СОЧИНЕНІЯ В

СОЧИНЕНІЯ В. ДАЛЯ.

ИЗДАНIЕ М. ВОЛЬФА. 1861 г.

_____

Литературная дѣятельность В. Даля началась уже тридцать лѣтъ назадъ. Въ первыхъ его произведеніяхъ, появившихся въ 1833 году, подъ заглавіемъ «Были и небылицы казака Луганскаго» высказалось желаніе ознакомить читателей съ матеріалами русской народной жизни, заключающимися въ нашихъ сказкахъ и мѣстныхъ преданіяхъ. Подобное направленіе, бывшее въ то время новинкою, было встрѣчено многими съ восторгомъ: его поспѣшили провозгласить новымъ великимъ талантомъ, которому суждено создать особый родъ народной литературы; но всѣ эти толки замолкли при выходѣ въ свѣтъ послѣдующихъ его произведеній. И тогда еще нашелся критикъ, вѣрно опредѣлившій его значеніе, какъ писателя: Бѣлинскій видѣлъ въ немъ только забавнаго балагура, умѣющаго кстати употреблять простонародныя выраженія. Въ скоромъ времени это направленіе дѣятельности Даля измѣнилось; онъ началъ писать повѣсти. По словамъ автора, причины этой перемѣны заключались въ томъ, что постороннія обстоятельства пригнели его, а вкусъ тогдашней письменности требовалъ повѣстей. Затѣмъ уже при концѣ его дѣятельности, его первоначальное направленіе снова сказалось въ «Картинахъ Русскаго Быта» помѣщавшихся въ Отечественныхъ Запискахъ, послѣднихъ годовъ. Таковъ былъ общій ходъ литературной дѣятельности В. Даля. Въ настоящее время, при существованіи полнаго изданія всѣхъ его произведеній, открывается возможность, познакомившись ближе съ трудами этого писателя, опредѣлить его литературное достоинство.

Литературную дѣятельность В. Даля относительно количества нельзя назвать бѣдною: послѣднее изданіе его произведеній М. О. Вольфа, вышедшее въ 1861 г., состоитъ изъ восьми томовъ мелкой печати, способныхъ испугать присяжнаго рецензента и обрадовать любопытство досужаго, любознательнаго читателя. Но эти опасенія, равно какъ и любопытство, умѣряются по мѣрѣ ближайшаго ознакомленія съ этимъ пестрымъ калейдоскопомъ, въ которомъ коротенькіе разсказцы изъ народнаго быта смѣняются сказками, затѣмъ небольшими повѣстями, этнографическими и физіологическими очерками. Все это пересыпано множествомъ анекдотцевъ и остротъ, не слишкомъ замысловатыхъ, между которыми много смѣшныхъ, но притомъ такихъ, которые уже пріобрѣли себѣ право считаться на Руси старинными знакомыми. Можетъ–быть читающая Русь познакомилась съ ними впервые изъ разсказовъ В. Даля; но какъ–бы то ни было они далеко не составляютъ капитальнаго пріобрѣтенія на пользу знанія русской жизни, точно также какъ анекдоты Балакирева о Петрѣ Великомъ вовсе не обогащаютъ русской исторіи. Мы назвали выше собраніе произведеній В. Даля калейдоскопомъ: намъ кажется, что это названіе вполнѣ можно примѣнить къ нему, какъ по разнообразію сообщаемыхъ имъ свѣдѣній, такъ и по малому значенію ихъ въ области искусства. Подобно тому, какъ въ калейдоскопѣ мелькаетъ предъ глазами нашими безчисленное множество разныхъ звѣздъ и фигуръ, изъ которыхъ ни одна не превышаетъ діаметра трубки, въ которую смотрятъ и которыя при этомъ суть ничто иное, какъ различныя сочетанія однихъ и тѣхъ–же камней; точно также въ собраніи произведеній В. Даля мы видимъ множество мелкихъ фигурокъ, вертящихся около одного центра — русской народной жизни, но не превышающихъ размѣра путевыхъ замѣтокъ туриста, много ѣздившаго по Россіи и записывавшаго все, что попадалось подъ руку. Подобно тому, какъ всѣ фигуры калейдоскопа образуются подъ вліяніемъ рефлексіи треугольной зеркальной призмы, точно также тѣсна и узка рефлексія В. Даля, нигдѣ не выступающая за предѣлы завѣтнаго треугольника, сквозь который авторъ смотритъ на русскую жизнь, и который мѣшаетъ мысли автора сложиться въ болѣе обширный кругъ философскаго воззрѣнія. Этотъ треугольникъ есть внѣшнее міросозерцаніе автора, не идущее далѣе размѣровъ обыкновеннаго практическаго здраваго смысла. Вслѣдствіе этого всѣ его отвлеченія, начинающіяся обыкновенно съ варьированнаго вопроса: скажите, добрые люди, почему это такъ, а это такъ, не достигнувъ, по недостатку творчества, надлежащаго развитія и желаемаго разрѣшенія, сводятся къ неизбѣжному въ этихъ случаяхъ рѣшенію: «принять къ свѣдѣнію», т. е. помѣстить въ число калейдоскопныхъ камней. Отсюда выходитъ, что произведенія В. Даля, представляя съ одной стороны цѣлый рядъ разнообразныхъ чертъ и случаевъ народной жизни, поражаютъ въ то–же время своею односторонностью и производятъ такое–же утомительное впечатлѣніе скуки, какое можетъ родиться вслѣдствіе долгаго смотрѣнія въ отверстіе калейдоскопа. Потому, не вдаваясь въ подробный разборъ его произведеній, постараемся опредѣлить вообще его литературную дѣятельность.

При первомъ знакомствѣ съ произведеніями В. Даля оказывается, что онъ не художникъ, а просто искусный разскащикъ–балагуръ, слушая котораго можно подчасъ засмѣяться, а подчасъ зѣвнуть самымъ нелицемѣрнымъ образомъ. Въ предисловіи самъ авторъ признается, что онъ не цѣнитъ высоко своихъ произведеній въ художественномъ ихъ отношеніи, но полагаетъ, что они могутъ быть полезны по направленію своему и по языку. Противъ полезности ихъ вообще не будемъ спорить; всякое даяніе благо и всякая лепта, внесенная въ сокровищницу знанія, достойна благодарности; все не вредное есть уже полезное; весь вопросъ заключается въ относительномъ значеніи этой полезности, имѣющей безконечное количество видовъ и степеней.

Посмотримъ, какое–же направленіе В. Даля. Цѣль его ознакомить читателей съ русскимъ народнымъ бытомъ. Цѣль прекрасная, имѣющая еще болѣе значенія потому, что она высказалась въ то время, когда подобное направленіе было еще вновѣ, и слѣдовательно показала въ авторѣ вѣрное пониманіе потребностей русской литературы. Цѣль эта вообще можетъ быть достигнута двумя путями: или авторъ беретъ изъ явленій народной жизни матеріалы, очищаетъ ихъ отъ посторонней грязи и внѣшней случайной примѣси и ставитъ ихъ цѣликомъ предъ глазами читателей, которые въ этомъ случаѣ и должны видѣть въ нихъ одни матеріалы для будущей разработки. Или–же авторъ, почерпнувши извѣстный матеріалъ изъ народной жизни, возсоздаетъ изъ него полную законченную историческую или физіологическую картину, которая вводитъ насъ въ тѣ тайны народнаго быта, которыя становятся для насъ понятными только при внимательномъ изученіи матеріаловъ, сгруппированныхъ рукою художника, озаренныхъ яркимъ лучемъ творчества. По какому пути идетъ Даль? Ни по тому, ни по другому; онъ не даетъ намъ ни чистаго матеріала, ни художественной картины. Его путь какой–то средній, т.‑е. съ одной стороны онъ уклонился отъ простой передачи голой правды, примѣшавъ къ ней мѣстами искусственный элементъ; съ другой, не достигнувъ художественной живописности, онъ представилъ только тусклые фотографическіе снимки той жизни, которая по преимуществу нуждается въ полномъ освѣщеніи творческой мысли. Посмотримъ, какъ обращается В. Даль съ матеріалами. Обширенъ и интересенъ міръ народности, изъ котораго черпаетъ В. Даль, въ которомъ тысячи противорѣчій смѣняютъ одно другое, скрывая въ себѣ тайный смыслъ и причины этихъ повседневныхъ явленій; но въ этомъ огромномъ запасѣ разнообразныхъ случаевъ далеко не все нуждается въ литературномъ воспроизведеніи. Какъ въ жизни отдѣльнаго человѣка, такъ и въ жизни народа, важныя характеристическія проявленія духа перемѣшаны съ случаями общими, повседневными и имѣющими значеніе обыкновенныхъ физическихъ отправленій. Смѣшно было–бы, если–бы кто–нибудь, вздумавъ писать дневникъ, началъ помѣщать въ немъ на ряду съ явленіями важными и замѣчательными, случаи самые обыкновенные, ничтожные, какъ для другихъ, такъ и для него самого, на–примѣръ въ родѣ слѣдующихъ: на Сѣнной подрались мужики, въ г. Муромѣ такого–то числа былъ пожаръ, помѣщикъ такой–то губерніи уѣхалъ на охоту. Это напомнило–бы записки Гоголевскаго сумасшедшаго или того помѣщика, который записывалъ, что такого–то числа онъ съ такимъ–то ѣлъ дыню. Тамъ это у мѣста, потому–что въ–первомъ случаѣ это записываетъ сумасшедшій, а во–второмъ степной помѣщикъ; но что, если авторъ, не будучи ни сумасшедшимъ, ни степнымъ помѣщикомъ, имѣетъ въ виду обогатить русскую литературу новыми матеріалами. Смѣемъ думать, что отъ подобныхъ свѣдѣній не много пріобрѣтетъ русская литература. Для опредѣленія характера народной жизни нужны тѣ явленія, тѣ случаи, въ которыхъ высказываются коренныя черты народности, а не весь буднишній скарбъ народа, изъ котораго подчасъ нельзя извлечь никакой опредѣленной идеи. Что весь этотъ повседневный продуктъ общежитія годится и идетъ въ практической жизни народа въ дѣло, объ этомъ не споримъ: онъ составляетъ живую потребность массы, точно также необходимъ для нея, какъ для лошади необходимо при овсѣ сѣно, какъ обыкновенная встрѣча двухъ самыхъ умнѣйшихъ людей не обходится безъ взаимнаго привѣтствія въ родѣ: «здравствуйте, или какъ поживаете?» Въ жизни много такихъ ничтожныхъ фразъ и пустыхъ явленій: они необходимы, какъ балластъ для равновѣсія; ими пересыпаны всѣ важные, серьозные вопросы и присутствіе ихъ спасаетъ противоположную сторону отъ пошлости. Да, все въ практической жизни народа идетъ въ дѣло, даже самые пустяки. Впрочемъ и то сказать: самые пустяки есть понятіе относительное, и въ извѣстныхъ случаяхъ играютъ весьма важную роль, напримѣръ, протекція, деньги, связи и проч. Такія вещи, конечно, и безъ записыванія не умираютъ въ народѣ, но нуждается–ли въ нихъ изящная литература, это другой вопросъ. Литература есть созданіе искусства, а не запасной магазинъ, въ который можно валить безъ разбора разныя кипы былей и небылицъ, преданій и сказокъ, повѣстушекъ и анекдотовъ, не потрудившись отдѣлить изъ нихъ то, что годится въ печать, отъ того, что годится развѣ только на обертку. Или и въ литературномъ дѣлѣ необходимъ балластъ; въ такомъ случаѣ конечно и такіе разсказы, какъ напримѣръ: Капитанша, Повѣрка, Круговая бесѣда, Бредъ, Осколокъ льду, Невольные соперники и повѣсти въ родѣ Мичмана Поцѣлуева, или Живучи оглядывайся, Расплохъ и т. п. имѣютъ въ литературѣ свое законное мѣсто точно также, какъ въ общественномъ разговорѣ необходимы толки о погодѣ, спросы о здоровьи и проч. Намъ кажется только, что въ дѣлѣ искусства необходимъ выборъ матеріаловъ. Конечно, если смотрѣть на міръ съ точки зрѣнія вѣчности, то и самыя лучшія вещи немного отстоятъ отъ пустяковъ; но мы не заносимся такъ далеко, а ставимъ только произведенія В. Даля въ параллель съ произведеніями другихъ писателей, выбиравшихъ предметы для своихъ твореній изъ запаса матеріаловъ русской народной жизни.

Если съ одной стороны В. Даль грѣшитъ противъ роли собирателя матеріаловъ, отсутствіемъ такта въ выборѣ и оцѣнкѣ годныхъ для литературы предметовъ, то съ другой стороны онъ грѣшитъ противъ художественности въ возсозданіи народной жизни. Онъ не живописецъ, а только фотографъ. Съ необыкновенною вѣрностью передаетъ онъ въ своихъ разсказахъ внѣшнія стороны народнаго быта со всѣми его мелочными подробностями, освѣщаетъ его съ боку на столько, что изображенія совершенно ясно видны; казалось–бы, вотъ она самая дѣйствительность и есть передъ глазами; не тутъ–то было, это миніатюрный снимокъ дѣйствительности, слабое отраженіе того, что есть въ натурѣ. Поставьте изображеніе въ стереоскопъ, вы увидите ту–же самую картинку, но въ перспективѣ съ выпуклыми формами, увеличенную въ человѣческій ростъ; впечатлѣніе ваше выиграетъ отъ этой постановки, вы пожалуй скажете: «ахъ какъ похоже, точно въ натурѣ», но ни на одну минуту не забудете, что смотрите въ стереоскопъ, что ваше очарованіе есть обманъ, отраженіе свѣта, вы припоминаете изображенный предметъ по его пунктуально вѣрной копіи, но не видите его живьемъ предъ своими глазами; онъ не смотритъ на васъ такъ выразительно, не говоритъ вамъ о себѣ такъ ясно, понятно, какъ поглядитъ и скажетъ вамъ о себѣ портретъ живописца художника. Положимъ, что вы молодой туристъ, пріѣхавшій въ Италію съ мыслью воскресить себѣ древній міръ, по дѣйствительнымъ памятникамъ древности. Передъ вами реставрированная Помпея: вотъ настоящія римскія улицы съ ихъ живописными домами, покрытыми фресками и барельефами; плющъ и виноградъ успѣли уже мѣстами одрапировать пожелтѣвшій мраморъ и вулканическую почву, надъ городомъ разстилается римское небо съ его непонятной жителямъ сѣвера синевой; предъ вами вся римская утварь, сохранившаяся всецѣло до послѣднихъ подробностей, начиная отъ изящныхъ мѣдныхъ треножниковъ до грубыхъ глиняныхъ горшковъ; все, что было въ древней Помпеѣ, кромѣ людей, все на лицо, а между–тѣмъ впечатлѣніе ваше неполно, вы чѣмъ–то недовольны, вы какъ–будто обмануты въ ожиданіяхъ... Если–бы даже была возможность сохраниться людямъ въ той неприкосновенной неподвижности, въ какой сохранились стѣны, и они предстали–бы вашему взору, — и тогда вы не были–бы удовлетворены, потому–что не увидѣли–бы древняго міра. Отчего это? Оттого, что нѣтъ жизни, нѣтъ движенія въ этомъ вымершемъ городѣ, простоявшемъ неприкосновенно нѣсколько столѣтій, какъ мумія набальзамированная лавою и тепломъ Везувія. Вы мечтали увидѣть древнюю Помпею и увидѣли только ея превосходный слѣпокъ; думали увидѣть настоящій римскій городъ и нашли одинъ только его каменный профиль, думали видѣть римскую жизнь, а предъ вами стоитъ только неподвижная цѣльная гробница этой умершей жизни! Вы ошиблись въ расчетѣ; хотите–ли вознаградить себя, станьте предъ картиной Брюлова: она вамъ покажетъ настоящую Помпею, настоящую Италію, настоящую римскую жизнь. Художникъ дастъ вамъ ту дѣйствительность, которой вы напрасно ждали отъ дѣйствительности сохраненной природою. Отсюда слѣдуетъ, что есть два рода дѣйствительности: дѣйствительность матеріи и дѣйствительность духа: одной доступно одно настоящее, другой всѣ три момента времени, прошедшее, настоящее и будущее. Одна воспринимается которымъ–либо изъ пяти внешнихъ чувствъ и далѣе не идетъ; другая, пользуясь ими какъ своими первыми проводниками, имѣетъ дѣло съ нашимъ внутреннимъ чувствомъ, этимъ общимъ мѣриломъ всего, что только возвышается надъ повседневнымъ и прозаическимъ уровнемъ жизни. Эта дѣйствительность духа въ дѣлѣ искусства есть продуктъ творчества, дѣйствіе котораго непосредственно отражается на чувствѣ. Мы помнимъ одного знакомаго, который въ дѣлѣ оцѣнки сценическихъ и музыкальныхъ талантовъ пунктуально держался слѣдующей теоріи: «если тебя при какой–нибудь сценѣ пробираетъ морозъ по кожѣ, говорилъ онъ, знай навѣрно, что актеръ сыгралъ хорошо свою роль, если–же ты ничего подобнаго не чувствуешь, то можно пари держать, что актеръ плохъ.» Откинувъ въ сторону односторонность и самолюбивую сторону этого сужденія, мы должны сознаться, что въ сущности онъ правъ потому, что въ основѣ подобной теоріи лежитъ слѣдующая аксіома: настоящее произведеніе искусства должно производить на всѣхъ приблизительно одинаково сильное впечатлѣніе. Разумѣется, подъ словомъ «всѣхъ» мы подразумѣваемъ людей стоящихъ на извѣстномъ уровнѣ, обусловливающемъ степень пониманія художественныхъ произведеній. Все, что сказали мы до–сихъ–поръ, можно отнести къ произведеніямъ В. Даля. Такого «пробирающаго» элемента, говорящаго прямо сердцу, заставляющаго насъ призадуматься надъ прочитаннымъ, перенестись въ ту среду дѣйствительности, которую описываетъ авторъ, нѣтъ, или очень мало въ разсказахъ В. Даля. Правда, рисуемая имъ, не трогаетъ насъ, потому–что она поставлена предъ нами только своею внѣшнею стороною; лица, имъ выведенныя, въ большинствѣ случаевъ, точно добросовѣстные, но посредственные актеры, выходятъ, какъ–бы по вызову и по заказу произносятъ заранѣе выученныя роли. Во многихъ случаяхъ они добросовѣстно выполняютъ свое назначеніе: роли знаютъ твердо, костюмированы вѣрно, плачутъ и смѣются во время, ничто въ нихъ по–видимому не кричитъ, не оскорбляетъ зрителя своимъ противорѣчіемъ дѣйствительности; а между–тѣмъ зритель ясно видитъ, что предъ нимъ искусственная сцена, а не дѣйствительность, и представленіе не возбуждаетъ въ немъ большаго сочувствія; не даетъ полнаго наслажденія. Это происходитъ оттого, что авторъ не всегда подмѣчаетъ коренныя, существенныя черты описываемой имъ народности, не захватываетъ глубоко ея повседневныхъ явленій и притомъ недостаточно рельефно обрисовываетъ ихъ. Ни одного типа, ни одного опредѣленнаго цѣльнаго характера не встрѣчаемъ мы въ его разсказахъ изъ русскаго быта. Попадаются мѣстами вѣрно схваченныя черты, живописные образы, но нѣтъ въ нихъ цѣлостности, единства, гармоніи. Искусственность самая подробная и добросовѣстная нe можетъ заменить искусства. И Даль вовсе не народный писатель въ настоящемъ смыслѣ слова, именно потому, что въ немъ нѣтъ творчества, безъ котораго не можетъ быть вѣрно возсоздана никакая дѣйствительность, никакая народность. Григоровичъ, со всей своей идеализаціей, несравненно болѣе народный писатель, нежели Даль, потому, что при невѣрномъ освѣщеніи своихъ картинъ, онъ показываетъ подчасъ такую народную правду, какой не найдемъ мы ни въ одномъ изъ разсказовъ Даля, не смотря на то, что послѣдній богаче перваго матеріалами. Антонъ Горемыка и Переселенцы, Пахарь и Рыбаки обогатили русскую литературу идеями нынѣ совершающейся эмансипаціи, а картины русскаго быта только пополнили количество анекдотовъ о различныхъ случаяхъ, совершающихся въ жизни русскаго народа. Большинство явленій, разсказываемыхъ Далемъ, извѣстно намъ самимъ изъ собственнаго опыта; отъ писателя мы ждемъ не одного повторенія того, что совершается ежедневно на каждомъ шагу, мы желаемъ живаго поясненія этихъ явленій, идеи въ нихъ заключающейся, показывающей, что разсказываемыя имъ событія не суть одни внѣшнія случайности, которыя могли–бы и не быть въ народѣ. Да не подумаютъ читатели наши, что этими словами мы навязываемъ автору обязательство мудрованія надъ каждымъ изъ его разсказовъ, которое въ видѣ морали было–бы пришито въ началѣ или концѣ разсказа, какъ дѣлается въ дѣтскихъ назидательныхъ книгахъ[1]; отнюдь нѣтъ, мы хотимъ только, чтобъ представляемая имъ картина, говорила сама за себя, чтобъ она заставила каждаго отгадать внутреннюю сторону явленія, скрытый смыслъ факта, короче, мы хотимъ художественной правды, заключающейся въ сочетаніи внутренняго со внѣшнимъ, идеи съ формою, показывающей, что въ жизни народа нѣтъ ничего случайнаго, чисто внѣшняго, а что все основывается и коренится на внутренней связи различныхъ сторонъ народнаго духа. Недостатокъ этого связующаго начала, проникающаго въ самую глубину явленія, а не ограничивающагося одною внѣшностью, лишаетъ разсказы Даля того значенія, которое они могли–бы имѣть при освѣщеніи того–же самаго факта свѣтомъ творческой мысли. Вообще можно сказать, что въ разсказахъ Даля есть содержаніе, но нѣтъ идеи.

Не дѣлая выписокъ, потому–что ихъ пришлось–бы дѣлать слишкомъ много, предоставляемъ читателямъ нашимъ повѣрить слова наши, взявши на выдержку почти каждый изъ разсказовъ Даля, изъ которыхъ рѣдко что можно извлечь, кромѣ самыхъ дюжинныхъ, избитыхъ общихъ свѣдѣній въ родѣ того, что мошенничество иногда сходитъ съ рукъ, иногда наказывается путемъ другаго машенничества, а иногда даже и полиціею, что приказные на Руси берутъ взятки, что воръ вору рознь, что кладамъ въ народѣ вѣрятъ, а мертваго тѣла боятся, что въ крестьянскомъ быту родители не всегда позволяютъ дѣтямъ жениться по любви и т. п. Впрочемъ при этомъ мы должны оговориться. На ряду съ пустыми разсказцами и незначительными повѣстушками встрѣчаются иногда сцены, въ которыхъ вѣрно подмѣчены коренныя черты русской народности, и поэтическія краски взяты прямо съ натуры. Таковы, напримѣръ, мелкіе разсказы его: Варнакъ, Удавлюсь, а не скажу, Грѣхъ, Искушеніе, Крушеніе, Подземное Село, Ракита и нѣкоторые другіе. Такія вещицы, имѣющія самостоятельное значеніе поэтическихъ произведеній, а нетолько матеріаловъ, тѣмъ болѣе дороги, что ихъ можно считать исключеніемъ изъ всей остальной массы, отзывающейся искусственною поддѣлкою подъ народность. Если–же въ нѣкоторыхъ изъ послѣднихъ и встрѣчаются дѣйствительно народныя черты, то надобно признаться, онѣ далеко не перваго качества. Намъ кажется, что искусственность Даля, заключающаяся въ его мелочной, фотографической, или; вѣрнѣе дагеротипной копировкѣ внѣшнихъ чертъ народной жизни, выражается между прочимъ и въ томъ quasi[2]–народномъ языкѣ, которымъ авторъ передаетъ читателю свои разсказы. Это не совсѣмъ простонародный языкъ и въ то–же время не совсѣмъ литературный; это какая–то особенная смѣсь того и другаго и потому не имѣющая никакого опредѣленнаго характера, никакой физіономіи. Языкъ Даля взятъ какъ–бы не цѣликомъ изъ устъ самаго народа, а только частями; это какая–то искусная мозаика простонародныхъ выраженій, оборотовъ, словъ и терминовь, собранная и усвоенная памятью трудолюбиваго автора во время его многолѣтнихъ путешествій по разнымъ концамъ Россіи. Изъ этого какъ–бы заранѣе составленнаго запаса черпаетъ Даль въ случаѣ нужды достаточное количество народныхъ выраженій, вставляетъ ихъ въ разсказъ по своему усмотрѣнію, и большею частію кстати (въ смыслѣ прикрасы); между–тѣмъ какъ въ основѣ разсказа проглядываетъ обыкновенный литературный языкъ. Можно почти навѣрно сказать, что, еслибы мужикъ услышалъ гдѣ–нибудь народный языкъ Даля, то своимъ вѣрнымъ чутьемъ онъ сразу отгадалъ–бы, въ чемъ дѣло, и замѣтивъ искусную поддѣлку, пожалуй съ усмѣшкой сказалъ–бы: «вишь ты, какъ навострился баринъ складно баять по нашему». Это искусственное смѣшеніе въ языкѣ Даля двухъ элементовъ, простонароднаго съ литературнымъ, лишая произведеніе художественной правды, непріятно дѣйствуетъ на того читателя, который отъ разсказа ждетъ не одного внѣшняго склада и лада. А между–тѣмъ никто не скажетъ, чтобъ Даль не зналъ языка русскаго простонародья. Отчего–же происходитъ этотъ разладъ. Оттого, что авторъ знаетъ языкъ, точно–также какъ и самый народъ, только съ его внѣшней стороны, оттого, что у него нѣтъ таланта оживить этотъ языкъ тою силою, какою дышитъ онъ въ устахъ этого народа, нѣтъ умѣнья употреблять его нетолько тамъ, гдѣ этого требуетъ внѣшній интересъ разсказа (балагурство), а тамъ, гдѣ этотъ языкъ долженъ выразить самую сущность описываемой имъ народной жизни[3]. Причина здѣсь таже, которая помѣшала большинству его произведеній сдѣлаться поэтическими, изящными — отсутствіе творчества.

До–сихъ–поръ мы говорили о недостаткахъ Даля, какъ художника и какъ народнаго писателя. Но какъ трудолюбивый собиратель матеріаловъ, какъ путешественникъ, искрестившій чуть–ли не всю Россію и показывающій намъ въ миніатюрѣ то, чего мы сами, по небытности на мѣстѣ, еще не видали, какъ разскащикъ для неслишкомъ требовательной публики, онъ имѣетъ свое неоспоримое достоинство. Къ числу матеріаловъ можно отнести его сказки и громаду анекдотовъ и мелкихъ замѣтокъ, озаглавленныхъ: «Досуги солдатскіе, матросскіе», и другія произведенія подобнаго рода и качества. Въ сказкахъ, собранныхъ Далемъ, особенно замѣтна его безтактность въ дѣлѣ творчества: онъ разсказываетъ народныя сказки на свой собственный ладъ, при чемъ онѣ, лишаясь своего мѣстнаго колорита, не имѣютъ надлежащаго значенія. Впрочемъ, нѣкоторыя изъ нихъ уже принесли свою долю пользы: онѣ перепечатываются въ собраніи русскихъ сказокъ г. Афанасьева. Интереснѣе мелкихъ разсказовъ и повѣстей Даля его физіологическіе очерки: Петербургскій дворникъ, Деньщикъ, Отставной, Чухонцы въ Питерѣ, нигдѣ впрочемъ не выражающіе полнаго типа, и разсказы его о нравахъ и обычаяхъ народовъ, живущихъ по окраинамъ Россіи. Таковы, напримѣръ, его разсказы: Майна, Бикей и Мауляна, Болгарка, Подолянка, Башкирская русалка, Уральскій казакъ, Похожденія лезгинца Асана. Что–же касается до его повѣстей, то очевидно, что въ этомъ «вынужденномъ», по собственному признанію автора, родѣ литературной дѣятельности, онъ не могъ достигнуть большаго совершенства. Бѣдность идеи, замѣна живыхъ характеровъ искусственною характеристикою, недостатокъ поэзіи въ образахъ и картинахъ, скудость философскаго взгляда, дѣлаютъ то, что самыми лучшими изъ нихъ, каковы «Савелій Грабъ, Чайкинъ, Игривый», не можетъ въ настоящее время интересоваться публика, познакомившаяся уже съ повѣстями Тургенева, Писемскаго и другихъ современныхъ писателей. Повѣсти Даля имѣютъ ту отличительную черту, что онѣ не современны во всѣхъ отношеніяхъ и потому могутъ быть помѣщены на полкахъ архива русской словесности, пожалуй хоть наряду съ нравоописательными романами Булгарина и повѣстями нѣкогда знаменитаго барона Брамбеуса.

н. свѣденцовъ.