ЧЕРНЫЕ ВѢТРЫ.
I.
Холодно, слякоть. Отъ
дождя все встемнѣло. На площади стальныя лужи, и сумерки кружатъ,
вѣютъ темной птицей. На вокзальной площади кольцо мясныхъ лавокъ. Въ нихъ
висятъ свѣжія туши, рубятъ мясники, и кое-гдѣ огромныя
подвѣшенныя рыбы — какъ жирные плавни.
Посреди площади, у водокачки, сбились кучей ломовики — громадные, въ
бѣлой мукѣ; красные глаза у нихъ сверкаютъ.
— А-а, сволочь! Мы имъ
покажемъ!
Поѣздовъ съ
вокзала нѣтъ, товарные склады безмолвствуютъ. Ломовики свирѣпо
кричатъ. Ихъ лошади грызутся, дыбятся, и по временамъ возчики жестоко бьютъ ихъ
кнутовищами въ морды; и всѣ эти бѣлые гиганты, желѣзный
грохотъ телѣгъ, кулаки, драныя одежды и распухшія вѣки —
все сливается въ однихъ злобныхъ земляныхъ духовъ.
— Только сунься, мы
имъ покажемъ! Только пусть попробуютъ!
Приказчики изъ мясныхъ
склабятся и сучатъ рукава. Мрачная кровяная туча стелется по землѣ,
ползетъ какъ тяжелый паръ. Элеваторы на путяхъ желѣзно-отблескиваютъ.
Вдругъ изъ-за станціи
движется что-то; глухо-чернѣющей лентой тянутся рабочіе; поютъ, вверх]
летятъ шапки; эта горячая волна ближе, ближе.
— Идутъ, идутъ, не
зѣвай!
Черный потокъ все
виднѣе. Ломовики бурлятъ; наскоро выламываютъ слѣги, появилось
дубье, бѣгутъ приказчики. Взметываютъ батоги, и какъ орда скиөскихъ
звѣрей рушаться они на противниковъ. Тусклый вѣтеръ кружитъ надъ
площадью, сумракъ рѣетъ; мучныя вихрастыя волны злѣй; точно
огненная буря охватила всѣхъ, гигантская масса воетъ, бьетъ, кромсаетъ:
тѣло хляскаетъ, бьютъ по живому, рвутъ; въ кровавомъ
бѣшенствѣ загоняютъ во дворы, давятъ, кусаютъ. Лошади мечутся,
телѣги грохочутъ.
— Узнали какъ
бунтовать! Узнали! Узнали!
Красная мгла
застилаетъ глаза. Хочется бить другъ друга, бьютъ своихъ, себя — откусить
себѣ руки и въ пьномъ экстазѣ броситься подъ колеса телѣгъ
или товарныхъ вагоновъ. Уже черныхъ забастовщиковъ нѣтъ, какъ
раздавленные муравьи сгинули они куда-то, и теперь ломовые бьютъ союзниковъ.
Мясныя трещатъ, стекла выскакиваютъ; засверкали длинные убойные ножи —
около освѣжеванныхъ тушъ.
— Разбой! помогите!
Казаки — сухой
вихрь. Узкія поджарыя лошаденки вонзаютъ сѣдоковъ, какъ стрѣлы въ
глубь свалки; снова хлестъ, нагайки, свистъ.
II.
Прошло
полчаса —никого нѣтъ. Дождикъ сѣчетъ голую заплаканную
площадь. На ней клочья крови, сбитыя шапки, и по угламъ таится горячее
страданіе: боль изувѣченныхъ скулъ, расквашенные носы, глаза, зубы. Въ
свистѣ вѣтра кричатъ черные вòроны, предвѣщая
мракъ; фонари жалки, и всѣ лавки угрюмо заперлись. Тяжелый тучный и
сытный городъ лежитъ вокругъ; по тихимъ улицамъ рядами дома купцовъ и
лабазниковъ, — хлѣботорговцевъ, булочниковъ, бакалеевъ. Ставни
заперты, захлопнуты щеколды, и изнутри, со дворовъ лаютъ собаки. Близокъ часъ
сна; пелена жирнаго сопѣнья охватываетъ эти углы; передъ темъ какъ отойти
къ постелямъ, отягчавшая отъ денегъ, пеньки, бочекъ мысль ворочается въ головахъ; волосатыя
тѣла накаляются изнутри жаромъ съѣденнаго за день; кулебяки, гусь
съ капустой — переходятъ въ темно-пламенныя желанія, и передъ ночнымъ отдыхомъ
волна наслажденій закипаетъ въ этихъ домахъ, гдѣ пахнетъ снѣдью,
лампадками и накопителями-предками.
— А здорово нынче наши
ребята этимъ сукинымъ дѣтямъ показали!
— Вотъ-бы студентовъ
еще, да этихъ шлюхъ стриженыхъ!
Подымается злоба.
Вспоминаютъ убытки, застой въ дѣлахъ; и беспощадное, громоздкое выходитъ
изъ самыхъ дальнихъ угловъ, помрачая умы.
— Я молодцамъ накажу:
ежели у лабаза увидятъ стриженую — безъ разговоровъ, тащи сюда! Мы ужъ
тутъ разглядимъ, что тамъ у нее красное!
Въ отвѣтъ
безстыдное рычаніе и ласки — вдвойнѣ.
А потомъ мозги
мутнѣютъ, и тяжкій сонъ погружаетъ всѣхъ въ одну безвѣстную
хлябь. Спятъ собаки, лошади въ теплыхъ конюшняхъ жуютъ овесъ, и въ
глубинѣ ихъ тѣлъ идетъ свое невидное смутное бытіе. Что-то
медвѣжье раскинуло свои лапы и пыхтитъ, клокочетъ, храпитъ во всѣхъ
разбросанныхъ людяхъ. Кажется, что въ этой ночной, хмурой жизни въ спящихъ
тваряхъ вновь сгущается тьма, злоба, тяжесть.
Грязное и туманное
утро: праздникъ. Въ городѣ звонятъ въ церквахъ, и туда идетъ темный
народъ. У часовенъ, иконъ, шныряютъ монахи, съ амвоновъ попы читаютъ
проповѣди. А на улицахъ сплошной грохотъ — плетутся допотопныя
пролетки, провозятъ въ рыдванахъ иконы; стоятъ дюжіе дворники, воняютъ
нечистоты дворовъ, мутнеютъ трактиры, хлюпаетъ грязь подъ ногой — кипитъ
тяжеловѣсное тѣло, всероссійская сыть. Надъ гигантскимъ становищемъ
людей, какъ облако, клубятся ихъ желанія, мысли: и гдѣ-то глубоко въ
душахъ начинаетъ зудѣть новое, непріятное, — безъ чего жили же отцы
десятки летъ.
Желѣзныя дороги
не работаютъ; подорожала снѣдь, и нѣтъ подвоза водки. Прежняя жизнь,
косолапая и развалистая, глухо рычитъ въ подпольяхъ; оттуда оскаливаются ея
зубы.
— Они возстаютъ на
святую нашу церковь, намѣрены
православіе изъять, храмы осквернить и замышляютъ свергнуть Богоданного
Государя! Анаѳема имъ! Изводите ихъ, православные, гдѣ можете!
Православные молчатъ;
ихъ тугие мысли тихо движутся подъ бычьими черепами. Кучера въ черныхъ чуйкахъ
съ маслянистыми волосами отираютъ потъ, заплывшіе ихъ глазки кровянѣютъ,
и что-то глухое закипаетъ внутри.
— Все студенты!
И черезъ часъ у выхода
съ остервенѣніемъ бьютъ человѣка въ синей фуражкѣ. Избивъ,
разбредаются по домамъ; но все тѣ же ѣдкія думы плаваютъ надъ
сердцами: кто намутилъ?
И старые камни домовъ,
мокнущіе подъ дождемъ, стѣны и башни древнихъ укрѣпленій, ничего не
отвѣчаютъ, онѣ затянуты плѣсенью, ихъ повилъ плющъ; но мысли
купцовъ, лабазниковъ, мясниковъ все же льнутъ къ нимъ, какъ къ
стариннѣйшимъ знаменамъ. Вотъ проходитъ часъ обѣда; головы
тяжелѣютъ, мутно-пьяная волна затопляетъ тѣла; кровь старыхъ
скиѳовъ бунтуетъ и горитъ въ красноносыхъ кучерахъ со стрижеными
затылками; кулаки сжимаются, и посоловѣлые глазки кого-то ищутъ. Темными
кучами бредутъ они къ давнему кремлю, на углы большихъ улицъ и площадей; какъ
будто черная сила обкладываетъ городъ. Пѣшеходы робче, женщины прячутся,
а черныя горящія пятна растутъ. Точно гигантское тѣло народа выгнало
ядовитую сыпь, темную злую болѣзнь.
— Лови ихъ, держи,
бей!
Черные отряды липнутъ
другъ къ другу, какъ стаи мухъ; въ косомъ, мглистомъ дождичкѣ вечера
набрасываются жаркими оравами на одиночныхъ, подминаютъ, хрипятъ, давятъ,
давятъ, и какъ мерзкіе цѣпы молотятъ кулаками по живому. Сумракъ все
ниже; онъ даетъ хлюпающую пелену; въ ней едва желтѣютъ фонари въ слезахъ
дождя. А банды черняковъ скопляются, бродятъ, рыщутъ. Въ бурной тьмѣ вѣтровъ
ихъ швыряетъ изъ улицы въ улицу; они ломятъ стекла, двери жилья; ихъ бросаетъ
вглубь домовъ, и какъ мрачныя ночныя волны топятъ они жизнь въ стонахъ, боли,
крови, мукѣ.
Въ это время на
старыхъ колокольняхъ города ревутъ вѣтры, и мощные колокола гудятъ; они
гудятъ страшнымъ полуночнымъ воемъ, какъ трубы бѣдъ. Въ дальнемъ
мракѣ полыхаютъ зарева, мѣдный гулъ катитъ въ воздухѣ на
могучихъ колесницахъ, и въ четырехъ концахъ города и дальше надъ великой
страной встаютъ четыре грозно-пламенныхъ факела, четыре дикіе жертвенника,
гдѣ горятъ люди, дѣвушки, дѣти.
— Да будетъ!
Высоко въ черной
тьмѣ лицо Скорбной Матери; Старой Матери, что безмолвно точитъ слезы надъ
великимъ страдалищемъ. Буря и тьма бунтуетъ вокругъ, вихри кричатъ
желѣзными и звѣриными голосами, мракъ клубится; надъ
вспѣненной рѣкой, на желѣзно-сѣтчатомъ мосту
засѣли небольшіе черти и визгливо голосятъ; потомъ камнями падаютъ внизъ,
съ рѣзкимъ стрекотомъ мчатся надъ водой быстрѣе куропатокъ и
захлебываются въ кровавыхъ наслажденіяхъ.
IV.
Утромъ, въ хмури
разсвѣта на площади у вокзала снова копошатся: ломовые поятъ лошадей.
Облака цѣпляются за шпили, въ воздукѣ[i]
паръ и мгла; и какъ дикія предутреннія существа ржутъ лошади; ихъ страшный рыкъ
идетъ изъ хлябей облаковъ, земли, тысячепудовыхъ хлѣбныхъ складовъ. Въ
жилистыхъ рукахъ натянулись возжи, битюговъ дергаютъ, рвутъ, они хрипятъ и
грызутъ удила въ окровавленной пѣнѣ. Подхватываютъ, дыбятъ, и съ
рѣзкимъ грохотомъ мчатъ по мостовой.
Вотъ ихъ укротили;
снова шагомъ, вокругъ пустыя улицы. Пробуждается избитый городъ кровоточа раной
въ сердцѣ; вѣтеръ рвется въ разбитыя окна; валяются трупы
изнасилованныхъ; тлѣютъ сожженные кварталы. Но телѣги ломовыхъ
гремятъ о булыжникъ, онѣ держатъ путь къ лабазамъ; и какъ бѣлыя
машущія тѣни шагаютъ возчики рядомъ съ косматыми лошадьми. По временамъ
свирѣпый битюгъ коситъ окровавленнымъ глазомъ на мучнистаго хозяина, и
ему отвѣчаетъ сверлящій взоръ и сбоку кнутъ. Сверху, снизу наползаетъ
муть.