// Б

// Б. Зайцев. Странное путешествие. КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

«ВОЗРОЖДЕНIЕ» «LA RENAISSANCE»

2, rue de Sèze, Paris (9). Парижъ, 20 авг. 1927.

АЛЕКСѢЙ БОЖIЙ ЧЕЛОВѢКЪ

Евфимiй былъ знатный римлянинъ, полный и благодушный. Жилъ широко въ великолепномъ домѣ у подножiя Авентина. Любилъ гулять въ своихъ садахъ, гдѣ кипарисы окаймляли Тибръ, бесѣдовать съ философами, въ жару сидѣть подъ портикомъ и слушать флейту, запивая ледяной водой шербетъ. Все дѣлалось вокругъ легко и просто кто-то подавалъ ему сандалiи, застегивалъ одежду, накрывалъ на столъ. И сами появлялись вина.

Тридцать лѣтъ правила домомъ его жена, бѣлая, красивая и добрая, такая-же дородная, почтенная, какъ мужъ. Сотни рабовъ прислуживали ей. Съ ними обращались хорошо. И имъ завидовали рабы другихъ господъ.

Каждый день Евфимiй выставлялъ нѣсколько столовъ для бѣдныхъ — вдовъ, странниковъ, дѣтей, убогихъ. Правда, было это вблизи кухни и далеко отъ жилыхъ покоевъ. Иногда онъ, улыбаясь, важно и привѣтливо проходилъ мимо обѣдающихъ, и тѣ славили его. Въ другiе дни, когда они слишкомъ шумѣли, а онъ хотѣлъ читать возвышенное, или поэтическое, то удалялся въ садъ, къ Тибру, гдѣ у него былъ выстроенъ небольшой домикъ. Здѣсь шумѣлъ вѣчнымъ, милымъ шумомъ Тибръ. Евфимiй безраздѣльно

отдыхалъ за чтенiемъ — отъ своей роскошной жизни.

Онъ полагалъ, что просвѣщенiе вещь величайшая. И къ его сыну Алексѣю приходили ежедневно риторы, грамматики, философы. Дiаконъ Петръ изъ церкви св. Пуденцiаны, огромный и лохмато-добродушный, обучалъ его катехизису.

Алексѣй не былъ красивъ, какъ мать, и крупенъ, какъ отецъ. Казался даже слабоватъ. Не совсѣмъ правильная голова, съ огромно-выдававшимся затылкомъ. Глаза шире разставлены, чѣмъ надо, сѣрые, съ тонкими вѣками, иногда некрасивые, иногда вдругъ заливались свѣтомъ и воодушевленiемъ. А улыбался онъ застѣнчиво. Къ философiи и священной вѣрѣ имѣлъ крайнее влеченiе. Особенно былъ имъ доволенъ высохшiй, какъ обезьянка, грекъ философъ Харiакисъ, и дiаконъ Петръ.

— Не утомляй себя, говорилъ отецъ. — Жизнь длинна. Посмотри на меня. Мнѣ пятьдесятъ, а я молодъ, потому что никогда не признавалъ излишествъ. Во всемъ мѣра. Въ этомъ мудрость, и залогъ здоровья, силы, счастья.

Алексѣй слушалъ почтительно. Не возражалъ и занимался своимъ дѣломъ съ твердостью, восхищавшей Харiакиса.

— Ахъ, говорилъ тотъ, дыша чеснокомъ: что за мальчикъ! Родился философомъ. Если-бы не дуракъ Петръ… но что смыслитъ этотъ невѣжда?

Харiакисъ, съ высоты своего рванаго плаща и греческаго нищенства не выносилъ римлянинъ.

— Юноша, обращался онъ къ Алексѣю: въ тебѣ пламя божественнаго Плотина! У тебя затылокъ философа. Но увы, тебѣ надлежитъ жить, прости меня, въ этомъ мерзѣйшемъ городѣ, рядомъ съ которымъ наши Өивы или Коринѳъ — столицы. Многаго я отъ тебя ожидаю, но запомни: мiръ дряхлъ, и Римъ твой, хоть и грубъ, но старъ, и развращенъ, —

клянусь лучшей луковицей моего прежняго огорода въ Пиргосѣ! Натащилъ себѣ богатствъ со всего свѣта, сѣлъ на нихъ, икаетъ, пьянствуетъ, и думаетъ: я лучше всѣхъ. А вотъ я, Аристидъ Харiакисъ, поклоняющiйся Плотину, я, кого вчера рабы Рутилiя Фигула чуть не избили за то, что я нечаянно задѣлъ плащемъ, проходя, ихъ господина — я кричу: довольно, судъ идетъ! Довольно преступленiй и насилiй, жадности, богатства, звѣрствъ. Такъ сказано и въ вашей, христiанской книгѣ, гдѣ есть пророчество о городѣ. Прибавлено, что это Вавилонъ. А я тебѣ говорю: Римъ! Ахъ, что за люди! Что за жизнь!

Харiакисъ завернулся въ плащъ свой рваный и торжественно вышелъ. Онъ былъ такой маленькiй и тщедушный, что его можно было бы, какъ игрушку, положить въ карманъ, но надувался величаво, и вздыхая по своему огороду въ Пиргосѣ, шелъ бродить въ сумеркахъ по темнымъ уличкамъ у театра Марцелла, гдѣ слонялись подозрительныя личности. Съ ними заводилъ онъ шашни. И въ вонючихъ кабачкахъ запивалъ козiй сыръ виномъ, громилъ богатство, роскошь и пресыщенность. Иногда надоѣдалъ, и его били.

II.

Чтобы какъ слѣдуетъ понимать жизнь, Алексѣй былъ еще молодъ. Онъ слишкомъ мало ее зналъ. Но слишкомъ рѣзко изъ нея выдѣлялся, какъ выступалъ его затылокъ изъ числа другихъ. Онъ очень любилъ мать и отца, но ему скучно было-бы такъ важно, благодушно шествовать подъ портикомъ, или смотрѣть, какъ подъ надзоромъ матери ключницы складывали въ кладовыя тонкiя полотнища холста.

Онъ лучше и счастливѣй чувствовалъ себя на убогомъ холмѣ Эсквилина, въ смиренной церковкѣ св. Пуденцiаны на вечернѣ, или за стѣнами Рима, нѣжною зарей, въ виноградникахъ и кипарисахъ катакомбъ. Кто-то былъ съ нимъ, свѣтлый и таинственно-великiй. Свѣчи золотистѣе теплились въ церкви, обольстительнѣй алѣла тучка на закатѣ. Возвращался онъ легкимъ и радостнымъ.

— Хорошiй юноша растетъ у насъ, говорилъ женѣ Евфимiй: но слишкомъ онъ далекъ отъ жизни.

Аглая успокаивала.

— Женится, будетъ семья, все наладится.

Въ дородности и красотѣ своей она считала, что жена, дѣти, спальня и столовая все одолѣютъ.

И принимала мѣры.

Цвѣли персики и миндаль, по голубому небу римскому неслись пухло-рваныя, бѣлыя облачка, когда въ портикѣ своего сада, въ тонкомъ узорѣ

тѣней отъ молодыхъ померанцевыхъ деревьевъ увидалъ Алексѣй Евлалiю. Дѣвушка шла съ матерью, и Аглаей. Была довольно высока, широкоплеча, ночной черноты волосы, синiе глаза. Держалась строго и покойно. Алексѣй разсмотрѣлъ крѣпкiй очеркъ лица съ завитками волосъ, глубокую впадину между ключицами, нѣсколько полныя и тяжеловатыя ноги.

Онъ ничего не нашелся сказать ей. Видѣлъ только, какъ на него поднялись два синихъ глаза и посмотрѣли внимательно. Сладкой прохладою на него пахнуло. И сердце слегка поплыло.

Вечеромъ, въ церкви св. Пуденцiаны, онъ былъ особенно счастливъ. Даже когда закрывалъ, молясь, тонкiя вѣки, что-то сiяло сквозь нихъ.

Дома его подозвалъ отецъ.

— Нравится тебѣ эта дѣвушка?

Алексѣй слегка поблѣднѣлъ. Опустилъ глаза, пробормоталъ что-то невнятное.

— Ну, вотъ, говорилъ позже, въ спальнѣ, укладываясь на ночь, женѣ Евфимiй: видишь, я никогда не ошибаюсь. Развѣ не говорилъ я, что Евлалiя непремѣнно ему понравится?

И покойно, довольный, легъ на свое ложе — многiе годы дѣлилъ онъ его съ Аглаей. Прiятно было, что Алексѣю нашелъ тоже жену, и хорошую. Онъ оставитъ ему состоянiе, домъ. Жизнь его будетъ прiятна, легка, какъ его собственная.

Евлалiю также спросила о женихѣ мать. Та немного задумалась, и вздохнула.

— Да, это странный… и необыкновенный юноша.

III.

По вечерамъ, передъ сномъ, Алексѣй молился. Призывалъ, какъ съ дѣтства былъ прiученъ, силы добрыя на отца, мать, себя, близкихъ, не забывалъ даже маленькаго, сморщеннаго Харiакиса. Поминалъ умершихъ. И заканчивалъ молитвою о Римѣ, о своемъ народѣ. Теперь ко всѣму этому прибавилось имя Евлалiи — тихо и съ нѣжностью.

Какъ было принято, они видѣлись рѣдко, мало и говорили. Онъ хранилъ, все-таки, влажное прикосновенiе ея руки, сдержанно-ласковый блескъ глазъ, запахъ лаванды, отпечатокъ сандалiи на пескѣ дорожки, черный, крутой локонъ надъ ухомъ. Узнавалъ ее издали по широковатымъ плечамъ, твердой поступи. Ему казалось, что въ ея синихъ глазахъ — прохлада, чистота, ласка.

И онъ зналъ уже, что она будетъ его женой. Это волновало — онъ закрывалъ широко-разставленные свои глаза съ тонкими вѣками, какъ у ребенка.

Харiакисъ замѣтилъ, что Алексѣй не въ себѣ. Ихъ уроки кончались. Грекъ былъ печаленъ.

— Женятъ тебя, засядешь въ спальню, дѣти пойдутъ… Нѣтъ, если быть философомъ, то домашнiя дѣла по боку. Вотъ и я… Ахъ, отчего я не у себя въ Пиргосѣ, я ходилъ бы, окруженный прекрасными юношами, мы разсуждали бы о Порфирiи,

Плотинѣ, Явмлихѣ, ѣли бы чудесныя фиги и гранаты… Ты имѣешь видъ сонный и отсутствующiй, я знаю, о чемъ ты думаешь.

Алексѣй медленно открылъ глаза, точно вышелъ на поляну. И потеръ лобъ.

— Учитель, не говорите такъ.

Его стѣснялъ теперь сморщенный грекъ. И онъ даже радъ былъ, что они разстанутся. Что-то набиралось и бродило въ немъ. Хотѣлось одиночества. Онъ чаще выходилъ на берегъ Тибра, смотрѣлъ, какъ солнце нѣжитъ камыши, блеститъ въ струяхъ — волненiе его вздымало.

Особенно было оно сильно въ день свадьбы. Алексѣй мало понималъ, что происходитъ, слушался родителей, въ туманѣ дѣлалъ все, что полагается, и сказалъ «да» въ церкви, и отсутствующимъ взоромъ видѣлъ, какъ надѣлъ кольцо священникъ на знакомый, твердо-розоватый палецъ Евлалiи, какъ дышала ея грудь, вздрагивали рѣсницы. Необычный, матовый блескъ былъ разлитъ по ея лицу. Что это значило все? Что происходило?

Свадебный обѣдъ очень затянулся. Евфимiй былъ доволенъ, важно, благодушно угощалъ. Все шло прилично. Только Харiакисъ, на дальнемъ столѣ, у выхода, перепился, и его пришлось вывести. Онъ ругался и обозвалъ всѣхъ мошенниками. Но въ шумѣ, общемъ смѣхѣ, это мало кто замѣтилъ.

Когда Евлалiя съ подругами ушла переодѣться, Алексѣй поднялся, незамѣтно вышелъ. Удалился въ узкую аллейку померанцевъ, буксовъ стриженыхъ, зашелъ въ дальнiй уголъ сада, къ домику отца и кипарисамъ передъ Тибромъ.

Трепетаньемъ свѣта, легкаго и зыбкаго, знойно-прозрачнаго, былъ полонъ воздухъ. Сверкали струи въ Тибрѣ. Камыши клонились и вздымались. И струило надъ домами, и дворцами и садами Рима.

Кое-гдѣ плавился золотой шпицъ. Ослѣпительный послѣполудень…

Алексѣй остановился. Заглядѣлся на двухъ бабочекъ, бѣлую, желтую, кружившихъ надъ шиповникомъ, вѣтеръ то наносилъ, то вновь откидывалъ ихъ. Потомъ взоръ отошелъ на мутно-златистую рябъ рѣки, ерошившуюся чешуей — поднялъ глаза, и точно воздухъ сталъ еще свѣтлѣе, вокругъ все наполнялось ослѣпительнымъ сiянiемъ. Знакомое, то чувство, что испытывалъ и раньше, но стократъ сильнѣе, залило его. Онъ перехватилъ грудью воздуха… Мгновенiе — показалось, онъ сейчасъ ужъ перейдетъ, не выдержитъ. Но стало легче. Онъ открылъ глаза. Въ головѣ шумъ. Тѣ же кипарисы, Тибръ, камыши, свѣтъ, жара, лишь онъ другой.

Онъ медленно шелъ назадъ, къ гостямъ. И когда проходилъ мимо любимаго своего фонтана — два обнявшихся мраморныхъ ребенка, изъ губъ ихъ струйками бѣжитъ вода — все показалось дальнимъ, точно бы подводнымъ.

Близко къ полуночи Алексѣя привели въ спальню. У изголовья постели, убранной красными гвоздиками, курились, потрескивая, голубоватые огни. Изъ другой двери вошла Евлалiя. За ней былъ слышенъ шопотъ, тихiй смѣхъ подругъ. Потомъ все смолкло. Они остались одни.

Евлалiя сѣла на постель, сложила руки на колѣняхъ и не подымала глазъ. Тонкая жилка билась въ углубленiи между ключицами.

Алексѣй подошелъ къ ней, опустился и поцѣловалъ руку. Полная, нагая нога въ сандалiи чуть не касалась его губъ. Евлалiя покраснѣла. Подняла руку и погладила огромный затылокъ Алексѣя. Мучительно прекрасна была она для него.

— Лучше тебя никого нѣтъ, сказалъ онъ. — Нѣтъ, и не будетъ.

И тогда увидѣлъ ея глаза. Психея съ нѣжностью,

сквозь синеву, смотрѣла на него.

— Но я не могу съ тобой остаться. Я долженъ уйти отсюда.

Психея подняла слегка голову. Широкiя ея плечи выразили недоумѣнiе.

— Прости меня, продолжалъ Алексѣй. — Но я не могу быть твоимъ мужемъ. Я не буду ничьимъ мужемъ. Я ухожу.

Психея удалялась, а Евлалiя блѣднѣла, крѣпче твердою рукой сжимала одѣяло. Долго въ молчанiи смотрѣли они другъ на друга. Затылокъ Алексѣя вырасталъ въ глазахъ ея, на фонѣ свѣта, голубовато-золотѣвшаго. Вдругъ что-то дернулось въ ея глазахъ. Точно сорвалось съ мѣста.

— Я всегда чувствовала… думала… а теперь знаю…

Алексѣй снялъ обручальное кольцо и отдалъ ей.

— Храни его пока. Такъ надо.

Перекрестилъ ее, поцѣловалъ въ холодный лобъ, точно вонзилъ кинжалъ и вышелъ. Въ поясѣ его было золото и ключъ отъ потайной калитки вблизи Тибра. Зачерпнувъ родной его воды, онъ освѣжилъ лицо, и въ тишинѣ, при отдаленномъ гулѣ Рима засыпающаго, съ отсвѣтами заревъ, зашагалъ мимо Тестаччiо и пирамиды Цестiя. Скоро только кипарисы у воротъ, какъ часовые, и остались на начавшемъ свѣтлѣть небѣ, отъ великаго, взрастившаго его Рима. Да собаки лаяли. Пѣли вторые пѣтухи.

IV.

Хозяинъ судна, на которомъ Алексѣй изъ Остіи отплылъ въ Малую Азію, рыжебородый купецъ въ кольцахъ, завитой и нарумяненный, хорошо расторговался и былъ веселъ. Цѣлый день пилъ вино, хохоталъ, икалъ, спускался въ трюмъ — любилъ собственноручно хлестать прикованныхъ къ весламъ гребцовъ. Потомъ запирался у себя въ каютѣ съ новокупленной наложницей. Матросы тоже были полупьяны. Не стѣсняясь предавались грубому безчинству.

Алексѣй безвыходно сидѣлъ на носу, на грудѣ старыхъ мѣшковъ. Отъ нихъ пахло еще пшеницей. Кипѣли бѣлымъ дымомъ брызги, пѣна, и хлестали волны. Солнце радугою въ нихъ иногда вспыхивало. На губахъ соль и влага, въ груди свѣжесть. Позади корабль, мачты со вздутыми парусами, хозяинъ, матросы, волнистая, зеленовато-бѣло-пятнистая струя и въ голубомъ туманѣ берега Италіи, Римъ, домъ на Авентинѣ. Впереди безконечные хохолки волнъ, да невѣдомая земля.

Шли благополучно. Одному гребцу за грубость отрубили ухо, другого съ пьяныхъ глазъ выбросили въ море — проходила стайка акулъ, и любопытно было поглядѣть, какъ они полакомятся. Рабъ просто утонулъ! Хозяинъ, протрезвившись, пришелъ въ ужасъ — этотъ негръ съ серьгой въ

ухѣ стоилъ дорого. Он рвалъ рыжую бороду, дико ругался, и грозилъ гнѣвомъ Божіимъ.

Въ прозрачныхъ сиреневыхъ сумеркахъ вошли въ гавань большого города.

Алексѣй радъ былъ уйти съ корабля — но и вокругъ все было чуждо. Раздавался говоръ на гортанныхъ, непонятныхъ языкахъ. Во мглѣ мелькали бѣлыя чалмы, тюрбаны, пестрые халаты, вперемежку съ римскими солдатами и моряками, колонистами. Онъ долго бродилъ въ закоулкахъ, шумныхъ и распутныхъ вблизи порта, молчаливо-сонныхъ выше, по горѣ. И все всходилъ, и наконецъ, достигъ заброшенныхъ каменоломенъ. Внизу виднѣлись огни города, за ними темнота моря, Алексѣй примостился у камней. Такъ началась первая его ночь на чужбинѣ.

Лежать было не мягко, все-же онъ спокойнѣй спалъ здѣсь, чѣмъ отецъ, мать и жена на родинѣ.

Евфимій ничего не понималъ. Исчезнуть такъ, въ день свадьбы, не поговоривъ даже съ отцомъ… Но для чего тогда вѣнчаться? Откуда эти крайности? Точно нельзя быть добрымъ вѣрующимъ и имѣть жену? Все это мучило и огорчало. Чтобы развлечься, онъ старался больше играть въ шахматы съ наемнымъ мудрецомъ, въ домикѣ у Тибра. Да, но это бросаетъ тѣнь на самый домъ… Евфімий былъ просто разстроенъ, и ударилъ даже разъ раба, не съ той стороны поднесшего ему шербетъ. Мудрецъ было поежился, но тотчасъ принялъ видъ веселый, пошутилъ надъ киликійцемъ: какъ неловокъ!

Аглая похудѣла отъ волненій. Тоже мало понимала, но по матерински и по женски больше плакала, страдала, что не видитъ сына, не для кого хранить добро, хозяйничать и наводить порядки.

Евлалія-же замолчала. Она прямо обьяснила, съ первыхъ словъ, въ чемъ дѣло.

— Алексѣй святой. Я это давно знала. Будемъ ждать. Что Богъ пошлетъ.

И какъ вдова надела трауръ и осталась въ домѣ Авентинскомъ. Стала лишь блѣднѣе, строже, много шила. Ямочка подъ шеей сдѣлалась поглубже, но ходила она такъ же прямо, твердо, и такая же была прохладная и чистая — будто вновь уснула въ ней Психея, чуть разбуженная.

Алексѣй же обратился въ нищаго у храма Пресвятой Дѣвы, въ городѣ греческихъ и римскихъ колонистовъ побережья Малой Азіи. Храмъ стоялъ выше города, недалеко отъ каменоломенъ, гдѣ онъ ночевалъ впервые. Солнце заливало все здѣсь легкимъ, трепетно-прозрачнымъ свѣтомъ. Ослѣпительно сіяли въ немъ дороги. Слѣва море, смутной и дышащей синевы, съ бѣлой розсыпью узенькихъ парусовъ, внизу плоскія кровли домовъ съ кактусами, пальмами и кипарисами, нѣсколькими базиликами и уцѣлѣвшимъ римскимъ амфитеатромъ, а правѣй, въ сизо-серебряномъ туманѣ, — сухой и жгуче-каменистый край, красными пластами обнажающійся къ морю. Кой-гдѣ рощи, виллы разбогатѣвшихъ купцовъ. Дрожащій, раскаленный зной.

Нищіе сидѣли съ чашками для подаяній. Тѣнь паперти, синѣя, защищала ихъ. Свѣтящій воздухъ обжигалъ. Иной разъ на руку садился бѣлый голубь, а потомъ взлеталъ къ уступу колокольни.

Алексѣй сразу же роздалъ все, что захватилъ съ собой изъ Рима. Если собиралъ болѣе, чѣмъ на день, излишнее дѣлилъ между товарищами. Ночевалъ въ каменоломняхъ. И молился больше, чѣмъ на родинѣ. О многомъ могъ молиться. Съ высоты холма Богоматерь, покровительница моряковъ, благословляла міръ, и онъ лежалъ синѣющій, благоуханный — а внизу эти же моряки торговали женщинами и рабами, и дѣтьми, дрались и напивались, убивали и насиловали. Алексѣй ходилъ иногда вечеромъ по

100

глухимъ уличкамъ и закоулкамъ порта. Передъ освѣщенными входами сидѣли дѣвушки, почти нагія, зазывали и кричали. Выбѣгали на середину, подымали платья. Изъ домовъ съ красными фонарями неслась музыка, пьяные крики. Пахло нечистотами. Надъ головою же воздымалось небо съ потрясающими звѣздами. А рядомъ портъ. Въ немъ корабли съ красными парусами привозили, развозили по всему свѣту шелковыя ткани, золотыя украшенія, жемчуга, предметы изъ слоновой кости, гребни, краски.

Алексѣю лучше было на холмѣ около храма. Онъ нашелъ невдалекѣ и полюбилъ небольшую рощицу изъ фиговыхъ и тутовыхъ деревьевъ. Росли они на почвѣ скудной, каменистой. Тѣмъ трогательнѣй были сочные, трехлопастные листья фиги, и жирноблестящіе у тута. Фигами нерѣдко онъ питался. Тутовые ягоды, падая на землю, усѣивали ее какъ-бы чернильными орѣшками.

Подъ непрерывный звонъ цикадъ, удивительный своей неутомимостью, Алексѣй подолгу сидѣлъ въ тѣни рощицы, смотрѣлъ на море. И въ немъ трудно было-бы узнать холеного юношу изъ дворца Евфимія. Одежда изорвалась, лицо обгорѣло, черная борода разрослась по щекамъ, нѣкогда нѣжнымъ. Даже затылок не такъ выдавался, прикрываемый курчавой шапкою волосъ. И лишь глаза сильнѣй, взрослѣй блестѣли.

Рабы Евфимія, посланные на розыски, не обратили на него вниманія. Дворецкій, что когда-то подавалъ ему жареныхъ куопатокъ, начиненныхъ грудинками сициліанскихъ перепелокъ въ кисловатомъ соусѣ — равнодушно бросилъ драхму бородатому нищему на паперти Богородицы Утѣшенія моряковъ. Алексѣй же поблагодарилъ Бога, что довелось ему получить милостыню отъ собственнаго раба.

101

Такъ проходили годы, мало онъ ихъ замѣчалъ. Вставало и садилось солнце, луна измѣнялась, въ гавань приходили корабли и уходили, люди богатѣли и нищали, умирали и родились. Алексѣй ставилъ свѣчи Богоматери, много молился, мало елъ, подолгу сидѣлъ на паперти со своей кружкою. Голуби вились надъ его головой.

Однажды онъ былъ очень удивленъ: къ нему подошелъ маленькій сморщенный и изсохший человѣкъ безъ возраста.

— Ахъ, нехорошо забывать прежнихъ друзей и учителей!

Но Алексѣй узналъ его. Харіакисъ, правда, мало измѣнился, да и мало преуспѣлъ за эти годы. Отъ него такъ же пахло чеснокомъ, и такъ же былъ заплатанъ его плащъ, въ сѣдой щетинкѣ подбородокъ.

— Ну, значитъ, плохо я тебя училъ! Послѣ Плотина — паперть, чашка, рубище… И ты доволенъ? Тебѣ нравится сидѣть здѣсь, среди всѣхъ этихъ бездѣльниковъ?

— Да, я доволенъ.

— И собирать жалкіе гроши!

Алексѣй наклонилъ голову.

— Ахъ, я понимаю! Ты не просто же сидишь,

102

ты этимъ отрицаешь прошлое, богатство, семью, родину…

— Я дѣлаю, что мнѣ указано.

— Ну, да, вы всѣ, юродивые, говорите такъ. Пожалуй, тутъ есть даже смыслъ… Но, все-таки, родиться сыномъ Евфимія, изучать философію и краснорѣчіе, чтобъ оказаться на паперти… Впрочемъ, я же самъ громилъ тебѣ богатыхъ. Я еще менѣе сейчасъ люблю ихъ. Но теперь я поумнѣлъ. Ни философіями, ни сидѣніями тутъ не подѣлать ничего. Нужно другое.

Харіакисъ оглянулся.

— Слушай, я хочу съ тобой поговорить, но не на людяхъ.

Подъ вечеръ они сидѣли въ тѣни фигъ и тутовъ, въ Алексѣевой любимой рощицѣ. Зной спадалъ. Цикады верещали. Надъ дружнымъ, серебристымъ хоромъ ихъ въ остервенѣніи захлебывались басомъ нѣсколько особенно взъяренныхъ. Далеко, въ красныхъ выемкахъ каменоломенъ, работали полунагіе люди. Неземной лиловатостью были одѣты горы, и надъ изумрудомъ моря у прибрежья, надъ каймою пѣнныхъ кружевъ брезжила мгла бѣлесая.

— Это и называется Божій свѣтъ, который, вѣдь, я долженъ принимать, меня сюда назначили! Я созерцаю Божество вмѣстѣ съ Плотиномъ, и я радъ бы стать пневматикомъ и духоносцемъ, но… вѣдь кушать надо! А со всѣми гностиками — я же нищій, не на что хлебнуть глотка вина, не говоря уже о поцѣлуѣ юныхъ устъ. А между тѣмъ, всѣ эти… — онъ указалъ на бѣлѣвшія по склонамъ виллы — среди кипарисовъ, розъ… я ихъ ненавижу! Грабители! На чужомъ потѣ взошли. Знаешь — онъ живо обернулся къ Алексѣю: я поучалъ тебя, что Римъ обреченъ, но теперь, когда судьба продолжаетъ меня мыкать, когда я зарабатывалъ хлѣбъ и писцомъ и глашатаемъ, и сводникомъ, — я возненавидѣлъ

103

всѣхъ богатыхъ, въ Римѣ ли, Александріи, Тарсѣ, гдѣ угодно. Міръ прогнилъ, надо его разрушить!

Харіакисъ сдѣлалъ театральный жестъ, точно бы сбрасывалъ рваную хламиду; и приблизивъ лицо къ самому носу Алексѣя, срѣзалъ себѣ правой ладонью пальцы лѣвой — для послѣдней убѣдительности. Желтые глаза его были безумны. Онъ обрызгалъ Алексѣя слюной.

— Я не одинъ. Насъ много. Тоже недовольныхъ, жаждущихъ… И это не впервые здѣсь… Но ранѣе какъ следуетъ не удавалось. А теперь мы оснуемъ новое государство… лучше чѣмъ Платоново. Нищіе всѣ за насъ. Составь дружину, и присоединяйся. Мы порастрясемъ всѣхъ, кого слѣдуетъ.

Алексѣй молчалъ. Харіакисъ продолжалъ убѣждать. Отвѣта, все-таки, не получилъ. Тогда онъ вспотѣлъ, раздражился, нѣсколько разъ набрасывался на него, потомъ утихъ, обозвалъ дурачкомъ и въ наступающихъ сумеркахъ исчезъ такъ же внезапно, какъ явился. Алексѣй же сиделъ долго. Зажигались огни въ городѣ, на судахъ въ порту, красные, зеленые. Южный сумракъ синѣлъ. Смутно бѣлѣли въ немъ дороги. Наплывала теплая струя, и въ потемнѣвшемъ небѣ звѣзды разлегались вѣчными узорами. Алексѣй улегся спать подъ ними. Когда вспоминалъ Харіакиса, нѣкое облачко находило на душу.

Ему суждено было разрастись.

Черезъ нѣсколько дней, у себя на паперти, услыхалъ Алексѣй разговоръ двухъ купцовъ — они спѣшно погружали семьи на корабль и уходили — по прибрежью двигались отряды взбунтовавшихся. Заметилъ Алексѣй, что меньше стало и его товарищей по нищенству. А черезъ двѣ недѣли въ городѣ уже шла рѣзня. Въ церковь спасались перепуганныя женщины. Море безсмертно сиреневѣло, вѣтерокъ

104

широко морщилъ его, тотъ же вѣтерокъ нѣжно гналъ тучи дыма отъ горѣвшихъ — не впервые! — виллъ. Все шло, какъ полагается. Тѣ, кто работали въ каменоломняхъ, въ гавани, стали хозяевами города. Какъ издавна заведено, бросали въ море богачей, негры насиловали женщинъ, а сирійцы дико пьянствовали. Ночью прекраснѣйшія зарева свѣтили отовсюду. Въ гавани, у домовъ разврата, стоялъ непрерывный вой. Было правительство: цирюльникъ, бѣглый солдатъ и философъ Аристидъ Харіакисъ — имя его часто слышалъ Алексѣй.

Продолжалось это не такъ долго. Подошли римскія войска, явился флотъ — Алексѣй видѣлъ тяжкія триремы — важно, холодно входили они въ портъ на веслахъ. И пожары прекратились. Кровь же полилась рѣкой спокойной, и обратной. Выйдя разъ на прибрежную дорогу, Алексѣй увидѣлъ длинный рядъ платановъ. Вѣтви ихъ были обрублены. На стволахъ, какъ гроздья страшныхъ фруктовъ, уходили вдаль тѣла распятыхъ. На одномъ изъ первыхъ же деревьевъ висѣлъ сморщенный человѣкъ съ раздробленнымъ носомъ и разорванной губой, съ сѣдой щетинкою заросшимъ подбородкомъ.

Нелегко признать въ немъ было Аристида Харіакиса.

105

Алексѣй рѣже ходилъ теперь въ свою рощицу, меньше глядѣлъ на городъ, на море. Онъ еще усерднѣе молился, много времени онъ проводилъ предъ образомъ Пречистой въ церкви.

И однажды въ храмѣ раздался голосъ Ея:

— Приведите ко мне человека Божія. Ибо Духъ Божій на немъ, и его молитва угодна Господу. Молитесь, молитесь, подражайте ему, ибо весь міръ нуждается въ очищеніи.

Священникъ прервалъ службу, хоръ остановился. Всѣ были въ недоумѣніи. Кто человѣкъ этотъ? И гдѣ находится?

Голосъ прибавилъ.

— Не ищите его въ храмѣ. Онъ сидитъ на паперти, съ чашкою въ рукѣ.

Привратникъ догадался.

— Это тотъ, сказалъ священнику, нечесаный, съ большимъ затылкомъ. Онъ семнадцать лѣтъ уже сидитъ у храма.

И пошелъ за Алексѣемъ.

— Иди — онъ взялъ его за руку. — Сама зоветъ тебя, Пречистая.

Алексѣй плохо понялъ, но пошелъ. Народъ разступался передъ нимъ.

— Вотъ человѣкъ Божій! Посмотрите на него, человѣка Божія!

106

Священникъ его обнялъ. Народъ попрежнему привѣтствовалъ. У женщинъ были слезы на глазахъ. Алексѣй земно поклонился образу Пречистой, поскорѣе вышелъ въ боковую дверь у алтаря. «Человѣкъ Божій»!

Къ вечеру Алексѣй спустился въ гавань.

Городъ не казался ужъ ему своимъ. Какъ будто онъ вчера въ него пріѣхалъ, день просидѣлъ со своей чашкою, завтра уѣдетъ. Облачка, въ огневомъ золотѣ, медленно плыли на сѣверъ. Онъ поглядѣлъ на нихъ, и въ сердцѣ у него что-то сказало: Тарсъ. Онъ подошелъ къ матросамъ. Загорѣлые, въ колпачкахъ, фескахъ и съ серьгами въ ухѣ, они сидѣли на канатахъ вблизи пристани и медленно ругались.

— Тарсъ! мрачно сказалъ одинъ. — Ишь куда собрался. Тамъ, братъ, чума. Кто мретъ, а кто бѣжитъ. Некому мертвыхъ подбирать, не то что за больными ужъ ходить.

— Вотъ хорошо. Я буду ходить за больными, убирать мертвыхъ.

— А-а, вспомнилъ одинъ, съ ямою шрама на щекѣ: это юродивый, головастый, съ паперти Богородицы. Возьмемъ его. Пресвятая насъ поддержитъ.

И Алексѣя взяли, съ тѣмъ, что высадятъ у Тарса, сами пойдутъ дальше.

На другой день отплыли. Храмъ Богородицы долго виднѣлся на холмѣ, казалось, благословлялъ плаваніе. Моряки могли думать, что Пречистая поможетъ имъ устроить всѣ дѣла. Но вышло по другому. Къ вечеру поднялась буря, и не только Тарса не увидѣлъ Алексѣй, но не увидѣли и моряки города, куда шли, а корабль нѣсколько сутокъ колотило по волнамъ, и раздраженные матросы выбросили-бъ Алексѣя въ море, если бы не ослабѣли сами. На восьмыя сутки, когда стихло, подобрало ихъ судно, шедшее въ Остію.

107

Такъ Алексѣй снова попалъ на родину.

Черезъ два дня съ котомкой, палкой, на зарѣ вечерней подходилъ къ корчмѣ недалеко отъ Рима. Тамъ рѣшилъ ночевать. Скудно поужинавъ, вышелъ мимо сѣновала въ огородъ съ капустой и латукомъ. Рядомъ начинался виноградникъ. Прислонившись къ невысокой стѣнкѣ, отдѣлявшей его, Алексѣй вздохнулъ глубоко. Было влажно. Пахло овощами и сырой землей, таинственною близостью болотъ и моря. Небо полно крупныхъ звѣздъ. Тамъ, между двухъ тонкихъ кипарисовъ, гдѣ оно свѣтлѣе — Римъ. Даже ночью зарева играютъ надъ столицей міра. Вотъ — городъ цезарей, апостоловъ, ристалищъ, катакомбъ, безумія и святости… Какъ громилъ его Харіакисъ!

И утромъ, столь знакомыми воротами у пирамиды Цестія, мимо Тестаччіо, нищенскими кварталами онъ вышелъ къ Авентинскому холму.

Все тотъ же Римъ, все тотъ же Тибръ. Тѣ же полощутъ бѣлье прачки, такъ же ходятъ колесомъ по улице мальчишки, и сапожники сидятъ на табуреткахъ въ крошечныхъ своихъ закуткахъ, такъ же вѣтеръ шумитъ лаврами, дубами Палатина, и сгибаетъ легкою дугой стройные кипарисы сада Алексѣева отца. И по стѣнѣ такъ же легко-упруго ходятъ тѣни ихъ.

Алексѣй попалъ въ часъ завтрака. Какъ въ годы его дѣтства, подъ открытымъ небомъ вблизи кухни было выставлено три стола для бедныхъ. Старухи, дѣти, два юродивыхъ, нѣсколько пилигриммовъ съ запыленными ногами, слипшимися волосами, хлебали супъ бобовый, заѣдая хлѣбомъ. Рабы носили бдюда жареной козлятины, вкусно-дымящіяся. Евфимій проходилъ, совсѣмъ сѣдой, какъ прежде, милостиво-важный, но задумчивѣе, какъ-то тише. Рядомъ съ нимъ шелъ философъ.

Алексѣй поклонился.

108

— Господинъ, сказалъ: я издалека, но наслышанъ о тебѣ. Прими меня въ свой домъ. Я буду на тебя работать, и питаться крошками съ твоего стола.

Евфимій посмотрелъ на него, сказалъ философу:

— У меня нѣкогда былъ сынъ. Глаза этого странника такъ же широко разставлены, какъ у него. Да, но того, навѣрно, нѣтъ въ живыхъ. Мои рабы не могли его найти.

И обратившись къ Алексѣю, разрѣшилъ остаться. А потомъ въ грустной сосредоточенности прослѣдовалъ съ философомъ къ своему домику у Тибра.

— Мой сынъ былъ очень чистымъ, и хорошимъ юношей. Но не хватало ему чувства мѣры. Вотъ такъ-то, другъ мой. Я богатъ и знатенъ, но съ техъ поръ, какъ Алексѣй ушелъ, какъ умерла жена, мнѣ остается только отводить душу въ чтеніи, да разговорахъ съ людьми вродѣ тебя.

А въ это время Алексѣй шелъ по другой дорожкѣ сада. И не очень удивился, когда изъ-за куста азалій показалась передъ нимъ высокая фигура женщины съ широкими плечами и тяжеловатой поступью полныхъ ногъ. Все тѣ же синіе, прохладные глаза, но въ черныхъ волосахъ сѣдины. Она была одѣта строго и богато.

Увидѣвъ Алексѣя, вдругъ остановилась. То ли хотѣла вскрикнуть — овладѣла собой, поблѣднѣла. А потомъ низко поклонилась.

— Это ты. Я знаю. И я знала — ты придешь.

Алексѣй посмотрѣлъ на нее.

— Отецъ не узналъ меня. А ты такъ мало меня видѣла. Какъ ты могла узнать?

Евлалія сѣла на скамейку.

— Мнѣ ли не узнать!

Онъ помолчалъ.

109

— Да, я узналъ бы тебя, тоже, гдѣ-бъ ни встрѣтилъ, и въ какомъ бы видѣ.

Евлалія подняла голову.

— У тебя слезы? Алексѣй, у тебя на глазахъ слезы?

Черезъ нѣсколько времени онъ сидѣлъ съ ней рядомъ на скамейкѣ, какъ всегда покойный.

— Евлалія поцѣловала ему руку.

— Я всегда знала: ты святой. Ты пришелъ спасать родину и насъ всѣхъ. Да, я знаю. Я вѣрна тебѣ.

110

VII

Аглая умерла давно, и въ управленіи всѣмъ домомъ мѣсто ея заняла Евлалія. Она легко усвоила спокойную серьезность и внушительность предшественницы. Но теперь низшій рабъ хозяйства былъ собственный ея мужъ. Никто не зналъ объ этомъ. Можетъ быть, Аглая и узнала бы его. Но у другихъ не было къ нему любви — его не замѣчали.

Потому ли, что напомнилъ отцу смутно сына, Алексѣй вначалѣ получалъ кушанье со стола Евфимія, и былъ предложенъ даже ему служащій. Онъ отказался. Мылъ посуду, таскалъ воду, подметалъ, выносилъ нечистоты, и у каждаго старался взять труднѣйшую работу, облегчить кого возможно. Всѣхъ называлъ братьями. Самъ чинилъ одежду, спалъ въ бывшей собачьей конурѣ на доскахъ. Изъ рабовъ нѣкоторые удивлялись ему. Большинство смѣялось и негодовало.

— Вольный, а туда же лѣзетъ въ нашу шкуру. Дурачекъ, навѣрное, зашибленный.

— Не дурачекъ, а просто онъ прикидывается. Вотъ, посмотрите, стащитъ что-нибудь, сбѣжитъ, а мы останемся въ отвѣтѣ.

И его дразнили, случалось, и обливали помоями. Когда уходилъ въ конуру, дѣти собирались вокругъ, лаяли, кричали:

— Выходи, дамъ косточку!

111

Евлаліи онъ не позволялъ заступаться за себя. Она и понимала его, и не могла спокойно видѣть все. Ночью, потихоньку, приходила къ конурѣ, плакала и цѣловала его руки. Потомъ шла къ себѣ въ спальню, и служанка думала, что она бѣгаетъ къ любовнику.

Съ удивленіемъ замѣчалъ Евфимій — все бѣднѣе, строже стала она одѣваться, отпустила на свободу нѣсколькихъ своихъ рабынь, питалась хуже, меньше занималась по хозяйству, чаще уходила одна въ городъ — тамъ, въ приходѣ св. Пуденціаны завелись у ней особые друзья.

— Дочь, говорилъ Евфимій: ты начинаешь увлекаться. Я понимаю доброту и помощь неимущимъ — я и самъ, сколько могу, помогаю. Но во всемъ мѣра. Вспомни бѣднаго твоего мужа. Оттого онъ и погибъ, что не зналъ мѣры.

— А можетъ быть, онъ вовсе не погибъ. Быть можетъ, мы, отецъ, въ этомъ дворцѣ, съ нашими виллами въ Тибурѣ, Байяхъ — ближе къ гибели, чѣмъ онъ…

— Ну, это ужъ преувеличенія!

Евлалія вдругъ вспыхнула и покраснѣла.

— Отецъ, я лишь теперь и начинаю понимать жизнь — ближе вижу ее. Вся моя молодость прошла въ теплицѣ. И вы — прекраснѣйшій, добрѣйшій человѣкъ — развѣ вы видите дѣйствительную жизнь? Вы видите дворцы, сады, пріятные обѣды, музыку и разговоры за виномъ и шахматами… вы взглянули бы туда, гдѣ настоящій Римъ, на Целіи, на Эсквилинѣ, на Трестевере… Ахъ, Римъ великъ, но и ужасенъ!

Евфимій развелъ руки.

— Какъ и міръ вообще. Я не ребенокъ, какъ ты думаешь. Но лбомъ стѣну не прошибить.

— Я вчера видѣла дѣвочку… Наши спасли ее…

112

діаконъ Петръ, и другіе. Ее должны были продать Корнелію Руфу — онъ бываетъ въ нашемъ домѣ!

— Ужъ и продать. Опять, навѣрно, преувеличеніе.

— Нѣтъ, это правда. Римъ, да и міръ, прибавила Евлалія съ какимъ-то страннымъ выражениемъ: нуждаются вообще въ герояхъ, и заступникахъ. Мы — христіане только по названію. Впрочемъ, святые есть… мы лишь не знаемъ ихъ.

Такіе разговоры мало нравились Евфимію. Онъ уходилъ въ домикъ на берегу Тибра, гдѣ ему ужъ не мѣшали жить, какъ нравилось, и видѣть, что хотѣлось.

— Издавна привыкли громить Римъ за распущенность, богатства и жестокости, говорилъ онъ философу, раскладывающему предъ нимъ шахматы. — Понятно, Римъ не агнецъ. И надо признать, что въ откровеніи апостола Iоанна есть кое-что… — онъ сдѣлалъ первый ходъ. — Но души, склонныя къ восторженности, раздуваютъ…

Евфимію мѣняться было уже поздно. Мирно, какъ и прежде, разыгрывалъ онъ свои партіи, а годы шли, попрежнему, не быстро, и не медленно.

Попрежнему жилъ Алексѣй въ своей конуркѣ, и чѣмъ старше становился, тѣмъ все дѣятельнѣе: работалъ самъ, работалъ за другихъ, слабѣйшихъ, утѣшалъ обиженныхъ, мирилъ поссорившихся, ходилъ въ храмъ св. Пуденціаны, помогалъ Евлаліи въ дѣлахъ благотворенія — и подолгу молился на доскахъ своего дома ночью. Его ужъ не дразнили, и не обижали. Напротивъ, дѣти приходили съ нимъ играть по вечерамъ, или спасались подъ его защиту отъ побоевъ. На крышѣ конуры сидѣли голуби. Ни ястребъ, и ни кошка не могли здѣсь тронуть ихъ, они курлыкали и ласково садились Алексѣю на плечо, на руку, какъ когда-то въ дальнемъ храмѣ Богородицы.

113

И такъ прошло много лѣтъ. И никто не узналъ, кто этотъ странный нищій. Когда же наступило ему время уходить, то онъ позвалъ жену, сказавъ:

— Дай мнѣ кольцо, которое я отдалъ тебѣ въ день вѣнчанія. Я его надѣну.

Евлалія заплакала и поклонилась ему въ ноги.

— Господинъ, зачемъ ты оставляешь насъ такъ скоро?

Алексѣй погладилъ ея волосы.

Хотя и боленъ былъ, не уходилъ изъ конуры. Дѣти носили ему пищу, голуби держали у его одра почетный караулъ.

А въ одинъ день въ алтарѣ храма св. Пуденціаны голосъ произнесъ, на литургіи:

— Пріидите ко мнѣ, вси труждающіеся и обремененніи, и Азъ упокою вы.

Народъ смутился и сталъ на колѣни.

— Пойдите и ищите, продолжалъ голосъ: человѣка Божія, и просите его, чтобы онъ молился за Римъ.

И опять добавилъ:

— А найдете вы его въ домѣ Евфимія.

И тогда народъ съ епископами и священниками пошелъ къ дому Евфимія, а діаконъ Петръ, вдохновленный, вскричалъ:

— Это, навѣрное, тотъ, что ходилъ къ намъ со-своею госпожей.

И онъ повелъ всѣхъ къ мѣсту, для него знакомому. Ихъ встрѣтила Евлалія. Въ гробу, рядомъ съ конурой, лежало тѣло Алексѣя. Дѣти плакали, стоя на колѣняхъ. Ласточки, віясь надъ нимъ, пѣли псаломъ. Діаконъ Петръ вскричалъ:

— Да это Алексѣй! Мой ученикъ!

И со слезами онъ упалъ ко гробу. Лицо усопшаго стало такъ юно и прекрасно, и онъ вновь такъ походилъ на Алексѣя прежняго — его тотчасъ узнали всѣ, кто сколько нибудь прежде зналъ. И прибѣжалъ

114

Евфимій, и заплакалъ тоже, тоже цѣловалъ. Въ рукѣ же Алексѣя была грамота, таинственными буквами, не человѣческой рукою писанная: — Алексѣй Божій человѣкъ — простота, любовь, смиреніе и бѣдность.

Тогда всѣ поняли, что онъ святой. Евфимій не имѣлъ уже силы упрекать Евлалію, что скрыла отъ него о сынѣ, ибо понялъ, что все это выше разумѣнія человѣческаго.

Скоро вѣсть о святомъ Алексіи, любовью и молитвой заступившемся за міръ — облетела городъ, и толпа почтительно стояла вокругъ гроба — дѣти ближе всѣхъ. Голуби попрежнему держали караулъ. Ласточекъ смѣнили жаворонки, жаворонковъ — перепелки, и такъ продолжалось, пока не прибылъ самъ папа Иннокентій.

Тогда тѣло возложили въ раку, и перенесли въ церковь св. Бонифація-мученика, гдѣ было выставлено оно для поклоненія народа.

Когда же было похоронено, то на другую ночь передъ разсвѣтомъ, тою же калиткою у Тибра, гдѣ когда-то выходилъ Алексій, въ черномъ плащѣ, темномъ покрывалѣ, незамѣтно, навсегда удалилась женская фигура, что въ міру носила имя Алексѣевой жены Евлаліи.

Пюжетъ, іюнь-іюль 1925.

115