Борисъ Зайцевъ

АѲОНЪ

YMCA PRESS

Paris 1928

// обложка

Printed in France

// контртитулъ

ЕГО ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВУ

МИТРОПОЛИТУ

ЗАПАДНО–ЕВРОПЕЙСКИХ РУССКИХ ПРАВОСЛАВНЫХЪ

ЦЕРКВЕЙ

ЕВЛОГIЮ

почтительно посвящаетъ

АВТОРЪ.

1 февраля 1928.

// титул

Я провелъ на Аѳонѣ семнадцать незабываемыхъ дней. Живя в монастырѣ, странствуя по полуострову на мулѣ, пѣшкомъ, плывя вдоль береговъ его на лодкѣ, читая о немъ книги, я старался все, что могъ, вобрать. Ученаго, философскаго или богословскаго въ моемъ писаніи нѣтъ. Я былъ на Аѳонѣ православнымъ человѣкомъ и русскимъ художникомъ. И только.

Аѳонъ предсталъ мнѣ въ своемъ вѣковомъ и благосклонномъ величіи. Тысячелѣтнее монашеское царство! Напрасно думаютъ, что оно сурово, даже грозно. Аѳонъ — сила, и сила охранительная, смыслъ его есть «пребываніе», а не движеніе, Аѳонъ созерцаетъ, а не кипитъ и рвется — это вѣрно. Но онъ полонъ христіанскаго благоуханія, т. е. милости, а не закона, любви, а не угрозы. Аѳонъ не мраченъ, онъ свѣтелъ, ибо олюбленъ, одухотворенъ.

Аѳонъ очень уединенъ и мало занятъ внѣшнимъ. Это какъ бы островъ молитвы. Мѣсто непрерывнаго истока благоволения. Аѳонцы мало знаютъ о пестрыхъ дѣлахъ «міра», и судятъ о нихъ не всегда удачно. Но они не устаютъ молиться о мірѣ, какъ молятся и о себѣ. Они, сравнительно, не много занимаются наукой, философіею, богословіемъ. Зато непрерывно служатъ Богу — въ церкви, въ келіи. Это придаетъ имъ особый оттѣнокъ. «Міръ» справедливо полагаютъ они грѣшнымъ, но я но я не замѣчалъ у нихъ гордыни

// 7

или высокомѣрія къ нему. Напротивъ, сочувствіе, желаніе оказать помощь. Простота и доброта, а не сумрачное отчужденіе — вотъ стиль аѳонскій, и не даромъ тысячи паломниковъ («поклонниковъ») перебывали въ этихъ привѣтливыхъ мѣстахъ. «Міръ» всегда шелъ сюда за урокомъ духовнаго благообразія. Сейчасъ связь съ Родиною прервана — это ничего не значитъ. Аѳонъ видалъ столѣтія отрыва отъ нея (во времена монгольскаго ига), онъ вообще оріентированъ на вѣчность. Вмѣсто поклонниковъ съ Востока къ нему идутъ теперь поклонники съ Запада, пусть въ меньшемъ числѣ, но тоже русскіе, и другого общественнаго положенія: вмѣсто крестьянъ и купцовъ — болѣе просвѣщенный слой. Настанетъ, конечно, время, придетъ и Россія.

Она и сейчасъ есть на Аѳнѣ, въ лицѣ его русскаго населенія, русскаго монашества — густая, крѣпкая и корневая Русь. Одно изъ очарованій Аѳона: въ нетронутой чистотѣ русскій типъ, складъ, языкъ, то, что близко и что трогаетъ, конечно, лишь насъ, русскихъ. «Гордый взоръ иноплеменный» скользитъ мимо.

В этой небольшой книжкѣ я пытаюсь дать ощущеніе Аѳона, какъ я его видѣлъ, слышалъ, вдыхалъ. Повторяю, сама тема огромна. Я же ставлю себѣ весьма ограниченную задачу.

Парижъ, 1 февраля 1928.

// 8

Встрѣча

…Ранняя заря, сырое дымное утро. Туманъ слегка рѣдѣющій, вѣтеръ все усиливающійся. Начинается качка. Надъ холодноватымъ блескомъ волнъ вдругъ взлетаетъ вѣеръ брызгъ, носъ «Керкиры» опускается и меня обдаетъ соленой влагой. Невольно опускаю голову и когда подымаю ее, вдругъ вижу справа, далеко въ морѣ, еле выступающую въ блѣдно–сиреневомъ дыму утра одинокую гору. Отсюда она двузубчата, столь высока и столь подъ цвѣтъ облакамъ и туманамъ, такъ неожиданна, крута и величественна… — да правда–ли гора? Можетъ, такой страшной формы облако?

Нѣтъ, не облако. Нѣтъ, гора, а облака цѣпляются за верхній ея двузубецъ, и въ этомъ есть что–то синайское, тутъ, дѣйствительно, престолъ неба.

Весь переѣздъ море было покойно, теперь качка усиливается. Чаще летятъ въ лицо брызги, но все стою, все смотрю, вотъ онъ, наконецъ, дальній, загадочный Аѳонъ, Святая Гора — я плыву къ ней вторую недѣлю. Чѣмъ ближе подходимъ, тѣмъ яростнѣе вѣтеръ. Теперь видны уже верхи холмовъ всего полуострова аѳонскаго. Всѣ забиты клубящимися тучами, холодъ и влага летятъ оттуда. Непривѣтливо меня встрѣчаетъ Аѳонъ. Что–то грозное есть въ этой горѣ, обрывом срывающейся въ море, ветхозавѣтно–грандіозное. Волны кипятъ у ея оконечности. Нашу «Керкиру» начинаетъ швырять. Точно–бы кто–то, трубящій въ огромный рогъ, отнимая его на

// 9

минуту гремитъ: «Хочешь видѣть адамантовую скалу? Вотъ она! Но великъ и страшенъ Богъ!».

Когда подошли совсѣмъ близко, стало нѣсколько тише. Вдоль берега мы подымались къ пристани Дафни, проходя мимо ущелій и холмовъ, мимо монастырей, то гнѣздящихся уютно, в складкахъ мѣстности, то, какъ Симонопетръ, воздымающихся на головокружительной скалѣ, прямо сливаясь съ нею, увѣнчивая.

— Какъ будемъ приставать въ такую бурю? Ну, да впрочемъ, здѣсь ужъ все, какъ полагается.

Это значило приблизительно то, что мудрить нечего, особенный міръ, все равно, своей волей и соображеніями ничего не прибавишь.

И, несмотря на сѣдыя полосы тумановъ, дождей въ горахъ, на холодный вѣтеръ, волны, мы на Дафни благополучно спустились въ лодки, танцовавшія вокругъ, и черезъ нѣсколько минутъ были на пристани.

Еще съ борта «Керкиры» видѣлъ я подходившую отъ нашего монастыря лодку (ясно выступали влѣво на берегу колокольни и главы, кресты крупнѣйшей русской обители на Аѳонѣ — монастыря св. Пантелеймона). Въ ней стоя гребъ худощавый и высокій монахъ въ шапочкѣ. Подойдя къ Дафни, ловко и быстро перебѣжалъ на корму, закинулъ небольшой якорь. Что–то веселое и непринужденное было въ его движеніяхъ.

— Изъ русскаго монастыря? Спросилъ я его.

— Да, да, такъ точно.

Онъ поднялъ на меня худую и пріятно–загорѣлую голову нашего «калужскаго» вида, со свѣтло–голубыми и живыми глазами, ярко выступавшими на болѣе темномъ лицѣ. Все оно, какъ и глаза, было полно вѣтра, веселости.

— Къ намъ въ монастырь?

— Къ вамъ.

— А святое ваше имя?

Я назвалъ.

// 10

— Такъ, такъ, хорошо, очень хорошо… — онъ быстро и ласково сказалъ это такимъ тономъ, какъ будто особенно хорошо, что у меня такое имя. — Да, значитъ, именинники на Бориса и Глеба?

…— Только что вамъ пока на Карею надо, документики выправить, оно досадно, что не прямо къ намъ, а ужъ такъ надо, иначе греки не дозволяютъ. Вещи ваши я въ монастырь довезу.

И о. Петръ (такъ его звали) быстрой и легкой своей походкой повелъ меня въ маленькое греческое кафе на пристани и подрядилъ проводника съ муломъ.

— До Кареи и доберетесь. Ничего, у насъ и митрополитъ Антоній на такой мулашкѣ ѣздилъ.

Черезъ полчаса кривоногій грекъ въ обуви, вродѣ мокассиновъ, подвелъ къ каменной приступочкѣ, нарочно для этого сдѣланной, вялаго мула. Другой былъ у него въ поводу. Мы тронулись по горной тропѣ — медленно и молчаливо.

Taciti, soli e senza compagnia,

N'andavam l'un dinanzi e l'altro dopo,

Com frati minor vanno per via.

(Dante).

А о. Петръ, такъ–же прямо стоя въ лодкѣ, такъ–же бодро, весело гребъ къ русскому монастырю св. Пантелеймона.

* *

*

«Все необычайно въ этомъ новомъ мірѣ», сразу ощутилъ я, сидя верхомъ на скромномъ животномъ, осторожно перебиравшемъ ногами съ маленькими копытцами.

Тропа вилась безконечно, и все больше въ гору. Вокругъ дикіе кустарники, каменные дубки, цвѣтущій желтый дрокъ — я срывалъ иногда, съ сѣдла, его милые цвѣты. Такъ–же, какъ и спускавшись въ плясавшую лодку, чувствовалъ себя въ чужой власти: вотъ бредетъ

// 11

мулъ по крутому обрыву и поскользнется своимъ подкованнымъ копытцемъ, или нѣтъ, его воля. Сломаешь себѣ ногу, или будешь цѣлъ, тоже невѣдомо. Какъ невѣдомо и то, нанесетъ–ли этотъ холодно–облачный вѣтеръ, «гурья» («борей» въ русской передѣлкѣ!) — нанесетъ ли онъ ливень прежде чѣмъ доберемся до Кареи, или–же позже. Но чувствуешь — ничего, все устроится, «образуется».

Грекъ срѣзалъ мнѣ длинный прутъ и, подавая, сказалъ:

— Гоняй мула. Бей, бей.

Я пребылъ равнодушнымъ. Что тамъ «гонять»? Онъ самъ знаетъ дорогу. Мы поднялись мимо древняго греческаго монастыря Ксиропотама, гдѣ все было тихо и молчаливы кипарисы, тополь у входа, да ярки маки. Дорога стала шире, мы вступили въ каштановые лѣса. Справа глубокая долина, въ ея ушельѣ жемчужной нитью виситъ водопадъ — беззвучный. По дальнему взгорью темнѣютъ кедры и сосны. За ними, въ облакахъ и туманахъ сама гора Аѳонъ, сейчасъ почти невидимая — закутана влажно–суровыми пеленами. Вѣтеръ свиститъ, гудитъ въ каштанахъ. Мелкая влага сѣется. Хорошо, что мы въ лѣсу! На чистомъ мѣстѣ сдуло бы. Кутаюсь въ плэдъ. Мулъ ступаетъ своими копытцами по священнымъ камнямъ Зѣмного Удѣла Богоматери.

Сердце крѣпко и радостно. На верхахъ закипаетъ буря.

* *

*

Мы находимся въ странѣ, конечно, не совсѣмъ обыкновенной.

Отъ полуострова Халкидики, во θракіи, выступили въ море три отвѣтвленія — Кассандра, Лонгосъ и вотъ нашъ Аѳонъ, самый восточный изъ нихъ. Это полоса суши длиною около восьмидесяти верстъ, шириною въ двадцать–тридцать. На южномъ своемъ концѣ она обрывается въ море островерхою горой, собственно

// 12

«Аѳономъ». По полуострову идетъ холмистый кряжъ, какъ хребетъ живого существа, весь заросшій лѣсами; едва пролегаютъ тамъ тропки. Двадцать монастырей — греческихъ, русскихъ, болгарскихъ, сербскихъ, румынскихъ — разбросаны по этимъ склонамъ, много скитовъ, еще больше «келлій» и «каливъ» (въ послѣднихъ живутъ одиночки–пустынники). Кромѣ монаховъ никого нѣтъ на полуостровѣ — ни села, ни фермы, — и такъ уже болѣе тысячи лѣтъ! Съ седьмого вѣка стали селиться здѣсь иноки (по окончаніи великаго переселенія народовъ). Византійскіе императоры имъ покровительствовали, давали «хризовулы» съ привиллегіями, угодьями, имѣніями («метохи») (1). Вторую тысячу лѣтъ не знаетъ эта земля никого, кромѣ монаховъ. Около тысячи лѣтъ, постановленіемъ монашескаго Протата, не ступала на нее нога женщины. (Не только женщинамъ запрещенъ доступъ на Аѳонъ, но и животнымъ женскаго пола). Горы, вѣтры, лѣса, кое гдѣ виноградники и оливки, уединенные монастыри съ монахами, уединенный звонъ колоколовъ, кукушки въ лѣсахъ, орлы надъ вершинами, ласточки, стаями отдыхающія по пути на сѣверъ, серны и кабаны, молчаніе, тишина, море вокругъ… и Господь надо всѣмъ, вотъ это и есть Аѳонъ.

* *

*

Одолевъ хребетъ, стали спускаться. Внизу, сквозь рѣдѣющій лѣсъ завиднѣлись крыши и колокольни — монашескій городокъ Карея, (2) мѣсто главнаго управленія Аѳономъ. За нимъ едва видно сквозь полу–дождь, полу–туманъ пѣнно–кипучее море, у берега еще синее, дальше сливающееся съ тяжелыми пеленами тучъ. Грекъ указалъ мнѣ русскій «конакъ» (подворье Пантелеймонова монастыря) и ушелъ со своими мулами.

Черезъ четверть часа я уже былъ въ большомъ старомодномъ домѣ, въ нижнемъ этажѣ котораго, по сторонамъ широкаго корридора, двѣ–три кельи, кухня и па-

// 13

раклисъ (небольшая домовая церковь), а во второмъ, куда ведетъ широкая лѣстница — покои для пріема посѣтителей. Да, во время послано мнѣ пристанище! Туманъ съ моря надвинулся окончательно. Полилъ сплошной, спокойный, многочасовой дождь. Но что мнѣ до него теперь? У меня цѣлые аппартаменты: большая зала со стоячими часами, циферблатъ и маятникъ которыхъ сплошь въ разноцвѣтныхъ инкрустаціяхъ. Старинныя кресла, портреты царей и архіереевъ, огромная стеклянная галлерея съ диванами и выступомъ впередъ, гдѣ стоитъ столъ съ букетомъ розъ изъ нижележащего сада, еще залы съ диванами и митрополитами, собственно моя комната съ тремя кроватями, всюду тишина, полуобитаемость. Старинный сладковатый запахъ, хорошо натертые полы, чистые половички… — тотъ образъ давней, навсегда ушедшей Руси, что отводитъ къ дѣтству, быту и провинціи.

О. Мина, сѣдоватый южанинъ съ простонароднымъ лицомъ, умными глазами, приноситъ завтракъ, первая трапеза на аѳонской землѣ: рисовый супъ и рыба баккалара съ фасолью, стаканъ краснаго домодѣльнаго вина.

Послѣ завтрака идемъ по дѣламъ моего оформленія: сначала къ греческому офицеру — «астиному», а затѣмъ въ главное монашеское управленіе полуострова — Протатъ.

Никогда я не видалъ города, подобнаго Карѣе, никогда, конечно, не увижу. Мы шли узенькими, извилистыми улицами мимо иногда очень живописныхъ домовъ, нерѣдко голубыхъ (любовь Востока), с выступающими балконами, увитыми виноградомъ, иногда подъ защитой (отъ дождя) галлереи. Вотъ лавка, другая. Можно купить монашескій подрясникъ, икону, рѣзную ложку, разныя вообще вещи. Дверь открыта. И войти не возбраняется. Но никого въ лавкѣ нѣтъ — какъ и на улицѣ, какъ, кажется, вообще въ городѣ. Что это, неразрушенная Помпея? Нѣтъ, жители все–же есть. Ихъ только

// 14

очень мало: монахи да нѣсколько греческихъ купцовъ. Они гнѣздятся въ глубинѣ домовъ. Можно и лавочника получить, надо лишь пройти въ переулокъ, а тамъ направо, постучать въ дверь, и онъ придетъ продать вамъ цвѣтную открытку или аѳонскія четки. Но не встрѣтишь въ столицѣ Аѳона женщины. Городъ однихъ мужчинъ, единственный въ мірѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ о. Мина ввелъ меня на какой–то дворъ и мы поднялись на крылечко. На стеклянной галлерейкѣ два рослыхъ сардара въ бѣлыхъ юбкахъ, удивительныхъ туфляхъ съ помпонами на носкахъ и въ темныхъ шапочкахъ варили кофе. Видъ у нихъ, особенно у сѣдого, очень красиваго, румянаго, былъ очень важный и почти священнодѣйственный. Я подалъ письмо высокопреосвященнаго Хризостома, митрополита Аѳинскаго.

Сардаръ величественно его прочелъ и ушелъ куда–то. Мы въ пріемной «Священной Эпистасіи», или Протата Аѳонскаго. Протатъ учрежденіе очень древнее. Оно пережило турокъ и дѣйствуетъ при теперешнемъ греческом правительствѣ — собраніе представителей монастырей, своеобразная дума монашеской республики. По древней своей славѣ монастыри Аѳона ставропигіальны, т. е. подчинены не мѣстной епархіи, а прямо Вселенскому Патріарху. Фактически–же управляются вотъ этимъ Протатомъ.

Присутствіе еще не открывалось. Одинъ за другимъ подымались со двора по лѣсенкѣ и проходили черезъ нашу галлерейку важные и полные греческіе монахи — черные, курчавые, съ небольшой, туго завязанной узломъ косицей на затылкѣ. Они раскланивались привѣтливо и слегка покровительственно. Когда всѣ оказались въ сборѣ, одинъ изъ нихъ, бывшій въ Россіи и говорящій по русски, вышелъ къ намъ и попросилъ меня въ Протатъ.

Мы вошли въ большую комнату съ диванами по

// 15

стѣнамъ. На диванахъ засѣдали эпистаты. Прямо противъ входа у стѣны рѣзное кресло (мнѣ показалось даже — на возвышеніи) вродѣ трона, и на нем «первоприсутствующій», предсѣдатель Эпистасіи. Меня усадили на диванъ. Узнавъ, что я не говорю по гречески, предсѣдатель сталъ задавать вопросы черезъ эпистата, введшаго меня. Я отвѣчалъ, а больше разсматривалъ окружающее. Разговоръ шелъ въ очень любезномъ тонѣ, разспросы касались Россіи, меня, моей семьи, профессіи и т. п. При каждомъ моемъ отвѣтѣ «царь» (какъ я его про себя назвалъ) вопросительно оборачивался к переводчику, т. ч. я каждый разъ видѣлъ его смоляно–черную косичку — и выслушавъ отвѣтъ, кивалъ мнѣ благосклонно–покровительственно, говорилъ:

— Кала, кала! (Отлично, да!) — съ такимъ видомъ, что заранѣе ему извѣстенъ былъ мой отвѣтъ и заранѣе онъ все понялъ и одобрилъ.

Въ разгарѣ этой дружественно–элементарно–самоочевидной бесѣды красавецъ сардаръ поднесъ мнѣ на огромномъ блюдѣ угощеніе: чашечку кофе, рюмку «раки», вазочку варенья (глико), стаканъ ледяной воды. Я не зналъ, какъ обойтись съ вареньемъ, чуть было не забралъ всего. Сосѣдъ мой добродушно улыбнулся, объяснилъ, что надо взять на ложечку и облизнуть, а ложку назадъ въ общее варенье — оно поѣдетъ далѣе по эпистатамъ. Было слегка смѣшно, слегка неловко, главное же, ни на что не похоже, развѣ на какой–то сонъ. Съ первой минуты показалось нѣчто среднее между совѣтомъ десяти въ Венеціи и Карѳагенскимъ сенатомъ — въ христианской транскрипціи. Такъ и не знаю до сихъ поръ, съ чѣмъ сравнить въ точности, но косицы и рясы, древнія иконы по стѣнамъ, литографіи, пряность глико, раки, сладостность языка, мягкость дивановъ, медлительная лѣнь движеній — все слилось въ дальнюю, завѣковую экзотику.

Средневѣковый секретарь, съ перомъ за ухомъ, съ

// 16

острымъ, похожимъ на Гоголя профилемъ, въ это время строчилъ бумагу — мой новый «паспортъ». Окончивъ, сталъ обходить эпистатовъ. Они вынимали изъ недръ кармановъ подъ рясами кусочки металла и давали ему. Онъ собралъ, возвратился къ мѣсту, свинтилъ кольцомъ всѣ эти секторы и приложилъ къ бумагѣ торжественную и прекрасную печать – Дѣва Марія съ Младенцемъ — знакъ того, что всѣ монастыри св. Аѳонской горы даютъ мнѣ покровительство и оказываютъ гостепріимство.

Предсѣдатель прочелъ, кивнулъ, сказалъ свое «кала» и любезно подалъ мнѣ. Оставалось не менѣе любезно благодарить.

* *

*

Подъ вечеръ я шелъ пѣшкомъ къ Андреевскому скиту — совсѣмъ недалеко отъ Кареи. Тамъ долженъ былъ ночевать. Дождь пересталъ. Туманъ стоялъ непроходимо. Меня велъ изъ Кареи скромный монашекъ, «сиромаха» (бѣднякъ и странникъ). Я не запомнилъ его имени. Даже внѣшность не удержалась. Одинъ изъ тѣхъ безвѣстныхъ и смиренныхъ, какихъ много я встрѣчалъ потомъ на Аѳонѣ, не имѣющихъ куда преклонить главы, иногда всю жизнь проводящихъ въ странничествѣ, иногда осѣдающихъ гдѣ–нибудь при скитахъ и келліяхъ, на тяжелой работѣ и полуголодной жизни. Иногда живутъ они и совсѣмъ пустыннически въ небольшихъ каливахъ. Разные среди нихъ бываютъ типы — отъ бродяжки до подвижника, какъ древніе анахореты славящаго въ тишинѣ Бога. Иные, на самомъ Аѳонѣ, полагаютъ, что среди такихъ–то вотъ, въ безвѣстности и внѣшнемъ безславіи, и живетъ слава Аѳона.

Я не знаю, каковъ былъ мой сопутникъ. Онъ куда–то шелъ. Его подцѣпилъ на улицѣ Кареи о. Мина. Онъ смиренно ждалъ меня въ прихожей конака, потомъ въ

// 17

туманѣ молчаливо велъ, и у вратъ бѣлокаменнаго Андреевскаго скита, низко мнѣ поклонившись, такъ же пропалъ въ туманѣ, какъ вынырнулъ изъ него въ Кареѣ. Я же остался у воротъ монастыря подобно тому флорентійскому литератору, о которомъ говоритъ легенда, что пришелъ онъ разъ, въ изгнаніи, на заходѣ солнца со свиткомъ первыхъ пѣсенъ «Ада» къ монастырскому привратнику, постучалъ въ дверь и на вопросъ: чего надобно? — отвѣчалъ: мира.

________

// 18

Андреевскій скитъ

Основной и главнѣйшій видъ монашеской жизни на Аѳонѣ — монастыри (общежительные и особножитные). Они стоятъ на собственной землѣ, принимаютъ участіе въ управленіи Аѳономъ, посылая своихъ представителей въ Протатъ. Меньшая, чѣмъ монастырь, община, возникшая на землѣ какого–либо монастыря и не имѣющая представительства, называется скитомъ.

Андреевскій скитъ по количеству братіи и по обширности (его Соборъ, новой стройки, если не ошибаюсь, самый большой на Аѳонѣ) — вполнѣ могъ бы быть названъ монастыремъ.

Бѣлокаменный храмъ, бѣлый туманъ, стоявшій на скитскомъ дворѣ, окруженномъ четырехугольникомъ тоже бѣлѣвшихъ зданій, бѣлый и пышный жасминъ, отягченный каплями влаги, все слилось для меня въ главное ощущеніе этого мѣста: тишины, нѣкой загадочности и бѣлизны. Пройдя глубокія, какъ бы крѣпостныя ворота, пересѣкши дворъ, сразу очутился я въ Соборѣ на вечернѣ. Сразу могучая внутренность внутренность храма, золото иконостаса, величіе колоннъ и сводовъ, немногочисленные монахи и суровая прямота стасидій (высокія, узкія кресла съ подлокотниками, гдѣ стоятъ монахи) — все взглянуло взоромъ загадочнаго міра.

Когда служба кончилась, высокій, очень худой и нестарый монахъ съ игуменскимъ посохомъ подошелъ ко мнѣ, привѣтливо глядя карими, нѣсколько чахоточ-

// 19

ными глазами, сросилъ кто я и съ какими цѣлями. А затѣмъ, мягко улыбнувшись, повелъ въ гостиницу, — какъ говорятъ аѳонцы, — на «фондарикъ» (искаженіе греческаго слова «архондарикъ»). Онъ слегка горбился, на высотѣ впалой груди опирался на свой жезлъ, былъ такъ простъ и неторжественъ, что только въ гостиницѣ я сообразилъ, что это и есть игуменъ. Онъ сдалъ меня веселому и чрезвычайно словоохотливому «фондаричному», осмотрѣлъ мою комнату, распорядился, чтобы меня накормили и вообще все устроили, и скромно поклонившись, ушелъ.

…Смеркается. Длинный, прохладный корридоръ пустъ, совсѣмъ теменъ. Фондаричный благодушно угощаетъ меня ужиномъ въ столовой, безконечно разсказываетъ пѣвучимъ, нѣсколько женственнымъ голосомъ, и небольшіе его глазки на заросшемъ черною бородою лицѣ слегка даже таютъ, влажнѣютъ….

* *

*

Въ девять я легъ. Въ полночь, какъ было условлено, гостинникъ постучалъ въ дверь. Я не спалъ. Лежалъ въ глубочайшей тишинѣ монастыря на постели своей комнаты, не раздѣваясь, окруженный моремъ черноты и беззвучія, по временамъ переворачиваясь на ложѣ немягкомъ, полумонашескомъ. Было такое чувство, что отъ обычной своей жизни, близкихъ и дома отдѣленъ вѣчностью. Мы также условились, что у выхода будетъ оставлена лампочка. Дѣйствительно, она едва мерцала въ глубокой темнотѣ холоднаго и гулкаго, пустыннаго корридора — подобно маяку Антиба въ ночномъ морѣ. Я спустился по лѣстницѣ, вышелъ на каменную террассу. Безпредѣльная тьма и молчаніе. На колокольнѣ уже отзвонили. Туманъ, сырость. Плиты, гдѣ иду, влажны. Съ кустовъ сладко–благоухающаго жасмина падаютъ капли.

Загадочный и какъ бы жалобный раздался въ этой темнотѣ звукъ: подойдя совсѣмъ близко къ Собору, я

// 20

при смутно–туманномъ блескѣ у входа разсмотрѣлъ темную фигуру монаха. Въ рукѣ онъ держалъ «било», желѣзную доску, и особымъ ударомъ по ней, въ одинокую ночь, выбивалъ дробь: знакъ призыва. Изъ разныъ угловъ скитскиъ зданій, изъ крохотныхъ келій тянутся черныя фигуры. Соборъ почти вовсе теменъ. Нѣсколько свѣчей у иконостаса не могутъ его освѣтить. Сыро, прохладно. Прохожу къ знакомой уже своей стасидіи. Справа, на игуменскомъ мѣстѣ, шевелится знакомая худая фигура.

Есть величіе, строгость въ монастырскомъ служеніи. Церковь въ міру окружена жизнью, ея столкновеніями, драмами и печалями. Мірской храмъ наполняютъ участники жизни, приносятъ туда свои чувства, муки и радости, нѣкое «волнуемое море житейское». Въ монастырѣ также, конечно, есть паломники («поклонники», какъ ихъ прелестно здѣсь называютъ), но основной тонъ задаютъ монашествующіе, т. е. уже прошедшіе извѣстную душевную школу — самовоспитанія, самоисправленія и борьбы. Ни въ монахахъ, внимающихъ службѣ, ни въ самомъ монастырскомъ служеніи нѣтъ или почти нѣтъ того человѣческаго трепета, который пробѣгаетъ и въ прихожанахъ и въ священнослужащихъ мірской церкви. Здѣсь все ровнѣе, прохладнѣе, какъ бы и отрѣшеннѣе. Менѣе лирики, если такъ позволительно выразиться. Меньше пронзительности человѣческой, никогда нѣтъ рыдательности. Нѣтъ и горя, жаждущаго утоленія. Я не видалъ слезъ на Аѳонѣ. (Въ церкви, о слезахъ умиленія или покаянія при одинокой молитвѣ не говорю. Этого нельзя увидать. Но это, навѣрно, есть). Въ общемъ всѣ ровны, покойны. Въ церковную службу вхлдятъ, какъ въ привычное и еженощное священнодѣйствіе, какъ въ торжественную мистерію, протекающую на вершинахъ духа — въ естественномъ для монаха воздухѣ. Въ немъ нѣтъ ни нервности, ни слезы. Это воздухъ предгорій св. Горы Аѳонской.

// 21

Справа и слѣва отъ меня аналои на клиросахъ, т. е. довольно высокіе, столбообразные столики. На нихъ богослужебныя книги. Надъ ними, въ глубокой тьмѣ, висятъ лампочки подъ зелеными абажурами, съ прорѣзными крестами. Онѣ освѣщаютъ лишь книгу чтецу, или ноты.

Зажигаютъ свѣтъ у рѣзной, изукрашенной стасидіи игумена, и онъ ровнымъ, пріятнымъ, нѣсколько грустнымъ голосомъ читаетъ Шестопсалміе. Подходя къ нему, монахъ падаетъ въ ноги и цѣлуетъ руку. Отходя, также падаетъ, также цѣлуетъ. Вотъ канонархъ выходитъ на средину и читаетъ каѳизмы по строкѣ, а полукругъ другихъ монаховъ повторяетъ въ хоровомъ пѣніи каждый произносимый имъ стихъ. Вотъ онъ, въ черной мантіи мелкой складки, читаетъ на одномъ клиросѣ, и распуская свою мантію, какъ крылья, быстро переходитъ къ другому, тамъ продолжаетъ.

Читаются на этихъ ночныхъ службахъ и Житія Святыхъ. Въ первую моюь ночь на Аѳонѣ читали отрывокъ изъ Iоанна Лѣствичника. Въ пустынномъ, почти черномъ отъ мрака Соборѣ, гдѣ немногочисленные монахи, въ большиествѣ старики, терпѣливо, упорно стояли въ своихъ стасидіяхъ, негромкій голосъ внятно произносилъ:

«Какъ связать мнѣ плоть свою, сего друга моего, и судить ее по примѣру прочихъ страстей? Не знаю. Прежде, нежели успѣю связать ее, она уже разрѣшается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь съ нею; и прежде, нежели начну мучить, преклоняюсь къ ней жалостію. Какъ мнѣ возненавидѣть ту, которую я по естеству привыкъ любить? Какъ освобождусь отъ той, съ которой я связанъ на вѣки? Какъ умертвить ту, которая должна воскреснуть со мною?

…она и другъ мой, она и врагъ мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница.

// 22

…Скажи мнѣ, супруга моя — естество мое; скажи мнѣ, какъ могу я пребыть неуязвляемъ тобою? Какъ могу избѣжать естественной бѣды, когда я обѣщался Христу вести съ тобою всегдашнюю брань? Какъ могу побѣдить твое мучительство, когда я добровольно рѣшился быть твоимъ понудителемъ?»

Кажется, тутъ корень монашества. Безмѣрнорсть задачи понималъ и самъ авва Iоаннъ. Понимая, все–таки, на нее шелъ, и если столь краснорѣчивъ отвѣтъ «супруги моей — естества моего», все же рѣшительность его знаменательна:

— Если соединишься съ послушаніемъ, то освободишься отъ меня; а если пріобрѣтешь смиреніе, то отсѣчешь мнѣ голову.

Для слушателей эти и подобныя имъ слова — не возвышенная поэзія и перворазрядная литература, не «лирическій вопль» синайскаго игумена, а часть внутренней жизни, урокъ въ битвѣ за душу, за взращиваніе и воспитаніе высшаго въ человѣкѣ за счетъ низшаго. Да, эти люди, долгіе ночные часы выстаивающіе на службахъ, ежедневно борющіеся со сномъ, усталостью, голодомъ, кое–что понимаютъ въ словахъ, написанныхъ не для «литературы».

…Около четырехъ утреня кончилась. На литургію, за ней тотчасъ слѣдующую, у меня не хватило силъ. Той же глубокой ночью (свѣтать и не начинало) я возвратился на «фондарикъ».

* *

*

Игуменъ «благословилъ» довольно молодого монаха показать мнѣ скитъ. Этотъ былъ совсѣмъ иной, чѣмъ вчера одноименный съ нимъ на карейскомъ конакѣ. (Монахи всѣ вообще разные. Они исповѣдуютъ одну вѣру и это объѣдиняетъ ихъ, но глубокая душевная жизнь въ соединеніи съ тѣмъ, что никто не «носится» со своей личностью, не «выпячиваетъ» ее, напротивъ, какъ будто ее сокращаетъ, — это приводитъ къ тому,

// 23

что какъ разъ личность–то и расцвѣтаетъ, свободно развивается по заложеннымъ въ ней свойствамъ). Отецъ Х. оказался однимъ изъ наиболѣе «воспламененныхъ», боевыхъ на Аѳонѣ. Мнѣ особенно запомнились его трепещущіе, слегка воспаленные безсонницей глаза — очень «духоносные». Онъ средняго роста, съ рыжеватой бородкой, быстръ въ движеніяхъ, нѣсколько даже порывистъ, почти нервенъ.

— Вы были на ранней литургіи? — спросилъ я его. (Нашъ обходъ начался въ восемь утра).

— Какъ же, какъ же!

— Очень устали?

— Нѣтъ. Я вѣдь немного огтдохнулъ. Около часа. А потомъ, знаете, почиталъ.

— Ну, а я вотъ не достоялъ. Какъ это вы одолѣваете… вѣдь службы такія длинныя.

— Нѣтъ, ничего, привычка, привычка…— онъ говорилъ быстро и даже какъ бы слегка задыхаясь. Глаза его непрерывно двигались и жили. — Вотъ я сегодня съ большимъ удовольствіемъ читалъ… мое чтеніе не совсѣмъ монашеское… я интересуюсь философіей, Плотина читаю, современные философскіе журналы…

Мы прошли съ нимъ въ библіотеку, обычную свѣтлую монастырскую комнату — книгохранилище со старичкомъ библіотекаремъ. Много разъ потомъ мнѣ показывали такія же старинныя книги, печатныя и рукописныя, ноты, миніатюры, заставки, и всегда было ощущеніе, что, несмотря на отдѣльныхъ «книжниковъ», главное дѣло Аѳона далеко отъ книгъ, учености и коллекціонерства, хотя монахи аѳонскіе (греки въ особенности) и собрали замѣчательныя библіотеки. Мы видали еще въ это утро трапезу и больницу, гдѣ кашляло нѣсколько стариковъ, а въ палатѣ стоялъ сильный запахъ лѣкарственныхъ травъ. Но наиболѣе мы оба оживились, когда попали въ такъ называемую «гробницу», своеобразную усыпальницу аѳонскихъ иноковъ.

// 24

Гробница Андреевскаго скита — довольно большая комната нижняго этажа, свѣтлая и пустынная. Шкафъ, въ немъ пять человѣческихъ череповъ. На каждомъ указано имя, число, годъ. Это игумены. Затѣмъ, на полкахъ другіе черепа (около семисотъ) рядовыхъ монаховъ, тоже съ помѣтами. И, наконецъ, самое, показалось мнѣ, грозное: правильными штабелями, какъ погонныя сажени валежника, сложены у стѣны, чуть не до потолка мелкія кости (рукъ и ногъ). Сдѣлано все это тщательно, съ той глубокой серьезностью, какая присуща культу смерти. Вотъ, представилось, только особаго старичка «смертіотекаря» не достаетъ здѣсь, чтобы составлять каталоги, биографіи, выдавать справки. А литература присутствуетъ. На стѣнѣ виситъ соотвѣтственное произведеніе:

«Помни всякій братъ,

Что мы были, какъ вы,

И вы будете, какъ мы».

Это Аѳонъ, особая его глава, которую можно бы назвать «Аѳонъ и смерть».

Вотъ каковы особенности погребенія на Аѳонѣ: хоронятъ безъ гроба, тѣло обвивается мантіей, и такъ (по совершеніи сложнаго и трогательнаго чина) (3) предается землѣ. Затѣмъ черезъ три года могилу раскапываютъ. Если за это время тѣло еще не истлѣло, не принято землей, то по вѣрѣ аѳонцевъ, усопшій былъ не вполнѣ праведной жизни. Тогда могилу вновь зарываютъ и особенно горячо молятся за брата, посмертная жизнь котораго слагается съ такимъ трудомъ. Если же тѣло истлѣло безъ остатка, кости чисты и особаго медвяно–желтаго цвѣта, просвѣчиваютъ, это признакъ высокой духовности покойника. Кости тогда вынимаютъ, омываютъ въ водѣ съ виномъ и складываютъ почтительно въ гробницу. Поэтому аѳонскія кладбища очень малонасе-

// 25

ленны: останки ихъ обитателей довольно быстро передвигаются въ гробницы (4).

— А это, сказалъ о. Х., указывая на желѣзные кресты, какія–то подобія клещей и поясовъ, на металлическія кольчуги — это все находили на нѣкоторыхъ изъ нашихъ братій, когда они умирали…

Я попробовалъ одинъ крестъ, другой… Они тяжелы. Есть вѣсомъ до тридцати фунтовъ.

Желѣзные пояса напомнили музей пытокъ.

— Видите, продолжалъ мой вожатый, и глаза его наполнились зеленовато–золотистымъ блескомъ; живешь рядомъ со старичкомъ, каждый день видишься на службахъ, а того не подозрѣваешь, что у него подъ рубашкой, на голое тѣло такая штучка надѣта… — и онъ почти ласково погладилъ заржавленную кольчугу.

— Вотъ они гдѣ, старички–то наши!

Да, подумать о такой «рубашкѣ»… «О. Х., да на васъ то самомъ не надѣта ли вотъ этакая?» Но я все–таки не спросилъ: безполезно. Не отвѣтилъ бы, правды бы не сказалъ.

Мы поднялись съ нимъ опять наверхъ. Онъ мнѣ много разсказывалъ. Святой, чьимъ именемъ его въ монашествѣ назвали, былъ римскій воинъ. Нашему о. Х. какъ бы передался воинственный духъ патрона. Съ пылающими глазами онъ передавалъ о своей борьбѣ съ имяславцами (5). Не менѣе страстно осуждалъ чувственный оттѣнокъ католическаго поклоненія Спасителю, культъ сердца, стигматы и т. п.

— Нѣтъ, по нашему, по аѳонскому, это прелесть… это не настоящій аскетизмъ. Это прелесть.

«Прелесть» на старинномъ языкѣ значитъ «прельщеніе», «обольщеніе» — вообще нѣчто ложное.

Въ дальнѣйшемъ я увѣрился, что аѳонское монашество представляетъ, дѣйствительно, особый духовный типъ — это спиритуальность прохладная и разрѣженная, очень здоровая и крѣпкая, и весьма далекая отъ

// 26

эротики (какъ бы тонко послѣдняя ни была сублиминирована). Съ несочувствіемъ (отрицаніе стигматовъ) относятся аѳонцы и къ св. Франциску Ассизскому.

У входа на террасу, ведшую на «фондарикъ», я вновь залюбовался жасминомъ. Нѣжные, бѣло–златистые его цвѣты были полны влажнаго серебра. Жасминъ — Россія, дѣтство, мама — то, чего не будетъ никогда.

О. Х. замѣтилъ мое восхищеніе и сорвалъ букетикъ.

— Мы не противъ этого, мы тоже цвѣты любимъ, Божье твореніе… Не думайте, что мы природой не любуемся.

И сталъ показывать мнѣ султанку, похожую на лавръ, почтительно трогалъ рукою стволъ черно–величественнаго кипариса.

Нѣсколько блѣдныхъ жасминовъ Андреевскаго скита я и понынѣ храню — засушенными въ книгѣ.

* *

*

Я ходилъ еще разъ в Карею. Хотѣлось увидѣть древній ея соборъ и греческія фрески.

Ни то, ни другое не обмануло. Соборъ, пятнадцатого вѣка, невеликъ, нѣсколько сумраченъ, полонъ тусклаго золота, удивительной рѣзьбы, тонкой чеканной работы на иконостасѣ. Изъ глубокаго купола спускается на цѣпочкахъ «хоросъ» — металлическій кругъ изящной выдѣлки, необходимое украшеніе всѣхъ греческихъ соборовъ на Аѳонѣ.

Карейскій соборъ считается первокласснымъ памятникомъ греческой живописи. Его расписывалъ знаменитый Панселинъ, глава такъ называемой «македонской» школы. Фрески Панселина — XVI вѣка. Онѣ монументальны, очень крѣпки, нѣсколько суровы. Къ сожалѣнію, ихъ подновляли. Болѣе полное понятіе о Панселинѣ получилъ я позже, въ небольшомъ греческомъ монастырѣ Пантократорѣ, гдѣ есть совершенно нетронутыя его работы. Во фрескахъ же Карейскаго Собо-

// 27

ра, при всѣхъ огромныхъ ихъ достоинствахъ, почуялся мнѣ нѣкій холодокъ.

* *

*

Все тотъ же словоохотливый фондаричный провожалъ меня изъ Андреевскаго скита. Мы направлялись теперь въ монастырь св. Пантелеймона. Игуменъ «благословилъ» гостинника проводить меня въ гору до «желѣзнаго креста», гдѣ расходятся тропинки, и одна изъ нихъ ведетъ въ Пантелеймоновъ монастырь.

Мы подымались при рѣдѣющемъ туманѣ. Спутникъ разсказывалъ мнѣ о скитскомъ хозяйствѣ, объ «окахъ» масла (такая мѣра), о сѣнѣ, о «мулашкахъ» и многомъ другомъ. Мы благожелательно разстались съ нимъ въ глухомъ горномъ мѣстѣ, у желѣзнаго креста, откуда начинался уже спускъ къ западному побережью полуострова.

Теперь я шелъ одинъ. Чудесные каштаны, дубы, ясени покойнымъ, ровнымъ строемъ приближались, удалялись, молчаливо окружая меня. Дорожка была еще влажна, и не такъ камениста, какъ въ другихъ мѣстахъ. Погода мѣнялась. Что–то въ небѣ текло, путалось по новому, туманъ расплывался и не показалось удивительнымъ, когда вдругъ, золотыми пятнами, сквозь густую листву каштановъ легло на сырую землю милое солнце. Началась его побѣда. Чѣмъ далѣе я шелъ, тѣмъ больше тишина священныхъ лѣсовъ озарялась свѣтомъ. Ложочки начали дымиться. Изъ непроходимой глубины нѣжно, музыкально, для нашего слуха всегда слегка заунывно закуковала аѳонская кукушка.

— Кукушка, кукушка, сколько мнѣ лѣтъ жить?

Такъ спрашивали мы, въ дѣтствѣ, въ родныхъ лѣсахъ калужскихъ. Такъ взрослымъ странникомъ, въ глухихъ θракійскихъ горахъ, вопросилъ я вѣщунью.

Солнце все сильнѣй, непобѣдимѣе сіяло. Туманной синевой, сквозь рѣдѣющія деревья, глянуло море. Скоро показались и главы монастыря св. Пантелеймона.

// 28

Монастырь св. Пантелеймона

…Передо мной снимокъ, изображающій входъ въ обитель. Залитая солнцемъ четырехугольная сѣнь, увѣнчанная куполомъ, вся увитая зеленью, темно, прохладно подъ нею! Нѣсколько монаховъ и въ глубинѣ врата, ведущія въ крѣпостной толщины сумрачный проходъ — на дворъ монастыря.

Смотрю на колонны съ коринѳскими капителями, поддерживающія углы этого огромнаго крыльца, вспоминаю блескъ аѳонскаго солнца, розовое цвѣтеніе азалій, увивающихъ стѣны съ небольшими заоваленными окошечками, откуда иной разъ выглянетъ монахъ — вспоминаю и переживаю тѣ минуты, когда — столько разъ — входилъ и выходилъ я этими «тѣсными вратами». А сейчасъ въ полутьмѣ надъ входомъ едва различаю низъ большой иконы, но я знаю, кто это, не разъ почтительно снималъ я шляпу предъ изображеніемъ Великомученика и Цѣлителя Пантелеймона.

Исторія главнаго русскаго монастыря на Аѳонѣ, какъ и вообще появленія русскихъ на немъ, сложна и заводитъ очень далеко. Сохранился актъ передачи русскимъ, дотолѣ ютившимся въ небольшомъ скиту Богородицы Ксилургу (Древодѣлія), захудалаго монастырька «θессалоникійца» въ честь св. Пантелеймона, на мѣстѣ нѣсколько выше теперешняго нашего монастыря — гдѣ сейчасъ стврый или Нагорный Руссикъ. Русскіе получили монастырь θессалоникійца въ 1169 г. Вотъ съ

// 29

какихъ поръ поднялъ св. Пантелеймонъ свою цѣлительную ложечку (онъ съ ней всегда изображается) надъ Русью. Почему монастырь θессалоникіца, уступленный русскимъ (имъ, очевидно, стало тѣсно въ скиту Ксилургу) названъ Пантелеймоновскимъ и сохранилъ это названіе — я не знаю, объ этомъ не упоминается въ источникахъ. До конца XVIII в. монастыремъ св. Пантелеймона былъ такъ наз. Старый или Нагорный Руссикъ. Теперешняя обитель болѣе нова. Около 1770 г. монахи «оскудѣвшаго» Руссика спустились отъ него внизъ, къ морю и, поселившись вокругъ уже существовавшей келліи іерисскаго епископа Христофора, основали нынѣшній огромный монастырь, оплотъ всего русскаго на Аѳонѣ. Старый же Руссикъ существуетъ и по сейчасъ — скорѣе какъ небольшой скитъ съ остатками древнихъ стѣнъ и башни (пирга).

Вотъ я раскрываю большой томъ исторіи монастыря и на одной изъ страницъ нахожу снимокъ со старинной чудотворной иконы святого, нынѣ находящейся во второмъ Соборномъ храмѣ Покрова Богородицы. Я не разъ видѣлъ ее въ церкви. Теперь разсматриваю подробнѣе — она является какъ бы живописнымъ житіемъ святого: вокругъ лика изображены четырнадцать наиболѣе замѣчательныхъ событій его жизни.

Св. Пантелеймона можно было бы назвать святымъ-отрокомъ. Такимъ его всегда изображаютъ, таковъ онъ былъ въ дѣйствительности.

Царь въ коронѣ съ наивно вырезанными зубцами сидитъ на тронѣ. Передъ нимъ мальчикъ съ ореоломъ вокругъ головы. Царь дѣлаетъ рукой знакъ одному изъ стоящихъ позади мальчика — это «царь повѣлеваетъ Евфрасину обучать святого врачебному искусству». Далѣе почтенный монахъ сидитъ у стола, мальчикъ предъ нимъ слушаетъ наставленія. Затѣмъ мальчика «оглашаетъ» Ермолай, надъ нимъ совершаютъ крещеніе, и уже онъ самъ воскрешаетъ умершаго. Вотъ онъ, нѣсколько

// 30

старше, «врачуетъ очи слѣпого» (ребенка), раздаетъ хлѣбы бѣднымъ, предъ тѣмъ же царемъ въ той же зубчатой коронѣ исцѣляетъ разслабленнаго, котораго приносятъ на носилкахъ.

Начинаются его страданія. За что мучаютъ юношу, дѣлавшаго только добро? Значитъ, за то же, за что и Христа распяли. Вотъ его «ужигаютъ», привязавъ къ дереву, факелами. Бросаютъ дикимъ звѣрямъ. Вотъ его нѣжное тѣло на страшномъ колесѣ. И, наконецъ, огромный воинъ «усѣкаетъ» святого, стоящаго на колѣняхъ, и голова эта, столь уже знакомая, въ томъ же золотомъ нимбѣ, покорно лѣжитъ на землѣ.

Какъ св. Цецилія есть образъ страдалицы–дѣвы, прославленной римскими катакомбами, такъ св. Пантелеймонъ есть обликъ Цѣлителя и Утѣшителя отрока, укрѣпленный въ Восточной Церкви.

На нѣкоторыхъ иконахъ святой изображенъ съ почти дѣвической мягкостью лица, и на уединенномъ Аѳонѣ, столь строгомъ и чистомъ, это есть звукъ величайшей міровой нѣжности. Средину вышеуказанной иконы занимаетъ его главный ликъ: въ потокѣ свѣта, сходящаго сверху, юноша въ нимбѣ держитъ въ лѣвой рукѣ ковчежецъ, а въ правой у него ложечка съ крестомъ на концѣ. Онъ смотритъ прямо въ глаза. «Если у тебя болитъ душа или тѣло, подойди ко мнѣ съ вѣрою и любовью, я зачерпну изъ своего ковчежца добраго для тебя снадобiя».

Я видалъ изображенія святого и въ греческихъ монастыряхъ. Но особенно онъ утвердился въ русскихъ. Тысячи паломниковъ поклонялись ему.

Это преимущественно «русскій» святой, какъ и Николай Мνрликійскій.

Не потому ли онъ такъ привился у русскихъ, что Россіи болѣе, чѣмъ какой–либо странѣ, при ея великихъ, но подчасъ слѣпыхъ силахъ и страстяхъ, ея великой иногда тьмѣ и «карамазовщинѣ», болѣе чѣмъ кому–либо нужна цѣлительная ложечка св. Пантелеймона?

// 31

А русское сердце легкоплавко. Оно охотно поддается трогательному. Нуждаясь въ очищеніи и исцѣленіи, оно безъ затрудненія раскрывается на призывъ кроткаго Великомученика.

* *

*

Монастырь святого врачевателя есть монастырь общежительный. Это значитъ, что его братія живетъ какъ одно цѣлое, ни у кого нѣтъ собственности, никакихъ личныхъ средствъ, хозяйства, стола. Общая и трапеза. Монастыремъ управляетъ избранный пожизненно игуменъ (нынѣ — глубоко уважаемый архимандритъ о. Мисаилъ) (6). Власть игумена въ общежительныхъ монастыряхъ неограничена. Основа этой жизни есть отсѣченіе личной воли и безпрекословное іерархическое подчиненіе. Безъ «благословенія» игумена ни одинъ монахъ не можетъ выйти за врата монастыря. Каждому изъ нихъ онъ назначаетъ «послушаніе», т. е. родъ работы. Такимъ образомъ, существуютъ монахи рыбаки, дроворубы, огородники, сельско–хозяйственные рабочіе, винодѣлы, пильщики, а изъ болѣе «интеллигентныхъ» профессій — библіотекари, «грамматики», иконописцы, фотографы и т. п. Сейчасъ въ Пантелеймоновомъ монастырѣ около пятисотъ человѣкъ братіи.

Какъ живутъ эти люди въ черныхъ рясахъ, наполняющіе четырехугольникъ корпусовъ вокругъ Собора?

День монастыря заведенъ строго, и движется по часовой стрѣлкѣ. Но такъ какъ все необычно на Аѳонѣ, то и часы удивительные: до самаго отъѣзда я не могъ къ нимъ привыкнуть. Это древній востокъ. Когда садится солнце, башенную стрѣлку ставятъ на полночь. Вся система мѣняется по времени года, надо передвигаться, приспособляясь къ закату. Въ маѣ разница съ «европейскимъ» временемъ выходитъ около пяти часовъ.

Такъ, утреня въ Пантелеймоновомъ монастырѣ начиналась при мнѣ въ шесть утра — въ часъ ночи по–нашему. Она продолжается до 4—4½ часовъ.

// 32

(Здѣсь и далѣе считаю по–европейски). За ней идетъ литургія — до 6 ч., слѣд. почти вся ночь уходитъ на богослуженіе — характерная черта Аѳона. До семи полагается отдыхъ. Съ семи до девяти «послушанія», почти для всѣхъ, даже глубокіе старики выходятъ на работу, если мало–мальски здоровы. (Въ лѣсъ, на виноградники, огороды. Вывозятъ бревна на быкахъ, на мулахъ сѣно и дрова). Въ девять утра трапеза. Затѣмъ до часу вновь послушаніе. Въ часъ чай и отдыхъ до трехъ. Послушаніе до шести вечера. Отъ половины пятаго до половины шестого въ церквахъ служатъ вечерни. Монаховъ на этихъ службахъ (дневныхъ) бываетъ мало — большинство на работѣ. Но вечерни читаютъ («вычитываютъ», какъ здѣсь выражаются) имъ и тамъ. Въ шесть вечера вторая трапеза, если это не постный день. Если же понедѣльникъ, среда или пятница, то вмѣсто трапезы полагается чай съ хлѣбомъ. Всдѣдъ за второй трапезой звонятъ къ повечерію, оно продолжается отъ семи до восьми. Далѣе идетъ «келейное правило», т. е. молитва съ поклонами въ келіи. Послѣ каждой краткой молитвы (7) монахъ передвигаетъ четку на одинъ шарикъ и дѣлаетъ поясной поклонъ. На одиннадцатомъ, большомъ шарикѣ кладетъ земной поклонъ. Такимъ образомъ рясофорный монахъ (низшая ступень постриженія) дѣлаетъ ежедневно шестьсотъ поясныхъ поклоновъ, манатейный около тысячи, схимникъ до полутора тысячи (не считая соотвѣтственныхъ земныхъ). На монашескомъ языкѣ это называется «тянуть канончикъ». Рясофоръ тянетъ его часа полтора, схимникъ до трехъ, трехъ съ половиной. Значитъ, рясофоръ освобождается около десяти, остальные около одиннадцати. Время до часу, когда начнется утреня, и есть основной сонъ монаха (два–три часа). Сюда добавляется еще нерѣдко одинъ утренній часъ и, быть можетъ, часъ среди дня послѣ чая. Такъ какъ у каждаго есть и свои кое–какія мелкія дѣла, отнимающія время, то надо считать, что

// 33

спятъ монахи не болѣе четырехъ часовъ, а то и менѣе.

Для насъ, мірскихъ, видящихъ эту жизнь, основанную на томъ, что ночью люди молятся, днемъ работаютъ, очень мало спятъ и очень дурно питаются — загадка, какъ они ее выдерживаютъ? Но живутъ. Доживаютъ до глубокой старости. (Сейчасъ большинство — старики). Притомъ основной типъ аѳонскаго монаха, какъ мнѣ кажется — типъ здоровый, спокойный и уравновѣшенный.

Бѣдность русскихъ монастырей сейчасъ очень велика. Нѣтъ Россіи, и нѣтъ поддержки оттуда. Къ счастью, есть земля, на ней лѣса, оливки и виноградники (8). Монахи ведутъ лѣсное хозяйство, покупаютъ на вырученное муку, ловятъ немного рыбы, имѣютъ свое вино и оливковое масло, овощи съ огородовъ. Бѣда, однако, въ томъ, что среди братіи слишкомъ мало молодыхъ. Это чрезвычайно затрудняетъ работу. Рабочія силы монастырей напряжены до крайности. Разумѣется, старики не могутъ такъ работать, какъ молодые. Значитъ, на болѣе молодыхъ ложится какъ бы двойное бремя. (Кромѣ своей братіи, мон. св. Пантелеймона поддерживаетъ и пустынниковъ, живущихъ въ горахъ и лесахъ, въ полной нищетѣ) (9).

* *

*

Гостепріимство, мягкость и привѣтливость къ пріѣзжимъ — отличительная черта аѳонцевъ. Но не только это касается гостей. За все свое пребываніе на Аѳонѣ могу ли припомнить раздраженіе, брань, недоброжелательство, вырывавшіеся наружу? Конечно, монахи не ангелы. Они люди. Въ большинствѣ «простого званія». Образованныхъ среди нихъ мало, но какая воспитанность, въ высшемъ смыслѣ! Манеры, движенія, рѣчь, поклоны — все проникнуто нѣкоторымъ эстетическимъ ритмомъ, который поражаетъ. Въ нихъ есть удивительное «благочиніе» и сравнительно съ «міромъ» боль-

// 34

шая незлобность и доброта. Думаю, во–первыхъ, что извѣстный типъ просто подбирается. Людямъ хищнаго, волчьяго склада все это чуждо, нѣтъ имъ интереса идти въ монастырь. Второе — качества природныя воспитываются. Нельзя «безнаказанно» по нѣскольку часовъ въ день слушать возвышеннѣйшую службу, пѣть, молиться у себя въ келіи, ежедневно до заката просить другъ у друга прощенія. Каждую недѣлю исповѣдываться и причащаться. Ясно. Что въ такой обстановкѣ надо ждать наибольшаго расцвѣта лучшихъ человѣческихъ свойствъ.

Итакъ, я жилъ въ своей комнатѣ на «фондарикѣ», окруженный необыкновенно благожелательнымъ и ласковымъ воздухомъ. На столѣ моемъ часто стояли розы. Два окна выходили на голубой просторъ неба и моря, нѣжная синева его замыкалась туманной линіей горъ полуострова Лонгоса. Между мною и моремъ старинный рѣшетчатый балконъ, перила его увиты виноградомъ, и сквозь лапчатую зелень море еще синѣй. Внизу плоская крыша библіотеки, далѣе корпусъ келій и направо купола Собора. Комната всегда полна свѣта и радостности. На бѣлыхъ стѣнахъ портреты молодыхъ великихъ князей, давно умершихъ, надъ входной дверью картина, изображающая Парижъ 50—60–хъ годовъ.

Гостинникомъ моимъ на этотъ разъ оказался неразговорчивый, но очень внимательный, умный и заботливый немолодой монахъ съ сѣдоватою бородою и старинно–правильнымъ лицомъ (думаю, въ русскомъ семнадцатомъ вѣкѣ были нерѣдки такіе лица) — о. Iоасафъ. Въ девять часовъ утра (по монастырски уже два!) онъ степенно являлся, кланялся и говорилъ:

— Кушать пожалуйте!

Я отрывался отъ своихъ книгъ и записей, переходилъ въ сосѣдній номеръ, такой же свѣтлый и пустынный, съ другими князьями и архіереями по стѣнамъ, съ тѣмъ же запахомъ мало–жилого помѣщенія. На столѣ

// 35

передъ диваномъ поданы уже блюда моего обѣда (въ первый, и должно быть въ послѣдній разъ въ жизни обѣдалъ я въ девять утра!). Мисочка рисоваго супа, остроголовыя маринованныя рыбки вродѣ килекъ, салатъ, жареная рыба, четвертушка краснаго аѳонскаго вина.

— Ужъ не взыщите, конечно, въ прежнія времена не такъ бы васъ угостили…

Я увѣряю, что все превосходно, да и дѣйствительно, хорошо, вѣдь это монастырь. О. гостинникъ чинно кланяется и уходитъ. Я обѣдаю въ одиночествѣ. Какъ и во всемъ, касающемся быта, въ монастырской гостиницѣ чувствуешь себя особенно. Всегда казалось мнѣ, въ воздухѣ заботы обо мнѣ, внимательной благожелательности, что я моложе своихъ лѣтъ, и что вообще вѣкъ иной: я еще несмышленый барчукъ, надо ко мнѣ дядьку, который бы наблюдалъ, чтобы я какъ слѣдуетъ поѣлъ, не переутомлялся бы на службахъ, не заблудился бы ненарокомъ въ монастырскихъ корридорахъ.

Въ положенную, вѣрно разсчитанную минуту (я пообѣдалъ), дверь отворяется.

— Что же вы рыбки-то не докушали?

— Покорно благодарю, сытъ.

О. Iоасафъ подаетъ на подносѣ еще стаканъ розоваго, сладковатаго аѳонскаго вина. Его движенія такъ же медлительны и музыкальны, какъ если бы онъ выходилъ изъ алтаря со св. Дарами.

Это вино и совсемъ неплохое. Лишь къ концу своего пребыванія на Аѳонѣ узналъ я, что сами монахи пьютъ его разъ въ году, по одному стаканчику.

* *

*

Въ воскресенье о. игуменъ пригласилъ меня на общую трапезу. По окончаніи литургіи всѣ монахи собрались въ огромной трапезной — какъ обычно въ аѳонскихъ монастыряхъ, узкой и длинной, высокой залѣ, украшенной живописью. Головное мѣсто безко-

// 36

нечнаго стола игуменское. Недалеко отъ входа кафедра для чтеца, на нее ведетъ витая лѣстница. Золотой орелъ съ наклоненной головой какъ бы устремляетъ, несетъ на своихъ простертыхъ крыльяхъ драгоцѣнное слово мудрости.

Мы нѣкоторое время ждали о. Мисаіла, игумена, уже находясь на своихъ мѣстахъ. Когда онъ вошелъ, въ епископской (10) лиловой мантіи съ золотыми отворотами на груди, въ клобукѣ, съ двурогимъ посохомъ, всѣ поднялись, запѣлъ хоръ.

О. Мисаілъ держится съ той глубоко–русской, народной простотой и твердостью, которой чужда всякая рисовка. Одинаково увѣренно и крѣпко служитъ онъ, и читаетъ баритономъ Шестопсалміе, и даетъ цѣловать руку, и самъ кладетъ земные поклоны, и слушаетъ, какъ ему поютъ «Исполаите деспота». Послѣ молитвы и благословенія «предстоящихъ яствъ» игуменъ садится, въ подобающемъ окруженіи, и садимся мы. Особенность трапезы Пантелеймонова монастыря та, что кушанья подаются всѣ одновременно, и монахи придаютъ этому извѣстное значеніе: освящается все, что стоитъ на столѣ, т. ч. не освященнаго никто ничего не ѣстъ.

На кафедру, къ золотому орлу, взошелъ чтецъ и началъ чтеніе, а мы стали «трапезовать», и тутъ своими глазами можно было уже убѣдиться въ «святой бѣдности» монастыря. Воскресный, т. е. улучшенный обѣдъ состоялъ изъ мисочки рисоваго супа, куска хлѣба и кусочка рыбы — не той, что подавали мнѣ въ номеръ, а «баккалары», рода греческой трески (въ будни и ея нѣтъ) — не дай Богъ никому такой рыбы, у нея противнѣйшій запахъ, несмотря на то, что она свѣжая. Но она дешева, ее ѣдятъ простолюдины–греки. Запивать все это можно было квасомъ очень плохенькимъ. И дали по стаканчику вина (для праздника). Мяса въ русскихъ аѳонскихъ монастыряхъ не ѣдятъ вовсе. (въ греческихъ допускается). На трапезѣ выступила еще од-

// 37

на черта общежительнаго монастыря: предъ лицомъ бѣдности здѣсь всѣ равны. Столъ игумена въ лиловой мантіи, его намѣстника, архимандритовъ и іеромонаховъ совершенно тотъ же, что и послѣдняго рясофора, трудящагося съ «мулашками».

Ѣли въ молчанѣи. Окончивъ. Вновь поднялись, игуменъ вышелъ впередъ. Начался «чинъ панагіи» — какъ бы молебенъ съ благословеніемъ хлѣбовъ. Я не помню точно его содержаніе. Но ясно осталось въ памяти, что всѣ по–одиночкѣ проходили мимо благословлявшаго о. игумена, монахъ подавалъ каждому съ огромнаго блюда кусочекъ благословеннаго хлѣба, такъ обильно окуриваемаго ладаномъ изъ особой кадильницы («кація» — плоская, съ ручкой), что и во рту онъ благоухалъ. Хлѣбъ этотъ запивали св. водой. Помню золотое солнце, игравшее лучами сквозь окно въ нѣжно–сиреневомъ дыму кажденія, помню три фигуры у самыхъ дверей, низко кланяшіеся каждому выходившему: чтецъ, поваръ и трапезарь. Они просятъ прощенія, если что–нибудь было не такъ. Въ будни же они, въ знакъ смиренія, и прося о снисхожденіи къ себѣ, лежатъ распростершись передъ входящими.

Таковъ древній аѳонскій обычай.

* *

*

Все это можетъ показаться страннымъ и далекимъ человѣку нашей пестрой культуры.

Что дѣлать. Священнодѣйственность — очень важная, яркая черта монашеской жизни. Входя къ вамъ въ комнату, монахъ всегда крестится на икону и кланяется ей. Встрѣчая другого, если самъ онъ іеромонахъ, то благословляетъ. Если встрѣтилъ іеромонаха простой монахъ — подходитъ подъ благословеніе. Встрѣчаясь съ игуменомъ, земной поклонъ. Садясь за столъ, непремѣнно читаетъ молитву. Iеромонахъ, кромѣ того, благословляетъ «яства и питія».

// 38

Это непривычно для мірянина. Но въ монастырѣ вообще все непривычно, все особенное. Монастырь — не міръ. Можно разно относиться къ монастырямъ, но нельзя отрицать ихъ «внушительности». Нравится ли оно вамъ, или нѣтъ, но здѣсь люди дѣлаютъ то, что считаютъ первостепеннымъ. Монахъ какъ бы живетъ въ Богѣ, «ходитъ въ немъ». Естественно его желаніе пріобщить къ Богу каждый шагъ своей жизни, каждое какъ будто будничное ея проявленіе. Понявъ это, ставъ на иную, высшую чѣмъ наша, ступень отношенія къ міру, мы не удивимся необычному для свѣтскаго человѣка количеству крестныхъ знаменій, благословеній, молитвъ, кажденій монашескаго обихода.

Здѣсь самую жизнь обращаютъ въ священную поэму.

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

// 39

Монастырская жизнь

…Утромъ просыпаешься всегда подъ доносящееся пѣніе — оканчивается литургія. Седьмой часъ. Пока спалъ, отошли утреня и ранняя обѣдня. Службы эти совершались и въ Большихъ соборахъ, и въ маленькихъ домовыхъ церквахъ, т. н. «параклисахъ», ихъ до двадцати въ Пантелеймоновомъ монастырѣ. Стройные отзывы хора, иногда сливаясь, покрывая другъ друга, слышатся именно изъ параклисовъ — монастырскіе корпуса пронизаны ими, какъ пѣвучими, перекликающимися ячейками. (Недалеко отъ меня какъ разъ параклисъ Преп. Серафима Саровскаго, съ извѣстной сценой на стѣнѣ — святой кормитъ медвѣдя. Лубочная простота живописи, лапти Преподобнаго, бурый и толстый медвѣдь, русскія сосны, все это мнѣ очень нравилось, особенно тутъ, въ Элладѣ).

Значитъ всю ночь работала духовная «электростанція». Всю ночь въ этихъ небольшихъ, но обмоленныхъ храмахъ тепло струились свѣчи, шло излученіе свѣтлыхъ и благоговѣйныхъ чувствъ.

Самъ я лишь двѣ ночи провелъ вполнѣ «по монасшески», обычно же ограничивался поздней литургіей да вечерней. Тѣмъ не менѣе сразу ощутилъ вѣяніе строгой и чистой жизни, идущей незыблемо и человѣческую душу вводящей въ свой ритмъ. Монастырскій ритмъ — вотъ, мнѣ кажется, самое важное. Вы какъ будто плы-

// 41

вете въ широкой рѣкѣ, по теченію. И чѣмъ дальше заплыли, тѣмъ больше сама рѣка васъ несетъ. Игуменъ одной аѳонской обители говорилъ мнѣ, что близко къ полуночи онъ просыпается безошибочно, да и заснуть бы не могъ  — скоро ударятъ въ било. Такихъ «утреннихъ пѣтеловъ» въ монастыряхъ, разумѣется, много. Здѣсь нѣтъ горя, нѣтъ острыхъ радостей (вѣрнѣе: «наслажденій»), особенно нѣтъ наркотическаго, опьяняющаго и нервознаго, что въ міру считается острой приправой, безъ которой жизнь «скучна». Для монаха нѣтъ скуки, нѣтъ и пряностей. Его жизнь вовсе не очень легка. Она не лишена томленій и тягостности, монахъ иногда подверженъ упадку духа, цѣлымъ полосамъ унынія. Но все это лишь временное погруженіе подъ уровень и, кажется, лишь въ началѣ. Въ общемъ, инокъ быстро всплываетъ: его очень поддерживаютъ.

Для того, чтобы быть монахомъ, нуженъ, конечно, извѣстный даръ, извѣстное призваніе. Но и на не обладающаго этимъ даромъ жизнь около монастыря, лишь отчасти имъ руководимая и наполняемая, уже есть душевная гигіена. Человѣкъ рано встаетъ, больше обычнаго работаетъ, умѣренно ѣстъ, часто (сравнительно) ходитъ на службы, довольно много молчитъ, мало слышитъ пустого и вздорнаго. Видитъ синее море, купола, главы, благообразную жизнь.

У католиковъ не напрасно существуютъ retraites, куда пріѣзжаютъ и временно тамъ живутъ «мірскіе», какъ бы отбывая повѣрочные сборы, подобно солдатамъ, которые въ гражданской жизни могутъ опускаться и забывать военное дѣло. Для христіанства каждый христіанинъ солдатъ. И каждаго надо сохранять въ боевой готовности. Католики поняли это отлично. Не станутъ возражать и православные. И такъ какъ мы живемъ въ довольно удивительныя времена, то я не очень изумился бы, если бы подъ Парижемъ вдругъ, въ одинъ прекрасный день, подобно Сергіевому Подворью, вы-

// 42

росъ бы русскій православный монастырь, куда открылось бы паломничество «мірскихъ».

* *

*

На ночную службу идешь длиннѣйшими монастырскими корридорами. Мѣстами совсѣмъ темно, кое–гдѣ свѣтитъ полупритушенный фонарь, приходится то спускаться на нѣсколько ступеней, то подыматься въ иной уровень, то дѣлать повороты. По сторонамъ гулкаго, каменнаго корридора, всегда нѣсколько сырого и прохладнаго — келіи іеромонаховъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на поворотахъ онъ выводитъ къ небольшимъ балкончикамъ. Ночь тихая, лунная, — лунный свѣтъ блѣдно–зеленымъ дымомъ подымается съ каменнаго пола, уходитъ въ дверь балкона, сіяющаго свѣтлымъ прямоугольникомъ. Если выглянуть въ нее, увидишь злато–мерцающіе кресты надъ храмами, синюю тѣнь колокольни, побѣлѣвшій дворъ, дерево цвѣтущихъ розъ, высоко поднявшее надъ крыльцомъ шапку цвѣтовъ, и блѣдно–синеватое струеніе моря за крышами.

Бьютъ въ било. Кое–гдѣ на балконахъ появляются монахи, и по моему коридору слышны ровные шаги.

Не выходя изъ зданія, въ концѣ пути оказываешься въ храмѣ, не столь огромномъ, какъ Соборъ Андреевскаго скита, но богато и тоже не–старинно изукрашенномъ. Проходишь въ свою стасидію, и опершись локтями на подлокотники этого «стоячаго кресла», слушаешь службу. Молодой экклесіархъ подойдетъ съ поклономъ, постелить половичекъ, чтобы ногамъ не холодно было стоять — съ поклономъ отойдетъ. Одинъ за другимъ появляются монахи, совершаютъ передъ иконами «метанія», со всѣми своими музыкально–размѣренными движеніями, и занимаютъ мѣста въ стасидіяхъ. Приползаютъ замшелые и согбенные старички, въ огромнѣйшихъ сапогахъ, едва перебирая больными ногами, имѣя

// 43

за спиной многіе годы. Нерѣдко такой и на палочку опирается. Заросли бородами и бровями, точно лѣсовички, добрые лѣсные духи, рясы на нихъ вытертыя и обношенныя, сами едва дышатъ, а всю ночь будутъ шептать высохшими губами молитвы въ стасидіяхъ.

Службы же длинны. Отъ часа ночи до шести утра въ обычные дни, а подъ воскресенье и праздники «бдѣнія» длятся по одиннадцати, даже по четырнадцати часовъ непрерывно!

Золото иконостасовъ и иконъ мерцаетъ въ блескѣ свѣчей, изъ оконъ ложатся лунные ковры. Это даетъ сине–дымный оттѣнокъ храму. Золото и синева — такъ запомнился мнѣ ночной храмъ Покрова Богородицы.

Канонархъ читаетъ, хоръ поетъ, выходитъ діаконъ, служитъ очередной іеромонахъ — все какъ обычно. Ровность и протяжность службы погружаютъ въ легкое, текучее и благозвучное забвеніе, иногда, какъ рябь на глади, пробѣгаютъ образы, слова «мірского» — это разсѣянье вниманія можетъ даже огорчать. Часамъ къ тремъ утра подбирается усталость. Борьба съ нею и со сномъ хорошо извѣстна монашескому быту (11).

Вѣроятно, старикамъ легче преодолѣвать сонъ, чѣмъ молодымъ. По правиламъ Пантелеймонова монастыря экклесіарху полагается во время ночныхъ службъ обходить монаховъ и задремавшихъ трогать за плечо. Но я этого не видѣлъ. Не видалъ и заснувшихъ. Дремлющіе же бываютъ.

Для непривычнаго «мірского» борьба со сномъ особенно нелегка: тупѣешь и грубѣешь, едва воспринимаешь службу. Правда, перемогшись въ нѣкій переломный часъ, опять легчаешь, все–таки это очень трудно.

Но одно то, что вотъ въ эту лунную ночь, когда все спитъ, здѣсь, на пустынномъ мысу сотни людей предстоятъ Богу, любовно и благоговейно направляютъ къ нему души наперекоръ дневнымъ трудамъ, усталости — это производитъ глубокое впечатлѣніе. Вотъ припо-

// 44

дымаешься слегка, въ стасидіи, и надъ подоконникомъ раскрытаго окна увидишь серебристо–забѣлѣвшую полосу моря съ луннымъ играющимъ слѣдомъ. Разъ я увидѣлъ такъ дальній огонь парохода, и въ напѣвы утрени слабо вошелъ звукъ мірской — гудокъ. Привѣтствовалъ онъ святой и таинственный Аѳонъ? Приходилъ, уходилъ? Богъ знаетъ.

Предъ концомъ утрени изо всѣхъ угловъ вновь вытягиваются старички, экклесіархъ вновь ко мнѣ подходитъ.

— Пожалуйте къ иконамъ прикладываться.

Это сложное, медленное и торжественное дѣйствіе. Оно завлекаетъ своею благоговейностью и спокойнымъ величіемъ.

Море уже блѣдно–сиреневое. Сребристый утренній свѣтъ въ окнахъ. Въ церкви сизый туманъ, когда по ходу служенія іеромонахъ возглашаетъ:

— Слава Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ!

На что хоръ отвѣчаетъ удивительной, бѣлой пѣснью–славословіемъ:

Слава въ вышнихъ Богу и на всѣй землѣ миръ, въ человѣцѣхъ благоволеніе!

* *

*

Воскресенье, утро. Сижу на диванѣ, передо мной большой подносъ съ бѣлымъ чайникомъ для кипятка, маленькимъ чайникомъ въ цвѣтахъ, чашкою и кусочками подсушеннаго хлѣба. Читаю въ Аѳонскомъ Патерикѣ о св. Нилѣ Мνроточивомъ, какъ онъ жилъ въ пустынѣ у моря, съ ученикомъ, и за святую жизнь дано было ему такое свойство, что изъ гроба его истекало цѣлебное мνро. Оно струилось ручейкомъ въ море. За этимъ мνромъ приплывали издалека многіе вѣрующіе на каикахъ, такъ что самое мѣсто подъ утесомъ получило названіе «корабостасіонъ» (стоянка кораблей).

«И при этомъ разсказыаютъ, что ученикъ, оставшійся послѣ святаго Нила и бывшій очевидцемъ скром-

// 45

ности и глубокаго смиренія своего старца при земной его жизни, не вынося молвы отъ множества стекающихся мірянъ, тревожившихъ покой св. Горы, будто бы рѣшилъ жаловаться своему прославленному старцу на него самого, что онъ, вопреки своимъ словамъ — не искать и не имѣть славы на землѣ, а желать ея только на небесахъ, — весь міръ скоро наполнитъ славою своего имени и нарушитъ черезъ то спокойствіе св. Горы, когда во множествѣ начнутъ приходить къ нему для исцѣленій: и это такъ подѣйствовало на св. мνроточца, что тогда же мνро изсякло».

Отворяется дверь, входитъ степенный мой о. Iоасафъ.

Сейчасъ къ поздней ударятъ. Если угодно трезвонъ поглядѣть, то пожалуйте. Я васъ провожу на звонницу.

Въ Пантелеймоновомъ монастырѣ знаменитый колокольный звонъ. Я дѣйствительно хотѣлъ «поглядѣть» его.

Мы пошли корридорами, потомъ по перекилнымъ сходнямъ надъ дворомъ прямо попали къ главному колоколу, въ ту самую минуту, когда молодой монашекъ, уже разогрѣтый и розовый, разгонялъ послѣдними усиліями веревки его языкъ — вотъ осталось чуть чуть до внутренности тяжкаго шлема, вотъ волосокъ, вотъ, наконецъ, многопудовый языкъ тронулъ металлъ и раздался первый, бархатно–маслянистый звукъ. А потомъ пошли слѣдующіе, одинъ за другимъ, имъ вторили здѣсь еще два–три меньшихъ колокола, съ верхняго же этажа залились самые мелкіе. Трезвонъ! Впервые былъ я такъ пронизанъ звуками, такъ гудѣло и сотрясалось, весело трепетало все существо, звуки принимались и ногами, и руками, сердцемъ, печенью…. было отъ чего. Колоколъ св. Пантелеймона вѣситъ восемьсотъ восемнадцать пудовъ, это величайшій колоколъ православнаго Востока. Затѣмъ — звонарное искусство. Я

// 46

чуть лишь заглянулъ въ него, поднявшись еще выше (казалось, что и воздуха никакого нѣтъ, одно густое варево звуковъ). Но думаю, для музыканта въ немъ есть интересныя черты.

Наверху звонилъ некрасивый русобородый монахъ съ открытымъ, нѣсколько распластаннымъ лицомъ, сильно загорѣлымъ, въ сдвинутой на затылокъ скуфейкѣ. Ногой нажималъ онъ на деревянную педаль, пальцами одной руки управлялъ тремя меньшими колоколами, а другой игралъ на клавишахъ самыхъ маленькихъ… но все–таки не назовешь ихъ «колокольчиками». Вотъ въ этихъ переливахъ, сочетаніяхъ разной высоты звоновъ и состоитъ, повидимому, искусство звонаря, своеобразнаго «музыканта Господня». Я спрашивалъ, нѣтъ ли литературы о колокольномъ звонѣ, какихъ–нибудь учебниковъ его — мнѣ отвѣтили, что тайна этого рѣдкаго умѣнья передается отъ звонаря къ звонарю.

Спускаешься съ колокольни «весело–оглушенный», проникнутый звуковымъ мажоромъ, близкимъ къ свѣтовому ощущенію. Точно выкупался въ очень свѣжихъ, бодро–кипящихъ струяхъ. Увѣренъ, что такой звонъ прекрасно дѣйствуетъ на душу.

Думаю, что онъ слышенъ по всему побережью, и доносился бы до пещеры св. Нила. Какъ отнесся бы его строгій ученикъ къ такому разливу звуковъ, хотя и прославляющихъ небесное, но языкомъ все же громкимъ? Не нарушало ли бы это въ его глазахъ «святой тишины» Аѳона?

Отвѣтить нелегко. Но отрывокъ житія, приведенный выше, даетъ яркую характеристику аѳонскаго душевнаго склада. Аѳонъ прежде всего есть нѣкое уединеніе. Аѳонъ молится и за міръ, усердно молится, но крайне дорожитъ своей неотвлекаемостью. Тутъ существуетъ извѣстная разность между жизнью аѳонскаго монастыря и пустыннической. Пустынники всегда считали монастырь слишкомъ «уступкой», въ нѣкоторомъ

// 47

смыслѣ слишкомъ «мірскимъ» (особенно монастыри особножитные). Сторонники же монастырской жизни не весьма одобряли индивидуализмъ пустынниковъ, ихъ «своеволіе» и непослушность.

Такъ на самомъ Аѳонѣ вѣками жили рядомъ разные типы монашествующихъ.

* *

*

Аѳонъ считается Земнымъ Удѣломъ Богоматери. По преданію св. Дѣва, получивъ при метаніи жребія съ Апостолами вначалѣ Иверскую землю (Грузію), была направлена, однако, на Аѳонъ, тогда еще языческій, и обратила жителей его въ христіанство.

Богоматерь особенно почитается на Аѳонѣ, онъ находится подъ Ея защитой и милостью. На изображеніяхъ св. Аѳонской горы Богоматерь на небесахъ надъ нимъ покрываетъ его своимъ омофоромъ (длинный и узкій «платъ», который Она держитъ на простертыхъ рукахъ). Это платъ благоволенія и кроткой любви, ограждающій Ея Удѣлъ отъ тьмы. Нѣтъ и не было уже тысячу лѣтъ ни одной женщины на полуостровѣ. Есть лишь одна Дѣва надъ нимъ. «радуйся, радосте наша, покрый насъ отъ всякаго зла честнымъ Твоимъ омофоромъ», говоритъ акафистъ. Культъ Приснодѣвы на Аѳонѣ сильно отличается отъ католическаго. Въ немъ нѣтъ экстаза, нѣтъ и чувственности, онъ отвлеченнѣе. Мадонны католическихъ храмовъ болѣе земно–воплощены, раскрашенныя статуи убраны цвѣтами и обвѣшены ex–voto. Не говорю ужъ о средневѣково–рыцарскомъ поклоненіи Прекрасной Дамѣ, о нѣкоей психологіи «влюбленности», что съ аѳонской точки зренія есть просто «прелесть».

На Аѳонѣ воздухъ спокойнѣе и разрѣженнѣй. Поклоненіе Пречистой носитъ болѣе спиритуальный, облегченный и надземный характеръ.

Я присутствовалъ въ Пантелеймоновомъ монастырѣ

// 48

на одной глубоко–трогательной службѣ — акаѳистѣ Пресвятой Дѣвѣ. Эта служба дневная. Въ ея заключительной, главнѣйшей части игуменъ и два іеромонаха въ бѣлыхъ праздничныхъ ризахъ, стоя полукругомъ на амвонѣ противъ царскихъ вратъ, по очереди читаютъ акафистъ. Надъ вратами же находится Образъ Пречистой, но особенный, написанный на тонкомъ золотѣющемъ «платѣ». Низъ его убранъ нѣжной работы кружевомъ. Во время чтенія Образъ тихо и медленно спускается, все ниже, ниже, развивая легкую ткань своего омофора. Голоса чтецовъ становятся проникновеннѣе, легкій трепетъ, свѣтлое воодушевленіе пробѣгаютъ по церкви: Богоматерь «съ честнымъ своимъ омофоромъ», въ обликѣ полувоздушномъ, златисто–облегченномъ сама является среди своихъ вѣрныхъ. Образъ останавливается на высотѣ человѣческаго роста. Поетъ хоръ, всѣ одинъ за другимъ прикладываются, вечерніе лучи слѣва ложатся на кружева и золотистые отливы колеблющейся иконы. И такъ же медленно, принявъ поклоненіе, Образъ уходитъ въ свою небесную высь — кажется, не достаетъ только облаковъ, гдѣ бы почилъ онъ.

«Радуйся радосте наша, покрый насъ отъ всякаго зла честнымъ Твоимъ омофоромъ».

* *

*

Я любилъ тихую аѳонскую жизнь. Мнѣ нравилось выходить иной разъ изъ монастыря, сидѣть на прибрежныхъ камняхъ у огорода любоваться «свѣтлыми водами Архипелага». (Эти свѣтлыя воды упоминаются во всѣхъ писаніяхъ объ Аѳонѣ, но аѳонское море, дѣйствительно, чрезвычайно прозрачно, нечеловѣчески изумрудно–стеклянного тона).

Въ знойные часы полудня хорошо бродить по балкону, огибающему мой и сосѣдній корпусъ. Свѣтъ легко плавится въ голубоватомъ воздухѣ) море лежитъ

// 49

зеркаломъ, окаймленное лиловатымъ Лонгосомъ, а въ глубинѣ залива золотисто сіяетъ Олимпъ недосягаемыми своими снѣгами.

Надъ вечеръ, передъ сумерками, приходили нерѣдко гости: сѣдобородый, въ очкахъ, съ золотымъ крестомъ на груди добрѣйшій о. архимандритъ Кирикъ, духовникъ всей братіи. Энергичный о. іеромонахъ Iосифъ, библіотекарь. Скромный, застѣнчиво–мягкій и слегка нервный помощникъ его, о. В., мой очаровательный спутникъ по путешествію о. Пинуфрій и др. Я вспоминаю съ большимъ удовольствіемъ объ этихъ краткихъ бесѣдахъ съ людьми, которыхъ и мало зналъ, но съ которыми сразу установилась душевная связь, и говорить можно было почти какъ съ друзьями. Поражала глубокая воспитанность и благообразіе, придающія разговору спокойную значительность, то, что противоположно такъ называемой «болтовнѣ». Я видѣлъ въ монастырѣ св. Пантелеймона столько доброты и братской расположенности, столько привѣтливости и тепла, что эти малыя строки — лишь слабое эхо моей признательности.

Спускается сиреневый вечеръ. Иду по корридору гостиницы, мягко поблескивающему мозаичными плитками, мимо картинъ — городъ Прага, видъ Аѳона — на террассу. Отпираю входъ на нее особеннымъ ключемъ, и мимо цвѣтовъ гераніума, настурцій и еще какихъ–то розовыхъ, прохожу въ огромную залу монастырскихъ пріемовъ. Три ея стѣны въ окнахъ, выходящихъ на балконы, — на море и кладбище. За день жаркій и слегка спертый воздухъ накопился въ ней. Вотъ гдѣ тѣни былого! Вотъ гдѣ обликъ неповторимаго. Эти стѣны, увѣшанныя портретами императоровъ, царицъ, митрополитовъ, посланниковъ, видали «высочайшихъ особъ» и князей церкви. Давно, какъ бы разъ навсегда, натертый полъ блеститъ зеркально. Чистые половички проложены по немъ. Посреди залы овальный столъ,

// 50

уставленный фотографіями лицомъ къ зрителю. Онъ окруженъ фикусами и рододендронами. И овалъ стульевъ, разставленныхъ вѣеромъ, окружаетъ все это сооруженіе. На нихъ, въ часы пріемовъ, вѣроятно, послѣ трапезы, съ чашечками турецкаго кофе въ рукахъ, обносимые «глико» и «раки», засѣдали великіе князья и архіереи, консулы и богатые покровители монастыря изъ Россіи… — всѣ, должно быть, спятъ уже теперь вѣчнымъ сномъ. Не могу сказать, какъ «наводительна» сиреневыми вечерами, со струей свѣжаго воздуха, втѣкающаго въ открытую на балконъ дверь, была для меня эта зала, какъ почти одурманивала она крѣпкою настойкой грусти, какъ безмятежно сизѣло начинавшее къ ночи серебриться море, а за колокольнею св. Пантелеймона, надъ невидимымъ сейчасъ Олимпомъ дотлѣвалъ оранжевый закатъ.

Въ монастырѣ тихо. Наступаетъ краткій часъ отдыха. Пречистая простираетъ свой омофоръ.

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

// 51

Каруля

Раннимъ и чудеснымъ утромъ мы спустились къ пристани. Тамъ ждала лодка. Архимандритъ Кирикъ благословилъ меня на странствіе, овѣявъ своей легкой, снѣжною бородою, гребцы погрузили весла, слегка налегли, и мы мягко тронулись. Мы — это іеромонахъ о. Пинуфрій, иностранецъ докторъ, юный монахъ переводчикъ, два гребца и я.

Вотъ первый образъ нашего отплытія: стеклянно–голубое море, легкій туманъ у подножія Лонгоса, тихій свѣтъ утра. Лодка идетъ нетрудно. Рядомъ со мной черный съ просѣдью, кареглазый, спокойный и ровный, слегка окающій по–нижегородски о. Пинуфрій. Опустивъ руку въ воду, онъ пальцемъ чертитъ серебряный слѣдъ. Негромкимъ, привычнымъ голосомъ начинаетъ пѣть:

— Христосъ Воскресе изъ ме–ерт–выхъ, смертію смерть по–правъ, и сущимъ во гробѣхъ жи–вотъ даро–ва–въ!

Мы подтягиваемъ. Оборачиваясь, вижу нашего юношу съ золотистыми волосами, золотистою бородкой вокругъ пунцоваго рта и глазами задумчивыми, упорно глядящими вбокъ. Безмятежная голубизна водъ, тишина, плескъ струи за кормой, юноша, напоминающій полѣновскаго Христа, мягко очерченный въ утреннемъ дыму евангельскій пейзажъ Геннисаретскаго озера…

— И су–щимъ во гробѣхъ жи–вотъ даровавъ…

// 53

* *

*

Итакъ, мы огибаемъ юго–западный берегъ аѳонскаго полуострова, держимъ путь на Карулю, знаменитую южную оконечность Аѳона, гдѣ въ безплодныхъ скалахъ живутъ пустынножители. А пока, слѣва, медленнымъ свиткомъ протягивается полуостровъ: горы, лѣса, по нимъ кручи, кое–гдѣ виноградники и оливки, кое–гдѣ пустынно–каменистые взгорья — все непроходимое и первобытное. То выше, то ниже средневѣково–восточные замки греческихъ монастырей. Вотъ высоко въ лѣсахъ пестрый Ксиропотамъ. Симонопетръ, выросшій продолженіемъ скалы отвѣсной, весь уходящій ввысь, съ балконами надъ пропастью.

Мы зашли въ маленькій, изумрудный заливчикъ Григоріата, гдѣ подводные камни слегка ломались въ глазу подъ колеблющимся стекломъ — на полчаса навѣстили монастырь съ черно–курчавымъ привратникомъ у вѣковыхъ воротъ и приложились къ знаменитой иконѣ св. Николая Мνрликійскаго. Древній храмъ, древнія ризы, глушь, тишина, отвѣсная скала, непроходимость, да лазурно–колеблемое стекло заливчика, вотъ что осталось отъ этого посѣщенія…

И уже вновь гребутъ отцы Эолій и Николай — плывемъ далѣе.

Когда въ ущельѣ показался Діонисіатъ, о. Пинуфрій протянулъ къ нему свой загорѣлый палецъ.

— Тутъ вотъ этотъ патріархъ жилъ, Нифонтъ по имени. У него въ Константинополѣ разныя страданія вышли, его стало быть понапрасну увольнили, онъ сюда и перебрался. Это когда же было… то ли въ пятнадцатомъ, то ли шестнадцатомъ вѣкѣ, вотъ съ точностью не упомню… О. Эолій, какъ это, въ шестнадцатомъ?

О. Эолій, полный, немолодой монахъ, по профессіи пѣвчій, сидитъ переднимъ гребцомъ. На головѣ его со-

// 54

ломенная шляпа, придающая ему нѣсколько женскій видъ. Онъ вспотѣлъ и все отираетъ платкомъ лобъ.

— Да видимо, что въ шестнадцатомъ…

— Ну, вотъ… Смиреннѣйшій патріархъ и пришелъ сюда, назвавшись простымъ эргатомъ, по нашему работникомъ. Такой–то этотъ Нифонтъ былъ, скажи, пожалуйста: «Я, молъ, братія, тутъ дровецъ вамъ могу порубить, того, другого». Хорошо, онъ у нихъ и жилъ, и хоронился, и никому въ мысль не приходило, что этакій эргатъ… вонъ онъ кто! Только нѣтъ, Господь его и открылъ. Значитъ, разъ онъ въ лѣсу порубился, мулашки у него тамъ были, онъ хворостъ навьючилъ, идутъ, къ монастырю приближаются — и едва приблизились, анъ нѣтъ, монастырскіе колокола сами зазвонили, патріаршую встрѣчу… Онъ, стало быть, хворостинкой мулашекъ подгоняетъ, шагай, дескать, а колокола полнымъ трезвономъ… Ну, тутъ и открылось, кто онъ.

— Налегай, налегай, о. Эолій, сказалъ другой гребецъ, крѣпкій и заскорузлый, съ волосатыми руками, приземистымъ корявымъ носомъ — среднее между бурлакомъ и дальнимъ родственникомъ Тараса Бульбы: а то батосъ подойдетъ, тогда намъ у Карули не выгрести.

— Не будетъ батоса, отдуваясь, отвѣтилъ о. Эолій.

— Какъ такъ не будетъ, завсегда къ полудню батосъ, да и сейчасъ видно, вонъ ужъ онъ въ морѣ вихрится.

Батосомъ называется на Аѳонѣ юго–западный вѣтеръ, съ моря, всегда разводящій волну. О. Николай былъ правъ: вдали по горизонту закурчавилась полоска темной синьки, отъ нея къ намъ лежало море еще стеклянное.

Сзади шелъ разговоръ по–немецки. Докторъ упрямо разспрашивалъ и разсуждалъ съ грубоватой настойчивостью. Юноша отвѣчалъ ровно и тихо, съ неменьшимъ упорствомъ и большой выдержкой. Лѣвой рукой онъ придерживалъ руль, свѣтлые глаза его смотрѣли

tve

нѣсколько вбокъ. Видъ у него былъ такой, что сколько бы его ни изводили, онъ не подастся и не разсердится, до конца выдержитъ «послушаніе».

— Вотъ на мысокъ, на мысокъ держите, сказалъ о. Николай, а коли что, такъ передайте руль (онъ кивнулъ на иностранца) — пусть утѣшается.

Но докторъ не «утѣшился». Онъ все выспрашивалъ, приблизительно такъ: почему нѣтъ на Аѳонѣ хорошихъ дорогъ? Почему нѣтъ врачей? И т. п.

Батосъ застигъ насъ недалеко отъ мѣста высадки. Море сразу стало пѣнно–синимъ, мощнымъ, лодка затанцовала. Измѣнился и берегъ. Мы шли теперь рядомъ съ почти отвѣсными голыми скалами, совсѣмъ близко къ нимъ. Начиналась Каруля. Кое–гдѣ волны подлизали берегъ, такъ что онъ выступалъ. Если тутъ волна опрокинетъ лодку, то и умѣя плавать пропадаешь, — некуда выплыть.

Мы едва двигались. Гребцы залились потомъ.

Надъ нами висѣли скалы, въ одномъ мѣстѣ колыхалась по волнамъ корзина на веревкѣ. Это отшельники спускаютъ, объяснили мнѣ, а рыбаки иной разъ что–нибудь кладутъ съѣдобное. Прежде подымали и людей въ корзинахъ съ берега на скалы, но сейчасъ этого нѣтъ.

Временами высоко наверху видишь домикъ, это «калива» пустынника, одиноко висящая надъ бездной. Головокружительныя тропинки проложены по утесамъ. Отшельники не боятся ходить по нимъ въ темноту послѣ всенощной (изъ ближняго скита). Въ одномъ мѣстѣ я видѣлъ веревку, натянутую по краю пропасти — это перила скользящей тропки. Далѣе тропка уходитъ въ косую проточину въ скалѣ, подобную водопроводной трубѣ, по ней сползаютъ къ болѣе низкому мѣсту.

* *

*

Аѳонъ считается Земнымъ Удѣломъ Богоматери, но можно сказать, что онъ и страна Христа. Я очень ясно

// 56

ощутилъ это въ тотъ день сіяющій, карабкаясь съ о. Пинуфріемъ по бѣлымъ камнямъ вверхъ, къ каливѣ русскаго отшельника. Помнится, мы встрѣтили одного, двухъ «сиромахъ» (бѣдняки, нерѣдко странники). О. Пинуфрій говорилъ каждому — Христосъ анэсти.

Или:

— Христосъ воскресе.

Ему отвѣчали:

— Воистину воскресе.

Впослѣдствіи такимъ привѣтствіемъ всирѣчали мы десятки людей, десятки тѣмъ же отвѣчали намъ. Вотъ полуостровъ. На немъ монастыри, скиты, небольшіе монастырьки въ пятнадцать, двадцать человѣкъ (т. н. «келліи»), есть, наконецъ, просто отдѣльные пустынники, живущіе въ каливахъ. Одни зажиточнѣе, другіе совсѣмъ нищіе, одни все же начальство, другіе подчиненные, одни рѣшаютъ высшія дѣла и служатъ въ церкви, другіе трудятся на «киперахъ» (огороды), но всѣ члены Христовой республики, для всѣхъ есть вотъ одно:

— Христосъ воскресе.

— Воистину воскресе.

Это поражаетъ. Какъ поражаетъ то, что въ любой самой худой каливѣ — моленная съ образами, лампадками, а чуть побольше — «келлія» — тамъ обязательно церковь, и на восходѣ солнца непремѣнно служатъ литургію. Вѣра и преданность Христу здѣсь дѣло самоочевидное, къ этому такъ привыкли, что аѳонецъ съ трудомъ понимаетъ, какъ иначе можетъ быть.

Одинъ изъ встрѣчныхъ сиромахъ оказался ученикомъ отшельника. Онъ проводилъ насъ. Докторъ въ костюмѣ туриста тяжко шагалъ по камнямъ подкованными башмаками. Солнце пекло. За нами синѣла туманная бездна моря, въ сіяющемъ дыму выступалъ таинственною тѣнью островъ. Нѣсколько бѣлыхъ крылъ разбросаны по синевѣ.

Насъ провели въ комнатку для посѣтителей (въ от-

// 57

дѣльной каливѣ). О. Пинуфрій снялъ свою сумку, кожаную аѳонскую сумку на ремнѣ, вздохнулъ, отеръ загорѣлый лобъ, поправилъ черную съ просѣдью бороду.

— Вотъ, здѣсь полегче.

Мы сѣли на низкія сидѣнья. Въ комнатѣ съ землянымъ (если не ошибаюсь) поломъ было прохладно, не очень свѣтло. Вошелъ отшельникъ — высокій человѣкъ съ очень добрыми небольшими глазками, довольно полными щеками, одѣтый небрежно — чуть не на босу ногу туфли — и видъ его менѣе напоминалъ монаха, чѣмъ все видѣнное мной доселѣ. Страннымъ образомъ и онъ, и другіе пустынники, кого я встрѣтилъ на Аѳонѣ, будучи глубоко монахами и церковниками, внѣшне болѣе вызывали образы «свѣтскихъ» мудрецовъ и учителей жизни. И тутъ на Карулѣ, какъ позже на θиваидѣ, тѣнь оцерковленнаго и прославленнаго Толстого проходила предъ глазами.

Отшельникъ — одно изъ извѣстнѣйшихъ лицъ на Аѳонѣ, человѣкъ образованный, бывшій инспекторъ Духовной Семинаріи, «смирившійся», какъ про него говорятъ аѳонцы, и ушедшій въ одинокое подвижничество по примѣру древнихъ. Очень многіе поклонники желаютъ его видѣть и послушать его мудраго слова. Посѣтители вродѣ насъ начинаютъ утомлять его. Докторъ переписывался уже съ нимъ. По письмамъ пустынникъ заключилъ, что онъ не только хочетъ перейти въ православіе, но и принять монашество. Иностранецъ, дѣйствительно, нѣсколько дней прожилъ въ Пантелеймоновомъ монастырѣ, но не только не приблизился къ монашеству, а скорѣе настроился критически, его удивляла «непрактичность» монаховъ, да и его собственныя идеи были совсѣмъ иныя.

Отшельникъ встрѣтилъ его вначалѣ крайне привѣтливо, почти какъ своего — да и вообще отъ его быстроговоримыхъ, негромкихъ и застѣнчивыхъ словъ шла удивительная горячая влага, меня этотъ человѣкъ сра-

// 58

зу взволновалъ и растопилъ, я точно бы внутренно «потекъ». Онъ конфузливо сидѣлъ на табуреткѣ, не зная, куда дѣвать большія руки, какъ быть съ ногами, и вполголоса, скороговоркой подавалъ краткія реплики юношѣ нашему, переводчику. Юноша съ тою же невозмутимостью, какъ въ лодкѣ на морѣ, небыстро переводилъ.

Вотъ приблизительный отрывокъ разговора:

Докторъ. — Мнѣ нравятся монастырскія службы. Но можно быть монахомъ и устроить себѣ удобную жизнь, улучшить хозяйство, завести прочную торговлю.

Отшельникъ. — Это насъ не интересуетъ.

Докторъ. — Жизнь есть жизнь. Она имѣетъ свои законы. Я понимаю, что на этихъ голыхъ скалахъ ничего не вырастишь. Но кто живетъ въ монастыряхъ, имѣя лѣса, виноградники, оливки…

Отшельникъ (съ улыбкой). — Въ міру помѣщики… мало ли какъ раздѣлываютъ… заводы ставятъ, фабрики, торгуютъ…

Докторъ. — Въ этой странѣ можно превосходно жить. Можно было бы пригласить инженеровъ, агрономовъ, проложить дороги.

Отшельникъ (грустно и быстро). — А намъ бы только отъ всего этого уйти.

Докторъ. — Вы должны пропагандировать свои монастыри въ Америкѣ.

Отшельникъ. — Мы должны вѣчно стоять предъ Богомъ и въ смиреніи молиться.

Докторъ. — У католиковъ существуетъ пропаганда. Я недавно видѣлъ фильмъ, гдѣ показана жизнь католическаго монастыря.

Отшельникъ. — А намъ нечего показывать. Мы считаемъ себя послѣдними изъ людей… что ужъ тамъ показывать. Нѣтъ, намъ показывать нечего… Молимся, какъ бы душу спасти.

Докторъ. — Если правильно поставить пропаган-

// 59

ду въ Америкѣ, оттуда можно получить хорошія средства.

Отшельникъ (тихо и быстро). — Отчего и избави насъ, Господи.

О судьбѣ Россіи.

Отшельникъ. — …Потому и рухнула, что больно много грѣха накопила.

Докторъ. — Западъ не менѣе грѣшенъ, но не рухнулъ и не потерпѣлъ такого бѣдствія. Россія сама виновата, что не справилась.

Отшельникъ. — Значитъ, ей было такъ положено.

Докторъ. — Какъ же положено, за что же Богъ сильнѣе покаралъ ее, чѣмъ другія страны.

Отшельникъ (мягко и взволнованно). — Потому что возлюбилъ больше. И больше послалъ несчастій. Чтобы дать намъ скорѣе опомниться. И покаяться. Кого возлюблю, съ того и взыщу, и тому особенный дамъ путь, ни на чей не похожій…

Кажется, это была высшая точка разговора. Отшельникъ воодушевился, тихая горячность его стала какъ бы сверкающей, какъ бы электрическія искры сыпались изъ него. Онъ быстро, почти нервно сталъ говорить, что хотя Россія многое пережила, перестрадала, многое изъ земныхъ богатствъ разорено, но въ общемъ отъ всего этого она выигрываетъ.

Докторъ. — Какъ выигрываетъ?

Отшельникъ. — Другого богатства много за это время дано. А мученики? Это не богатство? Убіенные, истерзанные? Митрополита Веніамина знаете?

И опять сталъ доказывать, что мученичества Россіи ― знакъ большой къ ней милости, что раньше настоящаго мученичества за вѣру у насъ не было, если не считать единичныхъ случаевъ, а теперь впервые данъ крестъ исповѣдничества.

Но на этой высотѣ бесѣда не удержалась. Молніи сдержаннаго раздраженія, разочарованія въ человѣкѣ,

// 60

котораго по письмамъ онъ считалъ почти своимъ, выступали у отшельника все яснѣе.

Докторъ упрямо, грубовато продолжалъ свое. Отшельникъ, видимо, охлаждался и уходилъ. Такъ, вѣроятно, угасалъ и споръ Толстого съ надоѣднымъ посѣтителемъ. Когда докторъ дошелъ до того, что надо техническими и химическими средствами уничтожать большевиковъ, отшельникъ вовсе замолкъ.

Юноша увелъ доктора къ лодкѣ. Его убѣдили не идти съ нами далѣе, а вѣрнуться въ монастырь. Но все было испорчено. Мы съ о. Пинуфріемъ поспѣшили отступить въ горы.

* *

*

По какому–то ущелью, казавшемуся безконечнымъ, мы карабкались все выше, задыхаясь, иногда изнемогая. Тропинку намъ показывалъ сиромаха — ученикъ отшельника. Онъ безшумно и неутомимо шагалъ впереди на своихъ кривыхъ ногахъ въ обуви вродѣ мокассиновъ. Вотъ одинокая калива. Здѣсь живетъ иконописецъ. Съ высоты его балкона открывается синій дымъ моря, тѣни острововъ Архипелага, и все свѣтъ, свѣтъ…

…Надъ нами зубцы Аѳона. Къ нимъ мы не дойдемъ — лишь сквозь лѣса и заросли подымемся на полугору и заночуемъ въ келліи св. Георгія.

Къ закату тѣни залиловѣли въ нашемъ ущельѣ. Стало холоднѣе и сырѣй. Розовымъ сіялъ верхъ Аѳона, сзади туманно свѣтилось еще море, а вокруг густѣлъ мракъ. Было радостно достигнуть перевала, сразу оказаться въ густолиственномъ, высокоствольномъ лѣсу подъ дубами, увидѣть иной склонъ Аѳонскаго полуострова, идти по ровному мѣсту къ живописнѣйшей келліи св. Георгія.

Какъ всегда, ласково встрѣтили насъ въ наступающей ночи монахи — только что возвратившіеся съ покоса. Пахло сѣномъ. Раздавались голоса коренной русской рѣчи, было похоже на большую крестьянскую

// 61

семью трудовой и благоустроенной жизни. Звѣзды очень ярко горѣли. Ночь прозрачна, черна.

Мы устали чрезмѣрно. Поужинали, и на узкихъ ложахъ, жестковатыхъ, заснули безпробудно.

* *

*

Аѳонъ, святая гора! На другой день мы шли мимо нея, дорогою къ Лаврѣ св. Аѳанасія. Справа у насъ было море, слѣва бѣло–сѣрыя кручи Аѳона (12), испещренныя черными лѣсами. Насъ провожалъ вчерашній безотвѣтный сиромаха. Онъ несъ сумку о. Пинуфрія. Мы шагали по большимъ камнямъ «большой» дороги, по которой ѣхать никому не посовѣтуешь: лучше ужъ пѣшкомъ. Да и вообще въ этомъ царствѣ нѣтъ дорогъ проѣзжихъ.

Мы проходили подлинно «по святымъ» мѣстамъ. Тамъ у моря жилъ въ пещерѣ св. Петръ Аѳонскій — первый пустынножитель. Тамъ Кавсокаливійскій скитъ въ память св. Максима Кавсокаливита — «сожигателя шалашей» — образъ совершеннаго странника, переходившаго съ мѣста[1] на мѣсто и уничтожавшаго свой собственный слѣдъ, свою хижинку или шалашъ. Дальше — пещера Нила Мνроточиваго.

Идемъ и часъ, и два, и никого навстрѣчу. Ледяной ключъ попался у подножья вѣковыхъ дубовъ — билъ изъ прохладной стѣны, сильно затѣненной, образуя лужицу и болотце. Проводникъ съ дѣтскимъ простодушіемъ срывалъ мнѣ разныя травы, цвѣты аѳонскіе, разсказывалъ, какъ на отвѣсныхъ, голыхъ скалахъ наверху Аѳона цвѣтетъ неувядаемый Цвѣтъ Богоматери. Надъ Святой Горой остановилось облачко. Кругомъ синее небо, въ немъ бѣлѣетъ двузубецъ, въ синевѣ пустынной и прозрачной ясно вижу я орла. Онъ плыветъ неподвижно.

Наконецъ, дошли до полуразвалившейся — не то часовенки, не то пастушьей хижины. Дорога поворачи-

// 62

вала. Проводникъ долженъ былъ здѣсь оставить насъ.

О. Пинуфрій снялъ свою камилавку, подъ которую былъ положенъ бѣлый платочекъ, защищавшій шею отъ солнца, отеръ загорѣлый лобъ.

— Вотъ тутъ отдохнемъ, а потомъ въ молдавскій скитъ спустимся… и мѣсто хорошее. Это знаете какое мѣсто? Тутъ святой Iоаннъ Кукузель козловъ пасъ… Какъ же, какъ же… Такой былъ онъ вродѣ музыканта, или тамъ пѣвецъ, что ли… по смиренію пастухомъ служилъ.

Мы сидѣли въ тѣни. Цѣлая рощица была вокругъ, и дорожки вытоптаны козлами, и даже нѣчто вродѣ маленькаго тырла козьяго, съ остатками помета.

— До сихъ поръ тутъ пасутся… пастухи доселѣ ихъ здѣсь держатъ.

…Ну, а святой–то, Iоаннъ–то Кукузель, онъ очень хорошо псалмы пѣлъ… такъ, знаете ли, пѣлъ, что просто на удивленіе… — да какъ же, представьте себѣ, вѣдь онъ же первый музыкантъ былъ въ Константинополѣ, при дворѣ императора. Только не выдержалъ, значитъ, и удалился сюда, въ уединеніе. Какъ запоетъ, стало быть, то козлы всѣ и соберутся въ кружокъ, бороды впередъ выставятъ и слушаютъ… вонъ онъ какъ пѣлъ–то! Подумать! Бородатые–то, безсловесные… — онъ даже засмѣялся: бородками потряхиваютъ, а слову Божьему внимаютъ. — Да, прибавилъ серьезно: этотъ Iоаннъ Кукузель былъ особенный.

О. Пинуфрій умолкъ. Можно было подумать, что со св. Iоанномъ, сладчайшимъ пѣвцомъ и музыкантомъ Господнимъ, былъ онъ знакомъ лично.

Нашъ проводникъ поднялся, откланиваясь.

— А засимъ до свиданія, сказалъ робко, точно былъ виноватъ, что уходитъ. — Мнѣ пора ворочаться.

— Господь съ тобой, отвѣтилъ о. Пинуфрій.

Тотъ подошелъ подъ благословеніе и поцѣловалъ руку.

— Спасибо тебѣ, подсобилъ сумку нести, потру-

// 63

дился. Заходи ко мнѣ въ монастырь, я тебѣ чего–нибудь сберу…

Я тоже поблагодарилъ и далъ монетку. Мнѣ хотѣлось дать побольше, но не оказалось мелкихъ, онъ смиренно поклонился, быстро исчезъ.

До сихъ поръ мнѣ жаль, что мало я его «утѣшилъ». Значитъ, на роду ему написано быть сиромахой, мнѣ же — запоздало сожалѣть.

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

// 64

Лавра и путешествіе

Садилось солнце. Мы съ о. Пинуфріемъ шли по пустынной, каменистой тропѣ, въ густыхъ заросляхъ. На поворотѣ ея открылось сухое поле, съ отдѣльными оливками и сѣрыми камнями, тощими посѣвами — за нимъ поднимались стѣны и древнія башни лавры св. Аѳанасія. Намъ попалось стадо овецъ. Верхъ Аѳона еще лиловѣлъ, когда мы проходили мимо рвовъ и башенъ, вдоль стѣны къ главному входу.

Слѣва раскинулись домики въ оливкахъ и кипарисахъ. Въ каменныхъ желобахъ мощно шумѣла вода. Странно и радостно было видѣть такое обиліе влаги, прозрачный и сильный ея говоръ въ мѣстѣ сухо–выжженномъ, вовсе, казалось бы, неплодородномъ. Ясно, она шла съ горъ. О. Пинуфрій зачерпнулъ пригоршнею изъ цистерны.

— Эта вода у нихъ очень замѣчательная, самый водяной монастырь, святой Аѳанасій ее прямо изъ скалы извлекъ… такъ съ тѣхъ поръ и бѣжитъ…

Мы приближались къ главному входу — куполообразной сѣни на столбахъ, освященной образомъ на стѣнѣ, надъ входною дверью. Влѣво на пригоркѣ расположена была открытая бесѣдка. Тамъ сидѣли, разговаривали и стояли чернобородые, съ тугими, по гречески заплетенными на затылкѣ колбасками–косами монахи эпитропы. За ихъ черными силуэтами сиреневѣло море.

// 65

Я показалъ привратнику грамоту съ печатью Богоматери. Коваными вратами насъ впустили на небольшой мощеный дворикъ — тамъ надо было пройти еще сквозь новыя врата, прежде чѣмъ попасть собственно въ монастырь — древнюю, знаменитую Лавру св. Аѳанасія.

* *

*

Мы обѣщали фондаричному хорошее вознагражденіе. Онъ отвелъ лучшую комнату гостиницы — не то салонъ, не то шестиоконную залу, глядѣвшую на море, съ колоннами, отдѣлявшими часть, гдѣ помѣщались постели. Было уже поздно для осмотровъ — мы пошли бродить по вечерѣющему монастырю, замкнутому четырехугольникомъ корпусовъ и башенъ. Соборъ, крещальня передъ нимъ съ огромнѣйшимъ фіаломъ, два кипариса по бокамъ — временъ св. Аѳанасія — усыпальница Патріарховъ, трапезная, библіотека, померанцевыя деревья, смѣсь запаховъ лимонныхъ деревъ съ теплотой и восточной грязноватостью жилья, нѣжно–палевые шелка зари… Стало смеркаться. Мы отправились въ гости къ эпитропу, знакомому о. Пинуфрія. Поднялись по грязной лѣстницѣ корпуса съ запахомъ, напомнившимъ гостиницу въ Перемышлѣ или Козельскѣ временъ легендарныхъ. Шли какими–то корридорами, спрашивали у выглядывавшихъ монаховъ, какъ попасть къ эпитропу — нѣкоторые стирали бѣлье, другіе, было видно въ полуоткрытыя двери, что–то мастерили по хозяйству. Лавра монастырь необщежительный. Каждый живетъ, какъ хочетъ, сообразно средствамъ, вкусамъ. Общей трапезы нѣтъ, и нѣтъ игумена. Управляетъ совѣтъ эпитроповъ.

На стукъ въ одну изъ дверей отворилъ пожилой, неопрятный монахъ съ разстегнутымъ воротомъ рубашки, въ домашней хламидѣ, довольно полный, съ безпорядочно заросшимъ черною бородой лицомъ и покраснѣвшими, слезящимися глазами. О. Пинуфрій предста-

// 66

вилъ меня. Эпитропъ небрежно–привѣтливо поздоровался, сказалъ «кала», и шлепая туфлями на босу ногу, тяжело волоча грузное тѣло, пригласилъ насъ въ столовую. Онъ занималъ цѣлую квартиру изъ четырехъ комнатъ, грязноватую, всю проникнутую несвѣжимъ и «экзотическимъ» запахомъ, какъ грязноватъ и распущенъ былъ самъ хозяинъ. Хотя ему явно было лѣнь, все же онъ проявилъ извѣстную любезность, посадилъ насъ на диванчикъ, и черезъ нѣсколько минутъ служка его подавалъ уже гостямъ всегдашній кофе, глико, раки. Разговоръ шелъ по гречески, съ о. Пинуфріемъ. Видимо, онъ объяснялъ обо мнѣ, «синграфевсъ, синграфевсъ» (писатель) говорилъ внушительно о. Пинуфрій, эпитропъ равнодушно глядѣлъ на меня огромными красными глазами и повторялъ «кала, кала» (хорошо). Еще часто слышалъ я «охи, охи» (нѣтъ), и это нѣсколько веселило. Видимо, перешли на домашнія дѣла и обо мнѣ забыли, къ моему удовольствію. Я любовался сдержанностью и достоинствомъ, прекраснымъ аристократизмомъ своего спутника, бѣгло и любезно, точно онъ привыкъ къ салонамъ, бесѣдовавшего съ эпитропомъ. Вотъ онъ крѣпкій и чистый лѣсной русскій типъ, заквашенный на Византіи, родившій своеобразную высоту древняго зодчества, русской иконописи… Такимъ какъ о. Пинуфрій могъ быть посолъ россійскій временъ Iоанна III–го, живописецъ Андрей Рублевъ или мастеръ Діонисій.

Эпитропъ показалъ намъ свою моленную. Передъ древнимъ образомъ св. Дмитрія Солунскаго краснѣла лампада. Мы вышли на балконъ. Онъ выходилъ наружу, за монастырь. Аѳонъ подымался сбоку. Вблизи монастыря только что скошенная лужайка, лежали ряды подсыхающаго сѣна. Запахъ нѣжный и столь для русскаго пронзительный… Налѣво сиреневое море, и сиреневый, кроткій вечеръ одѣлъ оливки, камни, суховатый и пустынный пейзажъ.

// 67

…Позже мы ужинали съ о. Пинуфріемъ у себя въ залѣ, за круглымъ столомъ посреди комнаты, при давно невиданной висячей лампѣ. Насъ впервые на Аѳонѣ угостили мясомъ — козлятиной, изъ тѣхъ козловъ, что нѣкогда пасъ св. Кукузель. Окна наши я пріоткрылъ — поднялъ, вся рама подымалась, какъ въ русской деревнѣ. Налетали бабочки. За окномъ густѣла ночь лиловая, здѣсь тоже былъ покосъ, и тотъ же сладко–грустный запахъ втекалъ въ комнату.

Монастырь давно спалъ, спалъ и о. Пинуфрій, когда я вышелъ на каменную внутреннюю террассу въ сводахъ, съ нишами, скамьями и открытой лоджіей. Поднялась поздняя луна. Кипарисъ св. Аѳанасія казался чернымъ гигантомъ, тѣнь его, какъ исполинскаго святого, перечеркивала бѣлый въ синемъ дворъ. Въ полумглѣ колокольни кресты. Кое–гдѣ крыши блестѣли въ свѣтѣ, звѣзды цѣплялись за кипарисы, узоры башенъ казались изъ восточной фееріи, по шехерезадински журчалъ водоемъ. Все — Византія и Востокъ въ этой пряно–душистой ночи.

* *

*

Солнце, блескъ магноліевыхъ листьевъ, черно–синія тѣни. Мы провели утро въ сладкомъ благоуханіи греческаго монастыря и литургіи. О. Пинуфрій, знающій и любящій греческую службу, собрался въ Соборъ раньше меня, но и я, нѣсколько позже, попалъ въ драгоцѣнный древній храмъ съ кованымъ, тускло–златистымъ иконостасомъ съ перламутровыми дверями, перламутровой каѳедрой игумена, фресками XVI вѣка (монаха θеоѳана, главы враждебной Панселину школы живописи), изумительнымъ трехъяруснымъ хоросомъ, голубыми плитами фаянса, до половины облегающими стѣны, аналоями въ видѣ четырехъ извивающихся стоячихъ змѣй («дискелліи»), выложенныхъ мелкой мозаикой изъ перламутра, слоновой кости и черепахи — четыре змѣиныхъ головы слушаютъ чтеца.

// 68

Въ раннемъ утреннемъ золотѣ мы стояли предъ дымно–голубоватою глубиной храма съ вытертымъ, священно–мозаичнымъ поломъ. Важные эпитропы склоняли въ рѣзныхъ стасидіяхъ черныя съ просѣдью бороды (по словамъ русскихъ, лаврскіе греки, несмотря на зажиточность свою, крѣпко стоятъ въ церковной строгости: ихъ бдѣнія подъ праздники длятся по двѣнадцати, пятнадцати часовъ, не уступая нашимъ). Позади скромно тѣснилось нѣсколько «простыхъ сердецъ» — греческихъ дроворубовъ, рыбаковъ, сиромахъ. Пѣніе въ униссонъ, однообразное, сладостно–тягучее, опьяняетъ, какъ наркозъ. Очень древнее, и восточное есть въ этомъ, но и весь Соборъ таковъ, онъ излучаетъ старинные, ладанно–сладковатые запахи. Когда послѣ службы мы прикладывались въ алтарѣ къ безчисленнымъ святынямъ, это загадочное благоуханіе — мощей, кипарисовъ, вѣковыхъ ларцевъ — всюду сопровождало насъ.

Вотъ въ среброзлатистомъ вѣнцѣ, или шлемѣ украшенномъ яхонтами и рубинами, глава св. Iоанна Кукузеля, смиреннаго пастуха козловъ. Темнокоричневая, съ медвяно–желтымъ отливомъ кость черепа открыта для почитанія паломниковъ. Вотъ такъ же обдѣланный черепъ — глава св. Василія Великаго. Запомнился и удивительный крестъ, осыпанный жемчугомъ — подарокъ Никифора Фоки. Хранится онъ въ золотомъ ковчегѣ, лежитъ на его шелкахъ тихо и таинственно, и не безъ волненія наблюдаешь, какъ монахъ открываетъ всѣ эти тайныя упокоенія, и намъ, нѣсколько опьяненнымъ, «объявляетъ» тысячелѣтнюю реликвію.

Смутно–легкій, прозрачный и благоуханный туманъ въ головѣ, когда выходишь изъ Собора: святые, вѣка, императоры, ювелиры, художники, все какъ будто колеблется и течетъ.

Мы усѣлись въ тѣни кипарисовъ. Я пытался зарисовать аркады и ниши невысокой усыпальницы патріар-

// 69

ховъ, потомъ мы разглядывали крещальный фіалъ, употребляемый для водосвятія, тутъ же подъ кипарисами, близъ паперти. Чаша его изъ цѣльнаго куска мрамора. Надъ фіаломъ осьмиугольная какъ бы часовня подъ куполомъ. Древни плиты строенія! Онѣ взяты еще изъ языческаго храма. Коршуны, грифы, загадочные звѣри на нихъ изсѣчены, и попадается крестъ. Но не христіанскій. Язычество знало тоже символъ креста. Означалъ онъ другое: вселенную, универсъ.

Мы направились къ трапезной. Въ огромной залѣ отдѣльнаго зданія стѣны всѣ сплошь записаны фресками. Тянулись столы. Ихъ устройство меня поразило: рядъ огромнѣйшихъ мраморныхъ плитъ, цѣльныхъ, овальныхъ — на каменныхъ же опорахъ — какъ друидическіе дольмены (13).

* *

*

Все проходитъ. И ушла Лавра св. Аѳанасія. Похожа она на тотъ золотой ковчегъ, изъ котораго вынималъ монахъ жемчуговый крестъ Никифора Фоки. Не все намъ было вынуто, показано въ этомъ ковчегѣ (таинственно исчезъ, напр., библіотекарь — такъ мы старинныхъ книгъ и не видали). Все же густое, злато–маслянистое, медвяное ощущеніе осталось.

А сейчасъ Лавра вздымается уже позади насъ средневѣковымъ пиргомъ (башней) своей пристани, да узоромъ башенъ и стѣнъ съ пестрыми, голубыми и розовыми выступами строеній — голубѣетъ на косыхъ подпорахъ и нашъ фондарикъ шестиоконный. Мы же медленно и легко плывемъ по гладкой слюдѣ архипелажьихъ водъ. О. Пинуфрій вновь подложилъ бѣлый платочекъ подъ свою камилавку, и онъ закрываетъ ему шею. Тишина, полдень. Слѣва Аѳонъ и горы, справа море съ туманными, голубоватыми, тоже будто плывущими въ зеркальности островами: Лемносъ, казавшійся древнимъ воломъ, погруженнымъ въ воды («Тѣнь Аѳона покрываетъ хребетъ Лимнійскаго вола»), θасосъ, Имб-

// 70

росъ и Самоѳраки. И быть можетъ въ ясный день, въ хорошую подзорную трубу, я разсмотрѣлъ бы рыжіе холмы тысячелѣтней Трои. Передаютъ же «баснописцы», что на горѣ Аѳонъ были видны условные огни грековъ подъ Троей, и Аѳонская вершина, будто бы, передавала ихъ царицѣ Клитемнестрѣ.

Мы сидимъ на кормѣ. Вода мягко журчитъ. Шелестятъ лопающіеся пузырьки. Лицомъ къ намъ, стоя, гребетъ рыжебородый и рыжегривый албанецъ. Онъ слегка изогнулся. По лбу текутъ капли, но онъ такъ силенъ и неутомимъ! Такихъ вотъ длинноволосыхъ даковъ покоряли бритые, умные и порочные, усталые Адріаны и Траяны.

Его смѣняетъ иногда товарищъ — я забылъ его. Былъ вѣдь другой албанецъ, плыли мы съ нимъ нѣсколько часовъ, но въ томъ исканіи «потеряннаго времени», въ чемъ состоитъ, какъ нѣкоторые утверждаютъ — жизнь, второго албанца у меня нѣтъ. Зато помню, какъ на носу лодки, свернувшись, выставивъ къ намъ пятку въ рваномъ носкѣ, спалъ юноша: бородачъ обѣщалъ подвезти земляка до пристани Морфино.

Въ самый стеклянно–знойный часъ, когда только что прошли келлію св. Артемія и Воздвиженія Креста, о. Пинуфрій, омочивъ руку въ водѣ и обтеревъ лобъ, поглядывая на эту голую, бесхитростную пятку, вдругъ сказалъ:

— Вотъ вѣдь онъ и Господь такъ же… — да, плывутъ, значитъ, по озеру, апостолы, какъ бы сказать, на веслахъ, да и знойно такъ же было… Палестина! Я въ Iерусалимѣ бывалъ, чего тамъ, при мнѣ одинъ паломникъ солнечнымъ ударомъ скончался. Очень жаркая страна. Господь и притомился, прилегъ, они гребутъ, а Онъ вонъ этакъ и заснулъ. Да представьте себѣ, буря… Ахъ ты, батюшки мои! Хоть бы вотъ насъ сейчасъ взять — жарко, солнечно, да какъ туча зашла, да какъ громъ ахнетъ, вѣтеръ, волны пошли… — Что тутъ дѣлать?

// 71

Прямо бѣда! Апостолы испугались. Что жъ, говорятъ, видно ужь тонуть намъ надобно? Въ такую–то бурю, да на простой лодочкѣ, вродѣ бы сказать, какъ наша… Тутъ и Господь проснулся. Они къ Нему. Да вотъ, говорятъ, погибаемъ, что тутъ дѣлать? А Онъ имъ отвѣчаетъ: что же это вы такъ испугались? Нѣтъ, говоритъ, это значитъ вѣры въ васъ мало, чего ужъ тутъ бояться… Да–а… и ну, конечно, простеръ Господь руку, дескать, чтобы опять было тихо — и усмирились волны, и какая буря? — никакой и бури то больше нѣтъ, опять солнышко печетъ, вода покойная, вотъ оно ка–акъ…

Албанецъ по–прежнему гребъ, стоя, напруживая волосатыя руки. Свѣтлыя глаза его внимательно смотрѣли на о. Пинуфрія. Онъ ничего не понималъ. Нравилось ему все–таки что–то въ неторопливомъ, тихомъ разсказѣ о. Пинуфрія?

Мы подходили къ бухтѣ Морфино.

* *

*

Афродито–Морфо была Афродитою дремлющей, съ покровомъ на головѣ и ногами въ цѣпяхъ — такой видѣлъ ее въ Спартѣ Павзаній. Это символъ Любви, еще томящейся въ плѣну у Хаоса. Заливчикъ Морфино, съ древнею башнею на берегу, нѣсколькими хибарками, гдѣ наши албанцы, засучивъ штаны, вытаскивали мелкую кладь и грузили мѣшки съ ячменемъ — отмѣченъ древнею, до–христіанской легендой о плѣнной богинѣ: богиня приняла очертанья красавицы дочки царя, которую онъ заключилъ въ башню.

Погрузившись, поставили парусъ, при слабомъ, чуть–чуть[2], вѣтеркѣ, пошли дальше, все въ то же странствіе вдоль береговъ Аѳона. Цѣлый день были свѣтлыя облака надъ головой, зыбко–прозрачная влага, шуршаніе пузырьковъ за кормой. Проходили скиты и монастыри. Далеко въ морѣ плыли съ нами туманные острова. Мы заѣзжали въ монастырь Иверской Божіей Мате-

// 72

ри и прикладывались къ древнему Ея Образу, и въ свѣтлой пріемной залѣ обители старенькій, слабый и грустный архимандритъ, долго жившій въ Москвѣ, дружелюбно насъ принималъ, сидя въ мягкомъ креслѣ, вспоминалъ Москву, ея Иверскую, поглаживая черно–сѣдую бороду, полузакрывалъ старческія глаза и вздыхалъ — не по далекой ли, но ужъ полюбленной землѣ, странѣ, которую въ остатокъ дней не увидать?

Съ мягкихъ креселъ и отъ тихаго свѣта Иверскаго монастыря незамѣтно мы переплыли на новую лодку, гдѣ новый гребецъ, при вечерѣющемъ солнцѣ и дымно–розовѣвшихъ островахъ Архипелага повлекъ насъ къ небольшому монастырю Пантократору — на ночлегъ.

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

// 73

Пантократоръ, Ватопедъ и Старый

Руссикъ

Когда наша ладья подходила къ Пантократору, онъ сiялъ еще въ вечерней зарѣ, подымаясь круто надъ моремъ башнею, крѣпостными стѣнами и балкончиками. Мы свернули налѣво и узкимъ проливомъ вошли въ небольшую, уютную бухточку, совсѣмъ закрытую отъ волнъ. У пристани разгружался каикъ. Два монаха–рыболова выплывали въ море на лодочкѣ. Чинно гуляли эпитропы. Молодые албанцы съ мулами покорно дожидались чего–то. На холмѣ, въ лѣсахъ и зелени, бѣлѣлъ и горѣлъ яркимъ стекломъ русскiй скитъ пророка Илiи.

Послѣ лавры св. Аѳанасiя Пантократоръ кажется второсте-пеннымъ. Онъ не поражаетъ, но даетъ ясный образъ греческаго монастыря съ удивительными вратами, башнею, соборомъ и темными, неблагоуханными корридорами келiй и гостиницы.

Я провелъ въ этомъ Пантократорѣ ночь совершенно безсонную. Она доказала, сколь Грецiя есть востокъ и экзотика, и какъ эта экзотика даетъ себя чувствовать огнемъ насѣкомыхъ. Спасаясь отъ нихъ, пришлось сидѣть и полулежать на лавкѣ (или диванѣ) у окна, выходившаго на море. Какъ и въ Лаврѣ, рамы были подъемныя. Такъ прошла ночь, по красотѣ рѣдкостная — въ глухiе часы ея красно сiялъ дискъ встающей луны и широкая, ослѣпительно–серебряная, мелко–чешуйчатая дорога шла моремъ прямо къ подножiю Аѳона, чернѣвша-

// 75

го страшною кручею. Утромъ все побѣлѣло и засиреневѣло. Аѳонъ сталъ нежуткимъ. Тонко–лиловое очертанiе его съ глубокими утренними провалами ущелiй и мохнатой шерстью лѣсовъ, лысинами скалъ — приняло очаровательную нѣжность. Магическая ночью луна растаяла. И, наконецъ, теплымъ карминомъ тронулъ «Эосъ» верхушку Святой Горы, церковку Преображенiя.

Вотъ и не пожалѣешь о безсонныхъ часахъ.

Утро въ самомъ монастырѣ дало артистическую радость: Архимандритъ Аѳанасiй («дидакторъ теологiи»), любезный и просвѣщенный греческiй монахъ, показалъ въ соборѣ такого Панселина, равнаго которому не видѣлъ я и в Кареѣ. Тутъ въ литiйномъ притворѣ сохранились не–реставрированными двѣ–три его фрески (одна особенно прекрасна — Iоаннъ Предтеча). Что о нихъ скажешь? Думаю, что рука этого художника надѣлена была безмѣрною свободой, первозданной самопроизвольностью.

Генiй есть вольность. Нѣтъ преграды, все возможно, все дозволено. Великое и легкое, самотекущее, вотъ основное, кажется, въ «волшебной кисти Панселиновой», въ кисти византiйскаго Рафаэля.

* *

*

Новая лодка и новый гребецъ, и такое же тихо–расплавленное утро, какъ и вчера, сонныя воды, блѣдные острова. Завиднѣлся вдали дымокъ парохода — висѣлъ протяженною струйкой въ небѣ, а потомъ все смѣшалось, не скажешь, было ли, или казалось.

Идемъ рядомъ съ берегомъ. Тутъ еще тише, еще легче грести. Скалы пустынны! Онѣ обрываются въ море почти отвѣсно, обнажая пласты горныхъ породъ — красные, кирпично–рыжiе, блѣдно–зеленые. О. Пинуфрiй, придерживая рукою уголъ платочка, подложеннаго подъ камилавку, закрывающаго ему шею, всматри-

// 76

вается въ изломы и излагаетъ свои космогоническiя теорiи. Гребецъ вдругъ дѣлаетъ знакъ молчанiя, и лишь слегка касается воды веслами. Подплываемъ къ пещерѣ. Камень загораживаетъ половину входа. Но протокъ есть, сапфирно–зеленое стекло уходитъ вглубь, въ таинственную тьму. Гребецъ шопотомъ объясняетъ что–то о. Пинуфрiю.

Оказывается, здѣсь живутъ тюлени. Если стать вотъ какъ мы, сбоку за утесомъ, то можно увидѣть, какъ они выплываютъ на волю, нѣжатся на солнцѣ, играютъ, плещутся — цѣлый выводокъ.

Припекаетъ. Лодка слегка поколыхивается въ томъ неопредѣленно–безбрежномъ дыханiи, что есть жизнь моря. По лицу о. Пинуфрiя, изъ–подъ защиты ладони вглядывающагося въ берегъ, слабо текутъ золотисто–водяные блики. Мы ждемъ. Не полдень ли это Великаго Пана, не подстережемъ ли тутъ вмѣсто сонныхъ тюленей скованную, въ полудремѣ томящуюся Афродиту–Морфо?

Внезапно легкая тѣнь наплываетъ, одѣваетъ своимъ полусумракомъ, ломаясь, быстро взбѣгаетъ по скаламъ. Афродиты–Морфо не было. Не увидали мы и тюленей — стало быть, полѣнились они въ жару заявляться предъ иностранцемъ. Поднявъ головы, зато увидали орла аѳонскаго. Плавно протекъ онъ надъ нами на крылахъ твердыхъ, недвижныхъ.

* *

*

Ватопедъ открылся въ глубинѣ овальнаго, довольно правильнаго залива. Невысокiе, мягкiе холмы окружаютъ его, есть нѣчто привѣтливое, покойное въ этомъ какъ бы «итальянизирующемъ» пейзажѣ. Самъ монастырь — сложная мозаика пестрыхъ зданiй, башенъ, стѣнъ, зубцовъ, вратъ. У воды пристань, лодки, даже рыбачiй поселокъ. На недвижной въ заливѣ лодочкѣ прочно расположился монахъ съ рыболовной снастью.

// 77

О. Пинуфрiй сообщилъ мнѣ, что это одинъ изъ правителей монастыря — большой любитель рыбной ловли.

Ватопедъ послѣ Лавры — важнѣйшая обитель Аѳона. Богатствомъ онъ Лаврѣ врядъ ли уступитъ, древностiю также. Его разграбленiе сарацинами въ IX столѣтiи уже историческiй фактъ.

Это очень культурный и ученый монастырь. Въ XVIII вѣкѣ при немъ была даже Духовная Академiя, основанная виднѣйшимъ богословомъ того времени. (Къ сожалѣнiю, Академiя эта просуществовала недолго. Духъ ея былъ признанъ слишкомъ новаторскимъ и ее закрыли). Затѣмъ, въ Ватопедѣ лучшая на Аѳонѣ библiотека. Монахи считаются самыми образованными, болѣе другихъ изысканы и утончены, даже изящнѣй одѣваются. Монастырь гораздо чище и благоустроеннѣй другихъ. Въ Ватопедѣ есть — и это внушаетъ даже нѣкоторый трепетъ русскимъ — электрическое освѣщенiе! Но вотъ черта, за которую ватопедцевъ на Аѳонѣ осуждаютъ: монастырь принялъ новый стиль*). Это вовсе не въ духѣ Аѳона. Вопросъ о стилѣ здѣсь стоитъ остро — Вселенскiй Патрiархъ ввелъ его въ греческой церкви, но Аѳонъ есть Аѳонъ, за нимъ вѣковая давность и вѣковая традицiя — Патрiарху онъ не подчинился и живетъ по старому.

— Лучше умремъ, — говорили мнѣ русскiе монахи, — а новаго стиля не примемъ. Нынче стиль, а завтра латинство появится.

Когда въ великолѣпной, чистой и тихой залѣ съ безшумнымъ ковромъ во всю комнату, свѣтлыми окнами и балкономъ на синiй заливъ, охваченный холмами, дожидались прiема, что–то среднее мнѣ показалось между Ассизи и гостиницею въ Неаполѣ.

Мы провели въ Ватопедѣ очень прiятный, нѣсколько «итальянскiй» и ренессансный день. Конечно, какъ и въ Лаврѣ, посѣтили соборъ, прикладывались къ много-

// 78

численнымъ ватопедскимъ святынямъ, слушали литургiю, но изъ всѣхъ осмотровъ этого монастыря ярче всего осталась въ памяти библiотека, а въ самой библiотекѣ такая «свѣтская», но замѣчательная вещь, какъ Птолемеевы географическiя карты (если не ошибаюсь, XI вѣка).

Лавра св. Аѳанасiя одно время отпала въ «латинство» (при Михаилѣ Палеологѣ). Ватопедъ, напротивъ, претерпѣлъ даже мученичество: за нежеланiе принять унiю игуменъ Евфимiй былъ утопленъ, а двѣнадцать iеромонаховъ повѣшено. Въ Лаврѣ преданiе указываетъ кладбище монаховъ–отступниковъ. — Ватопедъ могъ бы показать могилы своихъ исповѣдниковъ въ борьбѣ съ западомъ. И все–таки Лавра — монастырь густо–восточный, Ватопедъ же несетъ легкiй налетъ запада. Даже легенды связываютъ его съ западомъ.

Основанъ онъ, будто бы на мѣстѣ, гдѣ подъ кустомъ нашли выброшеннаго въ кораблекрушеніи царевича Аркадія, будущаго императора (брата Гонорія), который плылъ изъ Рима въ Константинополь и здѣсь былъ застигнутъ бурей (V–й вѣкъ).

Далѣе, и сестра его, знаменитая Галла Плацидія, имѣетъ къ монастырю отношеніе.

Кто бывалъ въ Равеннѣ, помнитъ удивительный ея мавзолей съ саркофагами, синею полумглою, таинственнымъ сіяніемъ синефонныхъ мозаикъ. Въ юности съ увлеченіемъ читалось объ этой красавицѣ, черные глаза которой и сейчасъ смотрятъ съ мозаичнаго портрета. Бури, драмы, любовь и политика, роскошь и бѣдствія, мужество и величіе заполнили ея жизнь. Радостно было открыть въ Ватопедѣ слѣдъ героини.

Легенда о Галлѣ Плацидіи довольно загадочна. Въ тѣ времена женщинамъ не былъ еще закрытъ доступъ на Аѳонъ. Она пожелала проѣздомъ изъ Рима въ Константинополь посѣтить Ватопедъ. Но когда входила боковыми вратами въ храмъ Благовѣщенія, таинствен-

// 79

ный голосъ Богоматери остановилъ ее, какъ бы ей запретилъ. Императрица пала на помостъ и принялась молиться. Но не вошла. Позже на этомъ мѣстѣ она приказала изобразить ликъ Богоматери. Икона существуетъ и теперь, въ нишѣ у входа. Но что значитъ разсказъ? Почему запретила ей Пречистая войти? Былъ ли остановленъ Западъ въ лицѣ ея? Или остановлена именно женщина — яркой выразительницей женскаго Плацидія была несомнѣнно, и тогда это какъ бы предвозвѣстіе запрещенія женщинъ на св. Горѣ — или, наконецъ, черта нѣкой личной судьбы Галлы?

Кто знаетъ. Икона же въ нишѣ сохранила названіе Предвозвѣстительницы, а монастырь Ватопедскій, со своею библіотекою, учеными монахами, комфортомъ и изяществомъ, хорошимъ столомъ, григоріанскимъ календаремъ, элегантными рясами монаховъ, великолѣпнымъ виннымъ погребомъ, удержалъ оттѣнокъ нѣкоего православнаго бенедиктинизма.

* *

*

Предъ закатомъ мы съ о. Пинуфріемъ и молодымъ чешскимъ поэтомъ Мастикомъ гуляемъ за монастыремъ по тропинкѣ вдоль каменнаго желоба свѣтлой горной воды, по склону ущелья, подъ гигантскими каштанами, платанами, среди кипарисовъ и оливокъ. Теплая, мѣстами золотящаяся тѣнь. Кое–гдѣ скамейки. Иногда встрѣчаемъ монаха.

Тутъ можно именно «прогуливаться» въ тишинѣ и благоуханіи, очищаясь прелестью вечера, вести спокойные діалоги, неторопливо отвѣчая на поклоны встрѣчныхъ каливитовъ, пробирающихся въ монастырь за кускомъ хлѣба или «окомъ» (греческая мѣра) масла. Можетъ быть, богословъ Булгарисъ, основатель Ватопедской Академіи, и бесѣдовалъ здѣсь съ учениками. Мы Булгариса не встрѣтили. Но въ золотомъ сіяніи вечернихъ лучей сидѣли на скамейкѣ съ учтивымъ и воспитаннымъ монахомъ–грамматикомъ, не молодымъ и

// 80

изящнымъ, любезно обмѣнялись нѣсколькими фразами по–французски.

Во всѣхъ монастыряхъ Аѳона принято, что вышедшіе возвращаются до заката, въ этомъ есть глубокая поэзія. Солнце скроется, и конченъ земной день, нечего путать и волновать мірозданіе своими выдумками. Запираютъ тройные врата, въ наступающей ночи лампада будетъ краснѣть передъ образомъ надвходнымъ — Спасителя ли, Богоматери, и привратникъ укроется въ свою ложу.

Мы такъ занялись этой прелестной прогулкой, что едва не опоздали. Пришлось торопиться, и дома двое монаховъ накрывали ужъ намъ столъ, когда мы воротились.

О. Пинуфрій легъ раньше. Мы съ чешскимъ юношей долго сидѣли на балконѣ. Холмы вокругъ сливались въ сумракѣ, за ними собралась туча и зеленоватыя зарницы вспыхивали. Въ ихъ мгновенномъ блескѣ разорваннымъ, лохматымъ казался пейзажъ. Его мягкая котловина, фермы, отдѣльные черные кипарисы при нихъ, щетинка лѣсовъ по гребнямъ напоминали Тоскану, окрестности Флоренціи. Мы вспоминали чудесный обликъ ея, говорили о Рильке, поэзіи и путешествіяхъ.

Во дзорѣ[3] Ватопеда зажглись электрическіе шары, темнота отъ нихъ стала гуще. Въ дверь изъ корридора потянуло теплой, легкой струей.

* *

*

Утромъ два осѣдланныхъ мула подъ пестрыми потниками ждали насъ у входа. При свѣтломъ, еще нежаркомъ солнцѣ мы тронулись въ гору по направленію Стараго Руссика (14).

Майское путешествіе на мулѣ по горамъ и влажно–прохладнымъ лѣсамъ Аѳона! Впереди широко, слегка коряво ступаетъ по неровнымъ камнямъ проводникъ

// 81

Мулы слѣдятъ за его движеніями, повторяютъ ихъ. Мы покачиваемся въ сѣдлахъ. Дорога все вверхъ.

Слѣва развалины Ватопедской Академіи. Тянутся аркады водопровода — послѣдніе знаки западной культуры уходящаго монастыря. За ними сине–молочное море въ сіяніи. Острова. Вновь кукуетъ аѳонская кукушка. Мы вступаемъ въ непробудные лѣса, въ гущу прохладной, нетронутой — влажной зелени, пронизанной теплымъ свѣтомъ. Внизу скитъ Богородицы Ксилургу, гдѣ при Ярославѣ посѣлились русскіе, и откуда въ 1169 году вышли въ Старый Руссикъ. Далѣе, сквозь стволы каштановъ мелькаетъ знакомый Соборъ Андреевскаго скита, Карея пестрымъ пятномъ. Мулы бредутъ теперь по ровному. Мы на хребтовой тропѣ. Мѣстами открываются синія дали полуострова къ Ѳракіи, все лѣса и лѣса, очертанья заливовъ и бухтъ, а потомъ вновь сине–молочное, туманно–сіяющее море — уже склонъ западный.

Когда послѣ трехчасоваго пути изъ–за дубовъ, орѣховъ, за вырубкою по скату выглянулъ Старый Руссикъ, Византія окончилась.

Полянка среди дикихъ лѣсовъ, неказистая стройка въ тѣни огромныхъ деревъ, недодѣланный новый соборъ — все глухое, запущенное, такъ запрятанное, что нескоро его и разыщешь. Бѣдность и скромность. Темноватая лѣсенка, небольшая трапезная въ родѣ какого–нибудь средне–русскаго монастырька.

Пахнетъ тутъ сладковато–кисло, щами, квасомъ, летаютъ вялыя мухи. Никакіе Комнены или Палеологи сюда не заглядывали. Но это колыбель наша, русская, здѣсь зародилось русское монашество на Аѳонѣ — отсюда и распространилось.

Наше явленіе походило на приходъ марсіанъ: рѣдко кого заноситъ въ эту глушь. Скоро мы хлебали ужъ монастырскій супъ. Съ любопытствомъ и доброжелательнымъ удивленіемъ глядѣли на насъ русскіе сѣрые

// 82

глаза, простыя лица полумонашескаго, полукрестьянскаго общежитія.

Пришелъ съ огорода о. Васой съ живыми и веселыми глазами лѣсного духа, весь заросшій сѣдѣющимъ волосомъ, благодушный, полный и какой–то уютный. Узнавъ, что я изъ Парижа, таинственно отвелъ въ сторонку и справился объ общемъ знакомомъ — его другѣ. Получивъ вѣсть пріятную, о. Васой такъ просіялъ, такъ хлопалъ себя руками по бокамъ, крестился и присѣдалъ отъ удовольствія, что на все наше недолгое бытіе въ Руссикѣ остался въ восторженно–размягченномъ состояніи.

— Ну и утѣшили, ужъ какъ утѣшили, и сказать не могу! — говорилъ онъ мнѣ, показывая скромные параклисы Руссика, гдѣ нѣтъ ни жемчужныхъ крестовъ, ни золотыхъ чашъ, ни безценныхъ миніатюръ на Псалтыряхъ.

— Пожалуйте, сюда пожалуйте, тутъ вотъ пройдемъ къ пиргу св. Саввы…

Мы заглянули въ залитую солнцемъ галерейку — вся она занята разложенными для просушки маками, жасминами и розами — на нихъ о. Васой настаиваетъ «чай».

— Это мое тутъ хозяйство, вотъ, утѣшаемся…

Сладковатый и нѣжный запахъ стоялъ въ галлерейкѣ. Темнокрасные лепестки маковъ, переходящіе въ черное, и пунцовый пухъ розъ, все истаивало, истлѣвало подъ аѳонскимъ солнцемъ, обращалось въ тончайшія какъ бы тѣни Божьихъ созданій, въ полубезплотныя души, хранящія, однако, капли святыхъ благоуханій.

О. Васой вдругъ опять весело засмѣялся и слегка присѣлъ, вспомнивъ что–то, его зеленоватые глаза заискрились.

— Прямо какъ праздникъ для меня нынче, ужъ такъ вы меня порадовали, прямо порадовали!

// 83

И о. Васой, цвѣтоводъ и, кажется, пчеловодъ Руссика, веселое простое сердце, повелъ меня въ древнюю башню, главную святыню монастырька, откуда нѣкогда царевичъ сербскій Савва, впослѣдствіи прославленный святой, сбросилъ посланнымъ отца царскія свои одѣжды, отказавшись возвратиться во дворецъ, избравъ безхитростный путь о. Васоя.

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

// 84

Святые Аѳона (15)

Пустынникъ.

Вспоминая удивительный міръ Аѳона, сейчасъ же видишь не разъ встрѣчавшійся тамъ на иконахъ обликъ: совершенно нагого старца съ длиннѣйшею сѣдой бородою. Она закрываетъ все его тѣло, спускается до земли — св. Петръ Аѳонскій. Есть что–то безмѣрно–наивное, вызывающее сочувствіе и удивленіе въ этой одеждѣ святого (такою бородою можно было закутываться, какъ плащомъ или шарфомъ, подстилать ее подъ себя, чтобы мягче было лежать). Но ее признаешь сразу и безповоротно. Да, это борода отшельника.

Мы привыкли считать Адама юнымъ. Адамъ всегда безбородъ, чѣмъ очень отличается отъ св. Петра, но если бы мы вообразили себѣ Адама въ старости, то нѣкоторыми чертами онъ напомнилъ бы намъ аѳонскаго святого.

Св. Петръ жилъ или въ восьмомъ, или въ девятомъ вѣкѣ, никто точно не знаетъ, да и не столь важно знать: на двѣсти лѣтъ раньше или позже, значенія не имѣетъ. Все равно, въ той дали и легендарности, откуда встаетъ онъ, не различишь историческаго, не услышишь земного голоса, не увидишь человѣческаго лица, какъ и земнаго пейзажа. Зміи, львы, слоны, древо познанія добра и зла, нагой Адамъ, нагая Ева — вотъ существа перваго дѣйствія человѣческой трагедіи. Вся обстановка —

// 85

за исключеніемъ Евы — можетъ быть отнесена и къ нашему пустыннику.

Св. Петръ Аѳонскій тѣмъ и сходенъ съ Праотцемъ, что повитъ волшебными туманами. Въ немъ есть за–человѣческое, до–человѣческое.

Забудешь, что онъ былъ схоларіемъ въ Константинополѣ, что попалъ въ плѣнъ, жилъ въ темницѣ, побывалъ въ Римѣ у папы. Все это какъ бы отпадаетъ. Св. Петръ начинается лишь на Аѳонѣ, въ той пещерѣ, вблизи моря на южной оконечности горы, которая видна съ дороги изъ Кирашей въ Лавру. Тѣ же зміи, горы, камни пустыни, рокотъ моря… Человѣка вокругъ нѣтъ и не было. Св. Петръ безмолвникъ. Его разговоръ только съ Богомъ, моремъ, звѣздами. Онъ — первый въ длинномъ ряду пустынниковъ и созерцателей Аѳона, глава цѣлаго племени «исихастовъ», какъ бы воплотитель типа молчальниковъ.

Около пещеры, гдѣ онъ жилъ, откуда видно море, скалы, да великая гора Аѳонъ, теперь стоитъ часовня и живутъ два іеромонаха. Но въ самой пещерѣ жить не дозволяется: слишкомъ холодно зимой, у «ревнующихъ» подражать святому не хватаетъ силъ, и они гибнутъ.

А св. Петръ жилъ. Чѣмъ онъ питался? Въ житіи упоминаются «коренья и пустынное зеліе». Послѣднее не удивитъ того, кто на Аѳонѣ побывалъ: если сейчасъ еще есть наши, русскіе пустынники, питающіеся лишь «камарней» (ягоды на растеніи, напоминающемъ лавръ), да фигами, при этомъ живущіе до глубокой старости, то что удивительнаго, что такъ же жилъ и св. Петръ?

Это была жизнь классическаго пустынника Ѳиваиды. Безмолвіе и одиночество, пещера, полная демоновъ, сраженія съ ними и побѣда, молитва… Такъ прожито пятьдесятъ три года!

Прелестенъ разсказъ о томъ, какъ люди нашли свя-

// 86

того. «Ловецъ» охотился недалеко отъ пещеры, преслѣдуя очень красивую лань. Она все ускользала. Наконецъ, вскочила въ отверстіе пещеры. «Ловецъ» готовъ былъ уже «бросить стрѣлу», какъ вдругъ увидалъ старца съ безконечною бородой, волосами до пояса, сѣдого, прикрытаго, кромѣ бороды, лишь нѣсколькими «травными листьями». Ловецъ такъ испугался, что бросился бѣжать, отшельникъ необыкновеннымъ своимъ видомъ представился ему какъ нѣкое «мечтаніе». Тогда св. Петръ окликнулъ его и сталъ убѣждать, что онъ не «мечтаніе», а настоящій живой человѣкъ, такой же, какъ и самъ охотникъ.

Лани уже не было. И успокоенный ловецъ сидѣлъ со старцемъ на порогѣ его обиталища и отъ него самого выслушалъ разсказъ о полувѣкѣ жизни вблизи моря, среди скалъ и зарослей, подъ защитой высокогорбаго Аѳона.

По житію, ловецъ плѣнился повѣстью, самъ сдѣлался отшельникомъ, святой же вскорѣ умеръ.

Все это было такъ давно! Никто не зналъ о немъ, при жизни, кромѣ ящерицъ пещеры, да орловъ аѳонскиъ.

А смерть вознесла къ безсмертію.

Строитель.

Со св. Аѳанасіемъ мы уже на землѣ, «въ исторіи». Въ юности онъ пытался уходить отъ міра и жить пустыннически. Подъ видомъ безграмотнаго Варнавы, явившись на Аѳонъ, укрывался близъ обители Зигъ, гдѣ старецъ–отшельникъ училъ его грамотѣ (святой дѣлалъ видъ, что не умѣетъ писать). Но посланные его

// 87

друга по Константинополю, полководца Никифора Фоки, отыскали его. Онъ удалился въ пустынную мѣстность Мелана, тамъ поставилъ себѣ каливу и цѣлый годъ боролся съ чувствомъ отвращенія къ этому мѣсту. Но онъ умѣлъ сражаться съ самимъ собою! И зналъ, что такое аскеза. Еще когда жилъ въ столицѣ, въ домѣ военачальника Зефиназера, уговорилъ прислужниковъ продавать дорогія блюда и яства и покупать ему ячменный хлѣбъ — ѣлъ его черезъ день. Еще тогда пріучалъ себя спать не лежа, а сидя на стулѣ. И когда уставалъ на молитвѣ, то бралъ тазъ съ водою, клалъ туда снѣгу, и ледяною влагой обтиралъ лицо.

Но жизнь безмолвника не была ему дана. Его назначеніе оказалось иное.

Св. Аѳанасій жилъ позже св. Петра — въ десятомъ вѣкѣ. Аѳонъ въ то время уже былъ пристанищемъ однихъ пустынниковъ. Стали являться и монастыри. Ихъ созидателемъ, вѣчно въ кипѣніи, борьбѣ, дѣятельности и оказался св. Аѳанасій — какъ бы Петръ Великій Аѳона.

Онъ былъ гигантъ исполинской силы. Знаменитую Лавру, и нынѣ вздымающуюся соборами, стѣнам и башнями, строилъ собственноручно. Средства давалъ ему Никифоръ Фока, вначалѣ полководецъ, затѣмъ императоръ. Позднѣе — Iоаннъ Цимисхій. Святой возводилъ храмы, стѣны и башни. Когда онъ велѣлъ рыть землю для фундамента церкви въ честь Пресвятой Дѣвы, дьяволъ, «безсильный доброненавистникъ, демонскими своими дѣйствіями ослабилъ руки строителей такъ, что они не могли коснуться даже устъ своихъ». Св. Аѳанасій помолился, взялъ самъ лопату, началъ рыть и «къ большой досадѣ демона» разрѣшилъ руки рабочихъ. Всегда съ лопатой, топоромъ, а то и просто съ исполинскою своею силой! Не разъ случалось, что съ одной стороны грузъ волокли трое, а съ другой становился Аѳанасій и трое едва успѣвали за нимъ. Или: везутъ тяжесть

// 88

на парѣ воловъ. Одинъ изъ нихъ падаетъ, захромавъ. Святой велитъ отпречь его и самъ впрягается.

Вотъ видимъ мы его на постройкѣ лаврской пристани («арсаны»). Эта пристань и сейчасъ существуетъ, я самъ отплывалъ отъ нея подъ парусомъ, сидѣлъ въ тѣни средневѣковой башни, дожидаясь лодочника–албанца.

«Когда въ пристань спускали одно огромное дерево, спускавшимъ оное, по своему обыкновенію, помогалъ и святой: онъ влекъ дерево съ нижней части, а мастера были сверху и осторожно спускали оное по скату горы. Въ это время дѣйствіемъ демона дерево стремительно двинулось книзу и сдавивъ ногу святого, сокрушило ее въ голени и лодыжкѣ. Отъ этого преподобный три года пролежалъ въ постели и едва выносилъ страданія».

Но ужъ такова была жизнь его — въ ней мало найдется тишины и созерцанія. Построилъ пристань, надо заняться водопроводомъ. Въ семидесяти стадіяхъ отъ обители онъ находитъ родники отличной воды. Ихъ приходится разрывать, пробивать гигантскіе утесы, прокладывать трубы, соединять воду отдѣльныхъ источниковъ и вести общій потокъ въ Лавру. Надо строить келіи для братіи, трапезу со столами изъ цѣльныхъ плитъ мрамора, больницу, страннопріимный домъ. Первую на Аѳонѣ баню. А тамъ хозяйство — онъ заводитъ множество скота, насаждаетъ виноградникъ, огороды, управляетъ подареннымъ Лаврѣ метохомъ (имѣніемъ). Земли Лавры все растутъ. Типично преданіе о св. Аѳанасіи и св. Павлѣ. Аѳанасій жилъ на восочномъ склонѣ, Павелъ на югозападномъ. Они условились размежевать склоны горы такъ: въ назначенный день каждый долженъ былъ отслужить у себя въ монастырѣ литургію и выйти по пути къ сосѣду, т. е. Павелъ къ Лаврѣ, Аѳанасій къ Павловой обители. Гдѣ встрѣтятся, будетъ граница.

// 89

Будто бы Аѳанасій и всталъ раньше, да и шелъ быстрѣе. Это вполнѣ въ его духѣ. Врядъ ли онъ могъ дѣлать что–нибудь медленно или вяло, если бы и захотѣлъ. Саженными шагами мѣрилъ святой гигантъ кручи Аѳона и на много обогналъ святого Павла: Лаврѣ достались огромныя пространства.

Лавра св. Аѳанасія дала типъ и обликъ всему аѳонскому монашеству. Святой былъ властенъ, не потакалъ слабостямъ (и понынѣ сохранился его желѣзный посохъ).

Отъ монаховъ требовалъ исполнительности и повиновенія. Во время церковной службы одинъ изъ братіи обходилъ присутствующихъ и будилъ уснувшихъ. Другой наблюдалъ, кто когда приходитъ въ церковь. Поздно пришедшіе должны были давать отчетъ. Строгая тишина во время трапезы. Послѣ повечерія не дозволялось никакихъ беседъ, и запрещалось также говорить «холодныя слова мое, твое». Въ Лаврѣ былъ созданъ знаменитый «аѳонскій уставъ» X вѣка, послужившій образцомъ и для аѳонскихъ монастырей, и впослѣдствіи частію для русскихъ.

Къ борьбѣ со скалами, природой, демонами прибавлялась и борьба съ людьми. У святого оказалось множество враговъ. Большинство безмолвниковъ («исихастовъ») Аѳона ненавидѣло его. пустынники считали, что устройствомъ великолѣпнаго монастыря, всѣми банями, больницами, водопроводами и виноградниками онъ нарушаетъ духъ Аѳона. Его, не знавшаго ни устали, ни минутнаго покоя, всѣ могучія силы отдавшаго творчеству, изображали чуть ли не аѳонскимъ помѣщикомъ. Крѣпко сжимался, вѣроятно, иногда въ рукѣ св. Аѳанасія желѣзный посохъ! Вотъ — плодъ многолѣтнихъ трудовъ — дневныхъ на постройкахъ и по управленію, ночныхъ на молитвѣ: еще не такъ давно показывали въ его келліи, рядомъ съ библіотекой, на мраморномъ полу слѣды колѣнопреклоненій. Враги жаловались на не-

// 90

го Iоанну Цимисхію, позже Василію. Были попытки убить его. но одолѣть, свалить св. Аѳанасію было тогда такъ же трудно, какъ теперь срубить одинъ изъ двухъ могучихъ кипарисовъ у Лаврскаго Собора, нѣкогда посаженныхъ преподобнымъ. Аѳанасію пришлось ѣздить въ Византію, принимать въ Лаврѣ присланнаго для разбора дѣла игумена — доказывать, убѣждать и оправдываться. Онъ сдѣлалъ все это и побѣдилъ.

Образъ св. Аѳанасія менѣе другихъ иконописенъ. Такъ онъ и остался въ исторіи. Хотя житіе не разъ подчеркиваетъ его высокій аскетизмъ, сострадательность и милосердіе, особенно настаивая на дарѣ чудесныхъ исцѣленій (онъ является какъ бы и верховнымъ врачемъ своей Лавры, но врачемъ, дѣйствующимъ «прямо»), все же приходишь къ убѣжденію, что сила и творчество, воля и дѣйственность были основными чертами его генія, и проявляя эти свойства, напрягая ихъ до предѣла, онъ беззавѣтно выполнялъ возложенное на него высшее заданіе: создать образецъ монастыря и монастырской жизни на Аѳонѣ, дать ему уставъ, чеканъ и полное обличье. Онъ святой–дѣятель, а не святой–созерцатель. Церковь различаетъ образы святительскаго служенія, канонизируя иногда даже свѣтскихъ людей (за государственную дѣятельность: Константинъ Великій, св. Александръ Невскій*). На Аѳонѣ существуетъ отношеніе къ святымъ, какъ къ только что ушедшимъ. Теперешнее еще полно ими. Иной разъ кажется, что разсказчикъ лично зналъ того, или иного преподобнаго, жившаг вѣка тому назадъ. Возможно, что въ устномъ, живомъ преданіи даже болѣе сохранилось «не–условныхъ» подробностей. Напр., о св. Аѳанасіи мнѣ разсказалъ одинъ монахъ, что святитель былъ такъ силенъ и такъ много трудился тѣломъ,

// 91

что приказывалъ ставить себѣ три обѣда. Съѣдалъ онъ ихъ одинъ. Когда послушникъ удивленно на него взглядывалъ, Аѳанасій Ему говорилъ:

— Я большой, мнѣ много надо.

Монахъ с восхищеніемъ передавалъ объ этомъ, ему, видимо, нравилось, что вотъ св. Аѳанасій былъ такой великанъ и для него все должно быть особенное. Если онъ одинъ тащитъ бревно, для котораго нужны трое, то не удивляйтесь и пищѣ. «Я большой». Это не объяденіе.

Конецъ св. Аѳанасія тоже довольно необыченъ. Онъ самъ предсказалъ свою смерть и завѣщалъ не смущаться ею. Восьмидесяти лѣтъ отъ роду, 5–го іюля 1000 г., онъ съ другими строителями взошелъ на новостроившійся куполъ храма — куполъ рухнулъ и погребъ подъ собою всѣхъ стоявшихъ на немъ.

Смерть эта, разумѣется, таинственна. Какъ будто въ ней особенно подчеркнута связь строителя со строеніемъ, его глубокое внѣдреніе въ земное творчество, и нѣкія узы, еще лежавшія на титанѣ.

Но это лишь домыслы, можетъ быть, и напрасные.

Пѣвецъ.

Миловидный болгарскій мальчикъ обладалъ удивительнымъ голосомъ — прозрачнымъ, сладостнымъ. Iоаннъ былъ сирота, скромный и застѣнчивый. Попалъ въ придворную капеллу Константинополя. По–гречески зналъ неважно. Когда сверстники спросили его разъ, что онъ нынчѣ ѣлъ отвѣтилъ:

— Куку и зелія («кукіа» — бобы).

// 92

Дѣти надъ нимъ посмѣялись и прозвали Кукузелемъ. Думали ли они, что «смѣшное» имя въ великой славѣ перейдетъ въ исторію?

Iоаннъ очень скоро выдѣлился среди пѣвцовъ и сталъ солистомъ императора. Тотъ полюбилъ его, приблизилъ къ себѣ. Хотѣлъ даже женить. Кажется, послѣднее намѣреніе и рѣшило судьбу пѣвца: онъ и вообще былъ склоненъ къ уединенной, созерцательной жизни. Блескъ двора не привлекалъ его. Мысль о женитьбѣ просто поразила. Онъ бѣжалъ на Аѳонъ, и въ Лаврѣ св. Аѳанасія сталъ простымъ пастухомъ «козлищъ» — скрылъ отъ братіи свою прежнюю жизнь. Никто не подозрѣвалъ, что знаменитый пѣвецъ ежедневно уходитъ въ горы со своимъ стадомъ. Тамъ, въ одиночествѣ, онъ пѣлъ. По преданію, отшельникъ случайно его подслушалъ: Iоаннъ пѣлъ псалмы, столь «нѣжно и сладостно», что вокругъ, какъ зачарованные, полукольцомъ стояли козы и козлы, потряхивая иногда бородками.

Въ монастырѣ узнали о его талантѣ. Узналъ и императоръ, гдѣ скрывается пѣвецъ. Но Iоанну суждено было остаться въ Лаврѣ: императоръ разрѣшилъ не возвращаться въ Византію.

Iоаннъ Кукузель пѣлъ теперь на клиросѣ. Болѣе всего, видимо, воспѣвалъ Богородицу. Однажды, пропѣвъ Ей акаѳистъ, сѣлъ въ стасидіи и отъ утомленія заснулъ. Во снѣ Пречистая[4] явилась ему ему, и, поблагодаривъ за пѣніе, дала златницу.

— Пой, и не переставай пѣть, — сказала Она. — Я за это не оставлю тебя.

Проснувшись, онъ увидѣлъ у себя въ рукѣ червонецъ — благодарность Приснодѣвы. Какъ идетъ скромному и робкому Кукузелю такой подарокъ! И какъ точно, ярко опредѣлена его судьба: «пой, и не переставай пѣть!»

Онъ и пѣлъ. Онъ такъ пѣлъ, всю жизнь, отъ на-

// 93

чала своего конца, въ сущности житіе ничего иного о немъ и не сообщаетъ.

Въ жаркій, голубой полдень Аѳона, я сидѣлъ на камняхъ, гдѣ нѣкогда онъ пасъ свои стада. Пустыня, сѣро–мѣловая гора Аѳонъ, сухіе кустарники, лѣсокъ, сіяющая бездна моря… Здѣсь прославлялъ онъ Бога, Приснодѣву, свѣтъ, день, солнце. Въ его лицѣ Церковь благословила поэта и пѣвца, христіанскаго Орфея, «музыканта Господня».

Въ Лаврѣ благоговѣйно приложился я къ коричнево–медвяному, въ золотомъ вѣнцѣ, слегка благоухающему черепу святого.

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

// 94

Новая Ѳиваида

Къ скиту (16) подъ такимъ названiемъ, основанному въ 1881 г., мы плыли отъ Пантелеймоновой обители часа три — мимо живописнѣйшихъ монастырей Ксенофа и Дохiара, на сѣверо–западъ къ перешейку.

Вечеромъ высадились у пристани.

На этотъ разъ меня сопровождалъ рано-посѣдѣвшiй, слабый здоровьемъ, очень застѣнчивый и мягкiй iеромонахъ о. В. — монастырскiй библiотекарь, человѣкъ книжный и нѣсколько нервный.

Оставивъ пожитки въ простенькой гостиницѣ, мы двинулись въ гору. Скитъ съ небольшой церковкой и стѣнами недостроеннаго храма остался внизу. Вокругъ каливы пустынниковъ — именно ихъ и хотѣлось мнѣ повидать. Начался сосновый лѣсъ. Сквозь деревья далеко внизу море съ пѣнно–изумрудною каймой прибоя, сиреневое, какъ будто покойное. Дальнiй видъ на лѣса и холмы побережья — замыкался онъ самимъ Аѳономъ. За нимъ сизо–синѣющая мгла.

О. В. постучалъ въ комнатку небольшой какъ бы дачки. Все вокругъ было безмолвно. Въ палисадникѣ нѣсколько фруктовыхъ деревьевъ, цвѣты, огородъ. На повторный стукъ дверь отворилась — вышелъ очень высокiй, босой человѣкъ въ шапочкѣ, курткѣ. Если отшельникъ Карули обладалъ чертой сходства съ Толстымъ, то этотъ вполнѣ его напоминалъ: крупнымъ мужицкимъ носомъ, небольшими, умными глазами, даже подпоясанъ былъ ремешкомъ.

// 95

Встрѣтилъ насъ привѣтливо и почти весело. Пожатiе его ладони показало, что мою руку онъ отлично можетъ раздавить. Прошли въ каливу: спаленка, моленная съ иконостасомъ, свѣчами, расклееными по стѣнамъ картинками — и стеклянная галлерейка.

Мы усѣлись, и отшельникъ почти сразу началъ разсказъ… о своей жизни! Столь откровеннаго и словоохотливаго пустынника я никакъ не ждалъ. Съ поразительной простотой, неопасливостью, въ какой то братской наготѣ развернулъ онъ передъ нами свой свитокъ. Да, ничего, что мы незнакомы. Разъ говоримъ ему «Христосъ Воскресе», а онъ отвѣчаетъ «Воистину Воскресе» — значитъ, можно. И на безмолвной горѣ, въ синѣющемъ вечерѣ слушали мы повѣсть о дняхъ и волненiяхъ, борьбѣ, колебанiяхъ этого сѣро–сѣдого, могучаго аѳонскаго мудреца. Земная, богатырская сила — и всегдашнiй зовъ къ Богу! Тяжкiй путь, приводящiй къ горѣ Очищенiя. Вотъ онъ приказчикъ, смѣтливый и ловкiй, на хорошей дорогѣ. Довѣренный богатаго купца. Вотъ любитъ — со всѣмъ пыломъ натуры. Но превозмогаетъ въ немъ иное. Семейная жизнь ему не суждена. Бѣжитъ на Кавказъ. На побережьѣ управляетъ огромнымъ имѣнiемъ, читаетъ Св. Писанiе и увлекается охотой, со страстью хозяйничаетъ. Хозяинъ уговариваетъ его жениться. Тщетно. Мысль о монастырѣ не даетъ покоя. Однажды онъ идетъ съ ружьемъ въ горахъ, по тропкѣ. Вдругъ изъ кустовъ бросается на него змѣя — «прямо съ налету кинулась, какъ ястребъ!» Онъ въ упоръ стрѣляетъ. Змѣя разможжена, и въ тотъ же мигъ онъ снова «опаляется» огнемъ: пора! пора! Покидаетъ Кавказъ, доходное мѣсто. Забыта и любовь, онъ въ Iерусалимѣ управляетъ подворьемъ: все еще дѣятельность, и заботы, и опять хозяйство… вновь преуспѣваетъ, и опять нѣтъ покоя, и, наконецъ, рѣшающее слово о. Iоанна Кронштадтскаго — лишь къ сорока годамъ выкипаетъ въ немъ «дядя Ерошка»: онъ постригается, уходитъ на Аѳонъ. Развѣ

// 96

не путь Толстого? (Но ему была помощь, а Толстой одинокъ, опутанъ до конца тоской, плѣномъ постылой жизни).

Свечерѣло. Разсказъ конченъ. Бывшiй охотникъ, и влюбленный, и хозяинъ, улыбаясь, выходитъ съ нами въ садикъ. Море темно–сиреневое, гора Аѳонъ въ удивительной лиловости, бѣло–зеленыя зарницы вспыхиваютъ за ней. Такъ мощно и таинственно она вздымается!

— Отецъ, говорю я: что же вы считаете труднѣйшимъ въ жизни?

Онъ посмотрѣлъ быстрымъ, живымъ и острымъ взоромъ…

— Нѣтъ ничего труднѣе борьбы съ помыслами!

Потомъ подошелъ къ палисаднику, взглянулъ на море.

— Вотъ, люблю, люблю! Прямо говорю. Взглянулъ, вижу всю красоту, прелесть… Удивительная красота… и знаю, что рухнетъ, въ огнѣ Божiемъ завтра, можетъ, сгоритъ, по трубѣ Архангела… а люблю! Не могу удѣржать мысль… сердцемъ люблю, по земному!

Да и правда, умеръ ли въ немъ Ерошка? И долженъ ли умирать? Не можетъ ли быть просто преображенъ свѣтомъ высшимъ?

Таинственныя, какъ бы апокалиптическія сіянія вспыхивали за Аѳономъ. Когда спускались мы къ скиту, море кипѣло бѣлой пѣной у прибрежья, Аѳонъ былъ нестерпимой синевы въ тайномъ вѣнцѣ молній.

* *

*

Ночью въ природѣ что–то поисходило — не въ нашу пользу. Когда утромъ мы съ о. В. вновь подымались въ гору, небо было затянуто сумрачной мглой, море въ барашкахъ и черта прибоя точно еще побѣлѣла, раскипѣлась.

Скитскiй проводникъ о. Петръ, очень худенькiй, изможденный, съ прилипшею ко лбу прядью жидкихъ во-

// 97

лосъ и рѣдкою бородкой, сказалъ грустно, глядя на меня.

— Нѣтъ, господинъ, вамъ нынче не уѣхать.

Я было похорохорился, но въ душѣ и самъ считалъ, что не уѣхать.

Вчерашняя калива оставалась сзади. Среди сосенъ — въ ихъ просвѣты синѣлъ дальнiй Аѳонъ — мы забирали все въ гору. Шли мимо искусственныхъ прудковъ, служащихъ монахамъ для огородовъ, выходили въ края дикiе, дремучiе. О. Петръ велъ насъ еле замѣтною тропинкою. О. В. конфузливо подбирая рясу, кивнулъ мнѣ на него.

— Хорошiй инокъ. Если бъ знали… Въ чемъ душа держится. Цѣлый день какъ есть на работѣ, а ночью въ церкви. Очень строгiй подвигъ несетъ. У‑у, какой труженикъ! Да тутъ немало такихъ совершенно невѣдомыхъ… ну Господь–то, конечно, видитъ… А люди не замѣчаютъ. Охъ–о–хо! — о. В. вздыхалъ и сокрушался, — очень ужъ себя онъ изнуряетъ. Какой худющiй сталъ! Полтора, два часа въ день сна, вы подумайте только!

Мы подошли къ винограднику среди лѣсовъ. На немъ работало нѣсколько человѣкъ скитскихъ — нѣкоторые въ широкополыхъ шляпахъ, другiе, какъ это на Аѳонѣ принято — поверхъ монашескихъ камилавокъ надѣваютъ козырьки. О. Петръ провелъ насъ къ отдѣльно стоявшей, среди фиговыхъ деревьевъ, крохотной каливѣ.

— Здѣсь живетъ пустынникъ о. Нилъ, сказалъ онъ мнѣ. — Вотъ извольте взглянуть.

Къ намъ вышелъ старикъ съ воздушно–снѣговымъ обрамленiемъ лысаго черепа, въ накинутой на плечи какъ бы малороссiйской свиткѣ, покорный и нѣсколько удивленный. Глаза его, ровно выцвѣтшiе, съ оттѣнкомъ «вѣчности» слегка слезились. Онъ опирался на высокую палку.

— Простой человѣкъ, изъ крестьянъ, шепнулъ о. В.:

// 98

много лѣтъ здѣсь въ одиночествѣ спасается. На счетъ бесѣды — не особенно рѣчистъ; а живетъ подвижнически…

Мы вошли въ его хатку. Все было предѣльно бѣдно и убого. Ложе — почти голыя доски. Но и у него моленная, иконки… Самъ о. Нилъ имѣлъ видъ нѣсколько изумленный — точно казалось ему страннымъ, почему это имъ, человѣкомъ незамѣчательнымъ и уединеннымъ, интересуется прiѣзжiй изъ–за морей. Частiю и меня смущало, какъ это мы такъ вторгаемся въ чужую, чистую и высокую жизнь. Но утѣшала цѣль. Вѣдь не простое же «любопытство!».

О. Петръ, поглаживая свою рѣдкую, буренькую бородку, сказалъ ему:

— О. Нилъ, ты бы гостя фигами своими попотчевалъ.

О. Нилъ слегка смутился и покорно полѣзъ куда–то въ темноту, въ чуланы. Мы вышли на воздухъ.

— Какъ же онъ тутъ живетъ?

О. Петръ тихимъ своимъ голосомъ отвѣтилъ:

— А вотъ такъ и пустынножительствуетъ… уже лѣтъ тридцать. По ночамъ стережетъ монастырскiй виноградникъ отъ дикихъ кабановъ, чтобъ не озорничали… Днемъ же Псалтырь читаетъ, канончикъ тянетъ, молится… Мѣсто глухое, для пустынничества очень способное.

О. Нилъ выбрался изъ своихъ чулановъ въ еще большей растерянности. Фигъ не принесъ.

— Ужъ не взыщите, господинъ, не больно хороши… Ужъ что подѣлаешь…

— Да ладно, ладно, не безпокойтесь, отецъ. Извините, что потревожили. Мы вѣдь и проголодаться то не успѣли.

Мы недолго пробыли у о. Нила. А когда его хибарка скрылась въ кустахъ, о. Петръ разсмѣялся тихимъ, беззлобнымъ смѣхомъ.

// 99

— Господи, ну чѣмъ только этотъ человѣкъ питается, прямо удивительно… И мы, скитскiе, не такъ сладко ѣдимъ, ну а онъ…

— Да что жъ такое?

— Хотя бы энти самыя фиги. Онѣ у него на цѣльный годъ запасены, больше вѣдь и ничего нѣтъ! И–и, не думайте, чтобы тамъ хлѣбца, картошечки. А фиги–то зимой загниваютъ. Прямо ко рту не поднесешь, вся склизкая, запахъ… а онъ потребляетъ, и всегда здоровъ, вѣдь это подумать только! Онъ, значитъ, и ходилъ, искалъ для васъ, не осталось ли свѣжихъ. Куды тамъ! Съ прошлаго года лежатъ, развѣ убережешь? Къ нему и въ чуланъ–то отъ смрада этого не войти.

Онъ велъ насъ кустарниками, среди сосенокъ, въ сухой, дикой мѣстности. Справа открылись подъ хмурыми облаками сине–туманные холмы, лѣса, неровное и мрачное раздолье, напоминавшее глухiе края близъ Сарова, подъ Касторасомъ, гдѣ когда–то ходилъ по тетеревамъ. Мгновенно представилось — да не выглянетъ ли изъ–за можжевельника кустъ розовоцвѣтной «тетеревиной травки», Иванъ–чая?

О. Петръ сорвалъ вѣточку съ листьями, въ родѣ лавровыхъ, и двумя мохнатыми ягодами на ней.

— Вотъ, изволите видѣть, это и есть его вторая пища, кромѣ то–есть фигъ, а по названiю камарня. Онъ энти самыя ягодки и потребляетъ.

О. В. показалъ рукой на разстилавшуюся игру холмовъ, лѣсовъ и темныхъ облаковъ.

— Тамъ внизу тоже одинъ живетъ, очень замѣчательный отшельникъ, прямо ужъ въ лѣсахъ да съ кабанами. Только туда еще часа два ходу…

Всматриваюсь — можетъ, среди сосенъ и различишь каливку современнаго Антонiя. Ничего не видать! Дальнiй гулъ лѣсовъ, тѣ вѣчные, волнообразные поклоны хвойныхъ ратей, къ какимъ привыкли мы, русскiе, съ раннихъ лѣтъ. Пустынникъ и кабанъ! И ѣстъ этотъ

// 100

о. Ѳеодоръ вотъ такую же камарню, вѣточку которой я благоговѣйно довезу въ страну латинскую.

Забирая полукругомъ влѣво, мы стали обходить ложбину, гдѣ живетъ о. Нилъ. Кое–гдѣ попадались заброшенныя каливы. Провожатые съ грустью вспоминали, сколь здѣсь прежде было больше отшельниковъ. Старики умираютъ, притокъ молодежи невеликъ*).

— Пустынническая жизнь трудна, говорилъ о. В.: охъ, трудна! Жутко одному въ лѣсу, и передать нельзя, какъ жутко.

— Страхованiя, сказалъ о. Петръ.

— Вотъ именно, что страхованiя. И унынiе. Онъ, врагъ–то, тутъ и напускается.

О. В. сложилъ на груди крестомъ руки, подъ сѣдѣющей бородой, и въ его нервныхъ, тонкихъ глазахъ затрепетало крыло испуга — точно «врагъ» стоялъ ужъ тутъ же, вотъ у насъ за плечами.

— Недаромъ говорится: Унынiе, встрѣтивъ одинокаго инока, радуется… То–есть, тому радуется, что можетъ имъ завладѣть.

Мы шли молча, ошмурыгивая мхи и горныя травы, въ чащѣ дикаго, никѣмъ нетревожимаго лѣса. Справа тусклымъ зеркаломъ вдругъ засребрилось море.

— Одинъ мой другъ, сказалъ о. В. тихимъ, нѣсколько трепетнымъ голосомъ: самъ разъ въ юности испыталъ это, въ этой же самой мѣстности, на Новой Ѳиваидѣ. Былъ у него знакомый пустынникъ, и ему пришлось отлучиться изъ каливы на нѣсколько дней по дѣламъ. А тотъ, молоденькiй–то, и говоритъ ему: дозволь, отецъ, пока тебя не будетъ, въ твоей каливочкѣ поспасаться, передъ Господомъ въ тишинѣ и смиренiи потрудиться. Ну что жъ, молъ, пожалуйста. Этотъ молодой монашекъ къ нему въ каливу и забрался, горячая

// 101

голова, дескать, и я въ пустынники собираюсь… Но только наступилъ вечеръ, стало ему жутко. Онъ и за Псалтырь, и Iисусову молитву творитъ, а представьте себѣ, тоска и ужасъ все у него растутъ.

О. Петръ ловко перепрыгнулъ черезъ поваленное дерево.

— Врагъ–то вѣдь знаетъ, съ какого боку къ нашему брату подойтить…

— Онъ, врагъ, все знаетъ… о. В. убѣжденно, не безъ ужаса, махнулъ рукой, точно отбиваясь. — Ну, вотъ–съ, что дальше, то больше, и вы представьте себѣ, ночью и воетъ, и въ окна стучитъ, и вокругъ каливки вражiй полкъ копытами настукиваетъ — то этотъ монашекъ въ такомъ льду къ утру оказался, батюшки мои, едва только свѣтать стало, да съ молитвой, да подобравъ рясу рысью изъ этихъ изъ одинокихъ мѣстъ назадъ въ скитъ ахнулъ… Нѣтъ, куда же! Тутъ большая сила и подготовка нужна…

* *

*

…Заходили еще къ двумъ братьямъ–отшельникамъ. О. Илья старикъ очень благообразный, нѣкогда и красивый, теперь, вѣроятно, страдаетъ начинающейся водянкой. Жаловался на «бронфитъ» въ груди. Смотрѣлъ грустными, обреченными глазами. Но очень любезно принялъ съ обычной аѳонской привѣтливостью и воспитанностью. Угощалъ недурнымъ сладкимъ краснымъ виномъ — своего виноградника. Кутался въ зипунокъ. По всему видно, что уменъ, спокоенъ, физически страдаетъ.

Когда стоялъ у порога, провожая насъ (а братъ въ это время плотничалъ въ садикѣ), показался мнѣ, несмотря на явно-крестьянское лицо, скорѣе бариномъ, или, вѣрнѣе, богобоязненнымъ южно–русскимъ хозяиномъ, мелкимъ землевладѣльцемъ. Во всякомъ случаѣ, обликъ выработанный!

Отецъ же Петръ поразилъ меня теперь своимъ ус-

// 102

талымъ видомъ. Крупный потъ выступилъ у него на лбу, какъ у чахоточнаго, маленькiе глаза, полные «добраго вѣтра», имѣли оттѣнокъ печали.

— Мы замучили васъ, о. Петръ, сказалъ я съ неловкостью. — Вотъ, правда, какъ вышло…

— Что вы, что вы… Оно у меня здоровье, конечно, неважное, такъ ужъ Господь послалъ. Намедни даже кровь горломъ двинула, значитъ, докторъ и говоритъ: «унутренность твоя не въ порядкѣ, въ середкѣ неладно». Ему виднѣе. Велѣлъ недѣлю ничего не дѣлать. Да что же, и такъ прошло…

На прощанье хотѣлъ я «поблагодарить» его, но увидѣвъ драхмы, о. Петръ помалиновѣлъ, замахалъ руками и сталъ кланяться.

— Нѣтъ, нѣтъ, господинъ, что тамъ, меня благодарить не за что…

И побѣжалъ работать на скитскiй киперъ.

* *

*

Утреннiя его слова оказались вѣщими. Ѣхать было нельзя. Полилъ дождь, забухалъ громъ, молнiя вздрагивала бѣлыми разрывами — недаромъ апокалиптическiя сiянiя вспыхивали вчера за Аѳономъ. И слава Богу, что не засталъ насъ этотъ ливень въ лѣсу.

Пришлось провести въ скиту лишнiя сутки, о чемъ не жалѣю.

Въ сумерки, послѣ обѣда, не зажигая огня, сидѣли мы съ о. В. и небольшимъ, чистенькимъ старичкомъ фондаричнымъ о. Николаемъ. За небольшимъ оконцемъ, за толстой стѣной бушевала буря. Иной разъ зеленый свѣтъ освѣщалъ уголъ бѣлаго храма — о. В. крестился, о. Николай тихо и весело смѣялся, съ такой же простотой поглаживалъ свои изящныя руки, какъ и подавалъ мнѣ за обѣдомъ рыбу.

— У о. Нила побывали? Хорошiй старикъ, давнiй пустынножитель. Прихожу къ нему однажды, слышу,

// 103

каѳизму читаетъ. Прочелъ, и за другую взялся. Думаю, дай, кончитъ, не стану мѣшать. Сижу подъ окошечкомъ. А онъ каѳизму за каѳизмой… Посидѣлъ я, думаю, время идетъ, и его перебивать не хочется… Оставилъ ему знакъ, что былъ, положилъ предметецъ, а самъ домой, хе–хе… кабановъ своихъ стережетъ, да Псалтырь читаетъ, по тысячѣ поклоновъ въ день выкладываетъ… И тоже, я вамъ доложу, упрямый старецъ. Тутъ у него прiятель есть, о. Арсенiй. Вотъ этого Арсенiя онъ и позвалъ разъ обѣдать. А ужъ вы видали, чѣмъ онъ самъ–то питается? Обѣдать! хе–хе… Ну, все–таки, изъ травки и сварить кой–что для гостя можетъ. Надо же вамъ сказать, что этотъ Арсенiй, по мудрованiю своему, не ѣстъ лука, считаетъ, что онъ горячитъ кровь. Нилъ же не ѣстъ масла. Когда Арсенiй пришелъ, Нилъ сталъ варить для него щи и крошить туда лукъ. Арсенiй ему говоритъ: «я вѣдь не ѣмъ лука, что ты дѣлаешь, это зелье премерзкое, оно кровь горячитъ. Ты бы положилъ ложку маслица». Тогда Нилъ отвѣчаетъ: «Масла! Стану я такой гадостью щи портить! Масло человѣку вредно, отъ него сырѣешь, я его и въ ротъ не беру». И они такъ поспорили, а обоимъ вмѣстѣ, имѣйте въ виду, лѣтъ полтораста будетъ — такъ заспорили: что лучше: лукъ или масло, что Арсенiй просто даже ушелъ, и обѣдать вовсе не сталъ…

И о. Николай длинно и тонко разсмѣялся.

— Упрямые у насъ бываютъ старики. Большого подвига оба, и душевно другъ друга любятъ, а вотъ поди ты: что пользительнѣй, лукъ али масло?

Больше же всего наслушался я въ тотъ вечеръ про «врага». Ко «врагу» на Аѳонѣ вообще особое отношенiе — намъ не такъ легко войти въ это жизнечувствiе. Для монаха дьяволъ всегда близко, вотъ тутъ рядомъ, пасть раскрыта, когти растопырены — зазѣвался на минуту, онъ ужъ на тебѣ верхомъ. Есть даже особая теорiя: врагъ мало занятъ людьми безраз-

// 104

личными, или уже и такъ ему принадлежащими. Его усилiя направлены на тѣхъ, кто задается болѣе высокой цѣлью — потому особенно для него лакомы монастыри. Врагъ по ночамъ дѣлаетъ пакости цѣлымъ рядамъ келiй, наводитъ ужасъ, унынiе, отвлекаетъ и разжигаетъ. Иногда прямо стучитъ, изводитъ, бьетъ и т. п. Примѣровъ приводилось море — разсказы шли сообразно облику разсказчика: съ некiимъ волненiемъ, крестнымъ знаменiемъ и оглядкой на вздрагивающую дверь у о. В. — и съ неизмѣнною веселою бодростью, смѣшкомъ у о. Николая. Конечно, онъ врага тоже не «уменьшалъ». Но, все–таки, иной характеръ. Такъ они уравновѣшивали другъ друга, и въ нехитрой комнатѣ фондарика погружали меня въ свою удивительную, бѣдно–чудесную монашескую жизнь.

На ночь о. В. ушелъ въ другую комнату — долженъ былъ молиться по четкамъ и класть поклоны (это и называется «тянуть канончикъ»), второе, не хотѣлъ будить меня къ ранней службѣ. Я остался одинъ. Голова была полна отшельниковъ, каливъ, вольныхъ вѣтровъ аѳонскихъ, вольнаго гула лѣсовъ. Буря разыгралась звѣрски. Непрерывная зелень вспышками заливала комнату, какъ бенгальскимъ огнемъ. Ухало и бахало. Я вспоминалъ о. В. Вѣрно, сейчасъ онъ крестнымъ знаменiемъ ограждаетъ себя отъ врага. А вотъ монахъ, о которомъ я нынче слышалъ, недостаточно себя ограждалъ, и что же получилось? (Показывали даже больницу на обрывѣ, гдѣ это произошло).

Въ больницѣ скитской лежалъ инокъ, очень страждущiй, и недвижный. Вечеромъ его исповѣдали, утром должны были причастить. Въ промежуткѣ онъ, изъ болѣзненнаго[5] раздраженiя, успѣлъ наговорить рѣзкихъ словъ — нагрѣшилъ. Хорошо. Приходятъ утромъ, а его нѣтъ. Пропалъ монахъ. Туда–сюда, нѣту. И только къ вечеру, слышатъ, въ болотцѣ подъ обрывомъ точно кто стонетъ. Подошли — вотъ онъ, лежитъ въ камышахъ,

// 105

въ тину уткнувшись, едва живой… «Ты какъ сюда попалъ?» Оказывается, такъ и попалъ: самъ рукой–ногой шевелить не можетъ, а вонъ гдѣ оказался. Монахъ и покаялся: что подѣлаешь, нагрѣшилъ, а они двое ночью и явились, прямо его подъ ручки, да въ болото. Значитъ, какъ онъ себя грѣхомъ ослабилъ, врагу и радость, можно надъ нимъ поглумиться.

Заснуть долго не удавалось, потомъ задремалъ подъ музыку грома. Утромъ пошелъ я на литургiю въ небольшую скитскую церковку, недалеко корридорами. Тамъ было нѣсколько сморщенныхъ и согбенныхъ старичковъ въ рясахъ святой бѣдности. Видѣлъ и того ветхаго деньми Арсенiя, который «по мудрованiю» не любитъ лука. О. Петръ тоненькимъ теноромъ пѣлъ на клиросѣ. Въ этомъ старческомъ, неголосистомъ хорѣ, въ скудной утвари и скудныхъ рясахъ, въ бѣдномъ утрѣ, хмурыми облаками несшемся надъ скитомъ съ недостроеннымъ небольшимхъ храмомъ, такъ ясно сквозилъ обликъ простоты и нищенства, камарни и несвѣжихъ фигъ, жизни, лишенной всяческихъ «ублаженiй» и «ласкательствъ» — вѣчнаго духа монашеской Ѳиваиды, на этотъ разъ исконно–русской.

* *

*

Все утро мы занимались тѣмъ, что выходили и смотрѣли, какъ вѣтеръ, какъ море. Поистинѣ, въ этой странѣ все въ рукѣ Божiей, и нѣтъ Его воли, нечего и пытаться возвращаться. «Смирись, гордый человѣкъ!» Жди погоды. Если же не хочешь, то иди пѣшкомъ, подъ ситечкомъ дождя, горными тропинками — шесть, семь часовъ пути!

Любя книги, мы съ о. В. забрались въ запыленную, небольшую скитскую библiотечку, кое–что достали, кое–что читали въ это вѣтренное утро, медленно прояснявшееся.

Вотъ что прочелъ я въ книжицѣ смиреннаго о. Селевкiя.

// 106

«Схимонахъ о. Тимофей двѣнадцать лѣтъ хранилъ молчанiе. Келiя его была наверху надъ отхожимъ мѣстомъ и полна клоповъ. У него не было ни кроватки, ни постельки, а служило вмѣсто кровати кресло, и надъ головой лежала Псалтырь. Когда онъ, бывало, сидитъ на скамейкѣ, то у него на колѣняхъ лежитъ чурочка, въ которой выдолблены двѣ ямочки — въ нихъ масляныя зерна. Онъ беретъ по одному зернышку, перекладываетъ изъ одной ямки въ другую, а самъ творитъ Iисусову молитву. Я часто бесѣдовалъ съ нимъ. Однажды я говорю ему: «о. Тимофей, благослови меня обмести стѣны твоей келiи отъ клоповъ». А онъ мнѣ: «Нѣтъ, отче, клопы для меня полезны: у меня пухнутъ ноги, а они вытягиваютъ изъ нихъ дурную кровь».

… «Откопаны его косточки, желтыя, какъ воскъ. И у меня была его кость въ сундукѣ, и какъ, бывало, открою сундукъ, такъ и пойдетъ благоуханiе неизречѣнное».

Улыбнись, европеецъ. И съ высоты кинематографа снисходительно потрепли по плечу русскаго юрода. Вотъ тебѣ еще образецъ для глумленiя:

«Схимонахъ Синесiй — милая душа. Онъ трудился на келiи Благовѣщенiя, тамъ завсегда живутъ человѣкъ шесть старцевъ, и онъ всѣмъ служилъ. Надъ нимъ часто смѣялись и поносили его. А кто спроситъ: «о. Синесiй, откуда ты родомъ, и кто ты?» Онъ отвѣчаетъ: «Я дома пасъ свиней, да и то не годился — и выгнали меня. И я пришелъ на Аѳонъ какъ–нибудь прокормиться». А завсегда находился онъ въ слезахъ, въ молитвахъ и трудахъ. А какая у него любовь была ко всѣмъ! Нѣтъ силъ моихъ описать ее. Любовь его меня очень плѣняла. Онъ часто говаривалъ: «Аще кто не имѣетъ самоукоренiя, тотъ не можетъ достигнуть совершенства».

«Косточки его откопаны желтыя и благоуханныя».

// 107

* *

*

Все это кончилось. Вѣтеръ утихъ. Море еще кипѣло, мы рѣшили рискнуть. Садились въ лодку танцующую, сѣли было, вдругъ девятый валъ — его во время замѣтили лодочники.

— Сигайте на берегъ, на берегъ сигайте!

О. В., подбирая рясу, слегка замѣшкался, я успѣлъ выпрыгнуть на пристань удачно. Его волною сильно хлестнуло и замочило. Все же мы выплыли.

Шли долго, на веслахъ, кой–гдѣ при удобномъ вѣтрѣ изъ ущелiй подъ парусомъ. Ждали бури изъ за Аѳона. Видѣли дальнiя грозы на морѣ. Но крушенiя не было намъ назначено. Мы плыли впятеромъ, да со мною, въ душѣ, всѣ Нилы, Игнатiи, Илiи, Николаи, Синесiи, Тимофеи — весь скромный и свѣтлый полкъ Ѳиваидскiй.

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

// 108

Тихiй часъ

Библiотека.

Когда я выходилъ на балконъ своей комнаты и монастырь св. Пантелеймона обступалъ меня корпусами и церквами, взоръ останавливался на плоской кровлѣ двухъэтажнаго зданiя прямо подъ ногами: кажется, съ этого славнаго балкона, увитаго[6] виноградомъ, можно просто спрыгнуть внизъ — только прыгать–то высоко.

Библiотека нашего монастыря большая, нѣсколько десятковъ тысячъ томовъ, сотни рукописей, книги съ чудесными минiатюрами и т. п. Я любилъ бывать у гостепрiимныхъ и предупредительныхъ о. о. Iосифа и В. Работать тамъ не случалось: нужныя книги присылали на домъ. Но прiятенъ былъ самый воздухъ библiотеки — безмолвiе, свѣтъ, поскрипыванiе половицъ, бесконечные въ тишинѣ книжные шкафы. Музеи и библiотеки давно мнѣ милы. Монастырская же библiотека несетъ еще иной оттѣнокъ — она продолженiе храма. Храмъ, разумѣется, выше, тамъ торжественнѣе и важнѣе. Въ библiотекѣ возвышенность храма ослаблена за счетъ просто человѣческаго, но, съ другой стороны, это и не «университетское» книгохранилище.

Если бы не стѣснялся, я подолгу могъ бы разгуливать въ верхней залѣ библiотеки, дышать ея воздухомъ, разсматривать книги, радоваться тишинѣ, можетъ быть, и мечтать — въ то время какъ внизу о. В. и его помощ-

// 109

никъ о. Маркъ безшумно и несуетливо составляютъ каталоги, клеютъ, рѣжутъ и подбираютъ.

Мнѣ вспоминается простенькiй аѳонскiй день, ничѣмъ не замѣчательный: отецъ В. вышелъ за статьей. Мы остались одни съ о. Маркомъ, нехитрымъ, черноволосымъ монашкомъ. Онъ подошелъ ко мнѣ.

— Здравствуйте, господинъ.

— Здравствуйте.

— Христосъ Воскресе.

— Воистину Воскресе.

О. Маркъ нѣсколько смущенъ.

— А я ужъ и не знаю, какъ съ вами, съ образованными, здороваться. Простите, коли не такъ. Можетъ, у васъ въ мiру и не говорятъ «Христосъ Воскресе».

Смиренный о. Маркъ, вы правы, не говорятъ. Но не вамъ — намъ надо смущаться, какъ смущаетъ насъ многое въ пестрой и пустячной жизни нашей — чего не видать вамъ въ тишинѣ и свѣтѣ вашей библiотеки. Да, не говорятъ «Христосъ Воскресе». И тѣмъ хуже.

…Мало посѣтителей въ аѳонскихъ библiотекахъ. Духъ Аѳона не есть духъ ученаго бенедиктинскаго монашества. Впрочемъ, можетъ быть, истинная библiотека и вообще должна быть безцѣльна. Еще вопросъ, слѣдуетъ ли выдавать изъ нея книги.

Можно любить музеи и библiотеки, какъ египетскiя пирамиды, какъ ночное море и какъ звѣзды. Какъ творенiе — въ тишинѣ и вѣчности.

Кринъ сельный.

О. Наумъ, полный, русый, нѣсколько мягкотѣлый монахъ съ добрыми глазами и медлительный въ движенiяхъ. Онъ живетъ въ отдѣльномъ домикѣ за оградою монастыря. Въ послѣполуденные знойные часы нерѣдко приходилось мнѣ подходить къ этому домику. Каж-

// 110

дый разъ любовался я цвѣтущими у крыльца бѣлыми лилiями — «кринъ сельный», называютъ ихъ тутъ.

О. Наумъ фотографъ монастырскiй. Домикъ его въ то же время студiя, свѣтлая комната заваленная снимками и негативами, съ «фонами», на которыхъ снимались группы посѣтителей, съ темной каморкой для проявленiя — всею, вообще, обстановкой немудрящаго ателье.

О. Наумъ выбиралъ мнѣ снимки медленно и какъ–то неувѣренно. Оттѣнокъ нѣкоторой грусти я замѣтилъ въ немъ. Точно все уже видѣлъ, все знаетъ и усталъ отъ смѣны обликовъ. Его студiя увѣшана изображенiями — попытками остановить потокъ. Онъ снималъ и «высочайшихъ особъ» и посланниковъ, и адмираловъ, и митрополитовъ — стѣны эти въ нѣкоемъ родѣ исторiя обители. Вотъ мягкiй, тонкiй архимандритъ Макарiй, знаменитый игуменъ обители въ концѣ прошлаго вѣка, вотъ суровыя брови и густая борода не менѣе извѣстнаго духовника обители о. Iеронима, проведшаго на Аѳонѣ сорокъ девять лѣтъ, считающагося, наравнѣ со своимъ ученикомъ арх. Макарiемъ, однимъ изъ созидателей теперешняго монастыря. Узнаю и здравствующаго игумена о. Мисаила, и вижу, что годы не молодятъ. Былое, все былое! Князья и митрополиты и адмиралы, давно, навѣрно, ужъ отчалившiе на иныхъ судахъ въ страны иныя. Профессора и археологи въ отложныхъ воротничкахъ, двубортныхъ сюртукахъ и сапогахъ съ рыжими голенищами подъ брюками — врядъ ли кто живъ еще. Студенты, семинары–экскурсанты — теперь, пожалуй, почтенные протоiереи, а возможно, мученики. Пройдетъ полвѣка и на нашъ снимокъ — меня и о. Пинуфрiя, собирающихся въ путь, — иной заѣзжiй такъ же не безъ грусти взглянетъ.

Я пытался найти слѣдъ Леонтьева, жившаго тутъ въ семидесятыхъ годахъ. Интересно было бы видѣть его фотографiю рядомъ съ о. Iеронимомъ — духовникомъ. Леонтьеву нравилась суровость и крѣпость право-

// 111

славiя на Аѳонѣ. Образъ такого рода — о. Iеронимъ. Въ рукѣ его, какъ у Аѳанасiя Аѳонскаго, могучiй посохъ. Леонтьевскiя впечатленiя объ Аѳонѣ схематичны и односторонни. Кажется, слишкомъ отзываютъ они предвзятостью, «идеями», да можетъ быть, и обликомъ о. Iеронима. Но рядомъ съ посохомъ св. Аѳанасiя цвѣтутъ на Аѳонѣ розы и лилiи, весной же тянетъ въ морѣ благоуханiемъ полуострова. Леонтьевъ не любилъ этого или старался умышленно отринуть. Къ сожалѣнiю, ни у о. В. въ библiотекѣ, ни у о. Наума ничего мнѣ не попалось о Леонтьевѣ.

Пока я жилъ въ Пантелеймоновомъ монастырѣ, лилiи о. Наума всѣ цвѣли. О кустѣ розъ, развернувшемся на высокомъ, искривленномъ стволѣ подъ окнами келiи о. игумена, и о лилiяхъ о. Наума сохранилъ я свѣтлое воспоминанiе.

«Яко кринъ сельный, тако отцвѣтетъ» — сказано о нихъ, о человѣкѣ. Знаю, что отцвѣтетъ. Но домикъ ловца видимостей вспоминаю съ неотцвѣтшими, нѣжными кринами.

Гробница.

Полдень. Сухой блескъ аѳонскаго солнца въ листьяхъ олеандровъ у выхода. Мы идемъ изъ монастыря на кладбище.

— Это и есть послѣднiй путь монаха, — говоритъ о. В., поглаживая рано–посѣдѣвшую бороду. — Ох–о–хо! намъ всѣмъ здѣсь быть. Вотъ видите, отъ этихъ цвѣтущихъ олеандровъ, мимо орѣховаго дерева, подъемъ, и къ кипарисамъ… тутъ мы всѣ проходимъ.

Приближаясь къ острову мертвыхъ, мы, дѣйствительно, почти коснулись лапчатыхъ, низко нависшихъ

// 112

листьевъ орѣха — дерева стараго, напутственника уходящихъ.

Кладбище — нѣсколько рядовъ могилокъ, точно огородъ съ грядками — осѣнено кипарисами.

Въ часовнѣ полутемно, сыровато. Какъ и въ Свято–Андреевскомъ скиту, слѣва правильными грядами, точно сухой валежникъ, сложены вдоль стѣны мелкiя кости. Противъ входа икона съ лампадкою, окружена меньшими. Отъ нея внизъ виситъ шелковый «платъ», а по бокамъ, на деревянныхъ, какъ бы библiотечныхъ полкахъ, разложены черепа умершихъ братьевъ.

О. В., вздыхая, присѣдаетъ и разглядываетъ нижнiе.

— Вотъ хорошая головка! Смотрите, какая славная! Кость вся коричневая, густая, ровная.

Дѣйствительно, этотъ черепъ ровно–коричневый, слегка даже маслянистаго тона. Рядомъ черепа съ бѣлыми пятнами по желтому, или, напротивъ, съ черными. Вѣковой опытъ монашества все различаетъ, всему приписываетъ смыслъ.

— Эти уже похуже, прибавляетъ о. В.

Онъ говоритъ просто, обыденно. Что же, смерть есть смерть — нечего ни бояться ея, ни ей удивляться. Къ останкамъ умершихъ отнесемся спокойно, съ благоговѣнiемъ. Взоромъ участливымъ, непредубѣжденнымъ оцѣнимъ душевную чистоту того, или другого изъ братiи.

И вотъ снова бѣлый зной полудня. Кипарисы черно синѣютъ купою вблизи гробницы. Въ ихъ тѣни лежатъ два вола, сонно поводя головами въ лирообразныхъ рогахъ, отмахиваясь хвостомъ отъ мухъ. Должно быть, ушелъ завтракать ихъ властелинъ, какой–нибудь рваный грекъ съ Имброса. Имъ выпалъ отдыхъ.

Съ того дня каждый полдень, прогуливаясь по балкону, взглядывалъ я налѣво, гдѣ надъ стѣнками зданiй подымалась группа кипарисовъ. Если же обернусь на-

// 113

право, то за изящною колокольнею Собора, за изголуба–мреющимъ стекляннымъ заливомъ вдалекѣ, почти на краю земли, увижу трехголовый, бѣло–златистый снѣговой Олимпъ — какъ нѣкiй легкiй ковчегъ Эллады.

Fuori le mura

…— Вышелъ за монастырь къ пристани Дафни узенькою тропинкой среди кустарниковъ. Цвѣлъ желтый, милый дрокъ, мой другъ еще съ Прованса. Яркiй солнечный вечеръ, цвѣта дрока, ярко–синее море. Кругомъ скалы, по нимъ мелколиственный дубокъ, кой–гдѣ оливки да цѣпкiя заросли. Идешь, срываешь желтыя цвѣты, видишь внизу кипящую черту прибоя, и морской вѣтеръ треплетъ волосы. Въ заливчикѣ бѣлѣетъ яхта. Зачѣмъ она сюда зашла? Кто на ней? И надолго ль?

Можетъ быть, любознательная американка разглядываетъ сейчасъ съ борта загадочную страну, на чью землю ступить не можетъ?

Крѣпокъ Аѳонъ своимъ запрещенiемъ женщинъ!

Сорокъ лѣтъ назадъ здѣсь, быть можетъ, въ этомъ самомъ заливѣ, былъ такой случай: подошелъ пароходъ «Викторiя», нанятый одной русскою дамой высшаго круга — сынъ ея былъ послушникомъ Пантелеймонова монастыря. Г–жа М. хотѣла повидаться съ нимъ. Ее сопровождали двѣ–три дамы и русскiй вице–консулъ въ Дарданеллахъ. Монастырь принялъ гостей радушно. Дамы на берегъ не сходили, но на пароходъ были отправлены мощи св. Пантелеймона, былъ отслуженъ молебенъ на борту «Викторiи», прiѣзжiе исповѣдывались у о. Рафаила. Посѣтилъ ихъ и самъ игуменъ о. Макарiй, и напутствовалъ. Неясно только, видѣла ли г–жа М. сына? Можетъ быть, съ борта, на берегу? Или мягкiй о. Макарiй разрѣшилъ ему съѣздить на корабль?

// 114

Не знаю. Но шестого августа ночью, едва пароходъ отошелъ, въ монастырѣ св. Пантелеймона загорѣлся — и сгорѣлъ до основанiя — храмъ Покрова Пресвятыя Богородицы[7].

* *

*

Вечеръ, нѣжно–розовое наплываетъ въ воздухѣ. Яхта безшумно поворачивается. Трубы бѣлѣютъ, дымятъ, легко, безцѣльно и безъ жалости уходитъ она вдаль отъ нашихъ береговъ. Синяя ночь встрѣтитъ ее въ пустыняхъ. Зажгутъ красные, зеленые огни. Въ сiянiи матовыхъ полушаровъ будетъ поданъ обѣдъ — на ослѣпительной скатерти, съ хрусталемъ и цвѣтами, ледянымъ виномъ. Сказочный Аѳонъ станетъ воспоминанiемъ. Выйдя на палубу, растянувшись въ лонгшезѣ, не вспомнитъ любопытствующая американка, въ какой и сторонѣ–то онъ.

Я помахалъ платочкомъ яхтѣ. «Мiръ» уходилъ. Мы оставались — необитаемый островъ. Уединенный брегъ, уединенный край, сизѣющее въ лиловатости море вечернее и тамъ, за краемъ его — Аѳины, Францiя, Парижъ…

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

// 115

Прощаніе съ Аѳономъ

Ненаписанное письмо

«Послѣдній вечеръ въ монастырѣ св. Пантелеймона былъ тихій и нѣсколько грустный. За двѣ недѣли я успѣлъ полюбить этихъ людей и ихъ святой домъ. Мои новые друзья заходили прощаться. (У о. игумена я былъ самъ). Я получилъ аѳонскіе подарки: книги, четки, иконы, благословенное масло Цѣлителя Пантелеймона, деревянную ложечку съ рѣзьбой и т. п. — «по хребтамъ безпредѣльно–пустыннаго моря» мнѣ удалось довезти домой эти милые знаки. Я ихъ храню и буду хранить, как память о Божьемъ мѣстѣ, гдѣ довелось побывать.

«Грусть того вечера заключалась въ разставаніи навсегда. Все, конечно, бываетъ. Но почти нѣтъ вѣроятій, что еще разъ увидишь эти края. Для монаха нѣтъ, или не должно быть «земной печали». Но для насъ, мірскихъ, облики видимости иногда такъ глубоко цѣнны! И отъѣздъ изъ мѣста и отъ людей, навсегда уходящихъ, есть какъ бы частичная смерть: вѣдь и Аѳонъ, и его жители стали теперь для меня елисейскими тѣнями.

«Утромъ я былъ на литургіи, ее совершалъ архитмандритъ Кирикъ, онъ же отслужилъ и напутственный молебенъ.

А потомъ о. Петръ, тотъ самый веселый и худощавый мой землякъ, со свѣтлыми, полными вольного вѣтра глазами, который въ бурю встрѣчалъ меня на Аѳо-

// 117

нѣ, повезъ въ лодкѣ на пристань. День былъ чудесный. О. Кирикъ тихо сидѣлъ со мной на лавочкѣ, кругомъ голубоватое стекло. Легкая и пушисто–бѣлая борода о. Кирика какъ бы овѣвала эту гладь.

«Слегка подмигивая чернымъ глазомъ изъ подъ очковъ, и поглаживая бороду, онъ сказалъ мнѣ:

— «Самая прозрачная вода въ мірѣ. Обратите вниманіе. Такъ и говорится: свѣтлыя воды Архипелага!

«Видимо, ему нравились эти слова… Черезъ нѣсколько времени онъ повторилъ:

— «Свѣтлыя воды Архипелага».

«На Дафни путники иногда часами, а то и днями ждутъ парохода въ Салоники. Тутъ еще разъ почувствовалась забота и вниманіе монастыря — въ частности о. Кирика. Все заранѣе приготовлено. Мы прошли въ монастырское подворье, о. Петръ устроилъ обѣдъ — появились знакомые аѳонскіе салаты, рыбки, октоподы, красное вино. Мы пообѣдали весело и солнечно — въ прямомъ смыслѣ: солнце затопляло комнату, выходившую на море. За эти сутки о. Кирикъ спалъ полтора часа. Я видѣлъ, что онъ блѣденъ. Послѣ обѣда легъ вздремнуть, а я пошелъ бродить къ морю, въ золотомъ вечернемъ солнцѣ. У пристани толпились греки съ ослами. Сидѣли въ кафэ два таможенника. Вдали за зеркальными водами подымались колокольни и кресты св. Пантелеймона.

«Ударили къ вечернѣ. Я возвратился. Прошло не болѣе сорока минутъ. О. Кирикъ, въ ореолѣ своей бороды, маленькій, тихій, сидѣлъ уже на диванѣ и «вычитывалъ» вечерню по захваченному съ собой требнику. Какъ же, въ монастырѣ вечерня, а онъ будетъ спать!

«На закатѣ изъ–за скалы появился пароходъ. О. Кирикъ благословилъ меня. Почтительно поцѣловалъ я его худую, желтоватую и легкую руку, и когда о. Петръ, улыбаясь, быстрымъ калужскимъ говоркомъ съ прибаутками и словечками разговаривая, везъ меня и грече-

// 118

скаго «астинома» на бортъ «Хризаллиды», я все кивалъ и махалъ небольшой фигурѣ въ черной рясѣ съ золотымъ крестомъ, сѣдобородому «прирожденному монаху», спящему два часа въ сутки, вѣчно на ногахъ, вѣчно въ служеніи — къ которому незамѣтно установилось у меня сыновнее отношеніе.

«На носу «Хризаллиды», какъ Никэ Самоѳракійская, стояла статная малоазійская гречанка древней, жуткой красоты, и съ любопытствомъ глядѣла на берегъ, куда ступить не могла, на насъ, на все столь странное и необычное вокругъ».

«Хризаллида».

И вотъ удаляется тысячелѣтній Аѳонъ. «Хризаллида» плавно уходитъ къ западу навстрѣчу быстрому вечеру. Лимонныя облака, лимонно–серебряная вода. Гора Аѳонъ подъ закатнымъ свѣтомъ нѣжно–лиловѣетъ. Впереди Лонгосъ смутно–сиреневый. Позже надъ нимъ встали оранжевыя облака, у подножья его рѣзкая серебряно–розовая струя и зеркально–розово–голубое море. Вообще вечеръ полонъ такихъ сіяній, такого павлиньяго блеска и радужныхъ фантасмагорій, точно оркестромъ[8] исполнялась на прощанье свѣтовая поэма. Но все быстро закончилось. Море похолодѣло, принимая стальной оттѣнокъ, закатъ побагровѣлъ, монастыри и монахи, Кирики и Пинуфріи ушли въ смутно–лиловую влажную мглу. Все болѣе оставались лишь о нихъ воспоминанія.

На грязномъ суднѣ съ прозрачнымъ именемъ шла малая жизнь.

// 119

«Въ морѣ далече».

Кажется, мы миновали и Лонгосъ, и Кассандру. Время за полночь. Тихо. Люди спятъ. Лишь въ капитанской будкѣ огонь, и человѣчій глазъ непрестанно озираетъ бѣло–туманящееся море въ рѣдкомъ звѣздномъ свѣтѣ. Надо мной, надъ спящимъ человѣчествомъ корабля, надъ мирными бутылями оливковаго масла и рядами ящиковъ летитъ черный дымъ изъ трубы, уходитъ мрачнымъ слѣдомъ къ Аѳону. Туда же ведетъ блѣдно–сребристый путь за кормой со вспыхивающими синими водяными искрами — игра фосфора южныхъ морей.

Вѣрно у насъ, у Святого Пантелеймона идетъ уже утреня. Это самое море видно изъ оконъ храма Покрова Богородицы, и тому же Отцу солнца, что скоро встанетъ надъ нами и освѣтитъ Салоники, древній городъ Солунь — Ему же возгласитъ хвалу іеромонахъ Iосифъ, заключая службу утрени.

— «Слава Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ!»

Если бы я былъ архимандритомъ, то, сойдя въ каюту, вынувъ требникъ, сталъ бы «вычитывать» утреню. Но я не монахъ. Я простой паломникъ, какъ здѣсь говорятъ, «поклонникъ», со Святой Горы возвращающійся въ бурный міръ, самъ этого міра часть. Въ своемъ грѣшномъ сердцѣ уношу частицу свѣта аѳонскаго, несу ее благоговѣйно, и что бы ни случилось со мной въ жизни, мнѣ не забыть этого странствія и поклоненія, какъ, вѣрю, не погаснуть въ вѣтрахъ міра самой искрѣ.

Въ часъ пустынный, предъ звѣздами, моремъ, можно снять шляпу, и, перекрестившись, вспомнивъ о живыхъ и мертвыхъ, кого почиталъ, любилъ, къ кому былъ близокъ, вслухъ прочесть молитву Господню.

‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑

// 120

ПРИМѢЧАНІЯ

1. Въ настоящее время монастырскихъ имѣній, «метоховъ», не существуетъ. Ихъ отняло греческое правительство — не только у греческихъ монастырей, но и у русскаго.

2. Карея — центръ управленія полуостровомъ. У каждаго монастыря есть здѣсь свой «конакъ» или подворье. Монастыри посылаютъ въ Карею своихъ представителей, «антипросоповъ». Въ антипросопы избираются наиболѣе просвѣщенные и образованные монахи (отъ русскаго монастыря — непремѣнно хорошо владѣющіе греческимъ языкомъ). Въ очень отдаленныя времена управленіе Аѳономъ было монархическимъ, правилъ Протъ (Первый), старецъ–игуменъ всей св. Горы, при немъ находился синодъ почетныхъ старцевъ (совѣщательный органъ). До паденія Византіи Проты рукополагались константинопольскимъ патріархомъ. Съ начала XVII вѣка управленіе стало коллегіальнымъ, появился Протатъ, или Кинотъ, въ ихъ теперешнемъ видѣ. Антипросопы, составляющіе его, считаются между собою равными. Предсѣдательствуетъ представитель Лавры св. Аѳанасія — самой древней и могущественной обители. Врядъ ли, однако, я ошибусь, если скажу, что хотя въ идеѣ антипросопы равны, на практикѣ Аѳономъ правитъ группа могущественныхъ греческихъ монастырей — Лавра, Ватопедъ, Иверъ. Всего на Аѳонѣ двадцать монастырей, посылающихъ въ Протатъ представителей (скиты и келліи не посылаютъ). По вліятельности и старшинству монастыри располагаются слѣдующимъ образомъ: Лавра, Ватопедъ, Иверъ, Хиландарь (сербскій), Діонисіатъ, Кутлумушъ, Пантократоръ, Ксиропотамъ, Зографъ (болгарскій), Дохіаръ, Каракаллъ, Филоѳей, Симонопетръ, Св. Павла, Ставроникита, Ксенофъ, Григоріатъ, Есфигменъ, Русикъ (нашъ монастырь св. Пантелеймона), Костамонитъ. Такимъ образомъ, въ іерархіи монастырей русскій монастырь св. Пантелемона, одинъ изъ самыхъ многолюдныхъ и вообще большихъ, занимаетъ 19–е мѣсто!

Каждые пять монастырей выбираютъ по одному эпистату, такъ что существуетъ еще четыре эпистата, одинъ изъ нихъ «прото–эпистатъ» или назиръ. Эпистаты — какъ бы исполнительный и финансовый комитетъ Аѳона.

// 121

3. Вотъ какъ описываетъ погребеніе на Аѳонѣ извѣстный Святогорецъ, въ своихъ «Письмахъ съ Аѳона»: «Кто отходитъ, надъ почившимъ по омовеніи тѣла, до погребенія, читаютъ Псалтырь. Почившій до того времени лежитъ на полу, въ больничной церкви, обвитый мантіей, но безъ гроба, потому что на Востокѣ, въ разсужденіи мертвыхъ, держится Новозавѣтная церковь Ветхозавѣтнаго правила и предаетъ тѣла землѣ самымъ буквальнымъ образомъ. При погребеніи, по послѣднемъ цѣлованіи, весь соборъ іеромонаховъ, вмѣстѣ съ игуменомъ, окружаютъ почившаго, и игуменъ прочитываетъ разрѣшительную надъ нимъ молитву, послѣ которой почившій троекратно отъ собора благословляется, съ пѣніемъ «вѣчная твоя память». Когда такимъ образомъ кончится похоронный чинъ, игуменъ краткою рѣчью приглашаетъ все братство простить почившаго собрата, если кого, какъ человѣкъ, онъ оскорбилъ чѣмъ–нибудь въ жизни своей. Троекратное «Богъ да проститъ» бываетъ отвѣтомъ. Затѣмъ тѣло выносятъ. Когда доходятъ до ниши съ изображеніемъ св. Пантелеймона за монастырскими воротами, то возглашаютъ ектенію о покоѣ и блаженствѣ усопшаго, то же и на половинѣ пути до кладбища. Когда тѣло опущено въ землю, особенно заботятся о сохраненіи головы, сбоку ее обкладываютъ камнями, сверху покрываютъ каменною плитою. Опять литія. Прахъ крестообразно обливается елеемъ съ водою изъ неугасимой лампады отъ лика свв. Первоверховныхъ Апостоловъ, имени которыхъ посвящена кладбищенская церковь. Когда тѣло зарыто, игуменъ предлагаетъ помолиться за усопшаго. Одинъ изъ братіи беретъ четки, молится вслухъ: «Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего» и сто поясныхъ поклоновъ съ этою молитвою бываютъ началомъ келейнаго поминовенія. Не отходя отъ могилы, игуменъ заповѣдуетъ въ теченіе сорока дней продолжать начатый канонъ, т. е. каждый день по 100 поклоновъ съ молитвою о покоѣ усопшаго».

4. Не надо думать, что аѳонцы отрицаютъ мощи и поклоненіе мощамъ. Но они различаютъ нетлѣніе, такъ сказать, благодатное, сопровождающееся чудесами, иногда, мνроточеніемъ и т. п., отъ неполнаго, замедленнаго пріятія тѣла землею. При этомъ, на самомъ Аѳонѣ очень много мощей не аѳонскихъ, святителей же аѳонскихъ, дѣйствительно, нѣтъ. Святогорецъ объясняетъ это такъ, что Богъ тамъ проявляетъ свои чудеса, гдѣ это нужно, т. е. въ міру, для поддержанія благочестія, на аѳонѣ же въ этомъ нѣтъ надобности. Здѣсь Промыслъ Божій оставляетъ неизмѣнными законы природы и не проявляетъ нетлѣнныхъ мощей.

Соображеніе это было бы безукоризненнымъ, если бы не существовало паломничества на Аѳонъ. Но «міръ» постоянно является на Св. Гору, и для его «поученія» Аѳонъ все же не предлагаетъ мощей своихъ святыхъ. Это вопросъ великой таинственности,

// 122

мы его рѣшать не беремся. Можно только отмѣтить какую–то особую скромность и смиреніе аѳонскихъ святыхъ: вспомнимъ хотя бы св. Нила Мνрточиваго, который, по дошедшему преданію, самъ просилъ Бога о прекращеніи мνроточенія своего — ибо это привлекало паломниковъ, смущало покой Св. Горы и создавало ему, св. Нилу, чрезмѣрную славу. (См. о св. Нилѣ въ очеркѣ «Монастырская жизнь»). — Аѳонъ вообще, какъ бы, не любитъ исключительности. Аѳонцы очень осторожно и сдержанно относятся, напр., къ визіонерству. Ихъ идеалъ — малозамѣтная, «невыдающаяся» жизнь въ Богѣ и свѣтѣ, настолько скромная, что точно бы она отклоняетъ отъ себя все сильно дѣйствующее на воображеніе: чудеса, видѣнія, нетлѣнность мощей. Въ этомъ отношеніи Аѳонъ живетъ болѣе для себя, «внутри», потаенно.

5. Въ годы передъ великой войной русскій Аѳонъ пережилъ тяжелую внутреннюю драму. Часть монаховъ объявила себя имяславцами, т. е. исповѣдала ученіе, по которому въ самомъ имени, въ самомъ словѣ Iисусъ Христосъ уже присутствуетъ Божество. Борьба между несогласными приняла очень острыя формы. Дѣло доходило до насилій. Рѣшенъ споръ былъ мѣрами Правительствующаго Синода: имяславцевъ «вывезли» съ Аѳона. Горечь, какъ бы печаль всей этой исторіи и до сихъ поръ сохранилась на Св. Горѣ.

6. При жизни игумена ему избирается «намѣстникъ», вступающій въ должность по смерти игеуена. Въ 1927 году, на 2–й день св. Троицы, избранъ намѣстникомъ нынѣшнему игумену о. Мисаилу о. іеромонахъ Исхиріонъ (взамѣнъ скончавшагося о. іеросхимонаха Iоакима). Духовникомъ братіи Пантелеймонова монастыря состоитъ о. архимандритъ Кирикъ.

7. Iисусова, а также «Богородице Дѣво», за умершихъ, о здравіи живущихъ, и т. п.

8. Лѣтомъ 1927 г. монастырь св. Пантелеймона сильно пострадалъ отъ лѣсного пожара. Пожаръ начался съ лѣса Хиландарскаго владѣнія и перекинулся на сосѣдній лѣсъ Пантелеймонова монастыря. Уничтожено лѣса на 3 милл. драхмъ, что наноситъ монастырю, и такъ очень бѣдному сейчасъ, огромный уронъ.

9. До войны монастырь довольно широко пользовался наемнымъ трудомъ, теперь этого нѣтъ, и всякій молодой человѣкъ стремящійся на Аѳонъ, долженъ знать, что тамъ ждетъ его очень суровая жизнь, истинно подвижническая.

Однако, притокъ молодежи все–таки есть. Онъ идетъ теперь не изъ Россіи, а изъ эмиграціи. Русскій Парижъ, русская Сербія даютъ пополненіе Аѳону. Многое мѣняется на нашихъ глазахъ. Если прежде на Аѳонъ шли преимущественно изъ купечества, мѣщанъ, крестьянства, то теперь я вижу бывшаго художника, сына министра, знаю инженера и т. п.

// 123

Такъ новыми соками обновляется вѣковѣчный Аѳонъ.

10. Епископская мантія — привиллегія игумена Пантелеймонова монастыря.

11. См. ниже, въ очеркѣ «Святые Аѳона» — о св. Аѳанасіи Аѳонскомъ и его способахъ борьбы со сномъ.

12. Къ сожалѣнію, мнѣ не пришлось взойти на вершину Аѳона (двѣ версты надъ уровнемъ моря), хотя въ монастырѣ мы съ о. Пинуфріемъ и мечтали объ этомъ. Но подъемъ туда дѣло очень трудное. Пришлось бы брать въ Георгіевской келліи «мулашекъ» и употребить на это цѣлый день. «Выспренній Аѳонъ» или «шпиль», какъ его здѣсь называютъ — голая скала съ небольшой церковкой Преображенія Господня. (Эту церковку, въ ясный солнечный день, я видалъ иногда и снизу, огибая аѳонскій полуостровъ — она сіяла бѣлой точкой). «Шпиль» необитаемъ, тамъ никого нѣтъ, жить слишкомъ трудно изъ–за бурь, холодовъ зимою, вѣтровъ. Служба въ церкви бываетъ разъ въ году — 6 августа, въ день Преображенія. «Тогда стекаются сюда со всей горы усердные иноки и совершая всенощное бдѣніе и литургію, спускаются внизъ къ Богородичной церкви обѣдать, потому что на самую вершину трудно заносить съѣстные припасы, да негдѣ и готовить». (Святогорецъ).

Да, я не былъ на вершинѣ Аѳона, но я такъ ясно представляю себѣ его надземную высоту, синій туманъ моря, видѣнія острововъ, токъ безбрежнаго вѣтра, что мнѣ все кажется, будто я тамъ и побывалъ.

13. Въ этой трапезной общая трапеза бываетъ лишь нѣсколько разъ въ году.

14. Старый Руссикъ — колыбель русскаго монашества на Аѳонѣ. Выше, въ очеркѣ «Монастырь св. Пантелеймона», я указывалъ уже, что въ 1169 г. русскіе переселились изъ скита Ксилургу въ монастырекъ «Ѳессалоникійца», стоявшій на мѣстѣ нынѣшняго Ст. Руссика. Начинается многовѣковая его исторія. Она довольно тѣсно связана съ Сербіей и сербскими «кралями». Яркимъ фактомъ этой связи можетъ служить то, что именно въ Ст. Руссикѣ царевичъ сербскій Растко, сынъ Стефана Немани, принялъ монашество (впослѣдствіи онъ сталъ знаенитымъ сербскимъ архіепископомъ Саввою, черезъ него и установилось покровительство сербскихъ королей Старому Руссику).

Историкъ нашего Пантелеймонова монастыря различаетъ четыре періода его жизни: 1) славяно–русскій, до принятія монастыря подъ сербское покровительство (отъ XI по XIV вѣкъ). Въ это время составъ братіи былъ славяно–русскій. Къ этому періоду и относится осада монастыря каталанцами — въ нач. XIV в. Монгольское иго въ Россіи надолго лишаетъ монастырь русскаго покровительства, и самая связь съ Россіей прерывается — къ счастію, родственные Сербы замѣняютъ временно утерянную родину, но и бра-

// 124

тія пополняется почти исключительно изъ Сербіи, монастырь становится какъ бы сербскимъ. Это второй періодъ — съ XIV по конецъ XV–го вѣка. Съ XV по середину XVIII–го — третій періодъ, чисто русскій, съ 1735 г. до конца XVIII в. — чисто греческій. Въ XIX вѣкѣ прежній, Старый Руссикъ мѣняетъ мѣсто, основывается теперешній огромный монастырь св. Пантелеймона на берегу моря. Въ созданіи его потрудились игуменъ Савва, благотворитель князь Скарлатъ Каллимахъ, іеромонахъ Аникита (въ міру кн. Ширинскій–Шихматовъ), іеросхимонахъ Павелъ. Съ 40–хъ годовъ начинаются «милостынные» сборы въ пользу монастыря въ Россіи (особенно обильный сборъ въ 1863–67 гг., когда іеромонахъ Арсеній путешествовалъ по Россіи со святынею). Въ послѣднемъ, наиболѣе цвѣтущемъ періодѣ жизни монастыря, особенно выдающимися фигурами его были духовники братіи іеросхимонахъ Iеронимъ (провелъ на Аѳонѣ 49 л., ‡ 1885 г.) и игуменъ архимандритъ Макарій.

15. Останавливаюсь здѣсь, очень бѣгло, лишь на трехъ фигурахъ, представляющихся мнѣ особенно яркими и какъ бы олицетворяющими различные типы аѳонскаго святого: отшельника, дѣятеля и поэта. Но Аѳонскій Патерикъ заключаетъ много именъ, нѣкоторыя изъ нихъ встрѣчаются и въ моихъ очеркахъ — свв. Савва Сербскій, Максимъ Кавсокаливитъ. О святыхъ Аѳона можно было бы написать цѣлую книгу, равно какъ и о мученикахъ аѳонскихъ. Послѣднее особенно интересно, и требуетъ тоже отдѣльнаго изслѣдованія. Ограничиваюсь краткими замѣчаніями. Мученичество на Аѳонѣ связано 1) съ «нашествіемъ папистовъ» въ XIII вѣкѣ (26 мучениковъ зогравскихъ, заживо сожженныхъ «латинянами» въ пиргѣ, ватопедскіе мученики, и мн. др.); 2) съ владычествомъ Турокъ. Уже въ началѣ XVI вѣка встрѣчаются мученики «отъ турокъ» (преподобномучен. Макарій Iаковъ). Особенный типъ мученичества развивается въ началѣ XIX вѣка. Извѣстенъ рядъ случаевъ, гдѣ молодые греки и болгары обращались въ магометанство, а потомъ, подъ вліяніемъ аѳонскихъ старцевъ (въ частности, монаха Григорія, подготовлявшаго ихъ), принимали мученичество за возвращеніе къ христіанству. Послѣ длительной подготовки у Григорія они являлись къ визирю или судьѣ съ крестомъ, пальмовою вѣтвью, проклинали Магомета и объявляли себя вновь христіанами, нерѣдко нанося оскорбленіе властямъ, чтобы вѣрнѣе заслужить кару. Ихъ казнили. По аѳонскому ученію того времени такое мученичество являлось единственнымъ способомъ для отпавшаго спасти свою душу. Вотъ отрывокъ о страданіи мученика Евфимія: «Оба они (т. е. Евфимій и Григорій) остановились въ Галатѣ у нѣкоего Григорія. Тутъ Евфимій, по словамъ скитника Григорія, то обдумывалъ, какъ предстать ему предъ визиремъ, то приходилъ въ изступленіе и созерцалъ небесное блаженство и мученическую награду и вѣнецъ. Въ избранный для мученичества день Евфимій и Григорій причасти-

// 125

лись, Евфимій написалъ шесть писемъ, исполненныхъ мыслей евангельскихъ и выражавшихъ твердость духа, как мученика; затѣмъ оба перешли на корабль кефаллоникійскаго купца Цоана. Здѣсь Евфимій переодѣлся въ турецкое платье, приготовленное заранѣе, а нѣкто Iоаннъ далъ ему шелковую рубаху. Всѣ стали прощаться. Григорій плакалъ. Евфимій помазалъ всѣ члены тѣла своего масломъ изъ лампады, взятымъ изъ иконы Аѳоно–Иверской Богоматери–Вратарницы, и съ крестомъ и пальмовою вѣтвью пошелъ къ визирю». Тамъ онъ объявилъ себя христіаниномъ, проклялъ Магомета и былъ за то казненъ. «О смерти его Григорій узналъ отъ Iоанна, тотчасъ полетѣлъ къ палачамъ, выкупилъ тѣло съ большимъ трудомъ и издержками. Прошло три дня. Григорій со слезами лобызалъ главу Евфимія, говорилъ ей: дай мнѣ слово, что я не одинъ возвращусь въ скитъ, а съ тобою. Голова въ отвѣтъ дважды открывала глаза. Онъ привезъ ее въ скитъ, а тѣло Евфимія похоронилъ на Принцевыхъ островахъ».

Этотъ разсказъ даетъ довольно яркое представленіе о психологіи православнаго мученичества на Балканахъ въ XIX в. и о роли въ немъ Аѳона.

16 На Аѳонѣ существуетъ нѣсколько типовъ монашеской жизни. Главный изъ нихъ — монастыри. Монастыри выстроены на собственныхъ земляхъ, принимаютъ участіе въ управленіи Аѳономъ и раздѣляются на монастыри общежительные (киновіи) и особножитные (идіоритмы). Въ киновіяхъ у монаховъ нѣтъ никакой собственности, образъ жизни для всѣхъ одинаковъ, трапеза общая, и т. п. киновія управляется пожизненно избраннымъ игуменомъ. Монахи «отрекаются» своей воли, она у нихъ какъ бы отсѣчена. Духъ киновіальной жизни вообще строже и выше особножитнаго (Русскій монастырь св. Пантелеймона — киновія). Въ особножитныхъ бытъ гораздо болѣе мягкій, для состоятельныхъ людей, становящихся монахами, онъ даже не лишенъ удобствъ. Монахи живутъ тамъ иногда въ квартирахъ, со своимъ столомъ, своей обстановкой.

Скиты — это какъ бы небольшія киновіи, стоящія не на своей землѣ (и потому болѣе бѣдныя), тоже со строгимъ уставомъ. Еще меньшую единицу представляютъ изъ себя т. н. «келліи», нѣчто вродѣ монашескаго хутора съ церковью, населеннаго монахами–земледѣльцами (воздѣлываютъ оливки, гдѣ можно, виноградъ). Еще ниже — одинокія «каливы» (избушки). Тамъ монахи–индивидуалисты и любители уединенія ведутъ отшельническую жизнь, тоже работая на землѣ и молясь дома. Въ церковь они ходятъ только по праздникамъ. Нерѣдко монастыри матеріально поддерживаютъ ихъ. Такой типъ очень распространенъ среди русскихъ — мѣстность Каруля и окрестности Новой Ѳиваиды полны такихъ отшельниковъ. Есть еще типъ бездомныхъ и нищихъ, бродячихъ монаховъ («сиромахи»).

// 126

ОГЛАВЛЕНIЕ

стр.

Встрѣча ………………………………………………………… 9

Андреевскій скитъ …………………………………………… 19

Монастырь св. Пантелеймона ……………………………… 29

Монастырская жизнь ……………………………………….. 41

Каруля …………………………………………………………. 53

Лавра и путешествіе ………………………………………… 65

Пантократоръ, Ватопедъ и Старый Руссикъ ……………… 75

Святые Аѳона …………………………………………………. 85

Новая Ѳиваида …………………………………………………. 95

Тихій часъ ………………………………………………………. 109

Прощаніе съ Аѳономъ ..………………………………………... 117

---

[1] В тексте ошибочно: мѣсто

[2] В тексте ошибочно: чуть чуть

*)  Впрочемъ, частично, не всѣ монахи ватопедскiе признали его.

[3] В тексте ошибочно: во зворѣ

*) Въ католицизмѣ ставился вопросъ о канонизаціи Христофора Колумба.

[4] В тексте ошибочно: Перичистая

*) Война и революцiя отрѣзали отъ Аѳона Россiю. Сейчасъ пополненiе его идетъ только изъ эмиграцiи.

[5] В тексте ошибочно: болѣзненнго

[6] В тексте ошибочно: увитого

[7] В тексте ошибочно: Богордицы

[8] В тексте ошибочно: окрестромъ