ЧЕРНЫЕ
ВЕТРА
1
Холодно, слякоть. От
дождя все стемнело. На площади стальные лужи, и сумерки кружат, веют темной
птицей. На вокзальной площади кольцо мясных лавок. В них висят свежие туши,
рубят мясники, и кое-где огромные, подвешенные рыбы, жирные плавни. Посреди
площади у водокачки сбились кучей ломовики — громадные, в белой муке;
красные глаза у них сверкают.
— А-а, сволочь!
мы им покажем!
Поездов с вокзала нет,
товарные склады безмолвствуют. Ломовики свирепо кричат. Их лошади грызутся и
дыбятся, и по временам возчики жестоко бьют их кнутовищами в морды.
И все это — белые гиганты, железный грохот телег, кулаки, драные одежды и распухшие веки — все сливается в одних
злобных земляных духов.
// 221
— Только сунься,
мы им покажем! Только пусть попробуют!
Приказчики у мясных
склабятся и сучат рукава. Мрачная кровяная туча стелется по земле, ползет, как
тяжелый пар. Элеваторы на путях железно отблескивают. Вдруг из-за станции
движется что-то, глухо чернеющей лентой тянутся рабочие. Поют, вверх летят
шапки; эта горячая волна ближе, ближе.
— Идут, идут, не
зевай!
Черный поток все
виднее. Ломовики бурлят, наскоро выламывают слеги. Появилось дубье, бегут
приказчики. Взметаются батоги, и, как орда скифских зверей, рушатся они по
противникам. Тусклый ветер веет над площадью, сумрак реет, мучные вихрястые
волны злее, точно огненная буря охватила всех, гигантская масса воет, бьет,
кромсает. Тело хляскает — бьют по живому, рвут. В кровавом бешенстве
загоняют во дворы, давят, кусают. Лошади мечутся, телеги грохочут.
— Узнали, как
бунтовать! Узнали! Узнали!
Красная мгла застилает
глаза. Хочется бить друг друга — бьют своих, себя. Откусить себе руки и, в
пьяном экстазе, броситься под колеса телег или товарных вагонов. Уже черных
забастовщиков нет: как раздавленные муравьи, сгинули они куда-то, и теперь
ломовые бьют союзников. Мясные трещат, стекла выскакивают, засверкали длинные
убойные ножи около освежеванных туш.
— Разбой,
помогите!
Казаки — сухой
вихрь. Узкие, поджарые лошаденки вонзают седоков, как стрелы, в глубь свалки.
Снова хлест нагайки, свист.
2
Прошло полчаса —
никого нет. Дождик сечет голую заплаканную площадь. На ней клочья крови, сбитые
шапки, и по углам таится горячее страдание. Боль изувеченных скул, расквашенные носы, глаза, зубы. В свисте ветра кричат черные
вороны, предвещая мрак. Фонари жалки, и все лавки угрюмо заперлись. Тяжелый,
тучный и сытый город лежит вокруг; по тихим улицам рядами дома купцов и
лабазников, хлеботорговцев, булочников, бакалеев. Ставни заперты, захлопнуты
щеколды, и изнутри, со дворов лают собаки. Близок час
сна; пелена жирного сопенья охватывает эти углы; перед тем, как отойти к
постелям, отягчавшая от денег, пеньки, бочек мысль ворочается в головах.
Волосатые тела наклоняются изнутри жаром с,еденного
// 222
за день; кулебяки, гусь с капустой переходят в
темно-пламенные желания, и перед ночным отдыхом волна наслаждений закипает в
этих домах, где пахнет снедью, лампадками и
накопителями-предками.
— А здорово нынче
наши ребята этим сукиным детям показали!
— Вот бы
студентов еще да этих шлюх стриженых!
Поднимается злоба.
Вспоминают убытки, застой в делах, и беспощадное
громоздкое выходит из самых дальних углов, помрачая умы.
— Я молодцам
накажу: ежели у лабаза увидят стриженую — без
разговоров тащи сюда! Мы уж тут разглядим, что там у нее красное!
В ответ бесстыдное
рычание и ласки вдвойне.
А потом мозги мутнеют,
и тяжкий сон погружает всех в одну безвестную хлябь. Спят собаки, лошади в
теплых конюшнях жуют овес. И в глубине их тел идет свое смутное, невидное
бытие. Что-то медвежье раскинуло свои лапы и пыхтит, клокочет, храпит во всех
разбросанных людях. Кажется, что в этой ночной, хмурой жизни, в спящих тварях
вновь сгущается тьма, злоба, тяжесть.
*
Грязное и туманное
утро. Праздник. В городе звонят в церквах, и туда идет темный народ. У часовен,
икон шныряют монахи, с амвонов попы читают проповеди. А на улицах сплошной
грохот. Плетутся допотопные пролетки, провозят в
рыдванах иконы; стоят дюжие дворники, воняют нечистоты дворов, мутнеют
трактиры, хлюпает грязь под ногами — кипит тяжеловесное тело,
всероссийская сыть.
Над гигантским
становищем людей, как облако, клубятся их желания, мысли — и где-то
глубоко в душах начинает зудеть новое неприятное, без
чего жили отцы десятки лет.
Железные дороги не
работают. Подорожала снедь, и нет подвоза водки.
Прежняя жизнь, косолапая и развалистая, глухо рычит в подпольях, — оттуда
оскаливаются ее зубы.
— Они восстают на
святую нашу церковь, намерены православие из,ять,
храмы осквернить и замышляют свергнуть богоданного государя! Анафема им!
Изводите их, православные, где можете!
Православные молчат;
их тугие мысли тихо движутся под бычьими черепами.
// 223
Кучера в черных
чуйках, с маслянистыми волосами отирают пот, заплывшие их глазки кровянеют, и
что-то глухое закипает внутри.
— Все студенты!
И через час у выхода с
остервенением бьют человека в синей фуражке. Избив, разбредаются по
домам, — но все те же едкие думы плавают над сердцами: кто намутил?
И старые камни домов,
мокнущие под дождем, стены и башни древних укреплений ничего не отвечают, они
затянуты плесенью, их повил плющ; но мысли купцов, лабазников, мясников все же
льнут к ним, как к стариннейшим знаменам. Вот проходит час обеда; головы
тяжелеют, мутно-пьяная волна затопляет тела; кровь старых скифов бунтует и
горит в красноносых кучерах со стрижеными затылками, кулаки сжимаются, и
посоловелые глазки кого-то ищут. Темными кучами бредут они к давнему Кремлю на
углу улиц и площадей — как будто черная сила обкладывает город. Пешеходы
робче, женщины прячутся, а черные горящие пятна растут. Точно гигантское тело
народа выгнало ядовитую сыпь, темную злую болезнь.
— Лови их! Держи!
Бей!
Черные отряды липнут
друг к другу, как стаи мух. В косом мглистом дождичке вечера набрасываются
жаркими оравами на одиночных, подминают, хрипят,
давят, давят. И как мерзкие гады, колотят цепами по
живому. Сумрак все ниже, он дает хлюпающую пелену; в ней едва желтеют фонари в
слезах дождя. А банды червяков скопляются, бродят, рыщут. В бурной тьме ветров
их швыряет из улицы в улицу; они ломят стекла жилья, их бросает в глубь домов,
и, как мрачные ночные волны, топят они жизнь в стонах, боли, крови, муке.
В это время на старых
колокольнях города ревут ветры, и мощные колокола гудят — они гудят
страшным полуночным воем, как трубы бед.
В дальнем мраке
полыхают зарева, медный гул катит в воздухе на могучих колесницах; и в четырех
концах города и дальше над великой страной встают четыре грозно-пламенных
факела, четыре дикие жертвенника, где горят люди,
девушки, дети.
— Да будет!
Высоко в черной тьме
лицо скорбной матери — старой матери, что безмолвно точит слезы над великим страдалищем. Бури и тьма бунтуют вокруг, вихри
кричат железными и звериными голосами, мрак клубится; над вспененной рекой на
железно-сетчатом мосту
// 224
засели небольшие черти и визгливо голосят, потом
камнями падают вниз, с резким стрекотом мчатся над водой быстрее куропаток и
захлебываются в кровавых наслаждениях.
3
Утром, в хмури
рассвета, на площади у вокзала снова копошатся: ломовые поят лошадей. Облака
цепляются за шпили, в воздухе пар и мгла. И как дикие предутренние существа,
ржут лошади; их страшный рык идет из хлябей облаков, земли, тысячепудовых
хлебных складов. В жилистых руках натянули вожжи, битюгов дергают, рвут —
они хрипят, грызут удила в окровавленной пене. Подхватывают, дыбят, и с резким
грохотом мчат по мостовой. Вот их укротили, — снова шагом. Вокруг пустые
улицы. Пробуждается избитый город, кровоточа раны в сердце; ветер рвется в
разбитые окна; валяются трупы изнасилованных; тлеют
сожженные кварталы. Но телеги ломовых гремят о булыжник мостовых, они держат
путь к лабазам, и, как белые машущие тени, шагают возчики рядом с косматыми
лошадьми. По временам свирепый битюг косит окровавленным глазом на мучнистого
хозяина, и ему отвечает сверлящий взор и сбоку кнут. Сверху, снизу наползает
муть.
Борис Зайцев
_______________
//
225
1905 год в
русской литературе. Сб-к поэзии и прозы.
Сост. Ал. Богданов. ч. 1: Город. — М.; Л.;
Гос. изд-во, 1926. — с. 221-225.