) причуды (!?) не приходилось. Доказавъ (?) имъ безтолковость (?!) просьбы ихъ въ короткихъ словахъ.... баринъ между прочимъ сказалъ: «да кто–жь вашего желанія спрашиваетъ? вы должны слушаться и повиноваться: вотъ ваше дѣло... Но крестьяне все–таки отправились гурьбой въ городъ проситься на оброкъ; а баринъ велѣлъ заложить пару лошадей и обогналъ ихъ дорогой. Отыскавъ въ городѣ исправника, онъ разсказалъ ему все, попросивъ дать ума мужикамъ, чтобъ не дошло до грѣxa; если не образумить ихъ во время такъ того гляди, сами себя погубятъ. Исправникъ собралъ ихъ на дворѣ, сталъ толковать имъ, что городятъ чуху и, видно (?!), рехнулись, что никто ихъ желанія и согласія не спрашиваетъ. Видя, что словъ его они не понимаютъ (?), хотя и говорятъ «слушаемъ», исправникъ сказалъ: «а коли–такъ, такъ надо растолковать вамъ это дѣло иначе. Ты говорунъ, поди–ка сюда первый», а затѣмъ и другой, и третій, и такимъ образомъ взялъ тутъ же на выборъ человѣкъ десятокъ самыхъ бойкихъ молодцевъ, которые были тутъ же на мѣстѣ наказаны. «Ну, — сказалъ исправникъ: надо дѣло кончить сразу, чтобы не начинать снова; есть что–ли охотники еще на оброкъ? такъ выходите: мнѣ некогда! кто еще?» Мужики мои всѣ гурьбой повалились въ ноги исправнику, согласились безпрекословно, что они затѣяли вздоръ (!); увѣряли всѣ въ голосъ, что это въ первый и въ послѣдній, что и впредь и напослѣдокъ не станутъ и другу–недругу закажутъ, — что, пришедши домой, даже ребятъ всѣхъ пересѣкутъ: «пусть де помнять отцовскую вину и глупость, и сами, на нее глядя, казнятсяНакланявшись вдоволь, поблагодаривъ, что дали ума (?!), пошли домой, стали жить опять попрежнему смирно и спокойно, какъ живутъ добропорядочные крестьяне. Скажите, пожалуйте, заключаетъ г. Даль, зачѣмъ они ходили.» — Ужели–жь вамъ–то, г. Даль это непонятно? Вы привыкли читать въ сердцѣ нашего мужичка: что–жь мѣшаетъ вамъ догадаться, о чемъ хлопотали крестьяне? И этотъ разсказъ вы представляете, какъ доказательство, какъ улику мужицкой глупости!.. Это обвинительный актъ, — но не противъ мужицкой глупости, а противъ существовавшаго въ прежнее время поруганія человѣческихъ правъ, бывшаго язвою для Россіи, еще надолго незалечимою. И этотъ разсказъ вы помѣщаете въ число своихъ бывальщинъ для назиданія простаго русскаго люда въ настоящее время! Мужички наши и въ прежнее время понимали дѣло не по вашему, хотя и говорили «слушаемъ», такъ–что исправникамъ нужно было втолковывать имъ ваши понятія, а теперь, когда законъ призвалъ ихъ къ участію въ правахъ гражданскихъ, теперь вамъ своими разсказами, далеко не такъ убѣдительными, какъ исправительныя мѣры земской полиціи, не втолковать имъ вашихъ стародавнихъ воззрѣній. Мужички подчасъ втихомолку подсмѣиваются надъ тѣмъ, какъ въ прежнее время не спрашивали ни ихъ желанія, ни согласія, какъ имъ твердили, что ихъ дѣло только слушаться, а не разсуждать; какъ ихъ естественное желаніе себѣ добра считалось чушью, глупыми причудами и неразумными затѣями; какъ имъ нужно было отрекаться оффиціально отъ задушевныхъ своихъ мыслей и стремленій; а вы своимъ живымъ разсказомъ, чуждымъ сочувствія къ ихъ прежней подавленности, растравляете давнишнюю болячку ихъ сердца, будите обидныя воспоминанія и ожесточаете ихъ озлобленіе противъ тѣхъ, которые въ видахъ вразумленія ихъ, чтобъ до грѣха не дошло, обгоняли ихъ дорогой и прежде нихъ успѣвали явиться къ исправнику и попросить его дать имъ ума. Чего добраго, — вспомнятъ они тѣ страхи и боли, которыя заставляли ихъ валяться въ ногахъ, благодарить, что ума дали, увѣрять въ голосъ, что другу–недругу закажутъ имѣть свои желанія, которыя заставляли пересѣкать ребятишекъ, чтобы тѣ помнили отцовскую вину и глупость и, глядя на нее, казнились! Для вашей чести, В. И., для возстановленія пріязненныхъ отношеній между господствовавшимъ и бывшимъ подъ зависимостью сословіями, ничего нельзя лучше сдѣлать, какъ исключить изъ вашей книги 5 1/2 страницъ, заключающія въ себѣ такую несообразность, недостойную нашего времени.

Подобенъ этому разсказъ 64‑й подъ названіемъ: «Грѣхъ.» Здѣсь съ необыкновеннымъ, свойственнымъ только г. Далю, знаніемъ души и быта крестьянъ передана горькая исторія одного мужика, который, возвращаясь изъ Питера съ работъ съ недостаточнымъ количествомъ денегъ для уплаты долгу и оброка, кромѣ того былъ обворованъ въ дорогѣ подъ пьяную руку. Для поправленія своихъ обстоятельствъ, въ раздумьи о привольномъ житьѣ людей богатыхъ и о томъ, что «принести домой нечего: и послѣднее пропало, и оброка нѣтъ и хозяйкѣ нѣтъ ничего: и доброму сосѣду, что выручилъ изъ петли...» думая самъ про–себя, какъ бары–то безъ оглядки ѣздятъ, — «видно, много у нихъ лишняго добра,» самъ не зная, что онъ дѣлаетъ, досталъ изъ за пояса топоръ свой, да и подрѣзалъ веревки, которыми былъ припутанъ чемоданъ позади ѣхавшей восьмерикомъ кареты. Не нашедши тамъ денегъ, которыя собственно и были ему нужны, онъ пошелъ впередъ скорыми шагами покинувъ чемоданъ и всѣ вещи, и самъ не зная, что начать дѣлать. Два товарища, съ которыми онъ пилъ, и которые его обворовали, наткнулись на его безпутную работу, разобрали, что было въ чемоданѣ, по рукамъ, но были схвачены на слѣдующей–же станціи и отправлены съ поличнымъ въ станъ. Пришедши домой, онъ былъ не разговорчивъ, поминалъ Господа и молчалъ; назавтра ему нездоровилось: онъ сидѣлъ смутный и невеселый, а къ вечеру услышалъ, что бывшіе его товарищи и односельцы за разграбленіе чемодана должны пойти въ ссылку. Одинъ изъ нихъ сынъ того старика, который въ прошломъ году внесъ за него оброкъ. Тогда онъ попросилъ прощенія у жены своей, которая, разумѣется, не понимала, что это значитъ, благословилъ дѣтей своихъ и, пришедши въ Приказъ, поблагодарилъ голову за оказанное въ прошломъ году снисхожденіе, повинился въ томъ, что былъ въ дорогѣ пьянъ, что оброку не принесъ, что чемоданъ у проѣзжихъ взрѣзалъ да и бросилъ его такъ, потому что денегъ въ немъ не нашелъ, прибавилъ къ этому, что бывшіе товарищи его ни въ чемъ не виноваты, потому что пришли на готовое, и просилъ вести себя въ судъ. «Видно доля моя такая!» заключилъ онъ. — Да, горькая доли твоя, бѣдный человѣкъ, безвыходностію положенія осуждаемый на ужасную для тебя самого рѣшимость выпутаться изъ бѣды преступленіемъ! Сочувствіе тебѣ, преступникъ, имѣющій великодушіе осудить самого себя! — Человѣчественное воззрѣніе на невольнаго вора выражено также въ рассказѣ «Воръ.» — Сколько эти разсказы внушаютъ жалости къ нравственному паденію забитыхъ судьбою крестьянъ, столько придаетъ трезвой бодрости бывальщина о независимой, неподатливой, не дающей никому спуску, но жалостливой и готовой на всякое добро удалой Лукерьѣ.

Было бы недобросовѣстно заподозрить В. И. Даля въ недостаткѣ усердія къ пользамъ крестьянъ, въ непризнаніи ума ихъ, въ желаніи, чтобы и сами они не признавали за собою права на добрую волю и согласіе, а жили только по указаннію и усмотрѣнію постороннихъ лицъ; но, еслибы изъ большей части его сочиненій не было очевидна его любовь къ нашему простому люду, то мудрено было бы избѣжать такихъ подозрѣній, какъ на основаніи разобраннаго нами разсказа, такъ и вслѣдствіе многократныхъ намековъ его на неспособность нашихъ мужичковъ рѣшить какое–нибудь общественное дѣло безъ указанія начальства. Такъ въ 28‑й бывальщинѣ высказывается, что «хотя и даны крестьянамъ судъ и расправа на негодяевъ, но крестьяне не умѣютъ и не рѣшаются пользоваться своими правами.» Цѣлое село терпитъ отъ разбоевъ мѣстнаго обывателя, Тимошки, но молчитъ и не смѣетъ на него доказывать, даже тогда, когда «начальство стало жалѣть крестьянъ и, собравъ по какому–то случаю сходку, между прочимъ стало также спрашивать, какъ быть съ Тимофеемъ. — «Всѣ боятся, старый за малаго хоронится.» — «Что же, братцы, коли вы будете молчать и я замолчу,» говоритъ начальникъ; да тѣмъ дѣло и кончилось. «Мое дѣло указать вамъ путнѣе, надоумить васъ, а коли не хотите, такъ какъ знаете.» И вотъ едва–то едва всѣ въ голосъ стали просить начальство, «чтобы составить приговоръ и сослать Тимошку, не дожидаясь больше грѣха.» Крестьяне, прежде начальственнаго ободрительнаго напоминанія о правахъ ихъ, не смѣли порѣшить съ Тимошкою, но мы увѣрены, что это происходило не отъ недостатка умѣнья или единодушія. Нельзя пропустить безъ вниманія, что тогда какъ крестьяне сами знаютъ, что «мірское слово велико,» что міръ великъ человѣкъ, что «на міръ и суда нѣтъ,» тутъ начальникъ беретъ на себя лишній трудъ объяснять имъ, что имъ даны судъ и расправа на негодяевъ, какъ будто крестьянамъ въ диковину право мірскаго суда. Если крестьяне дѣйствительно пользуются своими правами, о послѣднихъ нечего и напоминать: къ чему научать крестьянъ тому, что они знаютъ безъ всякихъ поученій? Можетъ быть г. Даль, на основаніи своей административной практики, предполагаетъ, что крестьяне не съумѣютъ цѣлымъ міромъ съ однимъ негодяемъ справиться, ни сходки созвать, ни приговора составить, — что указать имъ путное, надоумить ихъ есть дѣло начальства; вотъ онъ и пишетъ въ заключеніи разсказа нравоученіе: — «хорошаго и праведнаго дѣла не бойся: защититъ Богъ и начальство.» Но въ томъ–то и штука, добрый В. И., что крестьяне не совсѣмъ–то увѣрены въ томъ обстоятельствѣ, которымъ вы ихъ ободряете: Неувѣренность, будетъ–ли уважено желаніе міра, освободится–ли общество отъ негодяя, не будетъ–ли еще болѣе страдать отъ его мщенія, вотъ что причиною той нерѣшительности, съ какою крестьяне выдаютъ негодяя, вреднаго для цѣлаго общества. Вотъ и по вашему разсказу они не сами составляютъ приговоръ о ссылкѣ Тимошки, а всѣ въ голосъ просятъ начальство, чтобы составить приговоръ и сослать вреднаго человѣка. Такимъ образомъ сила–то не въ ихъ неумѣніи и нерѣшительности, безъ указанія начальства, дружно дѣйствовать противъ общаго злодѣя, а въ недостаткѣ довѣрія къ своему подначальному положенію, въ сознаніи слишкомъ значительной зависимости своей отъ посторонней силы... Въ 43‑й бывальщинѣ «Отцовскій судъ», г. Даль выражаетъ то же воззрѣніе на общественный бытъ крестьянъ, какъ и въ теперь разобранной нами 28‑й. Крестьяне, натерпѣвшись злодѣйствъ отъ Сидорова Ваньки, «поклонились напередъ начальству,» — да мірскимъ приговоромъ и сдали его въ солдаты; но Ванька бѣжалъ и съ большимъ остервененіемъ началъ преслѣдовать своихъ односельцевъ. Крестьяне стали наконецъ, по требованію Ваньки, высылать ему хлѣба съ пастухомъ, а трогать его не смѣли. Къ счастью, прослышалъ объ немъ исправникъ; поймали его и сдали опять съ рукъ, но не надолго: снова явился Ванька и потѣшается надъ перепуганностью мужиковъ. «Пусть ловятъ, коли хотятъ: я прятаться не стану, да ужь за то, какъ ворочусь въ третій разъ, такъ попомнятъ они мое слово. Всѣхъ выжгу и перерѣжу!» Изъ боязни крестьяне стали давать знать Ванькѣ, когда выѣдетъ исправникъ, такъ что тотъ бился–бился, ничего не сдѣлаетъ; «соберется народъ, пройдетъ облавой по лѣсу, а Ванька, ровно заговореный какой, тутъ же между понятыми и пройдетъ.» Пріѣхалъ опять исправникъ, потому что Иванъ проѣзжаго купца ограбилъ, отъ начальства пришли строгія приказанія, чтобы хоть живого, хоть мертваго достать его. Вотъ исправникъ созвалъ стариковъ, толковалъ съ ними долго: тѣ не знаютъ, какъ и быть. «Намъ, батюшка, съ домами, да скотомъ, да съ дѣтьми отъ него не въ лѣсъ уйти, мы у него въ рукахъ завсегда. Два раза сдавали мы его вамъ на руки, кто за третій поручится? А онъ откуда ни уйдетъ, опять здѣсь будетъ!» Вездѣ дѣйствующее лицо, хоть и черезъ тѣхъ же крестьянъ, все исправникъ; сами крестьяне къ дѣлу приступиться боятся; они два раза сдавали Ваньку на руки исправнику, а Ванька, откуда ни уйдетъ, опять здѣсь! Г. Даль останавливается только на этомъ фактѣ, что крестьяне, не смотря на существованіе постановленій о мірскомъ управленіи, рѣдко пользуются правами взаимнаго охраненія; но причина этого факта открывается сама собою, стоитъ только этотъ фактъ разсмотрѣть въ связи съ другими. Отъ чего крестьяне безъ приказу начальства и безъ его принужденія боятся изловить разбойника!.. Откуда у нихъ взялись пословицы: «вора ловили да себя сгубили,» «вора въ судъ веди, да самъ туда иди», «отъ вора бѣда, отъ суда скуда,» «пропадай собака и съ лыкомъ, лишь бы не судиться,» «законы святы, да судьи супостаты», «законы миротворцы, да судьи крючкотворцы.» Отъ чего на судѣ и на допросахъ только и слышимъ отъ крестьянъ, «знать не знаю, вѣдать не вѣдаю, видѣть не видалъ, слышать не слыхалъ?» Отъ чего они, не смотря на охоту поглазѣть, да позѣвать, стараются быть отъ всякаго происшествія подальше, да приговариваютъ при этомъ: «чего добраго, какъ разъ въ свидѣтели поставятъ?» Отъ чего они ни головы сами себѣ не выберутъ безъ явственнаго или косвеннаго указанія со стороны начальства, ни отъ рекрутства сына бѣдной вдовы не освободятъ, хотябъ и находили это справедливымъ? Отъ чего и приговора они, безъ наученія начальства, не составятъ? Отъ чего они говорятъ:«Плеть обуха не перешибетъ,» «лбомъ стѣны не прошибешь,» «выше лба уши не ростутъ,» «собака съ волкомъ тягалась, одна шкурка осталась?» Отъ куда взялись въ народѣ названія «куроѣдовъ да міроѣдовъ?»

Г–нъ Даль хочетъ вбить крестьянину въ голову понятіе о какомъ–то родственномъ отношеніи между ними и ихъ начальствомъ. Конечно, и сами крестьяне, при извѣстныхъ случаяхъ, обыкновенно говорятъ: «вы, батюшка, — наши отцы, а мы ваши дѣти»; да вѣдь это только говорится такъ, а какъ сберутся мужички межь собою и станетъ одинъ разсказывать, какъ велъ онъ рѣчь съ начальникомъ или бариномъ — тогда ни самъ онъ передъ своимъ братомъ не повторитъ этой фразы безъ усмѣшки, ни всѣ братья его не выслушаютъ безъ смѣха, хоть всѣ въ одинъ голосъ тутъ же скажутъ иронически: «вѣстимо такъ!» Вотъ по 64–му разсказу г. Даля, не внесшій оброка крестьянинъ Осипъ, стóя передъ головой, говоритъ ему: «на васъ нашему брату плакаться грѣшно и на начальство также: милуютъ и жалуютъ; обиды нѣтъ никакой». Но развѣ вы, В. И., вѣрите чистосердечію этой Осиповой фразы? — Полноте, Осипъ здѣсь держитъ рѣчь оффиціальную, говоритъ для «прилики». Вотъ и дальше, пожалуй, на вопросъ головы, «отчего другіе крестьяне исправно оплачиваютъ оброкъ и не жалуются», Осипъ отвѣчаетъ: «и я, батюшка, не жалуюсь: благодаримъ и тебя и начальство: оброкъ нашъ не то чтобы великъ больно!» И это говоритъ онъ тому головѣ, который, выслушавъ слезную исторію Осипа, отвѣчалъ ему тутъ же: «ну, наговорилъ ты много, Осипъ, а вѣдь мнѣ изъ словъ твоихъ не шапку шить; вѣдь не миновать, что тебѣ корову со двора гнать, да и паспорту больше не дамъ». — Послѣ этого представляется крайне неумѣстною и слѣдующая фраза, приписываемая г. Далемъ Осипу, когда послѣдній снова явился изъ Питера къ головѣ безъ оброку, да еще дорогой чемоданъ срѣзалъ: «согрѣшилъ я передъ Богомъ, согрубилъ передъ вами (чѣмъ? какъ?); такъ ужь простите, батюшка Иванъ Тимофѣевичъ, вы меня грѣшнаго, что и васъ, и начальство я этимъ изобидѣлъ (?).» — Вообще г. Даль въ разсказахъ для крестьянъ хочетъ завѣрить ихъ самихъ въ томъ, что ихъ братъ на начальство смотритъ съ наивнымъ дѣтскимъ довѣріемъ, что они безъ приказу начальства ни замыслить, ни сдѣлать ничего не осмѣливаются, да и не умѣютъ. Заговори объ этомъ съ ними съ глазу на глазъ человѣкъ — «не имъ чета», «не ихъ поля ягода», такъ они дѣйствительно «съ лаптями въ ротъ влѣзутъ», пожалуй — завѣрятъ, что они иначе не дѣлаютъ и не думаютъ, какъ начальство велитъ, и только того и ждутъ, какъ имъ прикажутъ; но вѣдь надо быть слишкомъ простымъ и недальновиднымъ, чтобы этому повѣрить. И кому жь знать это, какъ не г. Далю? Между тѣмъ онъ–то какъ–будто и не знаетъ этого: въ 33–мъ разсказѣ его, старый обыватель, узнавъ, что проѣзжій, признавшійся въ похищеніи денегъ у жида, безпрекословно возвратилъ ихъ сполна, не былъ задержанъ на мѣстѣ, говоритъ собравшемуся народу: «развѣ начальство приказываетъ такъ дѣлать? развѣ съ воромъ, который укралъ эдакую кучу денегъ, можно итти на мировую»? Признавая совершенно умѣстнымъ послѣдній вопросъ, мы находимъ первый — совершенно лишнимъ. Можно бы и не приписывать большой важности этому вопросу, но, при сличеніи разныхъ мѣстъ изданія г. Даля, встрѣчая однородныя выраженія, видишь тутъ заднюю мысль, неудачно и безполезно проводимую имъ. Говоримъ «неудачно и безполезно» потому, что при чтеніи невѣрныхъ дѣйствительности и правдѣ изображеній и завѣреній, крестьяне въ своемъ кружкѣ, многознаменательно перемигнувшись, безъ запинки скажутъ: «ну, баринъ, надуешь, — въ лѣсъ уйдешь! мы эти вещи почище твоего знаемъ!» Да — сказавъ это, по поводу проводимой въ разныхъ бывальщинкахъ идеи возобновятъ въ памяти бывальщинки своего рода и не съ тою уже заднею мыслью. Тѣмъ болѣе это возможно, что г. Даль самъ же помогаетъ имъ въ этомъ. Въ разсказѣ «Отцовскій судъ» онъ вкладываетъ боящимся изловить разбойника мужикамъ слова: «два раза сдавали мы его вамъ (исправнику), кто за третій поручится?»; въ разбираемомъ теперь разсказѣ (33) нѣкоторыя подробности также могутъ вызвать въ головѣ крестьянъ воспоминанія некрасивыя. Когда старый обыватель сказалъ: «Развѣ начальство приказываетъ такъ дѣлать? развѣ съ воромъ, который укралъ эдакую кучу денегъ, можно итти на мировую?» крестьяне думали–гадали, а дѣлать нечего: надо ѣхать въ погоню за воромъ, а другому скакать скорѣе да заявить въ судъ. Вора не нагнали, а исправникъ — тутъ. Онъ выслушалъ жида, которому возвращены деньги, о всѣхъ обстоятельствахъ дѣла, — видѣлъ мѣшки съ деньгами, запечатанные дѣдовскою печатью жида, осмотрѣлъ, по желанію жида, самую печать; «прикинулъ печать: “такъ, вѣрно! она!”» — Чтó оставалось, судя по указаннымъ здѣсь обстоятельствамъ сдѣлать исправнику? да по здравому смыслу, ничего больше, какъ, составивъ актъ, «повернуть оглобли назадъ», донести по начальству, сдѣлать публикацію о пойманномъ ворѣ, да и концы въ воду... Такъ нѣтъ; г. Даль останавливаетъ исправника на мѣстѣ. За чѣмъ это, В. И.? къ чему? вы знаете, что у исправника дѣлъ видимо–невидимо! по двѣ, по три недѣли тѣла скоропостижно умершихъ дожидаются его пріѣзда: тутъ дай Богъ соблюсти только форму, а вамъ приходитъ въ голову задерживать исправника еще при жидкѣ! — Исправникъ не удовольствовался, по разсказу г. Даля, осмотромъ 3‑хъ мѣшковъ жида, въ которыхъ всего денегъ 1425 цѣлковыхъ, осмотромъ печати (а въ сущности вѣдь и это было лишнее: деньги жиду безпрекословно возвращены при всемъ народѣ и проѣзжій, при томъ же народѣ, сознался, что увезъ ихъ въ шутку!); удостовѣрившись,что мѣшки дѣйствительно принадлежатъ жиду, исправникъ сказалъ: «хорошо все это, но теперь давайте понятыхъ, да сочтемъ деньги, всѣ–ли тутъ: деньги счетъ любятъ!» — Да зачѣмъ же это, г. исправникъ: ваше дѣло, узнавъ объ обстоятельствахъ дѣла, принять мѣры къ отысканію вора, а это — не ваше дѣло, жидово!.. Что подумаютъ крестьяне, прочитавъ это мѣсто? Они остановятся на немъ, чтобы дать время промелькнуть въ своей головѣ сплошной ассоціаціи разныхъ воспоминаній о подобныхъ осмотрахъ, удостовѣреніяхъ и счетахъ, о винѣ и о даровыхъ свѣчахъ, свѣженькихъ, деревенскихъ, льстящихъ чувственности, живностяхъ... — Не такого результата добивались вы В. И.: тѣмъ хуже для васъ! — Но исправнику г. Даля до этого нѣтъ дѣла; онъ принялся считать деньги и говоритъ: что же твои цѣлковые, ровно глухіе черепки, пересыпаются? ударилъ одинъ объ столъ: не звенитъ; взялъ на зубъ: мягокъ; погнулъ въ рукахъ: онъ и свернулся трубкой! жидъ поблѣднѣлъ, бѣлѣй полотна. Пересмотрѣли всѣ деньги и въ прочихъ мѣшкахъ: счетъ вѣренъ, да всѣ фальшивые — до одного. «Это что значитъ?» сказалъ исправникъ: «такъ вотъ, братъ, чѣмъ ты промышляешь? Такъ ты вотъ съ чего вдругъ разбогатѣлъ? Въ колодку его, да въ городъ, и съ деньгами!» Поздно сталъ божиться бѣдный жидъ, что деньги эти не его, что онъ только сдуру въ нихъ вклепался; взяли и засадили Шмуля надолго — и Богъ вѣсть, когда мы его увидимъ!» Какое впечатлѣніе произведетъ такая развязка? г. Даль сказываетъ, что когда закричалъ на жида исправникъ, то народъ ужаснулся и скорѣе отступилъ прочь; каждый подумалъ: «слава Богу, что не успѣлъ раздать Шмуль могорычи, а то бы всѣмъ намъ теперь пропасть!» — Добрые люди, за что же? вѣдь деньги не ваши, не вы ихъ поддѣлывали, а получили отъ жида, да и жидъ–то не самъ же ихъ наковалъ; вѣдь вы его односельцы, ничего за нимъ не замѣчали; вѣдь онъ слылъ у васъ за бѣдняка; можетъ быть тѣ деньги, если онѣ не проѣзжаго, такъ отъ отца жидку остались, да такъ и оставались нетронутыми въ мѣшкахъ; вѣдь если бы деньги тѣ и вправду принадлежали жиду и самъ онъ ихъ поддѣлалъ, такъ онъ, конечно, не сталъ бы ихъ беречь, поскорѣй спустилъ бы; если же онъ не спустилъ ихъ, такъ очевидно, что онъ получилъ ихъ отъ проѣзжаго или отъ своихъ родителей, до нихъ и не дотрогивался, потому что быть же не можетъ, чтобы онъ не умѣлъ сличить поддѣльныхъ цѣлковыхъ отъ настоящихъ серебряныхъ. Напрасно, право, и исправникъ–то на него нашумѣлъ, какъ на виноватого. Ктому–жь жидъ и не сознается, что деньги эти его; вѣдь и проѣзжій, который тоже могъ бы что–нибудь разъяснить въ этой исторіи, не спрошенъ, за что–жь пропадать жиду, а тѣмъ болѣе вамъ? — Э, скажутъ мужики: «судъ да дѣло собака ѣла; законы миротворцы, да законники крючкотворцы; правда–то у Петра и Павла; правда къ Петру–Павлу ушла, а кривда по землѣ пошла; правда твоя, мужичокъ, а пожалуй–ка въ мѣшокъ; съ голодной палатой не перетягаешься!» И мало–ль, что они наскажутъ кромѣ этихъ пословицъ? они скажутъ много былей въ подтвержденіе этихъ пословицъ: у нихъ же обычай такой, только слушай! — Можно ручаться, что и эта развязка пробудитъ у нихъ много воспоминаній, несогласныхъ съ тенденціей г. Даля.

Живъ, картиненъ и интересенъ разсказъ 45‑й «Быль про себя», въ которомъ описываются несчастныя приключенія, находившагося въ бѣгахъ отъ рекрутства и все–жь–таки не миновавшаго своей судьбы молодого парня. Одно только можно сказать не въ пользу развитія этого разсказа, что въ немъ есть много нечаянностей, — такихъ событій, которыя вовсе не были необходимымъ послѣдствіемъ первоначальнаго дѣйствія, что собственно и составляетъ художественность и поучительность литературнаго произведенія. Парень залѣзъ въ горохъ; замѣтившій это мужикъ, ѣхавшій по дорогѣ, связалъ ему руки назадъ, отстегалъ порядкомъ кнутомъ и, привязавъ къ оглоблѣ, поѣхалъ; по пріѣздѣ домой, отдохнувъ съ часокъ, снова связалъ его, вывелъ на дворъ и, привязавъ къ осѣдланной лошади, самъ сѣлъ верхомъ и поѣхалъ. Парень бѣжитъ въ припрыжку, да спотыкается и падаетъ, а хозяинъ ругаетъ его, что плохо поспѣваетъ. Но вотъ стемнѣло; сбились съ дороги, хозяинъ свертываетъ съ дороги, достаетъ желѣзныя конскія путы приковываетъ бѣглеца на замокъ, нога съ ногой, къ лошади. Долго проходилъ онъ съ нею, нерѣдко падая о земь, когда она дергала его путами, вдругъ лошадь фыркнула, рванулась и поволокла его по землѣ; Богъ спасъ, она не раскроила ему черепа задними ногами. Послѣ нѣсколькихъ скачковъ, лошадь взвилась на дыбы, приподняла при этомъ и его ногами кверху, а потомъ ударилась всѣмъ тѣломъ о земь и забилась ногами, а онъ и при этомъ все–таки уцѣлѣлъ. На лошадь навалилось волковъ около десятка; они рвали и дергали ее со всѣхъ сторонъ, такъ что и его таскали вмѣстѣ съ нею по землѣ; раза три тотъ, либо другой обнюхивали и его вплоть, но опять кидались на свою добычу; напослѣдокъ около пяти волковъ, нажравшись, окружили его, облизываясь, и подошли вплоть, такъ–что дотыкались до него мордой, и стали обнюхивать; но отошли и затѣмъ разбрелись. Потянувъ свою ногу, онъ потащилъ за собою и объѣденую волками лошадиную. Находясь въ тяжкомъ раздумьи, онъ былъ замѣченъ однимъ чумакомъ; чумаки сбили съ него путы, накормили и указали, какъ дойти до дому. — Очевидно, что всѣ нечаянности придуманы для того, чтобы отучить крестьянъ отъ побѣговъ во время рекрутства; это особенно ясно изъ заключительныхъ словъ парня, отъ имени котораго веденъ былъ весь разсказъ. «Прошатавшись почти полгода (говоритъ онъ), натерпѣвшись голода и холода, наготы и босоты и всякихъ страстей, да еще разоривъ пополамъ съ братьями (двое изъ нихъ были также въ бѣгахъ) все хозяйство наше, я таки судьбы своей не обошолъ; а кабы я спервоначала, не послушавшись худого разума, пошолъ бы прямо изъ семьи нашей въ рекруты, такъ ничего бы этого не было, и оба старшіе братья мои сидѣли бы теперь дома, да вся семья молила бы за меня Бога». Въ настоящее время, при сокращеніи срока службы, при существованіи безсрочныхъ отпусковъ еще до выслуги лѣтъ, при улучшеніи обращенія съ солдатами и при облегченіи самой службы, нравоученіе, вытекающее изъ этого разсказа, несомнѣнно подѣйствуетъ, если только оно еще нужно: извѣстно, что теперь крестьяне безъ ужаса смотрятъ на солдатскую службу, тогда какъ въ прежнее время, чтобы освободиться отъ рекрутчины къ знахарямъ прибѣгали они, чтобы растравили имъ ухо, ногу, лицо, глазъ, и сами отрубали себѣ пальцы на рукахъ, дѣлали намѣренные вывихи или обращались въ бѣги.

Чрезвычайно интересны бывальщины — 30 «Разсказъ плѣнника Якова Зиновьева», 36 «казакъ Дервяновъ», 41 «Бѣглянка» и 41 «Разсказъ плѣнника Федора Трушина[3]». Эти бывальщины безъ нравоучительныхъ выводовъ, что у г. Даля очень рѣдко. Самъ г. Даль, очевидно, находитъ болѣе необходимымъ явиться передъ народомъ въ ролѣ наставника, чѣмъ краснобая разсказчика. Къ сожалѣнію, желая быть наставителемъ, онъ любитъ самъ высказывать нравоученья, не предоставляя читателямъ самимъ извлекать уроки изъ самой сущности и хода разсказа, а иногда къ своимъ бывальщинамъ приклеиваетъ такія сентенціи, которыя къ нимъ также идутъ, какъ ярлыки къ нашимъ — иностраннымъ винамъ; иногда разсказъ пустъ, да и само нравоученіе такъ незамысловато, что изъ–за него бы и чернилъ тратить не стоило. Вотъ нѣсколько примѣровъ тому.

«Въ притчѣ о дятлѣ» (10) чтобы убѣдить, что «не стоитъ каяться и зарекаться, если клятва твоя и борьба и зарокъ крѣпки только до вечера», г. Даль разсказываетъ, какъ у красноголоваго дятла отъ долбенья пней и лѣсинъ къ вечеру каждый день голова разбаливалась и каждый день онъ зарекался на будущее время долбить по–пустому, но на утро, ни свѣтъ ни заря, снова принимался за свою работу. Разсказъ г. Даля очень картиненъ, но придастъ–ли онъ кому–нибудь силу, настойчивость и мужество въ борьбѣ съ деспотомъ — привычкой, обыкновенно обращающейся въ потребность природы: дастъ–ли онъ человѣку съ разслабленной волей, иногда одолѣваемой еще физіологическимъ разстройствомъ, какъ бываетъ въ запоѣ, — дастъ–ли, говоримъ, власть надъ собою? — Порохъ потраченъ, очевидно, на вѣтеръ. — Въ притчѣ о дубовой бочкѣ ведется разсказъ о томъ, какъ, когда бочка разсохлась, ребятишки растаскали обручи и пошли гонять ихъ по улицамъ, погоняя хворостиной, а клепки, навалявшись подъ ногами, были брошены подъ лавку и въ печь, и о бочкѣ той помину не стало; къ этому разсказу придѣлано нравоученье, что въ семьѣ до тѣхъ только поръ все хорошо и ладно, пока она добрымъ согласіемъ держится въ одномъ кружкѣ, а какъ пошли клепки (члены семьи) врознь; такъ и всѣ пошли по міру, и слуху объ нихъ никакого. Кто порадуется семейному несогласію, кто найдетъ дурнымъ миръ и тишину въ семействѣ? Но какъ жить въ согласіи, когда вздорится! Какія нравоучительныя притчи помогутъ, когда нѣтъ ладу въ семьѣ, когда «братъ на брата — пуще супостата»? И нечего дѣлать, семья не будетъ держаться въ одномъ кружкѣ; — хоть впереди ожидаетъ бѣдность и во всемъ неуправка, а бѣдные крестьяне, жившіе большой, исправной семьей, затѣваютъ раздѣлъ. Тѣ, кому лѣнь заглянуть вглубь семьи, да вдуматься въ положеніе несогласныхъ односемьянъ, кому важнѣе всего, чтобы мужикъ только исправно подати уплачивалъ, да свои повинности отбывалъ, кто смотритъ на семью, какъ на экономическую силу, а не какъ на нравственный союзъ связанныхъ нравственными и матеріальными интересами лицъ, — тѣ бранятъ семейный раздѣлъ и твердятъ, что добра отъ него не бывать. Да крестьяне и сами знаютъ, что лучше, — выгоднѣе жить въ одномъ кружкѣ, не въ раздѣлѣ; но въ томъ–то и дѣло, что часто человѣкъ и добру не радъ, лишь избавиться отъ заѣдающаго ежеминутно душу зла семейнаго. Нераздѣльное житье нѣсколькихъ семей въ одномъ семейномъ кружкѣ, подъ управленіемъ старшаго въ родѣ, не такое добро, чтобы изъ–за него можно было равнодушно смотрѣть на обыкновенное при этомъ стѣсненіе личности. Съ каждымъ годомъ въ человѣкѣ ростетъ потребность самостоятельности и способность къ самостоятельности; при развитіи этой потребности и способности зависимое отъ чужой воли, а тѣмъ болѣе отъ самодурья, существованіе время оть времени становится все болѣе и болѣ тягостнымъ. По вступленіи въ бракъ, свазавъ свою жизнь и судьбу съ судьбой и жизнью другаго лица, человѣкъ нуждается еще въ болѣе независимомъ, чѣмъ до брака, существованіи, чтобы свободно выполнить и собственныя правила, и убѣжденья — и согласить ихъ съ сужденіями и правилами другого лица избраннаго въ товарищи жизни. Каково–жь положеніе этого человѣка, когда онъ ни самъ не въ состояніи жить по своему усмотрѣнію, и предоставить своей половинѣ удобствъ и счастія не зависимой жизни, когда его священнѣйшія чувства любви къ женѣ — къ дѣтямъ стѣсняются суровымъ вмѣшательствомъ старшаго въ семействѣ, иногда по видамъ экономическимъ, иногда просто по дикому самодурью? А это мы и видимъ у насъ въ крестьянскомъ быту: мужъ не можетъ купить женѣ платка безъ по преку отъ односемьянъ: и — вѣчныя столкновенія изъ–за ребятишекъ....Что–жь дѣлать бѣдному крестьянину, если самъ онъ, трудясь съ измала для семейства, не властенъ ни чѣмъ распорядиться по своей волѣ, если жену его заѣдаютъ его мать, сестры и братья? у насъ обыкновенно говорятъ, что всѣ раздѣлы происходятъ изъ за бабъ: и это правда, но каково–жь и положеніе ихъ? свекоръ драчливъ, свекровь ворчлива, деверья журливы, невѣстки мутливы, да и золовки смутьянки. Послѣ этого очевидно что, при видѣ семейныхъ раздѣловъ, приходить въ ужасъ вовсе не отъ чего. Мы знаемъ нѣсколько достаточныхъ семей, изъ сословій дворянскаго, даже мѣщанскаго и крестьянскаго, — гдѣ отцы семей, по мѣрѣ возрастаній ихъ дѣтей, давая послѣднимъ все бoлѣe и болѣе права на самостоятельное хозяйничанье какою–нибудь отдѣльною частью, наконецъ заводятъ для каждаго изъ нихъ особыя хозяйства и, еще при собственной жизни, предоставляютъ эти отдѣльныя хозяйства въ ихъ полное распоряженіе, позволяя себѣ помогать имъ своимъ участіемъ и совѣтомъ; затѣмъ дѣти, живя и распоряжаясь независимо другъ отъ друга, не имѣя повода къ мелочнымъ эгоистическимъ столкновеніямъ, имѣютъ возможность и нравственныя побужденія поддерживать другъ друга при нуждѣ; знаемъ также мы много семей, гдѣ отлично ведутся хозяйства совмѣстныя и нераздѣльныя, но самыя семьи живутъ отдѣльно; извѣстно также намъ много семей, скученныхъ изъ нѣсколькихъ родственныхъ семей, живущихъ нераздѣльно и наслаждающихся ненарушимымъ миромъ и согласіемъ; но еще болѣе извѣстно такихъ семей, которыя держатся «въ одномъ кружкѣ» только необходимостью, трудностью раздѣла, неминуемою опасностью обѣдненія, привычкою, деспотизмомъ старшаго въ родѣ. При видѣ такихъ фактовъ, гораздо полезнѣе внушать крестьянамъ нашимъ не опасеніе семейныхъ раздѣловъ, а то, отчего зависитъ благополучіе семей, будутъ–ли онѣ жить «въ одномъ кружкѣ, или разойдутся врознь», т. е. уваженіе правъ личности и человѣческаго достоинства въ другихъ людяхъ вообще, а въ односемейныхъ въ особенности. Къ сожалѣнію, у г. Даля нарисовано много картинъ жестокаго обращенія; но и слова не проронено за человѣческое достоинство, за права личности. Тамъ исправникъ запугиваетъ бѣднаго жида, «такъ вотъ ты чѣмъ промышляешь? такъ вотъ ты съ чего вдругъ разбогатѣлъ? въ колодку его!» (ч. I стр. 174). Тамъ онъ высказываетъ мысль, что молодому бурмистру совѣстно было наказывать стариковъ (мужа и жену) за пустую ссору (ссора произошла изъ–за того, что жена не захотѣла, по требованію мужа, сказать: «слава Богу, лапоть поспѣлъ!»); по понятію г. Даля, очевидно, нужно было посѣчь стариковъ! (ч. I. стр. 187). Тамъ въ образецъ крестьянамъ выставленъ племянникъ, положившій изъ ружья на мѣстѣ дядю–бунтовщика (ч. II стр. 12); здѣсь выставленъ несчастный парень, отъ котораго ни собакѣ смирной, ни поросенку, ни овцѣ, ни птицѣ дворовой проходу не было, и котораго «сѣкли за то, почитай, — день за день!» Отецъ однимъ бывало только и возьметъ, какъ засадитъ его на недѣлю подъ замокъ въ подклѣть» (стр. 13). Грѣшно осуждать крестьянина за такое варварское обращеніе съ сыномъ, за его неумѣнье и даже невозможность повести дѣло иначе; но грустно подумать, что г. Даль не только не хочетъ растолковать крестьянамъ, что такое звѣрское обращеніе съ дѣтьми озлобляетъ ихъ противъ всего человѣчества и превращаетъ въ звѣрей, но еще и самъ становится на сторонѣ этой жестокости. Сѣченый парень, и по разсказу Даля, отъ побоевъ добрый не сдѣлался, напротивъ сталъ настоящимъ злодѣемъ; послѣ разныхъ способовъ освободиться отъ его злодѣйствъ, отецъ его, ободренный исправникомъ, взялъ ружье подъ полу, пошолъ твердымъ шагомъ прямо на разбойника и, выстрѣливъ въ упоръ, убилъ сына на мѣстѣ— Воля ваша, г. Даль, такіе образцы добродѣтели выставлять крестьянамъ нашимъ — безчеловѣчно. Лучше бы вы поучили ихъ быть помягче да подобрей, обходиться съ животными и людьми безъ жестокости, да своимъ примѣромъ пріучать и дѣтей къ тому–же. Они и безъ васъ крѣпко держатся того убѣжденія, что «не бить такъ добра по видать», что «за битаго (какъ и за ученаго) двухъ не битыхъ даютъ», что «битая посуда два вѣка живетъ;» они и безъ того слишкомъ часто и неразборчиво примѣняютъ это убѣжденіе къ дѣлу, а тутъ еще вы, съ вашимъ, любымъ для русскаго человѣка словомъ, вступаетесь за невѣжественную систему учить побоями и не предупреждать зло, а бить его изъ ружья когда оно разрослось отъ невѣжества и отъ дикой манеры пресѣкать его дубьемъ, кнутомъ и подобными орудіями. — Мы видѣли картину истязаній, которымъ подвергъ мужикъ пойманнаго имъ бѣглеца для рекрутства; а вотъ и еще — плѣнникъ Федоръ Грушинъ, разсказывая о своемъ плѣнѣ, къ удовольствію читателей г. Даля, большихъ почитателей физической силы и правъ (?) ея, упомянувъ о томъ, какъ онъ полюбился хивинскому хану тѣмъ, что одинъ поднималъ и сваливалъ мѣшки съ пшеницей, пудовъ въ тринадцать вѣсу, какъ нашелся ему соперникъ — силачъ изъ хивинцевъ, какъ хану хотѣлось сравнить ихъ силы, и послѣ поочереднаго подниманія спиной воза съ арбузами, нашъ соотечественникъ вызвалъ хивинца на кулачный бой, но хивинецъ струсилъ; какъ по приказанію хана нашъ соотечественникъ билъ хивинца, чтобы раззадорить послѣдняго, а потомъ избилъ его за нежеланіе вступить въ бой и за трусость (ч. II стр. 22, 23). Вотъ и еще новая картина: за то, что староста тѣ обрѣзки зелени и кореньевъ, которые шли на приправу во щи для дворни, свалилъ на песокъ, а не приказалъ промыть, «помѣщикъ беретъ его за чубъ, слегка и безъ сердцовъ раскачиваетъ голову во всѣ стороны и читаетъ ему поученіе.» Поученіе это въ печати занимаетъ цѣлую страницу, и «во все это время,» пока поученіе читалось, «помѣщикъ поматывалъ легонько головой старосты туда и сюда.» Хотя г. Даль и замѣчаетъ, что староста, здоровый и догадливый мужичина, при этомъ нагибался, чтобъ барину было сподручнѣе, что попавъ подъ ладъ и мѣру, онъ забѣгалъ головою впередъ, однако самъ помѣщикъ, по окончаніи этой операціи замѣтилъ старостѣ, что свою «руку въ плечѣ объ него, дурака, (старосту) вымоталъ,» а между крестьянами «весь день только и было толку о томъ, какъ баринъ въ подвалѣ мололъ старостой песокъ,» (стр. 64—67): видно, что и мужицкой головѣ, хотя хозяинъ ея былъ мужичина здоровый, отъ барской руки досталось нелегко, и что сочувствіе г. Даля на сторонѣ барина. Въ одномъ изъ разсказовъ г. Даля (56‑мъ) одинъ молодецъ за то только, что другой крестьянинъ во вторникъ святой недѣли, по случаю хорошей погоды, высказалъ мысль о пригодности такой погоды для пашни и посѣва, нисколько не задумавшись, говоритъ такъ: «Эка дура выросла на селѣ, право — дура! а еще мужикъ называется! Вотъ тебѣ бы для праздника всѣмъ міромъ намять затылокъ, какъ слѣдуетъ, такъ не сталъ бы впередъ молоть, что на языкъ ни попало.» Наши крестьяне, поспѣшны на то, чтобы глаза другому подправить и поставить подъ нихъ по фонарю, пересчитать зубы, поддать подъ хряшки, хватить подъ пахъ, наломать спину, намять бока и пересчитать ребра; они и важности не придаютъ подобнымъ гимнастическимъ упражненіямъ, такъ что легко мирятся; много, если виноватый ведро вина на весь міръ поставитъ. И вотъ, бесѣдуя съ такимъ–то людомъ, г. Даль выказываетъ признаніе права на сторонѣ силы, жестокости и звѣрства; и такому–то люду онъ совѣтуетъ жить большими семьями въ одномъ кружкѣ, безъ раздѣла!...

Но возвратимся къ нравоученіямъ г. Даля. Въ притчѣ о воронѣ для того, чтобы показать, что «всякъ норовитъ своему,» онъ разсказываетъ, какъ, на требованіе орла привести что ни есть лучшаго пѣвца для его потѣхи; ворона притащила къ нему вороненка, въ надеждѣ, что послѣдній угодитъ его милости, орлу лучше соловья, чижа, щегла и чечотки. Спрашиваемъ, на сколько эта притча можетъ относиться къ крестьянскому быту и къ тому міру, въ которомъ обращается наше простонародье? Какое нравственное примѣненіе можетъ быть сдѣлано изъ этого разсказа къ жизни крестьянъ?

Подъ заглавіемъ «медвѣди» разсказано, какъ одинъ хуторянинъ, пустившій къ себѣ въ сарай на ночлегъ пятерыхъ цыганъ съ медвѣдями, былъ спасенъ ими при помощи этихъ медвѣдей отъ неминучей смерти въ рукахъ разбойниковъ. Г. Даль приправилъ разсказъ приличнымъ нравоученіемъ: «вотъ какъ Богъ даруетъ спасеніе невинности, караетъ грѣшника!» Но кто не знаетъ, что русскій человѣкъ и безъ того любитъ успокоивать себя подобными теологическими разсужденіями, ослабляющими его энергію и предусмотрительность?

Чтобы убѣдить, что «ремесла за плечомъ не носить, а съ нимъ добро, что ремесло пить ѣсть не проситъ, а само кормитъ,» предлагается ко намъ «сказочка, которую сказываютъ татары,» какъ Халифъ Гарунъ попалъ въ яму, выкопанную чернокнижникомъ–индѣйцемъ, который рѣзалъ попадавшихъ въ яму людей, какъ, сплетши въ теченіе нѣсколькихъ дней соломенную цыновку съ прихотливыми узорами, Гарунъ предложилъ индѣйцу снести ее ко двору Халифа, завѣривъ, что за такую цыновку халифъ заплатитъ хорошую цѣну, и какъ придворные, прочитавъ въ причудливыхъ узорахъ извѣщеніе объ угрожающей Гаруну опасности, схватили индѣйца и казнили, Халифа отыскали и вынесли на плечахъ изъ ямы. Ужели въ такихъ небылицахъ можно искать убѣжденія въ пользѣ знанія ремеслъ? Было бы гдѣ поучиться, да былъ бы сбытъ и запросъ на произведеніе, а то крестьяне наши и безъ татарскихъ сказочекъ не прочь заняться какимъ бы то ни было мастерствомъ; г. Далю, конечно, извѣстно о существованіи, въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ цѣлыхъ деревень, занимающихся какимъ–нибудь опредѣленнымъ производствомъ. Въ русскомъ человѣкѣ есть недостатокъ предпріимчивости, усидчивости, есть лѣнь и желаніе поскорѣй отдѣлаться отъ дѣла, покончивъ какъ–нибудь; но винить его въ нерасположеніи къ ремесламъ — несправедливо.

Въ числѣ другихъ, заимствованныхъ у народа и ему же за деньги великодушно предлагаемыхъ, разсказовъ г. Даль помѣстилъ еще подъ заглавіемъ «Куцый» сказаніе о томъ, какъ портной «отстригъ волку хвостъ по самую рѣпку,» а потомъ, когда другіе волки, рѣшившись отмстить за оскорбленіе своего товарища, и поставивъ куцаго волка напередъ, стали подмащиваться одинъ на другого, чтобы достать портнаго съ ели, онъ спасся отъ бѣды неминучей, вскричавъ: «никому такъ не достанется, какъ куцому:» куцый дрогнулъ отъ этихъ словъ и выскочилъ скорѣе изъ подъ волковъ; горка–то и разсыпалась. Этотъ разсказъ г. Даль напутствовалъ также своимъ практическимъ замѣчаніемъ: «ину пору острастка и живетъ дороже побоевъ: ожогся на молокѣ, станешь дуть и на воду.» Не правда–ли: хорошъ разсказъ, поучителенъ и выводъ? Въ разсказѣ «Гусь» слѣпой спрашиваетъ: «что такое молоко?» зрячій отвѣчаетъ: «бѣлое. Что такое бѣлое?» бѣлое — какъ гусь. «А гусь какой бываетъ? — Слѣпцу сравниваютъ гуся съ согнутой рукой. Слѣпой удовлетворяется этими объясненіями, а г. Даль крайне этимъ недовольный, замѣчаетъ отъ себя: «чего Богъ не далъ темному человѣку, чего онъ не знаетъ и не понимаетъ, о томъ и судить и рядить не надо.» Спрашивается, съ какой стати г. Даль предостерегаетъ темныхъ людей отъ желаній судить и рядить о предметахъ имъ неизвѣстныхъ, когда въ текстѣ разсказа говоритъ не объ этой охотѣ, а о желаніи слѣпого узнать, что такое молоко и пр.; какая же тутъ связь между нравоученіемъ и разсказомъ? «Не толкуй, продолжаетъ г. Даль, о томъ, чего не знаешь, какъ слѣпой о молокѣ.» Но слѣпой и не толковалъ, не судилъ, не рядилъ: между толкованіемъ и любопытствомъ кажется большая разница. Но, можетъ быть, г. Даль подъ толкованіемъ разумѣетъ желаніе разузнать и разспросы; находя напраснымъ и безполезнымъ желаніе слѣпого знать, что такое молоко, г. Даль хочетъ чтобы наши темные люди, какъ зовутъ себя крестьяне, не стремились разузнавать того, чего они не знаютъ? Чего добраго... Это подъ стать его прежнимъ пѣснямъ о вредѣ, грамотности для простого народа!... Г. Даль, пожалуй, скажетъ, что простой человѣкъ, подобно слѣпцу, не пойметъ дѣла, какъ слѣдуетъ; но сравнивать простой народъ съ слѣпцами несправедливо: слѣпой лишонъ самаго органа зрѣнія, а простой человѣкъ можетъ владѣть такою способностью размышленія и пониманія, что ей позавидуетъ иной мудрецъ, его поучающій... «Не толкуй братъ, чего не знаешь, а слушай того, кто больше тебя видалъ и знаетъ, а тебѣ желаетъ добра.» Все это такъ, да не вяжется съ предыдущимъ разсказомъ. Въ разсказѣ прежде всего бросается въ глаза неудовлетворительность объясненій, сдѣланныхъ слѣпому зрячимъ, о томъ, что такое — молоко, что такое — бѣлое, что такое —гусь; зрячій видалъ и знаетъ всѣ эти предметы; можетъ быть, онъ и желалъ добра своему слѣпому товарищу, но, не смотря на то, объясненія его вышли, по самой сущности дѣла, очень неудовлетворительными. Какъ же послѣ этого выводить изъ разсказа поученіе слушаться тѣхъ, кто видалъ и знаетъ? Притомъ, если люди темные такъ мало способны понимать, если имъ такъ нелегко дознаваться того, чего они не знаютъ, то нельзя имъ совѣтовать, чтобы они слушались тѣхъ, кто больше ихъ видалъ и знаетъ, и желаетъ имъ добра: какъ же узнаютъ они, дѣйствительно–ли другой больше ихъ знаетъ и желаетъ имъ добра? «Много, говоритъ въ томъ же нравоученіи г. Даль, много есть такого, чего простой человѣкъ не знаетъ, не видалъ и не слыхалъ; а оно бываетъ на свѣтѣ, и хорошо бы его завести и здѣсь у насъ.» Это такъ обще и отвлеченно, что въ нравоученіе никуда не годится. Если авторъ хотѣлъ намекнуть на многія изобрѣтенія, усовершенствованія, удобства жизни частной и общественной, которыя доселѣ остаются чуждыми русскому народу, то было бы гораздо достойнѣе г. Даля, если бы такое голое положеніе, приплетенное имъ къ ничтожному разсказу, замѣнилъ въ своей книгѣ описаніемъ этихъ изображеній, усовершенствованій и удобствъ жизни. Можно ручаться, что при его способности говорить внятно русскому уму и сердцу его описанія безъ всякихъ нравоучительныхъ присказокъ такъ живительно подѣйствовали бы на нашихъ темныхъ людей, что они охотно и легко разстались бы съ своею умственною и нравственною дремотою, сорвали бы съ умственныхъ очей своихъ повязку невѣжества и не стали бы толковать, какъ слѣпой о молокѣ.

Приглашаемъ полюбоваться еще какъ разсказомъ 73 «задній умътакъ и приложеннымъ къ нему нравоученіемь. «Голодный татаринъ легъ спать и видѣлъ во снѣ кисель съ сытой. Проснувшись тотчасъ онъ ощупался кругомъ; ложки нѣтъ. Почесавъ бритый затылокъ, онъ всталъ потихоньку, нащупалъ въ потьмахъ ложку въ поставцѣ, положилъ ее за пазуху и легъ опять спать, да ужь киселя не видалъ. «Бѣда нашему брату, сказалъ онъ на другой день: кисель есть, такъ ложки нѣтъ; ложка есть, такъ киселя нѣтъ!» Къ этому случаю, прибавляетъ г. Даль, и говорится пословица: кабы у цыгана тотъ умъ напереди, что у мужика назади, то–то бы богаго жилъ!» Довольно! Мастерство, съ которымъ фабрикуются нравоученія г. Даля, уже достаточно видно.

Предположивъ познакомить крестьянъ съ бытомъ нашего отечества, въ статьѣ «отчизна» г. Даль старается уяснить въ сердцѣ простолюдина такія убѣжденія и правила, которыя издавна признаны отличительными чертами нашей народности. «Земля наша, отечество наше обширнѣе и сильнѣе другихъ земель. Гордись тѣмъ и величайся и благодари Бога, что родился ты русскимъ. Нужды и туги вездѣ на бѣломъ свѣтѣ много, и у тебя также не безъ того: надѣйся на Бога и на царя: твоя не пропадетъ...» «Для того Богъ далъ намъ одно царя–государя, чтобы всѣ мы держались за него на землѣ, какъ за Бога на небеси. Царь любитъ землю русскую болѣе, чѣмъ кто–либо изъ насъ: ему далъ Богъ пресвѣтлый умъ, разумъ царскій, а царь избралъ себѣ хорошихъ, умныхъ и достойныхъ совѣтниковъ; черезъ нихъ онъ управляетъ нами, а мы, любя Бога, государя и родину свою, повинуемся безъ оглядки начальникамъ, которые поставлены отъ государя; безъ этого не было бы у насъ ни толку, ни ладу, не было бы на землѣ русской благоденствія и долголѣтія, и не было бы добра намъ самимъ.» «Вся земля русская сильна, цѣла и едина русскимъ царемъ, а царь крѣпокъ царствомъ своимъ, любовью и страхомъ подданныхъ.» Все это прекрасно; но все это должно сознаться, «извѣстно и вѣдомо» каждому чисто–русскому. Усиліе доказывать какую–нибудь мысль всегда предполагаетъ какъ бы неувѣренность въ признаніи ея со стороны тѣхъ, передъ кѣмъ ее доказываемъ: кчему же увѣрять въ томъ, что и безъ того составляетъ предметъ народной вѣры, неприкосновенной для пытливости и поставленной внѣ круга предметовъ, подлежащихъ обсужденію?

Вообще настоящая статья не знакомитъ съ самыми существенными сторонами нашего государственнаго и народнаго быта, но обильна риторическими фразами. Такъ, желая убѣдить крестьянина, чтобы онъ не ропталъ, «когда государь потребуетъ изъ семьи его солдата,» г. Даль продолжаетъ: «отчизна это зыбка твоя, колыбель и могила; это домъ и домовина; хлѣбъ насущный; вода животворная; русская земля — тебѣ отецъ и мать, кормилица и кормилецъ; она тебѣ и церковь православная, и престолъ царскій; она — жилье отцовъ и дѣдовъ твоихъ, жилье твое и дѣтей твоихъ; она покой и пріютъ тебѣ и твоимъ, и всѣмъ добрымъ русскимъ людямъ, всѣмъ православнымъ потомкамъ нашимъ — доколѣ труба громозвучная, послѣдняя и проч. и проч.

Нравоучительный элементъ въ бывальщинкахъ г. Даля развитъ до излишества, но это не спасло настоящаго изданія отъ разсказовъ нелѣпыхъ и положительно вредныхъ. Мы уже видѣли нѣсколько такихъ разсказовъ (Куцый, Гусь и Задній умъ), вотъ еще въ томъ же родѣ:

74. Причина. «Парень, мало–чѣмъ короче оглобли, взвалился на лошадь охлябь, попросивъ еще мать, чтобы она его подсадила, и поскакалъ. Лошаденка розыгралась подъ нимъ, стала вертѣть хвостомъ — и сбила его сразу, посадивъ головою тычкомъ въ навозную кучу. Вотъ онъ идетъ–рюмитъ, а отецъ ему на встрѣчу, грозитъ кнутомъ: «погоди, вотъ я тебя! лошадь–ту упустилъ; теперь гдѣ ее искать станешь?.. Поди–ка сюда, вотъ я тебя!» — Погоди, бачка, не бей! не моя тутъ причина. —«А чья же?» — Да меня мачка криво посадила.

Разсказъ 75. Борона. «Мужикъ ладилъ въ избѣ борону, а хозяйка его сидитъ за куделькой. «Такъ что–ли, хозяйка?» спросилъ онъ. — Самъ ты знаешь, что такъ. — «Такъ–то такъ», сказалъ онъ: «да вонъ–то какъ?..» Поработавъ нѣсколько, мужикъ снова задаетъ женѣ подобный вопросъ и снова получаетъ подобный прежнему отвѣтъ. Послѣ неоднократнаго обмѣна такими вопросами и отвѣтами, понесли борону на дворъ, но она въ дверь не лѣзетъ. — «Это что такое?» закричалъ мужикъ. — Чего глядѣть? говоритъ жена: гляди — не гляди, а борона въ дверь не полѣзетъ. — «Такъ я–жь тебя спрашивалъ, а ты говорила: «такъ?» — Ты спрашивалъ, такъ–ли ладишь борону, я и говорила, что такъ. — «Нѣтъ, врешь: я тебѣ и толковалъ: такъ–то такъ, да вонъ–то какъ?... А ты знай свое...» Теперь только хозяйка догадалась, о чемъ ее спрашивалъ мужъ; да оба стоятъ друтъ противъ друга и глядятъ глазами, да винятъ и корятъ другъ друга.

32. Хитрый калмыкъ. Калмыкъ укралъ въ полѣ теленка, облупилъ его и съѣлъ съ товарищами, не оставивъ ни хрящика, ни косточки. Мужикъ вышелъ подъ вечеръ искать своего теленка и, повстрѣчавъ калмыка, спрашиваетъ его: «а что, братъ Иванъ Ивановичъ, не видалъ–ли моего теленка?» — Твоего теленка? да онъ какой былъ? пѣгонькой? — «Да, да, пѣгонькой» — Бѣлокопытка что–ли? — «Ну, да, бѣлокопытка: онъ и есть!» — И правое ухо порото? и арканъ на шеѣ болтается? — «Да, онъ и есть; — говорю, онъ! Гдѣ–жь онъ? видѣлъ?» — Ась? нѣтъ, не видалъ!.. И пошолъ своимъ путемъ.

Разсказъ 67. Живой самоваръ. «Поди да посмотри, чтобы самоваръ не ушолъ», сказала барыня дѣвкѣ. Та пошла и, воротившись, стала у дверей, будто несолоно хлебала. — «Что?» спросила барыня. — Да ушолъ съ! — «Кто ушолъ?» Самоваръ. — «Дура, такъ бѣти скорѣе, да накрой его крышкой!» — И съ крышкой, со всѣмъ ушолъ! отвѣчала дѣвушка спроста, не заставъ на мѣстѣ самовара, который какой–то добрый человѣкъ мимоходомъ унесъ.

Разсказъ 23‑й. Начало статьи «рукавичка». Гайдуки, почти ежедневно пріѣзжавшіе съ какимъ–то польскимъ графомъ изъ Варшавы въ его подгороднее имѣніе, надоѣдали поварамъ неотвязчивыми просьбами дать чего–нибудь закусить. Однажды какъ–то пріѣхавшій съ графомъ гайдукъ, упрашивалъ повара дать чего–нибудь закусить. Выходя изъ кухни, онъ оставилъ тамъ на столѣ замшевую перчатку свою, съ раструбомъ почти до самаго локтя. Поваръ взялъ перчатку, искрошилъ ее всю въ лапшу, сварилъ, облилъ масломъ и подливой съ разными барскими приправами и поставилъ вошедшему гайдуку; этотъ принялся и очистилъ все до послѣдней лапшинки, а по окончаніи завтрака, оглядываясь во всѣ стороны, сталъ чего–то искать. — «Что?» спросилъ поваръ: «чего ищешь?» — Да я никакъ здѣсь у васъ перчатку свою оставилъ?... — «Чудакъ!» сказалъ поваръ: «да что–жь ты ѣлъ?» Гайдукъ разинулъ ротъ, выпучилъ глаза на повара, сталъ осматриваться кругомъ; но когда поваръ, захохотавъ, побожился, что тутъ оглядываться нечего, перчатки нѣтъ, а съѣдена она вся, до послѣдняго ремешка, то гайдукъ молча вышелъ, провожаемый общимъ смѣхомъ поваренковъ. Потѣха, въ самомъ дѣлѣ, да и только!

Представленные нами образчики остроумія, по всей справедливости, могли бы занять самое почотное мѣсто на страницахъ «Весельчака», «Смѣха», «Смѣха и горя», «Смѣха–Смѣховича», «Смѣха подъ хрѣномъ» и подобныхъ имъ изданій; но нельзя не пожалѣть, что это остроуміе такъ неразборчиво расходуется не только на пустяки, но и на оскорбленіе человѣчества. Уже приведенные выше разсказы «Хитрый калмыкъ» и «Рукавичка» поднимаютъ на смѣхъ чужое горе; но посмотрите, какъ щедръ г. Даль на остроуміе противъ жидовъ.

(Окончаніе въ слѣдующемъ №).

НѢСКОЛЬКО СЛОВЪ

О НАРОДНОЙ ЛИТЕРАТУРѢ.

(Окончаніе.)

(Два сорока бывальщинокъ. С. ‑Петербургъ 1862. 203 и 214 стр.).

Имѣвъ случай, хотя слегка, коснуться разсказа «Коса на Камень», при этомъ по необходимости мы уже выставили нѣкоторыя грязныя черты, въ какихъ обрисовываетъ г. Даль еврея Шмуля. Читатели, конечно, помнятъ, какимъ завистливымъ, корыстолюбивымъ, безсовѣстнымъ и въ то же время жалкимъ представленъ тамъ Шмуль, вклепавшійся въ фальшивыя деньги проѣзжаго и пропавшій за нихъ безъ вѣсти. Къ этому слѣдуетъ прибавить (прежде мы не имѣли повода указывать на это), что Шмуль представленъ, кромѣ того, глупымъ. Вообразите: исправникъ, только–что началъ считать оказавшіяся у жида деньги, тотчасъ замѣтилъ, что цѣлковые не даютъ отъ себя обыкновеннаго звука; Шмуль (какъ будто серебряная монета ему въ диковину!) не могъ этого замѣтить, не смотря на то, что, въ его же присутствіи, проѣзжій доставалъ мѣшокъ за мѣшкомъ, высыпалъ изъ нихъ и потомъ пересчитывалъ деньги! Ужь не отъ того–ли это произошло, что когда проѣзжій пересчитывалъ три мѣшка съ 1425 цѣлковыми, у Шмуля, по выраженію г. Даля, сердце стучало вслухъ? Чего добраго! а все–таки странно, что стукомъ сердца такъ заглушался стукъ поддѣльныхъ цѣлковыхъ, что жиду и въ голову не пришло сообразить и замѣтить разницу между издаваемымъ ими, при перекладываньи и пересыпаньи, звукомъ и подлиннымъ звенящимъ звукомъ настоящихъ серебряныхъ рублей. — Подъ заглавіемъ «Пѣшая кобыла» у г. Даля ведется пошлый разсказъ (68), въ которомъ онъ уже прямо остритъ надъ мнимымъ безсмысліемъ жида. Когда клячонка жида, какъ онъ ни бился, не могла везти телеги, то онъ вздумалъ проучить ее, отпрегъ ее, повезъ телегу самъ да и сказалъ при этомъ: «будешь меня помнить — не хотѣла ѣхать, иди пѣшкомъ!» Подъ заглавіемъ «Черепки» г. Даль снова потѣшается надъ глупостью трусливаго жида. Несчастный услышалъ отъ своего извозчика, что въ лѣсу, черезъ который они ѣхали, водятся разбойники. «И пресердитые!» говорилъ ему ямщикъ Иванъ: «съ богатыхъ жидковъ шубки сымаютъ, а нашего брата по головкѣ гладятъ, за то, что подвозилъ.» Затѣмъ Иванъ посовѣтовалъ жиду, для спасенія отъ разбойниковъ, залѣзть въ мѣшокъ, а самъ, не далеко отъѣхавъ, уже сталъ въ одно и то же время разыгрывать роль и разбойника, и извозчика! «Что у тебя въ мѣшкѣ?» заговорилъ онъ измѣненнымъ голосомъ, и самъ же отвѣчаетъ настоящимъ своимъ голосомъ: «Черепочки, битое стекло; на заводъ везу!» «Коли такъ, то хоть перебьемъ ему стекло, съ горя, что ничего нѣтъ.» Затѣмъ Иванъ схватываетъ мѣшокъ съ жидомъ, тряхнулъ его порядкомъ и началъ лупить его кнутовищемъ на всѣ четыре стороны; а жидъ не шелохнется, и только, при каждомъ ударѣ, приговариваетъ «дрынь, динь–динь!» По окончаніи этой комедіи, разыгранной извозчикомъ, жидъ поблагодарилъ его, да и похвасталъ вдобавокъ: «хитеръ ты, Иванъ, что посадилъ меня въ мѣшокъ да сказалъ, что это — стекло; а я еще хитрѣй тебя, что приговаривалъ «дрынь, дрынь!»... — «Что, братцы, смѣшно?» спрашиваетъ г. Даль мужиковъ, по окончаніи разсказа... — И еще какъ? да вы, В. И., просто потѣшникъ; слушая васъ, животики надорвешь: вотъ бы васъ на супрядки, аль на бесѣду! А каково Иванушка–то потрудился надъ жидомъ? вѣдь оно — человѣчно?! Правда, г. Даль, задавъ приведенный вопросъ, прибавляетъ: «берегись такихъ шутокъ на дѣлѣ, которыя въ прибауткахъ хороши; шутки шути, а людьми не мути!» Но что значитъ эта сухая мораль передъ живою, картинною и поморною (разумѣется, для простонародья) исторіею о жидѣ, трусѣ и дуракѣ, залѣзшемъ въ мѣшокъ, колотимомъ на всѣ четыре стороны и подрынкивающемъ языкомъ, чтобъ показаться битымъ стекломъ, — объ извозчикѣ–молодцѣ, ловко зазвавшемъ жидка въ мѣшокъ, насмѣявшемся надъ его трусостью, выкинувшемъ такую потѣшную штуку, не пожалѣвшемъ своего кнутовища, да еще получившемъ благодарность «за спасеніе погибавшаго!» Не смотря на это нравоученіе, въ воображеніи крестьянина жидъ будетъ представляться существомъ, созданнымъ на посмѣшище, тѣмъ болѣе, что впечатлѣніе, произведенное однимъ разсказомъ г. Даля, поддерживается другимъ: вѣдь г. Даль неистощимъ. Вотъ, подъ заглавіемъ «Жидъ и цыганъ на часахъ» (разсказъ 31), онъ опять потѣшаетъ охочую до краснобайства публику свою изъ простого класса, представляя жида одураченнымъ. Жидъ и цыгань, ѣхавшіе вмѣстѣ, каждый на своей лошади, условились караулить лошадей поочередно. Въ первую ночь по жеребью досталось караулить жиду, и онъ выстоялъ всю ночь до бѣла дня. На другую была очередь за цыганомъ, но этотъ растянулся подъ своей телегой, да еще голову накрылъ тулупомъ, а когда жидъ напомнилъ ему объ очереди, сказалъ: «а что мнѣ караулить? у меня кобыла вороная; ночью ее не видать: никто не украдетъ; у кого сѣрая, тотъ пусть и караулитъ!» жидъ много кричалъ и бранился, да боясь, чтобъ не украли лошади, пошолъ стеречь ее; а цыганъ проспалъ спокойно и другую ночь.» Хотя здѣсь еврей оказывается честнѣе цыгана, но, при чтеніи разсказа, не на этомъ остановитъ свое вниманіе простой русскій человѣкъ; его потѣшитъ, что цыганъ ловко увернулся отъ очереди и проманулъ жида. Извѣстно, что у простого русскаго человѣка обдуть; надуть и продуть, обойти и объѣхать, провести и вывести, извернуться, перевернуться и увернуться, обмануть и промануть, продать и выкупить, переобуть другого изъ сапогъ въ лапти, а самому совсѣмъ — и съ лаптями въ ротъ ему влѣзть, да еще безъ мыла, считается дѣломъ, которымъ можно похвастать передъ своей братіей, признакомъ ловкости ума, сообразительности: это — наше себѣ на умѣ; это — русское savoir ѵіѵге[4] въ буквальномъ переводѣ. Такое воззрѣніе въ русскомъ народѣ развивалось исторически; въ каждомъ, въ отдѣльности, человѣкѣ изъ нашего простонародья оно развивается съ самаго дѣтства. Уже ребятишки въ играхъ пріучаются хвастать другъ передъ другомъ искусствомъ въ этомъ ремеслѣ и подсмѣиваться надъ оплошностью поддавшихся обману: «обманули дурака на четыре кулака!» поютъ они хоромъ при удавшейся попыткѣ провести кого–нибудь. Цыганъ обманулъ жида: «молодецъ!» скажутъ мужики о цыганѣ; «такъ тебѣ и надо, жидовская образина! не будь дуракъ! не разѣвай рта! пальца въ ротъ не клади!» скажутъ они еврею. Такимъ образомъ впечатлѣніе, производимое другими разсказами г. Даля о жидахъ, дополняется и поддерживается разсказомъ о жидѣ и цыганѣ на часахъ. Тутъ нельзя оправдывать г. Даля тѣмъ, что указанное воззрѣніе народа не отъ него зависитъ: «надо знать, кому говоришь!» Вѣдь не упражненіе же въ краснобайствѣ или остротахъ составляетъ назначеніе писателя. Принявъ на себя роль писателя для простого народа, даже роль нравоучителя, лучше бы г. Даль поучилъ (какъ? это его дѣло!) нашихъ крестьянъ любить правду, прямоту, честность и вѣрность данному слову. Хотя практическая жизнь, обстановка и общественное устройство воспитываютъ массу — худо–ли, хорошо–ли, но гораздо сильнѣе «чѣмъ всѣ поученія и нравоученія, хотя при неблагопріятныхъ обстоятельствахъ», при превратномъ направленіи жизни ни къ чему не ведутъ всѣ наставленія, какъ развѣ къ раздвоенію мысли и слова, слова и дѣла, къ двоедушію и лицемѣрію; тѣмъ не менѣе прискорбно, что писатель, имѣющій охоту и способность поучать, вмѣсто того, чтобы внушать уваженіе къ указаннымъ качествамъ, потѣшаетъ массу народа такими разсказами, въ которыхъ ей представляется удобный случай по своему примѣнить къ дѣлу доморощенное понятіе объ умѣ и ловкости. Еще будь проманутъ не жидъ, а мужикъ: наши крестьяне, посмѣявшись надъ оплошностью послѣдняго, не стали бы на сторонѣ цыгана, даже (чего добраго!) крѣпкое слово сказали бы на счотъ его; но совсѣмъ не то, когда одураченнымъ представляется жидъ. Не ненависть и не презрѣніе къ поступку цыгана, а одобреніе, не жалость къ жиду и не невинный смѣхъ на счотъ его, а явное злорадство возбудятся разсказомъ о жидѣ и цыганѣ. За справедливость нашей догадки ручается презрѣніе и ненависть нашего простонародья къ жидамъ. Самъ г. Даль не только живо изображаетъ эти враждебныя чувства простонародья къ издавно гонимому племени, но и оправдываетъ ихъ.

Въ разсказѣ 66 («Назолушка») представляется картина безпричиннаго битья жидовъ. Встрѣтились двѣ брички жидовъ (человѣкъ по 10 въ каждой), а ямщики были у нихъ русскіе. Не желая каждый сворачивать съ дороги, ямщики, сидя на козлахъ, нѣсколько времени перебранивались другъ съ другомъ; наконецъ одинъ изъ нихъ подошолъ къ другой бричкѣ, да и давай стегать сидящихъ тамъ жидовъ, по чему попало. Другой ямщикъ сперва глазѣлъ только на то, какъ жидки въ его бричкѣ расползались врознь, а потомъ, какъ будто вступаясь за нихъ, сказалъ: «а за что ты моихъ жидовъ бьешь, землякъ? пойду же и я твоихъ бить!» Подошолъ къ встрѣчной бричкѣ и самъ началъ также стегать по находившимся тамъ жидкамъ. «А что смѣшно, братцы?» спросимъ и мы словами г. Даля... Да такъ ихъ и надо, проклятыхъ: чтобъ имъ пропасть!.. Вѣдь надо знать, что это за народъ окаянный. Спасибо В. И. Далю, что онъ такъ обязателенъ и предупредителенъ, не оставляетъ насъ въ невѣденіи на счотъ дурныхъ качествъ этого племени. Приступая къ 59 разсказу, подъ заглавіемъ «дорогая рыба», онъ говоритъ безъ околичностей: «кто знаетъ евреевъ, тотъ знаетъ и дармоѣдство ихъ, и какъ они всегда живутъ на счотъ глупаго мужичка, соблазняя его то тѣмъ, то семъ; а кто не знаетъ ихъ и не видалъ, тому мудрено все это разсказать и пр. и пр. Ну, такъ недаромъ же и достается иногда жидовскому отродью и отъ русскаго мужичка. Такъ однажды проучилъ жида «смирный и безотвѣтный» бѣднякъ Иванъ, бывшій у него въ работникахъ. Живя у жида, натерпѣлся нашъ Иванъ вдоволь; но наконецъ едва–едва отъ него отвязался. Освободившись отъ житья у жида, Иванъ сталъ рыбачить. Однажды во время его занятія рыбною ловлею, пришолъ на берегъ рѣки прежній его хозяинъ и сталъ докучать ему увѣреніями въ любви своей и всего семейства своего, распросами объ успѣхѣ ловли и своими сожалѣніями о неудачѣ въ ловлѣ рыбы; наконецъ, когда Иванъ оттолкнулся отъ берега, чтобы заниматься своимъ дѣломъ подальше отъ противнаго человѣка, жидъ, ни съ того, ни съ сего, проситъ попробовать ловить на его, жидово, счастье. Иванъ не глядѣлъ на него, дѣлалъ свое дѣло, какъ вдругъ, поднявъ самый конецъ перемета, нашолъ въ немъ два крупныхъ судака. Тогда жидъ сталъ утверждать, что рыба поймана на его счастье пополамъ. Иванъ спорить не сталъ, а пошолъ, вмѣстѣ съ жидомъ, къ знакомому барину и, на вопросъ послѣдняго о цѣнѣ, заломилъ большую цѣну: 50 горячихъ плетей. Баринъ не постоялъ за цѣной и, по желанію Ивана, приказалъ тотчасъ же отсчитать жиду одну половину, а другую, слѣдовавшую Ивану, оставилъ за собой. Жидъ и въ этомъ разсказѣ является лукавымъ, плутомъ, навязчивымъ и крайне своекорыстнымъ; но за то и здѣсь русскій мужикъ проманулъ жида. «Такъ ему и надо, анаѳемское отродье!»

Такимъ образомъ г. Даль достаточно напотѣшился надъ жидами самъ и вдоволь напотѣшилъ и нашихъ добрыхъ мужичковъ. Жидъ представленъ имъ презираемымъ и презрѣннымъ, ненавидимымъ и ненавистымъ: жидъ глупъ, трусливъ, лукавъ, низокъ, навязчивъ, безсовѣстенъ, завистливъ, жаденъ, корыстолюбивъ; его всѣ презираютъ, проманываютъ и бьютъ безнаказанно; онъ жалокъ, и смѣшонъ, и противенъ: тьфу, какая дрянь! И будто ничего умнѣй и лучше нельзя было сказать крестьянамъ о евреяхъ? И развѣ письменность и писатели не должны возвышаться надъ уровнемъ обыкновенныхъ понятій, ходячихъ мнѣній и предразсудкомъ? Крестьяне и безъ статеекъ г. Даля питали и питаютъ нерасположеніе къ евреямъ и считаютъ ихъ почти нелюдьми. Не успѣетъ жидъ показаться въ деревнѣ, какъ всѣ, отъ мала до велика, поднялись на ноги и, подхвативъ край полы, бѣгутъ за нимъ съ гиканьемъ и крикомъ: «жидъ! свиное ухо съѣлъ!» В. И. Даль откликнулся сочувствіемъ на такое отношеніе русскаго человѣка къ загнанному племени: благо, онъ русскаго человѣка, какъ свои пять пальцевъ знаетъ! Но отъ писателя, особенно такого, который хочетъ поучать народъ, мало требовать пониманія statu quo[5] русской жизни, требуется еще пониманіе потребностей народной жизни: настоящее положеніе не есть еще надлежащее. Писатель, уважающій свое положеніе въ народѣ, не станетъ потакать свойственной невѣжественнымъ массамъ нетерпимости къ чужимъ убѣжденіямъ, къ чужой національности, а позаботится о развитіи любви и уваженія къ человѣчеству, не придавая значенія различію обычаевъ, вѣрованій и національностей. Положимъ, евреи имѣютъ много дурныхъ сторонъ но можно–ли писателю останавливаться только на фактической, наружной сторонѣ жизни, и безъ него хорошо извѣстной всякому, и не заглянуть во внутрь ея, чтобъ отгадать, отчего и почему жизнь развилась такъ, а не иначе; не могла–ли бы она пойти инымъ чередомъ, не можемъ–ли и сами мы содѣйствовать лучшему и разумнѣйшему ея направленію? Если вникнуть поглубже, такъ окажется, что вся эта нравственная тля, которую мы замѣчаемъ въ еврейскомъ племени, есть превратное направленіе богатыхъ отъ природы силъ, только извращенныхъ угнетеніями, преслѣдованіями, неправдами, которыя терпитъ это племя около 20 столѣтій. Но если г. Далю это извѣстно (и мы увѣрены, что ему это извѣстно) то странно, почему въ разсказахъ для крестьянъ онъ обратилъ вниманіе только на темную сторону жизни евреевъ и не хотѣлъ даже намекнуть на то, какъ неблагопріятныя обстоятельства, гнетъ и неправды могутъ изуродовать натуру человѣка, — какъ евреи несчастны судьбой своей, какъ мы, усложняя и отягчая эту несправедливость судьбы, можемъ вредить и себѣ, и своему отечеству, отталкивая отъ себя дѣятельныхъ согражданъ и не внушая имъ единодушія съ нами, — какъ, наконецъ, каждый изъ насъ, даже при самомъ ограниченномъ кругѣ его дѣйствій и вліяній, можетъ содѣйствовать къ возстановленію лучшихъ качествъ въ тѣхъ евреяхъ, съ которыми сведетъ насъ судьба, а чрезъ нихъ и въ другихъ, съ которыми намъ, можетъ быть, и въ жизнь не придется ни говорить, ни встрѣчаться. Уже и правительство наше нашло справедливымъ освободить евреевъ отъ многихъ стѣсненій, а тутъ, и послѣ такой реформы, находятся писатели, которые не стыдятся вливать пренебреженіе къ этому племени въ массу простого народа, и безъ того не признающую свободы убѣжденій и совѣсти — и неблагосклонную къ евреямъ.

Къ числу пошлыхъ и вмѣстѣ вредныхъ разсказовъ, по всей справедливости, должно отнести разсказъ 37 Иванъ Плетуханъ»). Когда старикъ Иванъ сплелъ лапоть, то его жена отказалась сказать: «слава–Богу, лапоть поспѣлъ!» Мужъ настаивалъ, жена упрямилась: «онъ досталъ ее за косу, да и опростоволосилъ ееВмѣшался въ это дѣло бурмистръ, молодой парень, которому совѣстно было наказывать стариковъ за пустую ссору; онъ позвалъ жену свою Аннушку, чтобы она ради добраго примѣра сказала: «слава те, Господи; мужикъ лапотки сплелъ!» Эта нашла желаніе мужа нелѣпымъ; народъ засмѣялся: «бурмистру стало совѣстно, что «вотъ такъ–то хозяйка его слушаетъ»; онъ сталъ настаивать: что ни дальше, то хуже. «Дошло и тутъ до ссоры, до брани, до слезъ, да чуть–ли и не до зуботычины.» Послѣ этого старуха разсмѣялась, да опять напустилась на старика своего; старикъ сталъ жаловаться міру. Тогда ихъ обоихъ повели къ попу, но его не было дома. Попался на дорогѣ пономарь. Этотъ завѣрялъ, что, «если жена востанетъ на мужа своего хотя словомъ единымъ, то у нея языкъ закоснѣетъ, сухота нападетъЗатѣмъ онъ повелъ народъ къ женѣ своей, чтобы она, женщина кроткая и послушная, дала собой полезный примѣръ; но, пришедши невпопадъ, помѣшавъ ей усадить насѣдку на яйца, «ничего не добился, на силу самъ безъ грѣха ушолъ.» «Стыдненько ему было передъ народомъ, да хоть волкомъ взвыть, ничего не сдѣлаешь.» «Послѣ этого народъ разошолся, разсуждая о женской кротости и послушаніи.» Дѣйствительно, есть надъ чѣмъ призадуматься! Не слушаетъ старуха своего старика, такъ что онъ принужденъ ее опростоволосить; бурмистръ пристыжонъ непослушаніемъ жены его, доведенной до слезъ, награжденной зуботычиною и все–жь таки не выполнившей требованія мужа; краснорѣчивый пономарь, хваставшій примѣрною покорностью жены, на силу самъ безъ грѣха ушолъ. Вотъ и говори послѣ этого о кротости и послушаніи жонъ! Требованія, предъявленныя жонамъ мужьями ихъ, были ни къ селу, ни къ городу; но крестьянамъ–ли разбирать умѣстность этихъ требованій, когда, по ихъ понятіямъ, жена обязана безусловнымъ повиновеніемъ мужу своему? Такимъ образомъ, какъ ни нелѣпы требованія мужей, пo поводу которыхъ въ разсказѣ Даля выказалась женская строптивость и непокорность, г. Даль этимъ разсказомъ, конечно, сильно угодитъ вкусу крестьянъ: онъ не разошолся съ ихъ воззрѣніемъ на положеніе женщины; онъ не оскорбляетъ ихъ порицаніемъ самодурья мужей и заступничествомъ за женщинъ. Но угожденіе вкусу и самолюбію мужиковъ далеко еще не есть удовлетвореніе ни требованію истины, ни потребности нравственнаго развитія крестьянъ. Изъ читателей «инвалидныхъ прибавленій къ русской литературѣ,» гдѣ, помнится, впервые явился разсказъ, нами разбираемый, одни по недовольству самою завязкою могли прекратить чтеніе разсказа на самомъ началѣ, другіе, заговоренные легкостью изложенія, могли, дочитавъ его до конца, пожалѣть о потраченномъ на это времени, иные могли, дочитавъ разсказъ, признать его пріятной бездѣлушкой и невинной шалостью писателя, но, конечно, ни одинъ изъ нихъ не могъ потѣшиться согласіемъ собственныхъ его убѣжденій съ основнымъ положеніемъ, развиваемымъ въ разсказѣ о злючести и своенравіи жонъ. Крестьяне наши не настолько развиты, чтобы не остановить вниманія на этомъ безобразномъ положеніи. Они при всякомъ удобномъ случаѣ охотно повторяютъ извѣстную присказку о стриженомъ и бритомъ или о томъ, какъ мужъ съ досады посадилъ жену въ колодезь, а она оттуда самого чорта выжила, «стели бабѣ вдоль, а она мѣряетъ поперегъговорятъ они: и вотъ дикое и невѣжественное понятіе крестьянъ о женщинѣ, подъ перомъ занимательнаго разсказчика, находитъ освященіе въ печати. Разсказъ, еще не вредный въ изданіи, назначенномъ для лицъ, сколько–нибудь образованныхъ, является положительно вреднымъ въ книгѣ для простого народа: явившись тамъ, онъ не стоилъ вниманія; здѣсь — онъ не можетъ быть оставленъ безъ строгаго осужденія.

Чѣмъ менѣе развитъ кругъ читателей, для котораго назначается книга, тѣмъ болѣе разборчивъ и строгъ къ себѣ долженъ быть писатель; писатель для дѣтей, да для простого народа больше всего несетъ нравственной отвѣтственности. Къ сожалѣнію, г. Даль, какъ видно, не хотѣлъ затруднять себя особенною разборчивостью. Въ настоящемъ изданіи у него есть довольно разсказовъ, поддерживающихъ суевѣріе. Въ 38 разсказѣ подъ заглавіемъ «Мусульманскій пророкъ и ученикъ» повѣствуется, какъ одинъ факиръ рѣшился высидѣть въ мечети на одномъ мѣстѣ 40 дней въ постѣ и молитвѣ, для того, чтобы увидѣть одного изъ мусульманскихъ пророковъ;  — какъ по окончаніи этого срока, пророкъ, въ видѣ старичка, дѣйствительно разговаривалъ съ этимъ факиромъ о такихъ событіяхъ, которыя были за 1000 лѣтъ, но факиръ не догадался, что съ нимъ велъ бесѣду именно ожиданный имъ пророкъ. — «А што малъ, чай, правда! вѣдь вотъ въ книгѣ написано!» скажетъ крестьянинъ любя все таинственное и чудесное, въ простотѣ своей онъ повѣритъ, не меньше какого–нибудь мусульманина, дѣйствительности описаннаго въ этомъ разсказѣ. И отчего–жь бы ему не повѣрить? Это напечатано въ книгѣ, именно для него назначенной. Если онъ, живя пo сосѣдству съ татарами, не особенно почитаетъ ихъ, такъ это больше потому, что они ѣдятъ кобылятину, голову брѣютъ, да дѣлаютъ омовенія; но, не питая уваженія къ ихъ религіи, онъ, однакожь, подчасъ и разсуждаетъ, что они тоже въ своего Бога вѣруютъ. Но еслибъ иной крестьянинъ и не разсуждалъ такимъ образомъ — такъ и это обстоятельство не помѣшаетъ ему повѣрить разсказу г. Даля.

Вѣдь поставляетъ же онъ свое благополучіе въ зависимости и отъ силы Божіей, и отъ нечистой силы; вѣдь вѣритъ же въ домовыхъ, водяныхъ и лѣсныхъ; вѣдь прибѣгаетъ–же къ помощи заговоровъ и заклинаній; вѣдь одинаково–же признаетъ онъ силу и русскихъ колдуновъ, и, напр., самоѣдскихъ табидеевъ...

Въ началѣ настоящей статьи мы съ удовольствіемъ указали на разсказы г. Даля, «назначенные къ ослабленію крѣпкой между крестьянами вѣры въ знахарей;» къ сожалѣнію, тотъ же человѣкъ, который умѣетъ складно и вразумительно говорить противъ колдуновъ и знахарей, нѣкоторыми своими разсказами какъ–будто нарочно хочетъ поддержать довѣріе къ знахарямъ и ворожеямъ. Въ 71 разсказѣ подъ заглавіемъ «Счастье», говорится, что когда у одного сильнаго, могучаго и богатаго царя заболѣла дочь отъ морового повѣтрія, то царь этотъ «вызывалъ со всѣхъ концовъ царства знахарей, которые собираютъ зелія и травы, и коренья цѣлебныя»; на этотъ зовъ явился къ царю никому неизвѣстный старикъ, который посовѣтовалъ отыскать довольнаго судьбой человѣка и надѣть его рубашку на царевну, «и она оживетъ». — И знахари, и старикъ никому неизвѣстный, и такое невиданное, необыкновенное лекарство, какъ чужая рубашка... все это въ духѣ повѣрьевъ простого человѣка, — такъ похоже, въ его глазахъ, на правду ! — Въ разсмотрѣнномъ уже нами 47 разсказѣ «Ремесло» упоминается индѣецъ, — котораго называли чернокнижникомъ и колдуномъ; тутъ же между прочимъ упоминается, что ему нужна была кровь человѣчья, и что поэтому онъ рѣзалъ людей, попадавшихъ въ нарочно–вырытую имъ яму. — Въ 46 разсказѣ подъ заглавіемъ «Ворожея» видимъ также поддержку обыкновенному въ крестьянствѣ суевѣрію. У одного кучера пропали деньги; онъ рѣшился пойти къ ворожеѣ съ человѣкомъ, который вмѣстѣ съ нимъ жилъ въ услуженіи, и котораго онъ подозрѣвалъ въ кражѣ. Пришли оба къ ворожеѣ, да рано; велѣно подождать. Чрезъ нѣсколько времени, кучеръ снова пошолъ напомнить кухаркѣ колдуньи о своемъ дѣлѣ; — сперва ему велѣли побыть въ сѣняхъ, потомъ позвали къ ворожеѣ вмѣстѣ съ подозрѣваемымъ слугою; но, вышедши на улицу за товарищемъ своимъ, кучеръ уже не нашолъ его тамъ. Пока онъ смотрѣлъ въ разныя стороны, кухарка ворожеи вышла къ нему на улицу и, не давъ ему договорить его жалобу, сказала: «ворожея уже поглядѣла въ карты, и ходить тебѣ къ ней незачѣмъ: воръ твой, вишь, бѣжалъ далеко, и денегъ твоихъ ты не найдешь». Воротившись домой, кучеръ узналъ, что подозрѣваемый въ кражѣ слуга, Андрей, домой не приходилъ. «Ждать–пождать: Андрея нѣтъ, и опять–таки нѣтъ, и нѣтъ по нынѣшній день: онъ пропалъ безъ вѣсти». — Ворожея не видала Андрея; не видно, чтобы она знала что–нибудь напередъ; ничего не зная и не вѣдая, она сказала, что воръ бѣжалъ далеко. Такъ и оказалось на дѣлѣ: Андрея нѣтъ и по нынѣшній день; слова ворожеи, очевидно, оправдались! Правда, въ томъ–же разсказѣ о той же самой ворожеѣ было напередъ сказано, что она «ловко и искусно обманывала не только простой народъ, но и многихъ неразумныхъ господъ», что «если ей случалось провраться, такъ этимъ никто послѣ не хвалился», — что «она всегда говорила правду, кромѣ когда врала»; но что же значитъ это нравоучительное завѣреніе въ недостовѣрности словъ колдуньи, когда выставленный вслѣдъ за увѣреніемъ фактъ доказываетъ мысль совсѣмъ противную? Онъ только ободритъ суевѣріе. И странно: писатель, оказавшій несомнѣнную услугу своими собраніями матеріаловъ для изученія народной мысли, человѣкъ, очевидно, многознающій и мыслящій, допускаетъ такое странное противорѣчіе между приводимымъ имъ фактомъ и заранѣе высказаннымъ мнѣніемъ! Не дочитавши разсказа до конца, крестьянинъ еще можетъ оставаться на сторонѣ того мнѣнія, что ворожея была не больше какъ баба продувная и ловкая обманщица; но конецъ разсказа будетъ торжествомъ для закоренѣлой его вѣры въ силу ворожбы и колдовства. Точно также, прочитавъ — одни разсказы г. Даля, нашъ простолюдинъ можетъ подумать, что знахари, колдуны и ворожеи — обманщики; зато въ разсказахъ подъ заглавіями «счастье, ремесло, ворожея» онъ найдетъ подтвержденіе давнишнему своему убѣжденію, что безъ этихъ людей не обойдешься, что они въ состояніи и всякую бѣду напустить, и отвратить ее. Послѣдняя увѣренность крестьянина, какъ наслѣдственная, принятая безъ сознанія и размышленія, постоянная и находящая себѣ подтвержденіе какъ въ безчисленныхъ росказняхъ, держащихся въ средѣ крестьянскаго люда, такъ и въ склонности невѣжества объяснять самыя обыкновенныя событія жизни таинственнымъ, сверхъестественнымъ наитіемъ — послѣдняя, говоримъ, увѣренность несомнѣнно возьметъ верхъ надъ разумнымъ внушеніемъ, случайно встрѣчаемымъ въ книгѣ. Притомъ, кто–жь не знаетъ способности простого, да даже и непростого русскаго человека уживаться съ самыми противорѣчивыми убѣжденіями? Этотъ фактъ легко выясняется изъ исторіи разнообразныхъ вліяній, подъ которыми проходила и проходитъ русская жизнь; но отъ такого объясненія — не легче и не лучше. Такихъ противорѣчій не пересчитать: можетъ быть обстоятельства не помѣшаютъ нашему журналу представить читателямъ эту пеструю картину противорѣчій; въ ожиданіи того времени, мы укажемъ на фактъ, болѣе близкій къ настоящему предмету. Положимъ, вы объясняете простому человѣку всѣ обыкновенныя плутовскія махинаціи деревенскихъ знахарей; онъ въ восторгѣ отъ вашего живого представленія хорошо ему извѣстныхъ, но остававшихся безъ объясненія плутней, — смѣется, поддакиваетъ и потакиваетъ; но черезъ нѣсколько минутъ замѣчены черви у свиньи, огникъ на лицѣ ребенка или волосатикъ въ его пальцѣ, сухотка или другая какая бѣда, и — тотъ же крестьянинъ, миновавъ свѣдущаго врача, находящагося подъ рукой, спѣшитъ къ какой-нибудь бабкѣ–маслихѣ, живущей за 10 верстъ. Явись въ деревню фотографъ или фокусникъ, и тотъ же крестьянинъ, много не задумываясь, скажетъ, что эти люди съ нечистой силой знаются... Тутъ нужно возможно–большее количество разумныхъ внушеній, осязательныхъ, не допускающихъ никакого сомнѣнія, а г. Даль скажетъ разумное слово правды, да тутъ же, выражаясь его словами, и провретъ, какъ ворожея, о которой говорилъ онъ. Мы съ удовольствіемъ остановились на разсказѣ г. Даля, подъ заглавіемъ «знахари,» и обратили на него вниманіе читателей; но нельзя не сознаться, что и тамъ, не выяснивъ, какимъ образомъ землемѣръ уличилъ колдуна въ воровствѣ, г. Даль не подорвалъ суевѣрія народнаго. О колдунѣ Миронѣ тамъ сказано: «извѣстно было, что Миронъ дѣло свое знаетъ: всю подноготную по наговорной водицѣ провѣдаетъ, — всякую болѣзнь, коли захочетъ, отчитаетъ, а пуще всего нашлетъ на нелюбого человѣка.» И о землемѣрѣ также разсказываетъ, что, собравъ, по просьбѣ обокраденаго, крестьянъ, онъ сказалъ: «Я мало хвалился вамъ, не хвасталъ, а вотъ пришло время показать вамъ, чему добрые люди меня научали, что календари говорятъ, что звѣзды говорятъ, что сказываетъ мой компасъ;» потомъ «землемѣръ поставилъ столикъ свой посреди избы и покрылъ его тремя полотенцами, которыми напередъ самъ утерся и заставилъ утереться всѣхъ мужиковъ; на столъ посадилъ чорную кошку, накрылъ ее чашкой, а на чашку поставилъ свой компасъ, круглую табакерку, въ которой не большая стрѣлка ходила на иглѣ, на шпинечкѣ.» — «Кто изъ васъ воръ,» говоритъ землемѣръ, «на того стрѣлка эта укажетъ.» Вотъ землемѣръ и разогналъ стрѣлку вокругъ, а самъ отошолъ. Стрѣлка помоталась, покачалась, да прямо на знахаря Мирона и уставилась! Миронъ сознался въ кражѣ и отдалъ деньги. — Подобный разсказъ ослабитъ–ли въ крестьянахъ вѣру въ колдовство? — Едва–ли; онъ можетъ внушить мысль, что и землемѣръ былъ также колдунъ, только почище Мирона; «выходитъ, нашла коса на камень; — дока на доку нашолъ

Разсказы 60‑й («Иванъ да Марья») и 61‑й упрямая старуха») еще болѣе вредны по ихъ вліянію на укорененіе суевѣрія между крестьянами. Въ первомъ изъ этихъ разсказовъ говорится о томъ, какъ Иванъ, зарѣзавъ бывшую невѣсту свою Марью и любовника ея ляха, самъ пропалъ безъ вѣсти, и какъ съ тѣхъ поръ носятся тѣни убитыхъ по ночному туману (иногда много разъ въ теченіе одной ночи), а из–дали крадется за ними тѣнь Ивана съ ножомъ въ рукахъ. — «Старухи, сказываютъ люди, ину–пору упрямы бываютътакъ начинаетъ г. Даль свой 61‑й разсказъ. Одна изъ такихъ старухъ вздумала съ мѣшкомъ зерна итти въ ближнюю деревню на мельницу; выбившись изъ силъ на полдорогѣ, злясь и проклиная себя и всѣхъ своихъ, «она помянула разъ десятокъ чорта, который–де невѣсть–зачѣмъ ее понесъ.» Вдругъ молодой парень, правившій троичной телегой, останавливается притивъ старухи, предлагаетъ ей свою услугу — лихо прокатить, ѣдетъ и пѣсню поетъ. Изъ этой пѣсни старуха узнаетъ, что ее катитъ — самоубійца, виновный въ убійствѣ жены своей и въ подговорѣ любовницы къ убійству ея мужа, — самоубійца, осужденный возить по горамъ старухъ, которыя по ночамъ чорта поминаютъ. «Ахнула старуха и взвыла, да воротить нельзя! Съ тѣхъ поръ, какъ–только ночь настанетъ, такъ они себѣ вдвоемъ и ѣздятъ.» Вотъ и разувѣряй, добрые люди, нашихъ простыхъ людей въ ихъ нелѣпыхъ мнѣніяхъ о ночныхъ похожденіяхъ покойниковъ.

Чудодѣйный элементъ въ разсказахъ г. Даля развитъ сильно; вмѣсто того, чтобы развивать прямое воззрѣніе на жизнь, на дѣйствительную зависимость событій однихъ отъ другихъ, на дѣйствительную связь причинъ и слѣдствій, г. Даль любитъ водить и безъ того некрѣпкую мысль простого человѣка въ чаду таинственности и мечтательности. Такъ, въ 70 разсказѣ «правда» встрѣчается постоянное сцѣпленіе чудесныхъ событій. Бѣднякъ хочетъ броситься въ омутъ; передъ нимъ является незнакомый старикъ и удерживаетъ отъ этого намѣренія. У таинственнаго старика на первый разъ была только одна лепешка за пазухой; онъ раздѣлилъ ее съ новымъ товарищемъ пополамъ. Затѣмъ, каждый день, «что заря, что сумерки, старикъ тащитъ изъ за пазухи новую лепешку». Однажды онъ, было, вынулъ повечеру изъ–за пазухи лепешку, да потомъ рѣшился поберечь ее до утра, потому что она, по словамъ его, была послѣдняя. На утро онъ не нашолъ береженной лепешки; а бѣднякъ Миронъ увѣрялъ, что лепешки не бралъ. Пошли они дальше на тощахъ, Миронъ совсѣмъ ослабѣлъ; тогда старикъ снова нашолъ у себя за пазухой лепешку и, допросивъ Мирона, не онъ–ли съѣлъ вечеромъ лепешку, далъ ему половину вновь вынутой. Пришлось переходить черезъ бродъ, Миронъ сталъ тонуть: старикъ его вытащилъ, повторивъ напередъ свой допросъ. Этотъ допросъ повторялся при всѣхъ описанныхъ Далемъ случаяхъ; но не въ допросѣ дѣло, а въ чудесности этихъ случаевъ. На ночлегѣ спутники наши легли спать въ соломѣ; пламя охватило ихъ со всѣхъ сторонъ: старикъ накрылъ Мирона полой и вывелъ изъ огня невредимо. Въ заморскомъ царствѣ искали знахаря для оживленія двухъ умершихъ царевенъ; старикъ оживилъ одну; другую, по его примѣру и совѣту, хотѣлъ оживить Миронъ, да не оживилъ. Засудили Мирона, вывели на лобное мѣсто, но старикъ сказалъ, что царевна оживетъ. Царевна, дѣйствительно, ожила, и Миронъ, наравнѣ съ старикомъ, получилъ мѣшокъ золота. По 46 разсказу ворожея») Степанъ и Андрей, служившіе офицерамъ деньщиками, «прокляли другъ друга и напророчили — Степанъ Андрею, что онъ будетъ воръ и въ воровствѣ попадется и пропадетъ, а Андрей Степану, что его скоро турки задушатъ! Мы уже видѣли, какъ пропалъ Андрей, заподозрѣнный кучеромъ въ кражѣ денегъ; Степанъ также «пропалъ безъ вѣсти, съ лошадьми и вьюками», еще прежде Андрея; «вѣроятно, онъ», говоритъ г. Даль, «отьѣхавъ въ сторону, отсталъ отъ обоза и попался въ руки туркамъ». Подобную небывальщину встрѣчаемъ въ 34‑й бывальщинѣ г. Даля облыжная клятва») «Надо сказать правду», такъ г. Даль начинаетъ свой разсказъ, — что русскій человѣкъ клятвы и присяги боится, какъ дѣла страшнаго; но бываетъ изрѣдка, случается, что...» Въ томъ–то и бѣда: бываетъ не изрѣдка, а сплошь да рядомъ, что русскій человѣкъ и клянется, и присягу принимаетъ облыжно. Напрасно г. Даль хочетъ запугать крестьянъ нашихъ тѣмъ, что одинъ изъ подкупленныхъ свидѣтелей, Трифонъ, былъ волками съѣденъ, а другой, Миронъ, удавился на гумнѣ. Напрасно въ разсказѣ 25 («судъ Божій») указываетъ онъ на другой примѣръ, какъ торговавшій рыбою мужикъ, чтобы получить съ покупателя вторичную за проданный товаръ плату, побожился глазами да и ослѣпъ. — Какой божбы не употребляютъ въ нашемъ народѣ?! И какъ часто божится онъ лживо?! Чтó подумаютъ тѣ, которымъ это сходило съ рукъ тысячи разъ? Чтó подумаютъ тѣ, которые знаютъ, какъ безнаказанно проходила часто напрасная божба сосѣдямъ ихъ? Увѣренія, въ сущности благонамѣренныя, теряютъ всякую вѣру и производятъ послѣдствія, далеко неблагопріятныя для нравственности. — Вы хотите, чтобы крестьянинъ не прибѣгалъ къ унизительному способу завѣренія — къ божбѣ, чтобы онъ не злоупотреблялъ довѣріемъ людей къ божбѣ: развейте въ немъ уваженіе къ его личности и человѣческому достоинству другихъ людей, тогда разовьется въ нихъ любовь къ правдѣ, — честность. Но уваженіе къ человѣческому достоинству и къ личности внушается не столько словами, сколько дѣломъ, общественнымъ устройствомъ и отношеніемъ лицъ болѣе развитыхъ съ менѣе развитыми или совсѣмъ неразвитыми. — Свое понятіе о законѣ высшей правды, какъ о немедленномъ физическомъ возмездіи за добродѣтель и злое дѣло, г. Даль развиваетъ подъ тѣмъ же заглавімъ: «судъ Божій», въ разсказѣ о томъ, какъ въ избѣ конокрада, убившаго другаго мужика изъ–за трехъ цѣлковыхъ, оказалась цѣлая лужа крови, хотя мужикъ убитъ былъ не въ избѣ, а въ лѣсу. Не было бы страннымъ, если бы подобныя сказанія встрѣчались только на страницахъ «Странника», но встрѣчать ихъ въ изданіи г. Даля — оскорбительно.

Въ разсказѣ 72‑мъ нищій») представлено одновременное и физическое наказаніе за дѣло злое, и вещественная награда за доброе. Мужикъ пустилъ къ себѣ двухъ нищихъ на ночлегъ, съ условіемъ утромъ обмолотить для него по копнѣ. Изъ этихъ нищихъ одинъ былъ старикъ лѣтъ 90, съ сѣдою, какъ лунь, головой и съ пожелклой бородой, другой — молодой и здоровый парень, лѣнтяй и дармоѣдъ; на утро хозяинъ толкнулъ лежавшаго на краю печи молодаго парня, чтобы тотъ шолъ молотить; но, въ теченіе цѣлаго получасу, не могъ дождаться его на работу. Воротившись въ избу, съ досады онъ кнутовищемъ вытянулъ лѣнтяя во всю спину. Совершивши эту операцію, хозяинъ опять ушолъ на гумно, а молодой нищій перелезъ черезъ старика и легъ къ стѣнѣ, чтобы слѣдующіе удары достались не ему, а старику. Черезъ полчаса хозяинъ опять явился въ избѣ, снова взялъ орѣховое кнутовище свое, но, увидавъ старика на краю печи, пожалѣлъ его, тѣмъ болѣe, что ему, хозяину, показалось, будто въ первый разъ онъ побилъ именно старика; за то онъ принялся стегать лежавшаго къ стѣнѣ молодого парня. «Взвылъ парень мой не своимъ голосомъ.» И такъ, порокъ наказанъ! Это высказалъ послѣ и самъ старикъ молодому своему товарищу: «ты самъ, говорилъ онъ, напросился на побои, подставивъ на мѣсто своей чужую спину: кто другу яму копаетъ, самъ первый въ нее попадаетъ; мужикъ на мужика оселъ надѣваетъ, а Богъ свое содѣваетъ». Старикъ, проснувшись, поздоровался съ хозяиномъ и, поблагодаривъ его за хлѣбъ–соль и за тепло, сказалъ ему: «за милосердіе твое Господь благословитъ труды твои». Дѣйствительно, по возвращеніи на гумно, хозяинъ увидалъ, что точно Богъ благословилъ труды его, и двѣ копны вымолочены. И такъ, и добродѣтель награждена! — И какое сочетаніе чудесныхъ событій! мужикъ–хозяинъ сначала билъ безъ разбору, а законъ правды выполненъ: всѣ тяжкіе удары кнутовищемъ влеплены въ спину того, кто ихъ заслуживалъ. Потомъ молодой нищій хотѣлъ хитростью избѣжать повторенія расправы — и всежь таки судьбы своей не избѣжалъ. Старикъ не принималъ никакихъ мѣръ къ избѣжанію побоевъ, между тѣмъ хозяинъ дома, увидѣвъ его на краю печи, вообразилъ, что уже побилъ его въ первый разъ. Хозяинъ, разставаясь съ гостями своими, сѣтовалъ, что не кому помочь ему въ молотьбѣ, а между тѣмъ не думано — не гадано двѣ копны обмолочены. И старикъ–нищій — не простой человѣкъ; это какой–то прозорливецъ: онъ спалъ, когда товарищу его отпускаемы были удары, между тѣмъ объ этихъ ударахъ онъ говоритъ, какъ по писанному; онъ пожелалъ благословенія Божія хозяину, и благословеніе Божіе низошло на гумно послѣдняго въ видѣ двухъ обмолоченыхъ копенъ. А вотъ въ 8‑мъ разсказѣ Свѣтлый праздникъ») и еще чудо: бѣднякъ–вдовецъ, которому, Богъ вѣсть отчего, не было счастья на хозяйство, пришедши отъ утрени въ Пасху, хотѣлъ зажечь свѣчку передъ образомъ, но у него не было огня, не было и трутницы: все давно перевелось. Онъ было пошолъ къ сосѣдямъ за огнемъ, но въ однихъ домахъ его засмѣяли, а въ другомъ мѣстѣ и выбранили (дѣло было въ Малороссіи, гдѣ подъ свѣтлый праздникъ всю ночь огня не тушатъ, чтобъ утромъ было, гдѣ свѣчку затеплить), въ шутку посылали его за огнемъ въ поле къ чумакамъ. Увидавъ на полѣ, за селомъ, огонекъ, онъ отправился туда къ чумакамъ: «не остаться же эту ночь образамъ моимъ безъ свѣчки», думалъ онъ. Онъ было хотѣлъ только зажечь принесенную имъ свѣчку, но чумаки уговорили его взять жару въ полу армяка; они сами нагребали уголья голыми руками. Пришедши домой, онъ затеплилъ свѣчку отъ этихъ угольевъ, но чрезъ нѣсколько минутъ, оглянувшись на загнету, увидѣлъ, вмѣсто угольевъ, пригоршню свѣтлыхъ, какъ жаръ, червонцевъ. Нѣкоторые сосѣди замѣтили появившееся у бѣдняка золото, и вотъ «бабы погнали своихъ мужиковъ въ поле, къ чумакамъ». Послѣдніе насыпали каждому въ полу по пригоршнѣ жару, но эти мужики не были такъ счастливы, какъ бѣднякъ: всѣ прожгли свои новые праздничные кафтаны, а кто и руки обжогъ. Крикъ, шумъ, брань, дымъ, смрадъ... а чумаковъ какъ не бывало; какъ въ землю провалились: и возы, и чумаки, и волы, и огонекъ: нѣтъ ничего. Мужики пришли съ пустыми руками, а бабы дома выбранили ихъ за то, что испортили новые кафтаны; между тѣмъ бѣднякъ разжился своими червонцами и взялъ за себя добрую жену, которая сдѣлалась хорошей матерью его дѣтямъ. «Кто–жь спрашиваетъ г. Даль, были эти чумаки?» Вотъ вопросъ, достойный занять вниманіе нашего крестьянина. И будто не надъ чѣмъ поработать уму нашего крестьянина, какъ надъ разрѣшеніемъ вопросовъ, возбуждаемыхъ небылицами, придуманными праздною фантазіей досужаго писателя? И будто для крестьянина не существуютъ вопросы жизни, не терпящіе восточнаго квіетизма, требующіе всей энергіи ума и воли? Но вотъ, вмѣсто того, чтобы вызывать умъ на строгое обсужденіе серьёзныхъ вопросовъ дѣйствительной жизни, люди, обезпеченные общественнымъ положеніемъ и средствами къ существованію, отвлекаютъ вниманіе простого человѣка отъ матеріальныхъ и нравственныхъ его потребностей, отъ его неприглядной обстановки, отъ трезвой и бодрой дѣятельности, необходимой для достиженія дѣйствительныхъ интересовъ дѣйствительной жизни. Тѣ, кто преимущественно обязанъ вводить разумныя убѣжденія въ общее сознаніе, отуманиваютъ простой народъ мечтательными картинами небывалой жизни и пустыми вопросами, выводящими за черту дѣйствительной жизни и вводящими мысль въ чадъ и мракъ таинственной неестественности. Вѣра въ силу чаръ и чудесъ, склоненіе передъ силой судьбы и случая, увѣренность въ ничтожествѣ ума и воли передъ ихъ дикой и слѣпой силой, неполное признаніе причинной связи между событіями, привычка во всѣхъ, даже мелочныхъ обстоятельствахъ жизни прозрѣвать участіе таинственныхъ силъ — и безъ того ослабляютъ предпріимчивость и рѣшительность въ нашемъ народѣ, покровительствуя дремотѣ мысли и апатическому облѣненію воли. Когда событія нашей жизни зависятъ отъ чистаго и нечистаго мѣста, отъ хорошаго или нехорошаго глазу; отъ добраго или недобраго слова, добраго или недобраго часу, отъ легкаго или тяжкаго дня, отъ хорошей или несчастной встрѣчи, а также отъ того, въ какой часъ и подъ какой звѣздой кто родился, или чтò кому на роду написано, — то, очевидно, не великъ просторъ остается для личной дѣятельности и предусмотрительности, сомнительны становятся надежды на успѣхъ, и невелико довѣріе къ уму; тутъ одна надежда на авось, на удачу, на свое счастье, или на счастье другого. Тутъ остается дѣйствовать на пропалую, ободряя себя присказками: «что будетъ, то будетъ; что было, то видѣли, а что будетъ, то увидимъ; куда кривая ни вывезетъ; а кривая не повезетъ, пѣшкомъ пойдемъ къ чему, въ самомъ дѣлѣ, тяжолыя соображенія, къ чему усилія воли, когда «кому везетъ, такъ везетъ,» когда «дуракамъ вездѣ удается,» когда «лежень лежитъ, а счастье растетъ,» когда «дуракъ спитъ, а счастье въ головахъ лежитъ?» Не родись ни уменъ, ни пригожъ, а родись счастливъ; не хитеръ парень, да удачливъ, не козистъ, да таланистъ: говоритъ простой народъ нашъ, выражая независимость счастья отъ личныхъ качествъ человека.

Рокъ, судьба, случай, счастье, доля, талантъ, удача, горе сѣрое, притча, грѣхъ да бѣда, заправляющіе, по понятію простолюдена, всею жизнью, — это наравнѣ съ вѣдьмами, лѣшими, домовыми и другими таинственными силами, тайные враги и частнаго благосостоянія крестьянъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, благосостоянія всенароднаго. Если крестьяне, по самому положенію, поставлены въ невозможность признать этихъ враговъ и энергически возстать противъ нихъ — то люди благомыслящіе, образованные должны принять на себя трудъ вразумленія массъ; они обязаны ободрять и одушевлять наше простонародье на подвигъ жизни указаніемъ на знаніе и трудъ, какъ на лучшія средства владѣть обстоятельствами и улучшить свою жизнь. Къ чему убаюкиваютъ крестьянина вымыслами, сочиняемыми на темы «голенькій — охъ, а за голенькимъ Богъ», или «за сиротою самъ Богъ съ Калитоюкогда самъ–же онъ, не смотря на склонность свою къ восточному квіетизму, говоритъ по временамъ: «Богъ–то — Богъ, да и самъ не будь плохъ?» Къ сожалѣнію, нашъ простолюдинъ бываетъ часто плохъ: такъ пишите–жь ему лучше о дѣйствительныхъ его нуждахъ и о дѣйствительныхъ противъ нихъ средствахъ, — объ энергіи ума и воли, о трудѣ умственномъ и физическомъ, но не морочьте его жалкимъ ожиданіемъ: «авось счастье само подплыветъ!» Вы глубоко сочувствуете нерѣдко встрѣчаемой между крестьянами безпомощности и невозможности къ чему–нибудь руки приложить, и хотите утѣшить его возможностью нечаянной помощи свыше? А чтó если самыя ожиданія этой помощи истомятъ душу? — Лучше было бы, въ такомъ случаѣ, обратиться къ средству утѣшенія ближайшему, доступному для людей и сподручному для крестьянъ, при ихъ любви къ общинности; было бы лучше позаботиться о развитіи между ними чувства доброхотства и неравнодушія къ бѣдности отдѣльныхъ членовъ общества и о распространеніи идеи о мірскомъ вспоможеніи, съ правомъ взаимнаго наблюденія за образомъ жизни другъ друга. Мы знаемъ, что это средство утѣшенія безпомощныхъ оказывается чрезвычайно дѣйствительнымъ среди нашего–же простонародья, только не вездѣ, а между такъ называемыми раскольниками оно постоянно примѣняется къ дѣлу, такъ–что сочинители проектовъ о взаимномъ вспомоществованіи могли бы съ пользою у нихъ поучиться. И г. Даль сдѣлалъ бы наилучшее употребленіе изъ своихъ познаній и своего таланта живо писать, если бы онъ вмѣсто того, чтобы туманить простые умы мистицизмомъ, взялъ на себя трудъ очищать ихъ отъ всякаго чаромутья, обогащать ихъ здравыми понятіями о мірѣ и жизни, вызывать ихъ на трезвое размышленіе о дѣйствительныхъ интересахъ жизни, о необходимости труда и знанія для защиты отъ нуждъ и бѣдности, о мірскомъ вспоможеніи. Что касается изложенія бывальщинъ г. Даля, то оно отличается живостью, пластичностью и совершенною приспособленностью къ быту, пониманію и образу выраженія нашихъ простолюдиновъ; есть, однако, нѣсколько мѣстъ, которыя показываютъ какую–то небрежность и поражаютъ своею неясностью и неточностью. Въ 1‑й части на стр. 135 сказано: пришло время, пришолъ мужикъ, пустившись по глупости на такое дѣло! Дѣло, на которое пустился мужичокъ, состояло въ томъ, что онъ, желая выручить свою лошадь отъ конокрада, пришолъ съ условленною суммою къ нему въ лѣсъ; въ чемъ же тутъ глупостъ? Дѣло это обыкновенное въ деревняхъ. Если же г. Даль находитъ болѣе удобнымъ поступить въ этомъ случаѣ какъ–нибудь иначе, то лучше бы сказать прямо: крестьяне наши и понять не могутъ, какъ еще можно было бы поступить въ этомъ случаѣ: вѣдь не ѣхать же въ станъ или въ судъ!.. Далѣе на стр. 137: съ тѣмъ и ушолъ (коноводъ–убійца) на каторгу, что каялся во всѣхъ грѣхахъ своихъ, кого чѣмъ обидѣлъ, что у кого укралъ, сколькихъ лошадей спроваживалъ, а, кромѣ этого одного мужика, не сгубилъ никого. — «Коноводъ каялся, что кромѣ этого мужика не сгубилъ никого» — чтò это такое! На стр. 143. Нашедши подкидыша, крестьянинъ хочетъ его взять и окрестить; при этомъ онъ говоритъ женѣ: «берись–ко за дѣло, этого мы не разумѣемъ — неси его въ избу, перекрестившиЧего — этого не разумѣетъ онъ? На стр. 144; «объявленъ рекрутскій наборъ, — и на сходкѣ въ приказѣ, а гдѣ міръ, и старшины разсчитывали очередиКакъ это разсчитывали на сходкѣ въ приказѣ, а гдѣ міръ, и старшины?.. На стр. 182 крестьяне, зарѣзавъ лошадей, сняли съ нихъ шкуры дудкой, т. е. цѣликомъ, не глотая; потомъ зашили ихъ, надули пузырями и завязали... На стр. 184 старуха говоритъ мужу: « плети лапти да неси на базаръ, припасай на святую копѣйку.» Что за святая копѣйка? подумаешь про себя, да едва догадаешься, что здѣсь старуха совѣтуетъ припасать копѣйку къ святой недѣлѣ. На стр. 198 старикъ «просилъ исповѣдоваться и пріобщиться.» По ходу рѣчи видно, что старикъ самъ хотѣлъ исповѣдоваться, а не другого объ этомъ просилъ. Во II. части на стр. 2 женщина «тяжело вздохнула, будто не вывела вздоха.» Чтó это такое? — На стр. 77 «хозяйство было у нихъ порядочное, но и барское поле и хозяйство искони заведенное, которое бросать и раззорять для глупой причуды не приходилось.» Слѣдовало сказать: да и барское поле и хозяйство бросать и раззорять для глупой причуды не приходилось.

Указавъ неточныя выраженія, мы хотѣли обратить вниманіе на неястность основной идеи въ бывальщинахъ «легко нажито, легко и прожито,» «ось и чека,» «ракита«воръ и утайщикъ,» «плѣнникъ но нашъ обзоръ и безъ того оказался слишкомъ обширенъ. — Мы бы и уволили себя отъ труда входить въ подробное обсужденіе разобранныхъ нами разсказовъ, если бы они не назначались для простого народа и не принадлежали г. Далю. Вопросъ объ образованіи простого народа есть самый живой и существенно важный вопросъ нашего времени; поэтому, книги, издаваемыя для простого народа должны быть подвергаемы строгому и внимательному обсужденію. Что касается В. И. Даля, то онъ давно пользуется заслуженною извѣстностью отличнаго знатока нашей народности, лучшаго составителя физіологическихъ очерковъ и талантливаго описателя отдѣльныхъ сценъ изъ народнаго быта; поэтому, изъ уваженія къ давно установившемуся о немъ общественному мнѣнію не считали за собою права ограничиться краткимъ указаніемъ недостатковъ настоящаго изданія. Мы сами признаемъ за г. Далемъ указанныя выше качества; онъ знаетъ русскій народъ, излагаетъ событія какъ на картинѣ — къ сожалѣнію, нѣкоторые разсказы его положительно пусты; а иные, показывая въ немъ отчетливое знаніе фактической стороны крестьянскаго быта, обличаютъ совсѣмъ превратное пониманіе нравственныхъ и общественныхъ потребностей нашего простонародья. Но, если послѣднее обстоятельство не могло зависѣть отъ доброй воли г. Даля и не могло быть имъ устранено, то непостижимо, какъ онъ рѣшился представить своимъ читателямъ разсказы пустые и ничтожные по содержанію. Ужь не разсчитывалъ–ли онъ на то, что въ изданіи, назначенномъ для крестьянъ, все плететъ, все съ рукъ сойдетъ? Народъ–де простой, невзыскательный: вѣдь слушаютъ же они въ сотый разъ какой–нибудь нелѣпый разсказъ или побасенку, лежа въ овинѣ или сидя на завалинкахъ; вѣдь упражняются же они въ какихъ–нибудь безсмысленныхъ скороговоркахъ, пустоговоркахъ и загадкахъ на супрядкахъ и бесѣдахъ: такъ я имъ ихъ же бывальщину, да складнѣе скажу, или совсѣмъ новую сложу, да такую, какой они и во снѣ не видали и въ щахъ не хлебывали!

Изъ двухъ сороковъ нынѣ изданныхъ бывальщинъ г. Даля, дѣйствительно съ пользою могли бы быть прочитаны крестьянами около 25, но при этомъ все–таки нѣкоторыя изъ нихъ слѣдовало бы подвергнуть значительной передѣлкѣ. Издать бы ихъ безъ картинокъ, да продавать по 10 и никакъ не болѣе 15 коп. Это было бы дѣломъ человѣчнымъ и, безъ сомнѣнія, болѣе достойнымъ г. Даля, чѣмъ настоящее изданіе двухъ сороковъ бывальщинокъ съ картинами, продаваемое г. Вольфомъ за 1 р. 25 к.

A. С—инъ.



[1] Такъ на стр. 37 вм. по отчеству напечатано его отчеству; на стр. 66 вм. пойдетъ — подейтъ; на стр. 175 вм. за то — за что; на стр. 161 слова хана не отдѣлены отъ разсказа плѣнника и оттого происходитъ совершенная неясность; тамже вм. а — и; на стр. 176 вм. напередъ — напердъ, вм. купилъ — купи; на стр. 184 вм. Тирону — Тихону; на стр. 186 вм. коли такъ — коли тякъ; на 14 стр. II ч. вм. никто не не никто; на стр. 56 вм. одного — одной, на стр. 58 вм. мужичокъ — мижичокъ, вм. искони — искона, на стр. 72 вм. накланялся — наклонялся.

[2] Считаемъ необходимымъ оговориться, что мы 1) признаемъ за нашимъ простонародьемъ нѣкоторыя несомнѣнныя достоинства и далеки отъ того, чтобы винить его за исчисленные недостатки, потому что знаемъ ихъ причины.

[3] Так в тексте. Надо: Грушина — ред.

[4] умение жить (фр.) ред.

[5] существующее положение (лат.) — ред.