// Б

// Б. Зайцев. Странное путешествие. КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

«ВОЗРОЖДЕНIЕ» «LA RENAISSANCE»

2, rue de Sèze, Paris (9). Парижъ, 20 авг. 1927.

АТЛАНТИДА

Утро, зима, полузамерзшiя стекла, видъ на Георгiя, что за Лавками, на деревья въ церковномъ дворѣ, переулокъ, вдаль уходящiй далекаго, утонувшаго города съ мило-безсмысленнымъ именемъ: Ка-лу-га. Домъ въ переулкѣ, гдѣ живетъ Александръ Георгiевичъ, извозчикъ, трусцой плетущiйся, галки на черныхъ липахъ, сѣдой полусумракъ комнаты, запахъ тюленiй ранца, книжки и синенькiя тетрадки, и грузная тяжесть въ сердцѣ, такомъ еще молодомъ…

Рядомъ, въ столовой, за столикомъ у окна, вертитъ колеса и съ вертушки мотаетъ на шпульку Александра Карловна — хозяйка, основа и корень. Она иногда улыбается, лицомъ полнымъ, слегка одутловатымъ и добродушнымъ — одинъ глазъ уходитъ вправо — и вертя, видитъ она Воскресенскую, все, что тамъ происходитъ. У ней чулочная. Въ заднихъ комнатахъ, за корридоромъ, пощелкиваютъ машины. Тамъ кисловато и душно, хихикаютъ дѣвушки. Хромая, постукивая каблукомъ, навѣдывается туда Александра Карловна, оттуда несутъ ей мотки, а берутъ смотанныя шпульки.

— Здравстуйте, Александра Карловна.

— Здравствуй, Женя.

Вотъ она за столомъ, медленно, священнодѣйствуя, наливаетъ кофе. Въ комнатѣ посвѣтлѣло. Впереди въ углу фикусъ, а повыше икона, лампадка.

— Кушай, хорошiй человѣкъ, это тебѣ здорово.

Кушай, Женя, хлѣбъ съ масломъ, это тебѣ очень здорово.

Александра Карловна улыбается, лицо ея точно-бы смазалось какой-то благодушною мазью.

— Я васъ, теперешнюю молодежь, не понимаю. Взять хоть мою Капу. Ей служить надо идти, а она еще спитъ, теперь всѣ такiе смѣлые, она и хозяина не боится, у нея хозяинъ жидъ такой горячiй, а она неглижируетъ, хоть-бы ты, Женя, сказалъ, ты мужчина, умный человѣкъ, ты бы ей и сказал: Капа ты ужъ очень смѣлая.

И Александра Карловна, тяжко волоча ногу, обходитъ столъ, стучитъ въ комнатку дочери.

Но Женѣ некогда уже увѣщевать: пора. Шинель реальнаго училища, фуражка съ золотыми листиками, ранецъ за плечами, дворъ снѣжный, вкусный зимнiй воздухъ, и калитка, тротуары занесенные, знакомые дома, знакомые сугробы, и знакомая, такая безысходная, и жгучая тоска. Гдѣ свѣтъ, солнце и радость? И къ чему все? Вѣчно будутъ сѣрые дома, заборы, галки и учителя, труды, волненiя, вотъ эти сумрачныя утра, острыя снѣжинки…

Розовый корпусъ въ саду, одинъ за другимъ тянутся ученики, вороны носятся надъ заснѣженными кленами.

Въ раздѣвальнѣ Женя сталкивается съ Александромъ Георгiевичемъ. Тощiй, съ умнымъ и высокимъ лбомъ, карими глазами, узкая, съ просѣдью бородка — весь замотанъ шарфомъ, воротникъ поднятъ, на ногахъ огромныя калоши — онъ слабъ здоровьемъ.

— Да, да, да, вотъ и вы — улыбается, какъ всегда, не то загадочно, не то насмѣшливо: да, послѣ четвертаго урока спуститесь сюда, вы мнѣ нужны.

И вытянувшись, застегнувъ обѣ пуговицы фрака синяго — лишь онъ одинъ и дѣлалъ такъ — застукалъ каблучками въ направленiи учительской.

Уроки-же шли какъ и надо. Женя засѣдалъ съ Капыринымъ на задней партѣ. Батюшка обучалъ исторiи церкви, нѣмецъ съ рыжими усами читалъ Минну фонъ Барнгольмъ, Козелъ съ курчавою бородкою лѣниво плелъ о гугенотахъ. Капыринъ, тостозадый юноша съ полипами въ носу, съ вѣчно засморканнымъ платкомъ, писалъ любовныя посланiя, сильно сопя.

— Ну ка, вотъ это какъ, Капыринъ, разскажите-ка, что вы тамъ занете о католической… какъ вотъ это тамъ… реакцiи.

Козелъ не очено сильный былъ ораторъ. Но Капырина испугалъ искренно. Онъ вскочилъ, высморкался, оправилъ курточку, всегда морщившую на заду — и толкнувъ Женю, громко сказалъ:

— Подсказывай.

И какъ всегда бываетъ, сколь ни скучны, безконечны кажутся уроки, всетаки проходятъ и они, и зимнiй день изъ оконъ такъ-же сѣро, и очаровательно синѣя смотритъ глазомъ свѣлаго безстрастiя, во дворѣ пилятъ двое мужиковъ, по бѣлымъ крышамъ домиковъ калужскихъ бродятъ галки, кресты золотѣютъ въ блѣдномъ небѣ, и далеко за рѣкой, виденъ большакъ на Перемышль, въ березкахъ — кажется большакъ далекой волею, пронизающею сердце.

Въ назначенное время Женя ждетъ внизу. Александръ Георгiевичъ, вытянувъ впередъ носъ, заложивъ руку подъ фалду и постукивая каблучками, таинственно подлетаетъ.

— Вы третьяго дня были въ театрѣ?

Женя краснѣетъ.

— Былъ.

— И хорошо, и очень хорошо.

Александръ Георгiевичъ приближаетъ къ его лицу карiе глаза съ оранжевымъ ободкомъ, и видна каждая морщинка блѣдно-желтоватаго лица, крупная бородавка на щекѣ. Эти глаза всегда полны не то ласковой, не то угрожающей иронiи. Не ясно, будетъ-ли западня, или-же просто философiя.

— Что-же вы видѣли?

Женя опять краснѣетъ.

— «Зеленый островъ».

— И очень хорошо, великолѣпно! Классическая вещь, равная Эврипиду, возвышаетъ душу молодого человѣка — серьезнаго, хорошаго ученика, какъ вы. Ужъ и Козелъ и нѣмецъ, и другiе мизерабли скромныхъ долинъ пробрели въ классы душно-свѣтлые, чтобы тянуть свою волынку. И женинъ классъ прошелъ шеренгой въ гимнастическiй залъ, гдѣ худенькiй и ядовитый ротмистръ — полякъ Стремковскiй — будетъ ихъ гонять по параллелямъ. Улегласъ и пыль отъ нихъ, а Женю все водилъ взадъ и впередъ Александръ Георгiевичъ, подложивъ руку подъ фалду фрака, и побалтывая ею.

— Да, да, вы часто ходите въ театръ. Это отрава. Это возбуждаетъ и прельщаетъ. Вотъ недавно, васъ застали на пустомъ урокѣ съ книжкою Золя. Не совѣтую читать. Пакостный писатель. Я вамъ говорю: пакостный!

Онъ приблизилъ къ самому Женину лицу карiе свои глаза съ оранжевымъ ободкомъ, и расширилъ ихъ, угрожающе, чтобы наглядно показать, какъ страшно-пакостенъ Золя.

— Отъ такихъ книгъ юноша впадаетъ въ тоску, разсѣянность, и можетъ кончить самоубiйствомъ. Не гордитесь, что вы хорошо учитесь. Бывали примѣры, бывали-съ! Въ младшихъ классахъ ученикъ рѣжетъ ножомъ парту, вырѣзая безсмысленные вензеля, далѣе начинаетъ критиковать наставниковъ,

читаетъ дурныя книги, и гдѣ-же онъ оказывается? И вотъ онъ студентъ, и вотъ увлеченъ тлетворными идеями — а тамъ… по Владимiркѣ, позванивая кандалами. Вотъ онъ — ужъ негодяй!

Остановился, разметнулъ обѣ фалды, какъ хвостъ пѣтуха, наклонился надъ Женей. Выждалъ моментъ, какъ гипнотизеръ, вновь успокоился.

И объяснилъ, что онъ надѣется на Женю, но совѣтуетъ: рѣже ходить въ театръ и не читать пакостнаго Золя.

***

Въ комнатѣ Александры Карловны пахло затхло-сладковатымъ. Въ уголкѣ иконы. На старинномъ трюмо скляночки, два граненыхъ, разноцвѣтнаго хрусталя флаконы, надъ постелью шитый башмачекъ для часовъ, и портретъ лысаго, благообразнаго, съ бакенбардами, старомоднаго человѣка. Весь его видъ говоритъ: «вотъ, я жилъ прилично, былъ богатъ, и честенъ, кто меня осудитъ?» Карлъ Карловичъ Конъ — «знаешь Женя, мы изъ контористовъ. Мой отецъ былъ такой важный, ну, и такой полный, когда мы выѣзжали на своихъ лошадяхъ, съ Рождественки, всѣ говорили: вотъ это ѣдетъ Карлъ Карловичъ со своимъ семейстомъ».

— Фу-у, и тощища-же была въ этомъ семействѣ! — вставляла Капа. — Мухи мерли! Тетя Мари, тетя Аделя, Сашенька, Дашенька, канашенька…

— Перестань, Капа, ты всегда такая дерзкая!

— Ахъ, ты милая моя мать, не сердись, ну прости меня, дуру, ну хочешь, ручку тебѣ поцѣлую?

— Вотъ ужъ ты всегда такая, Капа… то дерзости, то нѣжности…

Все солидное и корневое въ домѣ шло отъ Коновъ — династiи московскихъ нѣмцевъ «контористовъ,

а вѣрнѣе — коммерсантовъ. На другой-же стѣнѣ комнаты портретъ «Жана» — блѣдное и умное лицо, въ бородѣ, съ отложнымъ воротничкомъ, и острымъ, неровнымъ взглядомъ, — мужъ, покойникъ, тоже нѣмецкаго происхожденiя, изъ Австрiи — «мой Жанъ былъ очень красивый, Женя, ты знаешь, когда мы выѣзжали на балы онъ надѣвалъ фракъ, и ему это очень шло».

Жанъ служилъ биржевымъ маклеромъ, спекулировалъ на бумагахъ, и какъ человѣкъ азартный, проигрался. Кончилась для Александры Карловны жизнь въ Армянскомъ переулкѣ, выѣзды въ каретѣ на балы, гдѣ — несмотря на хромоту — все-же она и танцовала… Жанъ сбѣжалъ сначала въ Вѣну, но и тамъ не вышло, онъ вернулся, получилъ маленькое мѣсто на заводѣ. Александра Карловна покинула любимую Москву. Годы прошли въ далекомъ захолустьѣ. Жанъ скучалъ и пилъ, наконецъ, умеръ. И лишь съ помощью Женина отца, прiятеля покойнаго по службѣ, удалось Александрѣ Карловнѣ завести въ городѣ мастерскую.

Тутъ сѣла она прочно. Уже тѣнью сталъ отцовскiй домъ въ Москвѣ, тѣнью и жизнь съ Жаномъ, но навѣки пронзилъ Жанъ нехитрое ея сердце, и каждую субботу, у всенощной, и въ воскресенье за обѣдней, и ложась спать, молилась Александра Карловна за Жана, плакала и твердо вѣрила, что на томъ свѣтѣ они встрѣтятся. Это давало силу сидѣть на Воскресенской, вертѣть колесо, выпутываться изъ безденежья, ссориться и мириться съ Каппой, и вести тотъ бѣдно-однообразный оборотъ, что называется жизнь въ городѣ Калугѣ. Впрочемъ, у ней были развлеченiя: черезъ окно наблюдала переулокъ съ домикомъ Александра Георгiевича, замѣчала, кто куда идетъ, оцѣнивала, одобряла или осуждала. Заказчицы сообщали и подробности. Изъ безконечныхъ разговоровъ съ дамами, не отходя

отъ столика у окна, слѣдила она за политикой общественностью и эротикою города.

— Капа, говорила, напримѣръ, расплываясь въ благодушную улыбку: ты знаешь, сегодня была у меня госпожа Гнѣздарева, заказала чулки фильдекосовые. И вотъ у Гржегоржескаго жена уѣхала къ роднымъ гостить, а онъ, представь себѣ, говоритъ, что пусть лучше и не возвращается, онъ нашелъ себѣ мѣщаночку со Спасо-Жировки. То-то я и видала его въ пятницу съ блондиночкой, на лихачѣ, самого Каргу нанялъ…

— Эхъ ты, моя мамаша, все то тебѣ врутъ твои бабы…

Глаза у Капы живые и бѣгучiе, нервность, порывистность въ движенiяхъ. Больше всего любитъ противорѣчить.

— Ну, Капа, вотъ ужъ ты всегда скажешь… Госпожа Гнѣздарева такая серьезная, такая комильфотная, а ты говоришь врутъ… И опять ты курить начинаешь, Капа, и какъ это тебя твой жидъ въ фотографiи еще не отучилъ, ну развѣ можно, ты-же барышня, а куришь, нѣтъ теперь всѣ пошли такiе смѣлые…

— Попробовалъ-бы онъ учить меня! Да онъ и не еврей совсѣмъ, просто оселъ, отъ котораго я скоро уйду.

— Да какъ-же, Капа, не жидъ, когда мнѣ самъ господинъ Реберикъ говорилъ — а Реберикъ такой строгiй, такой важный — что жидъ?..

— Онъ полякъ. Когда время завтракать, ему сестра говоритъ: «Игнась, Игнась, хцешь яйко?»

— Ну всетакось, Капа, ты не права: спроси хоть госпожу Козловскую. И потомъ, ты говоришь: уйду. А какъ-же можно не подчиняться, мы должны подчиняться…

Капа пускаетъ матери въ лицо клубъ дыма.

— Вотъ и уйду. Если еще снахальничаетъ — уйду.

Александра Карловна совсѣмъ разсердилась — что это, правда, Капа и куритъ, и дерзитъ и никого не слушаетъ.

Сидѣлъ-ли въ Капѣ духъ Жана и его породы, но ея нервность, и самостоятельность, и гордость вовсе не шли къ благообразно-благодушнымъ Конамъ.

И вертя колесо, держа въ рукѣ кусочекъ парафина, чрезъ который пропускала нитку, Александра Карловна недовольно шевелила губами: «и какая теперь молодежь пошла! Все хотятъ по своему, все сами знаютъ, всѣ такiе смѣлые…»

По Воскресенской заметалъ снѣжокъ, и надувалъ сугробы въ переулкѣ, вѣтеръ звенѣлъ въ телеграфныхъ проводахъ, огоньки въ сумеркахъ зажигались, и безмолвный городъ, тихая Калуга, въ старину славившаяся холстами и веревками, Мариной Мнишекъ и позднѣе, Шамилемъ, погружалась въ зимнюю, пахучую метель. Все прочно, крѣпко, ровно — огоньки, да вѣтеръ завываетъ.

***

Александръ Георгiевичъ былъ правъ: дѣйствительно, Женя читалъ Золя и оправлялся, и дѣйствительное, ходилъ въ театръ чаще, чѣмъ бы надо. Однако, всетаки, онъ не зналъ: почему сталъ Женя театраломъ.

Нѣсколько времени назадъ прiѣзжалъ его отецъ. Останавливался у брата, на Никольской.

Много ѣздили они въ театръ, и въ маскарады, и въ гостиницѣ «Кулонъ» нерѣдко «намокали». Обо всемъ этомъ Женя слыхалъ, но въ его мрачную жизнь, съ алгебрами, сочиненьями, утренними

сугробами на Воскресенской это не входило. Когда отецъ собрался уѣзжать, Женя поѣхалъ провожать его.

Было около четырехъ. Въ буфетѣ перваго класса зимнiй день клалъ холодно-серебряный отсвѣтъ на запаленные цвѣты, на длинный рядъ приборовъ съ графинами, вазами, пальмами, салфетками. Въ концѣ стола сидѣлъ отецъ въ сѣрой шубкѣ, и дядя въ енотахъ. Отецъ смѣясь цѣловалъ руку красивой дамы съ огромными, черными глазами. Она была подкрашена. Женя сразу узналъ — Стецени-Вардина, звѣзда театра. И когда подошелъ, прежнiй мiръ удалился, началось иное, ранѣе невѣдомое, въ этомъ иномъ голосъ отца сказалъ:

— А это сынъ мой, Анна Николаевна. Разрѣшите вамъ представить.

И въ иномъ мiрѣ подняла на него черные, не то греческiе, не то венгерскiе глаза Стецени-Вардина, протянула руку въ бѣлой перчаткѣ и сказала ласково:

— Очень прiятно.

Черезъ десятъ минутъ ушелъ поѣздъ съ отцомъ, и на парѣ въ дышло, подъ синей сѣткой, укатила въ городъ Вардина, съ дядей-енотомъ.

***

— Всетакось, я тебѣ скажу, Капа, какой Женя смѣлый человѣкъ — Александра Карловна вертѣла свое колесо, блажено улыбалась отъ сознанiя, что она такая «хитрая», все понимаетъ, — Александръ Георгiевичъ, сдѣлалъ уже замѣчанiе, что часто въ театръ ходитъ, а онъ опять ушелъ, начальники могутъ придти и спросить, гдѣ онъ, какъ-же тогда отвѣчать?

— А какъ хочешь, милая мамаша. Женя мнѣ не сватъ, не братъ. Захотѣлъ въ театръ идти — его дѣло.

Александра Карловна все улыбалась.

— Я, Капа, очень хитрая, все понимаю. Ему нравится одна актриса, знаешь черная такая, ну, по Воскресенской съ Гущинымъ на парѣ часто проѣзжаетъ. Я уже замѣтила: Гущинъ ее на своихъ рысакахъ катаетъ.

— Венера любитъ смѣхъ весе-лi-е во всѣхъ… — запѣла Капа. — Чтобы ей угодить, веселѣй надо быть, чтобы жить не тужить, надо больше любить… — тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, траля-ля-ля…

— Ну ужъ ты, Капа, всегда такая сумасшедшая…

— Милая моя, золотая, алмазъ мой чулочный, да какъ-же я тебя люблю…

— Вотъ ты всегда такъ, Капа, перестань Капа, не души меня, а почему у тебя на глазахъ слезы? Ужъ ты такая, Капа, такая… — Александра Карловна не могла найти даже слова — ты, Капа, неосновательная…

— Можетъ быть, мо-жетъ быть! У меня отецъ тоже былъ неосновательный. Правда, говорили, онъ однажды, влюбился, бросилъ насъ совсѣмъ и сбѣжалъ въ Вѣну — когда я маленькой была? Значитъ, настоящiй человѣкъ, игралъ, пилъ, увлекался… Я, можетъ, тоже пьяница…

***

Обходится-ли старый городъ русскiй безъ Садовой? Или безъ Дворянской, безъ Московской?

Разумѣется, все это есть и въ Калугѣ. За Садовой, на просторной площади, оцѣпленной мѣщанскими домишками, гдѣ лѣтомъ иногда коровы ходятъ,

откуда виденъ дальнiй боръ за рѣчкой Яченкой — на площади, сейчасъ снѣгами занесенной — дощато-красный «городской театръ». Здѣсь именно Стецени-Вардина, являясь за таинственной чертою рампы, подымая черные глаза, собой и пѣнiемъ своимъ — вдругъ начинаетъ новый мiръ, далекiй бѣдной, и убогой жизни.

Здѣсь въ первый разъ услышалъ онъ Карменъ, сидя въ мундирчикѣ своемъ въ партерѣ, наискось сѣдого, въ крѣпкихъ усахъ губернатора. И роза, что бросала Карменъ — навсегда упала въ сердце. При выходѣ онъ поклонился губернатору, остался ждать. Подъ фонаремъ летѣлъ бѣлый снѣжокъ. Гущинскiе рысаки подкатывали къ артистической. Публика расходилась. Подошелъ другъ Капыринъ, высморкался, посмотрѣлъ безцвѣтными глазами въ мутную отъ заметюшки даль, и поднялъ воротникъ.

— Женька, надо извозчика б’-ать. Ѣдемъ пополамъ? По г’ивеннику?

Въ мѣхахъ, ротондѣ, сѣрыхъ ботикахъ вышла Стецени-Вардина. Женя бы долженъ былъ подойти, поздороваться, отстегнуть полость. Но ноги не послушались, и онъ все собирался поклониться — а ужъ рысаки промчались.

— К’асивая, сказалъ Капыринъ. — И хо’ошо сложена.

— Я съ ней знакомъ, глухо отвѣтилъ Женя.

— В’ешь?

— Ей Богу.

Прiятель шморгнулъ носомъ.

— Я бы не упустилъ такую.

Капыринъ, сынъ купца изъ Мещовска, учился мало, носилъ маленькую фуражку «прусскаго» образца, шевеля толстымъ задомъ, любилъ ходить по Никитской за гимназистками. Женѣ-же разсказывалъ нерѣдко о своихъ побѣдахъ — правда, больше

надъ Дуняшками въ деревнѣ, соблазняя ихъ одеколономъ и полтинникомъ.

Теперь-же сидѣлъ съ[i] санкахъ и сморкался. Говорилъ, что хороша Вардина, а Стройнова, въ опереткѣ, еще лучше, и когда высоко подымаетъ ноги это очень интересно. Женя и смѣяcля[ii], и сердился — впрочемъ, болѣе притворно — Стройнову онъ зналъ, влюбленъ въ нее не былъ, но какъ въ могучей и веселой женщинѣ въ ней тоже чуялъ прелесть. Всетаки стыдился, дѣлалъ видъ, что недоволенъ грубостью Капырина.

— Ну, я тебѣ завт’а отдамъ г’ивенникъ, крикнулъ Капыринъ, спрыгивая на углу.

Женя прошелъ дворикомъ мимо сарая, поднялся къ себѣ наверхъ. Дверь, обитую клеенкой, отворила ему Капа. Она была въ коричневой шали, съ папироской въ зубахъ. Волосы нѣсколько растрепаны, лицо блѣдное и недовольное.

— Ну, хорошо было въ театрѣ?

За перегородкою храпѣла Александра Карловна. Всѣ Коны, Жаны, тети Мари, мирно дремали на стѣнахъ. Въ комнатѣ сладковато-затхлое, теплое золото лампадокъ.

Капа сѣла на кушетку, вблизи фикуса, гдѣ читала книжку.

— Насладились пѣньемъ своей Вардиной?

Женя вздохнулъ.

— Вардина вовсе не моя.

И прошелъ къ себѣ. Луна свѣтила теперь чисто, тѣнь Георгiя за Лавками падала по переулку. На окнахъ намерзъ ледъ и иней, ихъ сверкающiй узоръ былъ нестерпимо грустенъ, леденилъ. Женѣ казалось, лучше всего лечь, увидѣть во снѣ Вардину, и никогда не просыпаться.

***

Но, разумѣется, — проснулся, потащилъ тюленiй ранецъ въ школу и чертилъ пунктиры Александру Георгiевичу. Тотъ его теперь не донималъ. Только загадочно посматривалъ, посмѣивался, плотнѣй застегивалъ фракъ на всѣ пуговицы и стукалъ каблучками по паркету.

— Ну-ка, объемъ пирамиды? Капыринъ? Не знаете? Два балла. Кохановичъ? Запамятовали? Неполный баллъ. Курносовъ?

Такъ веселился иногда Александръ Георгiевичъ, а потомъ успокаивался, и мирно, но внушительно чертилъ на доскѣ всякiя мудрости.

Говорили, въ молодости былъ онъ удивитильнѣйшимъ математикомъ, долженъ былъ идти далеко, но не подѣлилъ чего-то, и попалъ въ дыру. Здѣсь одиноко жилъ, недалеко отъ Жени, въ собственномъ одноэтажномъ домикѣ, наглухо, съ книжками, слылъ чудакомъ и отрицалъ Коперника. Считалъ, что это все раздуто и реклама.

— Вы должны вѣрить вашимъ учителямъ, говорилъ Женѣ, щурясь и подмаргивая блѣднымъ своимъ лицомъ: что Коперникъ правъ, иначе вы не будете имѣть полнаго балла, но я вамъ говорю, что самому Копернику за его глу-по-сти, да, да, да, я-бы поставилъ неполный баллъ. Нѣ-ѣтъ, старичекъ Птоломей… это работа тонкая, нѣтъ, куда тамъ-съ. Но вамъ рано. Вы забудьте, что я говорилъ. Да, да — онъ вдругъ строго расширилъ глаза. — Вы еще ученикъ.

Выходя послѣ обѣда, передъ сумерками, на прогулки, Женя проходилъ мимо его новостроеннаго, краснаго кирпича домика. Дверь отворялась прямо съ улицы, обитая клеенкой. Вечеромъ, съ извозчика, можно было видѣть Александра Георгiевича, закутаннаго

въ шарфъ и плэдъ, что-то читавшаго при лампѣ. Пустота, безмолвiе!

Какъ бываетъ съ тѣми, кто мечтателенъ, самолюбивъ и страшно молодъ, Женѣ казалось, что навѣрно жизнь его погибнетъ такъ-же, онъ вотъ тоже будетъ жить гдѣ-нибудь въ захолустьѣ, въ одиночествѣ, безъ любви и свѣта. И еще сгущались мракъ и раздирательность въ душѣ.

Но раздирательность была и сладкой. Онъ гулялъ теперь каждый день, до темноты, и цѣль его простая, но и тайная: увидѣть Вардину. Вѣдь городъ невеликъ, и неужели онъ ее не встрѣтитъ? Переулкомъ Александра Георгiевича выходилъ на Никольскую, длинно и чинно шелъ по ней, средь небольшихъ домовъ въ садахъ — купцовъ и состоятельныхъ мѣщанъ. Тамъ въ переулочкѣ живетъ Дитюша, черненькая, сухощавая учительница музыки, къ ней иногда Женя и Капа заходили. Дальше домъ дяди Михася — назывался онъ «красавецъ», лѣчилъ дамъ, ѣздилъ по театрамъ, маскарадамъ, полупольскiй «гоноровый панъ», любившiй «намокать», тотъ самый… Женя слегка холодѣлъ — неужели не могла прiѣхать къ нему Анна Николавна, вотъ-бы онъ вошелъ, дядя Михась пьетъ чай съ блюдечка, смѣшно топорща губы, дуя на него, покручивая усъ, а онъ-бы съ Анной Николавной поздоровался спокойно, какъ знакомый…

Въ концѣ Никольской, гдѣ гимназiя, сворачиваетъ онъ на Никитскую — тутъ магазины, оживленье, и по тротуарамъ шмыгаютъ за барышнями гимназисты. Капыринъ въ крошечной «прусской» фуражкѣ болтаетъ что то гимназисткѣ, иногда проносятся на рысакахъ внизъ, подъ гору, Терентьевы, или Мылинины — мѣховщики, лѣсоторговцы. Романтикъ

молчаливъ. Самъ кажется себѣ загадочнымъ и безнадежнымъ. Если-бы она промчалась! Понесла-бы лошадь, онъ-бы бросился, тѣломъ загородилъ дорогу — а потомъ его-бы подняли, израненнаго, и она смотрѣла-бъ черными глазами, вся въ слезахъ…

Мимо каменныхъ, екатерининскихъ, съ аркадами и галлереями рядовъ, площадью онъ идетъ къ Собору, и дѣйствительно, тутъ обгоняютъ — сѣдые усы губернатора и худенькая губернаторша, на рысакѣ, онъ кланяется, и отъ женскихъ глазъ томность и холодокъ, но и прiятно, что вотъ отвѣчаютъ, точно по взрослому.

Соборъ въ четырехугольникѣ Палатъ, Суда и Семинарiи, а дальше, за мостомъ черезъ глубокiй, лѣтомъ зеленѣющiй оврагъ, тотъ край, у Одигитрiевской и Георгiя за Верхомъ, гдѣ и живетъ она. Недалеко тутъ древнiй домъ Марины Мнишекъ. Тихо, барственно, дворянскiе особняки. Здѣсь, можетъ быть, предъ сумерками она вышла-бы гулять, одна, мечтать, и обронила-бы перчатку, онъ-бы поднялъ, и догналъ, сказалъ:

— Анна Николаевна, перчатка ваша…

— Ахъ, это вы… Благодарю. Вотъ, я разсѣянная…

Бѣлый снѣгъ. Слегка уже синѣетъ. Галки дико орутъ надъ золотымъ крестомъ церкви Георгiя — не за Лавками, а за Верхомъ. Въ тишинѣ, нѣжности пронзительной, по малотоптаннымъ тропинкамъ тротуаровъ — вотъ онъ на площади передъ театромъ. Блѣдный шаръ зажегся у подъѣзда. Вечерѣетъ. Снѣгъ, мгла, Россiя.

***

Россiя, снѣгъ, зима. Далекiй путь въ жарконатопленномъ вагонѣ, занесенныя поля, дебри лѣсовъ,

станцiя Муромъ, тройка, колокольчики, опять лѣса, гдѣ, кажется, медвѣдю вовсе и нетрудно тоже въ сани сѣсть и прокатиться — рождественское возвращенiе домой. Ухабы, гиканье, знакомая доха отца, слегка обмерзшая у губъ, отъ дыханья — вечернiй, тихiй домъ (закинутый въ глуши заводъ) — сладкiе дни, покойные, печально-нѣжные, среди своихъ родныхъ. Лыжи и сосны, акварель, книги — и не отпускаетъ милый образъ. Ну, вотъ, разметена въ паркѣ площадка, и оттуда видны дальнiе лѣса — знаменитые, саровскiе, гдѣ Серафимъ кормилъ медвѣдей. «Въ дивномъ саду близъ Се-ви-и-ильи…» Ночью въ пустынную залу свѣтитъ отблескъ горящаго газа надъ домною и не спится… «Я пропляшу Сегеди-и-илью…» — Въ снѣгахъ она, и въ заметенныхъ еляхъ, въ хрусткомъ воздухѣ, въ словахъ, и смѣхѣ близкихъ, въ полуночномъ мѣсяцѣ, и въ новогоднемъ скрипѣ снѣга, въ новогодней остротѣ, печали-радости…

И съ нею въ сердцѣ — дальнiй путь, обратный, тою-же Россiей, изъ Нижегородскихъ дебрей по рязанскимъ и московскимъ до самыхъ калужскихъ, до Калуги о тридцати церквахъ, до большаковъ на Ферзиково, Перемышль, Мещовскъ, и до Оки, замерзшей, заморозившей въ себѣ ципулинскiе пароходы.

Калуга старый городъ, вѣковая жизнь, и утра, классы, и Козлы, и Александры Георгiевичи, вся бѣдность, вся тоска — пронизанная лишь одной, великой сладостью.

***

Солнце. Съ крышъ течетъ. Тротуаръ у Георгiя за Лавками обледенѣлъ, снѣгъ въ переулкѣ Александра Георгiевича сталъ пестро-шоколадный. Лошади въ немъ протыкаются.

— Ты что-же, Капа? Почему-же ты такъ рано, Капа? Отпустилъ хозяинъ? Вотъ какой у тебя жидъ любезный, Капа, нынче вѣдь суббота…

Капа посвистываетъ.

— Тю-тю-тю, милая мамаша, ну на этотъ разъ ужъ я сама его и отпустила.

Александра Карловна все вертитъ свое колесо, на лицѣ благодушная улыбка, озаренная солнцемъ оттепели.

— Ужъ ты, Капа, всегда скажешь! Ты всегда такое скажешь…

Капа закуриваетъ папироску.

― «Игнась, Игнась, хцешь яйко?» Онъ нахалъ, я его выгнала, да, да, нахалъ, мерза… Капа срывается, вдругъ убѣгаетъ къ себѣ въ комнатку, папироса летитъ. Александра Карловна цѣпенѣетъ. Черезъ минуту дверь прiотворяется. Капа, въ слезахъ, высовываетъ голову.

— Ме-мерза-вецъ, я отъ него совсѣмъ… ушла.

Дверь снова хлопаетъ, слышно, какъ Капа валится на постель и плачетъ.

***

Въ четвертомъ часу, за обѣдомъ, Александра Карловна, взволнованная, и слегка тоже заплаканная, разсказываетъ Женѣ о бѣдѣ.

— Ты понимаешь, Женя, вотъ ты умный человѣкъ. Капа такая горячая, и такая смѣлая… Мало-ли что. Начальника надо слушаться. Вотъ и ко мнѣ недавно господинъ Реберикъ приходитъ, спрашиваетъ чулки, которые жена заказала, и вдругъ ему показалось, что и не того цвѣта, и не фильдекосовые, а фильдеперсовые, и онъ такъ, знаешь, прямо и начинаетъ мнѣ строго выговаривать, и такъ прямо кричитъ, а я, знаешь, Женя, всетакось,

испугалась, я ему и говорю: «не волнуйтесь, господинъ Реберикъ, успокойтесь, пожалуйста, господинъ Реберикъ».

— А по моему, мрачно говоритъ Женя: Капа права. Грубiянамъ нельзя покоряться.

— Ну, вотъ вы теперешнiе всѣ такiе… смѣлые. А за квартиру чѣмъ будешь платить?

Проблескъ весны, солнце, раздирательная лазурь неба… Какъ не томиться, когда семнадцатый годъ? Когда такъ хочется жизни, но не понимаешь этого, и жизнь кажется ужасомъ, а судьба — безпросвѣтной?

Какъ не посочувствовать тутъ Капѣ?

***

Къ Масляной сырой вѣтеръ и дождь совсѣмъ растопили переулокъ Александра Георгiевича: гдѣ зимой намело сугробы, теперь лошади протыкались по брюхо, а мимо церкви катилъ такой ручей, что Александра Карловна, отъ своего колеса, увидѣла разъ сцену, очень ее развеселившую: Александръ Георгiевичъ, въ высокихъ калошахъ, въ шарфѣ, помогалъ перепрыгивать черезъ ручей восьмиклассницѣ Катѣ Крыловой. Катя смѣялась, и взявшись за его протянутую руку, ловко прыгнула.

Александра Карловна улыбалась, и въ памяти отложила, что вотъ уже третiй разъ видитъ съ Катей Александра Георгiевича. Рядомъ было отложено: Гржегоржевскiй вовсе разошелся съ женой, Вардина совершенно прибрала дурачка Гущина, и его рысаки перешли къ ней. Госпожа Гнѣздарева что-то слишкомъ ужъ много заказываетъ себѣ чулокъ, и мадамъ Пинегина утверждаетъ, что дважды видѣла ее въ театрѣ съ господиномъ Реберикомъ. Александра Карловна отлично знала, что Женя попрежнему

слоняется, вздыхаетъ. Что черненькая музыкантша Дитюша, немолодая и сухенькая, влюблена въ офицера Шварца, который играетъ на концертино — все это было какъ-бы хозяйство города, не могло безъ нея обойтись, какъ долженъ былъ усатый губернаторъ знать всѣ помыслы обывателей.

— Всетакось, Капа, говорила она, вертя колесо: я очень хитрая. Я, Капа, очень хитрая.

Капа ее успокоила — поступила служить въ банкъ, и ничто не нарушилось въ прочной, спокойно-налаженной жизни на Воскресенской — только одно огорчало: «всетакось» невеселая Капа, и плохо спитъ, иногда по ночамъ плачетъ. Александра Карловна знала причину и тутъ, но объ этомъ ей говорить не съ кѣмъ было. Только ложась спать, помолившись за Жана, укладываясь на постели, въ сладковато-душной спальнѣ шептала про себя: «Ну, вотъ ужъ Капа… ужъ она всегда такая… смѣлая… все не какъ у людей». Точно была Капа виновна, что влюбилась неудачно.

***

Въ прощеное воскресенье Александра Карловна у всѣхъ просила отпустить грѣхи. Женя разсѣянно пилъ чай, въ разсѣянности, вмѣсто «Богъ проститъ», сказалъ «благодарю васъ». А вечеромъ они съ Капой были въ гостяхъ у Дитюши, въ небольшомъ флигелькѣ у Никольской, заставленномъ цвѣтами, этажерочками, карточками. Дитюша играла въ четыре руки съ ученицею «Эгмонта». Голубоглазый Шварцъ вздыхалъ, и сладостно наигрывалъ на концертино. Потомъ ужинали, пили водку и наливку, ѣли пироги, торты, спорили объ «убѣжденiяхъ и идеалахъ».

Капа всѣмъ противорѣчила. Было шумно. Женя выпилъ, разглагольствовалъ — казалось

ему, что-то замѣчательное. Иногда видѣлъ блестящiе, восторженные глаза Капы. Тотчасъ-же она встрѣвала съ возраженьями. Нужна-ли война, есть-ли Богъ, правъ-ли Толстой?...

И правда, недалеко уже было до разсвѣта, когда уходили отъ Дитюши. Сумрачно, весеннiй вѣтеръ, лужи, первые удары колокола въ церкви на Никольской… Да, великiй постъ. Какъ безконечно возбужденно, счастливо и безпредѣльно грустно! Семнадцать лѣтъ, умъ свѣжъ, силы кипятъ… Въ нетронутости не жалѣетъ и не можетъ пожалѣть этихъ мгновенiй юноша. Они запомнятся лишь позже, но и навсегда, какъ золото восторга.

А нынче вѣдь — послѣднiй день! Завтра не будетъ ужъ афишъ, по вечерамъ бѣлые шары не освѣтятъ подъѣзда, черные глаза не взметнутъ рѣсницъ изъ за чудесной рампы.

***

Так вотъ течетъ, проходитъ все. Часы, любовь, весна, малая жизнь малыхъ людей, и незамѣтно, но неудержимо таетъ снѣгъ, вздувается рѣка, трещитъ, и губернаторъ ѣдетъ ужъ въ пролеткѣ, и ципулинскiе пароходы совершаютъ первый рейсъ въ Серпуховъ, мимо рыже-зеленѣющихъ холмовъ Оки, и городской садъ нѣжно одѣвается апрѣльской зеленью, съ площадки его видно зеркало Оки, боръ, Ромодановское и зеленый пухъ уходящаго въ гору Большака на Перемышль. Россiя, вновь, всегда Россiя!

***

И какъ рѣдко ошибалась въ наблюденiяхъ Александра Карловна, такъ и теперь случилось: Гущинъ продалъ рысаковъ, и самъ уѣхалъ вослѣдъ Вардиной,

и объ Александрѣ Георгiевичѣ стало извѣстно, что на Красной горкѣ женится онъ на Катѣ. Александра Карловна была очень довольна.

— Такой серьезный, Капа, и такой немолодой… И такъ все у нихъ будетъ комильфотно…

А Женя столь-же сладостно-пронзительно, съ мученiемъ, мечтами проводилъ свою семнадцатую весну. Апрѣльскимъ свѣтлымъ днемъ уѣзжалъ на велосипедѣ за Оку по перемышльскому шоссе, дышалъ свободой и полями, зеленью, березами, а возвращался, когда Александра Карловна, въ черномъ чепцѣ съ лентами, въ мантильѣ, съ палочкой въ рукѣ переходила улицу въ церковь Георгiя за Лавками.

Въ одинъ такой весеннiй вечеръ Женя сидѣлъ на подоконникѣ, разсматривалъ Венеру, нечеловѣчески-прозрачною слезой стоявшую надъ переулкомъ. Александра Карловна вернулась ото всенощной. И въ нѣкоторомъ волненiи вошла въ его комнату.

— Ну вотъ, ты умный человѣкъ, Женя, и реальное кончаешь, всетакось объясни мнѣ, я не понимаю: какъ-же я Жана своего узнаю на томъ свѣтѣ?

Не отвѣчать трудно, но и какъ отвѣтить? Врядъ-ли Женя успокоилъ и вполнѣ ее утѣшилъ, всетаки онъ что-то разглагольствовалъ возвышенно-туманное, а Венера медленно текла, зацѣпилась за липы церковнаго дворика, канула, вмѣсто нея вышли другiя, незамѣтно надвигалась ночь, и вѣчный законъ уводилъ смертныхъ въ другой мiръ, сравнивая губернатора съ широкозадымъ Капыринымъ, госпожу Гнѣздареву съ Каппой и Александру Карловну съ Реберикомъ. По этимъ-же законамъ звѣзда юной жизни въ нужный день дошла до своего предѣла: сквозь теплые майскiе и тревольнительные дни насталъ, наконецъ, часъ, когда Женя вернулся ужъ

не «реалистомъ», а «молодымъ человѣкомъ» — въ соломенной шляпѣ, черненькомъ костюмѣ и съ дипломомъ. Тѣми-же законами тотъ самый день былъ горестенъ для бѣднаго Капырина: его оставили еще на годъ, и онъ обильно, но ребячески, рыдалъ на плечѣ у Жени.

Вечеромъ окончившiе напились въ бору, на берегахъ Яченки, а черезъ два дня Капа провожала Женю на вокзалъ, и много было слезъ, и Александра Карловна крестила его, а лихачъ Карга рѣзво мчалъ на резинахъ въ зеленѣющемъ iюльскомъ вечерѣ.

Сквозь возбужденiе, волненiе, впереди была жизнь, черезъ нее идти, она готовила и радости, и скорби. Сзади-же Воскресенская и Александра Карловна, и колесо, и Капа и театръ и улицы со впервые озарившимъ ихъ видѣнiемъ — все погружалось въ глубину легкихъ морей.