// Улица св. Николая: рассказы 1918-1921 годов/ Борис Зайцев. – Берлин: Слово, 1923. – 113, [4] с.

БѢЛЫЙ СВѢТЪ

Бѣдная жизнь, малая жизнь, что о тебѣ сказать, чѣмъ порадовать? Не сердись, и не обижайся. Будемъ скромнѣй. Вѣдь в тебѣ несусь, ты принимаешь, и снежокъ зимній на Арбатѣ зимнемъ посыпаетъ и меня, да и тебя, ветръ завиваетъ и уноситъ, все уноситъ, рады мы или не рады.

Ты бъ хотѣла быть пышнѣй, наряднѣй и могущественнѣй. Можетъ быть, и я бы превзошелъ себя.

Но есть судьба. Тебѣ и мнѣ. Хочешь не хочешь, ее примешь. Я — ужъ принялъ. Я живу въ ней. Въ ней иду. Прохожу свозь тебя, жизнь. И посматриваю. Печаль, веселье и трагедія, цена на молоко, очередь въ булочный, новый декретъ, смехъ, смерть, пирожные и муки голода — все вижу и, пожалуй, знаю.

Заповѣди счастья:

І. Помни о печкѣ. Сложи каменную. Не забудь о дымоходѣ, полюби дрова, знай смыслъ полена. Если нѣту дыма и тепло, то ты въ преддверіи.

ІІ. Ѣшь. Продавай штаны, женину юбку, книги, старые посвѣчники и этажерку, только не ослабѣвай, иначе ужъ не встанешь.

ІІІ. Спи, или ты не выдержишь. Но выдержать ты можешь, долженъ. Вѣдь другіе же выдерживаютъ, да и мудрость, правда, уже не такъ огромна.

Снѣгъ, пушисто на Арбатѣ. Мягкій скрипъ саней, автомобиль несется. «Чайная–столовая», «Гастрономія N», папросы и пирожные. «Есть свѣжія булочки». «Извозчикъ, на Солянку!» «Полтинникъ, баринъ».

// 98

Галифе съ дамою румяною, въ многомилліонномъ палантинѣ катятъ.

У стѣны политики газету поѣдаютъ. «Крахъ капитализма». «Надо бить въ набатъ». «Держите порохъ сухимъ».

И летитъ ворона, сѣла на крестъ церкви Николы Явленнаго, покаркивая себѣ. Бѣлый же снѣжокъ все посыпаетъ, и меня, и тебя, и коммуниста, и спекулянта въ соболяхъ, и чудака съ моноклемъ, въ рваномъ котелкѣ, въ опоркахъ, съ мешкомъ рухляди, и съ видомъ элегантно–стынущимъ — дѣловито шествуетъ онъ улицей, невдалекѣ отъ тротуара.

Бѣло, пустынно. Ты идешь. Страдалъ ли ты, былъ счастливъ, строилъ планы? Надѣялся, мечталъ? — Но тутъ ты кланяешься: много на Арбатѣ, вѣдь, знакомыхъ.

И дальше въ бѣлыхъ будняхъ. Дни твои возстаютъ, умираютъ, виденьями скромными, между хозяйствомъ и литературой, Арбатомъ, лавкою книжной, книгами и газетами, въ вихрѣ политики, рушащагося и строящагося. Снова: будь скроменъ, и не заносись, приказчикъ за прилавкомъ.

— Есть учебники?

— Древній міръ, Иванова?

— А–а, скажите, нѣтъ ли о театрѣ?

— Хозяинъ, азбуку.

Барышни Блока, Ахматову. Актрисы — Уайльда. Философы — о Гегеляхъ, дамы постарше — въ дѣтскомъ.

Важный субъектъ:

— Нѣтъ ли восемнадцатаго вѣка?

Хлопаетъ и затворяется входная дверь, потрескиваетъ печка, издатели приходятъ, философы бесѣдуютъ — о выдачѣ пайка. Нуждающіеся въ пшенкѣ тащутъ свои книги, другіе оставляютъ сотни тысячъ и выносятъ связки, дверь все хлопаетъ и затворяется, дамы, мальчики, снобы, студенты, поэты, техники, букинисты… гдѣ конецъ? гдѣ начало?

А за кассой твердою рукою ведетъ дѣла дома торговаго ясноокая Паллада. Вспыхнетъ электричество въ четыре, въ шесть погаснетъ. Тьма, снѣжокъ. Хладные улицы, зеленые огни.

Сіянье дальнихъ океановъ, древніе наречія, озера, тонкій свѣтъ пейзажа, поля риса и монастыри буддистовъ, перезвонъ невѣдомыхъ колоколовъ и легкій танецъ радости и сонный плескъ весла бамбуковаго. Изящно–краткій звукъ стиха. Лепестки

// 99

вишенъ, падающіе въ фарфоровую чашечку вина златистаго.

Малыя основы жизни:

І. Пайкомъ не брезгай (не гордись). Разговаривай о немъ почтительно, не пропускай буквы своей, записывайся до свѣта; бери съ собой бечевокъ и мешки. Не позабудь бутылокъ. Осмотри санки. Терпи въ очереди, не кричи, что дали масло горклое или мясо съ костью. Не волнуйся и не нервничай.

ІІ. Почитай примусъ. Онъ твой домашній ларъ. Наблюдай за жизнью его. Чисти иглой. Поршень, если ослабѣлъ, размачивай въ стаканѣ съ кипяткомъ. Дѣлай возліянія ему чистѣйшимъ газолиномъ.

ІІІ. Затыкай всѣ щели. Вентиляціи, вѣдь, хватитъ. Холодъ же придетъ навѣрно.

Хочешь похворать? Что же, ложись. Сначала это страннымъ можетъ показаться. Жена тоже больна, и некому ходить за хлѣбомъ, скромно мѣрить Арбатъ зимній, ждать у кассъ, получать сдачу. Некому отправить дѣвочку въ гимназію, затопить печь, готовить. Ты ложишься, не безъ удивленія. Знобитъ. Устало тѣло. Бѣлый, зимній день въ окнѣ, и снѣгъ попархиваетъ. Но покойно въ сердцѣ! Что жъ, ты невиновенъ. Сколько могъ, трудился. Ставилъ самоваръ. Мылъ посуду. Распалялъ примусъ — человѣчье имя у него — Михаилъ Михалычъ. Но, вотъ, наконецъ, настигли и тебя. Неважно. Даже славно, отдохнуть и ни о чемъ не думать. Жизнь же? Жизнь наладится, навѣрно. Велика Москва, любвеобильна. Не покинутъ добрые.

С улыбкой думаешь:

— Въ Москвѣ, да чтобы дали сгинуть? Врядъ ли. И дѣйствительно, устроишься. Кто–нибудь пойдетъ къ аптекарю, кто–нибудь самоваръ наладитъ. Добрая душа уберетъ комнату, сготовитъ на печуркѣ, подастъ градусникъ — и ты ужъ живъ — житель безпечный на волнахъ хаоса — вотъ и день твой малый отшумѣлъ.

И хоть въ хаосѣ — все же протекутъ, какъ надо, дни болѣзни, и ты встанешь, и съ кувшиномъ синимъ изъ–подъ молока, съ корзиночкой побредешь Арбатомъ зимнимъ, утреннимъ, за малыми дѣлами жизни. Тысячи, и сотни лѣтъ трудилось человѣчество, изо дня въ день. Возьми и ты уголокъ бремени. Это — чтобъ не заносился ты, не важничалъ.

Если заспался, молоко уже раскуплено. Тогда — к Смоленскому, пріюту вѣрному. Свернешь направо, мимо двухъ лачу-

// 100

жекъ, пустыря, гдѣ стоялъ домъ, а нынѣ дерево одно торчитъ, увешенное тряпками.

Худая собаченка бродитъ, разбирая что–то въ кучѣ. Наигрывая на гармоникѣ, шагаютъ четверо парней, въ тулупчикахъ, съ лицами ясно–веселыми. Съ душою глубокою поютъ:

Вспомню, вспомню, вспомню я,

Какъ отца зарѣзалъ,

Какъ любовницу свою

На дугѣ повѣсилъ…

Старуха на углу, сіяя въ снѣгу, со щекой подвязанной, клонится поклономъ низкимъ, древне–убого–покорнымъ, руку протягиваетъ — Подайте милостынку…

Въ концѣ Толстовскаго, преддверія рынка, бабы молочницы съ флягами. Тощему интеллигенту, барынѣ въ салопѣ льютъ кружками бѣлую жидкость со льдинками — въ кувшины, кастрюлечки, махотки.

Смоленскій! Средоточіе Москвы, знамя политики, сердце всѣхъ бабъ, солдатъ и спекулянтовъ, родина слуховъ, гнѣздо фронды, суета, базаръ, печаль, ничтожество и безобразіе убогой жизни. Кишитъ толпа, вѣчно кишитъ. Съ утра до вечера. Ее разгонятъ, оберутъ, засадятъ кой–кого — вновь собираются, торгуютъ въ переулкахъ, откупаются, — но все–таки торгуютъ, все же норовятъ другъ друга объегорить гдѣ–нибудь сорвать, на чемъ–нибудь нажиться. Долго разгоняли, — но неутомимый, юркій бесъ все жъ одолѣлъ — и невозбранная гудитъ маммона. В палаткахъ продаютъ духи и гвозди, мыло, башмаки и брилліанты, статуэтки и матеріи, торговцы опытные; а напротивъ, длинными рядами вытянулись мизерабли, на себѣ принесшіе отребья. На снѣгу — чернильница и дамскіе чулки; старинная миниатюра; кружева. Вотъ женская рука вытягивается, въ перчаткѣ черной — кольца на ней нацеплены; старенькая дама стынетъ, леденѣетъ надъ такими же, какъ она, старыми книжонками. Двѣ дѣвушки накинули сверхъ шубокъ платья; бритый баринъ въ котелкѣ предлагаетъ тряпочныя куклы. И временами всѣ сторонятся — тарахтитъ фордъ, прокладывая вольную дорогу, путь начальства, власти, самоопьяненія.

Опять сомкнутся вновь безмолвные ряды просящихъ лицъ, сизыхъ носовъ, глазъ слезящихся, вновь ходятъ по рядамъ дамы нарядныя, скупщики, спецы — безъ конца и безъ начала чело-

// 101

вечья орда — сутолока, подъ сѣрымъ небомъ съ пролетающими галками, снѣжкомъ, зигзагомъ реющимъ. Галдятъ, торгуются, пробуютъ матеріи, ѣдятъ на лоткахъ ситный, жуютъ свинину, разбираютъ сахаръ краденый, завертываютъ масло.

Вблизи молочницъ, на снѣгу улицы — въ рамѣ гравюра. Отдыхъ Пречистой на пути съ Іосифомъ въ Египетъ. Богородица уснула. Лишь Младѣнецъ тянется къ двумъ ангеламъ — одинъ протягиваетъ ему плошку, а другой даетъ ѣду. Іосифъ въ отдаленіи. И справа, за скалой, гдѣ пріютились путники, спокойный, мирный слонъ.

«Buturum et mel comedet ut sciat reprobare malumet eligere bonum» — подпись.

А внизу:

«Ferdinando III Austriaco Magno Etruriae Duci — Nicolaus Poussin».

Такъ вотъ гдѣ Ты, Спаситель и Египетъ, и Пуссэнъ, Этрурія! Такъ вотъ гдѣ. Смотримъ и молчимъ, проходимъ с только что добытымъ молокомъ, которое снесемъ домой и будемъ аккуратно кипятить, задабривая газолиномъ свѣжимъ нашего Михаила Михайловича, чтобы не спесивился и загорался пламенемъ изжелта–голубѣющимъ.

— Забубнилъ, Михаилъ Михайлычъ!

Но тогда не упускай минуты, путникъ, мѣшай ложкой молоко свое, чтобы не пригорѣло, не ушло, не хлынуло волной кипящей. Этого не любитъ нашъ Михаилъ Михайлычъ. Онъ обидится, и самъ же ты потащишь прочищать его къ старичку на Арбатъ.

Дубы оракула въ Дондонѣ, снѣгъ Парнаса, медъ гиметскій, Ликабета холмъ надъ Афинами, сумракъ вечерній и огоньки въ городѣ — дальній, безбрежный вздохъ вѣтра съ горъ. Стрекотанье цикадъ. Запахъ тмина. Кругъ моря, смутно висящаго, насъ сторожащаго. Горъ оцеплѣнье.

Мраморы Элевзина! Плескъ волны, Нереіды и розы, гробницы Аттическія. Медленный летъ пчелы.

Идемъ и покупаемъ новую бутылку краснаго вина. И — легкій дымъ забвенія и возбужденья въ пути полуденномъ — туманные очарованья.

Михаилъ Михайловичъ, ты не плохъ, ты другъ. Печь — ты помощница. Дрова — союзники. Стѣны — защита. Окна — гла-

// 102

за наши въ бѣлую улицу, со снѣгомъ, и зимой, бѣгомъ саней, ходомъ людей, мало–печально–радостной жизнью нашей.

Здравствуй, чистильщикъ сапогъ, болгаринъ жуковидный на углу Кривоарбатскаго. Пирожницы и дамы папиросные, счастье–искательницы мерзнущіе на морозѣ. И кассирши въ гастрономіяхъ, и дѣвочка, сбирающая корки за зеркальной дверью булочной. Мизерабли, дрогнущіе въ очереди къ хлѣбу, и убогіе старухи, руки тянущіе. И приказчики, и буржуа въ своихъ лавченкахъ — здравствуйте.

Ну что же. гдѣ же драмы и томленія, и страсти сердца, и любви мечтанья? Какъ пустынно! Какъ легко идти.

Бѣлое небо, бѣлый бѣлый снѣгъ порхающій. Бѣлая жизнь, бѣлая душа. И летитъ автомобиль, трамвай гремитъ. А навстрѣчу ему баба. Впряжена въ рекламу. На тележкѣ надписи. Тамъ и актеры, пѣніе, кабаре. Подвалы, радость. Можетъ быть, вино?

Сумерки, церковь Николы Плотника. Можно бы и зайти. Открыта дверь. Сумрачно тоже, и холодно. Нѣсколько человѣкъ. Гробъ посредине, маленькій. Весь въ цвѣтахъ. Свѣчи — смутное золото. Смутно и темно — холодно по угламъ. Двое у изголовья — отецъ, мать… — Поправила складку на покровѣ, цвѣты передвинула, а рука держитъ свѣчку, не броситъ. И все только смотритъ на кудерьки черные. На узенькій, на лбу, венчикъ, провалы глазъ. Дѣвушка плачетъ. Красноармеецъ у двери. Священникъ въ серебряной ризѣ, и дьяконъ.

Долгимъ лобзаніемъ поцѣловала, припала, крестомъ смертнымъ осѣнила. Вновь цвѣты поправила.

Крышку наставили — и застучали.

Вотъ она, Властная, въ маленькой, бѣдной жизни нашей. Тысячи лѣтъ коситъ, купается, радуется, мы же идемъ да идемъ. И смѣемся, работаемъ, пьемъ. Живемъ ежедневно. Вонъ спецъ въ мѣховой курткѣ, желтыъ ботфортахъ, зашелъ пообѣдать въ столовую. Съ военнымъ бѣжитъ въ синема советская барышня, румянощекая, на крѣпкихъ, какъ свайки ножкахъ.

А нищіе? Дети вспухающіе? А людоѣды? Нищему подаяніе. Людоѣды — не тѣмъ будь помянуты къ ночи. И дальше: весна

// 103

придетъ. Растаетъ снѣжокъ арбатскій. Впередъ, все дальше, несется.

Судьба? Такъ что жъ. Терпи, трудись спокойно, въ области высокой. И надейся. Мечтай: объ океанахъ, о далекомъ, о невѣдомомъ. Не всегда же Арбатъ. Иди въ прохладномъ свѣтѣ зрелости, съ улыбкою печали–радости. Малая жизнь, ты не Верховная. Не связать тебѣ путника. Онъ смотритъ, но онъ живъ, желаетъ.

И средь трагедіи и фарса, цены на молоко, возни съ обѣдомъ, очереди въ булочной, средь смѣха, смерти, сладкихъ пирожковъ и рева голода поъемлетъ свой бокалъ, съ виномъ крови подобным.

Бѣлый же снѣгъ смутно, бережно насъ осыпаетъ крыломъ хладнымъ.

Москва

1921 г.

// 104