Борисъ Зайцевъ. — СПб.: Освобождение, [1910]. — 56 с.
АГРАФЕНА.
I.
На дальней зарѣ своей жизни, семнадцати лѣтъ, стояла Груша въ полѣ, ранней весной. Пѣли жаворонки, было тихо и сѣро — апрѣль, подъ прясломъ блѣдно зеленѣла крапива. Груша слабо вздохнула и пошла тропинкой отъ деревни къ большаку. И когда она до него дошла, издали, отъ лѣсочка лёдовскаго зазвенѣли колокольчики. Сквозь свѣтлую мглу утреннюю трудно было сразу разобрать, кто ѣдетъ, но видимо — тарантасъ, тройкой; вѣроятно изъ усадьбы господской кто.
Груша скромно шла сбоку большака, по тропинкѣ богомолокъ; и почему-то заиграло и забило ея сердце, въ смутной истомѣ. Вотъ уже ближе, можно разсмотрѣть Азіята на пристяжкѣ, какъ онъ шеей дугу вычерчиваетъ, кучеръ Иванъ — ясно: ѣдутъ со станціи везутъ… Черезъ двѣ минуты увидала и кого везутъ: въ синей студенческой фуражкѣ съ бѣлымъ верхомъ и темноголубыми глазами «онъ» — худой и тоненькій, съ острымъ лицомъ и нѣжнымъ
// 5
цвѣтомъ на щекахъ. Какъ ни быстро все было, успѣли они все же увидѣть другъ друга, обмѣнялись вспыхивающимъ взоромъ — и укатила тройка, только веселую сѣрую пыль подняла. А Груша вдругъ покраснѣла густо, малиново, когда уже никого не было, и стала что-то смѣяться; обрывала полынь съ канавки и пугала воробьевъ на дорогѣ.
День же свѣтлѣлъ, надъ озимью текли стекловидныя струи; овсы зеленѣли, были черны пары.
II.
Съ этихъ поръ началось для ней новое. Та усадьба, куда она раньше ходила она на поденную — обыкновеннѣйшее помѣстье — стала жуткой и сладкой. Тамъ гдѣ-то вглуби сидѣлъ «онъ», синеглазый и тонкій, занимался со своими книжками, но каждую минуту могъ выйти къ молотильному сараю, гдѣ возили золотую солому, въ поле, къ скотному. И отъ мысли, что глаза ихъ встрѣтятся, снова вся она замлѣвала въ туманномъ трепетѣ.
Идя по полямъ, гдѣ весна разстилала свои зеленѣющія одежи, думала Груша все объ одномъ; вдругъ его встрѣтитъ. И это давало заманчивую силу путешествію съ холстами къ сажалкѣ, гдѣ плескались утята — желтые, въ пуху; или бродяжничанью въ березовомъ лѣску за вѣниками.
Иногда по ночамъ онъ ей снился — въ синѣющей дымкѣ; утромъ она просыпалась счастливая и измученная, въ свѣтломъ туманѣ слышанныхъ словъ, счастья нездѣшняго, дрожи. Тогда соскакивала съ
// 6
постели — были раннiя зори, бѣлыя и росныя — и по мокрому лугу носилась, точно помѣшанная слегка, проводя босыми ногами темные круги по росѣ.
А потомъ опять шла на работу, вспыхивая и глубоко рдѣя, и тайкомъ высматривала, гдѣ бы можно было его видѣть. Оказалось — онъ взялся бродить съ ружьемъ за усадьбой; особенно по вечерамъ, на тягу. Уже не разъ видали его надъ рѣчкой или на бугрѣ у мельницы; тамъ онъ сидѣлъ, и охотился ли, ястребовъ стрѣлялъ или про что думалъ свое, сказать было нельзя: сидитъ и смотритъ, бродитъ, пѣсенку насвистываетъ и глядитъ далеко: точно и не самъ онъ тутъ.
Такъ было и въ тотъ вечеръ апрѣльскій, алый и нѣжный; чуть вились комары, березки стояли въ зеленомъ дыму, а Груша съ бьющимся сердцемъ перебиралась черезъ рѣчку въ рощу березовую, по шатучимъ кладкамъ. Было прозрачно; въ плавной водѣ мелькнуло слабое Грушино отраженье, легко она перемахнула и съ холодомъ въ ногахъ пошла, похрустывая вѣточками подъ ногой, туда, гдѣ онъ. Онъ опирался на ружье — тоненькій стволъ чернѣлъ въ деревьяхъ — и ждалъ вальдшнеповъ…
— Здравствуйте, Груша!
— Здравствуйте!..
Она замялась. Точно что-то сказать хотѣла да не могла.
— За охотой ходите…
Онъ улыбнулся. Стоялъ, краснѣлъ тоже, и вблизи отъ него, въ зеленой мглѣ цвѣли ея милые каріе глаза, влажнѣли и благоговѣли.
// 7
— Да, за охотой. Вальдшнеповъ караулю.
Онъ все улыбался, потомъ вдругъ взялъ ее за руку. Она чуть не упала, онъ прислонилъ ружье къ березкѣ, смутно обнялъ ее и глубоко поцѣловалъ въ губы.
III.
Краснѣлъ май, пролетая въ огненныхъ зоряхъ, росахъ; кукушки медово куковали, точно окуковывали молодую жизнь. Солнце вставало пламеннымъ и пахучимъ, глубокими ароматами дымились луга подъ нимъ и скаты розовѣли, окровавившись «зарей», медвяно-липкой пурпурной травкой.
Очень ранними утрами нарывала Груша ландышей, бѣлѣющихъ и одуряющихъ, и бросала тихонько въ «его» окошко во флигелѣ; ей казалось, что съ ними идетъ отъ нея особенный душевный привѣтъ. И цѣлый день въ одинокой комнатѣ сладко пахло бѣлымъ, нѣжнымъ.
Встрѣчались они мало; больше онъ сидѣлъ за дѣломъ — «книжки читаетъ» — какъ говорили въ усадьбѣ: около флигеля запрещалось громко разговаривать.
Но въ іюнѣ начался покосъ, и онъ иногда приходилъ работать. Это было немного смѣшно — слишкомъ онъ не умѣлъ справляться съ вилами, навивкой возовъ, но когда на лугу, гдѣ Груша съ дѣвками сгребала сѣно, появлялся онъ, въ бѣломъ кителѣ и съ опаленнымъ зноемъ лицомъ, сердце Груши, какъ всегда, ухало и уходило въ преис-
// 8
поднюю. «Господи, надорвется», думала, — а онъ, напрягая все тонкое тѣло, съ раскраснѣлыми щеками, подымалъ на вилахъ стопу сѣна. «Ахнетъ, сразу сердце оборвется, и конецъ». Но онъ не умиралъ, а посмѣивался ей ласковымъ взглядомъ, и хоть она и отъ того раза чувствовала къ нему тайную, трепетную близость, все же былъ
// 58
онъ и безмѣрно далекъ, какъ блѣдная, чудесная звѣзда на горизонтѣ. И когда послѣ полнаго блестящаго дня она возвращалась домой и ложилась спать въ ригѣ, мечтая о немъ, — тонкая грусть оплетала ей душу; весь онъ, прекрасный и нѣжный, казался ей тогда царевичемъ изъ сказки, — тѣмъ, чего не бываетъ и о чемъ томятся.
Уже кончался покосъ, часто по небу іюньскому плыли бѣлыя, круглыя облачка. Имъ выпало вмѣстѣ ѣхать за рѣку, за оставшейся копенкой.
Груша вспыхивала и гнала рысью; телѣга гремѣла, они оба смѣялись, такъ его бросало изъ конца въ конецъ, онъ перескакивалъ, какъ пичуга въ клѣткѣ. Сѣдыя березы, подъ которыми они катили, струились длинными вѣтвями-прядями, будто посмѣиваясь; «знаемъ, молъ, молодыхъ этихъ ребятъ. Дай отъѣхать подальше, цѣловаться будутъ». И они на самомъ дѣлѣ цѣловались, убирая эту бѣдную копенку, — шалили, вздрагивая и краснѣя, разгорѣвшись, пылая.
Возъ былъ почти уже навитъ, они устали и рядышкомъ сѣли въ тѣни за нимъ. Лошадь стояла покорно, душно пахло сѣномъ, солнце сгибалось книзу. Незамѣтно наступилъ тотъ кроткій, предвечерній часъ, когда золотѣе все, умиреннѣе, и въ
// 9
зеркальной глубинѣ свѣтлаго неба какъ бы чуешь правду — чистую и безконечную.
— Умучились вы очень, вѣтеркомъ бы обдуло, — сказала Груша и глянула робко, будто стѣсняясь, что онъ такъ работалъ.
— Ничего, пустое.
Они сидѣли. Подъ тихую жвачку Прахоннаго умолкали ихъ души. И снова, какъ въ ночныхъ мечтаніяхъ, вдругъ охватила ее томная печаль: точно облако встало. Что-то было въ ней, а сказать она не умѣла, боялась.
Онъ сорвалъ травинку и откусывалъ кусочки. Потомъ сказалъ:
— Отчего такъ бываетъ, смотришь на небо и облачка такія, — кажется, когда-то въ дѣтствѣ видѣлъ это, — а когда не помнишь. И какъ тогда чудесно было… Вотъ и лѣто, и все, а тогда было другое.
// 59
Грушѣ съ этими словами показалось, что опять онъ не веселый и смѣющійся, а тайный, далекій — такой, какъ когда читаетъ книги или смотритъ часами въ одно мѣсто.
— Вы на то лѣто опять пріѣдете? — вдругъ спросила она — и подъ сердцемъ прошло что-то. Онъ не отвѣтилъ. Потомъ произнесъ:
— Можетъ быть.
«Можетъ быть». А, можетъ, и нѣтъ? Можетъ только теперь и знаетъ она его, а придетъ августъ, закатится онъ, какъ звѣзда лѣтняя, оставитъ ее здѣсь и будетъ свѣтить и сіять въ другихъ краяхъ? загадочнымъ своимъ обольщающимъ свѣтомъ?
// 10
Груша молчала. Долго они сидѣли такъ, безъ словъ, а потомъ вдругъ теплыя слезы, свѣтлыя и соленыя, подступили ей къ глазамъ, съ такой силой она поняла — никогда, никогда не быть имъ вмѣстѣ, не знать счастья, кромѣ сейчашняго, — что уткнулась ему въ рукавъ и плакала обильно, долго.
Понялъ и онъ; улыбался ласково, печально, и гладилъ ее по затылку. Потомъ слабо поцѣловалъ и всталъ.
IV.
Въ августѣ убирали овесъ; было тихо; тепло, даже душно; много сѣренькихъ дней, когда куропатки срываются въ кустахъ изъ-подъ ногъ и чертятъ воздухъ острыми крыльями; а вечеромъ спокойная луна, лилово-дымчатая, восходитъ надъ полями въ меланхоліи. Тогда унылѣе и пахучѣй полыни надъ дорогами, и надъ кладбищемъ деревенскимъ низко плыветъ лунь.
«Онъ» въ такіе вечера блуждалъ по дорогамъ на велосипедѣ; заѣзжалъ вдаль, къ одинокому лѣсочку на взгоркѣ, среди нивъ, клалъ коня рядомъ и глядѣлъ подолгу на гибнущій закатъ, на деревню, гдѣ жила Груша, и видъ безмѣрныхъ родныхъ равнинъ вызывалъ одно, всегда одно и то же. Иногда поджидалъ у сворота тропинки Грушу, когда она возвращалась домой; спрятавъ велосипедъ въ овсахъ, шелъ съ нею рядомъ. Она напѣвала, а спѣлые овсы шелковѣли вокругъ, сухо шелестѣли; иной
// 11
разъ тихую ночную птицу вспугивали они, двое, изъ-подъ ногъ.
Убывали дни, становилось ихъ меньше до конца. Чаще пѣло Грушино сердце о разлукѣ, невозможности. Точно сильнѣе и глубже вошелъ онъ въ нее отъ этого, и когда, распрощавшись у ригъ, добредала она до дому, то глядѣла на загадочныя облака надъ солнцемъ угасающимъ, и думала, что такъ же растаетъ и онъ, такъ же золотой, недосягаемо-чудесный — и снова сладкія, смертныя муки томили ее, по ночамъ она не спала и отблескъ того же нездѣшняго, свѣтившій въ немъ, почилъ на ней.
А въ послѣдній вечеръ, когда цѣловалъ онъ ее на прощанье, и овсы премудро шептали, обняла она его колѣни и не могла оторваться. Послѣ онъ уплылъ въ вечернюю мглу, а она стояла на колѣняхъ и молилась вслухъ полямъ, овсамъ, небу, Богоматери кроткой и милостивой, посѣтившей въ тотъ вечеръ нивы. И ея голосъ былъ услышанъ; ея дѣтское и прекрасное горе исходило слезами; какъ таяли облачки, — таяла скорбь въ ея сердцѣ, оставалась заплаканная душа, посвѣтлѣвшая и опрозраченная.
Онъ же покинулъ въ это время тѣ края, не возвращался больше и пребылъ таинственнымъ посѣтителемъ, пришедшимъ въ жизнь Аграфены на ея ранней зарѣ, чтобы растаять синеватымъ туманомъ, оставивъ за собой любовь, томленье, тихіе восторги и нѣсколько не слишкомъ щедрыхъ поцѣлуевъ.
// 12
V.
Прошло четыре года. Аграфена жила въ маленькомъ городѣ, занесенномъ снѣгами и тихомъ, у молодой барыни. Она была замужемъ, но съ мужемъ разошлась и дѣтей не имѣла; жить же въ этой свѣтлой квартиркѣ, гдѣ всюду были бѣлые отсвѣты снѣга изъ оконъ, ей нравилось.
Сильно топили; было тепло, а тамъ, за стѣнами, стлались далекіе снѣга, полусонный городъ, мятели; здѣсь же бродила легкой походкой маленькая барыня, выкармливая грудного, а другой мальчикъ ходилъ въ гимназію — первый классъ.
И Аграфенѣ думалось, что, живя здѣсь, хлопоча въ кухнѣ, таская дрова, свѣжепахнущіе, веселые, она ведетъ благочестивую, спокойную жизнь, въ родѣ спокойнаго подвига, какъ древніе отшельники.
По субботамъ, отпросившись у барыни, бѣгала наискось въ церковь, черезъ заснѣженную улицу, увязая, обдаваемая острымъ и жгучимъ зимнимъ духомъ; пила его, какъ дивное вино, въ церкви скромно становилась сбоку, слушая «Свѣте Тихій».
Пѣлъ хоръ гимназистовъ; свѣтло мерцали и струились свѣчи, золотѣли, мигали, какъ далекія дѣтскія души. Сердце ея обнималось тогда благоговѣйной ясностью; и среди тихихъ напѣвовъ нежданно вставалъ нѣкто дивный и грозный; случалось, — вдругъ предъ лицомъ этихъ ризъ на иконостасѣ, отъ голоса отца Дмитрія, высокаго,
// 13
тонкаго, похожаго будто на Христа, вѣяло такимъ безмѣрнымъ, что она въ ужасѣ спрашивала себя: вѣрю или не вѣрю? Вдругъ если не довольно вѣрю, не живу съ мужемъ, посты плохо чту — вдругъ тогда и конецъ, и спасенья нѣтъ, адъ и проклятье?
Съ этими вопросами обратилась она разъ къ барынѣ.
— У васъ, можетъ, у господъ и вовсе въ Бога не вѣруютъ, а намъ какъ?
Барыня улыбнулась, какъ всегда задумчиво и къ Аграфенѣ ласково:
— Въ Бога я вѣрю, Аграфена, вы не думайте. Насчетъ ада плохо умѣю сказать; объяснить не могу, а навѣрно думаю, что нѣту такого ада, незачѣмъ; и здѣсь на землѣ достаточно.
Аграфена ушла къ себѣ мыть чашки, все о томъ же думая: «На землѣ достаточно»… Такъ и барыня: спокойная, не сердится никогда, дѣтей ласкаетъ, а сама думу думаетъ, и точитъ въ ней что, — подъ глазами круги, блекнетъ здѣсь одна въ этой тиши. Ночью, крестясь на лампадку, Аграфена слышала, какъ ворочалась, вздыхая, барыня; будто длинное что, неизбывное, томило ее; и въ тѣ долгія ночи зимой должна была она его изжить. Аграфена вздыхала, широкимъ мужичьимъ крестомъ крестясь «за спокой» доброй барыни.
VI.
Подошли Святки; бѣло-тихія, точно приплыли по безбрежнымъ снѣгамъ. Барыня дѣлала елку
// 14
Колѣ; никого не было, кромѣ Аграфены; елка свѣтло сіяла въ скромной квартиркѣ. Барыня улыбалась, радовалась, что нравится Колѣ, и какъ всегда — блѣдная тѣнь ходила по ея прозрачному лицу, а сосѣдки-кухарки говорили Аграфенѣ: «Вотъ смотри, къ вамъ и отецъ Дмитрій не пойдетъ, потому твоя барыня безмужняя». И дальше разсказывали, всѣ по разному — одно: сзади лежала сердечная исторія.
Отецъ Дмитрій, однако, былъ; служилъ молебенъ, кропилъ, и не только Аграфена молилась, но крестилась и барыня; какъ всегда глубокія струи свѣтились у ней въ глазахъ.
Разоблачившись, отецъ Дмитрій завтракалъ; они съ барыней говорили — какъ два вѣжливыхъ и всегдашнихъ противника.
— У васъ здѣсь весьма тихо, напоминаетъ женскій монастырь.
Барыня улыбнулась.
— Это и есть монастырь.
Во взглядахъ отца Дмитрія было одновременно почтительное и внутренно-неодобряющее.
Потомъ опять забѣлѣли снѣга; синѣла по ночамъ лампадка въ большой дѣтской, барыня цѣлыя ночи бродила съ груднымъ: онъ пищалъ, кисъ, было безмолвно, и если ночь выпадала лунная, голубѣло и тамъ, въ тихо сверкающемъ снѣгѣ; таинственное, слышное только ей одной, наполняло тогда квартиру и городъ; вспоминалось о далекихъ дняхъ — любви и невозможности, и хотѣлось сѣсть въ этой свѣтлой ночи въ волшебныя сани, унестись по бѣлѣющимъ полямъ вмѣстѣ съ тѣмъ, который…
// 15
Въ кухнѣ могуче спала Аграфена; барыня, подходя къ двери, улыбалась на нее; иногда даже смотрѣла по нѣскольку минутъ. «Знала она, или не знала такое?» И вдругъ ей казалось, что она прозрѣваетъ однимъ взглядомъ въ жизнь этой Аграфены, и остро подробно видитъ, что дано ей испытать, испить и пережить.
Тогда она ходила подолгу съ груднымъ изъ угла въ уголъ, погружаясь въ лунныя колонны и выходя изъ нихъ, и сѣдая печаль повивала ей голову: печаль-ровесница самому міру.
VII.
Глубокимъ шумомъ зашумѣли весны. Вѣтры подули, потекли снѣга, мощный и веселый духъ ходилъ надъ землей, трубя и играя. Масленица была пышная, съ роскошными лужами на улицѣ, весенними ночными бурями и дождями. Ѣли много блиновъ, но хотѣлось буйности, пыла. Не могла уже Аграфена быть монашкой зимней; бурно закипало по ночамъ сердце, томилась она и заплакала даже разъ — ручьями, неизвѣстно о чемъ.
Но судьба ей была дана: въ тѣ же дни встрѣтилась она съ кучеромъ Петькой, только что попавшимъ сюда на службу. Онъ былъ молодъ, черноусъ и остръ: точно ястребъ степной. На дворѣ его боялись и не любили; очень больно умѣлъ сказать, сплевывалъ геніально, и когда мчался въ санкахъ на Звѣздочкѣ, глядѣть духъ занимало.
Аграфена такъ и зѣвала на него разъ, когда
// 16
онъ въѣзжалъ домой на взмыленной лошади, а онъ цикнулъ, ловко перебралъ вожжей, чтобы не задавить, и прорѣзалъ у самыхъ ея ногъ, такъ что шарахнулась даже въ подъѣздъ.
— Эй, ты малина!
И по тому, какъ онъ сказалъ это, поняла она, — что бы ни велѣлъ этимъ голосомъ — удаль, наглость, сила въ немъ, — все она сдѣлаетъ.
Къ вечеру понадобилось достать дровъ изъ сарайчика; сумеречилось, сиреневѣло, чуть желтѣли огоньки фонарные; легкимъ ходомъ пробѣжала Аграфена къ знакомому мѣсту, вся вздрагивая, внутренно холодѣя: вотъ и дрова, милые такіе, пахучіе — и тамъ у каретнаго кто-то возится, пахнетъ оттуда дегтемъ, шорникомъ, шлеей…
— Али потеряла что, молодка?
Острый запахъ цыгарки, картузъ ловкій, крѣпкія, какъ изъ жилъ, руки.
— Такъ ужъ, потеряла или нѣтъ, про то вамъ знать не приходится…
— Ой-ли?
И все ближе онъ, жутко, голова мутитъ, — ясно: не уйдешь.
— Ой-ли?
Дверка захлопнута, и какъ онъ дрожитъ, какъ цѣлуетъ, какъ навѣрное она знаетъ, что ужъ это не то, что тогда, тихой весной, здѣсь кровь и огонь, огонь и безпощадность, — ну пусть, пусть попалятъ ее и прожгутъ, могучія силы взяли, пламенные круги въ глазахъ. Весна, бури, бури.
Черезъ четверть часа бѣжала Аграфена черезъ дворъ съ дровами, домой, легко-пьяная и не себѣ
// 17
уже принадлежащая. А Петька сплевывалъ, курилъ цыгарку у воротъ, и жадный, побѣдный огонь лился изъ его глазъ: весь свѣтъ казался ему добычей, а борьба — жгучей и опьянительной.
VIII.
Изъ огненной чаши пила Аграфена — долго, жадно. Летѣли дни, такъ же ходила барыня съ ребенкомъ, тепломъ вѣяло съ неба, зазеленѣло все, — а она горѣла, бушующимъ и свѣтлымъ пламенемъ. Казалось, не было лѣтъ сзади, нѣту впереди ничего, да и не надо — вся полна собой, кровавой своей любовью.
Поздно вечеромъ, когда все засыпало, она тушила огонь на кухнѣ и сидѣла въ забытьи, глядя на звѣзды; а потомъ легко, сомнамбулически, ведомая властью свѣтилъ любовныхъ, выскальзывала на дворъ и, крадучись, къ сѣновалу. Здѣсь волны сѣна. О, какъ оно пахнетъ! И пока она лежала, въ трепетѣ ждала, майскій мѣсяцъ выползалъ изъ-за сада, заглядывалъ золотымъ лучемъ въ слуховое оконце: тамъ онъ видѣлъ слушавшую Аграфену — потомъ ловкіе шаги — онъ, обьятія, любовная борьба, торжественное, буйное, богослуженье: на алтарѣ жизни.
Такъ, въ майской тьмѣ, задыхаясь въ сѣнѣ, трепеща отъ любви, зачала Аграфена новое бытіе. Она почуяла это въ такую же жгучую ночь, и Петру не сказала. Но уйдя отъ него, когда забѣлѣлъ востокъ, пошла не къ себѣ на кухню, а за
// 18
сарай, въ садъ. Тутъ было тихо; матовой пеленой одѣли росы траву, молодыя яблони стояли всѣ въ цвѣту, — бѣлыми предутренними кораблями. Только вдали, гдѣ старая береза подымалась у забора, вдругъ слабо завела свое курлыканье горлинка. Аграфена стояла. Подъ сердцемъ у ней билась жизнь. И такъ молитвенно тихъ и мудръ безмѣрно былъ этотъ утренній часъ, что вдругъ показалось ей, теперь она постигаетъ глубочайшую тайну. Точно предстала она передъ Богомъ, какъ покорный сосудъ, скудельный сосудъ Его благодати и ужаса, и нѣкто тихою десницей навсегда отмахнулъ отъ нея время, когда была она беззаботной. Въ величіи и восторгѣ этого чувства она пала на земь, внутреннимъ слухомъ принявъ голосъ, говорившій: «Отнынѣ ты будешь матерью, примешь и понесешь страданія, окрасишь твою душу цвѣтомъ крови, и въ мукахъ и томленіи обрѣтешь правду, которой выше нѣтъ ничего подъ солнцемъ».
IX.
Съ того дня Аграфена стала спокойнѣе, строже; даже барыня удивлялась: «Вы, будто, Аграфена, поумнѣли», говорила и посмѣивалась. Аграфена краснѣла слегка, молчала. Но въ душѣ у ней вставало нѣчто, чего раньше она не знала: будто тень отъ дальняго, жуткаго доходила ей до ногъ и стремилась охватить всю: «Петя меня любитъ, надо-бъ свадьбу сыграть, а чего-то боязно».
На дворѣ надъ ней зубоскалили, говорили, что
// 19
вѣшается Петькѣ на шею, да Петька не такой дуракъ, чтобы дать себя бабѣ въ кабалу: пусть бы глядѣла, не равно другую подцѣпитъ.
— Всѣ, милая, измѣнщики они, всѣ ироды, была бъ моя воля, всѣхъ бы ихъ на каторгу наладила.
Аграфена пылала.
— Петя не измѣнщикъ. Не лисица какая-нибудь.
Лысая кухарка охала. Мало вѣрила Петру, какъ и другимъ.
— Присматривай, дѣвушка, присматривай. Наше дѣло женское.
И правда — этого Аграфена не могла отрицать — Петръ сталъ какъ-то ускользчивѣй, мимолетнѣй; въ его острыхъ глазахъ мелькало какъ бы чужое, тайное и скрываемое.
— Петя, — говорила она: — знаешь ты, я за тебя въ огонь и въ воду, въ адскую муку согласна. Вотъ дослужимъ здѣсь, повѣнчаемся, въ деревню поѣдемъ… Господи, мальчикъ нашъ будетъ розовый, назову его Кириломъ, буду люльку качать, яснаго моего сокола поминать. И она припадала къ его ногамъ, плакала, цѣловала руки, но онъ былъ равнодушенъ.
— Наживу денегъ, — говорилъ: — уйду на Волгу, или въ степи, табуны заведу. Буду пиры водить, лошадей выѣзжать… Эхъ ты, кура, кура.
И ласкалъ буйно, небрежно, точно правда рожденъ былъ для другого: блеска, шума, вольно-безбрежной разбойницкой жизни.
Аграфенѣ же нравилось все, даже, что ея не замѣчалъ. Надрожавшись отъ восторга, жути за
// 20
ночь, она шла въ бѣлую кухню, и слушая, какъ медленно ходитъ изъ угла въ уголъ съ груднымъ барыня тяжело и сладко засыпала: безъ сновидѣній, съ глубокимъ томленіемъ.
X.
Онъ пришелъ, пришелъ черный Аграфенинъ день, впился когтями въ красное сердце и грудь бѣлую ея истерзалъ. Надвинулась тѣнь, потопила бѣдную душу и размяла, истоптала ея цвѣтъ, свѣтлую ея любовь.
Пусть будетъ разсказано объ этомъ.
________
Въ ночь начала іюня, какъ назначено было, накинувъ платокъ и дрожа, озираемая тѣмъ же мѣсяцемъ, что въ дни счастья и зачатія заглядывалъ на сѣновалъ, — Аграфена кралась туда же, къ своей завѣтной лѣсенкѣ на сѣнникъ; какъ раньше, сопѣли внизу коровы, телятки бормотали дѣтскими губами и чуть скрипѣли досочки лѣстницы. Вотъ и сѣно — душное и пьянительное, какъ сладкое луговое вино, — и то мѣсто, за поперечной балкой, что было ими облюбовано, и гдѣ любили они такъ бурно. Но что? Или слухъ измѣняетъ. Движенье. Возятся, хохочутъ. Поцѣлуй, такой же, тамъ же…
— Петя!
Смолкли.
// 21
Голосъ — злой, чужой.
— Какого дьявола по сѣноваламъ шляешься? Или въ службу нанялась?
— Петя, милый…
Но остановилось сердце, нѣту ему ходу, бѣлы, бѣлы губы и щеки нѣмѣютъ — видитъ она съ нимъ тамъ другую, блудящую дѣвку Өедосью, и онъ лѣзетъ отъ нея лохматый, съ сѣномъ въ волосахъ и горящій наслажденіемъ.
— Прочь пошла, слышишь — вонъ!
Пала ему въ ноги — «Петя, Петюшка, развѣ жъ тебя не любила? Развѣ душу тебѣ не дала, Петя, родненькій, за что»?
Онъ не слушалъ. Схватилъ сильными руками и столкнулъ внизъ съ крутой лѣсенки, такъ что упала о земь, разбила верхнюю губу и лежала долго въ забытьи. А онъ заперъ дверь.
Но пока текла кровь по ея лицу, отирала она ее рукою и цѣловала, потому что было это черезъ него. Острый ножъ разрѣзалъ ей душу, и была сладкая мука — лежать здѣсь внизу избитой — униженной, пить сокъ своихъ ранъ и вѣрной быть ему до глубочайшихъ своихъ нѣдръ.
Много позже встала она медленно и пошла домой. Тамъ сидѣла тихо, всю ночь у окна; было безмолвно въ ея душѣ, стояла пустота, палимая безплотнымъ огнемъ. И только временами чуяла жажду какую-то, пила; потомъ слабо задремала, передъ разсвѣтомъ, сномъ тонкимъ и больнымъ, готовымъ каждую секунду лопнуть: проснувшись — сразу вспомнила, что выѣдено все у ней внутри и одна зіяетъ огненная рана. Тогда стала плакать —
// 22
медленными, безграничными слезами. Такъ застала ее барыня, выйдя утромъ въ сѣренькомъ своемъ халатѣ, блѣдная и сухенькая.
И какъ была она женщина, сразу поняла все. Тоже слезы вышли изъ ея прозрачныхъ глазъ, двѣ слезинки, какъ бѣлые голуби. Расправили крылья и стояли свѣтлыми стражами души.
— Не плачьте, Аграфена, не тужите. Вотъ полюбите еще, новое счастье узнаете.
Барыня положила руки на Аграфенину голову и говорила что-то глазами. Дивными и скорбными, прошедшими черезъ многія печали міра и вынесшими изъ нихъ свое знаніе.
Аграфена повалилась ей въ ноги и руки цѣловала. Такъ познала она первую свою женскую муку, огнепалимую и ненасытную. Муку отверженной.
XI.
Къ новому году Аграфена родила. Въ это время она уже не жила у прежней барыни, которая внезапно уѣхала, куда-то и навсегда пропала съ ея глазъ. Также не было и Петра; онъ ушелъ оттуда еще лѣтомъ, чужой и недругомъ. Но теперь все это было для нея далекимъ, щемящимъ, надъ чѣмъ время возводило свои усыпляющіе терема.
Съ дѣвочкой на мѣста не брали; поэтому пришлось отдать ее въ деревню. Это тоже было горько, но необходимо. И Аграфена снесла это твердо, только блѣднѣла.
// 23
Оставшись же одна, она стала внутренно собранной, готовой на нелюдимую тяжелую жизнь, и вступила въ кочевое состояніе женщины, переходящей отъ хозяевъ къ хозяевамъ, видящей разныя семьи, разныя драмы, счастья и предательства, — но хранящей суровую отчужденность и только временами плачущей, въ одинокія ночи, о невозможномъ.
Такъ блуждала она довольно долго. Понемногу годы, утомляя своимъ волнообразнымъ всплескомъ, качая на своихъ гребняхъ, ввели ее въ возрастъ тридцати лѣтъ, когда жизнь кажется наполовину прожитой, въ головѣ пробѣгаетъ волосъ серебряный — глубже въ лобъ врѣзается морщина.
XII.
Теперь мѣсто Аграфенѣ вышло въ домѣ госпожи Люце, въ томъ же городѣ. Она была кухаркой; жила въ подвальномъ этажѣ, въ тѣсной кухнѣ и видала оттуда медленную жизнь, протекавшую вокругъ и наверху.
Госпожа Люце имѣла мастерскую; въ ней шили и вязали чулки, жили мастерицы, и сама «тетушка Люце» вела скромное существованіе, весь день работая надъ сматываніемъ нитокъ. Хотя всѣ съ ней были привѣтливы, Аграфена дичилась и старалась быть въ сторонѣ, внизу у себя. Тамъ жила старая няня, взростившая госпожу Люце, и ея старикъ-мужъ: Мунька. Этотъ походилъ на снѣжно-серебряную копну; двигался медленно, иногда въ
// 24
низенькой закопченной кухонкѣ разговаривалъ съ Аграфеной. На нее это дѣйствовало тяжело: стоитъ Мунька старый-старый, восьмидесятилѣтній, какъ древнее привидѣніе, и разсказываетъ:
— Было это въ пятьдесятъ пятомъ году. Въ Останкинѣ тогда жилъ покойный императоръ, Александръ второй.
Или.
— Много нашихъ подъ Силистріей легло. И мы тамъ съ бариномъ были.
Темная тѣнь — годовъ, императоровъ, битвъ, войнъ ложилась тогда на душу Аграфены. Казалось страшнымъ дожить до такой старины; и когда не спалось, мысль настойчивѣй направлялась къ тому: какъ же? когда? что будетъ «тамъ»? И въ началѣ какъ ни билась, духъ нѣмѣлъ передъ возможностью не быть, передъ тѣмъ, что же будетъ, когда не будетъ ея? Прежнія мысли объ адѣ, о томъ, что «вдругъ есть Богъ» и покараетъ за грѣхи, ушли давно; съ теченіемъ времени сталъ также проходить тотъ дикій ужасъ — а если убьютъ, отъ болѣзни внезапной умрешь, сгоришь — отъ котораго она холодѣла раньше.
Теперь, съ годами и размышленіями, смерть представлялась надвигающейся мѣрнымъ и торжественнымъ ходомъ. Она шла неотвратимо, какъ крылатая царица, звуча бархатно-чернымъ тономъ. Но на фонѣ этого мрака просвѣтленнѣе, трогательнѣй сіяли видѣнія прежнихъ лѣтъ: дальній романъ среди полей, съ полузнаемымъ имъ, весною тихой, апрѣлемъ: слабо мерцающая гдѣ-то сейчасъ дѣтская жизнь. Какъ давно все было это!
// 25
Теперь Аграфенѣ казалось, что ея жизнь приметъ ровное и бѣдное теченіе, будучи отдана этой дѣвочкѣ; но ей было назначено за первымъ переломомъ бытія узнать еще огни и печали передвечерія.
XIII.
Въ ноябрѣ, среди раннихъ дикихъ мятелей въ домъ госпожи Люце пріѣхала барышня Клавдія съ братцемъ. Клавдія приходилась тетушкѣ родственницей, сняла комнату себѣ и братцу отдѣльно — и стала ходить въ музыкальное училище; а братецъ въ гимназію. Клавдіи поставили піанино въ комнату, и теперь нерѣдко въ пустынной квартирѣ бывалъ Бетховенъ и старые мудрые нѣмцы. Подъ ихъ звуки тетушка мѣрнѣй вертѣла колесомъ и туманнѣе думала о дняхъ былыхъ, когда съ покойнымъ нынѣ мужемъ они вели ясную жизнь, въ любви и дружбѣ.
Также въ Аграфенину кухню сходили эти голоса. Она мало ихъ понимала, но почему-то оттого, что барышня умѣла играть, она казалась Аграфенѣ не совсѣмъ обыкновенной: точно жило въ ней смутное и слегка загадочное. А въ то же время и простое: сбѣгала внизъ къ ней, могла хохотать, картошку ѣла съ плиты недоваренную, наверху же вносила въ жизнь тетушки нѣкоторый кавардакъ. Но страннѣе всего былъ братецъ, совсѣмъ молоденькій. Тоненькій, тихій, часами просиживалъ онъ въ своей комнатѣ, что-то всегда рисо-
// 26
валъ, тщательно пряталъ, молчалъ и иногда вдругъ густо и безпричинно краснѣлъ.
— Нашего Костю никогда не слыхать, — говорила тетушка. — Право, живъ ли, мертвъ ли, не узнаешь.
Клавдія улыбалась — точно была съ нимъ въ заговорѣ.
— Онъ думаетъ.
— Ахъ, Клаша, всетакось рано съ этихъ поръ думать.
Братецъ же, если слышалъ, что при немъ о немъ говорятъ, имѣлъ неопредѣленный и полуневидящій видъ, а потомъ, допивъ чай или кончивъ обѣдъ, вѣжливо благодарилъ и уходилъ въ свою комнату. Занимался уроками, потомъ много мучительно рисовалъ, бродилъ мечтой надъ рисунками, блѣднѣлъ и горѣлъ надъ ними внутренно и беззвучно ложился спать.
Утромъ въ потемкахъ вставалъ и шелъ въ гимназію; и ноябрьскіе дни, заметая снѣгами улицы, свинцовой вереницей брели надъ городомъ; ведя нить жизни дальше, въ глушь, въ черноту ночей.
XIV.
Аграфена уставала. Сзади стояли годы, оттуда сочилась черная влага, стекала въ душу и скоплялась ѣдкими каплями. Теперь она не могла бы рыдать, выбрасывая себя въ бурѣ слезъ, сухая печаль ложилась вокругъ рта кольцомъ, въѣдающимся и маловиднымъ снаружи.
Мысли о смерти приходили чаще; что-то не-
// 27
движное и сѣдое загораживало дорогу, тускнѣло все прежнее; прожитая жизнь казалась ненужной. Временами пріятно было глядѣть на камни, стѣны — какъ они тихо лежатъ, и какъ долго! какъ покойно! А иногда вдругъ, передъ вечеромъ, когда бѣдныя, сѣверно-розовѣющія тучки нежданно разлегались надъ закатомъ, что-то манило и слышны были точно слова — дѣтскія и обаятельныя. Становилось возможнымъ невозвратное; на минуту сердце замлѣвало, будто ожидая чего. Но закатъ гасъ и опять только закопченная кухня, темень, Мунька. Сверху музыка Клавдина, томная и родная тучкамъ умирающимъ, да невидимый братецъ.
Мунька умеръ въ очень глухую ночь. Уже много дней былъ онъ плохъ, лежалъ и стоналъ, закатывая глаза, какъ курица. Всѣмъ было ясно, что нельзя ему жить больше: отмѣрилъ восемьдесятъ лѣтъ и уходи. Няня давно приготовила ему смертныя одежды, но по ночамъ о немъ плакала. Онъ же лежалъ, какъ серебряная копна, что-то бормоталъ и слабѣлъ, слабѣлъ.
Въ три часа съ четвертью Аграфена вдругъ, въ безпроглядной тьмѣ соскочила съ постели; жарко было, заливалось сердце бѣшеной дробью…
— Бабушка! крикнула она нянѣ.
Не отвѣтили.
Въ сосѣдней каморѣ хрипѣло и возилось, свѣтъ вдругъ рѣзко ударилъ сквозь щель, легъ тоненькой жилкой, и оттуда быстрыя слова:
— Кончается. Барыню буди.
Въ смертельной тоскѣ кинулась наверхъ — и сразу
// 28
въ черноту комнатъ влилась съ нею струя безпокойства.
— Барыня, голубушка, Мунька кончается!
Тетушка Люце спала на широкой постели, съ слабымъ отсвѣтомъ лампадокъ: старинно и печально было въ этой комнатѣ. Стояло древнее трюмо, рѣзное и въ ночномъ поблескиваньи призрачное; сладковатый и глубокій духъ царилъ.
— Царство небесное, Господи, упокой душу!
И какъ старый человѣкъ, видавшій много скорби, стала тетя Люце на колѣни.
Сразу зашумѣли въ домѣ, и, пробѣгая мимо комнаты братца, Аграфена машинально отворила дверь и вошла. Онъ сидѣлъ на кровати, тоненькій, бѣлый, встревоженный, какъ молодой голубенокъ; сзади мгновенно палъ кусокъ свѣта, бросилъ его въ глаза Аграфенѣ, и потомъ, когда она притворила, худенькое бѣлое видѣнье съ голыми ногами запало ей вглубь, вызвавъ странный темный ударъ.
— Что такое?
— Мунька померъ.
Но теперь она не думала уже о мертвомъ; смутная сладость пронизала ее глубоко, до костей, и на черномъ фонѣ ночи, смерти, страха, вдругъ поплыло нагое тѣло, дѣвичьей бѣлизны, съ тонкой, чуть рождающейся прелестью мужчины.
Аграфена выскочила и сбѣжала внизъ; опьяняющій кинжалъ кѣмъ-то былъ воткнутъ въ нее, и, увидѣвъ въ кухнѣ огонь, свѣтъ въ Мунькиной комнаткѣ, его самого недвижно лежащимъ съ тонкой повязкой смерти — она бѣшено зарыдала, сама не зная отъ чего.
// 29
Древняя няня молилась, въ дверь выглянула Клавдія въ ночной кофточкѣ, потомъ проковыляла тетя Люце. Ночь шла. Ея великія панихиды простирались завываніемъ вѣтровъ, свистомъ мятели и безмѣрнымъ мракомъ. Такъ продолжалось до утра.
Въ сороковой день смерти Муньки няня съ Аграфеной ѣздили на кладбище. Извозчику было шестьдесятъ, онъ зналъ все про всѣхъ въ городѣ, и ему можно было бы не говорить, куда собственно ѣдутъ. День былъ зимній. Глубокіе снѣга, какъ и прежде, укрыли городъ; тихія санки плыли по нимъ съ великимъ спокойствіемъ. Аграфена глядѣла по сторонамъ. Давно не бывала она такъ далеко отъ своей норы, и теперь, когда съ окраинныхъ улицъ виднѣлись вдали Ока, зимне-синѣющіе просторы и горизонты, лѣса въ снѣжныхъ инеяхъ — ей вдругъ представилось, что жизнь широко раздвинута, тамъ на огромныхъ пространствахъ также обитаютъ люди, также можно куда-то уйти, стоять въ снѣговыхъ поляхъ, дышать острымъ и опьяняющимъ воздухомъ прежняго.
Отъ этихъ мыслей у ней затуманилась голова. Между тѣмъ близко было кладбище. Оно лежало почти за городомъ, на широкой возвышенности, господствуя надъ всѣмъ. Отъ инеевыхъ деревьевъ оно казалось бѣлымъ облакомъ.
Съ большой тишиной и серьезностью вошли женщины въ его ворота; на нихъ не было ничего на-
// 30
писано, но сразу другой воздухъ охватилъ: еще прозрачнѣе, суше, таинственнѣй. Особенно деревья обольщали; о, какъ они замлѣли подъ бѣлѣйшими ризами! Они рождали тишину и миръ, холодный миръ.
«Какой тамъ Мунька теперь»? И нельзя было повѣрить, что не такой же, не хладно-серебряный, не пронизанный молчаніемъ снѣговъ и инеевъ.
На могилѣ женщины совершили обряды; были тутъ поминальныя яства, кутья и изюмъ; птицы — красногрудые снигири — перепархивали въ вѣтвяхъ, осыпая бѣлый туманъ; ожидали, когда онѣ удалятся.
— Ты, милая, уйди теперь, дай мнѣ одной побыть.
Старческими колѣнями стала няня въ снѣгъ и начала молиться. Аграфена бродила межъ могилъ и чувствовала себя въ странномъ, морозномъ раю; точно вся полегчала и опрозрачнѣла, душа стала насквозь видной льдинкой. У ограды дальняго конца она остановилась. Надъ ней вились щеглы, она оперлась на снѣжный парапетъ и глядѣла долго на зарѣчныя дали. И вдругъ въ тишинѣ снѣговъ, нѣжащее, острое видѣнье выплыло изглуби и наполнило ее сладкой болью. Въ этомъ не было ничего страннаго, но какъ разъ та секунда сказала ей съ безпредѣльной ясностью, что близко, близко…
Назадъ съ кладбища Аграфена возвращалась одна. Проходя по плотинѣ мимо катка на пруду, осѣненнаго вязами, она увидѣла братца: онъ скользилъ увѣренно и стройно на американскихъ конькахъ, а передъ нимъ, убѣгая, несясь, летѣла
// 31
дѣвушка въ бархатной шапочкѣ. Аграфена чуть пріостановилась, ахнула и пошла домой.
XVI.
Въ воскресенье, съ самаго утра, Аграфена почуяла тоску. Она была одна; всѣ ушли, и ея мысли, бродя за плавными снѣжинками, летѣвшими съ неба пеленой, погружались во мракъ. Тогда ей пришло на умъ, что она можетъ пить. Первый разъ въ жизни въ тотъ день она пила и узнала туманный хмель, сладкую призрачность, встающую изъ него — глубокую его рану. Гдѣ-то въ подземельяхъ распластывалъ онъ сердце тонкимъ лезвіемъ и поилъ горьчайшей печалью. Полусонъ, ѣдкій, скорбный, и стоитъ долгая жизнь, годы уходящіе, ожигающій образъ его, бѣлаго братца съ невѣроятно острымъ пламенемъ отрочества и тяжкимъ влеченіемъ къ нему.
Къ вечеру хмель ушелъ. Но остался трепетъ и какъ бы буйность. Въ полусумеркахъ онъ возвратился, и, какъ ей показалось въ передней, острая мужская дрожь пробѣжала по немъ. Съ тайной сладостью стала она мечтать, сидя въ своей комнатѣ, вспоминала, какъ хмуръ и безпокоенъ онъ, какъ таитъ въ себѣ вскипающее, и опять съ болью плыли передъ ней голыя ноги, бѣлыя, бѣлыя, какъ у дѣвушки.
Въ поздній часъ, за полуночью, она безумѣя и задыхаясь, кралась черезъ черный домъ, полный сна, къ его комнаткѣ. Какъ и тогда — отворила,
// 32
замкнула и дрогнула: заскрипѣла пружина, съ постели вдругъ метнулось что-то.
— Кто тутъ?
— Я.
Стало тихо, она подошла, прильнула, потопила его въ себѣ — рѣжущей сладостью утоляла свою любовь — такую плотскую, больную такую, темную, непонятную любовь, и какъ навѣрно она знала — послѣднюю.
О, какъ метался онъ въ ея объятіяхъ. Какъ вилось его тонкое тѣльце подъ поцѣлуями распаленными, какъ былъ онъ близокъ къ дѣвушкѣ, а она въ мрачномъ бѣшенствѣ — къ мужчинѣ. Когда раннимъ утромъ, вблизи разсвѣта она уходила, сѣрѣли пятнами окна; на постели лежало измученное тѣло — бѣлый цвѣтъ и дикій, теплый запахъ звѣрей стоялъ. А она не могла наглядѣться на это вчера еще невинное сотвореніе, не могла натрепетаться отъ остраго, сорваннаго цвѣтка: рождающагося мужчины.
Потомъ она проходила по пустымъ комнатамъ, на разсвѣтѣ. Холодная тѣнь, цвѣта пепла, легла ей на душу. Нѣчто темное встало, загородивъ дорогу.
Такъ взяла она его.
XVII.
Очень скоро узнала, что не на радость. Попрежнему былъ братецъ худъ и жалобенъ съ виду, а теперь сталъ еще и стыдиться. Когда, встрѣчаясь днемъ, она длинно взглядывала на него, онъ
// 33
вспыхивалъ и нырялъ скорѣе въ свою комнату, а еще хуже получалось, когда приходилъ кто-нибудь.
Къ Клавдіи часто забѣгали подруги: молодыя барышни и гимназистки. Была между ними и та, съ кѣмъ она его видѣла въ зимній день на каткѣ. Съ нею онъ почти не говорилъ; блѣднѣлъ въ ея присутствіи, дрожалъ. Аграфена, подавая, унося, разсматривала ихъ обоихъ тяжелымъ взоромъ, и мутное чувство селилось въ ея сердцѣ: сидятъ, смѣются, можетъ, любить ужъ начинаютъ другъ дружку, а того не знаютъ, съ кѣмъ онъ по ночамъ… Медленная злоба затопляла ее. О, какъ ненавидѣла она этихъ легонькихъ барышенъ, съ духами и тонкими ножками, — кому и жить только, чтобы цѣловаться да на балахъ плясать — пусть бы сошли къ ней, въ подземную кухню, хлебнули ея горечи.
Когда братецъ бывалъ въ гимназіи, она, убирая его комнату, не разъ разглядывала его вещи, и скоро увидала, что въ бумагахъ появилась тайная карточка, портретъ той. Аграфену обожгло, но она сдержалась и молчала, онъ же, какъ прежде, трепеталъ и блѣднѣлъ, ходилъ на катокъ чаще, и по тѣмъ улицамъ, гдѣ ничего ему не надо было.
Передъ масляной однажды къ вечеру налетѣли рои барышенъ, гимназистокъ: устраивался балъ. «Стрекочутъ», — думала Аграфена — «все стрекочутъ». Какъ всегда въ этомъ было крайнее неодобреніе. Весь вечеръ послѣ нихъ Клавдія съ братцемъ разговаривали; волновались, спорили даже, что и какъ снаряжать. Аграфена же хмуро ворочалась, не могла заснуть и опять мысль о винѣ и горькомъ хмелѣ вставала въ ея мозгу.
// 34
Въ день бала братецъ съ утра былъ не свой: точно рѣшалось что-то для него. Напяливалъ мундиръ, доставалъ бѣлыя перчатки и душился. Въ восемь часовъ заѣхала та, и какъ вошла въ комнату въ платьѣ своемъ бѣлѣющемъ, съ легкимъ духомъ вокругъ и тоненькими дѣвичьими ножками — показалась Аграфенѣ невѣстой: сіяющей и ослѣпительной.
— Ну, хорошій мой человѣкъ, покажись! — говорила тетушка Люце. Доброе ея лицо расцвѣло глубочайшей улыбкой. — Хорошо одѣлась, ангелъ мой, очень хорошо!
Потомъ она лукаво глянула на братца и сказала вдругъ, посмѣиваясь:
— Вотъ бы, Костя, тебѣ невѣсту такую. Я бы благословила.
Костя вспыхнулъ, повалилъ стулъ и выскочилъ изъ комнаты.
Черезъ четверть часа они уѣхали. Аграфена была блѣдна.
Бѣлое облако молодости, сіяній, люстръ, приняло ихъ. Въ блѣднозеркальномъ воздухѣ они носились до утра среди блистающихъ колоннъ, въ вальсахъ и нѣжныхъ танцахъ, свѣтло общаясь душами. Робко благоухала любовь. Ее окутывали тучи тканей, прозрачныхъ и мятущихся, и всѣ эти толпы молодыхъ голубей были однимъ взлетывающимъ существомъ, въ золотѣ огня.
Аграфена же томилась въ черномъ прозябаніи, безъ сна. Тяжкія волны били въ ея мозгу; сердце источало кровь. И когда силой воли унимала она его на мгновенье, съ великой силою чувствовала,
// 35
что иначе быть не можетъ; надежды ей нѣтъ. Тогда будто черную сѣтку накидывали на нее, душили и стягивали, ей хотѣлось громко кричать, крикомъ отчаянья и безнадежности, добиваемаго звѣря, котораго подымаютъ на рогатину.
Братецъ возвратился на разсвѣтѣ туманный счастіемъ и полупьяный имъ.
— Хороша невѣста-то? — спросила Аграфена деревянно, отворяя дверь.
Онъ ничего не отвѣтилъ, прошелъ къ себѣ.
XVIII.
Темны были ночи Аграфены, черны, черны. Дикія мятели крутили на улицахъ, собираясь погрести подъ собой городъ и бѣдную жизнь; но сердце, гибнущее въ любви, мрачнѣе снѣжныхъ ночей.
— Чѣмъ меня приколдовалъ, ангелъ мой бѣлый, голубь сизокрылый? Голубь мой, Господи, пей мою кровь, жизнь мою возьми, всю меня!
Опять туманъ опьянялъ, братецъ отдавался, и шли буйныя ночи и дни безпросвѣтные, на днѣ которыхъ вѣчно одно: не любитъ и не любитъ!
Иногда, измучившись въ конецъ, Аграфена молила Бога, чтобы растопталъ онъ ея жизнь, взяла скорѣе смерть — кончилась бы мука.
Но смерть не шла, братецъ не имѣлъ силъ рвать, уступалъ голосу тѣла пробуждающагося и днемъ ненавидѣлъ еще острѣй, еще жестче былъ.
А уже въ домѣ знали о ихъ связи — кто посмѣивался, кто шипѣлъ; не было недостачи въ шпіо-
// 36
нахъ. Сама Клавдія стала серьезнѣй: разъ Аграфена услышала кусочекъ фразы, которая не ей предназначалась, а Клавдіиной подругѣ, сидѣвшей съ ней въ столовой.
— Одну любитъ, съ другой живетъ.
Аграфена остро почуяла бѣду въ этихъ словахъ; но привыкши терпѣть многія скорби, не дрогнула и вошла спокойно.
Прошла недѣля; стоялъ великій постъ и «оно» грянуло. Снова, какъ тогда, въ роковой день, Аграфена осталась одна въ домѣ. Въ первый разъ походило на весну. За день растопило даже лужи, розовый закатъ сіялъ въ нихъ пятнами, и опять багрянецъ надъ липами голыми сквозь сѣтку грачей говорилъ о несбыточномъ, пронзительномъ…
Вдругъ звонокъ въ прихожей. Аграфена кинулась. Онъ, братецъ. Но какой! Что съ нимъ? Отчего губы дрожатъ и такой блескъ, зеленый, ужасный, въ глазахъ?
— Мнѣ тебя нужно, Аграфена.
Молча прошли къ нему въ комнату.
— Я давно зналъ, что подлецъ. Слышишь? Давно.
Аграфена качнулась, слабо, и взялась за ручку кровати.
— Я все время былъ подлецомъ. Я люблю не тебя… понимаешь, не тебя… Мучился… Хорошо это — тебѣ и ей разомъ въ глаза смотрѣть? Легко? О-о…
И дальше — слова. Безсвязно, больно, а она все стояла, все смотрѣла, и стеклянѣли ея глаза. Какъ чужая понимала она его, будто изъ другого государства.
// 37
А, однако, поняла. Да, душа его давно томилась одиноко, но теперь загажена его любовь, та тоже знаетъ, чѣмъ былъ онъ, не могъ онъ больше такъ, впотьмахъ, сказалъ…
Тутъ упалъ онъ на подушки, на свою кровать-ложе, рыдалъ мальчишескими рыданіями, въ первый разъ вкусивъ мракъ и тяготу жизни. Аграфена же стояла, онѣмѣлая и мертвая, и не знала, что дѣлать.
Онъ вскочилъ.
— Вонъ! Уходи, не могу, вонъ, вонъ.
И опять упалъ. Она ушла. Это былъ конецъ.
XIX.
Послѣ того дня Аграфена смолкла сразу.
Братецъ заболѣлъ, скоро его увезли на недѣлю изъ города отдохнуть, а она прожила еще нѣкоторое время у госпожи Люце въ оцѣпенѣніи.
Стояла ранняя весна; звонили звонари къ вечернямъ, отъ тихаго звона тянуло давно забытымъ, дѣтскимъ, что безвѣстными тропами ведетъ къ покаянію.
Аграфена говѣла. Скромнымъ вечеромъ, купивъ вербочекъ съ бѣлыми пушками, она пошла къ исповѣди. Небесные отсвѣты, розовые пятна облаковъ бродили по иконостасу. Тамъ она на колѣняхъ передъ старенькимъ отцомъ Досиөеемъ повѣдала свои печали, плакала великими слезами и взывала къ Богу, прося дать силъ. Отецъ Досиөей крестилъ ее крестомъ въ свѣтломъ куреніи ладана,
// 38
и голосомъ яснымъ, давно извѣдавшимъ, далъ облегченіе душевныхъ тяготъ.
— Возвратись къ дочери, — сказалъ онъ. — Ты мать, твое сердце полно чистой и неизсякаемой любви къ ребенку. Проведи оставшуюся тебѣ часть жизни въ служеніи ему.
Аграфена ушла свѣтлая, тихая. Дома лежало письмо изъ деревни, гдѣ писали, что тамъ становится трудно, дѣвочка выросла, нуждается въ уходѣ.
Аграфена сочла это за голосъ Провидѣнія, таинственно воззвавшаго къ ней и направляющаго въ ему лишь вѣдомый путь.
Она пошла къ госпожѣ Люце и сообщила, что оставляетъ мѣсто. Потомъ взяла свои вербочки, погрузила въ стаканъ съ водой и снесла въ комнату братца, поставивъ на столъ. Этимъ молчаливо хотѣла она дать чистое нынѣ, братское и страдальческое лобзаніе юношѣ, тайно сжегшему ея сердце. Она постояла довольно долго такъ, около этого бѣднаго букета, и ея простая душа въ тотъ мигъ разставанія таинственно обручилась съ душою жениха, прихода котораго она такъ долго, тщетно ждала.
Опустившись на колѣни, она поцѣловала край одѣяла съ постели, тѣ мѣста пола, гдѣ ступали его cтупни, перекрестила всѣ углы комнаты и вышла. Больше въ эту сладкую и больную комнату она не возвращалась. Черезъ два же дня, когда госпожа Люце нашла себѣ вмѣсто нея другую, она, собравъ убогій свой скарбъ, навсегда покинула тетю Люце, и этотъ домъ, и этотъ городъ.
// 39
XX.
Уже въ вагонѣ третьяго класса, проѣзжая мимо полей и дымно-зеленыхъ весеннихъ лѣсовъ, она поняла, что тяжелое и огромное осталось сзади; а сейчасъ такъ тихо и просто покойно на душѣ, какъ не запомнитъ давно. «Ну, были разныя дѣла, а теперь ничего нѣтъ», вотъ подъ яровое пашутъ, грачи ходятъ по комьямъ, зеленя взошли. Хорошіе зеленя, нельзя ничего сказать, хорошіе.
Напротивъ на лавкѣ сидѣла баба во вдовьемъ платочкѣ, черномъ съ бѣлымъ. Аграфенѣ показалось, что и она теперь такая же вѣчная вдова. Съ этимъ нѣчто бѣло-траурное, ясное привзошло въ ея сердце.
Отъ станціи Ферязи до родной деревни считали тридцать верстъ. Она купила на базарѣ вдовій платочекъ, надѣла зипунъ, какъ богомолка, палку выломила толстую, и боковой тропкой большака, священнымъ путемъ странниковъ, мѣряющихъ родимыя пустыни, тронулась въ путь.
О, ты, родина! О, широкія твои сѣни — придорожныя березы, синѣющія дали верстъ, ласковый и утолительный привѣтъ безбрежныхъ нивъ! Ты, безмѣрная, къ тебѣ припадаетъ усталый и загнанный, и своихъ бѣдныхъ сыновъ, бездомныхъ Антоновъ-Странниковъ ты берешь на мощную грудь, обнимаешь руками многоверстными, поишь извѣчной силой. Прими благословенія на вѣчныя времена, хвала тебѣ, Великая Мать.
// 40
Такъ брела Аграфена, широко ступая ногами въ лаптяхъ, упираясь рукой въ длинный посохъ. И ея душа была раскрыта, дѣтскими глазами глядѣло въ нее вѣчно-синѣющее небо и вѣтерокъ-ласкатель звенѣлъ въ ушахъ, опьянялъ. Въ горлѣ стояли свѣтлыя слезы; временами онѣ текли изъ глазъ, падали на землю и были очень, очень соленыя; а ихъ спутниками на лицѣ шли морщины, прокладывавшіяся по немъ, какъ мудрые овраги.
На полпути, у взгорья, откуда были видны съ дѣтства любимые Усты, село-приходъ, она пріотдохнула подъ екатерининской березой. Вынула хлѣбъ, пожевала и слегка заснула. Не прилегла даже, а полусидя, прислонясь къ зеленому откосу. На лицѣ ея въ это время была спокойная улыбка, чуть печальная.
И въ тотъ весенній часъ, въ полу-днѣ пути отъ дому, случайно задремавъ на большакѣ, она видѣла торжественный сонъ: мимо, по блѣдно-зеленымъ зеленямъ, медленно и нестрашно шла черная монашка. Въ рукахъ у ней сосудъ. Подошедши спросила: «ты раба Аграфена?» Она отвѣтила: «я». Монашка постояла, медленно голову склонила, какъ бы привѣтствуя ее, и, неся свою чашу, какъ она ясно помнитъ — полную до краевъ, послѣдовала дальше. Все это длилось недолго, черезъ мгновеніе она проснулась. Солнце уже шло книзу, надо было торопиться. Взявъ котомку и палку, полная страннымъ сномъ и ясностью великой, Аграфена зашагала далѣе.
// 41
XXI.
Она вернулась въ Кременки на закатѣ дня. Попрежнему лежала маленькая деревня на склонѣ косогора, въ одну линію домовъ и глядѣла окнами за оврагъ, въ сады арендатора. Такая жъ липкая и черная грязь была на улицѣ, гусиная травка пустила свой зелененькій коверъ подъ вербами, ковыляли желтые утята и неизвѣстныя Аграфенѣ дѣти кучкой глядѣли на нее, какъ желторотые скворцы.
А вотъ домъ, что взрастилъ ее, — старуха мать къ ней кинулась, и онѣ рыдаютъ, рыдаютъ послѣ многолѣтней разлуки.
— Красавица ты моя, думала-ль тебя увидѣть ужъ? Все ждала, всѣ глаза выплакала, тебя ждучи. Эхъ, состарѣлась, ласточка, уходилась.
— Теперь навсегда къ вамъ, маменька, — Аграфенѣ сладко и жутко, что ее, такую пожилую, обнимаютъ и плачутъ съ ней, какъ съ ребенкомъ. — Буду вѣкъ свой съ вами коротать. Что Анютка-то? Здорова-ль?
А Анютку она не узнала-бъ, если бы не здѣсь встрѣтила. Только на мгновенье опять острымъ ножемъ полоснуло былое, Петръ… но сейчасъ же ушло, и она матерински ласкала ее.
Ужинали, захлебываясь въ разсказахъ; тутъ узнала она какъ было трудно матери, какъ билась, недоимки выплачивала, — но теперь Аграфена рѣшила, на свои мужицкія, могучія плечи она возьметъ хозяйство и выведетъ на путь.
// 42
Послѣ ужина долго не могла спать. Въ небѣ слабо сіяли звѣздочки весеннія, она вышла и прошла къ ригамъ. Здѣсь тогда отуманивали конопельные духи, до этихъ ригъ провожалъ онъ ее тайной тропой. Теперь онѣ угласто вырѣзались на закатѣ гасшемъ, что алѣлъ съ прежней нѣжностью, обольщеніемъ. Струйка дальнихъ журавлей тянула къ западу; ихъ клекотъ, утопавшій въ красной мглѣ, былъ похожъ на зовъ: изъ дней далекихъ, прекрасныхъ.
Аграфенѣ жилось дома хорошо. Въ давно незнаемой работѣ, подъ вольнымъ небомъ, она трудилась честно; ея тѣло, уставая за день, казалось ей легкимъ. Какъ бы сохнуть начинало оно. Загарало подъ солнцемъ, принимало прекрасную силу крестьянъ. Она легко вскакивала въ колымажку, держала ручку сохи, и босикомъ, полурысцей поспѣвала за боронами. Крылатые дни неслись вереницей, благоухающей и здоровой. Колосилась рожь, догоралъ красный май; іюнь жегъ сочнымъ пламенемъ, вспаивалъ луга поемные, куда выѣзжали всей деревней повозками на нѣсколько дней; тамъ жили, какъ цыгане, косили и везли все сразу. Потомъ сухой іюль; мѣсяцъ бѣлаго жара, страды, бабьей муки. Въ длинной бѣлѣющей рубахѣ, обливаясь потомъ, жала Аграфена свою полосу, а Анютка подсобляла, таскала жбаны кваса изъ деревни и потомъ вязала. А дальше, въ лѣтне-золотѣющіе вечера іюльскіе, онѣ навивали снопами огромные возы и мирно везли ихъ въ риги. Анютка сидѣла наверху, напѣвала, кусала колосики, внизу шагала Аграфена, ласково и съ думой глядѣла на
// 43
нее: вотъ виденъ милый ея очеркъ, тонкой двѣнадцатилѣтней дѣвочки. И пройдетъ четыре года, пять, какъ мать погрузится она въ муки и восторги любовные, какъ мать припадетъ къ чашѣ — что дано будетъ испить ей тамъ? Кто скажетъ?
Подобныя мысли туманили голову Аграфены; но о себѣ она знала, что такая жизнь, какъ она ведетъ, — безъ счастія и мыслей о немъ, суровая рабочая жизнь женщины, отдающей себя, — есть наилучшая, честнѣйшая и самая ясная жизнь, какъ ни глубока печаль, коренящаяся въ темныхъ ея истокахъ.
XXII.
Въ звонкій сентябрьскій день, когда дымчаты дали, опалово-лиловое разливается въ воздухѣ и кротки поля сжатыя, Аграфена вела Анютку въ усадьбу: старая барыня вызвалась отправить ее въ городъ въ школу вмѣстѣ со своей воспитанницей. Ночью Анюта плакала, и сейчасъ покраснѣвшіе ея глаза были овѣяны вѣтромъ, на нихъ набѣгала слеза.
Аграфенѣ страннымъ казалось подходить къ той усадьбѣ, гдѣ когда-то, такъ давно! протекала ея любовь. Все поветшало; но безсмертно пахло осенью, амбарами, ссыпаемымъ зерномъ, молотьбой; барыня встрѣтила ихъ у мучныхъ закромовъ, въ черной кофтѣ, съ всегдашне спокойнымъ и умнымъ лицомъ.
— Здравствуйте, — сказала Аграфена, — вотъ привела дѣвочку.
— Ну и хорошо.
// 44
Анютка стѣснялась немного, но барыня опытно-ласковой рукой погладила ее, ободрила.
— Вотъ и хорошо. Кончитъ школу — мѣсто получитъ, въ учительницы или еще куда.
Аграфена провела въ имѣніи съ часъ; встрѣчалась съ знакомыми рабочими, признала даже Дамку, обратившуюся изъ щенка въ старую, обильную сосками праматерь. Чувство тишины и тонкой печали, блѣдной и безплотной, стояло въ ея душѣ. Жаль было Анюту, она нѣжно ее цѣловала и, наконецъ, сдавъ вѣрной женщинѣ Сашѣ, поблагодаривъ барыню, тронулась.
— Прощай, соколочка, прощай, дѣтка родимая! — сквозь слезы говорила она, и оторвавшись, ушла черезъ садъ. Чуть видныя, молочно-пепельныя облачка тянули въ небѣ; гроздья рябинъ краснѣли, внизу лежалъ прудъ: кристальный, глубокій, — зеркало. У его берега не могла Аграфена не остановиться, и смотря на прозрачныя отраженья въ немъ — деревьевъ, облаковъ, на свой зыбко-облегченный обликъ, глянувшій изъ глубинъ, прожила она мгновенія безсознательной мудрости, когда вся жизнь взглянула въ отвѣтъ оттуда, чуть заволокнутая легкой слезой, но также обожествленная и просіянная. Ея дни, скорби, утраты, та печаль разставанія, что глодала ее сейчасъ, на мгновеніе были приняты въ свѣтлое лоно. И тамъ преобразились.
Помолчавъ, вздохнувъ, улыбнувшись, она продолжала путь. Когда подходила къ Кременкамъ, розовая заря разлеглась на западѣ; отъ нея вѣяло тонкой, скорбной осенью.
// 45
XXIII.
Наступила зима, съ ней деревня стала строже и монотоннѣй. Мать много болѣла, Аграфенѣ одной приходилось нести бремя тяготъ. Это ее закаляло. Волосы ея сѣдѣли, но нѣчто морозное и суховатое въ ней появлялось. Будто становилась она прозрачнѣе, всегдашній внутренній трауръ выводилъ на лицо ясныя морщины, спокойную привѣтливость.
По Анютѣ она скучала, хотя знала, что ей живется не плохо: получала отъ нея иногда письма, которыя читать было большой радостью. Но приходилось искать чужой помощи въ чтеніи — «пусть, пусть свѣту глотнетъ», — думала, «не то, что мы, темныя, будетъ».
А сама работала. Зима вышла тяжелая. Уже въ ноябрѣ легъ снѣгъ: и къ святкамъ Кременки были занесены по уши. На улицѣ ухабы изрыли дорогу такъ, что у самой Аграфениной избы была крутая яма; всѣ хаты ощетинились соломой, которую набивали отъ крыши до полу, прорѣзая въ ней для оконъ узкіе люки; черезъ нихъ бѣдно лился внутрь свѣтъ. И долгія ночи проходили въ завываніяхъ мятелей или грозномъ блистаніи звѣздъ на небѣ, чуть не трескавшемся отъ морозу. Великіе морозы выпали на тотъ годъ; бродячіе странники, число которыхъ увеличилось замѣтно, замерзали на дорогахъ. Погибло шестеро дѣтей изъ Осовки, шедшихъ за три версты въ школу.
Нерѣдко по ночамъ Аграфенѣ не спалось. Мно-
// 46
гія думы приходили ей въ голову, и характеръ ихъ бывалъ серьезенъ. Съ большою силою она убѣждалась, что эта часть ея жизни есть и послѣдняя, но сколько ни думала о Богѣ, смерти и будущей жизни, никогда не могла додуматься до яснаго. Въ усиліяхъ разгоралась голова; воздухъ въ избѣ казался спертымъ. Тогда выходила на морозъ, и зрѣлище синихъ, пылающихъ свѣтилъ и глубокой порфиры неба, священныхъ костровъ-созвѣздій, говорило о великомъ и ангельскомъ. Чувство твердости, вѣчности наполняло ее.
Вспоминала она также свой дорожный сонъ; образъ темной монахини, встрѣтившейся на большакѣ, принялъ въ ея сознаніи отблескъ апокалипсиса.
Главной же точкой, какъ и въ прежнее время, все была Анюта, дорогая и единая дочь, свѣтлое упованіе старѣющей жизни. О ней думала она еще чаще, нежели о смерти. Ея судьба была безконечно неизвѣстна и минутами радовала, минутами пугала.
XXIV.
Такъ прожила она — ровно и холодно — пять лѣтъ. Успѣла за это время схоронить мать, видѣла, какъ безбрежная рѣка уноситъ однихъ, старитъ другихъ, сводитъ на бракъ юныя пары, поселяетъ страданія въ крѣпко-сжившихся, увлекаетъ съ родины, привлекаетъ давнихъ бобылей и скитальцевъ, — и въ своемъ безмѣрномъ ходѣ не знаетъ
// 47
ни границъ, ни временъ, ни жалости, ни любви; ни даже, казалось иногда, и вообще какого-нибудь смысла[1].
Анюта тѣмъ временемъ вернулась милой дѣвушкой и по хлопотамъ барыни получила мѣсто — сидѣлицей винной лавки въ деревнѣ Гайтрово, въ пяти верстахъ.
XXV.
Аграфена оставила свой домъ и поселилась у ней. Смотрѣла за хозяйствомъ, была какъ бы престарѣлой ключницей-матерью.
Съ Анютой жила подруга — Маня. Обѣ служили. Обѣ носили похожія голубенькія платьица, выдавали красноносымъ мужикамъ водку, хохотали весело, а потомъ Аграфена степенно поила ихъ чаемъ изъ пузатыхъ чашекъ: синихъ съ золотыми крестами. На святкахъ ѣздили по очереди въ гости, лѣтомъ гуляли съ учителемъ, пѣли во ржахъ «Укажи мнѣ такую обитель». «Хохотушки, молоды», думала Аграфена и сама улыбалась внутренно, тихо. «Ну дай имъ Богъ, дай Богъ». Но этотъ учитель сразу сталъ ей непріятенъ.
«Долгогривый», рѣшила: «и что патлы жирные — нехорошо».
— Мамаша, знаете, говорила Анюта: Иванъ Васильевичъ замѣчательно образованный человѣкъ. Онъ читалъ даже Каутскаго.
«Читалъ, читалъ» — Аграфена соображала свое и мнѣнія не мѣняла. «Хоть-бы Господа Бога».
// 48
Дѣвушки надъ ней смѣялись весело и любовно; Анюта прибавляла:
— У меня мать консервативнаго образа мыслей. А онъ демократъ.
Другъ Каутскаго могъ говорить разныя вещи, и бывалъ у нихъ часто. Аграфена находила — черезчуръ часто. Анюта сначала хихикала, потомъ стала тише и серьезнѣй, краснѣла и по ночамъ не спала долго, — ворочалась, вздыхала. Аграфена соображала все это и тоже отмалчивалась. Но тревога возставала въ ней; своимъ опытнымъ духомъ, закаленнымъ въ бѣдахъ, она сторожила дочь — и странно, не ждала добра, хоть и не было къ тому ничего. Передъ утромъ просыпалась иногда, отирала потъ со лба и внутренно крестилась: дай Богъ Анютѣ, дай Богъ.
XXVI.
Хорошо въ свѣтломъ лѣтѣ ласточкамъ носиться надъ полями, ржамъ шумѣть сухимъ шорохомъ и глубокія думы думать тысячью колосьевъ; такъ же счастливы темносиніе васильки въ хлѣбахъ. Такъ дѣвичье сердце овѣяно вѣчнымъ и сладкимъ безуміемъ любви. Сплетя вѣнокъ изъ васильковъ и скромной кашки душистой, дѣвушка ходитъ тайными тропами среди ржей, обнимая его, и въ ея глазахъ — Анютиныхъ, — цвѣтъ анютиныхъ глазокъ; давно выцвѣло ея голубое прежде платьице, одѣвая сѣро-синеватымъ тономъ. Ея жизнь раскрыта передъ ней, какъ великая небесная книга, оттуда
// 49
сіяетъ ослѣпляющее солнце; а душу такъ затопило свѣтлая его сила, что голова кружится; за руку съ милымъ, съ другомъ Каутскаго, она убѣжала бы на край свѣта. Но лучше — сбѣжать съ зеленаго откоса просто къ ивѣ, пруду серебряному, и туда бросать вѣнокъ и хохотать…
Вѣнокъ тонетъ. Почему? О, думать объ этомъ некогда, столько еще счастья впереди.
Такъ идетъ въ поляхъ, отражая вѣчные образы любви, любовь дочери — тамъ почти, гдѣ много лѣтъ назадъ, загадочно и обольстительно любила мать. А мать все это видитъ старою душою — какъ мелькаетъ Анютинъ вѣнокъ васильковый во ржахъ, какъ всегдашняя Офелія сидитъ у пруда: и матери кажется, что это ожили ея года, пришла далекая ея весна, и многолѣтніе глаза вбираютъ со слезой — прощальный свѣтъ полей, солнца, которыхъ скоро не будетъ.
XXVII.
«Ты жила свои дни, дѣвушка Анна въ любви; это были твои ранніе дни — и опьяняющіе. Но они прошли. Великое предначертанье повернуло отъ тебя лицо любви, любившій тебя полюбилъ другую. Это горе упало на твою дѣтскую душу огненнымъ попаленіемъ; а уже ты носила подъ сердцемъ ростокъ новаго человѣка. И не могла снести этого. Какъ къ вѣрной своей иконѣ кинулась ты къ старой матери, пріявшей и претерпѣвшей въ жизни горести еще горьчайшія. Старая мать прокляла
// 50
принесшаго тебѣ несчастіе; она ласкала тебя и утѣшала; вмѣстѣ съ тобою она проливала слезы; текучія слезы, текучія; и на блѣдной зарѣ сторожила твой сонъ. Ты спала бредя. Мать клала тебѣ на голову мокрыя полотенца, а ты временами соскакивала и цѣловала ей ноги и кричала — крикомъ смертельной тоски. Мать же въ этихъ твоихъ стенаніяхъ узнавала свою прежнюю муку и черные дни; острые ножи рѣзали материнское сердце. Такъ ты лежала сутки, въ то время какъ твоя подруга уѣхала съ человѣкомъ, любившимъ тебя ранѣе, и обручилась съ нимъ кольцами».
«На вторые сутки, также передъ зарей, твоя мать задремала; проснувшись слегка, она увидѣла у твоего изголовья черную женщину въ одѣяніи монашенки, въ рукахъ у которой былъ сосудъ съ темной влагой. — И ты, Анна, припала къ этому сосуду, жадно и долго пила. Онъ былъ опорожненъ. Тогда монашенка медленно отошла и сказала матери: «подаю тебѣ знакъ». Мать снова въ безпамятствѣ заснула. Ты же встала и прошла въ предутренней росѣ къ серебряному пруду, — къ той ветлѣ, гдѣ сидѣла съ нимъ. Тамъ, подойдя, закинувъ голову назадъ, ты бросилась въ свѣтлую водную глубину. Она приняла тебя, и ты погибла. Мать же твоя продолжала дремать въ странномъ снѣ, какъ бы зачарованная. Когда проснулась, то сразу все поняла и ринулась искать тебя. Нашла твой бѣлый платочекъ у омута и остановилась вкопанная. Но не закричала и не рвала на себѣ волосъ. Она была уже проникнута мудростью нездѣшней.
// 51
XXVIII.
Любовь и смерть Анюты были для Аграфены какъ бы сномъ. Это пришло такъ быстро и внезапно, что ей казалось, будто съ одной страницы ея жизни вдругъ, нежданнымъ вихремъ снесли все, что было тамъ написано. Но и протирая глаза не могла она не убѣдиться, что все это на самомъ дѣлѣ. Мужики сбѣжались, съ лодки достали багромъ трупъ Анюты, уже слегка повитый водорослью. Прибѣжалъ батюшка; охалъ, утѣшалъ, но Аграфена не слушала. Ей сразу открылась чистая даль ея существованія, лишенная всѣхъ земныхъ соединеній и привязанностей; и глядя на это дорогое, единственное любимое и свое тѣло, она видѣла сквозь него далекій — и уже близкій, близкій міръ. И не могла плакать. То, что наполняло ее, не равнялось слезамъ, а стояло за горизонтомъ человѣческихъ словъ и чувствъ. Она молча склонилась къ умершей.
Два дня лежало тѣло Анюты у матери. Она сидѣла съ нимъ рядомъ, молчала, и не пускала никого. Ей казалось, что сейчасъ она знаетъ нѣчто, чего сказать никому нельзя и чего все равно никто не пойметъ. Блѣдный же взоръ покойницы, быть можетъ, понимаетъ. Такъ сидя, она смотрѣла, какъ нѣсколько дней назадъ, когда Анюта была еще больна. Тайна ихъ нѣмого разговора осталась между ними.
Потомъ надо было хоронить. Священникъ отказался. Аграфена отнеслась къ этому равнодушно. На краю кладбища, за оградой, вырыли могилу.
// 52
Туда, безъ креста сверху, легла Анюта. Мать собственными руками засыпала надъ ней землю, вырубила изъ бѣдныхъ березъ два стволика, въ бѣлой естественной одеждѣ, сбила крестомъ и водрузила. На него повѣсила малый вѣнокъ. Затѣмъ долго ходила, ища дубовыхъ вѣтвей. Нашедши, прибавила туда рябины и повѣсила также. Рябина алѣла вѣчной кровью на зелени дуба. Это нравилось Аграфенѣ. И еще нравилось — старый святой обычай — насыпать зеренъ скромныхъ на гребень могилы и давать ими пищу птицамъ. А самой — сидѣть поодаль и видѣть, какъ вѣчные вѣтры овѣваютъ это мѣсто, какъ заходитъ солнце и прощально золотитъ дубовый вѣнокъ — лавры смерти.
Такъ испила Аграфена послѣднюю чашу жизни. Послѣ долгихъ лѣтъ, мукъ любви, ревности, рожденія и материнства[2], страха смерти и печали прохожденія она узнала скорбь разлуки. Но ея чистая, не омраченная наслажденіемъ душа, опрозрачнѣвшая и закалившаяся, не была наклонна къ отчаянію. Она была почти готова къ послѣднему очищенію; одна часть ея присутствовала уже не здѣсь.
XXIX.
Было утро. Тайное, тихое. Солнце медленно вышло къ міру и сквозь блѣдныя облака одѣло землю въ свѣтло-перловыя облаченія. Они рѣяли надъ полями блѣднозелеными, бродили мягкими пятнами.
Аграфена, возвращаясь въ Кременки, все не могла вспомнить, гдѣ, когда было то же. И вдругъ
// 53
на поворотѣ дороги, сразу волшебнымъ маніемъ раскрылась передъ ней ея жизнь, и предстала свѣтлая заря, семнадцатилѣтняя, когда на этомъ мѣстѣ впервые увидала она синеглазаго посѣтителя ея жизни. Сейчасъ, старой женщиной, подавленной тягостями, она вдругъ затрепетала, какъ отъ таинственнаго тока, пришедшаго къ ней изъ тѣхъ дальнихъ глубинъ. Волненіе ея росло. Изъ подземныхъ нѣдръ всклублялись свѣтлые силы, приливали къ сердцу, и задыхаясь Аграфена остановилась: вдругъ показалось ей, что земля подъ ногами легче, все легче, волны божественнаго, ослѣпляющаго нисходятъ навстрѣчу вскипѣвшему сердцу.
Тогда она пала на колѣни, и дивное внутреннее видѣніе осѣнило ей душу; вся жизнь явилась ей въ одномъ мгновеніи; всѣ любви и муки понялись одинокими ручьями, сразу впавшими въ безмѣрный и божественный океанъ любви, и данными ей какъ таинственные прообразы Любви единой и вѣчной. Изъ-за знакомыхъ, дорогихъ когда-то лицъ, къ душамъ которыхъ ея душа была прилѣплена земной основой, восходя небесной къ небу, выплыло новое, потопляющее всѣхъ единымъ свѣтомъ Лицо, принимающее въ сверхчеловѣческое лоно, напояя сіяніемъ нездѣшнимъ.
«Господи, Господи», молилась она: «ты явился мнѣ, ты все у меня взялъ, вотъ я нищая передъ тобой, но я познала тебя въ великой твоей силѣ, Господи, я вижу твою славу, Господи, возьми меня, я твоя, я тебя люблю». И она рыдала и безумѣла, могучіе блистательные вихри ометали ея душу, въ
// 54
дивномъ коловращеніи, и предстояли потоки свѣта, всемірнаго торжества.
Въ эти минуты она познала свою жизнь до послѣдняго изгиба, приняла ее и сознала, что на той высотѣ, куда взнесло ее сейчасъ божественное дуновеніе, жить она больше не можетъ.
Быстро она вскочила, рванулась вверхъ, какъ бы съ тѣмъ чтобъ летѣть, и всплеснувъ руками, пала на земь безъ чувствъ.
XXX.
Весь тотъ день, весь вечеръ провела Аграфена въ молчаніи. Строго, торжественно было въ ея душѣ.
Она умылась, одѣла чистую бѣлую рубашку и легла на ночь, скрестивъ руки. Теперь она знала все и ждала съ величіемъ. Ночь надвинулась — черныя ея крылья одѣли міръ; золотая мантія неба разлеглась. Какъ всегда грозныя тайнодѣйствія протекали въ его глубинахъ, какъ всегда было оно неисчерпаемой книгой.
Предъ зарею закричали пѣтухи. Стало сѣрѣть, серебриться, дымно-розоватыя пятна выступили надъ садами. Улица была тиха. Спали собаки, куры; пыль въ серебрѣ росы лежала на улицѣ толстымъ слоемъ.
Тогда сквозь утреннее безмолвіе не спавшая Аграфена услыхала приближеніе. Повернувъ голову, такъ что сталъ виденъ уголъ переулка, она замѣтила, что не подымая уличной пыли и не будя собакъ, подъ молчащими ветлами къ ней идетъ черная
// 55
фигура. Она ее узнала. И еще ступенью ровнѣе стало въ ея душѣ. Монахиня приближалась. Въ рукахъ держала сосудъ: «Здравствуй, раба Аграфена». Такъ сказала. «Здравствуй». «Готова-ли?» «Готова». Монахиня ей поклонилась. «Вкуси». Аграфена медленно приподнялась, припала губами къ чашѣ и долго пила. «Слышишь ли мою сладость? Идешь ли?» «Слышу», отвѣтилъ наполовину не ея голосъ. «Иду».
Монахиня подала ей руку, она взяла ее — медленно-медленно затянулось все туманными завѣсами, какъ бы смѣнялись великія картины, бренныя на вѣчныя, и чей-то голосъ сказалъ: «Вотъ идетъ та, которую называли бѣднымъ именемъ Аграфены, вкусить причастія вѣчной жизни».
Это были послѣднія слова.
_______
// 56