БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ

 

 

ДАЛЬНIЙ КРАЙ

 

РОМАНЪ

 

 

1922

 

// титул

 

 

Всѣ права, въ томъ числѣ и право перевода,

принадлежатъ издательству «СЛОВО».

 

// оборот титула

 

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

// 5

 

Идите и вы въ виноградникъ мой

Матѳ. 20, 7

I

 

— Вотъ, Полина, позволь тебѣ представить: это Степанъ, мой товарищъ, — сказалъ Петя.

Степанъ поклонился, крѣпко пожалъ ей руку. Полина привѣтливо взглянула на него.

— Очень пріятно.

Потомъ она обратилась къ Петѣ.

— Ну какъ я рада, какъ рада, что ты зашелъ, наконецъ, Петруня! Я ужъ думала, ты забылъ насъ.

Полина, черноволосая учительница, старинная пріятельница Пети, мечтала втайнѣ о сценѣ, и ей нравилось, что слова «ну какъ я рада, какъ рада» выходили немного похожими на театръ.

Ея сестра, Клавдія, худенькая дѣвушка съ острымъ лицомъ и слегка косящими глазами, лежала на кушеткѣ въ платкѣ. Когда вошли, она вскочила какъ бы испуганная, быстро поправила волосы, и въ глазахъ ея, умныхъ и горячихъ, сохранился отблескъ тайныхъ мыслей.

— Какой ты большой сталъ, Петруня! Я тебя два года не видала. Въ штатскомъ, усики… — Полина захохотала, встряхнула своими прекрасными, черными волосами. — Какъ ты измѣнился, если бы зналъ!

— Петя, вы, вѣдь, экзамены держите? — спросила Клавдія, поеживаясь.

Разговоръ перешелъ на экзамены. — Петя со Степаномъ держали въ высшія спеціальныя заведенія. Петя сталъ

 

// 7

 

жаловаться, охать, Полина шумно возражала, жестикулировала и среди дебатовъ незамѣтно, но ловко устроила кофе, достала откуда-то котлеты и даже полбутылки мадеры.

— Неужели и вы такъ же мрачно смотрите на будущее, какъ Петруня? — спрашивала она у Степана, вынимая изъ самовара сваренныя яйца. — Но, вѣдь, это невозможно, вы такъ молоды, и такія мысли. Нѣтъ, этого нельзя допустить.

Клавдія засмѣялась.

— Допускай, не допускай, они по-своему будутъ чувствовать — глаза ея блестѣли насмѣшливо: — чуднàя ты у меня, сестра, одно слово — артистка.

Полина взглянула на нее ипуганно.

— При нихъ можно. Петя свой, а Степанъ Николаевичъ не выдастъ?

Степанъ кивнулъ утвердительно.

— Нѣтъ, серьезно, — продолжала Полина: — мнѣ не по душѣ пессимизмъ современной молодежи.

— Не знаю, — сказалъ Степанъ, вздохнувъ: — я этого пессимизма не чувствую. По-моему, просто, жить страшно интересно, и мнѣ какъ разъ — онъ опять слегка улыбнулся — жить очень, очень хочется.

Петя засмѣялся.

— Имѣй въ виду, Полиночка, что Степанъ у насъ страшный революціонерище.

Полина обернулась на дверь: въ ихъ квартирѣ, при городскомъ училищѣ, такіе разговоры были не очень удобны.

— Ничего особеннаго, — сказалъ Степанъ. — Еще что Богъ дастъ, все въ будущемъ.

Клавдія опять куталась въ платокъ, будто у нея былъ жаръ, волосы ея были въ безпорядкѣ, глазъ лукаво блестѣлъ.

— Онъ революціонеръ, а моя сестра артистка — и нашимъ, и вашимъ. Сегодня съ вами говоритъ, а завтра въ карету къ Iоанну Кронштадскому бросится.

 

// 8

 

Полина обидѣлась.

— Ну ужъ ты всегда скажешь, Клавдія!

Клавдія захохотала и прижалась къ ней.

— Не сердись, моя радость, я тебя очень люблю и просто вру на тебя. Миленькая, дай кофейку!

Клавдія подошла къ Степану.

— Такъ, по-вашему, интересно — жить?

— Конечно, — отвѣтилъ онъ. — Очень.

— Ну, такъ выпьемъ, коли интересно.

И Клавдія налила всѣмъ мадеры.

Разговоръ сталъ живѣй. Клавдія увела Степана къ себѣ, и по ихъ голосамъ чувствовалось, что они не скучаютъ.

— Степанъ человѣкъ энергичный — сказалъ Петя Полинѣ. — Я его знаю съ дѣтства.

— Он твой товарищъ по гимназіи?

— Да, даже и до гимназіи. Мы росли вмѣстѣ, въ деревнѣ.

Около одиннадцати Степанъ собрался уходить. Клавдія молчала, поеживалась; казалось, температура ея поднялась.

Петѣ же не хотѣлось трогаться; онъ попросилъ Полину, чтобы позволила остаться еще.

— Ну, послушай, ну это будетъ очаровательно, — сказала Полина: — я заварю свѣжаго кофе, Клавдію мы уложимъ, а ты сиди у меня, сколько вздумаешь.

И она пошла переодѣться. Вышла въ капотѣ, небогатомъ, но приличномъ, и имѣла нѣсколько таинственный видъ; отъ нея пахло духами, и ей казалось, что она знаменитая актриса, принимающая у себя послѣ спектакля. Потому ей и хотѣлось уложить Клавдію. Клавдія улыбнулась не безъ пониманія, попрощалась съ Петей.

Когда вскипѣлъ кофе, Полина зашептала Петѣ о ихъ жизни.

— Петруня, я серьезно мечтаю о сценѣ. Эта жизнь меня не удовлетворяетъ. Эта сѣрая обстановка, отсутствіе блеска, цвѣтовъ…

 

// 9

 

И Полина, боясь повысить голосъ, чтобы не разбудить Клавдію, волнуясь и вставая, разсказывала, какъ она любитъ искусство, какъ ее ободрилъ Аполлонскій.

Петя сидѣлъ въ креслѣ, пилъ кофе, и ему казалось все въ этой комнатѣ такимъ роднымъ, удобнымъ, что, правда, такъ вотъ слушая Полину, подавая реплики, онъ могъ бы сидѣть долго, сколько угодно. Когда представлялось, что придется тащиться черезъ весь Петербургъ, возвращаться въ свой пустынный номеръ, его охватывала тоска.

— Клавдія все посмѣивается надо мной, но ты меня поймешь, я чувствую. Я Клавдію очень люблю, но она большая фантазерка, это еще мама говорила. Она только и мечтаетъ о революціи. И она такая нервная, странная, я прямо за нее боюсь. Ты знаешь, вѣдь, у насъ тетка была психически–ненормальна. И съ Клавдіей иногда сладу нѣтъ. Теперь, напримѣръ, я, съ одной стороны, очень рада, что ты привелъ товарища, но и боюсь: это еще сильнѣй можетъ ее свернуть, разъ онъ такой лѣвый.

Петя успокоилъ ее, сколько могъ, и сталъ прощаться. Пожимая ему руку, Полина сказала:

— Ахъ нѣтъ, все–таки я не понимаю этого увлеченія политикой. То ли дѣло артисты, сцена!

Она вздохнула и подняла кверху глаза.

Петя улыбнулся, вышелъ. По темной лѣстницѣ онъ спустился внизъ, миновалъ дворикъ и немедленно зашагалъ по переулку, въ районѣ Лиговки. Онъ жилъ у Николаевскаго моста. Предстоялъ длинный унылый переѣздъ по чужому городу. Петя былъ въ Петербургѣ всего съ недѣлю, но успѣлъ возненавидѣть его. Хорошо, что тутъ Полина, Клавдія, иначе во всемъ огромномъ городѣ не было бы родной души.

Онъ шелъ медленно и думалъ о томъ, что послѣзавтра опять экзамены, и предстоитъ еще недѣля борьбы. На этихъ экзаменахъ надо отвѣчать лучше всѣхъ, чтобы быть принятымъ. Почему-то такъ надо. Почему-то онъ

 

// 10

 

кончилъ гимназію, прошлое лѣто усиленно готовился и теперь соперничаетъ въ знаніяхъ съ сотнями такихъ же, какъ онъ. Если же разобрать, то ничего этого ему не нужно. Инженеромъ ему быть не хочется, и навѣрно онъ будетъ плохимъ инженеромъ. Что, вообще, ему надо? Петя задумался. Онъ находился у порога взрослой жизни, сознательной, но не зналъ, какова его линія. Степанъ, напримѣръ, стоитъ твердо. «У него есть идеалы», подумалъ почти вслухъ Петя, и ему стало завидно. А какіе идеалы у него, Пети? Неужели онъ такъ ничтоженъ, ни на что не годенъ, что у него нѣтъ идеаловъ?

Съ горечью Петя видѣлъ, что того высшаго, что какъ бы приподымало жизнь Степана, у него нѣтъ. Если спросить, каково его назначеніе, какова цѣль, онъ отвѣтить не сумѣетъ, а сердце подсказываетъ что–то мрачное.

Въ такомъ настроеніи возвращался онъ на Васильевскій островъ.

На Николаевскомъ мосту глухо вылъ вѣтеръ. Нева клубилась во тьмѣ, фонари уходили золотыми цѣпями вдаль, въ туманный мракъ. Сердце Пети сжалось: ему почудилось, что онъ всегда одинъ въ этой пустынѣ, и безъ цѣли и смысла ему надлежитъ блуждать по ней. Но тутъ онъ вспомнилъ объ Ольгѣ Александровнѣ — ея далекій, милый образъ свѣтлымъ видѣніемъ проплылъ передъ нимъ. «Любовь», подумалъ онъ, входя къ себѣ по лѣстницѣ. «Любовь»? Сердце его забилось.

 

II

 

Экзамены тянулись съ недѣлю, и эта недѣля была очень утомительна для обоихъ, особенно для Пети: отъ волненій онъ успѣлъ похудѣть и пожелтѣть. Казалось, все идетъ хорошо. Вывѣсили списокъ принятыхъ; Петина фамилія была въ немъ, Степанъ не попалъ: не хватило полубалла.

 

// 11

 

Хотя Петя притворялся равнодушнымъ, ему занятно было надѣть форму — это нѣсколько развлекало: онъ казался себѣ похожимъ на мичмана. Неудача же Степана очень изумила и огорчила его. Онъ считалъ, что Степанъ гораздо способнѣе его и болѣе, чѣмъ онъ, достоинъ носить форму.

Когда онъ спросилъ его, что же онъ намѣренъ дѣлать, Степанъ отвѣтилъ:

— Какъ-нибудь устроимся.

Изъ Петербурга онъ рѣшилъ, во всякомъ случаѣ, не уѣзжать. Черезъ знакомыхъ земляковъ нашелъ урокъ и за двадцать рублей долженъ былъ мѣрять ногами Петербургъ; это дало ему возможность жить почти самостоятельно.

Утромъ онъ читалъ, днемъ просвѣщалъ мальчика, обѣдалъ въ дешевой столовой, а вечерами бывалъ у знакомыхъ, на вечернихъ курсахъ, лекціяхъ.

Какъ всегда, Петя завидовалъ его жизненности.

— Тебѣ скучно бываетъ? — спрашивалъ онъ.

— Нѣтъ, не бываетъ. — Степанъ курилъ, и по взгляду его небольшихъ, темныхъ глазъ было видно, что это правда: гдѣ же скучать, когда еще не рѣшенъ споръ народниковъ съ марксистами, не прочитанъ Ибсенъ, Ницше.

Петю же остро мучило одиночество. Росъ онъ съ дѣтства въ любви, среди заботъ о немъ, всегда съ женщинами. Теперь этихъ милыхъ, своихъ женщинъ не было; были лишь тѣ, которыхъ онъ видѣлъ издали, — онѣ только смущали его. Самый воздухъ, какимъ дышалъ раньше, былъ иной.

Утромъ Петя шелъ въ институтъ, вяло слушалъ лекціи. Завтракалъ въ институтской столовой, иногда заходилъ въ музей — единственное — что ему нравилось.

Бродили столѣтніе сторожа, было тихо, безпредѣльно покойно. Потрескивалъ паркетъ, вѣяло тепломъ изъ отдушинъ. Бѣлые шкафы съ золотыми разводами, за стеклами минералы, окаменѣлости; посреди залъ скелеты

 

// 12

 

мамонтовъ, плезіозавровъ. Петя разглядывалъ бериллы, топазы, аметисты, кварцъ съ прослойками золота — драгоцѣнные, застывшіе соки земли.

Садился и подолгу сидѣлъ молча. Пройдетъ случайный посѣтитель, проплетется старикъ–солдатъ, и задремлетъ. Это все. А потомъ надо въ чертежныя, вымѣрять циркулемъ, выводить линіи, раскрашивать разные разрѣзы и профили. Впереди — обѣдъ и вечеръ въ унылой комнатѣ съ красной мебелью, съ видомъ на Неву; чай съ булкой среди неживого, чужого.

Студенты ему мало нравились. Ихъ было нѣсколько подраздѣленій: студенты–политики, затѣмъ хлыщи, зубрилы и огромная масса никакихъ.

Первые собирали деньги — таинственно, иногда глубокомысленно; устраивали сходки, говорили «студенчество», «публика». Путейскій институтъ называли «Путейкой», Технологическій «Технологія». Вторые пріѣзжали на рысакахъ — это были дѣти богатыхъ инженеровъ; они носили рейтузы, высочайшіе воротнички, проборы; почти всѣ заказывали чертежи и проекты.

А зубрилы сторожили каждый чихъ профессора, видъ имѣли безпокойный и знали наизусть расписанія лекцій. Передъ начальствомъ трепетали. Большинство же, никакіе, наполняли собой аудиторію, какъ водой: нельзя было понять, есть они, или ихъ нѣтъ. Эти брали количествомъ, срединой, посредственностью.

Позже другихъ познакомился Петя съ сосѣдомъ по чертежной, студентомъ Алешей. Это произошло потому, что оба бывали тамъ нечасто.

Разъ, когда Петя открылъ свой столъ, къ сосѣднему подошелъ круглолицый юноша, голубоглазый, въ голубенькой рубашкѣ подъ тужуркой. Онъ тоже отворилъ столъ, вынулъ линейки, готовальню и съ недоумѣніемъ взглянулъ на чистый листъ ватманской бумаги, натянутой на доску.

 

// 13

 

Петя замѣтилъ это и улыбнулся. Улыбнулся и сосѣдъ.

— Здравствуйте, — сказалъ онъ, протягивая руку. — Вотъ исторія, — оказывается черезъ двѣ недѣли надо подавать, а я и не начиналъ. А у васъ? Ну, тоже не много. И все это надо раскрашивать?

Онъ имѣлъ такой видъ, будто въ первый разъ попалъ сюда и не знаетъ, что тутъ дѣлается.

Черезъ полчаса они разговаривали какъ давно знакомые. И дѣйствительно, въ Алешѣ было что-то такое простое, ясное, какъ голубизна глазъ. Страннымъ казалось, зачѣмъ онъ здѣсь.

Петя спросилъ его объ этомъ.

— Въ сущности, — сказалъ онъ: — такъ, случайно. Отецъ былъ инженеромъ, я имѣю право сюда безъ конкурса. Кончилъ реальное, надо куда–нибудь. У меня матери нѣтъ; тетка да сестра Лизка, въ Москвѣ. Ну, тетка говоритъ: поѣзжай въ Питеръ, можетъ и выйдетъ изъ тебя что. А, ей–Богу, я и самъ не знаю, что такое изъ меня можетъ выйти?

Петя сказалъ, что и онъ про себя не знаетъ и тоже попалъ случайно.

— Да ну? А я думалъ, что изъ заправскихъ. Я васъ на лекціяхъ видѣлъ два раза: такой спокойный, аккуратный, — ну, думаю, министръ.

Они захохотали. Съ этого началось знакомство, скоро перешедшее въ очень добрыя отношенія. Алеша такъ же ненавидѣлъ Петербургъ, ученье, и ему нравились почти тѣ же люди, что и Петѣ. Но унылости Петиной онъ не понималъ и не одобрялъ ее.

— Чего вы? — говорилъ онъ, когда Петя впадалъ въ меланхолію и приходилъ мрачный. — Совершенно напрасно. Живемъ и живемъ. Выгонятъ отсюда за лѣнь — уѣдемъ въ Москву.

— Куда же вы дѣнетесь, если выгонятъ? Что–нибудь надо же дѣлать?

— Мало ли что. Поступлю въ Живопись и Ваяніе, — можетъ, я художникомъ буду. Развѣ это извѣстно?

 

// 14

 

Петя вѣрилъ ему. Онъ не удивился бы, если–бъ Алеша вдругъ ушелъ странствовать по свѣту, или занялся чѣмъ–нибудь удивительнымъ.

— Ко мнѣ Лизка скоро пріѣдетъ изъ Москвы, это штучка… мнѣ пять очковъ впередъ дастъ.

Удивляло Петю и то, какъ просто говоритъ Алеша о любви, женщинахъ — о том, что для Пети было мучительнымъ и темнымъ. Тутъ же выходило такъ, что ничего нѣтъ стыднаго и тяжелаго въ этомъ дѣлѣ, напротивъ, — все ясно.

Между тѣмъ, время шло. Наступила осень — въ аудиторіяхъ стали зажигать свѣтъ чуть не въ двѣнадцать. Просыпаясь утромъ, Петя видѣлъ вмѣсто Невы мутную полосу, шелъ въ туманѣ въ институтъ, возвращался оттуда въ туманѣ и тьмѣ.

Въ этой же тьмѣ ѣздилъ вечерами въ монотонной конкѣ къ Клавдіи и Полинѣ. Иногда заставалъ тамъ Степана, но тотъ больше сидѣлъ съ Клавдіей.

— Ну, Петруня, — говорила иногда Полина, — ты учишься? Ты будешь инженеромъ, я — актрисой; ты будешь подносить мнѣ букеты розъ.

Она ходила взадъ и впередъ по своей небольшой комнатѣ, глаза ея горѣли, и ей, правда, казалось, что недалекъ тотъ день, когда она выйдетъ въ свѣтъ великой актрисой.

— Будешь знаменитостью, — говорила Клавдія, лукаво кося на нее глазомъ, — присылай мнѣ контрамарки, или устрой на выхода.

Полина волновалась, доказывала, что Клавдія напрасно ее шпигуетъ, — и скоро являлся горячій кофе, простые, тихіе разговоры, за которыми Петя отдыхалъ, забывалъ одинокую жизнь, почти всегдашнюю тоску.

Въ началѣ ноября они съ Алешей сдавали репетиціи. Петя съ грѣхомъ пополамъ прошелъ, Алешѣ предложили прійти еще. Степанъ же къ этому времени совсѣмъ забылъ неудачу и былъ скорѣе доволенъ, чѣмъ недоволенъ петербургской жизнью.

 

// 15

 

III

 

«Пишу вамъ въ институтъ наудачу, — не знаю даже, попали ли туда. Мы еще не трогались, переѣдемъ въ декабрѣ. Заходите, буду очень рада». Слѣдовалъ адресъ.

Петя слегка покраснѣлъ.

— Приятное письмо? — спросилъ Алеша, сидѣвшій рядомъ. (Петя вертѣлъ въ рукахъ конвертъ.)

— Да, — сказалъ Петя тихо. — Письмо… отъ одной знакомой.

— Вижу.

Черезъ минуту онъ сказалъ:

— Хорошая?

Петя не зналъ, что отвѣтить.

— Я люблю красивыхъ, — продолжалъ Алеша задумчиво. — Очень люблю красивыхъ женщинъ.

Профессоръ написалъ въ это время формулу дифференціала суммы; студентъ Ивановъ, записывавшій передъ ними, раздраженно обернулся.

— Нельзя ли потише?

Алеша слегка свистнулъ и зѣвнулъ.

Когда лекція кончилась, онъ сказалъ Петѣ:

— На–дняхъ Лизавета пріѣзжаетъ, — надо бы васъ познакомить. Да она не надолго, вотъ дѣло–то какое. Я вамъ скажу тогда.

И Алеша простился, накинулъ легонькую шинельку и, самъ круглый, легкій, зашагалъ по этой набережной.

Петя же думалъ об Ольгѣ Александровнѣ — не могъ не думать. Все это время, занятое тяжкими и скучными дѣлами, она была отъ него дальше, а теперь вдругъ приблизилась, — точно освѣтила жизнь. Онъ, положимъ, зналъ ее мало. Но уже обаянье ея испытывалъ. Если–бъ спросили, любитъ ли ее, пожалуй, не отвѣтилъ бы, но смутился бъ.

И теперь, зная, что черезъ нѣсколько дней она пріѣдетъ, Петя прощалъ кое–что Петербургу: по этимъ

 

// 16

 

улицамъ будетъ ходить она. Письмо пролежало въ институтѣ — вдругъ она уже здѣсь, встрѣтится на томъ перекресткѣ?

Эти дни Петя бродилъ одинъ по городу — значитъ, былъ не въ себѣ. Алеша замѣтилъ это и поставилъ ему на видъ.

— Да, и вотъ еще что: прошу васъ — сегодня ко мнѣ, на файфъ–о–клокъ.

— Это еще что?

— Да ужъ приходите. Будетъ и Степанъ Николаичъ. У насъ общіе знакомые оказались.

— Почему же это файфъ–о–клокъ? Вы англичаниномъ стали, что ли?

— А ужъ такъ я торжественно называю. И еще скажу вамъ — Лизавета пріѣхала. Явилась–то третьяго дня, нынче уѣзжаетъ. Но вы ее увидите. Ну, ждемъ.

Петя обещалъ. Ему опять стало весело, что вотъ онъ увидитъ какую–то Лизавету, о которой Алеша напѣвалъ ему столько времени.

«Можетъ, сватать меня вздумалъ? Онъ чудакъ». Петя про себя засмѣялся, но ему не было непріятно, что его можно сватать.

Онъ надѣлъ свѣжую тужурку и отправился.

Алеша жилъ недалеко, тутъ же на Васильевскомъ. Его найти было нетрудно, — въ глубинѣ большого двора странное зданіе, съ огромными окнами. Здѣсь, въ холодѣ, но въ свѣту, жили художники. Алеша временно занималъ студію уѣхавшаго пріятеля, ученика Академіи.

Когда вошелъ Петя, файфъ–о–клокъ уже начался. Степанъ сидѣлъ на окнѣ со стаканомъ чая; поодаль подъ огромнымъ картономъ, изображавшимъ Пьерро, — два студента; Алеша, безъ формы, въ свѣтло-голубенькой рубашкѣ, старался подварить чай, а высокая рыжеватая дѣвушка, остролицая, напоминавшая лисичку, вырывала у него чайникъ.

 

// 17

 

— Дай сюда! — кричала она и покраснѣла отъ раздраженія: — ты страшно глупъ, безумно!

И она стала доказывать, что нельзя подварить, надо разогрѣть самоваръ вновь. Она такъ была увлечена, что не замѣтила Петю.

— Погоди, — сказалъ Алеша: — знакомься, пожалуйста. Это Лизавета, сестра моя, а это Петръ Ильичъ.

Лизавета протянула руку и сказала, какъ бы ища сочувствія:

— Нельзя на холодномъ самоварѣ, это идіотство!

Глаза ея блестѣли; нѣжный румянецъ дышалъ теплотой, отливалъ золотом чуть замѣтнаго пушка.

— Чего вы такъ волнуетесь? — спросилъ съ окна Степанъ и улыбнулся.

Алеша захохоталъ, тряхнулъ слегка кудрявыми волосами:

— Ужъ такая она, вся какъ на пружинахъ.

— Ладно, — сказала Лизавета: какая есть, такая и буду.

Споръ, прерванный Петей и Лизаветой, возобновился. Разсуждали о томъ, какими путями должна идти революція.

— Я думаю, — говорилъ Степанъ, — что разъ мы считаемъ себя революціонерами, то не должны отступать ни передъ чѣмъ. Кто же говоритъ, что терроръ пріятенъ. Но если жизнь такъ идетъ, что онъ становится необходимъ, то надо… быть достаточно мужественными. Больше ничего.

— Терроръ не достигаетъ цѣли, — отвѣтилъ рыженькій студентъ, соціалъ–демократъ. — Безъ воспитанія массъ вы ничего не добьетесь. А массы воспитываются капитализмомъ.

Степанъ сталъ возражать. Алеша насвистывалъ. Лизавета сѣла покойно, раздраженность сошла съ ея лица, и теперь только Петя замѣтилъ, что она очень похожа на брата: у нея такіе же веселые и открытые глаза. Степанъ, какъ видно, нѣсколько подавлялъ ее, хотя во

 

// 18

 

всѣхъ ея движеніяхъ, улыбкѣ — была своя правда, которую, быть–можетъ, она не умѣла даже высказать.

— Ну, — сказалъ Алеша, — революція, да безъ бомбъ, — это, по–моему, глупо. Какой тамъ капитализмъ! Жди его.

— Разумѣется, надо бомбы! — подхватила Лизавета.

Рыженькій студентъ взглянулъ на нихъ съ такимъ видомъ, что ему трудно спорить съ дѣтьми, не читавшими Маркса. Не отвѣчая имъ, онъ опять обратился къ Степану.

Петя молчалъ. Ему казалось, что отчасти правы и тѣ, и другіе; но чтобы говорить такъ, надо за что–то бороться на самомъ дѣлѣ, а не только разговаривать. О себѣ же онъ зналъ, что не можетъ бороться уже потому, что ему неизвѣстно и болѣе существенное: для чего живетъ самъ–то онъ?

Онъ подошелъ къ окну, взглянулъ сквозь огромныя стекла на небо, на крестъ Исаакія, и привычная тоска охватила его. Одинъ, одинъ, попрежнему, и никому не нуженъ. Неужели судьба его — праздное коптительство неба, вдали отъ большого и настоящаго, что есть, все же, въ жизни?

— А по–моему, — сказала неожиданно Лизавета: — одно только нужно — любить. У кого есть любовь, тому хорошо, солнце. Петербургъ вашъ проклятый, — въ немъ солнца нѣтъ. А на остальное мнѣ наплевать. Есть солнце, я живу, а нѣтъ — умру, все равно, что вы ни говорите тутъ. Это безразлично, — безъ любви я умру, во мнѣ самой солнце должно быть.

Она встала шумно, мягко, какъ все, что дѣлала, и подошла къ Петѣ. Отъ нея пахло тепломъ и чуть духами. Прическа немного на бокъ, и непременно отстегнутъ какой–нибудь крючекъ на лифѣ.

— Тоску на васъ нагнали?

Она показала на спорившихъ и сказала, зѣвнувъ, вполголоса:

 

// 19

 

— Мнѣ въ Москву сегодня ѣхать, поѣздъ ужъ скоро.

И смѣясь, блестя веселыми глазами, она стала потихоньку болтать съ Петей о Москвѣ, о томъ, какіе у нея тамъ отличные друзья, часто повторяя: «безумно интересно», «чудно», или ругательства. Петя нѣсколько недоумѣвалъ. Но она ему нравилась.

— Такъ, — сказала она, наконецъ: — болтаю, болтаю, а пора и ѣхать.

Она велѣла послать за извозчикомъ. Алеша поцѣловалъ ее на прощанье.

— Милый, — сказала она Петѣ: — проводите меня на вокзалъ, мнѣ одной скучно.

Черезъ нѣсколько минутъ Петя тащилъ Лизаветинъ чемоданъ по лѣстницѣ; чемоданъ былъ запертъ небрежно, изъ щели выглядывало что–то красное.

— А, — сказала Лизавета: — дура я. Это мой капотъ.

Петя улыбнулся и подумалъ, что такой капотъ, вѣрно, идетъ ей.

На извозчикѣ Лизавета продолжала болтать. Она знала его по письмамъ брата. Кажется, онъ ничего себѣ.

— А Степанъ вамъ понравился? — спросилъ Петя. — Это мой пріятель, товарищъ по школѣ.

Лизавета подумала.

— Немножко боюсь его, — отвѣтила она.

Потомъ еще помолчала.

— Онъ умный.

Петя улыбнулся.

— Да вы, пожалуйста, не улыбайтесь. Конечно, умный!

Лизавета готова была разсердиться: зачѣмъ противорѣчатъ.

Но сейчасъ же разсмѣялась, прибавила:

— Онъ мнѣ ни чуточки не нравится. Въ немъ нѣтъ ход‛ы.

— Это что такое?

 

// 20

 

— Такъ, нѣтъ ход‛ы. Это значитъ: поди сюда. Такое наше выраженіе, московское.

У вокзала Лизавета ловко спрыгнула, дрыгнувъ ногами. Къ поѣзду едва поспѣли.

Когда вагонъ уже тронулся, Петя прошелъ съ нимъ рядомъ нѣсколько шаговъ.

— Заходите, когда въ Москвѣ будете! — крикнула Лизавета весело изъ окна. Потомъ она захохотала, блеснула глазами.

— Въ васъ есть ход‛ы!

Петя покраснѣлъ, замахалъ ей фуражкой. Онъ былъ слегка взволнованъ, выпилъ на вокзалѣ кофе и пошелъ пѣшкомъ по Невскому.

Выглянуло на закатѣ солнце, унылое, таинственное. Невскій розовѣлъ въ туманѣ. Петя вспомнилъ шумную, теплую Лизавету. Почему–то представилось, что онъ встрѣтится еще съ ней. Потомъ мысли его перешли на Ольгу Александровну, и сердце пріостановилось, какъ всегда. Гдѣ она сейчасъ? Казалось, ея духъ, тонкій и нѣжный, уже вѣялъ надъ этимъ городомъ, въ закатномъ сіяніи.

И мысли о томъ, что ему суждено, и какое теченіе приметъ его жизнь, занимали его все время, пока онъ шелъ.

 

 

IV

 

Хотя лично противъ Степана Полина ничего не имѣла, скорѣй даже онъ нравился ей, все же она была недовольна, что онъ сталъ ходить къ нимъ чаще. Она не могла не видѣть, что много тутъ относилось къ Клавдіи. Полина боялась, что Степанъ завлечетъ Клавдію въ самую бездну революціи.

— Клавдія такая нервная, — говорила она, — а теперь, Петруня, представь, она стала еще рѣзче. Въ

 

// 21

 

школѣ работаетъ мало, все уходитъ. Нѣтъ, я ужасно за нее боюсь. И говорить съ ней невозможно.

Полина ходила взадъ впередъ по комнатѣ, и ей казалось, что та сторона, гдѣ сидѣлъ въ креслѣ Петя, — это первый рядъ.

— Ужасно, ужасно!

Петя говорилъ, что Клавдія не такой ужъ ребенокъ, но и самъ чувствовалъ, что въ извѣстной мѣрѣ Полина права.

Въ это время случилось, что въ университетѣ назначили защиту диссертаціи на модную тему: о марксизмѣ. Степанъ съ Клавдіей много говорили объ этой диссертаціи. Петя въ такихъ дѣлахъ понималъ мало, но почему-то и ему захотѣлось пойти.

И вотъ во вторникъ, около двѣнадцати, Петя, обдергиваясь и немного смущаясь, входилъ въ высокіе коридоры университета, въ направленіи назначенной аудиторіи.

Толклись студенты, курсистки въ блузкахъ, и по временамъ входили и садились въ средніе ряды молодые люди въ штатскомъ, съ записными книжками. «Вѣрно оппоненты», думалъ Петя, съ нѣкоторымъ благоговѣніемъ принимая за ученаго — репортера мелкой газетки. Клавдія со Степаном были уже тутъ.

— Изъ Москвы наѣхали народники, — говорилъ кто–то рядомъ. — Будетъ игра!

— Онъ имъ пропишетъ, — отвѣтилъ угрюмый студентъ въ косовороткѣ.

Въ первыхъ рядахъ, среди дамъ, посѣщающихъ премьеры, громкіе процессы и диссертаціи, виднѣлось нѣсколько бородачей. Казалось, волосы росли у нихъ изъ глазъ. Большинство было въ провинціальныхъ сюртукахъ, у нѣкоторыхъ изъ подъ брюкъ рыжѣли голенища сапогъ. Это и были народники.

Наконецъ, стало тѣсно; студентовъ отдѣлили на галерку, и изъ дверей, въ другомъ концѣ залы, «вышелъ факультетъ» — подобно присутствію окружнаго

 

// 22

 

суда: собраніе сѣдыхъ, полуглухихъ, подслѣповатыхъ людей.

Съ ними явился и магистрантъ — человѣкъ ловкій и бойкій, во фракѣ. Онъ изложилъ свои тезисы: фабрика вытѣсняетъ кустаря, это хорошо; кустарь пережитокъ, какъ и община — и далѣе въ этомъ родѣ.

Скоро загремѣли въ отвѣтъ народники. Потрясая бородами, они клялись, что кустарь не вымираетъ, община не разрушается, а несетъ залогъ дальнѣйшей жизни. Что въ Италіи процвѣтаетъ мелкое хозяйство. «Бемъ–Баверкъ, австрійская школа, психологическая теорія цѣнности…» Магистрантъ крысился и отстрѣливался: «Мелкобуржуазный характеръ, реакціонное крестьянство, ростъ пролетаріата»… (Въ этомъ мѣстѣ студенты захлопали. «Факультетъ» смутился и просилъ не мѣшать).

Черезъ два часа Петя почувствовалъ, что въ головѣ его мутно. Несомненно, эти люди много работали, много знали и сейчасъ волновались искренно, отстаивая свои мысли; но ему не было это близко; прислушиваясь къ ихъ книжнымъ выраженіямъ, Петя лишь сильнѣй ощущалъ, что правда, — та, безъ которой человѣкъ не можетъ жить, — не у нихъ и не у Бемъ–Баверковъ.

Въ перерывѣ онъ вышелъ въ самый конецъ корридора. Въ старинное окно, съ полукругомъ вверху, была видна Нева, Исаакій и Зимній дворецъ. Шелъ снѣгъ, было тихо, и бѣлый покровъ на Невѣ казался такимъ истиннымъ, нерушимо–чистымъ.

Петя вздохнулъ. Хорошо бы проѣхаться въ деревню, на санкахъ, вдохнуть запахъ лѣса подъ инеемъ!

Онъ обернулся — и увидѣлъ тонкую, худощавую даму, съ красной розой въ корсажѣ, подъ руку съ немолодымъ судейскимъ.

Петя вспыхнулъ. Ольга Александровна замѣтила его и улыбнулась.

 

// 23

 

— А–а, — сказала она ласково, подавая руку въ узенькой бѣлой перчаткѣ, — и вы! Я не знала, что вы этимъ интересуетесь.

— Я… собственно такъ, со знакомыми, — пробормоталъ Петя, точно былъ въ чемъ виноватъ.

— Вы что же, марксистъ? — спросилъ Александръ Касьянычъ, глядя на него острыми, очень сближенными глазами. Его стриженая бородка, скептическій взоръ и опредѣленность выраженій смущали Петю. Александръ Касьянычъ былъ сѣдоватъ, занималъ порядочный постъ въ Сенатѣ — его только что назначили, — на лицѣ его былъ уже петербургскій, сѣрый налетъ.

— Нѣтъ, — повторилъ Петя, — я случайно, со знакомыми.

И то, что онъ глупо твердитъ одну фразу, какъ всегда нескладно, еще болѣе сконфузило и раздражило его. «Какого чорта», подумалъ онъ: «что я ему отчетъ давать долженъ»?

Ольга Александровна замѣтила это, чуть сощурилась, и въ ея черныхъ глазахъ блеснуло что–то веселое, поощрительное. «Я за тебя», какъ будто говорила она, «не бойся».

— Да и ты, папа, пока еще не въ партіи. — Она засмѣялась и дернула его за рукавъ. — Подумаешь, какой соціалъ-демократъ!

— А зачѣмъ я тутъ, — этого понять нельзя. Выше пониманія, долженъ сознаться.

Онъ обернулся къ Петѣ.

— Вотъ что значитъ быть отцомъ–съ. Когда вамъ стукнетъ пятьдесятъ, васъ, вѣроятно, тоже поведутъ слушать чепуху, какъ меня. Впрочемъ, — прибавилъ онъ, — разъ это сдѣлала Оленька, значитъ, такъ надо. Покоряюсь. Да, вамъ, конечно, интересно тутъ. А мнѣ нисколько, да я и занятъ. Поручаю вамъ Оленьку, оставляю свое мѣсто — изволите видѣть, — во второмъ ряду, затѣмъ жду обѣдать.

 

// 24

 

Быстро поклонившись, Александръ Касьянычъ сухимъ, легкимъ шагомъ, застегнувшись на всѣ пуговицы и принявъ обычный оттѣнокъ кодекса Юстиніана — вышелъ.

Кончался и перерывъ. Публика спѣшила въ залъ. Ольга Александровна, чуть шурша платьемъ, узкая и тоже легкая, прошла къ своему мѣсту. Петя сѣлъ рядомъ. Толстая дама въ шелкахъ, сосѣдка, съ удивленіемъ взглянула на него. Но Петя ни на что не обращалъ вниманія, и теперь ему было уже все равно, что думаютъ о немъ, что говоритъ магистрантъ, что ему возражаютъ: рядомъ онъ чувствовалъ шелестъ матеріи, знакомый, слабый и милый запахъ духовъ. Иногда она спрашивала о какомъ–нибудь пустякѣ, близко наклоняясь; ему все казалось важнымъ и замѣчательнымъ.

Если своимъ отвѣтомъ онъ вызывалъ улыбку, или смѣхъ, морщившій верхнюю часть носа, онъ краснѣлъ и внутренно ликовалъ. Теперь уже не казались длинными рѣчи народниковъ, отвѣты магистранта: ничего, пусть они стараются и шумятъ хоть до вечера.

Въ серединѣ одной изъ заключительныхъ рѣчей Ольга Александровна нагнулась къ нему.

— Получили письмо? — спросила она шепотомъ.

Петя кивнулъ, и въ глазахъ его что–то задрожало.

— Я очень рада, что встрѣтила васъ тутъ, — прибавила она также шепотомъ: — здѣсь все какіе–то чужіе люди. — Она сощурила глаза и поморщилась. — Нѣтъ своихъ.

Петя смотрѣлъ на нее, молчалъ, но его видъ ясно говорилъ, радъ ли онъ, что ее встрѣтилъ.

Ольга Александровна улыбнулась, повернула голову въ сторону спорившихъ и приняла видъ, будто слушаетъ ихъ. Такъ прошло около часу. Этотъ часъ слился для Пети въ одно сладостно–туманное ощушеніе ея присутствія, бѣлизны снѣга за огромными окнами, какой–то внутренней, нѣжной тишины, обѣщающей счастье. Когда въ грохотѣ апплодисментовъ, двига-

// 25

 

емыхъ стульевъ всѣ поднялись, онъ вздохнулъ, будто частица чего–то ушла уже невозвратно.

При выходѣ они встрѣтились со Степаномъ.

— Мы остаемся, — сказалъ онъ. — Готовятъ овацію.

Темные глаза Степана, вся его крѣпкая, тяжеловатая фигура выражала возбужденіе. Видимо, его что-то задѣло въ диспутѣ.

Но Петя уже не слушалъ. Онъ искалъ глазами Ольгу Александровну, которая одѣвалась отдѣльно, и думалъ только объ одномъ — какъ бы толпа не оттерла его.

Туманно–фіолетово было на улицѣ, куполъ Исаакія золотѣлъ, и по берегу Невы зажглись блѣдные фонари, когда Петя съ Ольгой Александровной катили по набережной. За Дворцовымъ мостомъ снѣгъ синѣлъ по–вечернему; у крѣпости густѣла мгла.

 

V

 

Петѣ казалось, что лучше бы не пріезжать, а все летѣть такъ, дальше и дальше, въ синеватой мглѣ вечера, придерживая рукой Ольгу Александровну. Но на Кронверкскомъ, противъ сада, конь остановился; они вышли, и машина подняла ихъ въ пятый этажъ.

Въ окнахъ сумеречной гостиной глянулъ видъ на Выборгскую, съ зажигающимися огоньками. Ниже, надъ деревьями въ инеѣ, кружили галки. Закатъ угасъ.

— Ну, — сказала Ольга Александровна, — вотъ вы и у насъ, Петя, — простите, что я такъ васъ называю: я, вѣдь, старше, да и васъ только–что испекли въ студенты.

Улыбаясь, она снимала съ блѣдныхъ рукъ перчатки, отколола шляпу.

— Видите, какая даль. Это я выбирала квартиру.

 

// 26

 

Она подошла къ окну и заглядѣлась. Что-то задумчивое проступило въ ея черныхъ глазахъ.

— Когда смотришь вдаль, — прибавила она, — все кажется лучше. Жизнь чище, просторнѣе… такъ. — Она развела руками, и это былъ неясный жестъ, но Петя понялъ, что онъ выражалъ.

— Если бы папа слышалъ, онъ посмѣялся бы, сказалъ бы, что это все пустяки и фантазерство. А, между тѣмъ, это такъ. Человѣку всегда хочется чего–то невозможнаго… и прекраснаго. Можетъ–быть, въ этомъ и вообще сущность жизни.

Она вздохнула.

— А папа… очень terre à terre. Хотя его надо ближе знать, чтобы понять правильно.

— Сегодняшніе споры тоже terre à terre, сказалъ Петя робко. — Однако, вы же пошли и даже Александра Касьяныча взяли.

Ольга Александровна засмѣялась, слегка покраснѣла.

— Вотъ и поймалъ меня студентикъ Петя. Правда, зачѣмъ я сегодня была? Такъ, просто мнѣ очень хотѣлось… хотѣлось и хотѣлось пойти. Развѣ это плохо? Можетъ, у меня предчувствіе было?

Она продолжала смѣяться, глаза ея весело блестѣли. Потомъ она подошла къ двери въ столовую.

— Мы тутъ болтаемъ, а у насъ гости, и чуть что не подали на столъ. Идемъ!

Петя двинулся за ней въ столовую, гдѣ около вина стоялъ Александръ Касьянычъ съ двумя незнакомыми Петѣ людьми.

— Наконецъ–то, — сказалъ онъ: — мы ужъ рѣшили откупоривать. Дочь моя, — прибавилъ онъ, обращаясь къ тощему блондину въ сѣромъ жилетѣ: — увлекается науками.

Тотъ повелъ слегка носомъ.

— Я Ольгу Александровну имѣю удовольствіе знать, и не одинъ день. Да, науками. Вплоть до господъ соціалистовъ?

 

// 27

 

Александръ Касьянычъ сѣлъ и налилъ ему рюмку мадеры.

— Хорошо еще, что молодой человѣкъ выручилъ, а то, представьте — я, на диспутѣ–съ!

Александръ Касьянычъ засмѣялся своимъ ироническимъ смѣхомъ. Тонкія губы его слегка ходили.

Нервнаго блондина звали Нолькенъ; онъ былъ композиторомъ. Чокнувшись съ Ольгой Александровной, онъ бѣгло и, какъ Петѣ показалось, пренебрежительно взглянулъ на него.

— За здоровье господина магистранта, за жидковъ, за соціалистовъ.

Другой гость, съ лицомъ нововременца и съ перстнями, протянулъ свой стаканъ. Ольга Александровна молча ѣла супъ со спаржей. Электричество блестѣло въ рюмкахъ, въ хрусталѣ, супъ отливалъ золотистымъ, но плохо шелъ въ Петино горло. Какъ часто съ нимъ бывало, онъ вдругъ почувствовалъ приливъ крайней раздражительности, хотя ни соціалисты, ни евреи его не интересовали. Вѣрно, въ глазахъ его нѣчто отразилось: Ольга Александровна подняла на него спокойный взоръ, будто говорившій: «сдержанность».

Разговоръ быстро перешелъ на политику, Финляндію, окраины; Нолькенъ горячился, настаивалъ на крутыхъ мѣрахъ. Его непрестанно подзуживало что–то. Александръ Касьянычъ оживился, но ни въ чемъ не соглашался съ гостями. Трудно было понять, какого онъ самъ направленія, но онъ нападалъ на всѣхъ и всѣхъ высмѣивалъ: и министровъ, и правыхъ, и лѣвыхъ. Казалось, его извилистому мозгу доставлялъ удовольствіе самый споръ, процессъ униженія мнѣній, считающихся общепризнанными.

— Это все пустяки, пустяки–съ, всѣ эти національныя направленія, политика кулака. Это глупости, я вамъ доложу, на этомъ далеко не уѣдешь. Культура есть культура, какъ же мы ее насадимъ, если сами мы мужланы, дикари?

 

// 28

 

Но если бы при немъ заговорили о голодѣ, обязанностяхъ правительства передъ народомъ, онъ такъ же посвистѣлъ бы и обругалъ бы газетчиковъ, раздувающихъ пустяки.

Петѣ казалось, глядя на него, что онъ какого–то абстрактнаго, юстиніановскаго направленія.

О студентахъ, изъ–за Пети, говорили съ осторожностью, но чувствовалась нелюбовь къ этимъ людямъ, особенно у нововременца. Между прочимъ, онъ сообщилъ, что скоро въ высшихъ заведеніяхъ начнутся безпорядки.

— Вотъ и глупости–съ, — сказалъ Александръ Касьянычъ, — и ерунда, присущая русскимъ. Намъ грамотѣ еще учиться, но ужъ мы да, — мы меньше чѣмъ на республикѣ не помиримся. Что же, молодой человѣкъ, и вы будете пѣсни распѣвать, съ флажками разгуливать?

Петя не думалъ объ этомъ и вообще былъ не воинственнаго нрава, но почему–то отвѣтилъ, смущаясь и волнуясь, что, если нужно будетъ — пойдетъ.

Александръ Касьянычъ скользнулъ по немъ взглядомъ и принялся издѣваться надъ министромъ народнаго просвѣщенія и уставомъ 84 года.

— Ну, и вы, конечно, будете за отмѣну устава–съ, но вы знаете, собственно, въ чемъ онъ состоялъ? — спросилъ онъ вдругъ Петю.

Петя отвѣтилъ злобно: «знаю». Объ уставѣ онъ имѣлъ смутнѣйшее представленіе, и ему очень мало было до него дѣла.

Всѣ засмѣялись. Ольга Александровна сказала:

— Все политика, — какъ скучно. Оскаръ Карлычъ, разскажите лучше о музыкѣ. Что теперь новаго? Я очень отстала.

Нолькенъ отвѣтилъ, что пусть бы лучше ходила въ симфоническіе, чѣмъ на диспуты. Онъ опять возбудился, но теперь по–другому; видимо, эти во-

 

// 29

 

просы всерьезъ задѣвали его. Съ жаромъ сталъ онъ нападать на Дебюсси, съ такимъ же жаромъ превозносилъ Скрябина.

— Музыки, кромѣ Россіи, нигдѣ нѣтъ, это фактъ. Тутъ на Марксѣ не уѣдешь.

Обѣдъ кончился; Ольга Александровна предложила ему сыграть. Александръ Касьянычъ извинился — на слѣдующей недѣлѣ онъ долженъ выступать, сейчасъ надо работать. Нововременецъ уѣхалъ. Нолькенъ сѣлъ къ роялю.

Петя съ Ольгой Александровной слушали изъ ея комнаты. Петя сидѣлъ у окна, она напротивъ, въ креслѣ. Огня не зажигали. Въ огромныя окна сіялъ мѣсяцъ, вставшій очень далеко, за дворцами, за краями земли. Свѣтъ его былъ

тусклъ, облаченъ, онъ одѣвалъ комнату перламутромъ, клалъ мягкіе кресты рамъ на коверъ, и въ его туманѣ руки Ольги Александровны, лежавшія на столикѣ, казались блѣднѣе и тоньше. Да и вся она представилась Петѣ еще новой, не совсѣмъ такой, какъ раньше. Она смотрѣла на мѣсяцъ — вѣрно, и его любила, какъ даль, какъ недостижимое. Въ ея глазахъ была печаль, — какъ бы отблескъ той, блѣдной, лунной печали.

А сейчасъ и мѣсяцъ, и дворцы, Нева, деревья парка, осребренныя свѣтомъ, — все было инымъ. И туманныя пространства подъ луной, и сама луна, — ближе, понятнѣй; Ольга Александровна, блескъ ея глазъ и бѣлизна рукъ — ближе къ ея сестрѣ–лунѣ.

Когда Нолькенъ кончилъ и вышелъ, онъ былъ тоже иной. Казалось страннымъ, что онъ только что обѣдалъ, говорилъ о Финляндіи, евреяхъ.

— Да вы слушали? — спросилъ онъ Ольгу Александровну почти рѣзко. — Рахманинова прелюдія, это вамъ не что–нибудь.

Онъ подозрительно взглянулъ на Петю, въ губахъ его что-то дернулось. Онъ показался Петѣ слабымъ и

 

// 30

 

хилымъ, разстроеннымъ ребенкомъ. Ему стало даже жаль его.

— Не сердитесь, Оскаръ Карлычъ, — сказала Ольга Александровна. — Я хорошо слушала. Своей игрой вы доставили мнѣ большую радость.

Онъ взялъ ея руку, нагнулся, поцѣловалъ.

— Я знаю, что вы и господинъ студентъ ненавидѣли меня сегодня за обѣдомъ, но что подѣлать. Что думаю, то думаю.

Ольга Александровна не возражала. Она сказала только такъ:

— Зато вами овладѣваетъ иногда демонъ искусства. Вамъ многое простится за это.

Когда онъ ушелъ, Ольга Александровна сказала Петѣ:

— Это странный человѣкъ. Да вообще, много удивительнаго въ жизни, не разберешь.

Возвращался домой Петя въ приподнятомъ, возбужденномъ настроеніи. Весь этотъ день былъ особенный. Когда онъ думалъ объ Ольгѣ Александровнѣ, въ немъ пробуждалось все самое ясное, чистое. Да, конечно, онъ любитъ ее возвышенной, нѣжной любовью. Онъ радъ былъ бы доказать ей свою преданность, быть–можетъ — отдать за нее жизнь, томиться по ней, любоваться ею. Но къ этимъ мыслямъ неизмѣнно примѣшивалась печаль. Что же дальше? Онъ не зналъ, и не хотѣлось ему объ этомъ думать. Странно было бы, если–бъ она принадлежала ему. Мысль о томъ, что любовь эта можетъ принять какія–нибудь жизненныя формы, была чужда, почти враждебна.

И въ неземномъ блескѣ ея, Петя съ горечью видѣлъ другую свою сторону — мучительно–земную. Онъ зналъ, что онъ рабъ своихъ страстей, но онѣ шли мимо его любви. Это дѣлало его чувство къ Ольгѣ Александровнѣ еще тоньше, легче — и печальнѣе.

 

// 31

 

VI

 

Возвращаясь по вечерамъ домой, въ крохотную комнатку въ Ротахъ, Степанъ нерѣдко ложился на кровать и подолгу думалъ.

Внизу, во дворѣ, стучали по листамъ и котламъ мѣдники. Этот шумъ не мѣшалъ Степану, напротивъ, — какъ бы отдѣлялъ его отъ остального міра и давалъ мыслямъ просторъ.

Степанъ курилъ, переворачивался на жесткой постели и вторично переживалъ то новое, что нахлынуло на него въ этомъ городѣ.

Уже въ послѣднихъ классахъ гимназіи, рядомъ съ барченкомъ Петей онъ казался крѣпкимъ юношей, полнымъ силъ. Уже тогда онъ мечталъ о чемъ–то большомъ и серьезномъ, что ему предстоитъ сдѣлать. Здѣсь это чувство росло. Онъ видѣлъ много людей, большею частью принадлежавшихъ къ революціоннымъ кружкамъ, и сознаніе, что именно тутъ можетъ онъ проявить себя, укрѣплялось въ немъ.

По происхожденію плебей, Степанъ съ раннихъ лѣтъ чувствовалъ, что богатые, сытые — не его лагеря. Съ дѣтства онъ видѣлъ, сколькихъ униженій они избѣгаютъ, какъ легче двигаться имъ по пути жизни; сколь суровѣй жребій его класса.

И ему казалось, что самое достойное, самое нужное для него — это отдать свои силы имъ — угнетаемымъ и слабымъ. Онъ не зналъ еще хорошенько, какъ и что именно сдѣлаетъ, но сознаніе, что онъ можетъ поставить для этого на карту все, даже жизнь, окрыляло его и подымало въ собственныхъ глазахъ.

Лежа въ своей конурѣ, на пятомъ этажѣ петербургскаго дома съ вонючими лѣстницами, онъ мечталъ о томъ, какъ счастливъ долженъ быть человѣкъ, отдающій свою жизнь за другихъ. Онъ вставалъ, принимался ходить взадъ впередъ, изъ угла въ уголъ, улыбаясь и напѣвая про себя. Ему становилось жарко, онъ под-

 

// 32

 

ходилъ къ окну и подолгу смотрѣлъ во дворъ. «Да, да», думалъ онъ, глядя на дѣтей, возившихся около дворницкой, на подмастерья, пробѣгавшаго въ лавченку безъ фуражки: «да, вотъ они, тѣ, къ кому мы пойдемъ. Это наши».

Потомъ онъ нѣсколько уставалъ, успокаивался и садился къ столу. Мысли его понемногу принимали иное теченіе.

Онъ вспоминалъ Клавдію, съ которой встрѣчался теперь чаще, и это все больше волновало и смущало его. Клавдія, какъ и онъ, была не изъ баловней; какъ на него — это наложило на нее свой отпечатокъ. Степану нравилось, что все, что она говорила, было ея, никому не принадлежащее; все надумала она сама, — вѣрно, иногда и въ безсонныя ночи.

Но его стѣснялъ тотъ всегдашній внутренній жаръ, какой онъ въ ней чувствовалъ. Степану казалось, что она чего–то ждетъ. Самъ онъ заражался ея волненіемъ и чувствовалъ тогда, что и онъ мужчина, съ нервами, темпераментомъ. Онъ зналъ въ себѣ бѣса чувственности и нѣсколько боялся его.

И потому въ отношеніи Клавдіи у него было чувство, будто онъ нѣсколько передъ ней виноватъ. Это оттѣнялось еще тѣмъ впечатлѣніемъ, какое произвела на него, тогда у Алеши, Лизавета. «Милая», говорилъ онъ про нее и улыбался. Это улыбка его была легкая и чистая. Но Лизавета мелькнула и, какъ тѣнь, скрылась. «Встрѣчу ли ее»? думалъ онъ. И хотя зналъ, что если–бъ и встрѣтилъ, ничего бы изъ этого не вышло, все же ему пріятно было представлять себѣ это.

Въ такомъ состояніи застали его событія последняго времени — студенческія волненія.

Нововременецъ былъ правъ: начинались безпорядки. Вспыхнули они въ одномъ спеціальномъ институтѣ и быстро разрослись. Какъ всегда, поводы явились сами собой. Въ одиночной тюрьмѣ повѣсился студентъ —

// 33

 

товарищи устроили по немъ панихиду. Вмѣшалась полиція, студентовъ разогнали. Среди нихъ оказались пострадавшіе.

Это взволновало, и студенты прекратили занятія. Въ обществѣ тоже было возбужденіе: обвиняли власть и правительство въ жестокости. Поднялся тонъ газетъ. Партіи воспользовались этимъ — появились воззванія; населеніе Петербурга призывалось къ демонстраціи.

Степанъ къ этому времени уже работалъ въ очень крайней партіи. Разумѣется, онъ сильно встрялъ въ это дѣло. Ему казалось, что когда тысячныя толпы соберутся на Невскомъ, выкинутъ знамена съ революціонными требованіями, это будетъ грандіозно. Неясно представлялъ онъ себѣ, что произойдетъ дальше; но одно то, что студенты, рабочіе «заявятъ свою волю» — что–нибудь да значитъ. Дальше… а может, дальше–то и будетъ настоящее. Здѣсь его голова нагрѣвалась, онъ видѣлъ борьбу, баррикады, геройство. Со сладкимъ трепетомъ предвкушалъ онъ смерть.

Въ партіи онъ агитировалъ, чтобы идти съ оружіемъ. Рвеніе его одобряли, но умѣряли рѣшимость. Такихъ, какъ Степанъ, новичковъ и азартныхъ, было не мало. Нельзя было давать имъ особеннаго хода.

Постановили такъ: мирная демонстрація, съ целью показать правительству «революціонный пролетаріатъ». Степанъ былъ неудовлетворенъ, Клавдія тоже. Зато, когда назначили день, бѣдная Полина побѣлѣла, узнавъ объ этомъ. Наканунѣ вечеромъ Клавдія зашла къ Степану.

Въ комнатѣ было сумеречно; косой лучъ солнца пробивался сквозь дверную щель, и въ немъ плыли пылинки. Внизу стучали по котламъ.

Степанъ вскочилъ съ постели при ея появленіи, но она приказала лежать.

— Вы устали, — сказала Клавдія: — не вставайте. Я сяду здѣсь. Она усѣлась на краю постели и стала раз-

 

// 34

 

сказывать. Въ полумглѣ она казалась особенно угловатой и худой. Волнуясь, сбиваясь, Клавдія говорила о сопротивленіи, о томъ, что завтра — она слышала — будутъ войска.

— Это врядъ ли, — сказалъ Степанъ.

— А по-моему — будутъ.

Клавдія помолчала немного.

— Можетъ быть, попадемъ подъ пули.

Степанъ отвѣтилъ:

— Что же, разъ рѣшили идти…

Клавдія вдругъ взяла его за руку и пожала.

— Только не отходите отъ меня, — прошептала она слегка глухимъ голосомъ.

Отъ прикосновенія ея руки какое–то изнеможеніе прошло по немъ: онѣмѣли ноги; онъ почувствовалъ, что блѣднѣетъ.

— Я много думала о завтрашнемъ днѣ, — шептала Клавдія. — Я не боюсь, если смерть. Я хотѣла бы только съ вами.

Она припала къ нему.

— Съ вами… не боюсь.

Степанъ закрылъ глаза. Ему казалось, что стоитъ ему пошевельнуться, раскрыть объятія, и онъ уже потеряетъ власть надъ собой. Далекимъ, не своимъ голосомъ онъ прошепталъ:

— Разумѣется, будемъ вмѣстѣ. Когда она ушла, Степанъ испытывалъ странное чувство. Онъ пересталъ думать о томъ, что будетъ завтра, объ оружіи, тактикѣ, смерти. Онъ ясно понялъ, что его собственная жизнь, нежданно для него, сворачиваетъ въ сторону, — менѣе всего предвидимую. Былъ ли онъ этому радъ? Онъ не могъ сказать. Все впереди представлялось туманнымъ, удивительнымъ.

Степанъ вздохнулъ и сталъ зажигать лампу.

 

// 35

 

VII

 

Проснувшись утромъ, онъ вспомнилъ, что вчера что–то произошло. Въ сущности, что же? Клавдія даже не поцѣловала его. Но онъ вставалъ, одѣвался съ особеннымъ чувствомъ. Не было въ немъ радости раздѣленной любви, но, все же, въ глубинѣ души Степану было пріятно, что онъ нравится хорошей, интеллигентной дѣвушкѣ. Это испытывалъ онъ въ первый разъ. Вторая мысль его — сегодня демонстрація. И снова: они будутъ вмѣстѣ. Своей крѣпкой грудью онъ сумѣетъ прикрыть ее. Но въ немъ закипало и горячее, глухое волненіе. Безъ нея въ этомъ дѣлѣ онъ чувствовалъ бы себя свободнѣе.

Онъ вышелъ изъ дому въ одиннадцать. На улицахъ было не совсѣмъ обычно. Туманно–блестяще солнце, тепло, весна; кое–гдѣ флаги по случаю праздника. Толпа оживленнѣй, и чѣмъ ближе къ Невскому — гуще. На углу Морской Степанъ купилъ красную гвоздику, вдѣлъ въ петлицу. Широкополая шляпа, синій воротникъ рубашки изъ–подъ пальто и этотъ цвѣточекъ ясно указываютъ, кто онъ. Это было пріятно, радостно возбуждало. «Они узнаютъ», думалъ онъ: «узнаютъ».

И желаніе борьбы, столкновенія съ кѣмъ-то неизвѣстнымъ, но заранѣе ненавидимымъ, росло.

Съ Клавдіей должны были встрѣтиться у Мойки. Дѣйствительно, подъ рестораномъ Альберта замѣтилъ онъ шапочку Клавдіи; ея сѣрые, слегка косящіе глаза быстро нашли его. Ему сразу понравилась вся ея аккуратная фигурка, даже нѣсколько исподлобья взоръ, сверкнувшій умомъ, радостью. Щеки ея заалѣли, когда она пожала ему руку. Степанъ вспомнилъ вчерашнее. Опять что–то мучительное и сладкое прошло по немъ.

— Полину пришлось надуть, — сказала она. — Дала слово, что къ подругѣ ушла.

 

// 36

 

Она засмѣялась.

— Не хотѣла даже пускать.

Тротуары были полны. Сновали студенты, молодые люди въ синихъ рубашкахъ, какъ Степанъ, и барышни, барышни. Это войско, отъ семнадцати до двадцати пяти лѣтъ, вооруженное тросточками, зонтами, собиралось дать сраженіе государству. Государство не дремало: взадъ впередъ по Невскому, позвякивая саблями, проѣзжали жандармы. Во дворах были спрятаны казаки; отряды городовыхъ, соотвѣтственно воодушевленныхъ, укрывались за Соборомъ.

Солнце заливало все весеннимъ, милымъ блескомъ; воробьи ухитрялись скакать по мостовой, въ небѣ плылъ легкій паръ.

Медленно двигаясь — толпа становилась гуще — достигли Клавдія со Степаномъ Конюшенныхъ; здѣсь ихъ оттѣснили съ тротуара на улицу. Возбужденіе росло. Говорили, что у многихъ оружіе, что со Шлиссельбургскаго тракта идутъ рабочіе — все, что говорится въ такихъ случаяхъ. Замирало движеніе экипажей; середина улицы пустѣла — что–то жуткое было въ этой пустотѣ со шпалерами людей по бокамъ. Жандармы скрылись.

Наконецъ, въ двѣнадцать, выстрѣлила пушка. Обыкновенно по ней провѣряютъ часы, но нынче въ сотняхъ грудей она отозвалась толчкомъ. Изъ самыхъ густыхъ рядовъ, противъ Собора, выбѣжали группы, черезъ минуту зловѣщая середина была занята молодежью; надъ ней взвились флаги, раздалось пѣніе.

Вмѣстѣ съ другими Степанъ съ Клавдіей выбѣжали на середину.

Какъ другіе, шагая, пѣли пѣснь съ нескладными словами. Но какъ всѣмъ эта пѣснь, это удивительное шаганіе и эти флаги туманили душу! Въ толпѣ, идущей во имя чего-то, есть странный, большой восторгъ. Онъ сплавляетъ въ одно этихъ разныхъ людей и оружію, пулямъ противоставляетъ цѣльный душевный организмъ.

 

// 37

 

Степанъ шелъ съ Клавдіей рядомъ, пѣлъ и, видя слезы, блиставшія въ ея глазахъ, чувствовалъ дрожь и въ своемъ горлѣ; казалось, сейчасъ звукъ сорвется. Сердце его свѣтлѣло, дѣлалось легче, вольнѣй. Казалось, для этого можно жить. Казалось, глядя въ синеву неба, что въ общемъ горячемъ потокѣ можно идти на смерть и самую смерть встрѣтить радостно.

Вдругъ впереди что–то произошло: толпа замедлила ходъ. Задніе напирали.

Потомъ послышался крикъ, и прежде, чѣмъ Степанъ успѣлъ опомниться, что–то грузное ударило спереди и сбоку. Степанъ разглядѣлъ лошадей, сабли, серебряной тучей взлетѣвшія надъ головами — все тонуло въ глухихъ стонахъ, въ крикахъ падавшихъ.

Минуту толпа держалась, отбиваясь; потомъ все смѣшалось, началась паника. Степанъ рванулся было впередъ; гладкій караковый конь втиснулся между нимъ и Клавдіей, и Степанъ нырнулъ за его крупомъ налѣво, стараясь подхватить Клавдію. Его сбила съ ногъ вторая лошадь, но, какъ лунатикъ, не помня ни о чемъ, онъ на четверенькахъ скользнулъ къ тому мѣсту, гдѣ она стояла. Вокругъ было уже что–то невообразимое. Изъ людей, лошадей образовалась каша; озвѣрѣвшіе люди на лошадяхъ крошили людей на землѣ, барышни кричали, студенты съ разбитыми лицами падали въ грязь. Степану казалось, что его силы выросли; два раза ударили его уже по головѣ, но онъ, крича, задыхаясь, все рвался впередъ и въ сторону, гдѣ, по его мнѣнію, была Клавдія.

Онъ выскочилъ, наконецъ, къ Собору.

Тутъ у колоннъ было тише, и толпились студенты. Степанъ узналъ кое–кого изъ знакомыхъ; съ перекошенными губами стоялъ его товарищъ по партіи, отирая со щеки кровь. Кругомъ закричали, что надо выкидывать флаги; будто бы идутъ рабочіе.

Степанъ схватилъ первый попавшійся и, высоко махая имъ надъ головой, бросился черезъ площадь. Мало

 

// 38

 

что онъ понималъ, ему казалось, что Клавдія затоптана, но это удержалось лишь на мгновеніе, а главное чувство было такое, что вотъ бѣжать съ этимъ флагомъ есть высшее счастье и радость — бѣжать на опасность, страданія, можетъ быть — смерть: такъ и надо. И когда рядомъ и вокругъ онъ услышалъ топотъ молодыхъ ногъ, бѣгущихъ въ одномъ съ нимъ порывѣ, понялъ, что всѣ они, столь ничтожно вооруженные, столь легко побѣдимые, — въ сущности, непобѣдимы, какъ непобѣдима молодость, жизнь, правда. Снова они столкнулись, снова ихъ били, и въ какомъ–то опьяненіи вскакивалъ Степанъ, когда его валили съ ногъ, стараясь подхватить свой флагъ — отбиваясь, упрямо подымалъ его. Казалось, что пока флаги держатся, все хорошо. Онъ не зналъ, что, въ сущности, бой конченъ.

Армія барышенъ и юношей была разсѣяна. По закоулкамъ добивали попавшихся — впятеромъ на одного и безъ риску — да горсть отчаянныхъ, въ родѣ Степана, сопротивлялась еще.

Послѣднимъ, что онъ помнилъ, было впечатлѣніе древка, съ котораго казакъ хотѣлъ сорвать флагъ; Степанъ рванулъ его изо всѣхъ силъ — у казака остался флагъ, а древкомъ Степанъ ударилъ его въ грудь, какъ копьемъ. Казакъ покачнулся, но въ это время самого Степана рѣзко хлопнули чѣмъ–то сзади, по головѣ. Изъ глазъ его брызнули искры; онъ хотѣлъ обернуться, но казакъ, лошадь, соборъ — все поплыло налѣво. Степанъ упалъ.

Клавдію же въ это время, почти безъ чувствъ, съ раскроеннымъ вискомъ, везъ въ закрытомъ извозчикѣ студентъ. Кровь капала на обшлагъ студентова пальто, а онъ все не могъ догадаться заткнуть рану; самъ онъ едва сидѣлъ, корчась отъ страшной боли въ колѣнѣ.

Было около часу. Погода окончательно разгулялась, — предстоялъ тихій, розовый мартовскій вечеръ.

 

// 39

 

VIII

 

Жизнь Пети шла неровно — скачками, очень мучительными.

Противоположныя чувства владѣли имъ. То ему казалось, что онъ чистѣйшій паладинъ своей любви; то налетали страсти, и тогда свѣтлое видѣніе тонуло въ винѣ, развратѣ.

Какъ всегда бываетъ, мысль о ненужности жизни являлась съ особенной рѣзкостью. А потомъ просыпалось самолюбіе: становилось ужаснымъ сознавать, что онъ, Петя, котораго всѣ считаютъ чистымъ и тихимъ человѣкомъ, подверженъ злу, какъ любое ничтожество. Стыдно было за свою любовь, за молодость, за все лучшее, что должно было въ немъ быть. Въ такія минуты Петя впадалъ въ черную меланхолію; ее усугублялъ страхъ передъ болѣзнями — жестокими послѣдствіями распущенности.

Тогда его начинало угнетать новое: то, что онъ трусъ. Онъ не столько страдаетъ въ высшемъ смыслѣ, сколько просто боится, а значитъ — онъ дрянь, негодный человѣкъ, которому и жить не слѣдуетъ. Въ одинъ изъ приступовъ такой тоски, послѣ бурно проведенной ночи, Петя чуть было не привелъ въ исполненіе своего плана; онъ дошелъ уже до оружейнаго магазина, но войти купить револьверъ у него не хватило силъ. Впрочемъ, это былъ единственный разъ, что онъ не упрекнулъ себя въ малодушіи.

Съ началомъ безпорядковъ вопросъ о мужествѣ сталъ передъ нимъ снова.

Задолго до волненій, въ Петиномъ институтѣ была сходка, по частному дѣлу. Петя почему–то выступалъ, горячился и нескладно говорилъ противъ забастовки. Забастовка прошла, а Петина репутація понизилась; кругъ знакомства въ институтѣ сузился, только Алеша, который былъ противъ него въ общихъ дѣлахъ — лично не измѣнился. Онъ такъ же былъ веселъ и

 

// 40

 

беззаботенъ. Стоялъ всегда за крайнее и дѣлалъ это съ такой безшабашностью, будто просто баловался. Оттого у студентовъ серьезныхъ, «честнаго» образа мыслей, онъ не пользовался почетомъ.

— Бастовать всегда надо, — говорилъ онъ Петѣ. — При всѣхъ случаяхъ жизни.

Петя горячился.

— А по–моему, это безсмысленно. Ну, побастуемъ, а завтра насъ раздавятъ, какъ мальчишекъ, какъ дураковъ. Кому отъ этого польза?

— Никакой пользы и не нужно.

Петя не понималъ и раздражался. Ему казалось, что не хотятъ вникнуть въ его мысль и про себя считаютъ его эгоистомъ, неблагороднымъ человѣкомъ. Будто онъ боится забастовки! Это его злило. Просто онъ видитъ ея безсмысленность, потому что онъ умнѣй другихъ. Насчетъ Алеши давно ясно, что онъ шалый. Многіе же неискренни: однимъ пріятно выглядѣть героями, другимъ — избѣгнуть провала на экзаменахъ. Идейныхъ мало, это несомнѣнно.

Такъ прошло двѣ недѣли. Наступилъ Великій постъ.

Положеніе осталось неяснымъ — бастовать ли дальше, или нѣтъ, не знали. Возникло теченіе — начать занятія, если начальство отмѣнитъ репетиціи и сдѣлаетъ льготу въ проектахъ. За это высказались многіе.

Петя былъ возмущенъ. Выходило, что бунтовали не зря: за благородство норовили взять проценты.

Крайніе тоже были противъ, какъ и Алеша, и на сходкѣ, обсуждавшей это, получился курьезъ: съ нервозностью и азартомъ Петя примкнулъ къ крайнимъ лѣвымъ. Отчего такъ вышло, онъ самъ хорошо не зналъ, — вѣрно, отъ негодованія; и, по удивительному быту молодежи, вчерашній противникъ былъ выбранъ въ «совѣтъ пятидесяти». Ни съ того, ни съ сего Петя вступилъ въ организацію, адресъ его записали — вмѣстѣ съ другими онъ долженъ былъ произвести пле-

 

// 41

 

бисцитъ, опросить свой десятокъ на дому: въ институтъ ходили мало, и мнѣніе сходки «не выражало еще воли студенчества».

Такъ сдѣлался онъ политикомъ, и выходилъ изъ института съ новымъ чувствомъ: теперь тамъ, по закоулкамъ этого туманнаго Петербурга, разсѣяны его единомышленники, и тамъ же сидятъ враги. Враги будутъ выслѣживать, — онъ должнъ тоже кой отъ кого прятаться. Сознаніе риска взвинчивало его. Теперь выходило, что и онъ на что–то нуженъ; къ его скромному облику студента–Пети нѣчто прибавилось: конспираторъ, обладатель десятка адресовъ, какъ бы субалтернъ–офицеръ революціи.

Теперь легче видѣть и Ольгу Александровну. Онъ давно у нея не былъ, и, урвавъ время отъ своихъ новыхъ, азартно–ребяческихъ занятій, Петя навѣстилъ ее.

Увидѣвъ его, Ольга Александровна вздохнула.

— Что вы такой худющій, Петя? — спросила она участливо.

Петя не могъ скрыть и разсказалъ о своихъ студенческихъ дѣлахъ. Она улыбнулась, но съ безпокойствомъ сказала:

— Смотрите, чтобы васъ не поддѣли. Знаете, цапнутъ, — и на цугундеръ.

Она глядѣла на него нѣжно, какъ на ребенка, точно хотѣла приласкать, погладить.

Петя потупился. Онъ почувствовалъ эту ласку настоящей, прелестной женщины — руки его похолодѣли. Вмѣсто того, чтобы стать на колѣни и поцѣловать край ея платья, онъ сказалъ, стараясь имѣть мужественный видъ:

— Ничего, что подѣлать. Ну, вышлютъ. Не меня одного, такое время.

Разсказалъ онъ ей и о демонстраціи. Къ его удивленію и смущенію, — она непремѣнно рѣшила идти.

Онъ зналъ, что Ольга Александровна сочувствуетъ движенію, но видѣть ее, человѣка все же иного круга,

 

// 42

 

въ толпѣ студентовъ и курсистокъ представлялось страннымъ. Онъ безпокоился. Ему, по теперешнему его положенію, надо было быть, но идти не хотѣлось. Отправляться же съ Ольгой Александровной — полная нелѣпость. Но она взволновалась, разстроилась, и пришлось уступить.

Эта демонстрація была для него испытаніемъ. Онъ не могъ отъ себя скрыть, что просто боится. Его, Петю, а еще хуже, Ольгу Александровну, изобьетъ какой–нибудь пьяный казакъ! Мысль объ этомъ была тяжела. Онъ не чувствовалъ себя способнымъ драться, воевать. Значитъ, надо быть жертвой.

Одно его радовало — возможность пострадать за нее. О, тутъ онъ не сомнѣвался, навѣрно зналъ, что подставитъ себя радостно. Онъ даже мрачно мечталъ о томъ, что смерть за нее будетъ искупленіемъ его измѣнъ. «Такъ и надо, такъ мнѣ и надо», твердилъ онъ, расхаживая по комнатѣ, наканунѣ. Онъ представлялъ уже себя убитымъ, но это благородная смерть. Мысль о ней сладостно залѣчивала прошлое. «Ну, ладно, ну на что я годенъ, ну и пусть убьют, пусть».

Но когда вдвоемъ, подъ руку, замѣшались они въ толпу, и толпа вынесла ихъ на улицу — глухая тревога овладѣла имъ. Это все такъ: и солнце свѣтитъ, и прекрасна Ольга Александровна, и смерть, — но драка…

Ольга Александровна держалась за него смущенно, но была возбуждена, румянецъ игралъ на щекахъ, глаза блестѣли.

Когда раздалось пѣніе, они присоединились; съ песнью стало веселѣй.

Но вотъ крики, смятеніе; въ двадцати шагахъ предъ собой Петя увидѣлъ высокаго пристава — въ слѣдующее мгновеніе бухнулъ выстрѣлъ. «Стреляютъ», закричали кругомъ. Ольга Александровна вскрикнула, — и, увлекаемые толпой, бросились они куда–то вбокъ, къ Гостиному двору.

 

// 43

 

Петя подхватилъ Ольгу Александровну, и теперь сразу стало ясно: какъ можно скорѣе бѣжать. Кажется, всѣ думали такъ. Сзади летѣли казаки, слышался визгъ. Петя помнилъ, какъ, волоча едва живую Ольгу Александровну, попробовалъ втиснуть ее въ лавочку, но она была уже полна — некуда ступить. Побѣжали дальше.

Обернувшись, онъ увидѣлъ пристава, — вѣрно, того, что стрѣлялъ. Онъ размахивалъ револьверомъ и бѣжалъ за ними шагахъ въ двадцати. Слѣдующій моментъ былъ таковъ: на перерѣзъ ему выскочилъ Алеша и далъ подножку. Приставъ грохнулся, а Алеша дважды хлопнулъ его палкой по затылку.

Потомъ опять все смѣшалось. Ольга Александровна трепетала сбоку, на рукѣ, и надо было бѣжать дальше. Чей–то голосъ кричалъ: «Назадъ, товарищи, стройся». Кто–то удерживалъ, но толпа бѣжала. Не было силъ остановить ее.

Вдругъ сбоку, въ пересѣкающемъ переулкѣ, Петя увидѣлъ городовыхъ, во весь махъ бѣжавшихъ на нихъ съ саблями наголо. «Успѣемъ или нѣтъ?» Петя изо всѣхъ силъ рванулъ Ольгу Александровну. «Скорѣе», крикнулъ онъ ей: «скорѣй!»

Какъ далеки были въ эту минуту романтическія мысли о смерти! Вотъ–вотъ налетятъ свирѣпые люди, оскорбятъ, изобьютъ эту Ольгу Александровну, мизинца которой не стоятъ всѣ вмѣстѣ.

А что сдѣлаетъ онъ? Приметъ за нее ударъ? И потомъ будѣтъ видѣть, какъ ее истязаютъ?

Но они проскочили все же. Что творилось сзади, понять было нельзя — всюду вой, смятеніе, хаосъ. Нѣсколько разъ мелькала фигура Алеши. Онъ былъ горячъ, ловокъ, веселъ. На все это, видимо, онъ смотрѣлъ, какъ на игру. Партія, въ которой онъ игралъ, была побѣждена, но только потому, думалъ онъ, что немногіе относились къ дѣлу какъ слѣдуетъ.

Это его нѣсколько огорчало. Самъ онъ былъ, къ удивленію, совершенно цѣлъ, только потерялъ фуражку. Кудреватые волосы его трепало вѣтромъ, и глаза были полны того свѣта, какой посылало солнце въ этотъ день. Къ счастью, Алеша не попалъ въ центральную, особенно жестокую свалку у Собора, гдѣ были Клавдія со Степаномъ.

Петя едва довезъ къ себѣ Ольгу Александровну. Она плакала и дрожала мелкой дрожью. Петя тоже былъ взволнованъ, возмущенъ жестокостями, видѣнными сегодня, и раздраженъ на себя.

Онъ съ обидой чувствовалъ, что онъ просто мальчикъ, нервный и ничтожный, неспособный ни на что: даже на порядочное сопротивленіе. То, что ему пришлось бѣжать, мучило его. Онъ сдерживался, давалъ воды Ольгѣ Александровнѣ, но если бы была его воля, и не остатки самолюбія, онъ рыдалъ бы громко, на всю квартиру.

Съ этого дня Петя пересталъ считать себя годнымъ на какую–либо политику.

 

IX

 

Его, однако, кой–гдѣ сочли за врага: черезъ два дня явились съ обыскомъ. Видимо, списокъ десятскихъ попалъ въ вѣрныя руки.

Обыскъ былъ непріятенъ, какъ всегда, но въ общемъ показался пустякомъ. Петѣ не хотѣлось лишь, чтобы его арестовали.

Этого не случилось, ибо ничего не нашли.

Приставу было скучно, сыщикъ вяло рылся въ письмахъ; чувствовали, что не интересно.

— А все–таки, — сказалъ приставъ, разглаживая бакены: — столицу вамъ придется покинуть.

Пока Петя писалъ заявленіе о высылкѣ къ дѣдушкѣ, приставъ философствовалъ.

 

// 45

 

— Эхъ, господа! Только себѣ безпокойство, и намъ.

Онъ зѣвнулъ.

— Шляйся тутъ по ночамъ. Я бы самъ инженеромъ сдѣлался, ей–Богу. Дѣло богатое. А вы бунтуете.

Когда они ушли, шелъ четвертый часъ; обѣщалъ быть тихій апрѣльскій день. «Спать все равно не буду», подумалъ Петя. И, надѣвъ фуражку, вышелъ.

Утро, правда, было теплое. Онъ шелъ по набережной, навстрѣчу солнцу, медленно подымавшемуся въ облачкахъ. Надъ Невой легкій паръ, но уже свѣтлый, весенній. Дворцовый мостъ разведенъ; проходятъ баржи, суда, и хочется знать, откуда они пришли. Въ утренній часъ міръ кажется такимъ просторнымъ и роднымъ.

Въ биржевомъ скверѣ Петя сѣлъ; его радовало солнце съ блѣдно–золотистымъ свѣтомъ, вода, даже дворцы нравились. У моста пыхтѣла землечерпательная машина, съ непогасшимъ еще фонаремъ.

Петя взглянулъ въ сторону крѣпости и сердце его сладко заныло. Спитъ ли она сейчасъ? Или проснулась, изъ окна смотритъ на дальнее сіяніе востока, вспоминаетъ о немъ? Петѣ пришло въ голову, что его высылаютъ. И тотчасъ онъ понялъ, что не можетъ быть, чтобы лѣтомъ они не встрѣтились. Какъ это произойдетъ, онъ не зналъ; но навѣрно такъ будетъ.

Оставить Петербургъ ему было даже пріятно — Богъ съ нимъ, съ этимъ городомъ. Конечно, хорошъ сейчасъ разсвѣтъ, но въ деревнѣ онъ лучше. И въ деревнѣ лучше ему жить, чище, честнѣй. А дальше? Петя вздохнулъ. Зачѣмъ думать? Судьбы не угадаешь, все равно. Хорошо, что на сердцѣ стало легче, точно съ него сошло нѣчто. Онъ не зналъ, что именно, но ему казалось, что отнынѣ онъ будетъ жить достойнѣе.

Около десяти онъ пилъ кофе въ плавучемъ ресторанчикѣ на Невѣ. Публики было мало. Вода поплескивала подъ плотомъ, въ садикѣ надъ дворцовой набережной

 

// 46

 

играли дѣти. День сіялъ мило–туманно, перламутрово. Петя вспомнилъ Ялту, гдѣ такъ же пилъ кофе на водѣ, подъ плескъ волнъ. Затѣмъ мысли его перешли на моря, югъ, путешествія; то, о чемъ онъ мечталъ иногда. Теперь въ этихъ воображаемыхъ странствіяхъ съ нимъ всегда была дорогая тѣнь.

Петя подперъ голову рукой, задумался. Когда онъ закрывалъ глаза, мечтать было легче. Ему представилось, что хорошо было бы, если–бъ она сейчасъ явилась, и они сѣли бы въ волшебный корабль, уплыли бы въ Италію, Венецію, въ полусказочные края, о которыхъ онъ имѣлъ легендарное представленіе… и уже любилъ ихъ.

— Можетъ быть, или не можетъ? Нѣтъ, это было бы чудомъ. — Онъ вздохнулъ, вспомнилъ, что чудесъ не бываетъ, и раскрылъ глаза.

Въ лѣтней шляпѣ, сиреневой вуали и свѣтломъ костюмѣ Ольга Александровна стояла на набережной. Она засмѣялась, кивнула и быстрымъ шагомъ сбѣжала внизъ.

Петя покраснѣлъ. Ольга Александровна весело жала ему руку.

— Вы сидѣли, закрывъ глаза. — Она улыбалась и слегка хлопала его перчаткой по плечу. — О чемъ вы думали?

Петя глядѣлъ на нее умоляюще. Въ его глазахъ она все прочла, и сама порозовѣла.

— Вы имѣли очень славный, но курьезный видъ!

Немного оправившись, Петя разсказалъ о сегодняшней ночи, объ обыскѣ.

Ольга Александровна стала серьезнѣй.

— Я, вѣдь, говорила. Эхъ вы!

Но въ ея глазах онъ прочелъ гордость за него. Точно это подымало его въ ея мненіи.

— Да, — прибавилъ Петя: — и меня высылаютъ.

Это ей явно не понравилось. Тѣнь прошла по ея лицу. Она задумалась

 

// 47

 

— Знаете что, — сказала она просто, но неувѣренно: — а если вы поѣдете къ намъ, ну, отбывать свою опалу — въ деревню?

— Я… что–жъ говорить… я съ наслажденіемъ. Но я уже подписалъ заявленіе къ дѣдушкѣ.

— Глупости! — Ольга Александровна вспыхнула. Какія глупости! Отецъ позвонитъ, и вамъ разрѣшатъ къ намъ.

Петя вдругъ засмѣялся, почти захохоталъ.

— Вы думаете, это можно? Серьезно?

Слишкомъ велико было искушеніе бросить Петербургъ.

— А удобно будетъ вашему отцу?

Ольга Александровна встала.

— Вотъ что: все дѣло въ васъ. Хотите ѣхать, ѣдемте. И чтобъ не распространяться, пойдемъ къ намъ завтракать. Все и выяснимъ.

Петю смущало то, что онъ мало знаетъ Александра Касьяныча, тотъ иронически относится къ студентамъ, и пр. Но его убѣждалъ тонъ Ольги Александровны; да и ѣхать очень хотѣлось.

Все же онъ не безъ волненія подымался по знакомому лифту. Ольга Александровна посмѣивалась и блестѣла глазами.

— Вы такой бываете на экзаменахъ?

Петя опять покраснѣлъ. Ему хотѣлось бы, чтобъ она считала его мужественнымъ.

Къ удивленію, Александръ Касьянычъ отнесся къ дѣлу благопріятно. Онъ засмѣялся своимъ змѣинымъ смѣхомъ и спросилъ:

— Васъ высылаютъ? Васъ?

Петя сказалъ, что да, высылаютъ.

— Такъ–съ. Я же всегда говорилъ, что они ослы. Что?

Александръ Касьянычъ обвелъ взоромъ присутствующихъ, будто ждалъ возраженій.

 

// 48

 

— Нужно дѣломъ заниматься, они бы на Западъ глядѣли, а то, да, — высылать несовершеннолѣтнихъ. Pardon, молодой человѣкъ, не обижайтесь, но я не могу васъ считать какимъ–либо дѣятелемъ, тѣмъ болѣе политическимъ. Вы — ученикъ. И все тутъ.

Александръ Касьянычъ былъ очень доволенъ. Онъ наскочилъ на пріятную тему и весь завтракъ безъ умолку съ кѣмъ-то спорилъ. Въ Россіи нѣтъ ни культуры, ни истиннаго чиновничества, ни консерватизма въ англійскомъ смыслѣ. Одни импульсы. Настроенія, порывы — и все безплодно. Надо учиться у Запада.

— Вотъ и вы, — онъ обратился къ Петѣ: — вы молоды, скромны, изъ васъ можетъ выйти полезный работникъ, но не здѣсь, васъ здѣсь заставятъ ходить съ флагами и потомъ будутъ высылать, да, — вамъ надо въ Германію. Въ хорошую школу, въ Гейдельбергъ.

— Я думаю бросить спеціальное образованіе, — сказалъ Петя. — Мнѣ хочется въ университетъ, на юридическій.

— Ха–ха, на юридическій! Вамъ кажется, что это легко? Разумѣется, можно ничего не дѣлать.

Петя смущенно отвѣтилъ:

— Меня интересуютъ общеобразовательные предметы.

Александръ Касьянычъ допилъ бордо и всталъ.

— На общеобразовательныхъ далеко не уѣдете–съ. Хотите быть юристомъ — работать надо. Работать, работать!

Онъ вдругъ разсердился.

— Я сейчасъ въ Сенатъ, долженъ докладывать дѣло. Я товарищъ оберъ–прокурора, работаю, какъ лошадь. А господа сенаторы слушают… Вотъ такъ у насъ все.

Онъ быстро попрощался и въ передней мелькнулъ уже въ мундирѣ.

 

// 49

 

— Насчетъ дальнѣйшаго не извольтѣ безпокоиться, вы наш гость, да. Я не считаю васъ политическимъ дѣятелемъ.

Когда онъ ушелъ, Ольга Александровна засмѣялась.

— Васъ отецъ смущаетъ. Къ нему надо привыкнуть.

Потомъ она прибавила:

— Въ деревнѣ онъ будетъ наѣздами.

Они пили кофе, разговаривали. Петѣ казалось теперь, что онъ непремѣнно долженъ сдѣлаться юристомъ, хотя мысль объ этомъ впервые пришла за завтракомъ, и откуда она взялась, онъ затруднялся бы сказать. Это все равно, — онъ одно зналъ, что сейчасъ счастливъ, что, болтая такъ съ Ольгой Александровной, можетъ просидѣть сколько угодно, и такъ это и нужно, какъ почему–то надо, чтобы онъ попалъ въ университетъ.

Ольга Александровна предложила ѣхать кататься. Онъ былъ доволенъ. Пока она переодѣвалась, устраивала шляпу, онъ вышелъ на балконъ. Было видно далекое небо, легкія, весеннія облачка. Даль широка и волшебна — въ ней можно утонуть. Милая весна, новая жизнь, любовь!

Въ такомъ настроеніи спускался онъ внизъ по лѣстницѣ, поддерживая Ольгу Александровну, подсаживая ее въ экипажъ.

Черезъ четверть часа они были уже на Островахъ.

Въ паркахъ еще пустынно — это неурочное время. Дремлютъ озера, блѣдно зеленѣетъ листва. Въ аллеяхъ влажный песокъ; шуршатъ шины коляски, въ пряжкахъ сбруи блеститъ солнце. Волнистая сѣтка тѣни бѣжитъ по лошади, кучеру, сѣдокамъ. И блѣдная вуаль Ольги Александровны,тонкій профиль, нѣжный ароматъ духовъ, тишина, перламутръ солнца, дальнее море — все это весна. Можетъ быть, это сонъ, туманно-прекрасное видѣніе эта Ольга Александровна, ея свѣтлые руки?

 

// 50

 

Они стояли на Стрѣлкѣ и видѣли финскіе берега. Рыбачьи лодки бродили по взморью, и все это было не менѣе призрачно и не менѣе хорошо.

Очарованіе исчезло лишь, когда они вернулись въ городъ.

— Вы довольны? — спросила Ольга Александровна. — Вамъ понравился нынѣшній день?

Глаза ея блестѣли влажно, ласково.

— Чудный день, — отвѣтилъ Петя, какъ сквозь сонъ. — Чудный!

Прощаясь, она говорила, чтобы онъ не забывалъ: теперь онъ плѣнникъ.

— На островѣ Святыя Елены, какъ выражались раньше.

Онъ хотѣлъ сказать: «Святыя Ольги», но только пожалъ руку и поклонился.

Было условлено, что Ольга Александровна тронется въ деревню раньше и извѣститъ, когда ему можно ѣхать.

 

X

 

Отъ демонстраціи у Степана осталось странное впечатлѣніе: его не очень удручало то, что ему разбили голову, онъ не отказывался отъ чувствъ, съ которыми шелъ на площадь, но все–таки ждалъ другого — до настоящей революціи, съ рабочими и баррикадами, было далеко.

Подошла весна, уроки его кончились. Жить въ Петербургѣ было не легко, и къ городу этому Степанъ сильно охладѣлъ. Въ газетахъ онъ много читалъ о голодѣ, поразившемъ Самарскую губернію — мысль поѣхать на голодъ пришла ему внезапно и прочно засѣла въ головѣ.

 

// 51

 

Клавдія этому сочувствовала. Снесшись съ кѣмъ слѣдуетъ, получивъ разрѣшеніе, они тронулись, не долго думая.

Ѣзда въ душныхъ вагонахъ, въ третьемъ классѣ, мало кого радуетъ. Но когда въ Нижнемъ сѣли на пароходъ, умылись, вышли пить чай въ рубку второго класса, а древній городъ медленно отошелъ назадъ, въ голубоватый майскій туманъ, оба почувствовали, какъ хороша Волга, Россія. Клавдія блаженно вздохнула. Теперь она съ глазу на глазъ съ человѣкомъ, котораго любитъ; они ѣдутъ на настоящее, пусть опасное и тяжелое дѣло, и никто не будетъ мѣшать ихъ любви. Клавдіи казалось, что жизнь ея только начинается. То, что было до сихъ поръ — лишь приготовленіе, смутное предчувствіе.

Степанъ тоже былъ доволенъ. Онъ зналъ, что дѣло это не Богъ знаетъ какъ крупно, но оно соотвѣтствовало его душевному настроенію. Хотѣлось поближе увидѣть народъ, стать къ нему въ непосредственныя отношенія.

— Степанъ Николаевичъ, — сказала Клавдія, и ея слегка косящіе глаза заблестѣли: — хорошо, что мы поѣхали.

— Да, — отвѣтилъ Степанъ, — конечно. Боюсь только, что вамъ трудно будетъ на работѣ.

— Я крѣпкая.

Клавдія, хотя некрупнаго сложенія, выглядѣла, правда, довольно прочно. Въ ней была какая–то суховатость, нервная сила.

Степанъ не хотѣлъ думать сейчасъ о своихъ отношеніяхъ къ ней, хотя ея близость волновала его. Онъ понималъ, что теперь все идетъ уже само собой; чтò будетъ, то будетъ, все равно.

И, забывая о цѣли поѣздки, о голодныхъ, онъ вдыхалъ широкій рѣчной воздухъ, блескъ воды под солнцемъ, благовестъ большого монастыря, свѣтъ Клавдиныхъ глазъ.

 

// 52

 

На пароходѣ было мало народу; почти все время сидѣли они вмѣстѣ, бродили по палубѣ и не могли налюбоваться широтою, ясностью вида.

Чѣмъ дальше спускался пароходъ, — тѣмъ плавнѣй, вольнѣй развертывалась Волга.

Это чудесная рѣка. Здоровое племя живетъ по ней. На Волгѣ, въ ея блескѣ и раздольномъ вѣтрѣ, ярче горитъ кумачъ на рубахахъ; говоръ полнѣй и круглѣй; радостнѣй сила — крючники подымаютъ по десяти пудовъ, и хоть надрываются иногда — все же они молодцы и зубоскалы. Кажется, здѣсь независимѣй и красивѣй женщина. Какъ–ни–какъ, это родина Разина. Обо всемъ этомъ думалъ Степанъ, стоя съ Клавдіей у борта. День шелъ незамѣтно. Проплывали баржи, плоты, кой–гдѣ тянули судно бичевой. Въ одномъ мѣстѣ лѣса съ двухъ сторонъ подошли къ рѣкѣ — и вспоминалось дѣтство, когда у Майнъ–Рида читали о Миссисипи.

Стояли у пристаней. Смѣнялись другъ за другомъ славные нагорные городки, всѣ въ садахъ, церквахъ.

Къ вечеру сильнѣй сталъ рѣчной запахъ, на плотахъ засвѣтились огни: это калужцы, рязанцы, плывя, какъ сотни лѣтъ назадъ ихъ предки, варили картошку въ таганкахъ, пѣли старинныя пѣсни. Слышенъ былъ ихъ говоръ, а плоты ползли медленно и безъ устали. Степанъ представлялъ себѣ, какъ наступитъ ночь, въ рѣкѣ отразятся звѣзды, и калужцы будутъ ихъ видѣть, по очереди налегая на шесты.

Ему казалось, что и самъ онъ могъ бы такъ же гнать плоты, жить на водѣ, варить кашу. Чѣмъ онъ лучше ихъ? Онъ улыбнулся на свои мысли. Въ Петербургѣ это назвали бы сентиментальностью. Тамъ твердо вѣрили въ силу программъ, комитетовъ и фракцій. «Да, конечно», думалъ и Степанъ: «я не уйду къ нимъ, въ ихъ бытъ. Мы должны вести ихъ къ себѣ, къ нашей культурѣ». Онъ неясно представлялъ себѣ,

 

// 53

 

какъ это должно произойти, но когда начиналъ объ этомъ думать, сердце его загоралось ненавистью, онъ склонялся къ крайнимъ мѣрамъ.

Среди этихъ размышленій время шло. Послѣ заката въ воздухѣ долго стоялъ розоватый отсвѣтъ; розовѣла и вода въ сторону запада, а въ противоположную обратилась въ серебро. Двѣ хрустальныхъ борозды тянулись за пароходомъ, берега разошлись и стали сливаться въ неопредѣленную смутность. На носу зеленый фонарь.

Послѣ ужина Клавдія со Степаномъ сидѣли на носу, подъ руку. Не хотѣлось спать. Туманное волненіе овладѣло ими. Разбрелись пассажиры, наступила ночь; голубая Вега сіяла ярче дѣвственнымъ свѣтомъ. Все вокругъ была тишина, великое владычество природы. На сонныхъ пристаняхъ съ берега щелкалъ соловей; вода журчала мягко, безконечно, иногда вѣтеркомъ доносило ароматъ лѣса. Степанъ чувствовалъ, что его спутница такъ близко, что сейчасъ они станутъ ужъ однимъ, что запахъ ея волосъ и молодого тѣла, трепетавшаго рядомъ, уже вошли въ него, и она потеряла границу между собой и имъ. «Любовь»? мелькнуло въ его головѣ, и онъ не могъ ничего себѣ сказать, мысли его путались, все смѣшалось, утонуло въ первомъ же поцѣлуѣ, и Степану все стало казаться по–иному.

Они спустились въ каюту и отворили окно. Въ двухъ шагахъ отъ воды, при сіяніи звѣздъ они отдались любви бурно, съ простотой природы, весны. Чувства, что оба они иные, болѣе волшебные, чѣмъ обычно, охватило Степана съ необыкновенной силой. Они не замѣтили Симбирска, Жигулей и заснули поздно.

Первымъ проснулся Степанъ и растворилъ окно. Было уже довольно жарко, но съ рѣки пахнуло свѣжестью, блеснула крыломъ чайка, вдали за синими водами выступала Самара, раскинувшись по берегу. Значитъ, осталось часа четыре.

 

// 54

 

Степанъ дышалъ утреннимъ воздухомъ, смотрѣлъ на Клавдію, спавшую очень крѣпко, свернувшись, выставивъ худенькое плечо, — и смѣшанное чувство ласковой жалости къ ней, мужской гордости и сознанія силы овладѣло имъ. Вотъ что значитъ обладать женщиной! Онъ теперь зналъ это, ощущалъ отвѣтственность, взятую на себя, и показался себѣ крѣпче, значительнѣй.

— А? — вздрогнула Клавдія. — Что? Ты тутъ?

Замѣтивъ его, увидѣвъ свои голыя руки, она смутилась и обрадовалась, стыдливой радостью молодой жены.

— Самара, — сказалъ Степанъ. — Одѣвайся, я пойду закажу чаю.

И, мягко поцѣловавъ ее въ лобъ, Степанъ вышелъ, легко неся свое крѣпкое тѣло. Рубка показалась ему чище, свѣтлѣй, очаровательнѣй блескъ солнца по водѣ. Когда на пристани крючники взбрасывали на спину кули, ему представилось, что и самъ онъ легко подыметъ эту тяжесть, весело пробѣжитъ по мосткамъ.

Клавдія вышла тоже расцвѣтшая и слегка конфузясь. Вся она такъ горѣла счастьемъ, что выдавала себя. Они пили чай со свѣжимъ масломъ, тихо смѣялись, а пароходъ бѣжалъ уже дальше. Время шло незамѣтно. Казалось, такъ можно плыть очень далеко, и все будетъ хорошо, никогда не надоѣдятъ берега, раздвигающіеся каждый часъ по–новому, ширь воды, вѣтеръ.

Но къ четыремъ показалась пристань, гдѣ надо было слѣзать. Степанъ пошелъ въ каюту укладываться. Клавдія осталась одна, подошла къ самому носу парохода и нѣсколько минутъ стояла молча.

Вѣтеръ туго обдувалъ ея легонькое платье, она ни о чемъ не думала и глядѣла впередъ, глубоко дышала, точно прощаясь съ этимъ яснымъ, дорогимъ днемъ ея жизни. У ней было смутное желаніе — замереть такъ, остановиться, ничего больше не знать и не видѣть — все равно, лучшаго не узнаешь.

 

// 50

 

Но снизу вышелъ Степанъ, въ пальто и шляпѣ; пароходъ убавлялъ ходу.

— Кофточка твоя здѣсь, — сказалъ Степанъ, подходя.

И помогъ ей одѣться.

На пристани ихъ ждалъ студентъ, въ косовороткѣ, съ палкой.

— А, — сказалъ онъ, — въ Дербушевку? Отлично. Это я и есть, будемъ знакомы: Матюшинъ. Давно ждемъ. Пора. Работы чортова прорва. Да и цынга.

Онъ весело засмѣялся, будто былъ радъ, что въ Дербушевкѣ цынга, голодъ и ждутъ тифа. Весь онъ былъ съ Козихи, старомосковскій студентъ.

— Я на таратайкѣ за вами пріѣхалъ, — говорилъ онъ. — На три часа вырвался. А то вамъ трудно было бы. Теперь лошадей не найдете, нипочемъ.

Матюшинъ взгромоздился на козлы, обернулъ назадъ добродушное лицо, заросшее волосами, и спросилъ:

— Ну, усѣлись? Поѣхали?

И онъ дернулъ клячъ. Клячи пошли сначала трухомъ, потомъ, въ гору, откровенно шагомъ.

Отъ Матюшина попахивало водкой. Глаза его блестѣли предательски.

— Съ мѣсяцъ здѣсь ужъ, — говорилъ онъ. — Я, собственно, медикъ, третьяго курса. Многое видалъ, но житье у насъ не сладкое, имѣйте въ виду. Газету всего разъ читалъ. Пива ни–ни. Сегодня васъ выѣхалъ встрѣчать, — первый раз на людей смотрю. Вотъ какъ. А то все цынгачи. Да, и голодные.

Степанъ мало слушалъ его. Клавдія прижалась къ нему тѣснѣе, и они поняли, что теперь началось что–то иное быть–можетъ, очень важное, но непохожее на ихъ весеннюю ночь.

Дорога шла въ гору, по берегу Волги. Съ каждымъ поворотомъ рѣка раскрывалась шире, свѣтлѣе, покойнѣе. Она сіяла могуче, какъ великій путь славы. Глядя

 

// 56

 

на нее, Степанъ вспомнилъ Толстого, старыхъ былинныхъ богатырей. — Вотъ они откуда!

Матюшинъ продолжалъ разговаривать.

— Это Чемезово, — объяснилъ онъ, показывая кнутомъ на деревушку. — Это Протасово. А вотъ и мы, Дербушенція.

Солнце было близко къ закату; тонкій, золотистый туманъ висѣлъ надъ далями Волги; потянулъ вѣтерокъ, когда въѣзжали въ Дербушевку. Въ Чемезовѣ блестѣлъ въ лучахъ золотой крестъ.

Степанъ и Клавдія пожали другъ другу руки.

 

ХI

 

Матюшинъ оказался правъ: жизнь въ Дербушенцiи была нелегкой. Но ни Степанъ, ни Клавдiя не смущались этимъ и работали рьяно.

Жили они, какъ и Матюшинъ, въ баракѣ, гдѣ была столовая. Спали на сѣнѣ, вставали съ солнцемъ. Степанъ умывался изъ чайника, подвѣшеннаго на веревочкѣ, и будилъ Клавдiю. Она вскакивала горячо, съ ясной улыбкой; точно предстоялъ день радостей, а не тяжелой работы. И, наскоро хлебнувъ чаю, они погружались въ свои хлопоты.

Въ тѣ годы не одна Клавдiя со Степаномъ работали такъ: много молодежи уѣзжало въ глухiе углы, мѣняло извѣстныя удобства на суровую жизнь; они тащили съ собой книжки, брошюры, раздавая ихъ подъ рукой, — все это дѣлалось для высшихъ цѣлей. А кому знать слѣдовало — знали, для чего они ѣдутъ, и слѣдили. Къ добровольцамъ у начальства отношенiя установились недобрыя.

То же было и здѣсь. Наѣзжали становые, урядники и въ ихъ взглядахъ чувствовалось, что это не зря, — если что не такъ, они приложатъ руку.

 

// 57

 

Но ни Матюшинъ, ни Степанъ, ни Клавдiя пропагандой не занимались. Имъ просто некогда было.

Съ утра обходили самыя тяжелыя семьи, кто не могъ являться за получкой. Это было наиболѣе трудное. Очень приходилось пересиливать себя Клавдiи при видѣ распухшихъ сифилитиковъ, цынготныхъ, которыми кишѣла деревня.

Особенно пугала ее страшная слѣпая старуха съ выкаченными глазами, за которой ходилъ дѣдъ Контантинъ; онъ былъ глухъ, голоденъ и часто плакалъ. Видимо, онъ хорошо относился къ женѣ, и Клавдiя, входя къ нимъ, не могла отдѣлаться отъ мысли, что и они когда–то были молоды, возможно — любили другъ друга, а теперь обратились въ жалкую рухлядь.

Можетъ быть, это было такъ, можетъ быть — нѣтъ, но, во всякомъ случаѣ, сейчасъ въ деревнѣ жизнь шла стариннымъ, вѣками заведеннымъ порядкомъ; и здоровые скорѣе радовались смерти больныхъ, чѣмъ огорчались. Такъ же выходили на полевыя работы, по воскресеньямъ выпивали, и случалось, что къ раздачѣ хлѣба являлись богатые мужики изъ сосѣднихъ селъ, кулаки, лавочники.

Это приводило Степана въ ярость. Разъ онъ чуть не спустилъ со ступенекъ барака чемезовскаго старосту, пришедшаго за сѣменами, которыя онъ продавалъ потомъ втридорога.

Матюшинъ успокаивалъ Степана.

— Товарищъ, — говорилъ онъ: — не горячитесь. Жулики есть всюду. Меня они мало огорчаютъ. Ну, сволочь и сволочь. Вообще, вы очень на все серьезно смотрите. А никакихъ такихъ возвышенностей нѣтъ. По–вашему, мы тутъ изъ–за идеи, а по-моему — такъ, чортъ знаетъ зачѣмъ.

— Да вы–то какъ сюда попали?

— Просто, случай вышелъ. Дай, думаю, поѣду.

И Матюшинъ философствовалъ о томъ, что ничего особеннаго нѣтъ, и не нужно, — надо жить самымъ про-

 

// 58

 

стымъ, зауряднымъ образомъ, а идеи выдуманы отъ нечего дѣлать. Сначала Степанъ спорилъ и даже злился, а потомъ привыкъ. Матюшинъ проповѣдывалъ развеселую жизнь и безпринципность, а работалъ чуть не больше всѣхъ, просто такъ, чтобы занять время что ли, и ничего не боялся.

— Тифъ, — говорилъ онъ, — такъ тифъ. Холера, цынга, все что угодно, здравствуйте, пожалуйста. Вы думаете, я водку пить перестану, если холера пожалуетъ? Ахъ, пардонъ, я отъ своихъ удобствъ не откажусь!

И Матюшинъ находилъ съ крестьянами лучшiй тонъ, чѣмъ Степанъ; его считали не такимъ «гордымъ». Лучше ладилъ онъ съ докторомъ, ихъ прямымъ начальствомъ, прiѣзжавшимъ съ ближняго пункта. Степана сердила медлительность доктора. Матюшинъ же начиналъ веселиться, заставлялъ его разсказывать сложныя исторiи, гдѣ докторъ увязалъ какъ въ болотѣ, и тогда внезапной диверсiей выклянчивалъ медикаментовъ, бинтовъ и прочаго, сверхъ нормы.

— Видите ли, — говорилъ докторъ: — я, конечно… да… съ удовольствiемъ доставилъ–бы вамъ всякаго провiанта… То–есть нѣтъ, виноватъ: я хотѣлъ сказать провiантъ, какъ бы выразиться… медицинскiй, а не хлѣбъ и сѣмена, что отъ меня не зависитъ. И видите ли, я далъ бы еще, но у меня самого, такъ сказать, мало, хотя я и увѣренъ, что у васъ работа идетъ хорошо.

Маленькiе глаза на полномъ лицѣ доктора выражали напряженiе мысли.

— Дубина какая–то, мямля! — говорилъ потомъ Степанъ, съ раздраженiемъ.

— Рѣчь сказать нелегко, глубокоуважемый. Попробуйте–ка!

— Полъ–уѣзда вымретъ, пока соберется! — бормоталъ Степанъ злобно. — Я–бъ его… метлой отсюда.

 

 59

 

— А вымрутъ, значитъ, — такъ надо. Кто это знаетъ, — можетъ еще мы съ вами раньше помремъ. Холера–то двигается. Да и тифъ, это ужъ ждите.

Степанъ не могъ не согласиться. Дѣйствительно, съ низовьевъ шли тревожныя вѣсти: разрасталась холера, кой–гдѣ начали бить докторовъ. Казалось, Божья кара посѣтила этотъ край, такой привольный и прекрасный отъ природы.

Иногда вечеромъ, передъ сномъ, Степанъ выходилъ въ поле, за послѣднiя избы, и глядѣлъ на Волгу. Она туманно блестѣла въ полутьмѣ, отражая звѣзды. За ней тянулись степи, уводившiя въ Азiю: до сихъ поръ тамъ бродятъ табуны полудикихъ лошадей. И просторъ неба, и Волга, поля, степи, — все было грандiозно въ эти ночи. «Великое царство», думалъ Степанъ; его охватывало жуткое, огромное чувство — будто онъ смотритъ въ глаза сонному богатырю.

Возвращаясь домой, онъ съ горькой усмѣшкой думалъ, что какъ разъ его и разорвали бы первымъ, случись холерный бунтъ. «Что же съ этимъ подѣлать», сказалъ онъ себѣ, и, оглянувшись на улицу съ деревянными избами, ветлами, ригами на задворкахъ, Степанъ вдругъ почувствовалъ, что, все равно, это его кровное, родное, и если бы въ темнотѣ своей эти люди и убили его, онъ не измѣнилъ бы имъ. Къ горлу его подступили слезы. Онъ махнулъ рукой и вошелъ въ баракъ.

Спалъ онъ безпробудно.

Съ днемъ приходили заботы, работа, безпокойства. Какъ ни старались бороться съ цынгой, она росла. Труднѣе становилось и кормить; пожертвованiя сократились, число голодныхъ увеличилось. До новаго хлѣба было еще далеко.

И Степанъ не удивился, когда Матюшинъ сказалъ однажды:

— Тифъ. Тификусъ максимумъ. Поздравляю.

На другой день тифъ появился еще въ трехъ дворахъ, а черезъ недѣлю треть Дербушевки была охвачена

 

// 60

 

болѣзнью. Прiѣхалъ докторъ и въ длинной безсвязной рѣчи объяснилъ, что, какъ ни ужасенъ голодный тифъ, все же у него, доктора, больница лишь на десять кроватей, и онѣ всѣ заняты. Слѣдовательно, хотя онъ и понимаетъ, что тифозныхъ надо изолировать, и нельзя ограничиться амбулаторiей, однако, и т. п.

Матюшинъ со Степаномъ выслушали спокойно. Матюшинъ даже не шутилъ. Когда докторъ уѣхалъ, онъ сказалъ Степану:

— Очень просто. Помощи, батенька, не будетъ.

Понималъ это и Степанъ, понимала Клавдiя. Они жили и работали ровно, попрежнему, но каждый сознавалъ, какъ серьезно положенiе.

— Скажи, — спросилъ разъ Степанъ Клавдiю: — тебѣ страшно? Мнѣ временами кажется, что я напрасно завезъ тебя сюда.

Клавдія пожала ему руку крѣпко и отвѣтила:

― Нѣтъ.

Въ ея острыхъ, слегка косящихъ глазахъ онъ прочелъ, что это правда.

Самъ Степанъ не боялся тоже. Но у него было горькое чувство, что сколько онъ тутъ ни работалъ, боролся, все идетъ прахомъ; смерть и несчастье торжествуютъ. «Отчего у меня нѣтъ власти», думалъ онъ: «отчего я не могу повернуть жизнь туда, куда хочу?» Но чѣмъ онъ больше думалъ въ этомъ направленіи, тѣмъ сильнѣе разгорались его якобинскія желанія. Все въ немъ говорило, что одна власть ― дурная и преступная, должна быть свергнута и замѣнена другой, исходящей отъ народа. Онъ зналъ, что этого можно достигнуть лишь насиліемъ, но это не смущало его. «Дѣйствовать иначе», говорилъ онъ себѣ: «значитъ, умыть руки. Быть–можетъ, скоро уже будетъ поздно».

Разъ утромъ Матюшинъ сказалъ ему:

― Не подавайте мнѣ руки.

 

// 61

 

Глаза Матюшина были мутны; онъ продержался до полудня, къ обѣду слегъ.

― Вотъ что–съ, ― сказалъ онъ, слабѣющимъ языкомъ: ― дайте мнѣ карандашъ, бумажку, ― надо кой–что написать… да… а вы все–таки подальше отъ меня. Можетъ, вывернетесь.

Онъ написалъ два письма. Кончивъ второе, вдругъ заплакалъ. Замѣтивъ, что Степанъ видитъ это, онъ раздражился и отвернулся къ стѣнѣ.

― Идите же, я вамъ говорю.

Къ вечеру, въ полубреду, онъ мурлыкалъ старинную латинскую пѣсенку:

Mihi est propositum

In taberna mori.

Vinum sit oppositum

Morientis ori.

Потомъ немного пришелъ въ себя и сказалъ:

― Да, товарищъ, письма–то, письма! Такъ. Вотъ и смерть пришла. Двадцать шесть лѣтъ. Стало–быть, Москвы не увижу.

Онъ проговорилъ это сдержанно, потомъ приподнялся и сталъ выводить что–то на бумажкѣ. «Богемія… за бильярдъ шесть, Ефимову три, въ пивной Алексѣю десять…» Матюшинъ записывалъ долги.

Степанъ смотрѣлъ на него, и ему казалось, что этотъ малознакомый ему человѣкъ, такъ странно умирающій, ― какъ и самъ онъ, какъ всѣ тѣ, болѣющіе, голодающіе, живущіе, любящіе и гибнущіе, ― это тоже онъ, все одинъ онъ, человѣкъ. Въ головѣ его слегка шумѣло. Она становилась тяжелѣй, а въ сердцѣ росло чувство жгучей любви, братской любви ко всему міру, отъ Волги до Клавдіи.

Матюшинъ умеръ черезъ нѣсколько дней. Степанъ же слегъ вечеромъ того дня, когда ему пришли эти мысли. По мѣрѣ хода болѣзни, міръ все дальше, туманнѣе уходилъ от него, сливаясь въ одно пятно; по

 

// 62

 

вечерамъ все обращалось въ лицо Клавдіи, въ рѣзкій свѣтъ свѣчи. Иногда проносились видѣнія, то грозныя, то сладостныя, но ихъ нельзя было остановить. Потомъ все пропало.

 

ХII

 

Ольга Александровна встрѣтила Петю весело. Она уже недѣлю жила одна и искренно обрадовалась ему. Первыя минуты Петя стѣснялся: все–таки чужое мѣсто ― на другой день, онъ зналъ, пріѣзжаетъ Александръ Касьянычъ. Но это скоро прошло. Петя понялъ, какъ дорого для него ― быть въ этом домѣ.

Ольга Александровна наигрывала на старомъ, корельской березы, роялѣ, по стекламъ бѣжали дождевыя капли. Петя сидѣлъ и слушалъ.

Въ столовой позвякивали посудой, накрывая къ обѣду. Петя находился въ мечтательномъ настроеніи. Ему нравилось, что они будутъ вдвоемъ сидѣть за столомъ, въ пустомъ домѣ, ѣсть простыя деревенскія блюда, а въ саду засинѣютъ сумерки. Что они будутъ дѣлать вечеромъ? Ему хотѣлось бы читать ей вслухъ длинный, чистый романъ въ старомодномъ духѣ.

Но вышло не такъ. Къ концу обѣда погода разъяснилась, на западѣ легла узкая золотая полоска: знакъ тишины и добраго настроенія въ природѣ.

Они отправились гулять. Было еще мокро, но такъ тепло и тихо, какъ бываетъ милымъ майскимъ вечеромъ. Летали жуки, слабо гудя. Кусты полны влаги, того легкаго серебра, что осыпается крупными каплями на проходящаго. Ольга Александровна дышала глубоко и вольно.

― Все–таки, ― говорила она: ― лучшее, что создалъ Богъ, это природа. Знаете, я такъ дѣлю людей: кто природы не любитъ, не понимаетъ, тотъ для меня ничто. У него пустое сердце.

 

// 63

 

Петѣ казалось это вѣрнымъ. И тысячу разъ было вѣрно сейчасъ, когда за лѣсомъ зажглась звѣзда, тонкій мѣсяцъ проступилъ надъ крышей.

― Я много разъ замѣчала: идешь вечеромъ въ городѣ, напримѣръ, въ Москвѣ: сутолока, шумъ. И вдругъ подымешь голову, надъ Тверскимъ бульваромъ увидишь звѣзду… какъ это чудно. Отчего онѣ никогда не надоѣдаютъ? И что въ нихъ есть такое таинственное, восхищающее?

Они спускались легкимъ склономъ по фруктовому саду. Потомъ вышли черезъ калитку въ березовую рощу, еще круче сбѣгавшую внизъ. Сквозь бѣлые стволы блестѣло озеро.

― Пройдемте такъ, ― сказала Ольга Александровна: ― тропинкой по шоссе.

Березы были тридцатилѣтнія, ровныя, свѣжія. Онѣ только что распустились; воздухъ насыщенъ ихъ запахомъ, обаятельнымъ весеннимъ туманомъ.

― Отецъ не позволяетъ трогать лѣса, это его конекъ. У насъ пятьсотъ десятинъ, изъ нихъ четыреста лѣсу, но не срублено ни одного дерева. У него даже теорія есть на этотъ счетъ, онъ вамъ все разскажетъ.

Лѣсу, дѣйствительно, было много. Петя не бывалъ раньше въ этой губерніи ― изъ среднерусскихъ, но тяготѣющихъ уже къ Западу, къ Днѣпру. Здѣсь было иначе, чѣмъ въ родныхъ тульско–калужскихъ краяхъ. Гуще суглинокъ, влажнѣй, главное, больше лѣсу. И лѣсъ основательнѣй; онъ тянется на много верстъ, много въ немъ хвои и, вѣрно, достаточно звѣрья.

Когда вышли къ плотинѣ, по которой проходило шоссе, небо вызвѣздило; облака разошлись, сладко пахло весной; въ пруду слабо гасъ закатъ, едва тлѣя. И на той сторонѣ, и съ боковъ, впереди ― все лѣсъ.

Сѣли на кучи сложеннаго камня, молча.

― Вотъ, ― сказала Ольга Александровна: ― вы видите наше Миленино, гдѣ я родилась, росла, выходила

 

// 64

 

замужъ и скоро начну старѣть. Все я тутъ знаю, каждый кустикъ. И, говоря по правдѣ…

Она замолчала и взяла его за руку.

― Говорить, или нѣтъ?

Слабый ознобъ прошелъ по немъ отъ прикосновенія нѣжной руки, отъ словъ, будто долго искавшихъ выхода.

― Отчего же нѣтъ? ― прошепталъ онъ. ― Развѣ вы не знаете, какъ я къ вамъ отношусь?

― Да, скажу. Я вотъ что вамъ скажу, Петя, ― что никогда я не была счастлива, нигдѣ.

Она замолчала, нѣсколько времени была недвижна.

― Замужество мое было ужасомъ… Ахъ, сплошная, холодная гадость. Во многомъ я сама виновата, ― да, вѣдь, я была дѣвчонкой. Главное, ― прибавила она: ― я его не любила, главное. А между тѣмъ… человѣкъ, вѣдь, хочетъ любви. Жизнь коротка, скоро сѣдые волосы, и никогда… Фу, я начинаю завираться. Однимъ словомъ, счастье раздѣленной любви все же единственное счастье женщины.

Петя смотрѣлъ на нее влажными глазами и думалъ, что его, незамѣтнаго студента, она не полюбитъ никогда. Онъ вздохнулъ, закурилъ папиросу. Въ свѣтѣ огонька ея глаза показались ему темнѣй, печальнѣй; они были устремлены на него.

Погасъ свѣтъ, снова вокругъ была весенняя тишина. Слабо поквакивали лягушки; гудѣла выпь; вода бѣжала въ мельничномъ колесѣ. Тихо хоркая, протянулъ запоздалый вальдшнепъ. Бекасъ трубилъ въ поднебесьѣ.

― Пора, ― сказала Ольга Александровна: ― пора намъ домой.

Они встали. Вдали, изъ–за лѣса, послышались колокольчики.

― Вѣрно, папа. Хотѣлъ завтра пріѣхать, но, значитъ, заторопился.

Они медленно шли по шоссе въ гору, къ усадьбѣ. Сзади нагонялъ ихъ экипажъ. Еще не видно его было,

 

// 65

 

а ужъ слышался скокъ пристяжныхъ, голоса. ― Вотъ и папа… ― говорила Ольга Александровна. ― Что онъ, тоже, за человѣкъ? Всю жизнь гнулъ спину за своими законами, ― а самъ надъ всѣмъ этимъ смѣется. Ну, сенаторомъ его назначатъ, а онъ говоритъ, что Сенатъ есть глупость четвертой степени. Онъ, собственно, любитъ только сады. Да меня, кажется.

Въ это время тройка настигла ихъ.

― Стопъ, ― закричала Ольга Александровна. ― Смерть или кошелекъ!

Лошади остановились. Изъ экипажа вылѣзли двѣ фигуры.

― Все шутки, ― сказалъ Александръ Касьянычъ. ― Шутки, смѣхъ мало пугаютъ философа.

Ольга Александровна обняла его.

― Ну, здравствуй. Кого еще привезъ съ собой?

― А это, чтобы не было скучно. Царя звуковъ.

― Если позволите, Нолькенъ, ― отвѣтилъ другой голосъ.

Ольга Александровна смѣялась, а Александръ Касьянычъ здоровался съ Петей.

― Отлично сдѣлали, что пріѣхали. Радъ видѣть.

Шли пѣшкомъ, экипажъ ѣхалъ рядомъ. На поворотѣ, откуда засвѣтился домъ, попали въ лужу. Александръ Касьянычъ выругалъ непорядки и отсутствіе культуры въ Россіи, а Ольга Александровна слегка припала къ Петѣ. Чтобы поддержать ее, онъ ее полуобнялъ, и вмѣстѣ съ весной, звѣздами, распускающимися листьями вдохнулъ запахъ теплыхъ волосъ. Она слегка вздрогнула.

Былъ уже накрытъ ужинъ. Пріѣзжіе умылись, вычистились, черезъ полчаса сѣли за столъ на балконѣ.

― Я здѣсь по приглашенію Александра Касьяныча, ― сказалъ Нолькенъ. ― Пробуду недолго. Постараюсь не опротивѣть. Если же надоѣмъ, то прямо говорите.

Нолькенъ улыбался, но его худое, нѣсколько обезьянье лицо было печально. Какъ–будто и глаза туманились

 

// 66

 

болѣзненно. Пальцы слегка вздрагивали. Петя замѣтилъ, что иногда рука его дѣлала непроизвольное движеніе, тянулась не туда, куда надо.

― Конечно, должны здѣсь пожить: деревня все излѣчиваетъ, замѣтьте себѣ это, ― говорилъ Александръ Касьянычъ. ― Артистъ долженъ отдыхать у земли, иначе онъ истреплется въ лоскъ. Вотъ, извольте видѣть, это не нашихъ рукъ дѣло, а чьихъ–то тамъ получше. ― Онъ указалъ на лѣсъ и небо. ― Мы умѣемъ только истреблять, портить, а тутъ создавали. Такъ дай намъ Богъ по крайности сберечь.

― Мы тоже создаемъ, ― сказалъ Нолькенъ. ― Лицо его стало покойнѣе и какъ бы яснѣй. ― За минуты радости, которую даетъ творчество, художникъ забываетъ свою жизнь ― онъ немного покраснѣлъ, и руки его задрожали: ― подлую свою жизнь, и ему кажется, что и онъ на что-то нуженъ, чортъ возьми…

Онъ налилъ себѣ стаканъ рислинга и выпилъ.

― Предметъ роскоши! Художники ― украшеніе гостиной! Вздоръ! Искусства–бъ не было ― ничего–бъ не было. Жизнь была бы свинячья. Это все демократишки, жидишки выдумали.

И Нолькенъ, взволновавшись на собственныя слова, сталъ горячиться, спорить съ воображаемыми противниками. Александръ Касьянычъ подливалъ масла въ огонь.

Ужинъ кончился. Петя съ Ольгой Александровной сошли съ терассы, сѣли на скамейкѣ. Съ балкона долетали голоса спорящихъ, а здѣсь было тихо, сыровато и пахло распускающимся жасминомъ. Въ зенитѣ сіяла голубая Вега, а надъ горизонтомъ мерцали плеяды, таинственныя группы небесныхъ дѣвъ.

― О чемъ они спорятъ, о чемъ шумятъ? ― говорила Ольга Александровна. ― Этотъ вечеръ, звѣзды, спящія птицы, коростель, роса, май… вотъ, мнѣ кажется, гдѣ правда. Умнѣй этого, все равно, не выдумаешь.

 

// 67

 

Вѣроятно, она была права. Голоса людей, полные то сарказма, то раздраженія, ироніи, казались ненужными въ великой мистеріи природы. Да ихъ и не слушалъ никто. Въ такія ночи можно слышать иные звуки, всегда новые и возвышенные; передъ ними людская запальчивость слишкомъ уже ничтожна.

Около двѣнадцати Александръ Касьянычъ сталъ гнать Нолькена.

― Пора, пора на отдыхъ, и вина меньше пить. Вамъ свѣжій воздухъ нуженъ и молоко–съ.

Ольга Александровна распрощалась тоже. Петѣ же не хотѣлось спать. Онъ остался. Александръ Касьянычъ допилъ пиво и спустился въ садъ.

― Вотъ такъ и надо, ― говорилъ онъ, садясь съ нимъ рядомъ: ― ближе къ природѣ. Всегда будьте ближе къ природѣ, молодой человѣкъ. Города бойтесь, самая страшная вещь ― городъ. Смотрите, чтобы васъ не свернулъ.

Онъ нагнулся къ нему и сказалъ:

― Напримѣръ, Нолькенъ. Между нами, ― онъ погибшій человѣкъ. Вчистую, да. А даровитый.

Петя почувствовалъ въ сердцѣ тяжесть.

― Какъ же такъ, ― спросилъ онъ. ― Почему?

― Боленъ-съ, боленъ. Знаете, такая болѣзнь, съ молоду… Александръ Касьянычъ для торжественности всталъ и слегка хлопнулъ Петю по плечу:

― Прогрессивный параличъ. Скоро съ ума сойдетъ. Оттого онъ такой раздражительный. Мнѣ его жаль, онъ неглупъ.

Потомъ, подумавъ, онъ сказалъ суховато, точно дѣло касалось совсѣмъ посторонняго:

― Табетики часто бываютъ ретроградами. Наука учла это. Человѣконенавистничество въ связи съ разрушеніемъ нервныхъ тканей. Вотъ она гдѣ природа.

И онъ круто повернулся, пожалъ Петѣ руку.

― Такъ–то, молодой человѣкъ: умеренность, воздержанная жизнь.

 

// 68

 

Онъ быстро ушелъ.

Петя подымался въ мезонинъ со смутнымъ чувствомъ. Онъ медленно раздѣлся, стараясь не шумѣть: въ комнатѣ рядомъ спала Ольга Александровна. Онъ заснулъ не сразу. То, что Нолькенъ человѣкъ приговоренный, очень поразило его ― хотя онъ и мало его зналъ. Онъ вспомнилъ о себѣ, о тяжелой и мутной зимѣ ― ему стало непріятно. Было, можетъ быть, время, когда и этотъ раздраженный Нолькенъ считался скромнымъ юношей, а потомъ палъ въ темноту страстей, теперь же ему выхода нѣтъ. И Петѣ тяжело было объ этомъ думать.

Но онъ ощущалъ и иное: ночной благоуханный воздухъ, втекавшій въ окно, дальній соловей, Ольга Александровна, спавшая за перегородкой ― все это въ жизни было другой партіей, вѣчно прекрасной и вѣчно враждебной первой. И когда Петя чувствовалъ, что, несмотря на власть надъ собой темныхъ силъ, онъ причастенъ все же и этимъ, сердце его утихало, останавливалось въ истомѣ.

Плотскія мысли не возникали у него по отношенію къ Ольгѣ Александровнѣ. Ему хотѣлось быть стражемъ ея чистаго сна, и отъ ея лучезарной женственности взять и себѣ часть.

Ночь шла быстро, въ два начало свѣтать… Полный туманныхъ, сладкихъ волненій, онъ заснулъ.

 

ХIII

 

По утрамъ Ольга Александровна, въ бѣлой кофточкѣ, легкая и душистая, сходила внизъ къ чаю. Заслышавъ ея шаги, Петя улыбался и одѣвался торопливѣй.

Ему хорошо было здѣсь. Что–то чистое и свѣтлое вошло въ его жизнь, и ему казалось, что чудесно было бы всегда жить рядомъ съ этой Ольгой Александровной, любоваться ею, мечтать о чемъ–то несбывающемся.

 

// 69

 

На всей деревенской жизни лежалъ отпечатокъ мая. Измѣнился даже Александръ Касьянычъ. Онъ снялъ свою форму, меньше язвилъ, часами бродилъ въ новомъ саду, въ какой–то допотопной курткѣ. Ему нравились яблони. Онъ обрѣзалъ сухіе сучья, наблюдалъ, чтобы достаточно было навозу у корней, и, когда садъ зацвѣлъ, еще повеселѣлъ.

― Сады ― это главное, ― говорилъ онъ Петѣ: ― сады и лѣса. Вы думаете, ― да, навѣрно, и ваши революціонеры тоже, ― что лѣсъ это что–то пустое. Нѣтъ-съ, я вамъ скажу: лѣсъ основа жизни. Безъ лѣса нѣтъ природы, а природа ― колыбель человѣка. Я не позволю, ― Александръ Касьянычъ началъ уже сердиться, точно съ нимъ спорили: ― не позволю вырубить ни дерева–съ, ни пня изъ своихъ лѣсовъ. Иного хозяйства я не понимаю. Да.

Даже Нолькена онъ вовлекалъ въ свои идеи. Нолькенъ бродилъ за нимъ вяло, засунувъ руки въ карманы бѣлыхъ брюкъ, которыя привезъ, полагая, что ѣдетъ въ château. Обутъ онъ былъ въ желтые башмаки, съ утра долго зѣвалъ и оживлялся только, когда появлялась Ольга Александровна.

― Я раздражаю васъ своими бѣлыми штанами, ― говорилъ онъ, и ротъ у него кривился. ― Правда? Скажите правду? И, вообще, у меня видъ хлыща, неподходящаго къ деревнѣ?

Ольга Александровна смѣялась и совѣтовала ему заняться садоводствомъ.

― Да, чтобъ я поздоровѣлъ, вернулся въ лоно рюстической жизни… Знаемъ, старо.

Ольга Александровна вздыхала, не отвѣчала ничего. Ей было, къ тому же, не до него.

Помолодѣвшая, острая и живая, она была какъ–будто напоена нервной силой. Сражалась съ Петей въ крокетъ, бѣгала, качалась на качеляхъ, иногда безпричинно хохотала и играла въ четыре руки съ Нолькеномъ бравурные вальсы. Петя всегда былъ рядомъ.

 

// 70

 

Если позволяла погода, шли гулять. Нолькенъ въ такихъ случаяхъ хмурился и оставался дома.

Одна такая прогулка очень запомнилась Петѣ.

Только что прошелъ дождь. Бродили облака, но за ними уже синѣло. Петя несъ макинтошъ Ольги Александровны, а она шла впереди, глубоко вдавливая въ землю маленькую ногу.

Свернули по шоссе налѣво, зашли въ березовый лѣсъ. Березки распустились, сквозь нихъ мелькали клочья синяго неба; иногда летѣли брызги съ вѣтвей; пахло сыростью, нѣжной весной.

― Здѣсь есть фіалки, я знаю, ― говорила Ольга Александровна. ― Надо направо, а потомъ прямо.

Они углубились въ лѣсъ. Все тутъ было родное, милое. Фіалокъ росло много, дѣйствительно, но нельзя было сказать, что лучше; глушь ли, тишина этого мѣста, тонкіе стволы осинъ, лютики, бѣлка, скользнувшая у опушки большого лѣса, куда они подошли ― или сама Ольга Александровна и фіалки, сладко благоухавшія.

― Вамъ не кажется, ― сказала она неровнымъ голосомъ, ― что сейчасъ мы одни, никого, никого, кромѣ насъ, нѣтъ, ― ни жизни, ни городовъ, ни людей?

Она подняла вверхъ глаза. Несомнѣнно, чувствовала она себя особенно.

― Я понимаю это облако и синеву, ― продолжала она. Потомъ она улыбнулась немного растерянно и блаженно, ― что это, у меня голова кружится? Фу, какъ странно… не понимаю что–то…

Она стояла въ своемъ макинтошѣ, прислонившись къ березѣ, изъ–подъ капюшона выбились мокрыя пряди волосъ. Отъ нея пахло хинной водой; въ рукѣ благоухали цвѣты. Петя стоялъ рядомъ, и како–то сладкое онѣмѣніе овладѣло имъ. Онъ чувствовалъ: то, что сейчасъ есть, уже не повторится, ихъ души какъ бы сливаются, одинаково бьются сердца. Они молчали. Шло время, капли трепетали на осинкахъ и падали,

 

// 71

 

повисая на локонѣ Ольги Александровны. Она слабо вздыхала и, казалось, ― сейчасъ разразится буйной радостью, или слезами. Наконецъ, видимо, превозмогла себя, рѣзко двинулась и глухимъ голосомъ, стараясь казаться веселой, сказала:

― Мы съ вами чуть не обратились въ столпниковъ. Ну, идемъ.

Ея смѣхъ вышелъ дѣланнымъ, невеселымъ; она быстро пошла по направленію къ дому. Петя слѣдовалъ за ней: и оба молчали, у обоихъ было ощущеніе, что они глубоко, непоправимо виноваты другъ предъ другомъ.

Съ этого дня отношенія ихъ измѣнились. Ольга Александровна была привѣтлива, но сдержанна, и новая складка грусти и нѣкотораго недовольства явилась въ ней. Петя самъ чувствовалъ, приблизительно, то же. Не разъ теперь, сидя одинъ на балконѣ, поздно вечеромъ, онъ думалъ объ этомъ.

Обликъ Ольги Александровны сталъ для него еще милѣе, но туманнѣй, недоступнѣе. Какъ–будто онъ уже подошелъ къ ней сколь могъ близко, но пути ихъ не слились, стали медленно расходиться.

Онъ съ грустью пришелъ къ этому, и съ грустью почувствовалъ, что такъ–же смотритъ и она. Теперь во взглядѣ ея темныхъ глазъ всегда было одно: прощаніе, напутствіе. Она не бѣгала уже, не играла въ крокетъ, больше лежала съ книгой въ гамакѣ.

Александръ Касьянычъ замѣтилъ это и сказалъ Петѣ:

― Плохо дамъ развлекаете-съ. И Оскаръ Карлычъ тоже. Это непорядки.

Но отъ Нолькена вообще мало чего можно было ждать. Поживъ въ деревнѣ недѣлю, онъ сталъ тихъ, боязливъ. Не надѣвалъ уже бѣлыхъ штановъ, покорно ходилъ за Александромъ Касьянычемъ по саду; съ Петей былъ вѣжливъ, а съ Ольгой Александровной раз-

 

// 72

 

говаривалъ мало, только смотрѣлъ на нее съ обожаніемъ.

― Бѣдный Нолькенъ, ― сказала разъ она, вися въ гамакѣ, среди бѣлыхъ березъ. ― Онъ совсѣмъ придавленный, несчастный.

― По–моему, ― отвѣтилъ Петя: ― онъ васъ любитъ. И, конечно, вы правы ― онъ очень, очень жалкій.

Ольга Александровна улыбнулась.

― Такъ, по–вашему, ― меня любитъ?

Усмѣшка ея приняла горькую складку.

― Любитъ, не любитъ, ― мнѣ безразлично, Петя. ― Она привстала, облокотясь, и вздохнула. ― Да, конечно, онъ меня любитъ. Но это ничего не значитъ, ничего не значитъ…

Она довольно долго сидѣла такъ, молча, недвижно, потомъ свернулась, легла въ гамакъ лицомъ внизъ и заплакала.

Петя растерялся, придвинулся къ ней, хотѣлъ что–то сказать, но бормоталъ лишь ея имя. Не подымая головы, она зашептала: «идите… не надо». Потомъ немного успокоилась, мокрыми, блестящими глазами взглянула на него.

― Я знаю, ― сказала она тихо. ― Все знаю. Вамъ надо уѣзжать, Петя, конечно, да… Простите, что говорю такъ… право, надо такъ сдѣлать… для меня, что ли. А то мнѣ… очень тяжело.

Она взяла его за руку.

― Хорошо? Да вамъ и учиться надо, работать. А здѣсь вы ничего не дѣлаете.

Петя хотѣлъ сказать, какое счастье быть съ ней рядомъ, какъ она прекрасна ― но почему–то не сказалъ.

Въ тотъ же вечеръ онъ понялъ, что пора ему, въ самомъ дѣлѣ удалиться.

Александръ Касьянычъ былъ удивленъ ― онъ разсчитывалъ, что Петя пробудетъ еще съ мѣсяцъ ― и не одобрилъ его намѣренія.

 

// 73

 

― Отсутствіе твердаго плана, я чувствую, чувствую–съ. Славянская черта. Сегодня мнѣ кажется одно, завтра другое, и все такъ… отъ Господа Бога. Оттого у насъ и культуры нѣтъ, изволите ли видѣть. Культура есть планомѣрность.

Весь ужинъ Александръ Касьянычъ философствовалъ. Петя и Ольга Александровна молчали. Нолькенъ выпилъ вина и сталъ горячиться.

― Культура, по–вашему? Планомѣрность? А по–моему ― чепуха. Важны религія и искусство, а не планомѣрность. Ваши суды, желѣзныя дороги, соціализмъ ― чушь.

Нолькенъ вдругъ схватилъ тарелку и хлопнулъ о земь. Она разлетѣлась вдребезги.

― Такова и современная культура, ― сказалъ онъ спокойно, съ задумчивостью глядя на осколки.

Ольга Александровна чуть поблѣднѣла. Александръ Касьянычъ взглянулъ серьезно и сразу сталъ молчаливѣй. Что–то сжимало сердце Пети. «Неужели начинается?» подумалъ онъ ― и, вѣрно, эта мысль мелькнула у всѣхъ. А Нолькенъ продолжалъ смотрѣть на разбитую тарелку, съ прежнимъ глубокомысліемъ.

― Разбитая культура, ― сказалъ онъ тихо, будто про себя. ― Разбитая тарелко–культуро–жизнь.

Онъ всталъ, улыбнулся, точно нѣчто нашелъ.

― Вотъ именно, ― произнесъ онъ твердо: ― жизнь.

И, опять указавъ на тарелку, вышелъ.

Ужинъ кончился сумрачно. Александръ Касьянычъ не философствовалъ, а только оглядывался, какъ бы ища глазами Нолькена.

― Въ прудъ еще, пожалуй, прыгнетъ, ― бормоталъ онъ. ― Вотъ она, Россія, имѣю честь доложить.

Онъ прибавилъ это наставительно, будто въ томъ, что Нолькенъ психически боленъ, виновата именно Россія.

Ольга Александровна скоро ушла, а Александръ Касьянычъ былъ взволнованъ и шагалъ взадъ–впередъ.

 

// 74

 

― Пропалъ, пропалъ человѣкъ, ― повторялъ онъ: ― сбился съ линіи въ ранней молодости. А для жизни надо линію, обязательно, безъ линіи невозможно.

― А развѣ легко ее найти, Александръ Касьянычъ? ― спросилъ Петя.

― Не легко–съ, я не говорю, но надо.

Онъ засеменилъ ногами, заходилъ еще быстрѣй.

― Я скажу вамъ о себѣ. Я самъ такимъ былъ, какъ вы, тамъ, и прочіе. Я не оберъ–прокуроромъ родился. Въ молодости чуть пулю себѣ въ лобъ однажды не пустилъ, ― однако, удержался: порядокъ взялъ верхъ. Несчастная любовь, ― хорошо–съ, переломилъ. Работѣ отдался, женился. Все дѣлалъ, какъ полагается. Работалъ до одурѣнія, и ничего. Всталъ на ноги, вошелъ въ колею, и теперь не выбьете, никакой силой–съ. Жена умерла, ― претерпѣлъ. Олечку растилъ. Садами занимаюсь. Вотъ это, молодой человѣкъ, и жизнь. Когда о заоблачностяхъ думалъ, то чуть на тотъ свѣтъ не отправился, а теперь благополученъ, здравствую. Замѣчаете? И буду жить ― крикнулъ онъ почти рѣзко: ― я Олечку люблю больше садовъ, и пускай я судейская крыса, ну да, я все же для нея живу, и счастливъ я или несчастливъ, это другой вопросъ, но въ пруды прыгать не собираюсь.

Онъ долго еще разсуждалъ, и незамѣтно жалость и сочувствіе къ нему вошло въ Петино сердце. Какъ ни былъ краснорѣчивъ Александръ Касьянычъ, какъ ни острилъ, ни высмѣивалъ ― все же видно было, что собственная его жизнь прошла сурово, тяжело, въ трудѣ, почти безпросвѣтномъ.

Около двѣнадцати Петя ушелъ къ себѣ. Въ темноватой гостиной онъ встрѣтилъ Нолькена. Указывая рукой вверхъ, тотъ спросилъ коротко:

― Туда?

Петя кивнулъ утвердительно.

Нолькенъ сказалъ:

― Туда, наверхъ. Тамъ живетъ инокиня Марія.

Петя не сразу понялъ.

― Ольга?

― Да, ну… все равно. Нѣтъ лучше; инокиня Марія. Это лучше.

Онъ улыбнулся, почти кротко.

― Высшій свѣтъ, небесный свѣтъ. Инокиня Марія. Я люблю ее, ― прибавилъ онъ просто. ― Неземное созданіе ― бросаетъ свой отблескъ на бѣдные дни.

Онъ повернулся и вышелъ.

Петя медленно поднялся по лѣстницѣ, раздѣлся, легъ. Въ балконную дверь ровнымъ, могучимъ свѣтомъ сіялъ Юпитеръ. Во флигелѣ наигрывали на роялѣ, ― видимо, Нолькенъ. Инокиня Марія была за стѣной, и ему казалось, что онъ слышитъ ея шопотъ: плачетъ она, молится? Дорогое свѣтило, приблизившееся изъ неизвѣстной дали, сіявшее кротко ― и, силой рока, уносившееся теперь дальше.

Петя много думалъ въ ту ночь о себѣ и о ней. Сердце его трепетало, слезы стояли въ горлѣ, и надъ всѣмъ этимъ было ясное чувство: нѣтъ, она ему не суждена.

Когда онъ усталъ и его начала одолѣвать дремота, онъ мысленно перекрестилъ ее: «Прощай, мой сонъ», подумалъ онъ, самъ уходя въ міръ сновидѣній. «Нѣжный другъ, инокиня Марія». Вся его любовь къ ней, все это время, давшее ему столько поэзіи, показалось туманнымъ видѣніемъ, уплывавшимъ въ страны былого.

 

ХIV

 

Въ августѣ, въ четыре часа дня, Алеша прогуливался по перрону Курскаго вокзала. Онъ ждалъ Петю, долженъ былъ везти его къ себѣ на Кисловку.

Алеша былъ въ шляпѣ ― онъ уже не числился студентомъ, но изъ–подъ пиджака виднѣлась та же голубенькая рубашка, такъ же мягки черты лица, веселы

 

// 76

 

глаза. Онъ прохаживался взадъ и впередъ, щурился на солнце, заливавшее сбоку его свѣтлые глаза, и посматривалъ на часы.

Наконецъ, затрубили въ рожокъ. Вокзалъ оживился. Рысцой затрусили по платформѣ носильщики въ бѣлыхъ фартукахъ, навстрѣчу поѣзду.

Черезъ нѣсколько минутъ потокъ пассажировъ валилъ къ выходу. Среди дамъ, мужиковъ съ инструментами, поддевокъ, котелковъ, Алеша съ трудомъ замѣтилъ товарища: Петя брелъ растерянно, едва поспѣвая за носильщикомъ. Онъ возвращался отъ дѣдушки, гдѣ пробылъ вторую часть лѣта.

― А, ― крикнулъ Алеша: ― вотъ онъ, стопъ!

И не успѣлъ Петя опомниться, онъ ловко обнялъ его, поцѣловалъ.

— Это называется по–московски. Здѣсь у насъ не что–нибудь!

Петя засмѣялся. Отъ Алеши, его глазъ, поцѣлуя, вечерняго солнца пахнуло чѣмъ–то славнымъ, полузабытымъ.

― Мы васъ ждемъ, ― говорилъ Алеша, когда выходили къ извозчикамъ. ― Ѣдемъ къ намъ; если понравится, у насъ же будете жить, ― есть комната. Кисловка, ― закричалъ онъ зычно: ― полтинникъ!

Нынче Алеша торговался, доказывалъ извозчикамъ, что слѣдуетъ ѣхать за полтинникъ; наконецъ, убѣдилъ одного старика.

― Ну, конечно, ― говорилъ онъ. ― Вези, вези, дядя. Тульскій? Вонъ и баринъ пріѣзжій тоже тульскій.

Пролетка загромыхала. Потянулась Москва — всѣ эти Садовыя, Покровки, Никитскія. Петя давно не был въ Москвѣ, съ раннихъ дѣтскихъ лѣтъ, когда живы были еще родители. И теперь, немного обросшій и загорѣлый за лѣто, но, какъ раньше, худой, онъ съ сочувствіемъ смотрѣлъ на этотъ палладіумъ Россіи ― старую, милую и нелѣпую Москву.

 

// 77

 

― Так вы теперь въ Живопись и Ваяніе? ― спросилъ Петя. ― Вотъ какія перемѣны.

― А Степана не видите тутъ? Онъ, вѣдь, здѣсь, кажется. Писалъ мнѣ, да очень коротко.

― Степанъ, пожалуй, у насъ уже сидитъ. Извѣщенъ о вашемъ пріѣздѣ, придетъ повидаться. Вы знаете, онъ чуть не померъ на голодѣ. Тифъ, едва выскочилъ. Дядя, направо! Нѣтъ, нѣтъ, направо къ воротамъ!

Дядя остановилъ кобылку у воротъ довольно большого дома. Расплатились, стащили вещи и, пройдя дворомъ, поднялись въ третій этажъ. Съ лѣстницы былъ слышенъ рояль, его веселый, сбивающійся темпъ; почему–то Петя вспомнилъ о Лизаветѣ и улыбнулся.

― Это Лизка жаритъ, ― сказалъ Алеша, звоня. ― Танцы у нихъ, что ли?

Музыка прекратилась, за стѣной зашумѣли, точно сорвалась съ мѣстъ цѣлая ватага, и черезъ минуту дверь распахнулась.

Первое, что увидѣлъ Петя ― рыжеватое, смѣющееся лицо Лизаветы, потомъ двѣ студенческія тужурки, барышенъ и дальше всѣхъ большую стриженую голову ― онъ едва узналъ его: ― это былъ Степанъ.

― Пріѣ–ха–ли, пріѣхали, ― завопила Лизавета, и отъ воодушевленія вскочила на сундукъ. ― Браво–во! Бра–во!

Она захлопала въ ладоши и, какъ бы по уговору, на рояли заиграли какую–то чепуху, молодой человѣкъ загудѣлъ трубой, барышни завизжали, поднялся такой гвалтъ, что Петя, смѣясь и немного смущаясь, не зналъ, что съ собою дѣлать, съ кѣмъ здороваться.

― Сюда! ― кричала Лизавета, таща его изъ передней. ― Сюда! Өедюка, тушъ!

Петя очутился въ довольно большой комнатѣ, гдѣ докипалъ самоваръ, и у піанино засѣдалъ огромный лысый Өедюка. При появленіи Лизаветы онъ удвоилъ рвеніе, и туча звуковъ наполнила комнату.

 

// 78

 

Студенты заиграли на гребешкахъ, Алеша заблеялъ, Лизавета схватила Петю за руки, и съ хохотомъ они кружились, какъ дѣти. Потомъ она вдругъ вырвалась и, довольно высоко вскидывая ноги въ тоненькихъ чулкахъ, прошлась канканомъ.

Мачичъ прекрасный танецъ танцую я–а,

Училъ американецъ, въ немъ жизнь моя!

Окружающіе прихлопывали въ ладоши.

Когда Лизавета устала и, послѣдній разъ брыкнувъ ногами, хлопнулась на диванъ, Өедюка прекратилъ музыку, всталъ, и, обращаясь къ Петѣ, серьезно произнесъ:

― Имѣете удовольствіе присутствовать въ частномъ засѣданіи общества козлороговъ, или священнаго Козла. Веселье, простота, безсребренность ― вотъ принципы нашей богемы. Имѣю честь представиться ― вице–президентъ Совѣта.

Онъ пожалъ Петѣ руку, поклонился и прибавилъ:

― Дворянинъ, безъ опредѣленныхъ занятій.

Петя все еще не могъ отдѣлаться отъ смѣшаннаго чувства чего–то веселаго, ребяческаго ― и оглушающе шумнаго. Вокругъ толклись Машеньки, Сонечки, Васи, всѣ были на ты, хохотали и даже, когда разговоръ останавливался на чемъ–нибудь, нельзя было поручиться, что сейчасъ эта буйная ватага не сорвется и не произведетъ кавардака. Вмѣстѣ съ тѣмъ Петя чувствовалъ, что здѣсь ему очень по себѣ ― атмосфера квартиры казалась дружественной.

Ему хотѣлось поговорить со Степаномъ, но здѣсь было неудобно. Алеша замѣтилъ это и сказалъ:

― Хотите взглянуть свободную комнату? Можете тамъ умыться… Если понравится, оставайтесь здѣсь?

Они вышли. Петя кивнулъ и Степану.

Комната выходила въ садъ. Сейчасъ ее заливало уходящее солнце, въ ней чувствовалось нежилое, но

 

// 79

 

скромный письменный столикъ съ синей бумагой, комодъ съ зеркаломъ, простая кровать, уединенность ― все какъ–будто говорило о честной и покойной студенческой жизни.

― Да, ― сказалъ сразу Петя: ― разумѣется, остаюсь.

Алеша ушелъ, они остались со Степаномъ. Петя умывался, а Степанъ ходилъ взадъ–впередъ по комнатѣ и разсказывалъ. Онъ, дѣйствительно, измѣнился ― похудѣлъ и осунулся.

― Изъ моей поѣздки на голодъ вышло мало толку. Работали мы изо всѣхъ силъ, Клавдія тоже. Но столовую нашу закрыли ― добрались таки, что я неблагонадежный. Кромѣ того, наша помощь вообще была… капля въ морѣ.

Онъ сѣлъ, подперъ голову руками.

― Нѣтъ, такъ не поможешь никому, то заблужденье.

Глаза его сверкнули.

― Надо что–то болѣе рѣшительное. А это… пустяки.

Онъ улыбнулся горькой усмѣшкой.

― Оба мы заболѣли, едва выкарабкались. Я еще ничего, а въ Клавдіи болѣзнь оставила глубокіе слѣды. Ну, видишь, ѣхали помогать другимъ, а вышло ― съ нами же пришлось возиться.

Петя вытиралъ полотенцемъ руки, растворилъ окно. Оттуда тянуло тонкой и печальной осенью. Липы еще держались; но кленъ золотѣлъ, и его большіе листья медленно, безшумно летѣли внизъ.

Слушая Степана, Петя сѣлъ на подоконникъ, и вдругъ ему представилось, что никогда уже онъ не увидитъ Ольги Александровны, и все то немногое, что было между ними, стало сномъ, видѣніемъ, куда–то пропало, какъ пропадаютъ эти золотыя, солнечныя минуты, какъ ушла вся его предшествующая жизнь. Перевернулась страница, началась новая. Пробьетъ ея часъ, ― такъ же замететъ ее спокойное, туманное время.

 

// 80

 

― А гдѣ же сейчасъ Клавдія? ― спросилъ онъ очнувшись.

― Мы устроились тутъ на всю зиму, ― сказалъ Степанъ. ― Въ Петербургѣ мнѣ неудобно было оставаться. У меня есть кой–какая работа, а тамъ видно будетъ. Живемъ на Плющихѣ.

Онъ говорилъ устало, какъ бы нехотя. Казалось, думалъ онъ о другомъ.

— Приходи, увидишь. Неказисто — онъ улыбнулся, — да это пустое.

― Степанъ ― спросилъ Петя: ― а что ты вообще думаешь дѣлать? Готовиться куда–нибудь? Въ университетъ?

Степанъ сидѣлъ, наклонивъ стриженную голову, сложивъ руки на колѣняхъ и слегка сгорбившись. Онъ впалъ въ глубокую задумчивость.

― Что тебѣ отвѣтить? ― сказалъ онъ, наконецъ. ― Не знаю.

Онъ всталъ и прошелся.

― Да, можетъ быть, въ университетъ, можетъ быть. Дѣло не въ томъ. Пожалуй, это глупо, и ты посмѣешься, Петръ: все равно, я скажу. Я долженъ сдѣлать что то большое, настоящее. Пока я этого не сдѣлалъ, я неспокоенъ. Меня что–то гложетъ.

― Что же именно? ― спросилъ Петя робко. ― Въ какомъ направленіи?

― Я желалъ бы, ― сказалъ Степанъ, ― чтобы моя жизнь послужила великому дѣлу. Скажемъ такъ: народу, правдѣ.

Петя вздохнулъ.

― Да–а… Это большая задача.

― Поэтому, меня мало интересуетъ другое…

Петя не особенно удивился его словамъ. Съ дѣтскихъ лѣтъ онъ относился къ Степану извѣстнымъ образомъ, считалъ его выше себя, и то, что Степанъ ищетъ большого, казалось ему естественнымъ.

 

// 81

 

Степанъ замолчалъ. Какъ–будто онъ смутился даже, что высказалъ неожиданно то, что должно было принадлежать лишь ему.

Прощаясь, онъ сказалъ Петѣ:

― Конечно, можетъ, я высоко хватилъ… Во всякомъ случаѣ, это между нами. Я тебя давно знаю, такъ вотъ…

Петя кивнулъ. Степанъ могъ быть покоенъ: онъ–то, во всякомъ случаѣ, не пойметъ его превратно.

Когда онъ ушелъ, Петя снова задумался о немъ и о себѣ. Вотъ какой человѣкъ Степанъ! Что ему суждено? И добьется ли онъ своего? «Во всякомъ случаѣ, этому можно только завидовать», прибавилъ онъ про себя, со вздохом. «Конечно, завидовать».

Потомъ мысли его перешли на Алешу, Лизавету. Петя въ темнотѣ улыбнулся. На сердцѣ его стало легко, вольно. «Эти совсѣмъ другіе, ни чуточки не похожи, но они… славные».

Онъ не могъ сказать, что именно настоящаго есть въ шумной Лизаветѣ, но оно было. Къ тому же у него просыпалось неопредѣленное, но пріятное чувство физической симпатіи къ ней. Чѣмъ–то она ему отвѣчала.

 

XV

 

Бываетъ такъ, что человѣкъ придется, или не придется къ дому; Петя именно пришелся.

Несмотря на полную разницу характеровъ ― его и его сосѣдей, Петѣ нравился ихъ образъ жизни. Считалось, что Алеша учится въ Училищѣ Живописи, а Лизавета бездѣльничаетъ. Но это было не совсѣмъ вѣрно. Алеша ходилъ въ Училище и малевалъ, мастерилъ иногда и дома, но его нельзя было назвать рабочимъ человѣкомъ. Что–то глубоко–противоположное

 

// 82

 

было въ его натурѣ. Могъ онъ и писать красками, могъ сыграть на рояли, выпить въ кавказскомъ кабачкѣ, ― но не представишь себѣ его за трудомъ упорнымъ, требующимъ всего человѣка.

Лизавета же откровенно ничего не дѣлала. Большая, свѣтлотѣлая, она часами могла валяться на диванѣ, задравъ длинныя ноги и побалтывая ими, ― и читала романы; прическа ея, разумѣется, была на бокъ, и крючка два на платьѣ разстегнуто. (Ноги свои она любила, ухаживала за ними, хорошо обувала, и когда была въ духѣ, чесала себѣ одной изъ нихъ за ухомъ). Потомъ куда-то бѣгала, потомъ у ней толклись Машеньки, Зиночки и Танюши. Алеша садился за піанино и начинался кавардакъ. Во всемъ, что она дѣлала, былъ нервъ, огонь. Жизнь била изъ нея такимъ вольнымъ ключомъ, что Петя даже завидовалъ.

― Интересно бы посмотрѣть, ― говорилъ онъ ей. ― Бываетъ такъ, что вы, напримѣръ, устанете, вамъ надоѣстъ, немилъ свѣтъ?

― Я тогда вою, ― отвѣчала Лизавета. ― Ложусь на полъ, какъ собака, и подвываю. Только это рѣдко случается. ― Она задумалась, потомъ прибавила: ― нѣтъ, все–таки бываетъ. Вы не думайте, что я такая безпутная. Я иногда очень думаю и очень страдаю.

По лицу ея прошла тѣнь, точно она вспомнила что–то тяжелое.

― Я ― дрянь, ― сказала она, ― бездѣльная мерзавка.

― Не совѣтую къ ней приближаться, ― пробормоталъ Алеша ― онъ читалъ въ газетѣ о борцахъ: ― когда она въ ущербѣ.

― Ты тоже дрянь, Алешка, ― спокойно сказала Лизавета: ― просто ты сволочь какая-то. Что я тебѣ, мѣшаю? Или пакость какую сдѣлала?

― Это дѣло другое. А если ты въ ражѣ, унять тебя трудно.

 

// 83

 

И братъ былъ правъ. Петѣ скоро пришлось убѣдиться въ этомъ. Случилось это утромъ, когда дома оставались только они вдвоемъ. Петя готовился къ реферату, который долженъ былъ читать вечеромъ, Лизавета возилась со шляпой, все было тихо, ― вдругъ въ квартирѣ, этажемъ выше, началась возня, потомъ крикъ ― и пронзительный дѣтскій вопль. Петя не сразу понялъ, въ чемъ дѣло, ― вопль продолжался, ― онъ сообразилъ, и сердце его сразу заколотилось: бьютъ ребенка.

Не успѣлъ онъ опомниться, какъ что–то бурей пронеслось по квартирѣ, хлопнула парадная дверь, и ураганъ помчался дальше. Задыхаясь, Петя выскочилъ тоже, и черезъ минуту увидѣлъ, какъ Лизавета молотила кулаками въ дверь. Возня стихла, дверь пріотворилась. Выглянулъ человѣкъ въ жилетѣ, разгоряченный борьбой, и былъ сразу оглушенъ ея крикомъ.

― Не смѣть! Не смѣть, слышите вы, да какъ вы… негодяй!

Петя успѣлъ схватить ее сзади, какъ–разъ въ тотъ моментъ, когда она размахнулась дать по физіономіи.

Едва переводя духъ, блѣдный, Петя крикнулъ ошеломленному человѣку:

― Это безобразіе, гадость!

― Пустите меня, ― кричала Лизавета: ― я не маленькая! Я сама знаю, что съ нимъ надо сдѣлать.

― Однако, по какому праву… въ чужую квартиру?

Отецъ семейства былъ смущенъ, но начиналъ приходить въ себя и скоро долженъ былъ разсердиться.

― По такому! Васъ надо излупить самого, какъ сидорову козу! ― крикнула Лизавета.

Дверь захлопнулась; молча, блѣдные, они вернулись.

― Негодяй, ― бормотала Лизавета: такой мерзавецъ, такой мерзавецъ! И зачѣмъ вы меня удерживали? Дала–бъ ему въ морду, помнилъ бы.

 

// 84

 

Она сидѣла на диванѣ, откинувъ назадъ голову. Петя въ волненіи ходилъ взадъ и впередъ и отчасти даже былъ согласенъ съ ней: дѣйствительно, не стоило удерживать.

Лизавета сидѣла недвижно. Взглянувъ на нее черезъ минуту, онъ вдругъ увидѣлъ, что глаза у ней закрыты и голова безпомощно свѣсилась на бокъ.

Петя испугался, бросился за водой. Потомъ онъ узналъ, что нерѣдко это съ ней бывало: нервная пріостановка дѣятельности сердца.

Черезъ минуту она глубоко, мучительно вздохнула, будто разорвала путы, связывавшія грудь. Но она была слаба, и ему пришлось приподнять, слегка передвинуть ее по дивану, чтобы удобнѣе легла голова. Полуобнявъ ее, Петя вновь почувствовалъ приливъ смутной, внѣразумной симпатіи къ этому существу, нѣсколько минутъ назадъ столь буйному, а теперь ослабѣвшему, какъ ребенокъ.

Вѣрно, онъ глядѣлъ на нее съ лаской; открывъ глаза, Лизавета прищурилась, посмотрѣла на него внимательно, потомъ вдругъ засмѣялась, покраснѣла. Личико ея стало еще нѣжнѣй, тоньше, и въ блескѣ глазъ Петя прочелъ что–то очень славное и радостное; что именно, онъ не могъ еще сказать, но нѣчто было, несомнѣнно.

― Ну, лежите смирно, ― сказалъ онъ, почему–то тоже улыбаясь и слегка конфузливо. ― А то опять что–нибудь…

Лизавета глубоко вздохнула, приподнялась на локтѣ и спустила внизъ ноги; какъ всегда, платье ея высоко поднялось, и изъ волосъ выскочила гребенка.

― Теперь прошло, ― сказала она, потянулась и весело зѣвнула, какъ большая, мягкая звѣрюга. ― Не говорите только Алешкѣ, что я скандалила. А то будетъ смѣяться. Этотъ Алешка… ― она задумалась: ― такое брехло!

 

// 85

 

Она сѣла къ роялю и заиграла. Тушэ, какъ и вся она, было мягкое, но ни одной пьесы не могла она сыграть, не сбиваясь съ такта: что–то ей мѣшало.

Петя ушелъ къ себѣ, хотѣлъ продолжать работу, но не могъ; слушалъ Лизавету, слушалъ глухой шумъ Москвы, глядѣлъ на блиставшіе въ солнцѣ листья клена, на двухъ каменныхъ львовъ на воротахъ барскаго особняка, и ему казалось, что эта новая жизнь, новые люди, Лизавета ― отрываютъ его отъ прежняго: онъ становится уже немного другимъ. Онъ вздохнулъ. Хорошо это или нѣтъ? Онъ вспомнилъ Петербургъ и подумалъ, что, пожалуй, и хорошо. Здѣсь прочнѣе и проще ему жить. Прежнія мысли ― о безцѣльности и безсмысленности жизни, приходили рѣже и не хотѣлось на нихъ останавливаться. Отвѣтовъ никакихъ онъ не зналъ, но росло въ немъ какое–то здоровое, радостное чувство; мысль о самоубійствѣ вызывала уже смутное, но несомнѣнное неодобреніе.

Въ томъ родѣ занятій, который Петя выбралъ ― онъ поступилъ на юридическій факультетъ ― мелькало тоже что–то иное; онъ думалъ теперь объ обществѣ, народѣ и своей роли въ жизни.

Будущее представлялось ему неясно; но отчасти то, что было пережито весной, отчасти Степанъ, настроеніе времени ― все толкало въ одну сторону. Когда онъ мечталъ наединѣ, какъ сейчасъ, ему казалось, что онъ будетъ знаменитымъ адвокатомъ, защитникомъ слабыхъ и угнетенныхъ. Напримѣръ, будетъ выступать въ процессахъ рабочихъ противъ капиталистовъ или защищать политическихъ. И такое демократическое настроеніе было въ немъ, какъ ему казалось, довольно прочнымъ: Петя рѣшилъ отнынѣ ѣздить всегда въ третьемъ классѣ и возможно рѣже надѣвать воротнички.

Однако, ихъ приходилось надѣть именно сегодня, по случаю реферата. Предстоящее чтеніе немного вол-

 

// 86

 

новало, взбадривало его. И время до пяти часовъ шло медленно.

Онъ обѣдалъ молчаливо, потомъ пошелъ переодѣваться; надѣлъ чистую тужурку, фуражку и, захвативъ книги, вышелъ.

Наступалъ вечеръ. По Никитской тащилась вверхъ конка, краснѣла на закатѣ Кремлевская башня, у университета зажигали золотые фонари. Студенческое племя ― давняя примѣчательность и гордость Москвы — брело то въ столовую, то на лекціи, синѣя по панелямъ фуражками. Въ консерваторію торопились будущіе Рахманиновы, съ геніальными волосами, скрипками, нотами. Бородачи, нагруженные статистикой, степенно слѣдовали въ редакцію. Было сухо, но они шли въ галошахъ.

Петя вошелъ въ университетъ съ Никитской, и черезъ нѣсколько минутъ сидѣлъ уже въ аудиторіи, слегка потирая холодѣющія отъ волненія руки.

Набралось человѣкъ сорокъ. Прибавили электрическаго свѣта, и около шести вошелъ руководитель, молодой, толстый адвокатъ, довольный тѣмъ, что вотъ и онъ въ родѣ профессора.

― Исторія римскаго сената? ― спросилъ онъ покровительственно. ― Ну–съ, пожалуйста: слушаемъ. ― Адвокатъ чуть не прибавилъ: «ваши гости», ― но подумалъ, что это будетъ черезчуръ. Петя готовился тщательно и натащилъ изъ разныхъ книжекъ груду свѣдѣній. Но избралъ онъ путь странный: сталъ описывать власть, полномочія сената чуть не въ каждыя пятьдесятъ лѣтъ, на протяженіи нѣсколькихъ столѣтій.

Получилось убійственно. Говорилъ онъ плохо, повторялся, общее пропадало въ мелочахъ. Замѣтивъ, что всѣмъ непроходимо скучно, онъ сконфузился, покраснѣлъ и едва кончилъ, при всеобщемъ уныніи.

Адвокатъ чуть не заснулъ. Онъ оправилъ фракъ и, когда Петя кончилъ, лѣниво слѣзъ съ каѳедры, по-

 

// 87

 

дошелъ къ нему, добродушно шепнулъ: «Нельзя такъ длинно, батенька. Вѣдь, это знаете…» Онъ покачалъ головой, принялъ офиціальный видъ и, расхаживая взадъ–впередъ на толстыхъ ногахъ, сталъ разбирать прослушанное. Онъ отдавалъ должное Петиному трудолюбію, обстоятельности, но порицалъ планъ, считая его совершенно неудачнымъ.

Петя не возражалъ. Ему было отчасти стыдно, отчасти почему–то смѣшно и весело. Онъ вдругъ вспомнилъ Лизавету, представилъ себѣ, что она сдѣлала бы, если–бъ попала на это собраніе?

Когда онъ возвращался домой, свѣтила луна, былъ теплый, славный сентябрьскій вечеръ. Петя зналъ, что дома застанетъ чай, Лизавету, Алешу, кого–нибудь изъ козлороговъ, ― и будетъ весело, шумно. Ему представилось, что если–бъ не Лизавета, возвращаться было бы гораздо скучнѣе и непріятнѣе. Потомъ онъ вспомнилъ, какъ сегодня полуобнялъ, передвинулъ ее ― что–то словно обожгло его.

Затѣмъ появилась Ольга Александровна. О ней онъ думалъ все лѣто, у дѣдушки, покачиваясь на качеляхъ, напѣвая стихи, Богъ знаетъ откуда забредшіе въ голову.

 

Голубка моя,

Умчимся въ края.

 

Теперь же ея образъ, какъ всегда, легкій, прекрасный, какъ всегда, туманно–отдаленный, проплылъ безшумно и горестно. «Такъ въ Елисейскихъ поляхъ, подъ важные звуки глюковскихъ мелодій безпечально и безрадостно проходятъ свѣтлыя тѣни».

Петя взглянулъ вверхъ, въ небо ― въ глубину и бездонность, казавшуюся ему божественнымъ судьей земныхъ дѣлъ, и первое, что онъ увидѣлъ, была голубая Вега. Звѣзда, которой чище и невиннѣе нѣтъ въ небѣ, какъ нѣтъ равнаго первой любви.

 

// 88

 

XVI

 

Какъ–то само выходило, что Петя все чаще бывалъ съ Лизаветой, и все больше. Собирались ли въ театръ, на выставку, или въ клубъ на лекцiю, оказывалось, что Петино мѣсто рядомъ съ Лизаветой, и что это какъ–разъ и хорошо. Изъ своего малаго бюджета (ей присылала тетка) Лизавета ухитрялась выкраивать довольно удивительныя шляпы, платья — и была эффектна; глазъ опытный замѣтилъ бы легкомыслiе, недолговѣчность этихъ туалетовъ, но молодость и живость все скрашивала. Петѣ нравилось ходить вмѣстѣ съ этой веселой и нарядной дѣвушкой. Иногда она его смущала, но не очень. Напримѣръ, разъ, когда они шли по Арбату, Лизавета встрѣтила свою пріятельницу Зину. Издали онѣ помчались другъ къ другу, кинулись на шею и посреди тротуара стали на колѣни — къ великому удовольствiю мальчишекъ и извозчиковъ. Онѣ весело цѣловались, и это было такъ смѣшно, что Петя готовъ былъ самъ съ ними стать на колѣнки.

Чудачили онѣ и въ клубѣ, гдѣ иногда читались литературныя лекцiи. Это было бурное время въ искусствѣ. Разумѣется, онѣ примкнули къ молодому. Молодая партiя пользовалась лекцiями для сраженiй, и публика раздѣлялась на лагери. Благородные зубные врачи и статистики призывали къ завѣтамъ, Некрасову, шестидесятымъ годамъ. Юноши въ красныхъ галстукахъ — къ Уайльду. Публика свистала, это выводило изъ себя Лизавету, и она отколачивала себѣ ладоши. Черноглазая Зина тоже хлопала, хлопалъ и Петя, взволнованно улыбаясь, а солидныя дамы вокругъ пожимали плечами и выражали негодованiе. Впрочемъ съ Лизаветой шутки были плохи. Она оборачивала свое разгоряченное лицо, розовѣвшее гнѣвомъ, и громко говорила:

— На дуръ не обращаю вниманiя!

— Браво, — хлопалъ Петя, — браво!

 

// 89

 

Разумѣется, дамы ненавидѣли ихъ. Когда Лизавета съ Зиной влетали послѣ чтенiя въ ресторанный залъ, всегда онѣ вызывали неблагосклонное шушуканье дамъ и сочувствiе въ мужчинахъ. Усиливалось это тѣмъ, что въ городѣ знали объ обществѣ козлороговъ. Ѳедюка бывалъ въ клубѣ тоже, и какъ человѣкъ толстый и легкомысленный, не внушалъ довѣрiя; а его считали гроссмейстеромъ ордена, — какъ Лизавету съ Зиной — двумя богородицами. Насчетъ же общества разсказывали самыя смѣшныя и невѣроятныя вещи, но ни Лизавета, ни Зина, ни Ѳедюка не смущались.

Ѳедюка гордо носилъ красный жилетъ, проживалъ остатки состоянiя, говорилъ «ты» офицiантамъ — по стародворянской привычкѣ, — пилъ абсентъ въ чистомъ видѣ и пѣлъ цыганскiе романсы, когда бывалъ въ духѣ.

— Мнѣ, собственно, до декадентовъ дѣла нѣтъ, — говорилъ онъ Лизаветѣ: — я хорошихъ людей люблю. Петръ Ильичъ, водченки!

— Ну, Уайльдъ, все тамъ… какъ слѣдуетъ… Ладно. А сегодня одинъ возражаетъ — у самого носъ ятаганомъ, весь въ прыщахъ, а туда же: красота! искусство!

— Вы глупости говорите, глупости! Слышите вы? — кричала на него Лизавета. — Какой же вы козлорогъ послѣ этого? У васъ жилетъ красный изъ либерализма, знаю я васъ!

— Ну ужъ, это милости просимъ! Покорно благодарю.

Ѳедюка обозлился, что его заподозрили въ афишированiи либерализма, а насчетъ декадентовъ быстро забилъ отбой: Богъ съ ними, въ сущности, ему все равно.

Но Лизавета не унималась. Она тормошила теперь Петю.

— Ну докажите же ему… новое искусство… ну, я не умѣю выражаться… Бальмонтъ… напримѣръ, плохъ?

 

// 90

 

Ѳедюка смутился: мало онъ читалъ на своемъ вѣку.

— Да, Бальмонтъ… Ну, это разумѣется.

Случалось, что Ѳедюка предлагалъ прокатиться къ Яру, въ Стрѣльну. Лизавета рѣдко это одобряла, но иногда ѣздила. Бывало весело, но разрушительно для Петина кошелька.

Изъ такихъ вечеровъ одинъ отразился на всей его жизни.

Было это тоже послѣ лекцiи въ клубѣ. Зина позвала ихъ къ себѣ. Ѳедюка заикнулся было о Московскомъ, но Зина сказала, что у нея есть абсентъ и ликеры — и Ѳедюка стихъ.

У подъѣзда на нихъ набросились лихачи. Ѳедюка отвергъ ихъ.

— На запаленной лошади не поѣду, — сказалъ онъ. — Я не дуракъ.

Наняли просто хорошихъ извозчиковъ и покатили. Только что выпалъ снѣгъ, пахло, какъ сказалъ поэтъ, разрѣзаннымъ арбузомъ. Петя сидѣлъ съ Лизаветой рядомъ, въ санкахъ, и у него было такое чувство, что надо хохотать, что–то сдѣлать страшно–глупое и страшно–милое, что возможно только сейчасъ и никогда больше. Лизавета вся играла и жила.

— Хотите, я выпрыгну? — сказала она. — Думаете, трудно? Выпрыгну, и обгоню лошадь?

Петя хохоталъ, держалъ ее за руку и зналъ, что если поддразнить, подзадорить эту сумасбродную голову, — то, конечно, она выскочитъ — и не только съ извозчика, прыгнетъ и съ Ивана Великаго.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ тихо: — не прыгайте.

Извозчики остановились у большого углового дома. По нелѣпой, темной лѣстницѣ взбѣжали всѣ наверхъ, въ четвертый этажъ. Зина отворила дверь ключомъ.

— Раздѣвайтесь, — сказала она, — но тихо. Жильцовъ не будить.

 

// 91

 

Зина занимала довольно большую квартиру; въ разныхъ–нибудь изъ жильцовъ романъ.

Сейчасъ Зинино седце начинало пылать къ одному студентику, — и она была весела.

Ея собственная комната была большая, съ фонаремъ на улицу. Сюда она провѣла гостей и шепнула:

— Минутку. Ликеръ, все притащу. Ѳедюка, помогайте.

Ѳедюка, поколыхивая толстымъ животомъ въ красномъ жилетѣ, на цыпочкахъ вышелъ. Петя остался одинъ съ Лизаветой. Въ стеклянномъ фонарѣ было полусвѣтло; за облакомъ бѣжала луна; ея дымный, зеленоватый свѣтъ отблескивалъ въ зрачкахъ Лизаветы, дѣлалъ таинственнымъ и милымъ этотъ обыкновенный фонарь.

— Ну, — сказала Лизавета, съ тихимъ смѣхомъ, слегка глухимъ голосомъ, — и взяла его за руку. Петя тоже улыбнулся. Что–то туманное и горячее волновало его.

— Ничего. А вы?

— И я ничего.

И оба захохотали и стали смотрѣть на переулокъ, весь потонувшiй въ снѣгу, старый, сѣдой. Голова Лизаветы была совсѣмъ рядомъ съ его головой, и онъ вдохнулъ мягкую теплоту ея тѣла.

Въ это время вошла Зина. Изъ большой комнаты ихъ не было видно; Зина засмѣялась.

— Если вы цѣлуетесь, — сказала она: — ничего, только чтобы Ѳедюка не подсмотрѣлъ.

— Дура, — закричала Лизавета: — какая дура!

И, хохоча, она выскочила, повисла у Зины на шеѣ, заболтала въ воздухѣ ногами и такъ толкнула ее, что обѣ рухнули на парадную Зинину кровать. Лизавета щекотала ее, кусала и, кажется, душила. Зина задыхалась, тихо визжала, старалась столкнуть съ себя Лизавету. Но Лизавета разошлась.

 

// 92

 

— А-а, дразнить меня, дразнить, — вотъ тебѣ! На, еще, еще!

И когда, наконецъ, она соскочила съ кровати, Зина едва дышала, а Лизавета подпрыгнула, закрутилась, и въ ея блеснувшихъ глазахъ Петя прочелъ что–то буйно–вакхическое, точно, правда, въ ней была менада.

— Фу, какая мерзавка, — говорила Зина, подымаясь и оправляя волосы. — Богъ знаетъ что устраиваетъ.

Но скоро сама Зина поступила такъ же. Съ Ѳедюки сняли сюртукъ, посадили его на коверъ, голову обвязали салфеткой, что должно было значить — вѣнецъ. Потомъ Зина притащила волка съ красной каймой — старенькiй свой коврикъ — и завернула въ него Ѳедюку. Въ руку вмѣсто тирса дали зонтъ, — получился Бахусъ. За всѣ эти мучительства позволили разпоряжаться ликерами, что дало Ѳедюкѣ много радости. Зина же съ Лизаветой изображали безумицъ и яко-бы съ тимпанами скакали вокругъ. Потомъ рѣшили обратить въ Дiониса Петю и растерзать его. Петя хохоталъ такъ, какъ давно ему не приходилось. Здѣсь, въ этой удивительной, полутемной комнатѣ, среди чудаковатыхъ людей, ему представлялось все славнымъ и легкимъ, такимъ легкимъ, будто вернулось его дѣтство, когда только человѣкъ и чувствуетъ себя такимъ.

Соскочили тяжелыя мысли, и казалось, — этотъ смѣхъ, эта радость здоровья, молодости и есть самое настоящее.

И Петя пилъ, прыгалъ черезъ Бахуса, выдѣлывалъ всякiя пустыя и невинныя штуки.

Такъ возились они часовъ до трехъ. Наконецъ, Зина стала зѣвать, да и Лизавета прiустала. Одинъ Ѳедюка не трогался съ мѣста: его пришлось раскачивать.

— Я Бахусъ, — говорилъ онъ. — Захочу, такъ вотъ и не уйду.

— Уйдешь, уйдешь, голубчикъ, — сказала Зина покойно: — выкуримъ.

 

// 93

 

Ѳедюка былъ недоволенъ, что выпроваживаютъ, но повиновался. Поѣхалъ онъ въ клубъ.

— Ну, а вы ее провожаете? — сказала Зина Петѣ, подмигнувъ. — Желаю успѣха!

Петя съ Лизаветой вышли на улицу молча, и молча шли. Переулокъ былъ еще тише. Луна стала ярче, покойнѣе. Въ скверѣ около церкви деревья стояли подъ безмолвнымъ уборомъ серебра, и въ молчанiи ночи, въ свѣтлыхъ безлюдныхъ улицахъ было что–то волшебное. Точно эта ночь существуетъ однажды, и однажды есть Лизавета, мягко шагающая рядомъ по хрустящему снѣгу; однажды есть жизнь, еще такая молодая и полная свѣта. Петя чувствовалъ, что его душа перегружена чѣмъ–то: въ молчанiи Лизаветы, ея слегка даже робкомъ шагѣ онъ улавливалъ то же.

Такъ миновали они старинныя Молчановки, Собачью площадку, бульваръ. Вотъ и ихъ домъ. У воротъ сонный сторожъ, тихiй дворъ, окна ихъ квартиры, позлащенныя луной.По лѣстницѣ они всходятъ медленно, будто не хочется. У двери Лизавета полуоборачивается. И вдругъ, не понимая, что дѣлаетъ, Петя приближается и молча, страстно, радостно цѣлуетъ ее. Лизавета обнимаетъ его — будто давно ждала — блѣднѣетъ и слабѣетъ отъ волненiя.

 

XVII

 

На другой день Петя проснулся довольно поздно. Первое, что онъ сдѣлалъ — засмѣялся чистымъ, почти дѣтскимъ смѣхомъ. Потомъ вскочилъ съ постели, подбѣжалъ къ окну и отдернулъ штору: садъ почти весь занесло снѣгомъ. Снѣгъ висѣлъ бѣлыми, тихими хлопьями на деревьяхъ, и львы у воротъ барскаго дома были наполовину запушены имъ. Петя понялъ, что это настоящая, отличная зима, что онъ молодъ, счастливъ, и ему захотѣлось куда–то побѣжать, крикнуть объ этомъ

 

// 94

 

на весь свѣтъ. Но въ квартирѣ было тихо, лишь печь потрескивала: та спокойная и радостная тишина, что говоритъ о бодрости, работѣ, жизни.

Петя быстро одѣвался. Въ головѣ его клубились впечатлѣнiя, чувства, и какъ-то онъ не могъ даже разобраться въ нихъ. Вечеръ, смѣшной Ѳедюка, возвращенiе, луна, поцѣлуи… Могъ ли онъ подумать объ этомъ за недѣлю? Все удивительно, все чудесно. На минуту вспомнилось ему лѣто, Ольга Александровна, и мгновенный ознобъ прошелъ по немъ. Что же, измѣна? Вѣдь, онъ любилъ же ее? Мечталъ, томился? Но все это мелькнуло, закрутилось и утонуло въ водоворотѣ иныхъ чувствъ, здоровыхъ, свѣтлыхъ, прорвавшихся въ немъ бурей. Можетъ быть, да — измѣна. Пусть. Онъ зналъ только, что та же жизнь, что ставила ему западни, заставляла падать, ошибаться, страдать — теперь дохнула океанiйскимъ вѣтромъ. Хорошо или не хорошо онъ поступаетъ — такъ надо. И если надо, то значитъ — хорошо.

Петя твердо и весело вышелъ въ столовую. Да, вчера онъ цѣловалъ Лизавету, и онъ не отрекается, и впредь хочетъ и будетъ ее цѣловать. Онъ взрослый, влюбленный человѣкъ, а почему именно влюбленъ, онъ не знаетъ: это его не касается.

Въ столовой никого не было; Алеша, очевидно, въ своей академiи, Лизавета куда–нибудь сбѣжала.

Прислуга, полька, жеманная и глуповатая, подала Петѣ кофе. Видъ у нея былъ невинно–насмѣшливый, точно она хотѣла сказать: «ну, конечно же, я вчера все слыхала, я же такая скромная, я не позволю же себя цѣловать мужчинѣ». «Чортъ съ тобой», — подумалъ Петя: — все равно. Онъ быстро пилъ кофе, хотѣлъ встать, но въ это время позвонили.

Мальвина бросилась отворять. Черезъ минуту, съ тѣмъ же видомъ Дѣвы Марiи, сказала:

— Пани Зинаида.

 

// 95

 

Зина вошла полузанесенная снѣгомъ, розовая, блестя глазами.

— Лизы нѣтъ? — сказала она, подавая Петѣ руку, вся пронизанная смѣхомъ.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Петя. — Я ее сегодня еще не видѣлъ.

— Не видѣлъ, не видѣлъ… — повторила Зина, какъ-будто думала о другомъ. — Да. Можно у васъ сѣсть на–минутку?

— Пожалуйста. Кофе не хотите–ль?

Петя сталъ что-то суетиться, а Зина сидѣла, смотрѣла на него и вдругъ расхохоталась.

— Какой смѣшной, ахъ какой смѣшной! — Она покачивалась отъ смѣху изъ стороны въ сторону и приговаривала: «какой смѣшной!»

— Чего вы это? — спросилъ Петя, смутился было, потомъ принялся самъ хохотать.

— Хорошо на свѣтѣ жить, правда? — вскрикнула Зина. — Я сейчасъ бѣжала по Кисловкѣ, у меня ноги горѣли, — кажется, всю Москву пробѣжишь!

Петѣ казалась эта Зина очень милой — она напоминала ему вчерашнее, была прiятельницей Лизаветы, и съ ней у него связывалось что-то радостное.

— Вы думаете, хорошо жить? — говорилъ онъ, наливая себѣ, въ волненіи, еще стаканъ кофе: ― да, я думаю то же.

― Ну какой милый! ― закричала Зина, вскочила и хлопнула его по плечу. ― Ладно, некогда съ вами разговаривать, надо бѣжать. Скажите Лизѣ, что была.

И въ минуту Зина выскочила изъ комнаты. Петя хотѣлъ сказать ей что–то вдогонку, но было поздно, да и все равно: то, что хотѣлось крикнуть, трудно было выразить словами.

Петя понималъ это и былъ даже радъ, что онъ одинъ. Какъ всегда, когда бывалъ взволнованъ, онъ долженъ былъ ходить. И чѣмъ больше вокругъ незнакомаго народа, тѣмъ лучше.

 

// 96

 

Петя вышелъ на Никитскую, къ Тверскому бульвару. Было еще рано; бульваръ имѣлъ тотъ чистый видъ, какъ обычно по утрамъ. Снѣгъ чуть похрустывалъ, тихи и задумчивы были деревья, хранившія подъ снѣжной одеждой свою жизнь, столь же непонятно–великую, какъ жизнь неба, вѣтровъ, земли. Петѣ казалось, что сейчасъ онъ ― часть чудесной симфоніи, свѣтлой и мажорной. Всѣ вокругъ идутъ, тысячи людей спѣшатъ, ѣдутъ, чувствуютъ, мыслятъ ― всѣ въ ритмѣ одного пульса, и этотъ пульсъ ― Жизнь.

Петѣ пріятно было отдаться спокойной силѣ, онъ шелъ, не зная самъ, куда именно. Точно въ полуснѣ проходилъ онъ по улицамъ ― Тверская, Газетный, Кузнецкій, и онъ одновременно дышалъ сотнями грудей, ощущалъ сразу всѣ мысли этихъ существъ, и въ отвѣтъ хотѣлось ему опять крикнуть одно слово: «любовь», ― чтобы всѣ обернулись, улыбнулись и продолжали жизненный путь въ свѣтѣ этого слова.

Въ такомъ настроеніи Петя рѣшилъ, что ему надо зайти въ кафе Трамбле, на углу Кузнецкаго и Петровки.

Видимо, ему нравилось, что можно сидѣть у зеркальнаго окна и наблюдать всѣхъ, смотрѣть на весело–кипящую людьми улицу ― и мечтать.

Онъ такъ и сдѣлалъ. Ему не мѣшали. Два-три завсегдатая читали газеты, и передъ Петей пробѣгали дамы, шли молодые люди, катили рысаки, плелись извозчики, изрѣдка бурчалъ автомобиль.

Вдругъ въ этой сутолкѣ метнулась ему въ глаза на другой сторонѣ фигура: на своихъ длинныхъ ножкахъ, заалѣвшая отъ мороза, съ выбившейся прядью волосъ бѣжала, разумѣется, Лизавета. Петя вскочилъ, хотѣлъ постучать ей, но сконфузился, сѣлъ: понялъ, что, все равно, не услышитъ. Но Лизавета остановилась, взглянула, вся покраснѣла и, легко подобравъ юбку, бѣгомъ кинулась въ кафе къ нѣкоторому смущенію дамъ и порядочныхъ людей.

 

// 97

 

Черезъ минуту она была уже съ нимъ, и завсегдатаи подняли отъ газетъ головы ― ихъ нельзя было не поднять: слишкомъ много влилось свѣту въ темнокоричневую комнату.

― Здѣсь? ― спросила она, вздрагивая ноздрями: ― зачѣмъ здѣсь? Что дѣлаете?

Лизавета имѣла такой видъ, будто сейчасъ сорвется съ мѣста и улетитъ, какъ свѣтлая комета. Некогда ей было, куда–то надо спѣшить, мчаться ― не ждетъ жизнь.

― Тутъ хорошо, ― сказалъ Петя. ― Я не знаю… да, вотъ здѣсь…

Онъ чувствовалъ, что говоритъ что–то смѣшное, нелѣпое, но по ея глазамъ видѣлъ, что это хорошо, что она меньше была–бъ рада, если бы онъ сказалъ умно ― и, въ концѣ концовъ, онъ совсѣмъ сбился, замолчалъ и покраснѣлъ.

— Кофе, — сказала она неожиданно: — чашечку.

И, дѣлая видъ, что ей интересно это кофе, и какъ–будто она его пьетъ, Лизавета блестѣла глазами и говорила о разныхъ пустякахъ, о магазинахъ, портнихахъ. Петя разсказалъ о Зинѣ, но оба, перекидываясь лишь имъ понятными взглядами, все время были въ электрическомъ состояніи: между ними вчерашняя, свѣтлая тайна, сіявшая во всѣхъ мелочахъ словъ.

И, какъ немногіе дни жизни ― этотъ день обратился для нихъ въ свѣтъ, въ счастье: возвращенье домой подъ руку и обѣдъ, и разговоры съ Алешей, сразу почуявшимъ, въ чемъ дѣло, и вся суетня гостей, толокшихся, какъ нарочно, массой, и вечеръ фельдшерицъ въ Дворянскомъ собраніи, которымъ они закончили день. Нынче былъ особенно вкусенъ воздухъ, особенно весела Москва, особенно хороша полоска багрянца на закатѣ: необычно хрустѣлъ подъ ногой снѣгъ, прозрачнѣй залъ Собранія, свѣтъ люстръ чище. Сотни барышенъ, танцовавшихъ со скромными студентами, представлялись милыми, полными любви. Оркестръ гремѣлъ вальсъ и трогалъ сердце.

 

// 98

 

Метелица, сыпавшая сверху, снизу, съ боковъ, когда выходили изъ Собранія, мчавшаяся веселымъ свистомъ по бульварамъ и улицамъ ― тоже была замѣчательной, навсегда врѣзалась въ сердце. Никогда больше не пахло такъ разрѣзаннымъ арбузомъ. Врядъ ли найдется и извозчикъ, что мчалъ бы такъ легко, сквозь снѣгъ и вѣтеръ, Петю съ Лизаветой въ ихъ родные края.

Это бываетъ лишь разъ. Тѣ, кто это знаетъ, остановятся на минуту, взглянуть, улыбнутся и пойдутъ дальше. Такъ всегда было, такъ и будетъ.

 

XVIII

 

Степанъ жилъ въ переулкѣ у Дѣвичьяго поля. Собственно, у него была и не квартира, а двѣ комнаты съ кухней.

Вся эта захолустная сторона Москвы, съ маленькими домиками, деревянными заборами, садами, напоминала провинцію. Но Степану отчасти это даже нравилось: проще.

Среди своихъ мечтаній, страстныхъ размышленій о томъ, что дѣлать, Степанъ не могъ, конечно, не интересоваться жизнью личной, семейной ― она его окружала со всѣхъ сторонъ.

Степанъ понималъ, что увлеченіе Клавдіей было неглубоко, больше зависѣло отъ его темперамента: съ жуткимъ чувством онъ замѣчалъ, что другія женщины ему не безразличны. Одна же изъ нихъ, Лизавета, все сильнѣе овладѣвала его сердцемъ. «Да, но это невозможно», говорилъ онъ себѣ: ― Клавдія моя жена». Этими мыслями, фразами, нельзя было, конечно, измѣнить своей натуры. Чувства его уходили лишь вглубь и тамъ кипѣли. «Пустое, ― рѣшилъ онъ: ― Клавдія хорошая женщина; я долженъ благодарить судьбу, что она послала мнѣ именно ее. Не надо распускаться. Глупости».

 

// 99

 

И онъ усиленнѣй работалъ, давалъ уроки, велъ партійныя дѣла.

Понятно, что съ Петей и всѣмъ ихъ домомъ Степанъ не могъ часто видѣться, прійтись туда впору.

Онъ свелъ Клавдію къ Лизаветѣ, и они попали какъ разъ на нетолченную трубу народа. Лизавета была занята только Петей, Алеша пѣлъ цыганскіе романсы, спорилъ съ θедюкой о борцахъ. Клавдію смущала эта компанія, понимавшая другъ друга съ полуслова, хохотавшая, принесшая сюда отголоски веселой и вольной жизни. Здѣсь завязывались, протекали и развязывались романы, беззаботные и необязывающіе, ― и Клавдіи казалось, что она тутъ не у мѣста.

Степанъ слушалъ разговоры, иногда говорилъ и самъ ― онъ нисколько не стѣснялся ― но его немного удивляло это общество, и въ серьезъ онъ не могъ къ нему относиться.

― Шумно у нихъ очень, ― сказалъ Степанъ, садясь съ Клавдіей на обратномъ пути въ конку.

― Зато весело, ― отвѣтила она тихо.

― Можетъ быть.

Клавдія взглянула на него боковымъ, косящимъ взглядомъ и сказала:

― Почему же ты туда рѣдко ходишь?

― Я говорю: можетъ быть, весело, но почему ты думаешь, что весело именно мнѣ?

― Отчего же тебѣ и невесело? ― сказала Клавдія нѣсколько сдавленнымъ голосомъ. ― Развѣ ты не такой, какъ другіе? Наконецъ, тамъ столько красивыхъ женщинъ…

Въ глазахъ Клавдіи что–то блеснуло, и въ этихъ новыхъ, чужихъ и тяжелыхъ звукахъ ея голоса, какъ предостереженіе, зазвучала такая ненависть ― къ еще неизвѣстному, но возможному, ― что у Степана похолодѣли руки.

― Зачѣмъ говорить такъ… ― Степанъ не нашелся, что прибавить. Но онъ понялъ, что этотъ разговоръ,

 

// 100

 

такой мимолетный, но первый ихъ разговоръ ― имѣетъ свою силу и глубокое, мучительное значеніе.

Клавдія не говорила больше объ этомъ. На другой день она встала въ обычномъ настроеніи, но незамѣтно для нея самой вчерашній разговоръ вспомнился съ оттѣнкомъ укола.

Клавдія отправилась на курсы въ Политехническій музей, но какая–то заноза была въ ней, и она слушала профессоровъ съ тѣмъ унылымъ невниманіемъ, ― когда хочется сказать: «ну да, это все очень хорошо, но, вѣдь, есть…» и мысль тотчасъ переходитъ на свое. «Конечно, онъ можетъ увлекаться многимъ. Да и Лизавета интересна. Глупо это отрицать. Но, вѣдь, онъ меня любить, онъ мой мужъ…» И, мгновенно вспоминая Степана, его крѣпкую, суровую фигуру, Клавдія испытывала такой приливъ нѣжности, умиленія и такой ужасъ передъ тѣмъ, что было бы, если–бъ… что въ глазахъ у ней шли зеленые круги, и на минуту она теряла сознаніе. Потомъ переводила духъ и про себя бормотала: «Фу, идіотка, сумасшедшая».

И лишь морозъ, снѣгъ на улицѣ отрезвилъ ее совсѣмъ.

Нѣсколько дней у нея держалось возбужденное, раздраженно–нервное состояніе. Она крѣпилась, но иногда хотѣлось ни съ того ни съ сего заплакать, сказать что–нибудь рѣзкое Степану; Клавдія не понимала, что это такое съ ней.

Наконецъ, однажды, вернувшись съ вечернихъ лекцій, она почувствовала себя особенно усталой и сѣла въ уныніи на постель. Изъ сосѣдней комнаты падалъ на полъ свѣтъ, за окномъ въ саду свистѣла метель. Степана не было дома. Клавдіи стало немного жутко. Постукивала крыша ихъ флигеля, гдѣ-то далеко звонили ― точно набатъ; ей представилось, что Степана больше нѣтъ, онъ не вернется никогда, а она никогда не выйдетъ изъ этой комнатки. Ноги ея тяжелѣли, замерла мысль, и, казалось, она неспособна двинуться. Потомъ

 

// 101

 

Клавдія испытала еще чувство, для нея новое и удивительное: слегка закружилась голова, стало тошно, и вмѣстѣ съ тѣмъ она поняла, что теперь она какая–то другая, не прежняя Клавдія. Такъ продолжалось минуту. Потомъ она заплакала и повалилась на постель. Слезы ея были радостныя ― она поняла, что теперь ей предстоитъ быть матерью. Она дотронулась рукой до живота, съ ощущеніемъ счастья и тревоги. Такъ вотъ онъ ― тотъ, о комъ думала она столько, кого не можетъ и сейчасъ себѣ представить, кто началъ въ ней свою слабую, таинственную жизнь! Сердце Клавдіи отошло, какъ–то отогрѣлось; всѣ ея малыя огорченія показались ничтожными. Онъ, онъ! Столпъ, средоточіе ея жизни. Какой онъ будетъ? Она старалась это представить, и вдругъ среди сладостно–тихихъ чувствъ сердце ея снова защемило. Она не могла понять, что это такое, но совершенно ясно, все сильнѣй ощутила она безумный, леденящій страхъ. «Боже мой, Боже мой», ― бормотала она слова дѣтства: ― «Пречистая Твоя Матерь, спаси, заступи». Но видѣніе чего-то грознаго, вывшаго во тьмѣ метели, стоявшаго посреди ея жизненнаго пути, не отступало отъ глазъ. Минутами ей казалось, что сейчасъ, мгновенно, все это обрушится ей на голову; потомъ, черезъ силу, отгоняла она отъ себя мрачныя мысли ― и, наконецъ, заплакала вновь, теперь иными слезами, надъ самой собой. Ей стало горько, что она такъ ослабла, что испортила себѣ милую минуту ― давно жданную ― суевѣрными страхами. «Вѣдь, онъ чувствуетъ», ― думала она про «него», ― «ему вредно, нехорошо». И тотчасъ худенькая Клавдія, съ твердостью, на которую способны, вѣроятно, только матери, рѣшила, что отнынѣ она не можетъ ничего сама переживать, для себя: все должно быть направлено къ «нему».

Клавдія нѣсколько успокоилась уже, когда въ передней позвонили. Она вздохнула, ей стало легче: «Степанъ», подумала она, и пошла отворять.

 

// 102

 

Но, повернувъ ключъ и пріоткрывъ дверь, сразу почувствовала, что это не Степанъ, хотя на лѣстницѣ было полутемно.

94

 

 

― Дома Степанъ Николаевичъ? ― спросилъ молодой, свѣжій голосъ. Онъ показался Клавдіи знакомымъ.

― Нѣтъ. Кто это?

― Жаль. Ну ладно, я на минуту зайду.

― Ахъ, это вы, ― сказала Клавдія: она сейчасъ только разглядѣла Алешу. ― Заходите, конечно. Если нужно передать что–нибудь, я сдѣлаю.

Алеша вошелъ, снялъ башлыкъ, нелѣпую шапку съ наушниками, и на Клавдію блеснули его глаза.

― Вотъ вы гдѣ живете, ― сказалъ онъ. ― Плющихи всякія, Грибоѣдовскіе, Ружейные… такъ. Сторона тихая. Погрѣться бы. На конкѣ тащился, съ Никитской.

Въ звукахъ голоса Алеши, его движеніяхъ, взглядѣ было что–то круглое, открытое, какъ его голубые глаза. Клавдіи стало веселѣй.

― Степана–то нѣтъ, а мнѣ ему какъ разъ надо кое–что сказать.

― Онъ на урокѣ, часовъ въ десять вернется.

― Ждать не могу. Положимъ, дѣло пустое. Передайте ему, значитъ, слѣдующее: есть у него пріятель, Петръ Ильичъ Лапинъ. Такъ вотъ этотъ Петръ Ильичъ женится. Да и вы его знаете, вѣдь?

Клавдія засмѣялась.

― Петю–то? Слава Богу! Петя женится? На комъ же?

― Вотъ и угадайте. На Лизкѣ, на сестрѣ моей.

А–а, ну что же, отлично…

― Да, и Степана шаферомъ зовутъ, а я долженъ скакать за тридевять земель, въ имѣніе за документами Лизкиными. Понимаете, ни чорта у нихъ не готово, надо говѣть, съ попами столковываться, метрики разыскивать, въ университетѣ хлопотать, тьма тьмущая ерунды…

 

// 103

 

Алеша обогрѣлся, сидѣлъ и жаловался на хлопоты. Но жаловался такъ, что не вызывалъ къ себѣ сожалѣнія. Глядя на него, казалось, что онъ отлично все устроитъ, какъ бы шутя, никакихъ огорченій отъ этого не будетъ ни ему, ни другимъ ― и вообще его видъ говорилъ что все въ жизни удивительно просто.

Когда онъ ушелъ, она подумала: «какой славный, ясный человѣкъ». Ей рѣшительно стало легче; она спокойно принялась ставить самоваръ, ожидая Степана, ея мысли перешли теперь на Петю. «Петръ Ильичъ Лапинъ», ― вспомнила она и улыбнулась. ― «Чтожъ, отчасти вѣрно. Одной ступенью старше». Немного дальше отъ студентика Пети, отъ гимназиста Пети, какимъ она его знала.

И Клавдія стала перебирать въ памяти прошлый годъ, когда еще сама не была замужемъ, когда къ нимъ ходили Петя и Степанъ. Ей показалось ― сколько ужъ прошло времени, какъ измѣнилось все! Жизнь передвинула и ее впередъ: скоро она ― мать, сколько–то ближе къ зрѣлости, а тамъ къ старости. «Что–же, ― сказала она себѣ: ― такъ надо, надо жить, все испытать, надо ждать… Далеко еще».

 

XIX

 

«И зачѣмъ имъ вѣнчаться№, ― думалъ Алеша, подъѣзжая къ вокзалу. «Ну любятъ, ну и живутъ вмѣстѣ… Нѣтъ, метрику Лизкину доставай, тетушку успокаивай…» Алеша былъ явно недоволенъ и зѣвалъ. Правда, предстояла ночь въ вагонѣ, тридцать верстъ на лошадяхъ, ― и тетушку видѣть всего день. Жельня мѣсто славное, и тетушка мила, но все же ему было лѣнь.

Онъ утѣшился тѣмъ, что выпилъ водки, и пошелъ въ вагонъ спать.

По платформѣ надувало снѣгъ. На путяхъ блестѣли огни, поѣздъ казался одинокимъ и заброшеннымъ. Алеша

 

// 104

 

разсчитался съ носильщикомъ и сталъ устраиваться на ночь.

― Позвольте, ― говорилъ въ сосѣднемъ отдѣленіи старческій голосъ: ― я ѣду изъ Петербурга, съ билетомъ перваго класса. Сажусь въ этотъ поѣздъ, и что же вижу? Перваго класса вовсе нѣтъ. Что прикажете дѣлать съ билетомъ? Вѣдь, надо бы скандалъ устроить, да ужъ такой у меня характеръ спокойный. Надо бы скандалъ устроить.

Кондукторъ отвѣтилъ, что радъ бы, да перваго класса нѣтъ, что подѣлать. Генералъ опять началъ жаловаться. Когда кондукторъ, наконецъ, ушелъ, онъ всталъ и, прохаживаясь, забрелъ въ отдѣленіе Алеши.

― Представьте, ― началъ онъ: ― ѣду изъ Петербурга съ билетомъ перваго класса.

― Знаю, ― сказалъ Алеша. ― Непріятно. Значитъ, судьба, ваше превосходительство.

Генералъ поправилъ очки и сказалъ:

― Вы полагаете, судьба. То, что я долженъ ѣхать во второмъ классѣ ― судьба?

Алешѣ было все равно, судьба это или не судьба. Но ему не хотѣлось спать, и было скучно. «Ладно, ― подумалъ онъ: ― разведу ему турусы на колесахъ, пусть разбирается». Онъ принялъ глубокомысленный видъ и началъ такъ:

― Согласитесь, генералъ, что въ жизни самое важное являлось вамъ такъ же неожиданно, безъ участія вашей воли, какъ этотъ ничтожный фактъ. Почему-то вы стали военнымъ, полюбили, женились, родили такихъ, а не иныхъ дѣтей, и если вы человѣкъ здоровый, отъ природы веселый и крѣпкій, вы такъ и живете; что будетъ, того не миновать, а я самъ по себѣ.

Генералъ поправилъ лампасы и сѣлъ на лавочку, напротивъ него.

― Насколько я понимаю, молодой человѣкъ, вы фаталистъ. Что же касается дѣтей, у меня ихъ, къ сожаленію, нѣтъ.

 

// 105

 

«Ну, нѣтъ, такъ и не надо», ― сказалъ про себя Алеша: ― «Мнѣ-то что?»

Генералъ оказался не безъ идей и продолжалъ разговоръ.

― Разъ вы фаталистъ, значитъ, вы отрицаете, такъ сказать, борьбу человѣка съ препятствіями. А это ведетъ къ бездѣятельности.

Поѣздъ тронулся; Алеша закрылъ глаза и почувствовалъ, что все–таки хорошо бы заснуть.

― Въ наше время, ― говорилъ генералъ: ― всѣ признавали долгъ. Ради долга мы подставляли грудь подъ пули, ― теперь молодежь утверждаетъ, что надо жить какъ хочется. Отсюда распущенность и фантасмагоріи, извините меня, фатализмъ и прочее.

Онъ разсказывалъ еще эпизоды изъ русско–турецкой войны, въ подтвержденіе того, что раньше подчинялись идеѣ долга. Говорилъ онъ длинно и утомительно. Сначала Алеша подавалъ реплики, потомъ его стало клонить ко сну. «Идея долга», вертѣлось у него въ головѣ. «Развѣ есть долгъ? Не понимаю что–то. А судьба, правда, есть. Напримѣръ, крушеніе, или что–нибудь еще тамъ. Ну, все равно». И подъ мѣрный говоръ генерала Алеша, наконецъ, заснулъ.

Когда онъ проснулся, было свѣтло. Въ окна лѣпила метель. Генерала не было, и весь онъ, весь вчерашній разговоръ показался сномъ. Алеша всталъ, пошелъ умываться. До его станціи было еще часа два.

Онъ пріободрился ― на него нашло то ровное, спокойно–веселое настроеніе, какое бывало обыкновенно, ― онъ сталъ думать о предстоящей ѣздѣ. Навѣрно, ему вышлютъ доху. Онъ закутается ― и продремлетъ всю дорогу до Жельни, въ сумеркахъ ввалится къ тетушкѣ, будетъ грѣться, ѣсть за чаемъ горячія баранки съ масломъ. Ладно! Пожалуй, и не плохо, что поѣхалъ.

Поѣздъ, конечно, опоздалъ, и, когда Алеша усаживался въ сани, было около двухъ. Метель не унялась, напротивъ ― разыгралась. Туманно маячила въ ней

 

// 106

 

водокачка, а почты, трактировъ ― всегдашняго антуража русской станціи ― совсѣмъ не было видно. Основательный человѣкъ θедотъ, въ башлыкѣ и рукавицахъ, полѣзъ на козлы.

― Дорога тяжкая, ― сказалъ онъ, трогая гусевого: ― забиваетъ.

Гусевой повелъ ушами, толкнулся въ сторону и рѣзво влегъ въ постромки; сѣрая кобыла въ корню тоже взяла ― сани покатили.

Вѣрнѣе сказать, онѣ плыли; снѣгу было такъ много, что дорога едва чувствовалась; когда отъѣхали полверсты, станція, водокачка, строенія ― все погрузилось въ молочную мглу; сани бѣжали въ ней ровно, со слабымъ шорохомъ; на ухабахъ мягко ухали. Алеша зналъ все это. Не разъ приходилось ему ѣздить такъ; зиму, лошадей, даже метель онъ любилъ съ дѣтства. Раздражало немного, что лѣпитъ въ глаза, нельзя курить; онъ утѣшился тѣмъ, что запахнулся съ головой въ доху и сталъ дремать.

Сколько прошло времени, онъ не могъ бы сказать, но когда пріоткрылъ доху, было уже полутемно. Вѣтеръ усилился. Снѣгъ билъ въ иномъ направленіи.

― Кунѣево проѣхали? ― спросилъ Алеша.

― Проѣхали, ― отвѣтилъ θедотъ, ― Зыбкова что-то не видно.

Зыбково было на полдорогѣ, и считалось, что проѣдешь Зыбково ― тогда ужъ почти дома. Но Зыбкова все не было.

― Я такъ думаю, ― сказалъ θедотъ, оборачиваясь: ― не иначе мы своротъ пропустили. Очень дорогу забиваетъ, не видать, ― прибавилъ онъ, будто оправдываясь.

― Куда–нибудь выйдемъ, валяй! ― крикнулъ Алеша и запахнулся въ доху.

Отъ нечего дѣлать онъ сталъ думать о своей жизни, будущемъ. Какъ ни старался онъ представить себѣ его яснѣй, ничего не выходило. Онъ учится въ училищѣ живописи, но художникъ ли онъ? Художникъ, искус-

 

// 107

 

ство… Алеша покачалъ головой. Это серьезное, важное, требущее всего человѣка. А ему не хотѣлось ничего отдавать. Нравилось именно брать, и то, какъ легко шла его жизнь, было очень ему по сердцу. Какая же его профессія? Никакая, ― «милаго человѣка».

Главнымъ образомъ, занимали Алешу женщины. Онъ не былъ особенно чувственъ, но влюбчивъ ― весьма, и непрочно. Сейчасъ ему нравилась художница, работавшая съ нимъ въ мастерской. Пріятна была и Зина, и еще кой–кто изъ Лизаветиныхъ подругъ ― онъ затруднялся даже сказать, кто больше нравился. И ему казалось, что впереди будетъ еще много славныхъ женскихъ лицъ, и на всѣхъ хватитъ его сердца. «Только не нужно никакихъ драмъ, исторій. Чего тамъ!»

До сихъ поръ онъ такъ и дѣлалъ. Хотя былъ молодъ, но уже любилъ не разъ и, отлюбивъ, уходилъ спокойно, безъ терзаній, ― иногда умѣлъ внушить это и той, съ кѣмъ былъ связанъ. Когда кончится такая жизнь любви, онъ не зналъ, и думалъ: придетъ конецъ, значитъ, придетъ.

Между тѣмъ, Зыбкова не было. Понемногу выяснилось, что и дороги нѣтъ. Какъ ее потеряли, услѣдить было трудно, вѣроятно, сбились на малонатертый проселокъ, а метель выравняла его съ цѣлиной.

Лошади шли шагомъ, θедотъ пріунылъ.

― Эй, ― сказалъ Алеша, зѣвая: ― дядя! Потрогивай.

θедотъ хлестнулъ, лошади дернули, на минуту гусевой затоптался, точно не желая идти, но θедотъ вытянулъ его длиннѣйшимъ кнутомъ, онъ вздрогнулъ, рванулъ, ― и Алеша съ θедотомъ почувствовали, какъ мягко летятъ они куда–то внизъ. Лошади старались выкарабкаться, но тонули въ снѣгу. Они попали въ оврагъ.

― Тпру… у… ― бормоталъ смущенный θедотъ: ― тпру… у…

Отпрукивать было поздно; лошади остановились сами; отъ нихъ валилъ паръ, и видъ онѣ имѣли безнадежный.

 

// 108

 

Слѣзъ θедотъ, вылѣзъ Алеша. Потоптались, полазили въ снѣгу; стало ясно, что изъ оврага съ санями не выбраться. Сколько ни бились, ничего не вышло.

― Что жъ, ― сказалъ θедотъ, измѣнившимся голосомъ: ― надо отпрягать.

Алеша былъ удивленъ и немного досадовалъ. Ѣхали по–хорошему къ тетушкѣ, а тутъ на вотъ тебѣ, какая ерунда. Въ то, что становилось опасно, онъ еще не вѣрилъ. Непріятно было опаздывать.

Изъ оврага вывели лошадей подъ уздцы. Когда сѣли верхомъ, тронулись, Алеша понялъ, что дѣло серьезно. θедота онъ быстро потерялъ изъ виду, и сначала они перекликались, держались вблизи, потомъ случилось такъ, что голосъ θедота послышался справа, Алеша взялъ туда, и ему казалось, что онъ ѣдетъ правильно. Но тутъ донесся окрикъ съ другой стороны. Алеша изо всѣхъ силъ закричалъ: «гопъ–го–опъ!» но въ отвѣтъ ничего не услышалъ. Тогда онъ опустилъ поводья, пересталъ соображать и предоставилъ лошади идти куда вздумается. «Можетъ и вывезетъ», подумалъ онъ. Ему пока не было холодно, но чувствовалъ онъ себя странно. Онъ ничего не видѣлъ, и слышалъ только вой вѣтра. Минутами казалось, ― да живъ ли онъ, правда ли, что ѣдетъ на лошади въ этомъ бездонномъ мракѣ? Или это тоже часть сна, какъ поѣздъ, разговоръ съ генераломъ? Но генералъ припомнился особенно живо. Снова, какъ тогда въ вагонѣ, захотѣлось дремать, и послышались слова: «такъ вы, молодой человѣкъ, отрицаете идею долга?» Алеша тряхнулъ головой и мысленно послалъ генерала къ чорту.

Онъ опять сталъ подстегивать коня, и то ему казалось, что сейчасъ деревня, что ужъ собаки лаютъ, то нападала лютая тоска. Онъ старался отгонять ее опереточными напѣвами.

Черезъ два часа онъ убѣдился, что положеніе его безнадежно. Лошадь стала, увязая по брюхо; двинуть ее дальше не было возможности. Метель не унималась;

 

// 109

 

какъ прежде, кругомъ былъ мракъ, снѣгъ и вылъ вѣтеръ. «Что жъ такое, ― подумалъ Алеша, и спина его похолодѣла: ― «стало быть…» Онъ слѣзъ, попробовалъ идти, но мѣшала доха. Онъ снялъ ее и побрелъ въ одномъ пальто ― доху набросилъ черезъ плечо.

«Ничего, ― говорилъ онъ себѣ: ― впредъ, ничего». Онъ вздохнулъ, вспомнилъ о Лизаветѣ, о художницѣ, о всѣхъ милыхъ московскихъ женщинахъ, которыя любили бы его, если–бъ онъ продолжалъ жить, ― вздохнулъ, какъ о навсегда ушедшемъ, и около громаднаго сугроба, одолѣть который, онъ чувствовалъ, не въ состояніи, Алеша сѣлъ. «Напрасно вы думаете ― ваше превосходительство», ― сказалъ онъ про себя съ улыбкой: ― «что мы не мужественны, разъ у насъ нѣтъ идеи долга. Мы веселые люди, но мы не трусы–съ». И Алеша засмѣялся страннымъ смѣхомъ, удивившимъ его самого.

Онъ завернулся въ доху и рѣшилъ ждать; а тамъ видно будетъ.

 

XX

 

Три дня спустя Алеша въ жару лежалъ у тетушки Аглаи Михайловны. Онъ не отморозилъ себѣ ничего, но простудился. Оказалось, что сугробъ, у котораго онъ уткнулся въ снѣгъ — была рига, и плутали они на пространствѣ двухъ верстъ, между деревнями. θедотъ выѣхалъ болѣе удачно, Алешу же нашелъ мужикъ, выбравшійся до–свѣту на гумно молотить овесъ.

Аглая Михайловна была потрясена. Она не спала всю ночь, поставила свѣчи передъ старинной иконой Нерукотворнаго Спаса, позвала двухъ докторовъ, влила въ Алешу чайникъ малины и укутала шубами. Первую ночь онъ спалъ плохо: преслѣдовали кошмары, онъ бредилъ метелью, вѣтромъ, стоналъ и охалъ. Но, видимо, тетушкины средства помогли; утромъ онъ проснулся покойнѣй, умылся, и ему захотѣлось ѣсть.

 

// 110

 

― Анисья, ― сказала тетушка: ― кофе барину, да разогрѣй бараночекъ, да лепешки, вѣрно, готовы. Подай сюда.

Въ комнатѣ топилась печь; пахло дымкомъ растопокъ, за окномъ синѣлъ яркій день. Алеша приподнялся, взглянулъ на разрисованныя морозомъ стекла, увидѣлъ березы, окутанныя туманомъ инея, солнце, ― и глубокая, свѣтлая радость залила его. Жизнь, жизнь! Молодость, любовь, счастье! Голова Алеши закружилась.

― Тетя, ― сказалъ онъ, немного задыхающимся голосомъ: ― пойдите-ка сюда.

Тетушка подошла степенно, съ озабоченнымъ видомъ; она была еще въ бѣломъ утреннемъ чепцѣ, но уже тщательно вымытая. Отъ нея пахло старинными духами.

― Можетъ быть, съ калачомъ лучше хочешь? ― спросила она, и у ней былъ такой видъ, что пить кофе съ калачомъ или безъ него ― вопросъ серьезный.

― Дорогая, ― шепнулъ Алеша, и вдругъ крѣпко обнялъ, захохоталъ, сталъ цѣловать и мять ее. ― Вы славная тетушка, вы моя хорошая!

Аглая Михайловна сначала была смущена, потомъ увидѣла слезы, блеснувшія въ Алешиныхъ глазахъ, поняла все, и сама заморгала.

― Ну, слава Богу, слава Богу, ― бормотала она: ― значитъ, Онъ не желалъ твоей гибели.

Минуту спустя Алеша жадно пилъ кофе съ любимыми горячими лепешками, а тетушка, сидя рядомъ, говорила:

― Я человѣкъ старый, и меня на другой ладъ не передѣлаешь. Полагаю я, что Лиза должна была мнѣ написать о своей свадьбѣ заранѣе, такъ я считаю. Она добрая дѣвушка, но легкомысленная. А я недовольна ― забыла меня. Такъ же и насчетъ твоей исторіи: я считаю, что это промыслъ Божій, урокъ, который дается тебѣ въ назиданіе, быть можетъ, для измѣненія твоей жизни.

 

// 111

 

― Да что мѣнять-то, что? ― почти вскрикнулъ Алеша. ― Тетя Аглая, ей Богу, нечего. Ну, я молодъ, мнѣ жить хочется, это вѣрно.

― То–то вотъ и есть, что вы теперь не такіе, какъ была молодежь въ наше время. Все о себѣ, для себя…

― Это правда, тетушка, ― сказалъ Алеша: ― я для себя живу. Ничего, ― прибавилъ онъ беззаботно: ― какъ–нибудь проживемъ. Я, вѣдь, другимъ не мѣшаю, пусть какъ хотятъ устраиваются. А вы взгляните, какое солнце, какой иней замѣчательный. На салазкахъ бы сейчасъ, на лыжахъ…

― Вотъ именно я и не позволю.

И тетушка проявила довольно большую стойкость: пока окончательно не поправится ― никуда.

Алеша провелъ въ ея мягкомъ, тепломъ углу недѣли двѣ. Лизаветѣ написали, изложили причины задержки. Алеша же развлекался игрой на китайскомъ бильярдѣ и раскладываньемъ съ тетушкой пасьянсовъ.

Иногда пріѣзжалъ молодой сосѣдъ, помѣщикъ, румяный, свѣжій. Онъ очень почиталъ тетушку, цѣловалъ ей руку и сначала немного стѣснялся Алеши, какъ человѣка столичнаго. Потомъ привыкъ, и они вмѣстѣ играли въ биксъ.

― Очень сожалѣю, ― говорилъ сосѣдъ, потирая руки: ― что здѣсь нѣтъ настоящаго бильярда. Да. Мы сыграли бы съ вами пирамидку. Разумѣется, безъ интересу. Такъ на такъ. Да, да. Такъ на такъ.

Потомъ онъ разспрашивалъ его о его приключеніи.

― Могли замерзнуть? Скажите, пожалуйста. Какъ жаль! Вотъ какой опасный случай. Да.

Слово «да», и «такъ, такъ» онъ прибавлялъ почти къ каждой фразѣ.

Нѣкоторые помѣщики пріѣзжали даже поздравлять Аглаю Михайловну съ благополучнымъ исходомъ Алешиной исторіи. Алешѣ все нравилось. И помѣщики коренные, и генералы, и прасолы, которыхъ тоже приходилось видѣть.

 

// 112

 

Но больше всѣхъ понравилась Анна Львовна, молодая дама, которую не очень чтила тетушка, ― изъ села Серебряный Боръ.

Эта Анна Львовна была вдова, жила частью въ деревнѣ, частью за границей, преимущественно въ Ниццѣ, какъ многіе русскіе помѣщики; въ деревнѣ же вела энергическій образъ жизни, хозяйничала, ѣздила по гостямъ и охотилась; у нея была свора борзыхъ, и нерѣдко скакала она по полямъ, на поджаромъ своемъ англо–арабѣ; сосѣди принимали ее въ настоящія охоты. Не дуракъ она была и выпить, но знала мѣру; могла разсказать анекдотъ; когда бывала въ ударѣ, плясала русскую и неплохо пѣла подъ гитару.

Съ Алешей у нихъ сразу установились дружественныя отношенія. Не прошло четырехъ дней, какъ у подъѣзда снова загремѣли бубенцы ея тройки. Очень усатый кучеръ осадилъ коней, изъ узкихъ городскихъ санокъ выскочила Анна Львовна въ шубкѣ, беретѣ, съ огнемъ горящими щеками; кучеръ отиралъ оледенѣлые усы; лошади подъ синей сѣткой объѣзжали дворъ шагомъ. За деревьями парка, изнемогавшими подъ инеемъ, вставала луна.

— Ну, — сказала она, поблескивая темными глазами: — выздоровѣли? Какъ дѣла?

Алеша зналъ, что теперь никакая тетушка не удержитъ его дома. Да и на самомъ дѣлѣ — онъ былъ здоровъ.

Наскоро пили они чай со свѣжимъ масломъ и баранками, разогрѣтыми на самоварѣ. Аглая Михайловна, впрочемъ, была суховата съ гостьей: сидѣла особенно важно, въ своей бѣлой кофтѣ, и по временамъ выходила изъ комнаты — съ значительнымъ выраженіемъ.

— Салазки есть? — спросила Анна Львовна, откусывая крѣпкими зубами хлѣбъ съ масломъ. — Должны быть; пойдемте кататься съ пруда. Тутъ прудъ хорошъ, я знаю. И вечера такого нельзя упускать.

 

// 113

 

Ея гибкая фигура, тонкая шея и вздрагивающія ноздри говорили, что ничего не слѣдуетъ упускать въ жизни. Чѣмъ–то она напоминала скаковую лошадь.

— Голову не сверните себѣ, — сказала тетушка, когда они встали, и недовольно поправила наколку. — Алеша и такъ чуть не замерзъ… Тамъ есть прорубь, на рѣчкѣ, осторожнѣе.

— Не бойтесь, — крикнула изъ прихожей Анна Львовна: — цѣлы будемъ!

Весело было идти въ паркѣ, подъ златотканнымъ инеемъ. Скрипятъ валенки, скрипятъ салазки. Золотящійся полусумракъ, тайные узоры вѣтвей, стволовъ на снѣгу, тихій сонъ инея. Все это колдовское, необычайное, какое бываетъ только въ русскія зимы подъ Рождество.

Анна Львовна верхомъ садится на салазки, Алеша за ней. Легко отталкиваются они, — синіе, огненные алмазы снѣга мелькаютъ все быстрѣй, и все холоднѣе дышать: дорожка отъ прудовъ къ рѣчкѣ наѣзжена, санки летятъ быстрѣй, быстрѣе, безшумно тонутъ за горизонтомъ звѣзды и небесный сводъ ‑ вотъ она рѣчка. «Правѣй!» хочется крикнуть Алешѣ, да не стоитъ, — если ужъ судьба летѣть въ прорубь, значитъ судьба, тамъ разберутъ. Лучше — обнять крѣпче эту Анну Львовну, чувствовать огненную щеку рядомъ со своей, глядѣть на волшебныя пелены снѣга, на дивное небо въ звѣздахъ, окристалѣвшее отъ мороза. Р–разъ! Салазки проносятся у края проруби, дальше идутъ тихо, мягко, слегка шурша по снѣгу: это ужъ цѣлина.

— Я знаю, гдѣ прорубь, — говоритъ задыхающимся голосомъ Анна Львовна. — Зачѣмъ намъ въ прорубь!

Она соскакиваетъ, — ловкая и крѣпкая охотница, — подхватываетъ салазки и бѣжитъ въ гору.

Алеша за ней. Не убѣжать ей, — Алеша догонитъ, снова будутъ летѣть они внизъ, и сердце замираетъ,

 

// 114

 

духъ захватываетъ: угодишь подъ ледъ, свернешь шальную голову, но летѣть въ лунномъ сіяніи такъ чудесно. Пусть, все равно!

— Когда уѣзжаете? — говоритъ Анна Львовна.

— Не знаю, скоро.

— Поѣдемте сегодня ко мнѣ. Спою вамъ цыганскія пѣсни. У меня можно. Я одна, никто мнѣ не указка.

Алеша воображаетъ недовольный видъ тетушки, на минуту ему становится смѣшно, но потомъ онъ сразу же говоритъ, что отлично: ѣдемъ. Тутъ нельзя отказываться, это ясно.

И хотя тетушка загрустила, хотя было не очень удобно, чтобъ Алеша ѣхалъ одинъ, къ молодой дамѣ, все же черезъ полчаса они катили въ Серебряный Боръ, и Алешѣ казалось, что это — все продолженіе ихъ сумасшедшаго катанья, что на этой самой тройкѣ онъ летитъ въ свѣтлую бездну жизни.

Въ Серебряномъ Бору Анна Львовна пѣла ему цыганскіе романсы. Луна свѣтила сквозь заиндевѣвшія стекла, когда они цѣловались.

— Я поѣду въ Москву тоже, съ вами, — сказала она, провожая его. — Послѣзавтра? Къ семичасовому?

И какъ тетушка ни уговаривала остаться, черезъ день Алеша уѣхалъ. Проѣзжая со степеннымъ θедотомъ мимо Зыбкова, котораго тщетно ждали они тогда, среди бури и тьмы, — онъ вспомнилъ объ Аннѣ Львовнѣ, лунѣ, поцѣлуяхъ. Все казалось ему удивительнымъ, загадочнымъ, — и будущее непонятнымъ.

На поворотѣ онъ оглянулся, сзади донеслись колокольчики. Это мчалась знакомая тройка; вихремъ догнала она ихъ, и черезъ минуту Алеша сидѣлъ уже съ Анной Львовной, — во весь опоръ они скакали къ станціи. Почтенный же θедотъ былъ недоволенъ, но никакъ не могъ поспѣть. Алеша чувствовалъ, что его несетъ вихрь новой его судьбы, и былъ доволенъ.

 

// 115

 

XXI

 

— Безъ документиковъ вѣнчать не буду, это что ужъ говорить! Я, вѣдь, васъ не знаю. А может, вы доводитесь родственникомъ невѣстѣ?

Приходскій священникъ, человѣкъ черноволосый, тучный, съ красивыми бархатными глазами, былъ доволенъ: онъ имѣлъ полное право не вѣнчать, и не вѣнчалъ. Да еще студентъ! О. θеоктистъ поглаживалъ свою бороду. Со студентомъ какъ разъ влетишь въ исторію.

Петя ушелъ отъ него разстроенный. Въ такихъ случаяхъ онъ терялся, сердился, что не можетъ дать отпора, — и чувствовалъ себя мальчишкой.

Алеша не возвращался; отъ него не было извѣстій, и свадьба затягивалась; подходилъ постъ, надо было торопиться.

Все это раздражало, но стоило отдохнуть часъ–другой отъ хлопотъ, стоило повидать Лизавету, и всѣ огорченія разлетались. Оставалось ощущеніе молодости, крѣпости, любви.

Наконецъ, документы пришли по почтѣ, съ письмомъ, гдѣ все объяснялось. Это было неожиданно, частью взволновало, частью обрадовало. Какъ бы то ни было, рѣшили Алешу не ждать. Въ дѣло вмѣшался θедюка, и все пошло глаже.

— У Знаменія? — сказалъ онъ, когда узналъ, гдѣ хотѣли вѣнчаться. — Пустое дѣло. Что тамъ разговаривать съ клерикаломъ. Хорошая свадьба должна быть въ домовой церкви.

θедюка былъ радъ, что можетъ чѣмъ–нибудь проявить себя, тряхнулъ стариной, своимъ дворянствомъ и, надѣвъ красный жилетъ, помчался въ церковь казармъ, къ Сухаревой башнѣ.

— Батенька, — сказалъ онъ Петѣ: — мундиръ-то у васъ есть? Вы студентъ, — разумѣется, фрака не надо, но не въ тужуркѣ же вамъ… Тово…

 

// 116

 

У Пети именно ничего не было, кромѣ тужурки; чтобы утѣшить Өедюку, онъ досталъ сюртукъ у товарища. Сюртукъ оказался приличенъ, но длинна талія: пуговицы сзади висѣли ниже, чѣмъ надо.

— Ничего, — сказалъ Өедюка за день до вѣнчанія. — Главное — смѣлость, независимый видъ. Вы оба очень милы, — я держу пари, что все сойдетъ отлично.

Лизавета, правда, была мила, но все же волновалась, хоть и скрывала это, прыгала, козловала. Съ помощью Зины и другихъ пріятельницъ она смастерила себѣ славное платье, впрочемъ, мало похожее на подвѣнечное.

Утромъ, въ разгаръ суеты, когда одни бѣгали за цвѣтами, другіе общими силами додѣлывали костюмъ Лизаветы — неожиданно ввалился Алеша. Онъ принесъ съ собой новый запасъ возбужденія, силъ, веселья. Наскоро разсказалъ онъ въ чемъ дѣло, и тотчасъ побѣжалъ къ Степану и Өедюкѣ, тоже по дѣламъ свадьбы.

Петѣ было немного смѣшно и весело. Полагается, что женихъ и невѣста не видятся въ день свадьбы, но здѣсь они жили на одной квартирѣ, и поминутно Петя слышалъ топотъ рѣзвыхъ ногъ — Лизавета забѣгала къ нему «на минутку», что–то сказать, о чемъ–то спросить, но, въ концѣ концовъ, они просто цѣловались, и розовая, горячая Лизавета бомбой вылетала изъ его комнаты, дрыгая ногами и хохоча.

Въ три часа явился Өедюка во фракѣ, бѣломъ галстухѣ. Онъ былъ встрѣченъ апплодисментами, но не одобрилъ этого.

— Что же смѣшного? Чего смѣяться? Что–жъ, шаферу прикажете въ блузѣ быть?

И Өедюка дѣятельно взялся за роль церемоніймейстера: расписалъ, куда кому садиться, кому ѣхать впередъ, какъ возвращаться. Когда онъ узналъ, что карета всего одна, и въ нее, кромѣ невѣсты, хочетъ сѣсть еще человѣка четыре — было холодно — Өедюка

 

// 117

 

всплеснулъ руками. Нѣтъ, такую свадьбу въ казармахъ никогда не сочтутъ за стародворянскую!

Наконецъ, карета пріѣхала. Өедюка взглянулъ на нее изъ окна, и толстое лицо его и даже шея покраснѣли.

— Кто же… з–заказалъ… это? — спросилъ онъ срывающимся голосомъ.

Петя сконфузился. Правда, утромъ, на Арбатской площади карета выглядѣла лучше. Да онъ и не зналъ, что одна лошадь хромаетъ.

— Зато большая, — сказалъ онъ несмѣло.

Это было вѣрно. Бока кареты выпирало, и возможно, что туда помѣстилось бы человѣкъ восемь.

Өедюка вытеръ лобъ цвѣтнымъ платочкомъ.

— Ну, дорогой мой, не будь вы женихъ, я нашелъ бы для васъ выраженіе… тово… непарламентское. Въ этакой каретѣ… Фу ты, Боже мой!

Өедюка шумно вздохнулъ. Плохо выходило дѣло съ фешенебельной свадьбой!

Разумѣется, карета назначалась для невѣсты. Когда Лизавета въ коротенькой шубкѣ и капорѣ, легко сбѣжавъ по лѣстницѣ, прыгнула въ отворенную дверцу, за ней вскочила Зина и двѣ барышни. Къ полному огорченію Өедюки, туда забрались еще три студента.

— Дядя, — сказалъ кучеру студентъ: — довезешь? Говорятъ, лошади твои больно рѣзвы, такъ ты ужъ полегче.

Кучеръ обернулъ бородатое лицо, добродушное, съ заиндевѣлыми усами.

— Доставимъ, баринъ. Днище у насъ слабо, это дѣйствительно: какъ на ухабахъ оказываетъ, много–то народу и нельзя садиться, а то неровенъ часъ… — Возница ухмыльнулся. — Постараемся.

Өедюка плюнулъ и пошелъ за Петей: они должны были ѣхать на лихачѣ, чтобы попасть въ церковь раньше.

 

// 118

 

Петя неясно соображалъ, какія наставленія, укоры читалъ ему Өедюка — легкій туманъ, веселый, смѣющійся, былъ въ его головѣ. Пускай Өедюка говоритъ вздоръ, и не нужно церемоній для его сердца, — но разъ принято, что ѣздятъ въ церковь, вѣнчаются, онъ готовъ, конечно. Развѣ это трудно? Пускай Өедюка волнуется, пусть лихачъ мчитъ, значитъ, такъ надо, — какъ надо было, чтобы его путь пересѣкла блестящая комета, увлекающая теперь его за собой. И Петя мчался на рысакѣ, туманно и сладостно мечталъ о своей кометѣ, а комета трусцой тащилась къ Сухаревой, топоча по временамъ ногами отъ нетерпѣнія.

— Ты вообрази себѣ, — говорила Зина. — Трахъ, дно вываливается, лошади бѣгутъ. Значитъ, и мы должны бѣжать, не выходя отсюда же, изъ кареты.

— Это сцена изъ кинематографа, — сказалъ студентъ, — это невозможно.

— Я и побѣгу. А вы думаете что? — говорила Лизавета — неужели думаете плакать буду?

Въ такомъ настроеніи плыли они съ полчаса.

Но когда пріѣхали въ церковь, когда вышли ихъ встрѣчать, Лизавета вдругъ притихла и слегка поблѣднѣла. Всѣ въ церкви имѣли видъ сдержанный, серьезный: дѣлается дѣло, а не шутки шутятъ. Въ тусклой мглѣ храма, прорывавшейся золотомъ свѣчей — ихъ зажигалъ субъектъ въ теплыхъ калошахъ — Лизавета увидѣла Петю, въ ловкомъ, какъ ей показалось, мундирѣ, съ блѣднымъ лицомъ. Къ ней подошла Клавдія, потомъ низко поклонился Степанъ. Она разговаривала съ Өедюкой, но чувствовала его присутствіе, и, обернувшись, встрѣтилась съ его взоромъ; ее поразило его скорбное и вмѣстѣ — преданное, благоговѣйное выраженіе.

— Вы мой шаферъ, кажется? — спросила она, слегка задыхаясь, поправляя рукой цвѣтокъ на корсажѣ.

— Да, — сказалъ Степанъ коротко.

 

// 119

 

— Я не знаю, я непремѣнно что–нибудь напутаю, навру… вы мнѣ помогайте тогда…

Лизавета, правда, начала сильно трусить и смущаться. Церковь понемногу наполнялась. Центромъ любопытства была она, и кромѣ того, ей смутно чудилось, что все же это не простой обрядъ. Сейчасъ она должна открыто исповѣдать свою любовь, взять исполненіе обѣта. Словами она не могла бы передать своихъ чувствъ; но чувства эти переполняли ее.

Они вспыхнули и въ душѣ Пети, съ неожиданной для него силой.

Когда они съ Лизаветой стали позади священника, въ смиреніи, смущеніи, а онъ произносилъ простыя и значительныя слова молитвъ, — Петя почувствовалъ, какъ захватываетъ у него духъ, какой высшій и торжественнѣйшій это моментъ ихъ жизни.

Лизавета вздыхала, трепетный румянецъ пробѣгалъ по ея лицу. Подведя ихъ къ аналою, священникъ обернулся. Въ его черныхъ глазахъ, грудномъ голосѣ, въ камилавкѣ и бѣлой ризѣ было что–то древнее, восточное.

— Имѣете ли твердое намѣреніе вступить въ бракъ? — спросилъ онъ у Пети. — Не обѣщали ли другой?

Потомъ его блестящіе глаза перешли на Лизавету. Онъ далъ имъ кольца и, когда Петя въ растерянности сталъ было надѣвать свое, строго сказалъ:

— Погодите, сперва обмѣняйтесь съ невѣстой.

Пѣвчіе, усиленные кой-кѣмъ изъ студентовъ, громко запѣли «Исаія, ликуй». Священникъ соединилъ ихъ руки въ своей, трижды обвелъ вокругъ аналоя. Надъ ними сіяли вѣнцы, сзади медленно и осторожно двигались шафера. Пѣлъ и священникъ, и золото одеждъ, иконъ, свѣчей, высокое и свѣтлое настроеніе души какъ бы на самомъ дѣлѣ возносило ихъ къ Богу. Дѣлая кругъ, стараясь не задуть свѣчу, которую держалъ, Петя однимъ глазомъ окинулъ присутствовавшихъ: всѣ стояли тихо, съ влажными глазами, — чувство благоговѣнія

 

// 120

 

и свѣта росло до самаго конца. Когда священникъ, держа передъ собой крестъ, говорилъ имъ напутствіе, черные глаза горѣли по–настоящему. Въ ту минуту Петѣ показалось, что въ нихъ присутствуетъ, дѣйствительно, высшая сила.

— Всякій человѣческій союзъ, сколь бы ни былъ хорошъ, несетъ на себѣ пыль и тлѣнность земного. Лишь присутствіе и благодатное вмѣшательство Господа Iисуса очищаетъ его и запечатлѣваетъ въ вѣчности!

Священникъ поднялъ вверхъ глаза. Петя въ первый разъ слышалъ съ такою твердостью сказанное слово — вѣчность.

Послѣ этого служба скоро кончилась. Первымъ поздравилъ ихъ священникъ и пошелъ разоблачаться — обращаясь въ простого человѣка, которому Өедюка передастъ деньги.

Къ Петѣ же и Лизаветѣ подходили и цѣловались. Степанъ былъ нѣсколько блѣденъ, пожалъ ей руку крѣпко и ничего не сказалъ. Клавдія горячо поцѣловала. На глазахъ ея проступали слезы.

Черезъ сорокъ минутъ подъѣзжали ужъ къ Кисловкѣ, и потомъ ввалились въ квартиру. Кучеру, по ошибкѣ, заплатили дважды, чѣмъ онъ остался доволенъ. Но Өедюка тоже былъ въ добромъ настроеніи — онъ находилъ, что подъ вѣнцомъ новобрачные держались хорошо — и не сталъ даже упрекать за промахъ.

 

XXII

 

У Пети было очень странное и радостное чувство, когда онъ подымался по лѣстницѣ на Кисловкѣ.

Вчера они бѣгали съ Лизаветой какъ дѣти, хохотали, цѣловались; а теперь ихъ жизни соединены торжественно и неразрывно. Ему казалось, что онъ облеченъ свѣтлымъ долгомъ мужа; его молодымъ рукамъ ввѣ-

 

// 121

 

рена эта дѣвушка; онъ ея властитель, защитникъ, рыцарь, любовникъ — это кружило ему голову, подымало въ собственныхъ глазахъ.

Въ дверяхъ встрѣтила ихъ хозяйка съ цвѣтами; жеманно поздравила Мальвина, и всѣ имѣли такой видъ, будто тоже очень довольны и счастливы. Зина вытащила изъ Лизаветиной комнаты облѣзлаго тигра; этого тигра очень любилъ Петя — часто сидѣли они на немъ съ Лизаветой у камина. Теперь его бросили имъ подъ ноги, — чтобы хорошо жилось. Лизавета тутъ же, въ подвѣнечномъ платьѣ, кинулась къ нему.

— Хорошій ты мой, ну, дорогой ты мой, — говорила она, подымая его голову, цѣлуя въ носъ. — Ангелъ ты мой золотой!

Козлороги были уже въ сборѣ. Өедюка заранѣе организовалъ цвѣты и вино. Лизавета должна была переодѣться, а пока — всѣ толклись въ большой комнатѣ, оттирали озябшія руки; студенты присматривались къ закускѣ. Клавдія сторонилась немного: ее смущала шумность этихъ людей; Степанъ тоже отдѣлялся отъ другихъ. Онъ выждалъ минуту, когда Петя вышелъ къ себѣ, и незамѣтно пробрался за нимъ.

Въ Петиной комнатѣ горѣла лампа подъ абажуромъ, топилась печь; въ моментъ, когда Степанъ входилъ, Петя снималъ мундиръ; его юношескій, тонкій профиль, блѣдность лица, темные глаза — все мелькнуло передъ Степаномъ на фонѣ ночного окна, какъ видѣніе молодости, счастья. Онъ подошелъ къ нему, пожалъ руку. Они поцѣловались.

— Желаю тебѣ счастья, — сказалъ онъ серьезно и, какъ Петѣ показалось, растроганно. — Отъ души желаю, — прибавилъ онъ.

У Пети на глазахъ блеснули слезы. Ласка товарища, всегда нѣсколько суроваго, котораго онъ привыкъ уважать съ дѣтства, тронула его. Онъ стоялъ еще безъ тужурки, въ очень бѣлой крахмальной рубашкѣ, какъ

 

//122

 

дуэлянтъ, и обнялъ Степана тоже. Онъ ничего не могъ сказать: Степанъ понялъ его молча.

Потомъ Степанъ сѣлъ на диванчикъ и улыбнулся.

— Вотъ мы съ тобой и взрослые люди. Я скоро буду отцомъ… да и ты, навѣрно, тоже.

Петя перевязывалъ по–другому галстухъ. Взглянувъ въ зеркало на свое лицо, онъ вдругъ почувствовалъ, какъ головокружительно летитъ вокругъ него жизнь, и самъ онъ въ этой жизни. Какъ, казалось, недавно былъ еще Петербургъ, Полина, Ольга Александровна, его тогдашнія чувства и мысли — и какъ скоро все стало инымъ. Ему вспомнилась весна, деревня. Да, онъ какъ–будто былъ тогда влюбленъ, — и гдѣ все это теперь? На мгновеніе его точно рѣзнуло по сердцу. Неужели онъ такъ легкомысленъ, вѣтренъ? Изъ туманной дали взглянулъ на него знакомый обликъ, печальный и нѣжный, съ кроткой улыбкой на устахъ. «Никогда я не была счастлива, нигдѣ». Но тутъ онъ вспомнилъ Лизавету и, съ эгоизмомъ, со слѣпымъ счастьемъ молодости, сразу забылъ все — онъ былъ полонъ собой и не интересовался другими.

— Позвольте, — сказалъ Өедюка, входя: — это непорядки, долженъ вамъ заявить. Супруга давно переодѣлась, мы ждемъ, шампанское и прочее, а они тутъ конверсацію устраиваютъ. Да еще, поди, философическую.

Өедюка прислонился къ Петѣ мягкимъ животомъ, взялъ подъ руку, повелъ къ двери.

— Теперь, батенька, не отвертитесь. Вы, такъ сказать, новобрачный, и вамъ надлежитъ сносить всѣ… inconvénients даннаго положенія. Это ужъ что говорить, тогда нечего было вѣнчаться.

Въ столовой все имѣло возбужденный, бурный видъ. Явно, козлороги собирались праздновать свадьбу шумно. Петя долженъ былъ догонять одного «въ отношеніи рябиновой», другого — зубровки. Лизавета сидѣла съ нимъ рядомъ. Вся она была движеніе, смѣхъ. Любовь

 

// 123

 

и счастье блестѣли въ ея глазахъ, въ нѣжномъ румянцѣ, выбившихся золотистыхъ локонахъ.

— Браво, — кричалъ Өедюка. — Лизавета Андреевна, браво! Очень, очень мила. Горько!

Лизавета не стѣснялась — острымъ, слегка кусающимъ поцѣлуемъ цѣловала она при всѣхъ Петю, глазъ ея хитро сверкалъ, точно говорилъ: «Ну, это еще что»…

На другомъ концѣ стола хохотала Зина. Она забралась въ самый дальній уголъ, съ ней сидѣлъ молоденькій студентикъ; онъ жалъ ей подъ столомъ ногу, а она загораживалась отъ зрителей букетомъ и лишь временами таинственно подмигивала Лизаветѣ и кричала: «очень ход̀ы, очень», чего другіе не понимали.

— А знаешь, гдѣ Алешка? — спросила Петю Лизавета.

— Нѣтъ… Правда, гдѣ же онъ?

Лизавета засмѣялась и шепнула ему:

— Онъ привезетъ сюда новую симпатію… У меня спросился. Мнѣ что–жъ? Хоть три симпатіи.

Дѣйствительно, не прошло получаса, — явился Алеша. За нимъ показалась Анна Львовна.

— Ого! — сказалъ Өедюка. — Она не только хорошо одѣта, но и недурна собой.

Анна Львовна поздравила Лизавету, сказала, что очень жалѣетъ, что не могла быть въ церкви. Глаза ея блеснули, и суховатая рука, въ которой было нѣчто мужское, пожала ей руку.

— Очень интересна, — сказалъ Өедюка Алешѣ. — Удачный шагъ. Ваше здоровье.

И онъ чокнулся съ нимъ. Алеша имѣлъ видъ тоже воодушевленный. Онъ залпомъ выпилъ бокалъ шампанскаго. На днѣ осталось немного вина, гдѣ играли легкіе пузырьки. Алеша молча приблизилъ бокалъ къ носу Өедюки.

— Люблю, — сказалъ Алеша. — Отлично.

Өедюка подумалъ и вдругъ выпалилъ:

 

// 124

 

— Какъ бы симвòлъ жизни!

Алеша захохоталъ и хлопнулъ его по колѣнкѣ.

— Ахъ ты символъ, философъ!

Потомъ онъ прибавилъ:

— Можетъ быть, вы и правы… мнѣ все равно. Я могу еще выпить за что–нибудь такое… Ну, за что? — Онъ взглянулъ на Анну Львовну. — За счастье, радость!

Онъ налилъ себѣ еще вина.

— За любовь, что ли? — за жизнь.

Первой чокнулась съ нимъ Анна Львовна. Студенты зашумѣли, всѣ хохотали, подошла Зина. Чокнулся и Степанъ.

— А–а, — сказалъ Алеша, — вотъ кто! Ну, вы навѣрно противъ меня.

— Чокаюсь, значитъ, не противъ.

Өедюка подвыпилъ, носъ его покраснѣлъ. Онъ предложилъ устроить танцы. Анна Львовна должна была сыграть.

Любители потащили съ собой вино, всѣ встали изъ–за стола, и началась кутерьма. Зина вскочила на Өедюку, а онъ галопировалъ подъ ней, какъ старый кентавръ, задыхаясь, багровѣя. Въ сосѣдней комнатѣ наладили танцы. Алеша со Степаномъ разговаривали.

— То, что я говорю, — отвѣчалъ Алеша, — называется, кажется, эпикурействомъ. Я люблю счастье и радость. Вы меня, конечно, презираете за это?

Степанъ продолжалъ усмѣхаться. Онъ отвѣтилъ, что не презираетъ, но къ эпикурейству равнодушенъ.

— Тогда вы должны быть вѣрующимъ, — сказалъ Алеша. — Иначе я не понимаю.

Степанъ кивнулъ головой.

— Непремѣнно, вы правы.

— Ну да, да, я такъ и думалъ. Это все хорошо, я ничего не скажу. Только я… — Алеша вдругъ улыбнулся открытой, веселой улыбкой: — я такъ не могу. Это для меня слишкомъ умно. Мнѣ кажется, просто

 

// 125

 

надо жить, стараться быть счастливымъ… Ну, и другимъ не мѣшать.

Потомъ онъ совсѣмъ развеселился.

— Какой я философъ? Я просто дрянь, вы меня, конечно, забьете, только я сейчасъ веселъ очень, мнѣ, знаете, море по колѣно.

И черезъ нѣсколько минутъ Алеша отплясывалъ русскую подъ гитару Анны Львовны.

Степанъ стоялъ въ углу и смотрѣлъ. Онъ ничего не имѣлъ противъ этого Алеши; напротивъ, онъ ему нравился, какъ бываютъ пріятны дѣти. Не раздражали и другіе козлороги, но онъ зналъ, что это не его общество. И лишь когда взглядывалъ на Лизавету, хохотавшую, носившуюся легкимъ вѣтромъ по комнатамъ, сердце его останавливалось. Хорошо жить для великихъ цѣлей, но хороша и любовь такой женщины, блаженство раздѣленнаго чувства.

«Мнѣ не надо думать объ этомъ, — сказалъ себѣ Степанъ: — это не для меня». Но онъ не могъ унять волненія сердца.

Петя мало говорилъ, но ему было хорошо. Разныя чувства кипѣли въ немъ. Иногда онъ смѣялся на Өедюкины штуки, на Зину, Алешу, но душа его все время какъ бы летѣла на извѣстной высотѣ, куда вводилъ ее сегодняшній день.

 

 

XXIII

 

Клавдія носила своего ребенка благополучно. Въ началѣ было трудно — мучила тошнота, тяжелое самочувствіе. Потомъ наступилъ переломъ. Она сразу успокоилась, перестала стѣсняться живота, хотя именно теперь онъ росъ, даже не думала больше, что не нравится Степану, какъ женщина.

 

// 126

 

И она могла бы сказать, что, за исключеніемъ первыхъ дней любви, это время начала февраля было для нея лучшимъ.

Она не занималась теперь революціей, все это на время отошло; ей ничего не хотѣлось дѣлать. Иногда она даже стѣснялась себя; ей казалось, что она становится коровой, лѣнивой и равнодушной. Ничего ей не надо, только отдыхать, все копить, запасать силы для новой жизни.

И въ февральскіе дни, по утрамъ, когда выглядывало солнце, она любила сидѣть подолгу у окна, передъ печкой, заливаемая солнцемъ. Вся она проникалась тепломъ; трескъ полѣньевъ, вѣчно–танцующіе языки пламени погружали ее въ мечтальный туманъ. Ребенка она чувствовала тогда ближе, какъ-то неотдѣлимѣе отъ себя. Но какой онъ? Этого она не знала, и фантазировать о его наружности было для нея также очень пріятно. Она одѣвалась, шла гулять. Шумныхъ улицъ избѣгала и ходила по переулкамъ, среди досчатыхъ заборовъ и садовъ старинной Москвы. Нѣсколько разъ выходила на Дѣвичье поле; здѣсь все казалось ей деревней; золотѣли вдали главы Дѣвичьяго монастыря, и лишь клиники смущали: въ нихъ чувствовалось что–то печальное и страшное.

Зато славно блестѣлъ снѣгъ, долеталъ съ Воробьевыхъ горъ свѣжій чудесный вѣтеръ. Свистки на Брестской дорогѣ напоминали о жизни, вѣчномъ ея движеніи.

Въ одинъ изъ такихъ дней неожиданно получила она письмо отъ Полины. Письмо это очень ее обрадовало и взволновало: Полина попала–таки въ труппу небольшого театра, подъ управленіемъ извѣстной актрисы, и теперь ѣдетъ въ турнэ. На–дняхъ она будетъ здѣсь.

Клавдія въ душѣ улыбнулась — но спокойной, доброй улыбкой: Полина добилась своего, бросаетъ школу, катитъ Богъ знаетъ куда…

 

// 127

 

Когда однажды утромъ — Степана въ это время не было — въ передней позвонили, и спустя минуту Клавдія увидала сестру, высокую, элегантную, со слегка подведенными глазами, она ахнула и бросилась ее цѣловать. Полина показалась ей ужасно нарядной и важной, настоящей артисткой. Но когда Полина раскрыла свои объятія и закричала:

— Ну, милая моя, ну вотъ ты какая! Насилу тебя нашла! — Клавдія поняла, что это вовсе не важная актриса, а все та же сестра Полина, съ которой онѣ на Пескахъ готовили на керосинкѣ обѣды.

Онѣ горячо расцѣловались и заплакали. Это было минутное, и скорѣе радостное, чѣмъ горькое, но онѣ не могли удержаться. Потомъ Клавдія принялась ухаживать за ней, ласкать, кормить; ея слегка косящіе глаза блестѣли новой нѣжностью, и она ловила себя на смѣшной мысли, что сестра представляется ей сейчасъ бездомной бродягой, которую нужно отогрѣть. Полина же, напротивъ, была весела, полна радужныхъ плановъ и мечтала играть въ Витебскѣ «Чайку». Но когда Клавдія присмотрѣлась немного къ ней, — за нѣкоторой внѣшней подтянутостью она разглядѣла ту же бѣдность, даже болѣе острую, чѣмъ раньше.

— Ну, ты много играешь? — спрашивала Клавдія. — Роли тебѣ даютъ?

— Ахъ, не думай, это скоро не дѣлается. Впрочемъ, здѣсь мы ставимъ «Орленка», тамъ у меня хорошая роль. Маленькая, но интересная.

И Полина, стоя передъ зеркаломъ слегка въ позѣ, расчесывала свои прекрасные черные волосы. Золотой зайка, отражавшійся отъ пряжки ея пояса, перебѣгалъ по стѣнѣ; въ садикѣ ложилась отъ вѣтокъ синеватая сѣтка тѣни; бойко скакали по навозу воробьи. Все жило, волновалось свѣтлой весенней радостью.

— Я пробуду здѣсь три дня, — говорила Полина: — потомъ должна съ администраторомъ ѣхать впередъ. На мнѣ реквизитъ.

 

// 128

 

Это непонятное Клавдіи слово она произносила значительно. На самомъ же дѣлѣ, актриса–хозяйка, пользуясь ея добросовѣстностью, пристроила Полину къ костюмерной, гдѣ бѣдняга работала какъ волъ, за грошовую плату. Но счастливый ея характеръ вывозилъ и тутъ, и Полина была довольна, мечтала о будущемъ, а о сегодня заботилась мало.

Къ обѣду пришелъ Степанъ; хотя Полина еще съ Петербурга побаивалась его, все же встрѣтились они очень привѣтливо; но не привыкли еще называть другъ друга на «ты».

— Какъ революція? — спросила Полина. — Что молодежь? Все такъ же горяча, и вы все такой же идеалистъ?

Полина хотѣла спросить о томъ, что, по ея мнѣнію, было близко Степану, и старалась взять соотвѣтственный тонъ. Выходило у нея довольно мило, но смахивало на театръ.

Степанъ усмѣхнулся и отвѣтилъ:

— Я не знаю. Я и молодежи–то мало вижу. Что ей особенно горячиться. Молодежь, какъ молодежь.

И политическаго разговора у нихъ не наладилось. Сестры же говорили между собой много, какъ могутъ говорить женщины. Послѣ обѣда Степанъ ушелъ, а онѣ сидѣли въ комнаткѣ Клавдіи на диванчикѣ; Полина закутала и себя, и сестру платкомъ. Былъ часъ захода солнца. Въ комнатѣ лежалъ тотъ прелестный и трепетный отблескъ, что бываетъ въ московскихъ весеннихъ закатахъ.

— Степанъ — необыкновенный человѣкъ, — говорила Клавдія. — Онъ нисколько не похожъ на другихъ.

Она вздохнула. Въ глазахъ ея сіяла гордость.

— Онъ говоритъ, Полина, что живетъ для человѣчества, для вѣчности. И если за это ему придется отдать жизнь, онъ отдастъ, Полина. Это ужъ я знаю.

Полина слушала почтительно.

Клавдія помолчала немного, и продолжала:

 

// 129

 

— У него всегда новые планы, неожиданныя мысли, которыхъ раньше никто не высказывалъ. Онъ занятъ преобразованіемъ партійной работы, и, конечно, это не обходится безъ столкновеній, непріятностей. Сейчасъ у него большая борьба. Онъ столько работаетъ! Какъ онъ успѣваетъ давать уроки, я удивляюсь.

Клавдія встала, налила въ столовой двѣ чашки чая и вернулась съ ними.

— Значитъ, ты довольна? — спросила Полина. — Твой мужъ идеалистъ, у васъ одинаковые духовные запросы. Помнишь, какъ ты увлекалась революціей въ Петербургѣ?

— Да, — сказада Клавдія: — конечно, это такъ. Мы и на голодѣ были вмѣстѣ. Ну… сказать тебѣ… вполнѣ ли я довольна…

Она помедлила, потомъ шумно вздохнула и сказала: — я счастлива тѣмъ, что у меня будетъ ребенокъ. А Степанъ… ахъ, Полина, онъ замѣчательный человѣкъ, но меня онъ любитъ мало… Я же знаю.

Она положила голову на плечо Полины, и въ полусумракѣ не видно было, плачетъ она, или нѣтъ. Лишь голосъ выдавалъ ея чувства.

— Я не претендую, Полина. Онъ занятъ другимъ. Въ его головѣ разные замыслы… ему не до меня. Я, вѣдь, сама отчасти революціонерка, хотя теперь и не занимаюсь этимъ, меня поглощаетъ будущее. Я понимаю, что, можетъ быть, Степану тѣсно тутъ, душно въ этой квартиркѣ, въ семейномъ быту. Ахъ, Полина, я иногда ревную, мучаюсь… Это подло, но что съ собой подѣлаешь. Мнѣ кажется, будь я красивой, блестящей, какъ, напримѣръ, Петина жена, онъ бы ко мнѣ иначе относился. Но я же не могу быть иной… чѣмъ есть.

— Это, навѣрно, твои фантазіи, Клавдія, — сказала степенно Полина. — Разъ Степанъ Николаевичъ такой хорошій человѣкъ, онъ не можетъ дурно относиться къ женѣ. Навѣрно, это все твое воображеніе.

Клавдія усмѣхнулась.

 

// 130

 

— Какъ ты все просто рѣшаешь, Полина. Ну, ладно, — прибавила она, передохнувъ. — И потомъ, знаешь, еще одно меня мучитъ… У меня бываетъ безпричинная тоска. Такая тоска, прямо смертная. Мнѣ тогда кажется, что со мной произойдетъ что–то ужасное. Понимаешь, это, можетъ быть, и глупо, но такая мысль преслѣдуетъ меня. Родовъ я не боюсь… нѣтъ, не то.

Клавдія полуобернула лицо къ зарѣ, и въ ея глазахъ, упорно вглядывавшихся во что–то, была тревога, тяжелая мысль, которую и сама она не могла оформить. Она не говорила больше съ Полиной, сидѣла тихо.

Этотъ вечеръ онѣ провели вдвоемъ, какъ въ прежнія времена, въ Петербургѣ. При лампѣ, самоварѣ стало веселѣй. Полина разсказывала о театрѣ, ходила, жестикулировала. Энергическая, надѣющаяся Полина хорошо дѣйстовавала на Клавдію.

— Ахъ ты, милая моя сестра–артистка, — говорила она, смѣясь. — Ты же не забудь меня, когда будешь знаменитостью.

— О, Клавдія, путь искусства труденъ, ты не можешь себѣ представить, сколько интригъ и непріятностей надо преодолѣвать. Но зато если успѣхъ, то ужъ это успѣхъ.

И глаза Полины блестѣли — ей казалось, что она тоже на этомъ тернистомъ, но свѣтломъ пути, ведущемъ къ славѣ.

Часовъ въ десять вернулся Степанъ. Разговоры ихъ смолкли. Степанъ пришелъ разстроенный, усталый. Положеніе его въ партіи становилось труднымъ, — онъ самъ чувствовалъ, что такъ и должно быть: по многимъ вопросамъ и организаціи, и принципа онъ не могъ согласиться со взглядами руководителей.

Дома тоже было не блестяще: онъ все не могъ срастись съ семьей, съ женой. Между нимъ и Клавдіей не выходило ссоръ; но была черта, весьма отдѣлявшая ихъ другъ отъ друга.

Нерѣдко думалъ объ этомъ Степанъ ночью, когда не спалось; онъ не могъ хорошо сказать, сдѣлалъ ли

 

// 131

 

какой промахъ, но временами ему становилось жутко: жутко подъ бременемъ чужой жизни и жизни, имѣющей еще появиться. Все это онъ долженъ былъ пронести — и не былъ въ себѣ увѣренъ.

«Вѣрно, у меня любви мало», думалъ онъ. И этого вопроса тоже не могъ рѣшить, потому что иногда ему казалось, что какъ разъ любви у него море, и стоитъ этому морю прорваться… Тутъ онъ доходилъ до одной мысли: Лизавета. Дальше онъ не думалъ, по крайней мѣрѣ, старался не думать.

— Я, конечно, очень уважаю твоего мужа, — говорила Полина сестрѣ, на другой день. — Несомнѣнно, онъ исключительно благородная личность, но все же я его стѣсняюсь. Мнѣ кажется, онъ довольно суровъ.

И Полина не рискнула даже предложить ему идти въ театръ, гдѣ она черезъ два дня должна была выступать. Она рѣшила лучше зайти къ Петѣ, познакомиться съ Лизаветой и, какъ она выражалась, «посмотрѣть московскую богему».

 

XXIV

 

Театральные вкусы Москвы и Петербурга различны; къ тому времени Москва прочно стала за Художественный театръ, и гастроли Полининой актрисы успѣха не имѣли. Труппу нашли слабой, пьесы — вульгарными, а премьершу — авантюристкой, подражающей Режанъ.

Полина огорчилась. Она была предана своему театру и дурно говорить о премьершѣ не позволяла. Однако, у Пети и у всѣхъ знакомыхъ ее осуждали и въ театръ не шли: противъ этого она была безсильна.

— Да не пойду я, не пойду, что я за дура! — говорила Лизавета, лежа на диванѣ и болтая ногами. — Вы, Полиночка, не обижайтесь, по–моему она просто дрянь. Она васъ обираетъ.

 

// 132

 

Полинѣ Лизавета нравилась. Тѣмъ труднѣе было слушать подобныя вещи.

— Полина, — сказалъ Петя, чтобы ее немного подвинтить: — заводи собственный театръ, ставь хорошія вещи, тогда будетъ успѣхъ.

Полина немного стѣснялась и сказала:

— Ты говоришь о декадентскихъ произведеніяхъ, Петруня? У насъ ставили, какъ это… Метерлинка. Но публики было мало. Конечно, надо идти за вѣкомъ, я понимаю…

Клавдія, однако, присутствовала на одномъ спектаклѣ, и даже была за кулисами. Полина волновалась — она играла крохотную роль; была очень мила, интересна, пока не вышла на сцену. Но когда Клавдія взглянула изъ первыхъ рядовъ на сестру, ей сразу стало грустно: она не узнала изящную и миловидную Полину. По сценѣ толклась нескладная фигура, не знала, куда себя дѣвать и не своимъ голосомъ произносила разныя слова. Было несомнѣнно, что у ней нѣтъ главнаго, и единственнаго: дарованія. И когда Клавдія раздумалась о ея будущемъ, ей стало еще тяжелѣй. Она не сказала объ этомъ сестрѣ. Но отчасти та сама почувствовала.

— По этой роли ты не можешь судить, Клавдія. Если–бъ ты меня видѣла въ «Чайкѣ»…

Но Клавдія не хотѣла смотрѣть ее въ «Чайкѣ». Кого она могла тамъ играть?

И все же, въ общемъ Полина уѣзжала изъ Москвы веселая. Ея легкомысленной и доброй душѣ нравилось, что она артистка, помощница знаменитой актрисы и пр. Она горячо обнимала Клавдію и говорила:

— Ну, до осени, увидишь, какая я вернусь изъ поѣздки!

Клавдія тоже цѣловала ее и поѣхала даже провожать на вокзалъ. Тамъ Полина опять потерялась среди бритыхъ физіономій, актрисъ, суетни, крика. Клавдія все боялась, что ее затолкаютъ, и вообще стѣснялась въ этомъ обществѣ.

 

// 133

 

И когда ушелъ поѣздъ, она съ облегченіемъ сѣла на скромнаго Ваньку, который через всю Москву повезъ ее на Плющиху.

Былъ февраль, теплый, солнечный день. Все въ Москвѣ казалось Клавдіи такимъ покойнымъ, яснымъ, какъ кусокъ голубого неба у ней надъ головой, какъ золотой образъ церкви Николая Чудотворца на Арбатѣ. Ей внезапно представилось, что она живетъ здѣсь всю жизнь, что Степанъ любитъ ее нѣжной и преданной любовью, что у нея дѣти, есть кое–какія средства, и въ ея жизни всегда — это солнце и славныя, предзакатныя облачка. Чувство продолжалось минуту, потомъ она поняла, что все не такъ, что это только мгновенное видѣніе.

«Что же», — подумала она: — «можетъ быть, я дѣйствительно измѣнилась». Она вспомнила, какъ ходила на демонстрацію, какъ у ней навертывались тогда слезы восторга, какъ ѣздила она на голодъ. Все это было очень хорошо, но теперь она не сдѣлала бы уже этого. Клавдія вздохнула и слегка потянулась, пригрѣтая солнцемъ. «Да, я, конечно, теперь другая, самая буржуазная баба, занятая ребенкомъ, своимъ брюхомъ. Мнѣ никуда сейчасъ не хочется, и не нужно мнѣ ничего». Ея мысли опять перешли на беременность, на то, какъ она будетъ родить. Времени оставалось уже совсѣмъ мало; Клавдія присмотрѣла лѣчебницу, гдѣ старшимъ врачомъ былъ ея дядя, докторъ Шумахеръ. Тамъ съ нея возьмутъ гроши. Родовъ она не боялась, но все же ей хотѣлось продлить время беременности: такъ тихо, свѣтло чувствовала она свое дитя и себя самое въ такой глубокой безопасности, будто подъ его защитой.

Но этотъ день все же пришелъ. Онъ былъ тепелъ и ласковъ, какъ бываетъ иногда въ началѣ марта. Съ утра Клавдія почувствовала боли. Степанъ тотчасъ повезъ ее на Долгоруковскую, въ лѣчебницу. Онъ былъ молчаливъ, внимателенъ и добръ къ ней, и слегка волновался. Клавдія крѣпилась, настроеніе ея было довольно бодрое. Взглядывая на поблѣднѣвшее лицо Степана, въ его

 

// 134

 

темные глаза, въ морщину, собиравшуюся на лбу, она не безъ гордости думала, что это онъ за нее волнуется. И прощала ему недостатокъ ласковости: когда мужчина взволнованъ, онъ всегда нѣсколько суровъ.

Докторъ Шумахеръ принялъ ихъ отлично; онъ былъ старомодный человѣкъ, въ сюртукѣ, широкихъ брюкахъ и съ проборомъ посреди головы. Обладалъ мягкимъ характеромъ, лѣчилъ по–старинному и разсказывалъ нѣмецкіе анекдоты. Въ Москвѣ его очень любили.

— О, не безпокойтесь, — сказалъ онъ Степану, когда Клавдія вдругъ испугалась клиники и заплакала; — Клавдія всегда была самая нервная изъ ихъ семьи, знаете. Она очень нервная, я ихъ отлично помню, у нея въ дѣтствѣ былъ сильный поносъ, знаете, дизентерія, это же вліяетъ на нервы.

Когда Степанъ уѣхалъ, и Клавдія осталась одна, въ рукахъ опытныхъ и спокойныхъ людей, къ ней быстро вернулось хорошее самочувствіе. Шумахеръ осмотрѣлъ ее и сказалъ:

— Ну вотъ и отлично, можешь десять человѣкъ мужу родить.

И онъ разсказалъ, что иногда, не видя нѣсколько лѣтъ паціентку, онъ забываетъ ее; но достаточно произвести гинекологическое изслѣдованіе — и вспомнитъ. Клавдію это очень развеселило.

— Значитъ, дядя, чтобы вы меня не забыли, я должна по временамъ рожать.

Докторъ вымылъ руки, разсказалъ анекдотъ и ушелъ.

Клавдію положили въ небольшую палату, гдѣ ея визави оказалась полная добродушная дама изъ провинціи. Онѣ скоро разговорились, — дама скучала въ одиночествѣ. Ея разсказы о провинціи, о жизни въ глухомъ городкѣ дѣйствовали на Клавдію успокоительно.

— У меня было десять человѣкъ детей, я вамъ скажу — и что же, много труда, лишеній, но все–таки я счастлива. У меня мужъ очень хорошій человѣкъ; мы двадцать лѣтъ вмѣстѣ прожили, никогда между нами ни-

 

// 135

 

какой ссоры. Нѣтъ, и дѣти большое счастье… Старшенькій у меня здѣсь въ Коммиссаровскомъ, часто ко мнѣ заходитъ. Не можете себѣ представить, какой онъ ласковый.

Глядя на эту полную женщину съ карими глазами, полусѣдую, но бодрую и приветливую, Клавдія подумала, что она ей завидуетъ, въ концѣ концовъ. Ей представилось, что хорошо жить въ какомъ нибудь Масальскѣ простой и тихой жизнью, съ мужемъ, который цѣликомъ преданъ тебѣ и семьѣ. Ничего — что за всю жизнь три раза сходишь въ театръ. Что, вѣрно, и не подозрѣваешь о существованіи партій, опасностей и треволненій, связанныхъ съ этимъ.

Въ десять часовъ потушили свѣтъ. Клавдія чувствовала себя усталой, но ей было хорошо, она находилась въ добромъ, размягченномъ состояніи, хотя боли усиливались. Она воображала разныя вещи: напримѣръ, будто Степанъ полюбитъ кого–нибудь настоящей любовью, а она придетъ къ нему и благословитъ на эту любовь, подавляя въ сердцѣ страданіе и отчаяніе. Или она умретъ за него, возьметъ на себя какія–нибудь его дѣянія. Она переворачивалась и не могла заснуть, вздыхала. Глаза ея были влажны.

— Не спите, милая? — спросила сосѣдка. — Больно?

— Нѣтъ, ничего, благодарю васъ… Я думаю… Ахъ, я все думаю, — отвѣтила Клавдія.

— А вы не раздумывайтесь, вамъ нужно силъ набираться. Вы лучше спали бы. Считайте до трехсотъ, потомъ опять сначала.

— А какъ по-вашему… подвигъ нужно въ жизни имѣть?

Сосѣдка какъ–будто задумалась. Въ полутьмѣ бѣлѣла ея постель, бѣлѣла она сама неопредѣленнымъ пятномъ. Изъ окна съ зеркальнымъ стекломъ струился голубоватый отблескъ городской ночи.

— Вотъ ужъ я и не знаю, какъ вамъ сказать. Конечно, мнѣ кажется, не надо отказываться отъ бремени…

 

// 136

 

Какъ сказалъ Спаситель: бремя мое легко есть. Да знаете, когда живешь, работаешь много, возишься, какъ–то думать мало приходится. И потомъ, когда любишь, такъ всякое бремя легко, это ужъ что говорить.

Клавдія вздохнула, перевернулась на другой бокъ, пыталась заснуть. Это плохо ей удавалось. Рядомъ съ ней, на стѣнѣ, было золотое пятнышко свѣта, и когда она въ него всматривалась, золотыя нити его свивались, образуя странные узоры, мѣнялись, двоились. Ей представилось, что это загадочные символы ея жизни; она старалась что-то понять, прочесть свои судьбы; но когда начинало казаться, что сейчасъ она пойметъ, фантасмагорія обращалась въ обыкновенный кусокъ стѣны съ золотистымъ отсвѣтомъ фонаря.

Наступилъ перерывъ въ боляхъ. «Подвигъ», — думала она, засыпая: — «подвигъ». Въ послѣдній моментъ передъ сномъ она увидѣла ясное небо, звѣзды и вѣчность. Она поняла что–то поразительно-прекрасное и поразительно-печальное. Сердце ея сжалось такой тоской, будто вѣчность, которую она ощутила, была смерть.

Черезъ три часа, на разсвѣтѣ, у ней начались роды. Но она была уже инымъ человѣкомъ. Точно ночью переступила ступень, навсегда отдѣлившую прежнюю Клавдію отъ теперешней. Среди родовыхъ мукъ она повторяла про себя: «подвигъ, подвигъ», — но ей казалось, что теперь не она уже говоритъ это, а другая Клавдія, лишь нѣсколько похожая на прежнюю.

Страданія продолжались пять часовъ, и когда ее ввезли на телѣжкѣ обратно въ палату, гдѣ она провела ночь, маленькое существо пищало уже рядомъ съ ней, въ люлькѣ. Увидѣвъ ее, сосѣдка заплакала.

— Ничего, — говорила она, — ничего, моя милая, это всегда такъ бываетъ, скоро оправитесь.

Она дотащилась до Клавдіи, обняла ее и поцѣловала. Клавдія слабо пожала ей руку, взглянула на ребенка. Это было ея дитя, котораго она ждала съ такимъ трепетомъ и радостью. Но сейчасъ она ничего такого не

 

// 137

 

чувствовала. Она только понимала, что случилось что–то очень удивительное.

Ея выздоровленіе какъ роженицы шло быстро; но съ этого дня всѣ, наблюдавшіе за ней, стали въ ней замѣчать странности.

 

XXV

 

Послѣ свадьбы Петя съ Лизаветой поселились въ Филипповскомъ переулкѣ. Переулокъ этотъ тихъ и милъ, какъ бываютъ переулки въ Москвѣ между Никитской и Пречистенкой.

Рядомъ съ ихъ домомъ былъ заборъ; оттуда простиралъ вѣтви надъ всей уличкой гигантскій вязъ; за нимъ — маленькая церковь, одна изъ знаменитыхъ сорока сороковъ, наполняющихъ въ праздникъ столицу звономъ. Квартира ихъ была старинная, съ иконами, образами, мебелью въ чехлахъ; были и птицы въ клѣткахъ. Они снимали двѣ комнаты.

Хозяйка вначалѣ стѣснялась — что студенты — но потомъ привыкла, и съ Лизаветой у нихъ установились добрыя отношенія; старушка нравилась Лизаветѣ, а это значило, что она могла задушить ее поцѣлуями и нѣжностями.

Приблизительно такъ стояло дѣло и съ Петей; ихъ любовь была очень горячей, тѣсной, плотской. Въ эти мѣсяцы, въ Филипповскомъ переулкѣ, Петя узналъ счастье обладанія молодой женщиной, любимой и красивой. Дѣйствительно, страсть была стихіей Лизаветы и высѣкала изъ нея огненныя искры. Иногда Петѣ казалось, что Лизавета — вообще нѣсколько полоумное существо, опьяненное свѣтомъ и молодостью. Свѣтъ сіялъ въ ея золотистахъ волосахъ, въ янтарно–молочной кожѣ, въ ея поцѣлуяхъ, глазахъ. Рядомъ съ ней Петя казался себѣ тусклымъ и неинтереснымъ. Конечно, онъ

 

// 138

 

любитъ и преданъ ей, но онъ рѣшительно ничѣмъ не замѣчателенъ, довольно робокъ и въ обществѣ молчаливъ. Если бы не Лизавета, конечно, къ нимъ никто не ходилъ бы.

Но теперь на это они пожаловаться не могли. Часто бывало мало денегъ, но всегда достаточно гостей. Какъ и на Кисловкѣ, народъ толокся больше послѣ обѣда, но получалось впечатлѣніе всегдашняго праздника.

Это не очень способствовало Петинымъ работамъ въ университетѣ; но факультетъ его былъ легокъ, къ римскому праву, все равно, человѣка нельзя пріохотить, а предметы философскіе, общественные, давались легко. Въ это время Лизавета подарила ему даже Карла Маркса, «Капиталъ»; на книге была сдѣлана ея небрежнымъ почеркомъ надпись, блиставшая любовью, зажигавшая безпросвѣтную книгу. Петя началъ читать, но скоро отложилъ. Мысли же демократическаго характера скорѣе даже укрѣплялись въ немъ. Онѣ не были рѣзки и страстны, какъ у Лизаветы, но нерѣдко теперь, размышляя о будущемъ, Петя рисовалъ себѣ его такъ, что, запасшись знаніями въ университетѣ, онъ войдетъ въ жизнь борцомъ за слабыхъ и притѣсняемыхъ. Ему казалось, что онъ можетъ быть полезнымъ какъ адвокатъ въ рабочихъ процессахъ.

И иногда, въ соотвѣтствіи этому настроенію, онъ ходилъ на лекціи въ косовороткѣ и тужуркѣ нараспашку.

Хотя въ университетѣ друзей у него не было, но чувствовалъ онъ себя здѣсь по–иному, чѣмъ въ институтѣ. Тутъ были ученые, извѣстные всей образованной Россіи. Въ нѣкоторыхъ ощущалось обаяніе, которое дается славой, талантомъ. Все же университетъ былъ столбовой дорогой русской культуры.

Такъ слушалъ онъ энциклопедію и философію права. Ее читалъ популярный профессоръ, въ котораго Петя былъ даже слегка влюбленъ. Ему нравилось блѣдное лицо, тонкія руки, глаза, казавшіеся глубокими и какъ

 

// 139

 

бы видѣвшіе Абсолютъ, Справедливость, Добро. Онъ отстаивалъ идеализмъ, былъ новаторомъ, говорилъ блестяще — ровнымъ, слегка матовымъ голосомъ, и у студентовъ–марксистовъ въ фаворѣ не былъ: они считали его оппортунистомъ. Петѣ же онъ представлялся существомъ залетнымъ, изъ міра болѣе изящнаго и возвышеннаго, чѣмъ обычный. И Платонъ, Сократъ въ его изображеніи подчиняли своему очарованію.

Конечно, ему хотѣлось по–настоящему держать себя на экзаменахъ. Хотя наступила ужъ весна, и въ Филипповскомъ переулкѣ стаялъ снѣгъ, гремѣли пролетки, солнце заливало комнаты, и козлороги вели себя шумнѣе — Петя урывалъ все же время и подчитывалъ книжки по философическимъ вопросамъ.

На экзаменъ онъ надѣлъ новую тужурку и тщательно причесался; стало немного смѣшно, онъ посмотрѣлъ на себя въ зеркало, покраснѣлъ и усмѣхнулся.

Когда онъ вошелъ въ другую комнату, гдѣ былъ кофе, Лизавета читала газету. Кофе былъ холодноватъ — Лизавета не отличалась хозяйственностью — въ открытую фортку вѣялъ весенній вѣтеръ; солнце золотилось въ Лизаветиныхъ волосахъ.

— Ты посмотри, какая сегодня реклама къ коньяку, — сказала Лизавета, слегка зѣвая: — ужасно смѣшно!

И она стала читать вслухъ глупые стишки, чему-то смѣялась, хотя въ стихахъ не было ничего смѣшного. Но у Лизаветы были двѣ слабости: рекламы и хроника происшествій. Петя тоже чему–то смѣялся за нею; она соскочила съ дивана, бросилась на него и поцѣловала.

— Богъ мой, Богъ мой! — бормотала она, теребя его за уши, за носъ. — У–ухъ ты!

Петя задыхался отъ смѣха, щекоталъ ее, она взвивалась и прыгала, и вообще они вели себя безобразно.

— У меня сегодня экзаменъ, я провалюсь, — сказалъ Петя: — чортъ ты неугомонный.

 

// 140

 

— Ну, Господь съ тобой! — Лизавета вдругъ немного струсила и закрестила его. — Хорошо. Мнѣ только хочется тебя еще разъ поцѣловать.

Когда онъ вышелъ на улицу и переходилъ на другую строну, она высунулась въ форточку и закричала:

— Я сегодня къ Клавдіи пойду, у ней ребеночекъ! Не попади подъ автомобиль!

Петя вспомнилъ, что Клавдія родила, что не все у ней правильно, но сіяющій солнечный день, мысли объ университетѣ, экзаменѣ довольно быстро овладѣли имъ. Его пробирало легкое волненіе. Положимъ, онъ предметъ зналъ. Были небольшіе рифы, но неопасные. Все–таки, хотѣлось показать себя съ хорошей стороны.

Онъ пришелъ довольно рано и до начала экзамена успѣлъ подчитать о Юмѣ и законѣ причинности. Это былъ одинъ изъ самыхъ скучныхъ и отвлеченныхъ вопросовъ.

Когда профессоръ вызвалъ его и своей бѣлой рукой перетасовалъ билеты, Петя съ тоской подумалъ: гдѣ же здѣсь проклятый Юмъ?

Но ему досталось «объ умственныхъ направленіяхъ XVI–го вѣка». Тутъ былъ Коперникъ и Галилей, кромѣ того, по недавно читанному роману онъ могъ наговорить много хорошаго о Леонардо да Винчи. Петя такъ и сдѣлалъ. Профессоръ глядѣлъ на него темными, магнетизирующими глазами, поглаживая черную бороду, и блѣдность его лица казалась Петѣ почти жуткой. Взглядъ его былъ благожелателенъ, но, повидимому, проникалъ насквозь.

— Да, — сказалъ онъ. — Очень хорошо. Мнѣ хотѣлось бы знать, какъ вы смотрите на понятіе причинности по Юму?

Петя вздохнулъ и сталъ разсказывать. Во дворѣ университета распускались деревья, въ окно тянуло славнымъ нагрѣтымъ воздухомъ, и солнце блестѣло въ пуговицахъ студенческихъ тужурокъ, нагрѣвало мо-

 

// 141

 

лодые лбы, полные причинностями. Петя не сдался и на Юмѣ, получилъ пять.

Это было пріятно, но когда онъ шелъ домой по Никитской, то думалъ, что для знаменитаго профессора онъ — одинъ изъ сотенъ, знающихъ о Юмѣ. Его же, Петю, съ его мыслями о жизни, чувствами, стремленіями, профессоръ не знаетъ и никогда не узнаетъ. У Пети защемило сердце. Онъ думалъ о славѣ, блескѣ, о томъ, что нѣкоторымъ людямъ поклоняются, какъ героямъ. Да, но что сдѣлалъ онъ такого, за что его могутъ выдѣлить изъ толпы?

Петя любилъ мечтать, и чаще о такомъ, что было явно невозможно и къ нему не подходило. Такъ и теперь, онъ сталъ воображать, что онъ лидеръ могущественной партіи, честной и благородной, и ведетъ борьбу за отмѣну смертной казни. Нѣсколько разъ попытки не удаются, наконецъ, послѣ долгихъ треволненій настаетъ день, когда въ парламентѣ происходитъ послѣднее сраженіе съ врагами.

Петя сѣлъ на бульварѣ на лавочку и глядѣлъ на дѣтей.

Онъ произноситъ лучшую рѣчь въ своей жизни. Апплодисменты друзей, вой враговъ. Едва живой отъ волненія ждетъ онъ исхода голосованья. Наконецъ, въ гробовой тишинѣ предсѣдатель заявляетъ: «Верховной волей народа смертная казнь въ Россіи отменяется навсегда». Тутъ онъ не можетъ уже удержаться и плачетъ, какъ ребенокъ. Ему кажется, что сбылось то, чему онъ отдалъ всѣ силы и страсти своей жизни. Ему устраиваютъ овацію, и толпа привѣтствуетъ его на улицѣ, а его счастье и благодарность Богу за одержанную побѣду такъ велики, что онъ не можетъ сказать ни слова — его душатъ рыданія. Петя такъ взволновался, что чуть не заплакалъ и самъ на бульварѣ, среди бѣла дня. Но и когда успокоился, эта фантазія легла ему на сердце чѣмъ–то легкимъ, возвышающимъ.

 

// 142

 

Лизавета встрѣтила его въ разстройствѣ. Она только что была у Клавдіи, и видѣнное произвело на нее тяжелое впечатлѣніе.

— Да нѣтъ, это такой ужасъ, ты и представить себѣ не можешь! Это были такія страданія… Да это просто что–то ужасное. И теперь она чувствуетъ себя странно, говоритъ, что у ней какія–то странныя мысли, боится своего ребенка. И нѣтъ денегъ, Степанъ Николаичъ бѣгаетъ по всей Москвѣ, ищетъ двадцать пять рублей… Нѣтъ, это что–то невѣроятное, я сейчасъ бѣгу закладывать брошку, такъ же нельзя. Это что–то невозможное.

Она успѣла таки его на прощанье поцѣловать и умчалась устраивать Клавдины дѣла. Петя же остался въ задумчивости. Онъ зналъ, что Лизавета безкорыстно–добрый человѣкъ, и если ее разжечь, то она съ удовольствіемъ отдастъ послѣднюю юбку. Но все–таки, когда онъ вспомнилъ о Степанѣ, шевельнулось знакомое чувство неловкости: одни цѣлуются, бѣгаютъ, ихъ жизнь — праздникъ. Доля другихъ сурова. Какъ быть? Да, и онъ сдѣлаетъ для Степана все, что понадобится, но именно то, что Степану всегда чего–нибудь нехватаетъ, это и есть самый горькій и печальный для Пети фактъ. Ему просто было нѣсколько стыдно за свое счастье.

И, конечно, вышло такъ, какъ онъ чувствовалъ: Лизавета дала денегъ, и помогла, и обласкала Клавдію, и бѣгала по кормилицамъ, но все это продолжалось два–три дня и не заглушило ихъ веселой, шумной жизни — лишь придало занятный оттѣнокъ.

Клавдію Лизавета сначала смущала, но это быстро прошло, такъ какъ Лизавета, дѣйствительно, была съ ней проста и дружелюбна. Больше того: Лизавета рѣшила, что Клавдія удивительная женщина, страдалица мать, и скоро она уже тискала ее въ своихъ объятіяхъ, восторгалась ребенкомъ, и ее стѣсняло, что она съ Клавдіей на «вы».

 

// 143

 

— У вас чудная жена, чудная! — говорила она Степану, въ сосѣдней комнатѣ. — Да это просто какой–то ангелъ. Нѣтъ, она замѣчательная женщина, какія она перенесла страданія, и хоть бы что!

Степанъ покраснѣлъ густо, мучительно. Ему вообще было трудно съ ней. Когда онъ глядѣлъ на Лизавету, ему казалось, что онъ въ чемъ–то непоправимо виноватъ. Теперь, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ яснѣе ему было, что онъ любитъ именно эту горячую женщину и что, сойдясь съ Клавдіей, онъ сдѣлалъ страшную ошибку. Клавдія родила — онъ смотрѣлъ на ребенка, и его ужасало, что въ сердцѣ своемъ онъ не находитъ къ нему любви. Ему было жаль и жену, столько намучившуюся, и пугало то новое, что въ ней появилось послѣ родовъ: но все это была не любовь, совсѣмъ не любовь.

Его радовало и терзало, когда приходила Лизавета, и каждый разъ онъ думалъ, что лучше бы она не приходила, но потомъ ловилъ себя на томъ, что именно огромное, мучительное счастье, когда запыхавшись, раскраснѣвшаяся, и всегда чѣмъ–то опьяненная, влетаетъ Лизавета.

А Лизаветѣ и некогда было долго сидѣть: дома ждетъ Өедюка съ какой–нибудь затѣей, или Зина. Зина непремѣнно съ поклонникомъ, новымъ или старымъ, смотря по обстоятельствамъ. Или у Зины недоразумѣнія, надо ихъ улаживать. А еще: въ клубѣ читаютъ рефератъ, и необходимо идти туда, потому что мала партія молодежи, надо поддержать поэта, когда онъ будетъ громить буржуевъ.

Такъ сбѣжала Лизавета отъ Клавдіи, когда явилась Зина съ извѣстіемъ, что изъ Польши пріехалъ панъ Кшипшицюльскій и будетъ читать въ Историческомъ музеѣ о символизмѣ, Пшибышевскомъ и разныхъ любопытныхъ вещахъ.

— Послушай, — говорила Зина, загадочно блестя черными глазами: — преинтересный! — такой ходы, пре-

 

// 144

 

лесть. Мнѣ цвѣтовъ поднесъ, съ тобой хочетъ познакомиться…

Потомъ она присѣла и захохотала.

— Милая, онъ въ накидкѣ! — страшно смѣшной, но очень ходы, по–русски говоритъ неважно.

Лизавета, конечно, взволновалась — разъ пріѣхалъ изъ Польши, о Пшибышевскомъ, значитъ, что–нибудь да есть.

И тотчасъ онѣ помчались къ общимъ знакомымъ и оттуда вернулись съ паномъ, который долженъ былъ пить у нихъ чай.

Панъ былъ человѣкъ европейскій, напитанный Мюнхеномъ, нѣмецко–польской богемой, съ двумя десятками страшныхъ словъ, отъ которыхъ замирали дамы — дѣйствительно, въ накидкѣ и подкаченныхъ штанахъ. Онъ покровительственно пилъ чай, имѣлъ такой видъ, что удивить его чѣмъ–нибудь трудно, и что навѣрно онъ самый умный и замѣчательный изъ литераторовъ.

— Меня извѣстили, — говорилъ онъ Лизаветѣ: — что вы сочувствуете идеологіямъ новаго искусства. Весьма доволенъ съ вами познакомиться.

Петя сидѣлъ молча и покусывалъ губы. Но панъ былъ любезенъ, со всѣми учтивъ, лишь къ себѣ относился явно–восторженно. Его интересовала и возможная цифра сбора. Лекцію свою онъ читалъ уже въ нѣсколькихъ городахъ Россіи и всегда съ «колоссальнымъ успѣхомъ».

Онъ разспрашивалъ о Москвѣ, русскихъ писателяхъ, русской жизни. Ко всему, что онъ говорилъ, у Пети было двойственное отношеніе: съ одной стороны, отъ пана явно отдавало шарлатанствомъ, съ другой — въ свѣтлыхъ голубыхъ глазахъ его было что–то наивное. Кромѣ того, въ немъ чувствовалась жизнь Европы, чего Петя не зналъ еще совершенно. И его разсказы въ нѣкоторой мѣрѣ были занятными.

 

//145

 

Панъ просидѣлъ до вечера, потомъ уѣхалъ съ Зиной. Условились, что встрѣтятся въ четвергъ на лекціи, а оттуда его привезутъ въ Филипповскій переулокъ, гдѣ по этому случаю будетъ банкетъ.

 

XXVI

 

Въ день лекціи у Пети былъ послѣдній экзаменъ. Онъ сдалъ его благополучно, но задержался, пришелъ домой къ шести. Лизавета ждала съ обѣдомъ и тревожилась.

— Наконецъ–то! — сказала она, когда Петя вошелъ. — Ухъ, какъ я рада, я ужъ думала, тебя задавили.

Она бросилась на него и поцѣловала. При этомъ Лизавета такъ ухватила его за ухо, что стало больно.

— Какія глупости, — сказалъ Петя морщась. — Кто меня задавитъ?

Лизавета отошла отъ него.

— Ты, кажется, недоволенъ, что я тебя поцѣловала? — спросила она. — Извини, пожалуйста. Больше не буду.

— Дѣло не въ поцѣлуяхъ, а ухо мнѣ больно, это вѣрно.

Петѣ показалось, что она его даже оцарапала. Онъ взглянулъ въ зеркало и увидѣлъ свою раздраженную физіономію. Никакой крови, конечно, не было.

— Что ты на меня такъ зло смотришь? — спросила Лизавета, вспыхнувъ. — Я же сказала, что не подойду больше къ твоей священной особѣ.

Петя решилъ, что онъ мужчина и долженъ сдержаться. Онъ промолчалъ. Но Лизавета поняла это такъ, что его шокируютъ ея нѣжности. Отсюда ея кипучая мысль неслась къ заключенію, что онъ ее не любитъ.

 

// 146

 

За обѣдъ сѣли молча. Молча съѣли супъ, за жаркимъ Лизавета не выдержала.

— Я только не понимаю, — сказала она, поблѣднѣвъ: — къ чему комедіи? Если ты меня не любишь, скажи прямо. Не безпокойся, — прибавила она тѣмъ якобы холоднымъ тономъ, за которымъ скрывалось отчаяніе: — я сумѣю уйти. Мнѣ милостей не нужно.

Петя былъ пораженъ. Все его такъ называемое благоразуміе вело Богъ знаетъ куда. Нервное напряженіе росло. Ему хотѣлось спорить, доказывать, опровергать.

— Позволь, — отвѣтилъ онъ все съ тѣмъ же злымъ лицомъ. — Откуда ты взяла, что я тебя не люблю?

Жаркого не доѣли. Лизавета выскочила въ другую комнату; споръ разгорѣлся. Оба волновались все больше. Лизаветѣ вдругъ представилось, что Петя и не любилъ ее никогда, что ихъ бракъ — вздоръ, что надо по–другому устроить все. Въ пылу препирательствъ Петя назвалъ ее истеричкой, это подлило масла въ огонь. Лизавета задрожала, лицо ея исказилось, и она закричала:

— Ну и отлично, ты меня больше не увидишь, не желаю!

Она сорвалась съ мѣста, ураганомъ пронеслась въ переднюю, накинула шляпу, и черезъ минуту голосъ ея съ улицы крикнулъ:

— Ужинать прошу не ждать!

Петя остался одинъ, въ самомъ удивительномъ состояніи.

Онъ пробовалъ думать, лежать, ходить — не помогало. Сначала сердился — все это казалось ему капризами; его раздражало, что сегодня должны быть гости, а она удрала. До чего все нелѣпо! Но прошелъ часъ, два, Лизавета не возвращалась; онъ успелъ остыть, и самыя мрачныя мысли затолпились въ его головѣ; правда, Лизавета невмѣняемое существо, — а вдругъ она бросится въ Москву–рѣку? Или вообще что–

 

// 147

 

нибудь надъ собой сдѣлаетъ? Петя совсѣмъ похолодѣлъ. Онъ взялъ палку, фуражку и тоже вышелъ.

Уже вечерѣло, до лекціи оставалось немного. Солнце сѣло, Филипповскій переулокъ, такой славный и тихій утромъ, былъ пустыненъ, несчастенъ. Петя вышелъ на Пречистенскій бульваръ: все то же. Онъ одинъ, жалкій, заброшенный студентъ Петя, которому некуда преклонить голову. Онъ прошелся, глядѣлъ, какъ заря гаснетъ за липами, посидѣлъ на скамеечкѣ — но все то же чувство одиночества, заброшенности томило его. Наконецъ, сталъ строить планы, какъ будетъ жить одинъ: да, общая жизнь, полная свѣта и веселья, неудалась — можетъ быть, это именно указаніе, что онъ долженъ посвятить будущее служенію чему–то большому. Пусть эта жизнь будетъ горька и одинока, значитъ, такъ надо.

И снова Петя воображалъ себя борцомъ за правду, добро, живущимъ въ мансардѣ, въ бѣдности и одиночествѣ, полный благороднаго мужества.

Такъ бродилъ и фантазировалъ онъ часа два, а потомъ усталъ. У него было смутное чувство, что все же надо идти на лекцію.

Какъ былъ, не переодѣваясь, онъ отправился въ музей.

Кто не знаетъ крутой аудиторіи, глубокихъ скамей, запаха чистоты и чего–то, напоминающаго физическій кабинетъ, электрическаго свѣта и фигуры лектора за столикомъ — сегодня химикъ, завтра философъ, послѣзавтра декадентъ? Это Историческій музей.

Во второмъ ряду, тотчасъ какъ вошелъ, Петя увидѣлъ рядомъ двѣ шляпы — Зина и Лизавета. Зина весело кивнула ему, дружественно поманила пальцемъ. Лизавета сидѣла, какъ каменная.

Петя медленно пробрался къ нимъ. Лизавета глядѣла мимо. Онъ сѣлъ, и ему показалось, что теперь уже все погибло. Ему вспомнились первые дни ихъ

 

// 148

 

любви, вечеръ у Зины, поцѣлуи у дверей квартиры на Кисловкѣ. Неужели это пропало — какъ дымъ?

Лизавета преувеличенно хлопала Кшипшицюльскому; тотъ распинался за Пшибышевскаго, говорилъ, что «искусство — это молитва»; налѣзалъ грудью на каөедру и изящно отставлялъ назадъ ногу.

Петя вспомнилъ, что сегодня всѣ будутъ у нихъ, и этотъ, полякъ во фракѣ, — и ненависть поднялась въ немъ глухой волной. Онъ съ радостью замѣтилъ, что лакированная ботинка, которой такъ мило игралъ Кшипшицюльскій, лопнула по шву.

Но тотъ не обратилъ на это вниманія; какъ сирена распѣвалъ онъ о новомъ искусствѣ, костилъ реализмъ, читалъ плохіе переводы изъ Метерлинка и Тетмайера.

— Вам нравится? — спросилъ Петя Зину.

Зина взглянула на него вбокъ своимъ чернымъ глазомъ, и сказала:

— Я мало понимаю. — Потомъ прибавила: — Но онъ страшно славный, вы не думайте, онъ страшно ходы.

И Зина весело засмѣялась. Казалось, этой красивой и пріятной женщинѣ какъ–то все равно было, что лекція, что концертъ, что искусство, ей нравилось смѣяться своими черными глазами и забавлять свое сердце.

— А по–моему, очень хорошо, — сказала Лизавета наставительно, не своимъ, холоднымъ тономъ. — Отлично все понятно.

Петя зналъ, что это сказано для него. И сердце его ныло отъ новаго укола.

Въ антрактахъ ходили поздравлять Кшипшицюльскаго; все это для Пети было мертво. Съ Лизаветой за весь вечеръ онъ не сказалъ ни слова.

По окончаніи лектору хлопали, но не особенно, — больше свои. Кшипшицюльскій былъ не очень доволенъ, сборъ оказался скромнымъ, и вмѣсто Праги онъ не прочь былъ ѣхать въ Филипповскій переулокъ.

 

// 149

 

Его окружили кольцомъ — Өедюка, Алеша, пріѣхавшій къ концу, дамы, и онъ, натянуто улыбаясь, благодарилъ. Тронулись къ выходу.

— Надѣюсь, — сказалъ Өедюка, — что вы не откажетесь отъ русской водки? Или же предпочитаете коньякъ, абсентъ?

— Я могу пить и абсентъ, — отвѣтилъ Кшипшицюльскій, будто дѣлая одолженіе.

— Есть, — сказалъ Өедюка.

Кшипшицюльскій закутался въ вѣнскую накидку, подвернулъ брюки и, высоко задравъ въ пролеткѣ ноги, сѣлъ съ Зиной. Лизавета сдѣлала видъ, что не хочетъ ѣхать съ Петей, но все же вышло такъ, что они оказались вмѣстѣ.

Извозчикъ задребезжалъ, они поплелись мимо Александровскаго сада. Петя сидѣлъ уныло, рядомъ съ нимъ былъ чужой человѣкъ, ненавидящій, казалось, его. Вокругъ была весенняя Москва — простая, такъ располагавшая къ счастью, радости. Проѣхали Манежъ, Университетъ. На углу Воздвиженки пахнуло свѣжей листвой: это распустились ветлы въ саду Архива Иностранныхъ Дѣлъ, — ихъ блѣдно–зеленыя купы ясно выступили на небѣ. Петя ощутилъ острую, неутолимую тоску и взялъ Лизавету за руку. Лизавета ее не отдернула. Но и не пожала, только вздохнула. Тогда Петя сталъ гладить ее съ лаской и нѣжностью. Ему хотѣлось выразить въ этомъ всю свою любовь, всю просьбу о прощеніи, примиреніи. Но Лизавета молчала, лишь стала вздыхать, и фигура ея, доселѣ преувеличенно прямая, какъ–то ослабла, опустилась.

— Прости меня, — шепнулъ Петя. — Прости, не сердись.

Лизавета опять не отвѣтила, но рука ея слегка передвинулась, будто хотѣла найти Петину руку и о чем–то ей сказать. А Петя полуобнялъ ее, и теперь, въ свѣтлыхъ майскихъ сумеркахъ, она стала для него опять своей, родной и любимой.

 

// 150

 

Извозчикъ не довезъ еще ихъ до сворота въ Филипповскій, какъ вдругъ Лизавета велѣла остановиться — у начала Пречистенскаго бульвара, гдѣ теперь Гоголь. Тогда Гоголя не было. Лизавета легко спрыгнула, Петя ничего не спросилъ, разсчитался съ извозчикомъ.

— Пускай подождутъ, — сказала Лизавета, кивнувъ въ сторону Кшипшицюльскаго и Зины, скрывшихся за угломъ. Потомъ она дернула Петю за рукавъ. На бульварѣ было мало народу.

Лизавета быстро вытянулась, какъ серна, оглянулась направо, налѣво и крѣпко обняла Петю.

— Милый, — шептала она, цѣлуя его. — Милый, я дрянь, ну, конечно… страшная дрянь, — зашептала она быстро и страстно. — Конечно, я истеричка. Ну, хочешь, побей меня… напримѣръ, я лягу, а ты наступишь мнѣ на голову, и каблукомъ, каблукомъ…

Лизавета находилась въ томъ счастливомъ, радостномъ, и какъ бы творческомъ возбужденіи, которое и было ея стихіей. Ставъ на эту линію, она готова была на подвигъ, самопожертвованіе съ такой же легкостью, съ какой бросалась Петѣ на шею.

— Нѣтъ, ты меня не презираешь? Ты долженъ правду сказать. Если да, такъ я сейчасъ съ Каменнаго моста прыгну. Нѣтъ, вѣрно? Но, вѣдь, я тебя ужасно мучаю? Я капризная, стерва, нервная дрянь… Неужели ты меня еще можешь любить?

На скамейкѣ бульвара, гдѣ цѣлуются по вечерамъ съ возлюбленными модистки, но тою же весной, при тѣхъ же распускающихся липахъ и звѣздахъ, Лизавета бормотала Петѣ о любви, счастьи, — томъ ослепительномъ, чѣмъ была полна ея молодая душа.

Петя тоже былъ счастливъ. Лизавета забыла о гостяхъ, о Кшипшицюльскомъ, котораго сама же позвала.

— Не хочу уходить, — говорила она, прижимаясь къ Петѣ. — Мнѣ тутъ хорошо, больше ничего мнѣ не надо. Подождетъ Кшипшицюльскій.

 

// 151

 

Она захохотала и слегка укусила Петю за шею.

— Ты еще не знаешь, какая я мерзавка, — сказала она. — Если–бъ ты видѣлъ, какъ я съ этимъ полякомъ финтила. Милый, — вскрикнула она, какъ бы въ испугѣ: — не думай, это я все назло тебѣ — даже и не назло, я тебя все время страшно любила, только мнѣ показалось, что ты меня разлюбилъ… А ты думаешь, мнѣ Кшипшицюльскій нравится? Вотъ онъ мнѣ что, тьфу…

Лизавета азартно плюнула.

Былъ двѣнадцатый часъ, когда стало ужъ ясно, что больше сидѣть нельзя, дома произойдетъ смятеніе.

Дойдя до этой мысли, Лизавета быстро сообразила, что надо дѣлать: она въ моментъ подобрала юбки и, хохоча, крикнувъ: «домой», — помчалась въ переулокъ. Петя едва поспѣвалъ, въ рѣдкихъ прохожихъ они вызывали изумленіе, испугъ. Но Петѣ страшно было весело, какъ-то необычайно весело летѣть майской ночью по переулку, за своей звѣздой.

Въ полумглѣ мелькали знакомыя стройныя ножки. Черезъ три минуты были дома.

 

XXVII

 

— Позвольте–съ, — сказалъ Өедюка Лизаветѣ: — на что же это похоже? Мы ждем полчаса, часъ, — хозяевъ нѣтъ. Наши всѣ въ сборѣ, а без васъ, такъ сказать, какъ без рукъ. Это не годится. И Богъ знаетъ куда пропали. Нѣтъ, это не модель.

Кшипшицюльскій имѣлъ важный и спокойный видъ: все равно, молъ, должны еще быть благодарны, что пришелъ. Зина какъ–будто соскучилась съ нимъ: у ней стали сонные глаза. Алеша сидѣлъ отдѣльно съ Анной Львовной, на окнѣ, выходившемъ въ переулокъ, и, подыгрывая на гитарѣ, напѣвалъ:

 

// 152

 

 

Я здѣсь, Инезилья, стою подъ окномъ.

Объята Севилья и мракомъ и сномъ.

 

Въ большой комнатѣ Өедюка соорудилъ столъ, порядочно накрытый, съ цвѣтами, огромной бутылью бѣлаго вина, окорокомъ и всякой доброй снѣдью.

— Ну, — сказалъ Алеша: — пришли. Пора. Вѣдь, это чортъ знаетъ, ѣсть хочется.

— Успѣешь, — отвѣтила Лизавета. — Панъ, чего вы тамъ важность напускаете? — Она посмотрѣла на него, потомъ вдругъ захохотала. — Смѣшной вы, какъ ребенокъ!

Она схватила Петю подъ руку и бурнымъ маршемъ прошла къ столу. Козлороги, барышни, студенты, всѣ кинулись по мѣстамъ. Өедюка поздравлялъ Кшипшицюльскаго водченкой, пилъ за процвѣтаніе искусства и выразилъ мысль, что со своей стороны, какъ русскій дворянинъ, могъ бы этому посильно способствовать.

— Способствовать? — переспросилъ Алеша. — Да чѣмъ же, что ты врешь?

— Конечно, — отвѣтилъ Өедюка съ достоинствомъ: — я не богатъ, но и не нищій, это разъ. Напримѣръ, если бы какой–нибудь журналъ… ну, современный, что ли… я бы могъ дать пай. Для меня, могу сказать, хорошіе люди — все.

— Панъ, — сказалъ Алеша: — вы не думайте, онъ вамъ денегъ не дастъ.

Кшипшицюльскій повелъ глазами удивленно, слегка шокированный, и отвѣтилъ:

— Развѣ жъ я собирался печатать журналъ?

Алеша еще больше развеселился.

— Да ничего, можетъ, и дастъ. Онъ добрый, простой. Тюфякъ… Размякнетъ, такъ и дастъ.

— Повторяю вамъ, мнѣ безразлично, дастъ ли мнѣ господинъ денегъ на журналъ или нѣтъ, потому что я не собираюсь становиться издателемъ.

 

// 153

 

— Господа, — сказалъ Петя, подымаясь, со стаканомъ вина: — обращаю ваше вниманіе на то, что сегодня у насъ прощальный балъ.

Петя на радостяхъ подвыпилъ, щеки его закраснѣли.

— Да, — продолжалъ онъ: — мы на–дняхъ уѣзжаемъ, годъ кончается, надо выпить за наши добрыя отношенія, другъ за друга. Имѣйте въ виду, господа, что никто не знаетъ, что будетъ въ слѣдующемъ году. Можетъ, мы станемъ иными, или другое время будетъ, во всякомъ случаѣ, сейчасъ я подымаю стаканъ за наше доброе содружество, за веселый, славный годъ.

— Браво! — закричали кругомъ. — Ораторъ! Мирабо, талантъ! — Петя самъ захохоталъ надъ своимъ краснорѣчіемъ, но все же у него было чувство, что онъ кое–что сказалъ правильно. Вѣрно, годъ кончался, и для него, Пети, въ этомъ году было столько свѣта, радости, невѣдомыхъ раньше чувствъ, что въ его жизнь онъ врѣзался незабываемой чертой. И не могъ онъ не сознаться, что ему жаль бросать Москву, Филипповскій переулокъ, и не очень хочется къ дѣдушкѣ въ деревню.

— Всѣ ѣдутъ, — говорилъ Алеша: — кто куда. Долженъ сказать, что я тоже уѣзжаю.

— Почему всеобщее бѣгство? — спросилъ Өедюка, закусывая редиской седьмую рюмку. — Для чего? Куда?

— Мы ѣдемъ въ Крымъ съ Анной Львовной, — отвѣтилъ Алеша. — Солнышка хочется, моря. Думаю обойти пѣшкомъ южный берегъ… Къ Кавказу, въ Сочи, на Новый Аөонъ. Все хочется посмотрѣть, простой жизнью пожить.

— Да, — сказалъ Өедюка глубокомысленно: — природа. Это великое дѣло. Я же, долженъ сознаться, преимущественно люблю русскую природу. Какъ никакъ, — онъ гордо выпрямился, и красный жилетъ его еще больше надулся: — я русскій дворянинъ, въ

 

// 154

 

шестой книгѣ записанъ. Я былъ за границей, но не люблю. Не одобрилъ.

Онъ налилъ себѣ восьмую и прибавилъ:

— Такого продукта тамъ не найти.

Между тѣмъ, бутыль донского убывала. Студенты разволновались, поднялись споры. Лишь Зина съ Кшипшицюльскимъ молчаливо засѣли на диванѣ въ сосѣдней комнатѣ и что–то шептались. Анна Львовна сѣла за піанино, начались танцы. Въ углу студентъ съ фарфорово–блѣднымъ лицомъ и голубыми глазами напиралъ на противника, крича:

— А Византія? Вы забываете вліяніе Византіи?

— Я утверждаю, что новое искусство вноситъ благодѣтельную революцію, и постольку оно желанно.

— Но оно корней не имѣетъ! Гдѣ корни? Все русское просвѣщеніе шло съ Востока, намъ не привьешь парижскихъ выдумокъ.

— Позвольте, Пушкинъ воспитался на французахъ…

— Вы противорѣчите себѣ. Пушкинъ ругался, какъ извозчикъ и любилъ московскихъ просвиренъ.

— Господа, въ сторонку, невозможно же, мѣшаете танцовать.

Но византинистъ съ голубыми глазами уже ничего не слышалъ: онъ насѣдалъ на врага, сторонника стиля модернъ, стараясь подавить его Византіей.

Къ двумъ часамъ, когда стало свѣтлѣе, рѣшили, что расходиться рано; слѣдуетъ ѣхать за городъ. Денегъ было мало, но настроеніе росло; нервная сила не израсходована, дивна майская ночь, — и нельзя было удержать эту ватагу.

Раздобыли извозчиковъ, скромныхъ Ванекъ, и, усѣвшись по трое, поплелись въ Петровскій паркъ.

В Москвѣ свѣтало. Гасли фонари, блѣдные, очаровательные тона разсвѣта проступали надъ Тріумфальной аркой. Улицы были пусты, лишь временами мчались ли-

 

// 155

 

хачи. Алеша соскочилъ со своего извозчика, догналъ передняго, гдѣ сидѣли Петя и Лизавета, вспрыгнулъ старику на козлы и, обнявъ его, подгонялъ лошадь. Потомъ такъ же моментально удралъ. Сзади на него улюлюкали, гикали, свистали.

Въ «Мавританіи» пили кофе съ коньякомъ, хохотали, болтали, нельзя было понять, о чемъ, собственно, идетъ рѣчь, но всѣмъ было необыкновенно весело. Подымалось майское солнце и косымъ лучомъ, сквозь деревья парка, ударило по ресторану, усталымъ оффиціантамъ, молодежи.

Өедюка всталъ и, обращаясь къ Лизаветѣ, сказалъ:

— А теперь предлагаю выпить за предсѣдательницу, дай ей Богъ здоровья и многая лѣта, а также плодоносность чрева. Ура!

Өедюка поднялъ бокалъ, всѣ зашумѣли, зачокались, поздравляли, и на этомъ балъ кончился: было половина пятаго, ресторанъ запирали.

Назадъ шли пѣшкомъ. Старый паркъ былъ пронизанъ свѣтомъ, утреннимъ, неизъяснимо–свѣжимъ. Трава серебряная, въ росѣ. Чуть дымится прудъ. Глубокъ, пахучъ, прекрасенъ воздухъ.

Петя не чувствовалъ подъ собой ногъ, Лизавета тоже. Свѣтлое, радостное возбужденіе, опьяненіе, независящее отъ вина, владѣло ими. Не силы ли самой весны, любви несли ихъ? Это возвращеніе ярко врѣзалось въ память, какъ праздникъ свѣта и счастья, когда все существо человѣческое полно огня, который, какъ говорятъ, сходитъ съ неба.

По Тверскому бульвару шли втроемъ: Алеша, Петя и Лизавета; остальные же разбрелись. Бульваръ былъ также чистъ; голуби стайкой бродили у кафе, позлащенные солнцемъ.

Лизавета вдругъ свернула въ боковую дорожку, быстро опустилась на колѣни и горячими губами, такъ часто горѣвшими на Петиныхъ, поцѣловала эту убогую,

 

// 156

 

но родную землю Москвы. То же сдѣлалъ и Петя. Алеша улыбнулся на нихъ, свистнулъ и цыркнулъ на голубей, радужной тучкой взлетѣвшихъ при ихъ приближеніи. Эти свѣтлые голуби, засіявшіе въ солнечномъ блескѣ, показались вѣстниками чего–то добраго. На глазахъ Лизаветы выступили слезы. Петя взялъ ее подъ руку. Она на минуту замедлила шаги, будто устала отъ волненій.

— Какъ я счастлива! — шепнула она. — Если–бъ ты зналъ! — Петя зналъ это, по себѣ. Онъ съ любовью пожалъ ея руку.

 

_________

 

// 157

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

 

// 159

 

 

XXVIII

 

Алеша съ Анной Львовной тронулись на югъ въ маѣ, въ разгаръ весны.

Уже за Бутовымъ, подъ Москвой, Алеша увидѣлъ зеленѣющія березки, всходы яровыхъ, грачей. Было тепло, солнечно, доносилось благоуханіе весенней Россіи. Алеша нѣсколько ошалѣлъ. Ему хотѣлось крикнуть что–то этимъ полянамъ, прижать къ сердцу весь міръ: это былъ первый его выѣздъ въ далекіе края. Все его радовало и волновало.

Въ Курскѣ было почти жарко, подъ Харьковомъ начались степи. Онѣ смущали его. Въ ихъ безпредѣльности, въ пустынности дальняго горизонта, въ вѣтрякахъ, курганахъ, ястребахъ было нѣчто, не отвѣчавшее его душевному влеченію: онъ не могъ бы наполнить своей любовью этихъ пространствъ. Когда вечеромъ, за Лозовой, поѣздъ остановился на глухомъ полустанкѣ, и, выйдя на платформу, Алеша взглянулъ на степь, на туманно–сизый горизонтъ, на оврагъ, вспыхнувшій въ заходящемъ солнцѣ, — сердце его защемило. Гудѣли проволоки; путь, усѣянный ракушками, уходилъ вдаль. Зажгли зеленый огонь, темнѣло. Ощущеніе Алеши была, вѣроятно, космическая тоска.

— Не хотѣлъ бы тутъ жить, — сказалъ онъ Аннѣ Львовнѣ: — Богъ съ ними!

Но утромъ он проснулся ужъ въ иной странѣ. Показались горы, поѣздъ шелъ долиной; съ высотъ Инкермана внезапно открылось море. Алеша не сразу

 

// 161

 

понялъ, въ чемъ дѣло. Не сразу онъ догадался, что темно–синяя громада, незаметно переходящяя въ небо, и есть Черное море. Оно оправдывало свое названіе. Какая могучая, роскошная синева! Алеша залюбовался.

— Ну вотъ это я понимаю, — говорилъ онъ, съ волненіемъ. — Фу, ты, прелесть какая!

— У тебя глаза загорѣлись, — сказала Анна Львовна. — Я тебя люблю, — прошептала она, слегка прижимаясь къ нему, — и твои волосы, и глаза, и никому тебя не отдамъ!

Алеша взглянулъ на нее весело.

— Молодецъ, Анна.

— Можетъ быть. Я степная, ты знаешь. — Она захохотала. — Степная кобылица!

Они смѣялись, болтали. Но все же чувствовали по–разному. Смутно угадывала Анна Львовна, что не весь Алеша принадлежитъ ей. Что слишкомъ онъ горячъ, непосѣдливъ, слишкомъ многаго ему надо. Это ее нѣсколько томило: она старалась думать о другомъ.

Впрочемъ, сейчасъ не время было размышлять; подъѣзжали къ Севастополю.

Севастополь городъ бѣлыхъ домовъ, бѣлыхъ улицъ, моряковъ, историческихъ воспоминаній. Что–то пріятное есть въ немъ. Но разглядывать его некогда. Надо садиться на парнаго бѣлаго извозчика и катить внизъ къ пристани, гдѣ дожидается какой–нибудь «Пушкинъ», или «Александръ».

Публики оказалось много; каюты заняты, свободна лишь палуба, да и на ней порядочно народу. Но это ничего. День чудесный, вѣтеръ из Турціи соленый, влажный, и такой же пріятно–мощный, какъ море. Да и качку на палубѣ легче сносить.

Полчаса ушло на возню предъ отходомъ; крутили лебедки, давали то передній ходъ, то задній; ревѣлъ гудокъ. И, наконецъ, плавно тронулись. Прощай суша,

 

// 162

 

надо махать платочками оставшимся, крѣпче держаться за шляпу и ждать новыхъ, морскихъ чувствъ.

Въ ходѣ корабля прекрасно то, что не ощущаешь напряженія; глухо шумитъ машина, вѣтеръ бьетъ въ лицо, и чудно разваливаются волны, разрѣзаемыя носомъ: прозрачная, вольная стихія.

Бухта, бѣлыя зданія, катера, крѣпость, все это куда–то уходитъ, а синее море, спокойное, сильное, мягко качаетъ, шлетъ бѣлыхъ барашковъ.

Алеша стоялъ у борта безъ шляпы. Вѣтеръ трепалъ его волосы, на поблѣднѣвшемъ лицѣ были морскія брызги. Казалось, если поцѣлуешь его, вдохнешь запахъ моря.

Такъ, въ яркій вѣтреный день, при темно–голубомъ морѣ, шли они вдоль береговъ древней Тавриды. Алеша всматривался въ эти обрывистые берега, обнажавшіе мѣстами красный камень, и ему казалось, что гдѣ–нибудь въ глубокихъ ущельяхъ сохранился еще алтарь Ифигеніи. Потомъ мысли его перешли на грековъ, бороздившихъ нѣкогда это море въ своихъ судахъ, представились аргонавты, отчаянные мореплаватели, гнавшіеся за счастьемъ — и ему вдругъ захотѣлось вдохнуть въ себя всю былую жизнь, всѣ приключенія, опасности, наслажденія смѣлыхъ людей. Справа разстилался необъятный горизонтъ; его мечтанья тонули въ этомъ золотистомъ просторѣ.

Понемногу, однако, дала себя знать качка. Палуба опустѣла, всюду внизу попадались измученныя лица. Алеша съ Анной Львовной держались, лишь слабость одолѣла ихъ. И курьезно было видѣть, какъ къ обѣду на пятьдесятъ человѣкъ явилось пять–шесть. За всѣхъ ѣлъ здоровенный севастопольскій гимназистъ.

Солнце уже садилось, когда показалась бухта Ялты. Какъ всегда, любопытные стояли на молу, толкались комиссіонеры, татары. Горы залиловѣли, легкое облачко остановилось надъ Ай–Петри. Выглянула первая звѣзда. Въ шумѣ и толкотнѣ Ялты былъ уже югъ;

 

// 163

 

югъ въ звукахъ оркестра из сада, въ кафе, свѣтлыхъ костюмахъ.

Алеша съ Анной Львовной поѣхали въ коляскѣ въ Алупку. Ночь пришла быстро, зажглись звѣзды; ровнымъ шумомъ доносился плескъ моря. Они сидѣли молча. Разныя мысли занимали ихъ. Анна Львовна вспомнила свою прежнюю жизнь, увлеченія, грѣхи, которыхъ было немало; и ей чувствовалось, что именно теперь, наконецъ, подъ тридцать лѣтъ, она полюбила страстью рѣшающей, безисходной. Ей было и страшно, и радостно. «Что–жъ, — думала она горделиво: — онъ мой». И въ темнотѣ глаза ея блистали ярче, сердце билось. Она знала, что если его не удержитъ, то ея жизнь должна пропасть.

Алеша же радовался ночи, звѣздамъ, свѣтлякамъ, летавшимъ вокругъ. Ему нравилось, что онъ взрослый, молодой, любящій и любимый человѣкъ, что онъ будетъ купаться въ морѣ, кричать въ горахъ, что ему хочется цѣловаться и что онъ готовъ поцѣловать весь свѣтъ.

— Чортъ возьми, татары! — говорилъ онъ въ одномъ мѣстѣ, когда проѣзжали черезъ деревушку. — Ну народ! Скоро жъ мы въ Алупку въ эту доѣдемъ? — Дорогой, — говорилъ онъ кучеру: — поторапливай, чего тамъ!

Когда въѣзжали въ Алупку, пробило десять. Кривые улички были темны, круты, въ кофейняхъ сидѣли турки. Лаяли собаки.

Они сняли верхъ небольшой дачи, стоявшей особнякомъ. Въ палисадникѣ росли абрикосы. Съ балкона, въ далекой мглѣ, обозначавшей море, они разглядѣли красный и зеленый огни: шелъ пароходъ. Подъ впечатлѣніемъ звѣздъ, моря, дальнихъ горизонтовъ, кораблей, идущихъ неивѣстно куда изъ неизвѣстныхъ мѣстъ, Алеша легъ спать. Чувствовалъ онъ себя легко, какъ-то по–дѣтски: казалось, могъ бы вскочить и полетѣть, какъ большая птица, въ далекіе южные края, навстрѣчу теплу, солнцу.

 

// 164

 

 

 

XXIX

 

Ихъ жизнь въ Крыму, какъ и предполагалъ Алеша, приняла характеръ идиллически–романтическій. Они занимались своей любовью, и затѣмъ природой — солнцемъ, моремъ.

И моря, и солнца было тутъ довольно; большую часть дня проводили они на воздухѣ. Нерѣдко, поднявшись надъ татарской деревней, миновавъ садики розъ и миндаля, забирались въ горы.

Подъемъ крутъ, но утреннее солнце еще не жжетъ; Алупка обращается въ небольшое птичье гнѣздо на скалахъ, и шире, роскошнѣй разстилается голубой туманъ моря. Огромное небо надъ нимъ, какъ Божья чаша, полно свѣта.

Къ полудню, когда становится жарко, они уже въ чертѣ лѣсовъ, круто бѣгущихъ къ Ай–Петри.

Здѣсь можно сдѣлать привалъ. У Алеши съ собой бутылка вина, сыръ, хлѣбъ. Анна Львовна снимаетъ шляпу, ея бѣлая кофточка сіяетъ въ зелени южныхъ сосенъ. Сквозь просвѣты стволовъ виднѣется синева моря; на немъ, какъ обрывки мечтаній, паруса рыбацкихъ суденъ.

По мху, по камнямъ, Аннѣ Львовнѣ, играетъ веселая свѣтотѣнь. Алеша разстегнулъ воротъ рубашки и подставляетъ часть обнаженной груди солнечнымъ лучамъ. Онъ лежитъ на спинѣ. Начинаются фантазіи. Хорошо бы поселиться гдѣ–нибудь на краю свѣта, въ огромномъ саду, питаться плодами, цѣлый день быть на солнцѣ и ходить безъ одежды. Все остальное можно забросить, потому что природа — самое важное, и даже единственно–важное.

— Около Сочи есть сады, — говоритъ Анна Львовна. — Хочешь, можно наняться туда, помогать сторожамъ.

Отчасти это Алешѣ нравится, отчасти нѣтъ. Караулить рай земной! Занятіе немного странное. Впрочемъ, можно только считаться сторожемъ, и ничего не дѣлать.

 

// 165

 

Какъ бы то ни было, мысль о природѣ занимала Алешу. Кромѣ солнца, онъ открылъ здѣсь еще великаго друга — море.

Погружаясь каждый день въ стеклянно–прозрачную влагу, подымаясь надъ ней блестящимъ тѣломъ, Алеша почувствовалъ крѣпкую связь съ этимъ чуднымъ существомъ. Онъ фыркалъ, ухалъ, ругался отъ радости. Ему нравилась и тишина, и прибой, но больше всего — купанье.

Это пристрастіе къ морю охладило его нѣсколько къ Алупкѣ. Захотѣлось дальше отъ людей, чтобы пляжъ былъ просторнѣй, чтобы однимъ можно было купаться.

Анна Львовна этому сочувствоввала. Сначала они ограничились тѣмъ, что ходили въ Симеизъ, но потомъ у Алеши явился болѣе обширный планъ; пройти пѣшкомъ по всему южному берегу, къ Кавказу.

Около Сочи у Анны Львовны жила сестра. Они отправили туда вещи, — взяли съ собой лишь самое необходимое и съ палками, дорожными сумками, тронулись.

До Алушты шли три дня, устали, были веселы, но у нихъ было ощущеніе, что настоящее еще впереди. Дѣйствительно, за Алуштой кончилась область курортовъ, и путешествіе стало интереснѣй.

Они шли уже по пустынному берегу. Налѣво горы, понемногу понижающіяся, переходящія въ холмы, — направо море, даль, берега неизвѣстныхъ странъ. Звѣзды ночью, днемъ солнце, соленый вѣтеръ, пустынность, пески подъ Өеодосіей, отдыхи на свѣжемъ воздухѣ, ночлегъ у волнъ — сколько большой и прекрасной поэзіи! Иногда по ночамъ они вмѣстѣ купались, не стѣсняясь костюмами; потомъ вмѣстѣ лежали на пескѣ, подъ блѣднымъ отсвѣтомъ звѣздъ. Ихъ не смущала нагота, и, цѣлуя ея тѣло, слегка бѣлѣвшее въ сумракѣ, Алеша чувствовалъ, что поступаетъ правильно. Во всплескахъ моря, трепетѣ звѣздъ, вѣтеркѣ онъ чувствовалъ одобреніе.

 

// 166

 

Иногда и днемъ, въ мѣстахъ, гдѣ можно, онъ шелъ нагимъ. Вначалѣ было нѣсколько смѣшно, и даже Анна Львовна дразнила его; кромѣ того, болѣла отъ солнца кожа. Но потомъ онъ привыкъ и къ своему тѣлу.

Онъ загорѣлъ, пропахнулъ солью, моремъ и солнцемъ, глаза стали еще голубѣй, окрѣпли мускулы. Отношенія съ Анной Львовной были отличныя.

— Ты теперь мой, — говорила она, обнимая и цѣлуя его. — Я это чувствую, я тебя люблю, и сейчасъ не ревную.

Она задумалась и сказала:

— Могла ли я раньше думать, что буду бродить здѣсь съ тобой у моря. Но я очень счастлива, очень!

Вздохнувъ, она прибавила:

— Если бы существовали боги Греціи, о которыхъ ты часто упоминаешь, они позавидовали бы мнѣ.

— Боги позавидовали бы? — сказалъ Алеша. — Ну и отлично. Чего тебѣ еще?

— Да, вѣдь, кажется, они въ такихъ случаяхъ караютъ?

— Пустое. Э, чего тамъ! Хорошо и хорошо. — Онъ махнулъ рукой. Потомъ слегка толкнулъ ее въ бокъ:

— Видишь, камень у берега? Кто скорѣй?

— Такъ по–твоему ничего? Правда, ничего?

Анна Львовна повеселѣла. Черезъ минуту они бѣжали наперегонки къ этому камню, потомъ валялись подъ нимъ на солнцѣ, скромно завтракали. Боги, казалось, сочувствовали, охраняли ихъ.

Въ Өеодосіи сѣли на пароходъ. Ѣхали скоро, пріятно. Пріятно было и слѣзть въ Сочи, гдѣ ихъ приняла сестра Анны Львовны, женщина–врачъ типа семидесятыхъ годовъ. У ней былъ видъ всегдашней курсистки, доброе сердце, и душа, полная завѣтовъ народничества. Раньше она жила здѣсь въ колоніи, а потомъ колонія распалась, и она осталась одна, на клочкѣ земли съ виноградниками. Существовала она очень скромно, хозяйничала, лѣчила. Замужемъ никогда не была.

 

// 167

 

Въ ея маленькомъ домикѣ, среди виноградниковъ, дынь, арбузовъ, идиллическая жизнь продолжалась. Анна Львовна помогала на кухнѣ, работала въ огородѣ, купалась; Алеша цѣлые дни жарился на солнцѣ и тоже возился въ саду, несмотря ни на какой зной. Сначала Марья Львовна стѣснялась, потомъ это прошло, и ее не удивляло, когда издали замѣчала она его крѣпкую фигуру въ одной шляпѣ.

— Я бъ хотѣлъ всѣхъ пріучить, чтобы меня не стыдились, — говорилъ Алеша. — Васъ я все–таки шокирую, Марья Львовна. Я ужъ вижу. Какъ меня увидитъ, такъ въ сторону. А зачѣмъ?

Марья Львовна смѣялась беззлобно.

— Голубчикъ, меня ужъ увольте. Я понимаю, что къ наготѣ можно относиться здраво, но все же не привыкла къ такимъ… — она опять улыбнулась: — экспериментамъ.

И, дѣйствительно, поздно было переучивать Марью Львовну, выросшую въ свою эпоху, воспитанную на Успенскомъ, Михайловскомъ. Когда по вечерамъ, за самоваромъ, она разсказывала о своей молодости, о друзьяхъ, изъ которыхъ одни погибли, другіе томятся въ каторгѣ — иная жизнь открывалась передъ ними. Дѣвушки, бросившія богатыя семьи; десятки лѣтъ Шлиссельбурга, мученія ссылокъ, отказъ отъ любви, гибель по глухимъ угламъ Сибири. Все это — со спокойной, ясной душой.

— Вѣру я знала хорошо, — говорила Марья Львовна слегка глухимъ от волненія голосомъ. — Я не встрѣчала уже потомъ такого человѣка. Теперь она сидитъ двадцать два года. Недавно умерла ея мать. Всю жизнь она добивалась повидать ее: не пустили. Съ тѣмъ и умерла.

Алеша всталъ и прошелся.

— Молодцы были, — сказалъ онъ, — что и говорить, молодцы. Только… я бы все–таки не могъ. Я самъ хочу жить. Не желаю своей жизни отдавать. Я–бъ не выдержалъ.

 

// 168

 

— Теперь другое время, — сказала Марья Львовна, снимая очки. — Теперь все иное. Вѣдь, вотъ, если–бъ вы тогда рѣшили такъ гулять, какъ въ саду ходите, васъ, извините меня, засмѣяли бы. А теперь ничего.

Алеша не возражалъ, но хотя она внушала ему симпатію, и ея далекіе, несчастные друзья навѣрно были люди отличные, все же онъ чувствовалъ и за собой правду, и за своимъ временемъ — значеніе. Что бы тамъ ни говорили, Алешѣ не понравился бы Златовратскій. И на передвижныя выставки онъ не ходилъ. А великихъ французскихъ художниковъ послѣднихъ лѣтъ сверстники Марьи Львовны все равно не одобряют, и не знаютъ. Какъ не признаютъ современной русской лирики.

И не смущаясь Марьей Львовной, Алеша попрежнему проповѣдывалъ вольное житіе, любовь, природу. Попрежнему онъ бродилъ днемъ у моря, попрежнему купались они вмѣстѣ съ Анной Львовной, только теперь еще, отъ жаровъ, Алеша поѣдалъ массу черешенъ. Иногда, къ великому смѣху Анны Львовны, упивался виномъ и изображалъ изъ себя Ноя.

Такъ шла ихъ жизнь, незамѣтно и легко, какъ жизнь рыбъ въ моряхъ, птицъ, веселыхъ лѣтнихъ стрекозъ. И такъ же внезапно она оборвалась.

Анна Львовна была весела, рѣзва, какъ никогда. Казалось, ей убавилось сразу нѣсколько лѣтъ. Она ловила даже рыбу, со знакомыми рыбаками, а за послѣднее время изобрѣла спортъ: плаванье. Плавала на часы, до намѣченной цѣли.

По этому случаю Алеша иногда даже ругалъ ее.

— Не люблю, — говорилъ онъ. — Ты отчаянная, конечно, а все–таки одна не плавай. Не моги.

Но въ Аннѣ Львовнѣ просыпалось упрямство, черты степной помѣщицы: ей именно хотѣлось одной, и чтобы было опасно.

— А какъ же я съ борзыми? Тоже, вѣдь, одна, только на лошади. Вотъ и все.

 

// 169

 

Алеша махалъ на нее рукой. Не переспоришь.

Все это привело къ тому, что разъ, въ вѣтреный день, когда жгло сухимъ жаромъ, Анна Львовна бросилась таки плыть къ мысу, за версту разстоянія. Алеша видѣлъ это съ балкона и разсердился. Волна была порядочная, зеленая, и какъ бываетъ въ бурные дни — нечистая. Въ ней плавали водоросли; мѣстами по морю, у берега, проступили ржавыя пятна.

Онъ съ неудовольствіемъ прошелъ по выжженному саду и спустился на пляжъ. Голова Анны Львовны, въ красномъ чепцѣ, виднѣлась шагахъ въ ста. Алеша раздѣлся и прыгнулъ съ размаху. Тотчасъ большая волна съ мягкой силой ухнула ему въ голову; онъ фыркнулъ, пробилъ ее, и, сильно работая руками, поплылъ. Плыть было трудно; онъ старался идти въ три четверти волненія, но красный чепецъ упрямо велъ его какъ–разъ въ лобъ вѣтру. Онъ сердился, но плылъ. Такъ продолжалось съ четверть часа, наконецъ, онъ почти догналъ ее. Его отдѣляли всего нѣсколько валовъ, но удивительно было то, что чепецъ какъ–то безцѣльно болтался на одномъ мѣстѣ, какъ маленькій бакенъ. Теперь Алеша быстро нагналъ ее. Это произошло оттого, что то, что было Анной Львовной, трепалось волнами на одномъ мѣстѣ.

Она лежала ничкомъ, ея крѣпкое, бѣлое тѣло охотницы съ такою же лаской омывалось влагой, какъ и тогда, когда ночами они цѣловались у волнъ. Такъ же безпредѣльно и далеко было блѣдное небо. Въ великой красотѣ, въ равнодушіи окружающаго былъ, конечно, свой смыслъ, но трудно было его понять Алешѣ, когда онъ плылъ назадъ съ тѣломъ своей любви.

Онъ не могъ плакать. Онъ молча положилъ ее на песокъ, поцѣловалъ, безсмысленно поглядѣлъ на море, солнце, горы, и пошелъ домой, не подымая головы. Онъ зналъ, что произошло нѣчто удивительное и огромное, но не могъ еще хорошенько понять, что именно.

 

// 170

 

XXX

 

Послѣ шума и блеска зимы, проведенной въ Москвѣ, Петѣ хотѣлось въ деревнѣ учиться, сосредоточиться, и рѣшить вопросы, все настоятельнѣе встававшіе въ его умѣ. Онъ занимался политикой и философіей. Въ то лѣто онъ порядочно читалъ, но и тутъ и тамъ его смущало многое.

Камнемъ преткновенія въ политикѣ была такая мысль: самые честные, добрые и нужные люди — это демократы. Все, что отзываетъ буржуазіей — ничтожно. Но тогда выходило, что ничтожны Пушкинъ, Толстой, Тургеневъ, не говоря уже о Тютчевѣ и Фетѣ. Далѣе: не нужна буржуазная живопись, музыка, философія. И если быть послѣдовательнымъ, то люди, не поклоняющіеся Марксу, въ душѣ тоже буржуи, и философія ихъ соотвѣтственная, и ихъ преданность буржуазной культурѣ, искусствамъ — лишь показатель ихъ душевнаго убожества. Получалось, что онъ, Петя Лапинъ, одновременно демократъ и буржуа. Это его бѣсило, выводило изъ себя. Тишина же деревенской жизни, располагавшая къ размышленіямъ, лишь обостряла это.

Другіе запросы, тоже очень жгучіе, были философскіе. Первую брешь сдѣлалъ тутъ сборникъ статей по философіи, гдѣ защищался идеализмъ, и это было близко къ идеологіи новаго искусства, приверженцемъ котораго Петя считалъ себя; притомъ, борьба съ позитивизмомъ отвѣчала его смутнымъ душевнымъ тяготѣніямъ.

Отсюда шагъ до Владиміра Соловьева, и этотъ шагъ былъ сдѣланъ: Петя купилъ его сочиненія и погрузился въ нихъ.

Въ ранней молодости владычество книги велико и чудесно. Она входитъ въ жизнь юноши, зажигаетъ его, — какъ любовь, даетъ счастье и мученья. Когда развернется стройная система, какъ полноводная рѣка, вмѣщающая въ себя жизнь — горе, радости, преступленія,

 

// 171

 

творчество, откровенія, — человѣкъ бросаетъ книгу и бѣжитъ въ поле; онъ долженъ ходить, думать, самъ себѣ улыбаться, говорить, и онъ — тоже частица того высшаго, что показалъ ему учитель. Свѣтлая радость наполняетъ его душу.

Но вотъ онъ чего–нибудь не понялъ — или любимый писатель сказалъ не то, что хотѣлось бы. Или такъ: мысль философа возвышенна, прекрасна, — и вдругъ появляется такъ называемый здравый смыслъ, и подсиживаетъ ее.

Древній вопросъ мучилъ въ то лѣто Петю: есть ли на самомъ дѣлѣ природа, Богъ, — или все — обманъ, фантасмагорія слуха и зрѣнія? Горше всего было то, что въ позиціи ненавистнаго Канта была доля правды: но отвергнуть звѣзды, небо, солнце, отвергнуть закатъ во ржахъ казалось ему безуміемъ. «Конечно, если смотрѣть инымъ глазомъ, — все представится по-другому, но что–то все же есть, и оно хорошее, Божье, настоящее. Не можетъ оно растаять, не существовать». «А вдругъ я думаю такъ потому, что у меня наивное сознаніе? Простодушные люди все принимаютъ на вѣру». И Петю снова раздражало сомнѣніе. Теперь уже выходило, что не только онъ въ душѣ буржуй, но и общее представленіе о мірѣ у него архаическое. Его поддерживало въ этихъ наивныхъ самотерзаніяхъ лишь то, что на его сторонѣ былъ Владиміръ Соловьевъ. Ему казалось, что этотъ человѣкъ, пророческаго вида, обороняетъ дивный Божій міръ.

Однако, у него являлось чувство глубокой его и своей правоты, когда вечеромъ онъ сидѣлъ въ полѣ на копнѣ клевера, въ лучахъ солнца танцовали мушки, вдали бабы убирали сѣно. Когда, безмолвныя и великія, разстилались русскія поля, въ убогой деревушкѣ блестѣло алмазомъ стекло. Душистымъ вечеромъ гасло солнце, надъ скромной страной зажигались звѣзды. Ихъ языкъ былъ отчасти понятенъ. Все, что онѣ говорили — было за какую–то большую правду, вышечеловѣче-

 

// 172

 

скую, вмѣстить которую цѣликомъ не дано ни ему, ни идеалистамъ изъ сборника, ни даже самому Соловьеву.

Такъ велъ Петя недѣятельную, нефизическую жизнь. Часто засиживался до разсвѣта, и часа въ три, когда Лизавета уже видѣла первый сонъ, выходилъ изъ флигеля.

На тепломъ, нѣжно–персиковомъ востокѣ вырѣзываются вѣтви ракитъ. Звѣзда повисла прозрачной каплей. Тихо, какъ бываетъ передъ разсвѣтомъ. Брехнетъ въ зеленоватомъ сумракѣ Звонокъ, бѣлая собаченка. Побѣжитъ по росѣ, потрется у ногъ, перевернется на спину. На деревнѣ прокричатъ пѣтухи.

Усадьба спитъ. Лишь на скотномъ вздыхаетъ корова, лошадь сонно пофыркиваетъ. Въ этотъ часъ мирной благодати хорошо прогуливаться передъ флигелемъ съ непокрытой головой. Міръ кажется такимъ храмом, гдѣ присутствуетъ самъ Создатель.

Человѣкъ усталъ от чтенія, но утро, прохлада, благоуханіе русской земли укрѣпляютъ, освѣжаютъ его. Какъ будто сейчасъ онъ лучше, чѣмъ обыкновенно. Онъ ни о чемъ не думаетъ, но душа его полна высокихъ и чистыхъ настроеній.

И когда разсвѣтъ совсѣмъ забѣлѣетъ, задымится росистая трава у большого дома, звѣзды померкнутъ, — полуночный человѣкъ, занятый судьбами міра, идетъ спать, и дрыхнуть будетъ до двѣнадцати. Люди же дѣла, косари, выйдутъ на работу и, позванивая брусницами, блестящими косами, за дядей Митріемъ спустятся въ лужокъ.

Лизавета, конечно, жила по–другому. Во–первыхъ, вставала въ девять. Это не рано для деревни, но еще тотъ часъ, когда утро сохраняетъ свое обаяніе. Печать свѣжести, тишины есть на всемъ.

Первымъ дѣломъ бѣжала она на прудъ купаться. Закладывала на голову кругами золотыя косы, сбрасывала капотъ, минуту смотрѣла, улыбаясь, на свое нѣжное тѣло, отливавшее жемчугомъ, прозрачное —

 

// 173

 

потомъ бухалась въ воду. Въ водѣ слегка визжала, плескалась, смѣшно раздувала щеки, и, плавая, колотила ногами. Все было весело вокругъ, но и немного жутко: вдругъ ракъ ухватитъ за ногу или піявка вопьется. Хорошо бы также поймать за хвостъ карпія, лѣниво дремлющаго у поверхности.

Но долго сидѣть въ пруду холодно — прудъ ключевой. И Лизавета бѣжитъ пить съ дѣдушкой кофе, потомъ взглянуть, какъ спитъ Петя, не безпокоятъ ли его мухи, потомъ въ сосѣдней комнатѣ почитать романъ, при слабомъ лѣтнемъ вѣтеркѣ, колышащемъ занавѣску, свѣвающемъ лепестки жасмина, что стоитъ большимъ букетомъ на столѣ, въ вазѣ. Непрерывно кудахчетъ гдѣ–то курица; въ огородѣ, у гороха, возится почтенная кухарка Матвѣевна. Ея дѣвочка, съ дѣтьми другой кухарки, такъ называемыми готтентотами, сидитъ на заборѣ и показываетъ языкъ проходящему работнику. На балконѣ дѣдушка разговариваетъ съ Егоромъ Петровымъ.

И пока встанетъ Петя, Лизавета успѣетъ сбѣгать за ландышами, полить цвѣты, поболтать съ Матвѣвной. Петя встаетъ въ двѣнадцать. Дѣдушка въ нетерпѣніи выпиваетъ уже рюмку водки, и, когда является Петя, неизмѣнно говоритъ:

— Что–жъ это ангелъ нашъ ни свѣтъ ни заря? — и наливаетъ вторую рюмку.

Потомъ онъ ѣстъ борщъ и укоряетъ Петю за односторонность его работы.

— Нельзя одну голову утомлять. Пошелъ бы, прокосилъ у пруда. И засыпалъ бы лучше, не вставалъ бы такъ безобразно.

Но Петя послѣ обѣда устраивается во флигелѣ съ чаемъ, папиросами, въ удобномъ креслѣ. Опять появляется Кантъ, Соловьевъ. Лизавета повязывваетъ голову платочкомъ. Это, значитъ, на покосъ, сгребать сѣно.

 

// 174

 

Мимо флигеля, тоже въ платочкахъ, съ граблями на плечахъ, проходятъ Анна Матвѣвна, горничная Катя и дѣвченка Аксюшка.

— Анна Матв–вѣвна–а! — кричитъ Лизавета. — Подождите меня–а!

Ей хочется на прощанье поцѣловать Петю, и, въ то же время, надо идти. Она цѣлуетъ, вспрыгиваетъ на окно, и въ моментъ ея ужъ нѣтъ.

— Грабли у молотиль–на–амъ! — доносится голосъ Анны Матвѣвны.

— Лизавета! Поди–ка сюда!

Петя зоветъ ее съ озабоченнымъ видомъ. У Лизаветы падаетъ сердце. Ей кажется, что Петя внезапно заболѣлъ чѣмъ–нибудь ужаснымъ. Она блѣднѣетъ, подбѣгая къ окну.

— Основной схемой кантовской теоріи познанія является взаимодѣйствіе между матеріаломъ–ощущеніемъ–аффекціей черезъ вещь въ себѣ, съ одной стороны, и мышленіемъ–формой–спонтанностью–категоріализаціей — съ другой — говоритъ серьезно Петя, едва сдерживаясь отъ смѣха.

— Ну и дуракъ!

Лизавета обернулась, брыкнула и убѣгаетъ. Издали она кричитъ:

— И Кантъ твой болванъ!

Петя вздыхаетъ. Дуракъ не дуракъ, а крутой былъ кенигсбергскій старикъ. Много забилъ свай на своемъ вѣку.

И до пяти часовъ Петя погружается въ чтеніе. Къ пяти ждутъ почту. Въ деревенской жизни это всегда любопытное событіе, тѣмъ болѣе, что теперь, изъ–за покоса, посылаютъ редко.

Мальчикъ Гараська, верхомъ на Птичкѣ, для краткости проѣзжаетъ садомъ. Петя видитъ его издалека, и выходитъ встрѣчать.

Гараська отдаетъ старый дѣдушкинъ ягдташъ, обращенный въ почтовую сумку, сдачу, корреспонденцію и

 

// 175

 

накладную со станціи. Все это аккуратно надо сдать дѣдушкѣ, который пьетъ пиво на балконѣ; но Петю интересуютъ больше письма. Одно — ему, четыре — Лизаветѣ.

Письмо это отъ Степана, отвѣтъ на приглашеніе погостить въ деревнѣ. Степанъ благодаритъ и принимаетъ. Въ четвергъ надо выслать за нимъ лошадей. Петя просматриваетъ газеты, потомъ идетъ гулять, какъ любитъ это дѣлать — освѣжиться отъ чтенія и подумать о сомнительныхъ мѣстахъ.

Онъ сидитъ надъ рѣчкой, смотритъ на закатъ, видитъ ясную воду, небо, березу, — и думаетъ, есть ли эта береза живое существо, младшая сестра его, человѣка, въ бытіе которой онъ вѣритъ, какъ въ собственное, — такъ выходитъ по Соловьеву, — или химера его мозга.

Конечно, онъ ни къ чему не приходитъ. Вдругъ слышитъ издали голосъ Лизаветы. Лизавета бѣжитъ отъ усадьбы запыхавшаяся, красная, лицо ея теперь, дѣйствительно, взволновано.

— Нѣтъ, это просто что-то ужасное! — кричитъ она издали. — Да прямо что–то удивительное!

Алеша написалъ ей о смерти Анны Львовны. Хотя Лизавета мало ее знала, но это — любовь брата. Сама Лизавета cчастлива, отзывчива на чужое горе и нервна: она бросается Петѣ на шею и плачетъ. Ей представляется, что и Петя можетъ такъ же утонуть, и чтò съ ней тогда будетъ? — Петя не скоро унимаетъ ее.

Онъ самъ читаетъ съ волненіемъ. Кто бы подумалъ!

 

XXXI

 

Въ четвергъ за Степаномъ выслали лошадей — не коляску, какъ это дѣлалось для гостей почтенныхъ, а телѣжку, парой. Петя всталъ въ этотъ день раньше, и въ легкой блузѣ вышелъ встрѣчать его за околицу.

 

// 176

 

Когда телѣжка подъѣхала, Петя остановилъ ее и вспрыгнулъ къ Степану. Они поцѣловались. Петя сѣлъ съ нимъ рядомъ.

— Ну, — сказалъ онъ: — надолго? Я ужасно радъ тебя видѣть.

— Надолго не могу, — отвѣтилъ Степанъ, отирая платкомъ запыленное лицо. — Дня на три. Я, вѣдь, теперь, знаешь… отецъ, и прочее тамъ. Клавдію надолго не хочется оставлять. Степанъ взглянулъ въ лицо Пети темными, глубоко-сидящими глазами.

— Да и ты мѣняешься: женатый! — Онъ хлопнулъ его по колѣнкѣ и улыбнулся. — Сталъ солиднѣй, почтеннѣй.

— Что жъ, — отвѣтилъ Петя: — я не раскаиваюсь, что женился.

У флигеля ихъ встрѣтила Лизавета. Она была съ цвѣтами, только–что вернулась съ прогулки, дышала солнцем, свѣжестью.

— Я и не думалъ, что ты раскаиваешься, — сказалъ Степанъ, вылѣзая. Онъ молча, крѣпко пожалъ руку Лизаветѣ. Потомъ оглянулся.

— Все здѣсь попрежнему. Когда мы съ нимъ были дѣтьми, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Лизаветѣ: — въ этомъ флигелѣ никто не жилъ.

Степанъ стоялъ на солнцѣ слегка сгорбившись, широкоплечій и крѣпкій. Петя вспомнилъ, какими они были лѣтъ пятнадцать назадъ, и ему трудно было повѣрить, что это тотъ Степка, съ которымъ они ловили раковъ подъ камнями, на рѣчкѣ.

Степанъ снялъ свой чемоданъ, далъ двугривенный кучеру и вошелъ во флигель.

Онъ давно здѣсь не былъ, но помнилъ ясно, какъ было при Петиныхъ родителяхъ и при жизни его матери, ихъ дальней родственницы, вдовы маленькаго чиновника.

— Тутъ сушили рожь, — сказалъ онъ, улыбаясь Лизаветѣ: — мы съ Петей любили возиться въ зернѣ,

 

// 177

 

хотя это запрещалось. Далекое время, — прибавилъ онъ, и пошелъ умываться.

Потомъ отправились къ дѣдушкѣ на балконъ пить чай. Степанъ поцѣловался съ нимъ, но Петѣ показалось, что они мало другъ къ другу расположены. Дѣдушкѣ не нравилось, что Степанъ революціонеръ. Степану же была чужда здѣшняя жизнь.

За чаемъ разговоръ нѣсколько разъ касался опасныхъ темъ. Степанъ отмалчивался, но дѣдушка чувствовалъ, что онъ съ нимъ несогласенъ. Дѣдушка былъ умѣренный либералъ.

— Недавно на моихъ лошадяхъ прокламаціи разбрасывали… со станціи сѣлъ какой–то… и по всѣмъ деревнямъ. Насчетъ принудительнаго отчужденія земли. Чортъ знаетъ, на что надѣются… Глупость какая-то.

Дѣдушка сталъ волноваться, и нервно подрагивалъ ногой.

— Я всю жизнь работалъ, чтобы имѣть свой уголъ, а его отберутъ?

Онъ закашлялся, всталъ, и, подойдя къ периламъ, плюнулъ. — Все это чепуха!..

Степанъ допилъ чай, вздохнулъ и всталъ. Петя тоже поднялся. Эти разговоры всегда вызывали въ немъ томительное настроеніе, когда хочется спорить съ обѣими сторонами.

Ему казалось, что дѣдушка не совсѣмъ правъ. Но онъ не вѣрилъ, что чуть не завтра произойдетъ гигантскій поворотъ жизни. И опять не могъ разобрать, кто же онъ самъ: демократъ ли, другъ народа, или помѣщикъ.

Молодые люди втроемъ отправились въ рощу, куда принято было водить до обѣда пріѣзжихъ. Петя высказалъ свои сомнѣнія — какъ всегда, путано и нескладно. Въ концѣ концовъ, это обозлило его самого.

— Чего тутъ говорить? — крикнула Лизавета. — Конечно, земля должна быть у крестьянъ, я не понимаю, какую ты кислоту разводишь — ну сказали тебѣ, что у крестьянъ, чего–жъ разговаривать?

 

// 178

 

Для Лизаветы все было просто: справедливо, значитъ должно быть такъ.

Они усѣлись подъ березами. Лѣтній зной вѣялъ на нихъ ароматомъ полей, неубранныхъ еще хлѣбовъ.

Тѣнь березовой листвы струилась мягко по травѣ, по платью. Степану не хотѣлось говорить. Улыбаясь, смотрѣлъ онъ на Лизавету, раскраснѣвшуюся отъ гнѣва. Онъ глядѣлъ на нее и думалъ, что она такъ же прекрасна, какъ эти тѣни, березы, милый полевой вѣтеръ. И такъ же, какъ они, она лишь вѣетъ на него своимъ очарованіемъ, но она не его.

Еще онъ думалъ, какъ мало они его знаютъ, какъ имъ совершенно неизвѣстна цѣль его пріѣзда и тѣ мрачные замыслы, что живутъ въ немъ.

На минуту Степана охватило оцѣпенѣніе: пройдетъ двѣ, три недѣли, свершится задуманное, и навсегда померкнетъ для него солнце, эта горячая Лизавета, весь этотъ міръ, который мало его баловалъ, но гдѣ много онъ любилъ.

«Что же», — думалъ онъ: — «такъ надо». Горделивое чувство — что онъ идетъ по истинному, прямому пути, охватило его.

Вечеромъ они съ Петей гуляли одни.

Они спустились къ рѣчкѣ, прошли въ гору березовымъ лѣсомъ, и вышли въ поля. Дорога все-таки подымалась, и привела ихъ къ небольшому кургану, очень древнему, теперь распаханному.

Много дѣтскихъ воспоминаній было связано у Степана съ этимъ мѣстомъ. Не разъ лежалъ онъ тутъ въ отрочествѣ, на закатѣ, не одна мысль сердца, которою онъ питался теперь, вела свое происхожденіе отсюда, изъ мечтаній надъ поэтической могилой.

Петя легъ на спину, повернулъ голову бокомъ, — сталъ смотрѣть на закатъ: ему представились необычайныя краски, дивной красоты, и вся страна, весь горизонтъ казались полными прелести.

 

// 179

 

— Степанъ, — спросилъ Петя: — помнишь нашъ разговоръ, въ Москвѣ, въ день моего пріѣзда? Ты сказалъ мнѣ тогда, что у тебя къ жизни… большія требованія. Я хотѣлъ бы знать… что же ты… разобрался, куда тебѣ идти, ну, что дѣлать? Какъ ты, вообще, живешь?

Степанъ задумчиво обнялъ свои колѣни. Слегка покачиваясь, взглядываясь въ горизонтъ, онъ отвѣтилъ:

— Я думаю об этомъ попрежнему. Конечно, это — главное въ моей жизни.

— Но какъ именно хочешь ты это осуществить?

Степанъ улыбнулся.

— Какой любопытный!

— Я не изъ любопытства, ей Богу, — смущенно сказалъ Петя: — я спрашиваю потому, что меня самого очень волнуетъ это. Я, вѣдь, тоже живу. Мнѣ тоже хочется, чтобъ жизнь моя была такой, а не иной.

Петя былъ возбужденъ, глаза его блестѣли. Степанъ зналъ его. Онъ понялъ, что его дѣйствительно занимаютъ эти вопросы.

— Что же, — отвѣтилъ онъ. — Вотъ мои мысли: у кого есть Божій даръ, творчество, тотъ служитъ имъ, это его орудіе. У кого же этого нѣтъ, тотъ — онъ сказалъ это спокойно и холодновато — отдаетъ себя. Всего себя пусть отдастъ.

Солнце сѣло. Сильнѣй вѣяло свѣжестью, къ дубу на межѣ потянула сова. Закатъ пламенѣлъ. На сѣверѣ, въ фіолетовомъ небѣ, проступила звѣзда.

— Значитъ, — сказалъ Петя: — ты проповѣдуешь подвигъ.

Петя не зналъ, что на–дняхъ, по порученію партіи, Степанъ долженъ былъ убить высокое лицо. Но онъ чувствовалъ, что Степанъ какой–то особенный, даже иной, чѣмъ раньше.

— Да, пожалуй. Въ этомъ родѣ.

Петя вздохнулъ.

— Ты правъ, но на это нужны большія силы.

 

// 180

 

Далеко, изъ усадьбы, раздался звукъ рога. Петя всталъ.

— Трубятъ, — сказалъ онъ: — пора. Насъ зовутъ ужинать.

Степанъ тронулся съ нимъ. Сердце его билось сильно, и какъ-будто нехватало воздуха: онъ глубоко дышалъ.

Ужинъ прошелъ неоживленно.

Когда со стола убрали, дѣдушка по обыкновенію остался на балконѣ съ пивомъ, а они спустились въ садъ, сидѣли на скамеечкѣ. Лизавета хохотала, разсказывала еврейскіе анекдоты. Петя смѣялся, хотя зналъ ея репертуаръ наизусть. Даже Степанъ усмѣхнулся — Лизаветѣ слишкомъ ужъ, почти по-дѣтски, нравилось самой то, что она разсказывала.

Отъ такой ночи, звѣздъ, милой болтовни, Степан нѣсколько успокоился. Но все же, когда пошли во флигель, онъ понялъ, что ему не заснуть. Онъ посидѣлъ немного въ комнатѣ и вышелъ. Въ Петиномъ окнѣ было свѣтло, Лизавета, очевидно, уже легла. Степанъ поднялъ голову, взглянулъ на звѣзды, и сердце его защемило сладкой тоской. Вотъ она, любовь!

Онъ вышелъ изъ усадьбы въ ржаное поле. Кричали перепела. Гдѣ–то далеко гремѣли телѣги, брехали собаки. Арктуръ низко горѣлъ надъ усадьбой. Небо было чисто, ясно, и казалось, что предъ его лицомъ человѣкъ не можетъ сказать неправды.

Ошмурыгивая полынь, срывая на ходу колосья, Степанъ думалъ о томъ, къ чему прочно пришелъ въ городѣ, и о чемъ говорилъ сегодня Петѣ: нужно отдать всего себя. Пусть не узнаетъ онъ истинной, раздѣленной любви — зато приметъ мученичество, не измѣнитъ основамъ своей жизни.

«Да, конечно, мученичество. Но, вѣдь, надо убить». «Это мщеніе за народъ». Онъ зналъ эти слова, и давно зналъ, что въ жестокой жизни царитъ

 

// 181

 

еще законъ: око за око — но сейчасъ, почему-то, ему стало тяжело, что все–таки первому придется убивать ему. Онъ вздохнулъ. Отчего нельзя по-другому совершить подвига?

«Нечего тутъ раздумывать, поздно». Степанъ почувствовалъ, что нѣчто должно совершиться, и никакими философіями не поможешь. Онъ повернулъ къ усадьбѣ.

Въ Петиной комнатѣ было темно. Степанъ осторожно поднялся на крыльцо и поцѣловалъ ручку двери, за которую бралась сегодня Лизавета.

 

XXXII

 

Было утро, десятый часъ въ губернскомъ городѣ. Солнечный день, благовѣстъ въ церквахъ, аллея общественнаго сада, гдѣ по дорожкѣ рѣяли пятна свѣта.

Степанъ сидѣлъ на скамейкѣ, въ военной формѣ, слегка придерживая рукой въ карманѣ небольшой предметъ.

Онъ глядѣлъ на зарѣчную сторону — живописный пейзажъ Оки, на голубое небо, ласточекъ, мчавшихся въ немъ, — и не могъ настроить себя на торжественный ладъ, какъ требовала минута. Онъ холодно волновался, но не испытывалъ окрыляющаго подъема.

Степанъ зналъ, что въ Соборѣ молебенъ, по случаю новоткрытыхъ мощей, и что лицо, которое онъ ждетъ, здѣсь. Что около десяти подъѣдетъ на автомобилѣ Андрей Николаичъ, уважаемый и вліятельный въ партіи человѣкъ, и рожкомъ дастъ сигналъ. Степанъ долженъ встрѣтить противника у выхода, и постараться спастись на автомобилѣ.

Соборъ былъ рядомъ съ городскимъ садомъ, на лужайкѣ, съ трехъ сторонъ замкнутой зданіями присутственныхъ мѣстъ.

 

// 182

 

Все это было видно Степану. Онъ смотрѣлъ туманными глазами на бѣлый блескъ Собора, на золотые кресты, конныхъ городовыхъ, проѣзжавшихъ попарно въ проѣздѣ, — и одно его смутно раздражало, вызывало недовольство: отрядъ школьниковъ, размѣщенныхъ въ порядкѣ у главной паперти, — очевидно, они должны были привѣтствовать выходившихъ. Были тутъ и дѣвочки, въ свѣтлыхъ платьяхъ. Около нихъ хлопотали учительницы.

Степанъ всталъ, прошелся по аллеѣ. На колокольнѣ часы показывали безъ десяти десять. Степанъ закурилъ папиросу, облокотился о рѣшетку сада, выходившую къ Собору; его охватило мучительное томленіе. «Ну, скорѣй бы ужъ!» Ему не нравился свѣтъ дня, лицо Андрея Николаича, какимъ онъ его себѣ представилъ, свой маскарадный костюмъ, дѣти. Что–то было не такъ.

Въ это время отъ Семинаріи мягко зашуршалъ автомобиль. Степанъ увидѣлъ полную фигуру Андрея Николаича, и какъ хорошо выѣзженная лошадь, онъ сталъ на простую, дѣловую линію. Онъ былъ солдатомъ. Ему нечего разсуждать.

Служеніе, видимо, кончилось. Звонили съ особенной живостью, дѣти встрепенулись, регентъ тряхнулъ волосами и развернулъ на пюпитрѣ тетрадку. Подтянулись и кучера, и полицейскіе. Андрей Николаичъ медленно объѣзжалъ четырехугольникъ площади, какъ бы затѣмъ, чтобы удобнѣй выбрать стоянку. Онъ былъ похожъ на большого ястреба, дѣлающаго послѣдній передъ ударомъ кругъ.

Степанъ двинулся въ тотъ моментъ, когда въ дверяхъ показалась блестящая группа, и рядомъ съ архіереемъ тотъ, кого онъ ждалъ — высокій человѣкъ въ военной фуражкѣ, съ бакенами, сухой, старый.

Дѣти запѣли. Къ паперти медленно двинулась коляска съ парой сѣрыхъ, въ яблокахъ. Военный подошелъ къ архіерею подъ благословеніе, кивнулъ бла-

 

// 183

 

госклонно дѣтямъ, и легко спусился съ ступеней Собора.

Полицеймейстеръ и исправникъ вытянулись. Сзади, мягко шурша, подкатилъ Андрей Николаичъ, а сбоку, наклонивъ голову и ни о чемъ не думая, шелъ Степанъ. «Пятнадцать шаговъ пустоты, никого нѣтъ», пришла ему мысль въ послѣднее мгновеніе.

Въ ту минуту, какъ старикъ поставилъ ногу въ лакированномъ сапогѣ на подножку, Степанъ бросилъ бомбу.

Казалось, онъ разсчиталъ вѣрно. Шарикъ упалъ подъ коляску, но пролетѣлъ дальше, чѣмъ онъ ожидалъ. Этого онъ не могъ, конечно, видѣть и понялъ лишь потомъ. Его ослѣпилъ столбъ бѣлаго пламени, пыль взрыва, — лошади рванули, сѣдой человѣкъ покачнулся, придерживаясь за ногу. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ стояла передняя дѣвочка, билось въ пескѣ что–то окровавленное.

Степанъ охнулъ, оглянулся, какъ бы ожидая, что его убьютъ, но въ эту минуту передъ нимъ мелькнуло знакомое, плотное и крѣпкое лицо Андрея Николаича, и такъ же машинально, какъ переходилъ дорогу, идя сюда — Степанъ сѣлъ въ автомобиль и даже заперъ дверцу.

Они понеслись. Сзади раздались выстрѣлы, свистъ, наперерѣзъ имъ бѣжалъ толстый приставъ; но третій человѣкъ, сидѣвшій съ ними, тоже въ военномъ, уже цѣлился въ него изъ ногана. Въ тотъ моентъ, какъ толстякъ добѣжалъ до рѣшетки, пуля хлопнула его въ животъ. Онъ упалъ.

Автомобиль вылетѣлъ изъ кольца присутственныхъ мѣстъ, перемахнулъ мостъ черезъ зеленый оврагъ, раздѣлявшій городъ на двѣ части, и помчался по Казанской улицѣ, къ окрайнѣ города.

Тутъ начиналось шоссе. Оно шло черезъ старый боръ, и преслѣдовать здѣсь было труднѣе, такъ какъ автомобиль могъ идти полнымъ ходомъ. Все это пред-

 

// 184

 

видѣлъ Андрей Николаичъ, и теперь радовался своей удачной мысли.

Сосѣдъ Степана, въ формѣ офицера генеральнаго штаба, недовльно сказалъ:

— Надо было учиться метать. Нельзя же такъ.

Андрей Николаичъ обернулся и посмотрѣлъ на Степана немигающимъ взглядомъ.

— Жаль. Вы его только ранили.

Степанъ сидѣлъ молча. Онъ ничего не понималъ. Ему слышался визгъ дѣтей.

— Убейте меня, — сказалъ онъ неожиданно.

Андрей Николаичъ побагровѣлъ.

— Не говорите глупостей. — Онъ совсѣмъ обозлился. — Изъ–за васъ сами чуть не пропали, а теперь нервности разводить. Нечего было браться за актъ.

Степанъ закрылъ лицо руками. Онъ смотрѣлъ на свои штаны съ краснымъ кантомъ, и ничего не было въ его мозгу, кромѣ этихъ двухъ цвѣтовъ. Въ ушахъ свистѣлъ вѣтеръ. Боръ благоухалъ смолисто. Все казалось сномъ, бредовымъ видѣніемъ.

Черезъ часъ машина остановилась у лѣсной тропинки, шедшей вправо. Андрей Николаевичъ вынулъ свертокъ, отворилъ дверцу и сказалъ:

— Въ лѣсу переодѣнетесь, выйдете на станцію. Тутъ полчаса ходьбы. Да не въ Москву садитесь, въ Вязьму! — крикнулъ онъ сердито, когда Степанъ медленно вылѣзъ и, неловко шагая неуклюжей фигурой, скрылся въ чащѣ. — На Вязьму!

Степанъ не слушалъ. Онъ шелъ по лѣсу, въ формѣ гвардейскаго поручика, наклонивъ голову и нѣсколько выдвигая впередъ лѣвое плечо.

Свертокъ онъ скоро бросилъ: не до переодѣванья было.

Черезъ четверть часа онъ настолько углубился въ лѣсъ, что какъ–будто попалъ въ другой міръ. Тихо здѣсь было, пригрѣвало, зеленѣли пятна мху, слабо звенѣла на соснѣ полуоторванная тонкая кожица. Росла

 

// 185

 

черника, красная брусника — ягоды, которыя онъ любилъ съ дѣтства. По сухой вѣткѣ взбѣжала бѣлка; въ вышинѣ долбилъ дятелъ. Степанъ вспомнилъ почему–то объ Ивиковыхъ журавляхъ. Милый, бѣдный Ивикъ! Онъ шелъ по такой же тропинкѣ, среди лѣса, онъ былъ чистъ сердцемъ и невиненъ. Онъ встрѣтилъ смерть, какъ ее слѣдовало встрѣтить, а журавли сказали, гдѣ надо, правду. Но если–бъ они встрѣтили сейчасъ Степана, они закричали бы грознымъ крикомъ. Степанъ чувствовалъ такую слабость, разбитость, что едва двигался. Ѣхать ему никуда не хотѣлось.

Подъ большой сосной, прямой и чистой, какъ стрѣла, онъ опустился. Коснувшись земли, застоналъ и перевернулся. Нѣсколько времени лежалъ онъ такъ съ гримасой ужаса на лицѣ. Потомъ вздохнулъ, легъ на спину, и раскрылъ глаза. Надъ нимъ было глубокое, какъ душа ангела, небо. Зелеными купами плыли по немъ верхушки сосенъ и важно качались, напѣвая на низкихъ нотахъ.

Сердце его вдругъ остановилось, слезы увлажнили глаза. Тамъ вѣчность, тишина, Богъ. Если есть ему прощеніе, оно придетъ изъ тѣхъ лазурныхъ пространствъ, дохнетъ ихъ эѳиромъ. «Богъ, Богъ», — шепнулъ онъ. — «Если бы былъ Богъ!»

Онъ былъ воспитанъ и жилъ въ убѣжденіи, что Бога нѣтъ. Онъ и сейчасъ не зналъ, есть ли Онъ, но вдругъ, внезапно почувствовалъ приближеніе къ вѣчному. Онъ не молился — слова не шли къ нему, но замеръ въ ожиданіи великаго, святого. Точно его душа стояла на границѣ, за которой открывается иной міръ.

Такъ лежалъ онъ нѣкоторое время — потомъ неожиданно заснулъ. Спалъ долго, какъ измученный. Страшные образы преслѣдовали его.

Онъ проснулся, когда солнце клонилось уже внизъ, и лучи его закраснѣли на соснахъ. Степанъ тяжело поднялся, оглядѣлся; что–то вспомнилъ и опять поежился. Небо не казалось ему теперь священнымъ, какъ

 

// 186

 

въ минуту экстаза. Земной духъ, въ которомъ онъ прожилъ всю жизнь, вернулся къ нему. «До Бога дошелъ, до молитвъ», сказалъ онъ себѣ сумрачно.

И онъ всталъ, заставилъ себя вспомнить, гдѣ бросилъ вещи, вернулся, переодѣлся и пошелъ къ станціи.

«Сколько времени пропустилъ» — ворчалъ онъ на себя.

Потомъ въ мозгу его пронеслось знакомое слово: «убійца» — онъ насильственно улыбнулся.

«Я же не виноватъ, что они близко подвернулись. Я ихъ не собирался трогать». Когда онъ подходилъ къ станціи, зажигали семафорные огни. Поѣзда еще не было. Жандармъ не обратилъ на него вниманія, но когда въ закатныхъ лучахъ Степанъ увидѣлъ на платформѣ мужиковъ, бабъ, какой-то голосъ, быть-можетъ, шедшій изъ глубины его простонародной души, шепнулъ ему: «поклонись православнымъ, покайся».

Былъ моментъ, когда у него закружилась голова. Но иная воля, нѣчто сознательное и прочное, что вело его по его пути, взяло верхъ — онъ съ презрѣніемъ подавилъ въ себѣ минутное чувство. «Глупость, слабость», — сказалъ онъ себѣ. И пошелъ покупать билетъ въ Вязьму. Скоро показался и поѣздъ.

 

XXXIII

 

Степанъ долго не рѣшался въѣхать въ Москву. Наконецъ, слѣзъ на Лосиноостровской, черезъ Сокольники прошелъ въ городъ пѣшкомъ.

У товарища, на Краснопрудной, онъ ночевалъ. Узнавъ, что дома благополучно, отправился на Плющиху.

Съ тяжелымъ чувствомъ возвращался онъ къ себѣ. Кромѣ всего, что случилось, его мучила и домашняя

 

// 187

 

жизнь. Какъ хотѣлось бы ему вернуться къ милой и любимой женѣ, чистымъ человѣкомъ, просто, свѣтло любить ребенка.

Но это лѣто въ конецъ убѣдило его, что ничего подобнаго въ ихъ жизни нѣтъ.

Съ появленіемъ ребенка странности Клавдіи стали расти, принимая угрожающій характеръ. Онъ помнилъ удивительное выраженіе ея лица въ нѣкоторыя минуты, — безпричинный смѣхъ, припадки раздраженія и страха, чего раньше не было.

Когда онъ позвонилъ, она отворила нерадостная, усталая. Какъ–будто ей было все равно, что онъ вернулся. (Степанъ не сказалъ ей, зачѣмъ, собственно, уѣзжалъ. Она знала только, что по партійному дѣлу.)

— Ну, здравствуй, — сказала она вяло. — Наконецъ–то!

Потомъ, когда онъ вошелъ въ комнату, она спросила:

— Читалъ? Въ провинціи опять актъ, и опять неудача.

Она недобро засмѣялась.

— Не могутъ до сихъ поръ научиться! Дѣвочку наповалъ, троихъ искалѣчило, а генералъ легко раненъ. Молодцы! И сами удрали.

Степанъ поблѣднѣлъ, глухо сказалъ:

— Нѣтъ, я ничего не знаю. Есть въ газетахъ? Покажи.

Сѣрые, косящіе глаза Клавдіи слегка блеснули.

— Дамъ газету, дамъ. А ты гдѣ былъ? Отчего не разсказываешь?

Она подала газету, полуобняла и заглянула ему въ глаза.

— Я былъ въ Рязани, — отвѣтилъ Степанъ нетвердо. — Тамъ организуется летучка.

Клавдія обошла вокругъ, какъ сѣрая, большая кошка. Въ ея худенькой фигурѣ была тревога и недовѣріе. Степанъ читалъ. По его частому дыханію Клавдія ви-

 

// 188

 

дѣла, что онъ волнуется. Вѣки его вздрагивали. Онъ нервно зѣвалъ.

— Отчего ты волнуешься? — быстро спросила она.

Она почти насильно оторвала его отъ чтенія и когда онъ взглянулъ на нее съуженными, страдальческими глазами, Клавдія поняла, что случилось что-то ужасное.

— Ты… не то говоришь, — прошептала она, побѣлѣвъ. — Ну? Что?

Степанъ сидѣлъ неподвижно. Теперь въ немъ была огромная, мучительная усталость. Клавдія встала, вошла въ комнату ребенка, заглянула въ кухню, переднюю и вернулась.

— Ты былъ не въ Рязани, — сказала она. — Я все знаю. Ты принималъ въ этомъ участіе.

Степанъ вздохнулъ, всталъ.

— Все равно, — отвѣтилъ онъ равнодушно. — Безразлично.

Черезъ минуту онъ прибавилъ:

— Мнѣ скрывать нечего. Актъ исполнялъ я. Я виноватъ въ смерти дѣвочекъ, но это нечаянно. Снарядъ пролетѣлъ дальше, чѣмъ я разсчитывалъ. Это ужасно, но что же дѣлать.

Взглянувъ въ зеркало, онъ увидѣлъ свое блѣдное лицо, и въ ушахъ его еще стоялъ голосъ, какъ–будто чужой: «это ужасно, но что же дѣлать». Степанъ понялъ страшную ложь этихъ словъ, но у него не было ужъ силъ поправить ихъ. Все равно, главнаго поправить нельзя.

Если бы онъ вглядѣлся въ Клавдію, его многое поразило бы въ ней. Но онъ ни на кого не могъ, не хотѣлъ смотрѣть. Въ эту минуту самымъ лучшимъ для него казалось — просто не существовать.

Клавдія повернулась къ нему и сказала:

— Отвратительные цвѣты на этихъ обояхъ. Ахъ, какая гадость, безвкусица! Красные цвѣты.

Глаза ея загорѣлись.

 

// 189

 

— А ужъ какъ–нибудь они слѣзутъ. Я знаю. Фу, какъ противно! И всѣ на меня. Трудно отбиться.

Она сѣла. Въ глазахъ ея былъ испугъ, мученіе. Нѣсколько минутъ она сидѣла такъ, потомъ будто собралась съ мыслями, и сказала тихо, глядя вдаль:

— Такъ это ты убилъ дѣвочекъ. Какъ страшно, Господи, какъ страшно! Я какъ полоумная.

Она потерла себѣ лобъ, стала какъ–будто живѣе.

— Да, ты нечаянно. Ты же не хотѣлъ убивать? Нѣтъ, надо говорить серьезно, а то у меня въ головѣ что–то путается. Зачѣмъ… ты… мнѣ не сказалъ, на что ѣдешь? Хотѣлъ скрыть. Ты меня никогда не любилъ, — прибавила она тихо, обыкновеннымъ тономъ: — никогда я не была тебѣ близка!

Степанъ молчалъ.

— Ты шелъ на смерть, а я не знала. Я!

Клавдія говорила еще тише, печальнѣй. — Ты боялся, что я помѣшаю.

Она положила голову на руки, и замолчала, угнетенная какой–то странной тишиной. Обрывки мыслей, ужасныхъ образовъ, принесенныхъ мужемъ, отчаянье, печаль, волненіе, все толпилось въ ея маленькой головѣ, терзая и разрывая ее. Свѣтъ былъ ей немилъ.

Клавдія сдѣлала надъ собой огромное усиліе — поднялась, вышла. Нужно было кормить ребенка. Она машинально взяла его съ кроватки, поднесла къ груди. Она глядѣла, какъ онъ сосалъ, и у нея было давящее чувство, что передъ этимъ ребенкомъ, какъ передъ всѣмъ свѣтомъ, они со Степаномъ виноваты.

Степанъ же сидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ и вздыхалъ. Стопудовая тяжесть давила ему грудь.

Сначала кормленіе, какъ всегда, доставляло Клавдіи удовольствіе, успокаивало. Потомъ вдругъ наступилъ моментъ, когда съ ней точно случилось что–то: она попрежнему видѣла дѣтскую кроватку, черезъ окно — дворъ съ колодцемъ, деревья сада, Семена, разговаривавшаго съ управляющимъ — но все это померкло отъ

 

// 190

 

одного ощущенія: у ребенка есть зубы, и сейчасъ онъ откуситъ ей грудь. Клавдія застонала, ей показалось даже, что онъ уже впился въ ея тѣло — она отодвинула его. Ребенокъ запищалъ. Но не было его жалко. Онъ представлялся маленькимъ, злоумышляющимъ существомъ.

Степанъ поднялся, взялъ шляпу и вышелъ.

Клавдія осталась одна. Дѣвочка, приходившая ей помогать, должна была явиться къ шести. Времени оставалось много.

Дѣлая надъ собой страшныя усилія, Клавдія докормила плачущаго ребенка. Уложила его, сама легла на кровать. Тотчасъ комната слабо поплыла передъ ней, а цвѣты на обояхъ стали пугать. Клавдія закрыла глаза. «Однако, я больна», — подумала она съ большой ясностью. — «Какъ слѣдуетъ больна, серьезно». Она вспомнила, какъ со времени рожденія Нины не разъ томила ее душевная боль, являлись страхи, дикія мысли. Вспомнила, какъ читала въ медицинской книгѣ о душевныхъ болѣзняхъ, связанныхъ съ родами — и ровный, безпросвѣтный ужасъ охватилъ ее. Она слышала только біеніе своего сердца, стучавшаго въ смертной истомѣ. Ни Степана, ни Ниночки, — кого она любила и для кого жила, — сразу не стало, точно они провалились въ пропасть. Не стало и свѣтлаго міра, рѣдкіе лучи котораго она получала раньше: она лежала одна, съ закрытыми глазами, передъ лицомъ неотразимаго безумія.

Такъ продолжалось нѣсколько времени. Потомъ она забывалась, затихала, машинально кормила ребенка, и только все время въ головѣ ея были слова: «за что, Господи! за что!»

Мутными глазами смотрѣла она на пришедшую дѣвочку, потомъ вспомнила, какъ лежала въ лѣчебницѣ, вспомнила свою сосѣдку, тогдашнюю доброту къ ней Степана — почувствовала, что этого ужъ не будетъ, и повалилась на кровать, лицомъ въ подушку.

 

// 191

 

— За дѣтей! — закричала она. — За дѣтей!

Она билась въ конвульсіяхъ. Нянька испугалась, Ниночка орала, а Клавдія ясно видѣла окровавленныя платьица послѣ взрыва.

Степанъ вернулся около двѣнадцати. Ниночка спала, Клавдія находилась въ апатическомъ забытьи. Когда она услышала знакомые шаги, ей на минуту представилось, что это настоящій Степанъ, прежній, какимъ онъ былъ, напримѣръ, на голодѣ; сильный, благородный человѣкъ, на груди котораго она найдетъ успокоеніе. Она легко вскочила, какъ дѣвушка, кинулась въ другую комнату и со стономъ упала ему на руки. Она бормотала безумныя слова о любви, объ ужасѣ болѣзни, о защитѣ. Все ея небольшое тѣло билось въ страстной жаждѣ помощи, заступничества.

Степанъ зналъ, что долженъ что–то сдѣлать, но не могъ: онъ былъ опустошенъ.

— Не волнуйся, — сказалъ онъ: — не волнуйся. Все пройдетъ.

Онъ понималъ, что говоритъ не то, что это мертвыя слова, но иныхъ у него не было.

Онъ устало погладилъ ее по головѣ, далъ воды. Она замолчала, отошла и поняла, что жизнь ихъ погибла.

Около трехъ часовъ къ нимъ позвонили. По звонку, глухому переминанью ногъ за дверью Степанъ понялъ, что дѣло неладно. Первою мыслью его было сопротивленіе. Но онъ вспомнилъ пятна крови — опять кровь, убійства —онъ махнулъ рукой и пошелъ одѣваться. Въ дверь ломились. Онъ спокойно подошелъ, отперъ и сказалъ приставу:

— Долженъ же я одѣться. Не могу неодѣтымъ отворять. Я въ вашемъ распоряженіи, — прибавилъ онъ. — Просилъ бы лишь быть осторожнѣе съ женой: она больна.

 

// 192

 

 

 

XXXIV

 

Петя такъ засидѣлся въ деревнѣ, такъ зачитался, столько думалъ надъ трудными вещами, что къ концу лѣта на него нашло раздраженное состояніе. Онъ затосковалъ, не могъ работать, появились мрачныя мысли. Лизавета сначала подсмѣивалась, потомъ увидѣла, что Петѣ, дѣйствительно, не по себѣ, и съ присущей ей экспансивностью рѣшила, что онъ сходитъ съ ума. Это привело ее въ такое отчаяніе, что она дала зарокъ немедленно покончить съ собой, какъ только это выясниться. И послѣдніе дни, проведенные ими въ деревнѣ, были унылы. Лизавета за все зацѣплялась, бранилась, не мыла себѣ ногъ, что было признакомъ дурного настроенія, и золотистые волосы ея больше обычнаго были растрепаны: нехватало энергіи причесываться.

Петя, однако, съ ума не сошелъ, а вставалъ къ часу, пилъ много кофе, много курилъ.

На меланхолію же обоихъ отличное дѣйствіе оказалъ переѣздъ въ Москву.

На Петю положиться было нельзя, и Лизавета уѣхала впередъ, искать квартиру. В Москвѣ она сходила съ Зиной въ баню, пріодѣлась, подтянулась, и при помощи милліона друзей быстро нашла пристанище на углу Арбата. На другой день привезли изъ склада на двухъ возахъ ихъ «мебель» (такъ называемую). На третій Лизавета достала Петѣ корректурную работу и телеграфировала, чтобы немедленно ѣхалъ.

Воздухъ столицы, новыя впечатленія, новая квартира — все освежило его. Поселились они на четвертомъ этажѣ; въ переулокъ выходилъ балконъ съ видомъ на Москву. Паркетъ скрипѣлъ, лѣстница на ночь не запиралась, по ней прыгали кошки; вдоль огромныхъ трубъ отопленія всегда осыпалась штукатурка, и бѣгали мыши — но общій духъ былъ симпатиченъ, цѣна также. Петя вполнѣ одобрилъ Лизаветино заведенье.

 

// 193

 

Самъ онъ получилъ небольшую отдѣльную комнату и тотчас засѣлъ за корректуры и исправленіе переводовъ. Кантъ, Соловьевъ и другія хитрыя вещи заслонились теперь простымъ, жизненнымъ: не пропустить бы ошибки, не наврать бы въ переводѣ.

Двѣ же другія комнаты Лизавета сдала — инженеру Штеккеру и студенту–медику Фрумкину.

Штеккеръ, добродушный, безалаберный человѣкъ, служилъ на постройкѣ окружной дороги, слегка скучалъ, собирался влюбиться, говорилъ черезвычайно быстро и путаясь, когда выпивалъ, то кричалъ: «дурья голова, по маленькой, маленькой, по малюсенькой. Чикъ, хлопъ и отдѣлка». И носъ у него краснѣлъ.

Фрумкинъ былъ еврей, красивый и довольно важный, онъ считалъ себя Донъ–Жуаномъ съ большими шансами; дѣйствительно, легкомысленная Зина стала что–то подозрительно часто бывать у Лизаветы, и больше торчала въ комнатѣ Фрумкина. Онъ величественно оправлялъ свою шевелюру и крутилъ усъ. Побѣда его, въ данномъ случаѣ, была несомнѣнна; но такъ устроенъ человѣкъ, что всегда ему мало — Фрумкинъ втайнѣ пламенѣлъ къ Лизаветѣ, Петю же ревновалъ и не любилъ.

Его постояннымъ дѣломъ было дразнить Лизавету. Онъ высовывался изъ своей двери и говорилъ:

— Петя не любитъ Лизавету Андреевну!

— А надъ вами Зиночка смѣется!

— Петруня кого–то не любитъ!

— Убирайтесь къ чорту! Дуракъ! — кричала Лизавета, хлопая дверью. — Надъ вами смѣется Зиночка, слышите вы? смѣется, смѣется!

Но она не сердилась на него, потому что угадывала причину раздраженія.

Сама же она вела прежній — шумный и легкій образъ жизни: вечера въ литературномъ клубѣ, собранія у Зины, у друзей, чаи у нихъ на Арбатѣ, и въ промежуткахъ улаживанье чужихъ романтическихъ затрудненій,

 

// 194

 

помощь знакомымъ дѣвицамъ, впадавшимъ въ любовный грѣхъ, тысячи мелкихъ занятій — и одно самое большое, настоящее Лизаветино дѣло: ея собственная любовь къ Петѣ.

Несчастіе со Степаномъ очень поразило ихъ. Лизавета взялась за Клавдію: у знакомой богатой барыни достала для нея триста рублей, а Фрумкину поручила наблюденіе за ея здоровьемъ. Пыталась проникнуть и къ Степану, выдавая себя за его невѣсту, но это не удалось, несмотря на весь ея бурный натискъ. Лизавета обругала кого слѣдуетъ, чуть было не вышло исторіи, но сочли, что она полоумная, и решили въ серьезъ не принимать.

Скоро новыя дѣла, треволненія, радости и огорченія вошли въ ихъ жизнь: это было связано съ общественнымъ движеніемъ того времени.

Начиная съ первыхъ демонстрацій, въ которыхъ Петя участвовалъ еще въ Петербургѣ, броженіе не утихало. Скорѣе — оно крѣпло. Собирались съѣзды, устраивались банкеты, произносились рѣчи. Газеты посмѣлѣли. Силы революціонныхъ кружковъ росли. Готовился электрическій ударъ, молніей освѣтившій Россію, показавшій все величіе братскихъ чувствъ и всю бездну незрѣлости, въ которой находилась страна — и, чтò бы потом ни говорили, — начавшій въ исторіи родины новую эпоху.

Какъ всегда въ такихъ случаяхъ, тюрьмы работали усердно. Молодые люди и дѣвицы, занимавшіеся подозрительными дѣлами, препровождались туда въ изобиліи.

Хотя въ богемѣ, гдѣ вращались Петя и Лизавета, мало кто интересовался политикой, все же, при громадности Лизаветиныхъ знакомствъ, случилось такъ, что въ Бутыркахъ оказались лично ей извѣстные люди.

Началось хожденіе туда. Сегодня она передавала книги, завтра хотѣлось повидать какого–нибудь Михаила Михайлыча, бородатого человѣка въ очках, отсижи-

 

// 195

 

вающаго «правды ради». Кому–нибудь собрать деньги, отдать письма родственниковъ, вообще куча дѣлъ. И родственники заключенныхъ, надзиратели, тюремные офицеры и солдаты скоро привыкли къ высокой Лизаветѣ, въ синемъ костюмѣ и огромной шляпѣ. Лизавета постоянно просила пустить ее не въ очередь, подольше посидѣть, передать что–нибудь сверхъ позволеннаго, и т. п. Иногда она ссорилась съ офицерами, бранилась. Они грозили не пускать ее больше, но ея милый видъ, веселость и горячіе порывы чаще одерживали побѣды.

Скоро практика ея получила такую извѣстность, что незнакомые приносили ей на домъ письма съ просьбой передать. Лизавета усердно все исполняла.

Разъ ея рвеніе чуть не привело къ скандалу: послѣ пріема, возвращаясь домой, она забралась на дрова, на пустырѣ позади тюрьмы, и принялась махать заключеннымъ. Часовой окликнулъ ее, но она не разслышала, и тогда онъ бросился къ ней со штыкомъ на перевѣсъ. Лизавета захохотала, прыгнула внизъ, ушибла себѣ немного колѣнку, и, на предложеніе солдата сдаться, сдѣлала такую гримасу и такъ внимательно стала растирать ногу (не допускала она, чтобъ за такой пустякъ арестовали), — что солдатъ засмѣялся самъ. Кромѣ того, онъ призналъ въ ней знакомую, сумасбродную. Она дала ему гривенникъ. Онъ помогъ ей перебраться черезъ лужу.

Эти дѣла занимали ее больше и больше; да и время было особенное. Такъ что Лизавета довольно быстро стала на линію сотрудничества революціи.

— Работайте, работайте, — говорилъ Фрумкинъ, мефистофельски улыбаясь, скрещивая на груди руки: — со временемъ изъ васъ выйдетъ хорошая Шарлотта Кордэ.

— Ну вы и болванъ, и сидите у себя въ норѣ!

Изъ своей комнаты высовывалъ стриженую голову Штеккеръ.

 

// 196

 

— Садовая голова, не сердитесь. Отчаянная башка, Наумъ Борисычъ, не приставайте, пускай бѣгаетъ, революція такъ революція, наплевать, я ничего не имѣю. Я человѣкъ добрый, больше всего люблю водченку, заходите, хлопъ, чикъ, по малюсенькой, разъ–два готово!

Фрумкинъ вздыхалъ, и, когда выпивалъ со Штеккеромъ, становился еще серьезнѣй и говорилъ про Лизавету:

— Магистеръ любви, докторъ наслажденій!

— Ахъ, чортъ, ахъ, придумалъ дурья голова, ох–о–хо! — Штеккеръ хватался за животъ и выскакивалъ въ корридоръ.

— Докторъ наслажденій!

Потомъ онъ тащилъ Лизавету къ себѣ въ комнату.

— Ангелъ, дуся, баранья голова, на одну минуту, рюмку водки съ нами, тамъ за вашу, ну, чортъ, революцію, конституцію, республюцію, — фу, дуракъ, извините, заврался, но я ничего не имѣю… пожалуйста, занимайтесь чѣмъ угодно, только еще по одной, съ маринованной селедкой — разъ, два, и отдѣлка. Ну, у васъ тамъ мужъ, онъ ничего, не обидится, онъ самъ съ нами рр–азъ, по единственной — человѣкъ тихій и благородный, это сразу видно.

И нерѣдко они выпивали всѣ вмѣстѣ, и тогда Петѣ становилось безпредметно–смѣшно, все нравилось, всѣ казались славными и родными, хоть пей на брудершафтъ. А пока они хохотали, пока летѣли дни ихъ безпечной юности, все ярче и грознѣй разгоралось большое дѣло русскаго народа, и скоро гулъ бури сталъ доноситься и до нихъ. Впервые почувствовали они это, когда началась забастовка, охватившая и Москву. Всѣ, кто пережилъ это, помнятъ тѣ чувства. Помнятъ, какъ вдругъ появился на сценѣ народъ, такъ долго, упорно молчавшій, и своимъ выступленіемъ вторгся въ жизнь каждаго. Закрылись магазины, остановилась вода, вече-

 

// 197

 

ромъ въ Москвѣ стало темно. Въ роскошныхъ особнякахъ зажигали свѣчи. Бедному Штеккеру негдѣ было даже купить водченки, его «служба» закрылась, и онъ занимался раскладываніемъ пасьянсовъ. Но и на это нехватало терпѣнія.

Зато Лизавета ходила какъ на пружинахъ. Ей казалось, что это все общее, настоящее, что здѣсь есть какая–то и ея капля, и въ ея пылкой головѣ не разъ проносились образы — какъ они съ Петей умираютъ, сражаясь на баррикадахъ. Все время у нея вертѣлись въ мозгу революціонныя пѣсни и ее только раздражало, что Петя, по ея мнѣнію, недостаточно горячо къ этому относится.

Это было отчасти вѣрно. Петя помнилъ свои политическія авантюры. Кромѣ того, какъ и многіе тогда, онъ плохо понималъ, что происходитъ, — въ какой мѣрѣ все это серьезно.

До поры до времени онъ хранилъ нейтралитетъ. Симпатіи его были, конечно, налѣво, но онъ не очень ихъ проявлялъ —все ждалъ и старался взвѣсить.

 

XXXV

 

Какъ всегда бываетъ, думали, гадали, строили проекты, а все вышло по особенному, и довольно удивительно.

Въ одно октябрьское утро Петя проснулся часовъ въ десять, потянулся и подумалъ, что хорошо бы посмотрѣть въ газетѣ, какъ дѣла забастовщиковъ. Вдругъ въ комнату влетѣла Лизавета, размахивая газетнымъ листомъ.

— Петя, — закричала она: — ну это что–то удивительное! Ты слышишь, конституцію дали! Нѣтъ, ты вставай, ты понимаешь, забастовка кончена, правительство уступило.

 

// 198

 

Она откинула портьеру, чтобы было свѣтлѣй, и пока Петя одѣвался, смущенный, обрадованный, возбужденный, она читала вслухъ извѣстныя слова манифеста. Петя былъ пораженъ. Парламентъ, свобода печати, амнистія! Странныя для русскаго слова. Во всякомъ случаѣ, что-то большое, свѣтлое подымалось въ немъ. По Соловьеву, вѣроятно, выходило, что онъ присутствуетъ при осуществленіи въ жизни новой ступени добра, оформливающаго темную стихію въ космосъ. Но тогда Петя не раздумывалъ такъ длинно. Ему просто нравилось, было радостно.

Едва успѣлъ онъ одѣться, Лизавета потащила его на улицу — это слѣдовало сдѣлать. Дѣйствительно, городъ былъ особенный. Народъ, возбужденіе, демонстраціи, все это приподымало, давало характеръ праздничности. Было и ощущеніе побѣды; — первой серьезной побѣды народа.

Лизавета рвалась сразу всюду: и за демонстрантами, и на митинги, и освобождать заключенныхъ. Петя былъ менѣе рьянъ, и когда на Никитской они встрѣтились съ процессіей черносотенцевъ (пришлось отступать въ угловую кондитерскую) — его настроеніе порядочно упало. Скоро онъ усталъ, и ему надоѣло шататься по улицамъ. Лизавета замѣтила это и стала гнать его домой. Онъ согласился — но подъ условіемъ, что она не будетъ лѣзть въ толпу. Ей разрѣшалось только зайти къ Зинѣ.

Петя пошелъ по Арбату. Былъ третій часъ, онъ испытывалъ странное для такого дня, но уже знакомое чувство: вокругъ него идетъ жизнь, и самъ онъ частица этой жизни, онъ радуется ея успѣхамъ, но что сдѣлалъ онъ самъ? Есть ли его доля, капля его участія въ сегодняшнемъ торжествѣ? Лизавета куда–то бѣгала, что–то устраивала и хлопотала, она нынче здѣсь, какъ дома. Ему же кажется, что онъ чужой, ненужный. До какихъ поръ это будетъ продожаться? Положимъ, онъ студентъ, еще учащійся, но не такой ужъ зеленый

 

// 199

 

щенокъ — могъ бы что–нибудь сдѣлать для жизни родины. А что сдѣлано? Петя вспомнилъ Степана, всегда бывшаго для него образцомъ, но на этотъ разъ ему стало жаль его. «Почему, почему съ нимъ случилось это?» — думалъ онъ. — «За что?» И для него въ первый разъ стало неясно, — нужно ли подражать Степану, или отдаляться отъ него.

Онъ вернулся домой въ этомъ неопредѣленномъ и нѣсколько подавленномъ настроеніи. Обѣдалъ онъ одинъ. Къ вечеру снова вышелъ, и теперь его вниманіе привлекли кучки темныхъ людей у воротъ домовъ, у подъѣздовъ; они были въ чуйкахъ, картузахъ, что–то совѣщались, кричали: эти люди быстро получили названіе черной сотни. Въ тѣ дни они проявили себя не менѣе революціонеровъ.

На Арбатской площади его встрѣтилъ знакомый, веселый адвокатъ. Адвокатъ не одобрилъ, что Петя въ студенческой фуражкѣ, и разсказалъ, что были уже случаи битья студентовъ. Это подѣйствовало на Петю непріятно. Тотчасъ у него явилась тревога за Лизавету: бѣгаетъ она Богъ знаетъ гдѣ, мало ли что можетъ случиться? Петя мысленно себя выругалъ. «И, навѣрно, она сейчасъ же въ Бутырки дернула».

Петя чуть не бѣгомъ бросился домой. Черносотенцевъ стало больше. Проходя около нихъ, слыша за собой злобныя замѣчанія, онъ испытывалъ невеселое чувство. Но главнымъ образомъ безпокоила его Лизавета.

Дома ея не оказалось. Петя провелъ еще часъ въ мучительномъ безпокойствѣ. Наконецъ, влетѣла Лизавета, розовая, горячая, съ выбившимися прядями свѣтлыхъ волосъ — и повисла у него на шеѣ.

— Прямо изъ Бутырокъ! — кричала она, запыхавшись и блестя глазами. — Освобождали заключенныхъ! Фу, я такъ устала, просто не могу.

Она отцѣпляла вуаль и, дѣйствительно, тяжело дышала.

 

// 200

 

— Это прелесть какая–то, ну, милый мой, ты бы посмотрѣлъ, что дѣлалось! Насъ чуть не перестрѣляли. Совсѣмъ ужъ скомандовали, а мы все требуемъ, чтобы выпустили политическихъ. Ухъ, страшно было! Я зажмурилась, думаю, ну сейчасъ… и все время о тебѣ только думала. Но все–таки не стали стрѣлять, и всѣхъ выпустили. Милый мой, что тамъ было! Многіе плакали, я тоже.

Въ это время позвонили. Это прилетѣлъ Өедюка. На немъ былъ красный жилетъ, глаза блестѣли отъ водченки.

— Душа моя! — закричалъ онъ изъ передней. — Поздравляю! От всего сердца, съ конституціей! Теперь мы Европа, Западъ, Англія!

И онъ бросился обнимать Петю и Лизавету. Лизавета закрутилась съ нимъ въ большой комнатѣ, и скоро они перешли на канканъ.

— Вы теперь якобинецъ, — кричала ему Лизавета: — красный жилетъ! А штаны какъ? Красные?

Петя и хохоталъ, и былъ взволнованъ ея разсказомъ, и радъ, что она цѣла, — все это вмѣстѣ очень будоражило его.

— Честь имѣю поздравить съ разрѣшеніемъ отъ бремени, — закричалъ пѣтушинымъ голосомъ Штеккеръ изъ своей комнаты. — Пожалуйте по рюмашкѣ, ради замѣчательнаго случая, за недѣлю припасъ, сохранилъ, поздравляю, по маленькой, по малюсенькой! Чикъ–хлопъ, готово–готованція.

Штеккеръ припряталъ порядочно огненной влаги: носъ его уже краснѣлъ. Они быстро сошлись съ Өедюкой, пили за свободу, за народъ, за революцію и прочее. Выпили и Петя съ Лизаветой, но немного. Вечеромъ они собирались на митингъ.

Кто не помнитъ этихъ митинговъ, когда при свѣтѣ нѣсколькихъ свѣчей домашніе Дантоны громили власть, звали къ борьбѣ за учредительное собраніе? Аудиторіи ломились отъ публики. Подъ краснымъ знаменемъ, у

 

// 201

 

трибуны, собирали пожертвованія. Дамы бросали туда свои кольца.

Все это было, и въ томъ, — часто нелѣпомъ и дѣтскомъ, что тогда происходило, всегда присутствовалъ буйный подъемъ молодости. Онъ покрывалъ собой банальность фразъ, несоразмѣрность притязаній. Онъ, въ концѣ концовъ, только этотъ психическій подъемъ — устрашилъ власть: каковы были дѣйствительныя силы революціи, знаетъ всякій.

И какъ въ жизнь страны, такъ и въ жизнь Пети, Лизаветы, эти дни врѣзались неизгладимо.

Все пошло вверхъ дномъ. Ихъ квартира стала пристанищемъ революціонеровъ, приняла видъ не принадлежащей имъ. Черезъ день у нихъ бывали явки. Приходили на совѣщанія молодые люди въ черныхъ шляпахъ и синихъ рубашкахъ — ихъ можно было узнать издали, и когда они шли по Арбату, то значило это: въ переулокъ, къ Лизаветѣ. На десятокъ юношей приходилось по провокатору, но объ этомъ узнали позднѣе, а тогда всѣ они казались необыкновенными и героическими. Нѣкоторые ночевали, иногда жили по недѣлѣ, ютясь въ столовой. Всѣмъ было достаточно дѣла. То борьба съ черной сотней, то образованіе союзовъ, подготовка новой забастовки и возстанія.

Петя воспринималъ все это нестройно. Были моменты яркіе, были тяжелые.

Навсегда остались въ памяти похороны революціонера, убитаго черносотенцами — движеніе несмѣтной толпы, пѣснь, пѣвшаяся безъ шапокъ, подъ открытымъ небомъ и напоминавшая гигантскую панихиду. Рѣянье красныхъ знаменъ, тотъ восторгъ, что тѣснитъ въ такія минуты сердце.

И рядомъ — разстрѣлъ изъ засады, насилія надъ студентами, грозныя вѣсти со всѣхъ концовъ Россіи, погромы. Въ общемъ это время больше Петю угнетало, чѣмъ воодушевляло. Онъ чувствовалъ себя въ

 

// 202

 

кутерьмѣ[1], гамѣ, свалкѣ, и у него было ощущеніе, что его затолкаютъ.

Самое дурное началось тогда, когда по городу распространился слухъ о погромѣ: погромѣ интеллигенціи. Утверждали, что составлены списки и назначенъ день. На нѣкоторыхъ домахъ ставятъ отмѣтки — черные кресты.

Утромъ того дня, когда это должно было начаться, Петя вышелъ на улицу, и первое, что увидѣлъ — черный крестъ на углу своего дома. Онъ вспомнилъ, что у нихъ постоянно бывали явки, и тяжелое чувство, въ родѣ испытаннаго нѣкогда въ Петербургѣ, на демонстраціи съ Ольгой Александровной, охватило его. Онъ скоро вернулся домой. Ни Лизаветы, ни жильцовъ не было. Онъ сѣлъ работать, и черезъ полчаса вышелъ въ переднюю на звонокъ. Его удивилъ татаринъ, ввалившійся съ параднаго хода — обычно они являлись въ кухню. Татаринъ показался наглымъ, и подозрительно было то, что онъ какъ бы разсматриваетъ размѣщеніе комнатъ. Петя выпроводилъ его, и его дурное настроеніе возросло. Лизавету онъ старался не пугать, но она многое уже знала; впрочемъ, относилась покойнѣе.

— Около дома будутъ дружинники, — сказала она, и на томъ успокоилась.

Петя мало верилъ въ дружнниковъ. Онъ зашелъ въ комнату Штеккера и спросилъ, есть ли у него оружіе.

Штеккеръ забѣгалъ по комнатѣ и закричалъ:

— Конечно, есть, я не дуракъ, у меня всегда съ собой револьверъ, да, ноганъ, т.–е. нѣтъ, чортъ, маузеръ, пускай они явятся, дрянь, сволочь! Пусть попробуютъ, подойдутъ садовыя головы — трахъ, хлопъ, бацъ и отдѣлка. Быстро дѣлается: въ лобъ и никакихъ!

Штеккеръ шумно заржалъ. Можно было подумать, что его обычное занятіе — стрѣльба по людямъ. Къ вечеру же, подвыпивъ, онъ такъ воодушевился, что

 

// 203

 

возникло опасеніе, какъ бы онъ не открылъ огонь по мирному населенію.

— Страшно воинственный человѣкъ, страшно воинственный! — говорилъ изъ своей комнаты Фрумкинъ, чистя револьверъ. — Прямо Пальмерстонъ!

Оказалось, что татаринъ приходилъ и къ знакомымъ, тоже вызвалъ подозрѣніе, и это еще больше встревожило Петю. На ночь онъ заперъ дверь на засовъ, и читалъ часовъ до двухъ, потомъ легъ.

Лизавета уже спала, покойнымъ сномъ чистой души, розовая, теплая.

— Пить, — спросила она, сонно улыбаясь, какъ ребенокъ, когда Петя ложился. Пила она жадно, надышала въ стаканъ, потомъ отвалилась, зѣвнула и, повернувшись къ стѣнкѣ, свернулась калачикомъ. Вспомнивъ о томъ, что дикіе пьяные люди могутъ ворваться въ ихъ квартиру и замучить эту Лизавету, Петя похолодѣлъ. Онъ положилъ рядомъ съ собой револьверъ и рѣшилъ, что въ крайнемъ случаѣ застрѣлитъ и ее и себя.

Онъ почти не спалъ эту ночь. Каждая хлопнувшая дверь, шаги внизу, — все казалось ему началомъ тревоги. Онъ заснулъ, когда стало свѣтать.

Никакого погрома въ Москвѣ не было. Впослѣдствіи онъ вспоминалъ объ этомъ съ улыбкой, съ легкой насмѣшкой надъ своей нервностью. Но хорошо вспоминать, когда тяжелое прошло. Тогда же было невесело.

 

XXXVI

 

Наступилъ ноябрь, тотъ памятный мѣсяцъ, когда казалось, что дѣло революціи шагнуло впередъ колоссально, когда готовился новый взрывъ.

Петина жизнь совсѣмъ выбилась изъ русла. Онъ это понималъ, но ничего нельзя было подѣлать.

 

// 204

 

Къ Лизаветѣ пріѣзжали молодые люди съ корзинами, оставляли ихъ, потомъ являлись другіе, обкладывались подъ платьемъ листками и выходили потолстѣвшими. Въ диванѣ лежало оружіе. Разъ косноязычный юноша принесъ шрифтъ, они съ Лизаветой разсыпали его, никакъ не могли собрать, наконецъ, увязали въ старую Лизаветину юбку. И Лизавета съ Петей долго не могли вспомнить безъ смѣха, какъ заикающійся товарищъ, полный тайнъ, конспираціи, особенно громко выкрикивалъ слово «бомбы».

Въ это же время жилъ у нихъ кроткій еврей–рабочій, изъ западнаго края, Илья Исакичъ. Кто онъ былъ, почему его занесло къ Лизаветѣ, — сказать трудно. Въ противоположность другимъ, онъ мало ораторствовалъ, но дѣлу былъ преданъ беззавѣтно. Онъ былъ малъ ростомъ, слабъ и блѣденъ, говорилъ неправильно — «гостепріимчество», «безсомнѣнно», помогалъ Лизаветѣ по хозяйству, самъ убиралъ постель и мужественно встрѣтилъ выстрѣлы изъ засады: съ немногими товарищами защищалъ безоружныхъ, и былъ тяжело раненъ.

Петя съ Лизаветой горько жалѣли его. Въ больницѣ онъ лежалъ почернѣвшій, но съ живыми глазами, читалъ газеты и говорилъ: «движеніе растетъ, безсомнѣнно». Онъ все же выздоровѣлъ, уѣхалъ, и куда–то сгинулъ. Ходили слухи о его плѣненіи и смерти — ничего достовѣрнаго узнать нельзя было.

У Пети и Лизаветы составилось мнѣніе, что онъ погибъ. Они помолились за упокой его скромной души.

Въ концѣ ноября, въ разгаръ явокъ на Петиной квартирѣ, пришло извѣстіе, что у дѣдушки припадокъ ревматическихъ болей. Петя захватилъ работу, нѣсколько книжекъ и уѣхалъ.

Въ деревнѣ онъ попалъ на первопутокъ. Тишина ранней зимы, лыжи, работа, чтѣніе вслухъ дѣдушкѣ, ожиданіе почты, переписка съ Лизаветой, все это вначалѣ освѣжило. Во время одинокихъ прогулокъ, среди обвѣянныхъ снѣгомъ рощъ, онъ могъ думать и мечтать сво-

 

// 205

 

боднѣе, и отсюда, издали, даже больше любилъ родину, народъ, — больше сочувствовалъ ея судьбамъ. Потомъ читалъ Флобера — «Легенду о Юліанѣ Милостивомъ», «Саламбо»; душа его раскрывалась свѣту искусства. Тутъ впервые приблизился онъ къ Пушкину, со сладкой грустью, одѣваясь по утрамъ, декламировалъ «Для береговъ отчизны дальной». Тутъ глубже, подъ вліяніемъ нѣсколькихъ книгъ, задумался надъ Италіей. Онъ былъ бѣденъ, безъ всякихъ ожиданій въ будущемъ, но міръ прекраснаго, все прочнѣе овладѣвая, — звалъ, манилъ, и нерѣдко въ сумерки, въ сѣрой русской деревнѣ, онъ мечталъ объ иныхъ небесахъ, иномъ свѣтѣ.

Эта аркадская жизнь продолжалась недолго: въ началѣ декабря все измѣнилось — въ Москвѣ вспыхнуло возстаніе.

Петя съ дѣдушкой узнали о немъ не сразу. Первое, что дошло до нихъ — молоканъ, ѣздившій на станцію съ флягами, объявилъ, что поѣзда не ходятъ. Москва же, по его словамъ, горитъ.

Съ каждымъ днемъ слухи разрастались, и становились грознѣй. Начали возвращаться крестьяне, работавшіе въ Москвѣ. Въ страхѣ и растерянности они бѣжали домой пѣшкомъ, подбирая партію по десяти, пятнадцати человѣкъ. По ихъ разсказамъ, Москва пылала съ четырехъ концовъ. На улицахъ шелъ бой, дома громили артиллеріей. Выходило такъ, что верхъ брали революціонеры.

Петя ничего не понималъ, и томился въ жестокомъ безпокойствѣ. Ѣхать нельзя было даже на лошадяхъ, потому что въ Москву, какъ говорили, не пускаютъ. Отъ Лизаветы никакихъ извѣстій. Петю терзали разные чувства. Во–первыхъ, отчаянье, что онъ не съ Лизаветой. Она одна въ революціонномъ гнѣздѣ, въ пылающемъ городѣ, покрытомъ баррикадами. Ну, конечно, онъ уклонился! Избралъ благую долю — сидѣть въ деревнѣ и восхищаться Флоберомъ. Страхъ за Лизавету и стыдъ за себя были основой чувствъ. Второе — что же происходитъ? Что съ Россіей, съ жизнью? Правда ли, что

 

// 206

 

верхъ взяли возставшіе — но тогда на ихъ сторонѣ войско, значитъ, у насъ настоящая, огромная революція? Вѣдь, не предполагали же октябрьскихъ дней, а они пришли? Такъ, можетъ быть, жизнь дѣйствительно сдвинулась, это глубокій кризисъ, и восторжествуетъ соціализмъ? Можетъ быть, черезъ нѣсколько недѣль у дѣдушки отберутъ имѣніе, и оставятъ надѣлъ? Все это кружило Петѣ голову. Какъ всѣ нервные и некрѣпкіе люди, онъ вдругъ перепрыгнулъ огромное разстояніе, отдѣлявшее его обычные взгляды отъ теперешнихъ, и горячо увѣровалъ, какъ многіе тогда въ Россіи молодые люди, что начинается абсолютно–новое. На этомъ они тотчасъ сцѣпились съ дѣдушкой, и всѣ ихъ мирныя чтенія полетѣли прахомъ: дѣдушка въ извѣстія не вѣрилъ, и говорилъ, что только глупые могутъ сочувствовать возстаніямъ — Петя взволновался, почему–то лѣзъ на стѣну и доказывалъ, что «теперь все можетъ произойти», и что въ дѣдушкѣ говорятъ чувства помѣщика.

Споры эти были ненужны и утомительны; они раздражали обоихъ и ни къ чему не вели. Кончились они внезапно, какъ только получилось извѣстіе, что поѣзда ходятъ. Петя выѣхалъ въ тотъ же день, на дальнюю станцію Курской дороги, къ ночному поѣзду.

Кто не ѣздилъ вечеромъ, въ саняхъ, за тридцать верстъ, тотъ не знаетъ поэзіи русской зимы.

Лошади поданы въ шесть, пара гусемъ. Кучеръ одѣтъ основательно, отъѣзжающій также. Изъ дому даютъ съ собой бутерброды, папиросъ въ карманъ дохи, дѣлаютъ десятки мелкихъ наставленій — какъ запахивать доху подъ вѣтеръ, куда лучше ставить чемоданъ. Слѣдуетъ помнить своротъ за Собакинымъ. Между Гайтровымъ и Никольскимъ зимній путь — прямикомъ. Ну, съ Богомъ!

Въ разорванныхъ тучахъ глянула звѣзда; пожалуй, къ ночи прояснитъ. Но въ полѣ легкая поземка, мрачный отсвѣтъ заката, и изъ тучъ, въ прорывѣ лазури, летитъ снѣжокъ.

 

// 207

 

Съ каждымъ часомъ темнѣетъ. Ѣдутъ долго, путникъ куритъ, всматривается въ проселки, стараясь не сбиться. Проходитъ деревня за деревней, съ наступленіемъ ночи ѣдущій все больше во власти этихъ полей, вѣтров, угрюмыхъ репеевъ по межамъ.

Петя ѣхалъ тревожно. Сначала усиленно вглядывался, потомъ усталъ. Мысли его все время были въ Москвѣ, и тяжелые вздохи тѣснили грудь. Развѣ не знаетъ онъ Лизавету? Развѣ она усидитъ дома въ эти дни? А, можетъ, она пропадаетъ гдѣ–нибудь съ дружинниками, на баррикадахъ?

Колокольчикъ звонилъ уныло. Въ ночныхъ зимнихъ поляхъ фантазія разыгрывается, душой овладѣваютъ назойливые образы. Ему представлялось, что квартира ихъ разгромлена, Лизавета въ крови — кровь, выстрѣлы и пожары подавляли его мозгъ.

За Никольскимъ, въ мѣстѣ, гдѣ пересѣкаются дороги, стоитъ столбикъ. Петя зналъ его. Узналъ и теперь, при свѣтѣ проглянувшей луны. Гусевой почему–то шарахнулся. Вглядѣвшись, Петя разсмотрѣлъ: на столбѣ была повѣшена собака. Она висѣла, какъ человѣкъ, съ высунутымъ языкомъ. Задъ ея тяжело свисалъ на снѣгъ.

Петя поежился. Это тоже Россія, мать, великая страна, родина погромовъ, розогъ, казней!

— Охальники, — сказалъ кучеръ, и погналъ дальше. Въ пустынномъ мѣстѣ, ночью, ему была непріятна эта встрѣча.

До станціи добрались, все же, удачно. Даже пріѣхали раньше, чѣмъ Петя думалъ, и онъ успѣлъ попасть на поѣздъ, о которомъ не зналъ.

Поѣздъ шелъ, какъ ему показалось, быстро; чѣмъ ближе къ Москвѣ, больше жандармовъ, казаковъ на станціяхъ, возбужденнѣй, тревожнѣй.

Онъ пріѣхалъ на Курскій вокзалъ въ три часа ночи. Въ городъ же его не пустили до семи, пока не засинѣло въ огромныхъ окнахъ. Возстаніе кончилось, но Москва была на военномъ положеніи.

 

// 208

 

Ему казалось, что онъ не узнаетъ знакомыхъ улицъ, что вездѣ дымятся пожарища, лежатъ разбитыя груды. Ничего этого не было. Но въ томъ, какъ люди шли, глядѣли, говорили, въ самомъ извозчикѣ, медленно везшемъ его по Арбату, было что–то скорбное. Городъ молчалъ. На Прѣснѣ, на Москвѣ–рѣкѣ еще разстрѣливали. Въ этотъ день застрѣлили — дѣлая видъ, что казнятъ преступника, — студента, у котораго нашли ноты марсельезы.

Когда Петя подъѣхалъ къ знакомому, своему дому, и нужно было взбѣжать на четвертый этажъ, у него остановилось сердце.

Лизаветы онъ не засталъ. Она была цѣла, благополучна, но эту ночь проводила у Клавдіи, потому что въ девять должна была везти ее въ клинику.

 

XXXVII

 

Алеша прожилъ еще нѣкоторое время въ Сочи, у Марьи Львовны. Онъ молчалъ, работалъ въ виноградникѣ, и по его виду Марья Львовна, женщина твердаго характера, но потрясенная случившимся — не могла разобрать, какое на него произвела впечатлѣніе смерть сестры. «Не понимаю нынѣшнихъ людей, не понимаю», — шептала она горько, ложась спать. — «Должно быть, стала стара».

Алеша, впрочемъ, и самъ мало что понималъ. Онъ какъ-то притаился, глядѣлъ на солнце, море, на сады, и ему все казалось, что въ ушахъ его свиститъ широкій, вольный вѣтеръ.

Такъ же внезапно, какъ явился, онъ въ одинъ прекрасный день исчезъ, поцѣловавъ на прощанье руку Марьи Львовны. Нѣкоторое время жилъ онъ въ Ново–Аөонскомъ монастырѣ, въ гостинницѣ для богомольцевъ. Потомъ ушелъ. Его путь лежалъ теперь на сѣверъ, и

 

// 209

 

онъ продѣлывалъ его съ медленностью человѣка, карманы котораго до послѣдней степени тощи.

Тутъ подошли октябрьскія событія. Въ одномъ южномъ городѣ Алеша съ товарищами на два дня овладѣлъ Думой, и изображалъ члена временнаго правительства. Они вывѣсили красные флаги и считали, что положеніе ихъ прекрасно. Хотя Алеша и сталъ теперь революціонеромъ, но ходилъ попрежнему въ голубой рубашкѣ; лишь былъ веселѣе, свѣтлые волосы его отрасли, глаза глядѣли привѣтливѣй. Ему стало казаться, что въ ихъ городкѣ наступаетъ царствіе Божіе на землѣ.

Но изъ соседняго уѣзда явились стражники, и пришлось отступать. Молодой грузинъ Чочіа, съ тонкимъ станомъ и газельими глазами, поэтъ, немного актеръ и человѣкъ страстный, одинъ сопротивлялся до конца. Онъ былъ застрѣленъ у дверей Думы. Отходя въ переулокъ съ товарищами и отстрѣливаясь, Алеша видѣлъ, какъ охнулъ Чочіа и упалъ навзничь. Подъ октябрьскимъ солнцемъ брызнула его южная кровь. Алеша вспомнилъ Анну Львовну, и опять великое спокойствіе овладѣло имъ: ему казалось, что такова же и его судьба, такъ же придетъ его мгновенье. Глядѣть за далекій предѣлъ, куда уходилъ этотъ человѣкъ, не было страшно.

Ему удалось бѣжать. Многими мытарствами онъ добрался до Москвы, и попалъ здѣсь опять въ разгаръ событій. Разумѣется, онъ основался у Лизаветы. Тотчасъ вошелъ въ духъ иного, сѣвернаго революціонерства, завелъ папаху, маузеръ, и поступилъ въ дружинники.

 

________

 

Хотя Лизавета была очень въ курсѣ дѣлъ, все же возстаніе началось для нея неожиданно.

 

// 210

 

Нѣсколько дней она не получала отъ Пети писемъ, стала сердиться и раздражаться. Фрумкинъ поддразнивалъ ее, Алеша рыскалъ цѣлые дни, а Штеккеръ пилъ. Отъ волненій, передрягъ онъ повысилъ норму.

Лизавета встала очень не въ духѣ. Она прохватила прислугу, Штеккеру сказала, что онъ алкоголикъ, хлопнула дверью. Тотчасъ же у ней развязалась на ботинкѣ тесемка, и, застегивая платье, она оборвала два крючка.

Но все измѣнилось къ двѣнадцати, когда явился Алеша и сообщилъ, что на Долгоруковской баррикады.

Лизавета сидѣла на диванѣ, въ нижней юбкѣ, и читала романъ.

— Нѣтъ, — закричала она. — Правда? Ты врешь!

— Конечно, правда. Начинается возстаніе, — отвѣтилъ Алеша и полѣзъ въ комодъ, доставать изъ Лизаветина бѣлья обоймы для маузера.

Днемъ въ городѣ уже началась стрѣльба. Къ вечеру появились баррикады и на Арбатѣ. Въ нихъ пряталось по нѣскольку человѣкъ въ папахахъ, и когда подходили солдаты или на рысяхъ подлетали казаки, папахи открывали огонь. Потомъ шмыгали въ ворота, проходные дворы, переулки. Ихъ было мало, и пока дѣло носило скорѣе характеръ опасной и азартной игры.

На другой день Лизавета, со знакомыми курсистками, Куниной и Соловьевой, чуть было не обезоружили на Пречистенкѣ офицера: онѣ втроемъ ухватились за его шашку, и бѣдный подпоручикъ, очень молоденькій и не весьма рѣшительный, насилу вырвался отъ нихъ, — принужденъ былъ отступать.

Но понемногу замирало движеніе, исчезли извозчики. Наспѣхъ стали закрывать магазины. Пахло острой, бодрой тревогой. Возстаніе разрасталось.

Во вторникъ, въ самый разгаръ баррикадъ, Фрумкинъ пришелъ къ Лизаветѣ и покачалъ головой:

— Я только что былъ у жены Степана Николаича, — сказалъ онъ серьезно, и его влажные глаза стали какъ будто даже грустными. — Ея положеніе безнадежно,

 

// 211

 

какъ врачъ, могу вамъ это сообщить. Непремѣнно надо отправить ее въ лѣчебницу. Притомъ, ей ни въ коемъ случаѣ нельзя оставаться одной съ ребенкомъ, я утверждаю это, ни въ коемъ случаѣ.

— Я пойду къ ней ночевать, — рѣшила Лизавета.

— Это было бы хорошо, еслибъ можно было туда дойти. Но уже четыре, начинаетъ смеркаться, и это далеко не безопасно. — Фрумкинъ картинно заложилъ руку за бортъ сюртука и прибавилъ:

— Далеко не безопасно, Лизавета Андреевна!

— Пустое! — закричала Лизавета. — Какія глупости!

Фрумкинъ погладилъ усъ и сказалъ:

— Я вамъ говорю, что опасно. Но если вы настаиваете, я васъ провожу.

Онъ посмотрѣлъ на нее значительно.

— Провожу, я.

Лизавета накинула шубенку, и они отправились.

— Я захватилъ револьверъ, — сказалъ Фрумкинъ. — Если васъ попробуетъ обидѣть какой–либо негодяй…

Лизавета скакала внизъ по лѣстницѣ, черезъ двѣ ступеньки.

— Говорятъ, теперь разстрѣливаютъ, кто захваченъ съ оружіемъ въ рукахъ, — отвѣтила она.

— Это ничего, это ничего.

На Арбатѣ къ нимъ присталъ Алеша. Онъ тоже былъ съ оружіемъ. Такой эскортъ лишь увеличивалъ опасность, но на то она была Лизавета, чтобы дѣлать нелѣпости.

Темнѣло. Кое–гдѣ были зажжены фонари. Окна слабо свѣтились, — шторы задергивали особенно тщательно, опасаясь выстрѣловъ: казаки могли стрѣлять въ каждаго, кто подходилъ къ незавѣшенному окну.

На углу Никольскаго переулка перелѣзли черезъ баррикаду. У Смоленскаго рынка — черезъ вторую. Было безлюдно, лишь вѣтеръ сдувалъ снѣгъ на площади, въ направленіи Зубова. Та луна, что свѣтила Петѣ, выглянула краешкомъ.

 

// 212

 

У Лизаветы отъ мороза горѣли ушки; пустынность площади, свистъ вѣтра въ бульварныхъ деревьяхъ показались ей жуткими.

На третьей баррикадѣ, не доходя до Неопалимовскаго, ихъ окликнули.

— Провожаемъ, — отвѣтилъ Алеша: — намъ на Плющиху.

— Не пройдете, надо обождать.

Дѣйствительно, по проѣзду бульвара, отъ Пречистенки, послышалась рысь.

— Драгуны!

— У меня нѣтъ оружія! — пробормотала Лизавета растерянно.

Ее отвели въ сторону.

— Становись за угломъ.

Но Лизаветѣ не терпѣлось. Алеша съ Фрумкинымъ стали за баррикаду, ей хотѣлось тоже, но было страшно. Мѣсяцъ скрылся. Драгуны остановились, не понимая, занята баррикада или нѣтъ. Они должны были ее поджечь.

Минута прошла въ нерѣшимости. Лизавета юркнула за старый шкафъ, на которомъ лежали выломанныя ворота — ближній къ ней край баррикады: любопытство не давало ей покоя.

Драгуны дали залпъ. По доскамъ что–то застучало, и въ отвѣтъ съ баррикады блеснули огни. Во взводѣ произошло замѣшательство. Протяжно, мучительно заржалъ конь. Раздались ругательства, команда, и драгуны повернули въ Левшинскій. Лишь одна лошадь съ сѣдокомъ, свисавшимъ ей на шею, въ ужасѣ кинулась прямо, и влетѣла въ проволоки баррикады.

— Товарищи, обходятъ!

Очевидно, драгуны собирались зайти сбоку. Всѣ бросились въ переулокъ къ Плющихѣ. Фрумкинъ поддерживалъ Лизавету, она вдругъ почувствовала такую усталость, что едва двигала ногами. Дружинники убѣжали

 

// 213

 

впередъ. Лизавета видѣла еще передъ глазами поникшее тѣло, слышала ржаніе, — голова ея слегка кружилась.

Драгуны выскакали сбоку, опять затрещали выстрѣлы, по пустой уже баррикадѣ. Часть ихъ осталась жечь ее, другіе поскакали въ переулокъ за дружинниками. Алеша быстро сообразилъ, въ чемъ дѣло: онъ толкнулъ Лизавету въ первыя незапертыя ворота. И прыгнулъ за ней самъ съ Фрумкинымъ. Дворникъ загородилъ имъ дорогу, но Алеша пригрозилъ револьверомъ. Тотъ стихъ.

Въ это время подскакали драгуны.

Передъ ними была темная дыра воротъ, ведшихъ во внутренній дворъ; кто-то былъ здѣсь, они чувствовали, но ихъ смущала темнота.

Лизавета прижалась къ стѣнѣ, закрывъ глаза. Ей ясно представилось, что это уже смерть, навѣрно, безповоротно. Она вздохнула, съ какимъ–то сладкимъ отчаяньемъ вспомнила Петю, и про себя сказала: «Ну, скорѣй ужъ, что ли!» Алеша держалъ за руку дворника, и дворникъ чувствовалъ, что достаточно ему пикнуть — его укокошатъ.

Драгуны наугадъ выстрѣлили, и унеслись.

— Есть, — сказалъ Алеша. — Цѣлы.

Он только что отвелъ голову отъ выступа штукатурки. Пуля ударила въ этотъ выступъ, и отбитый осколокъ царапнулъ его по щекѣ.

Трудно было Лизаветѣ идти дальше. Ее тащилъ Фрумкинъ, и проклиналъ себя, что впутался въ такую передрягу.

Но теперь было близко, и въ двадцать минутъ они дошли до Грибоѣдовскаго. Алеша тотчасъ удралъ. Онъ не мог уже жить безъ нервнаго опьяненія, опасности, азарта.

Лизавета не видѣла Клавдіи довольно долго. Теперешній видъ ея поразилъ и подавилъ ее. Было очевидно, что она въ полной заброшенности, и здоровье ея хуже плохого. Все было вверхъ дномъ въ квартиркѣ;

 

// 214

 

давно не убирали, вѣрно, почти и не ѣдятъ. Клавдія ходила изъ угла въ уголъ, съ выбившимися волосами, и имѣла страшный видъ. Она не дѣлала ничего особеннаго, узнала Лизавету, и даже подобіе улыбки выразило ея лицо; но въ немъ было разлито общее, ужасное выраженіе: безумія.

— Я не могу ночевать одна, — шепнула Лизавета. — Мнѣ страшно.

Фрумкинъ отвѣтилъ:

— Хорошо, Лизавета Андреевна, съ вами остаюсь я.

Это была одна изъ труднѣйшихъ ночей Лизаветы. Съ одиннадцати часовъ загорѣлась Прѣсня. Ухали пушечные выстрѣлы, отъ которыхъ звенѣли стекла. Красный отсвѣтъ появился въ комнатѣ, и за садикомъ, за домами, на фонѣ неба медленно ползли золотистые клубы. Стрѣльба раздражала Клавдію. Она то сидѣла у окна, бормотала что–то, то вдругъ громко вздыхала, подходила къ Лизаветѣ, брала ее за руки и говорила:

— Враги. Со всѣхъ сторонъ. Ахъ, какіе у меня враги ужасные! Все убить грозятся. И потомъ этотъ… щенокъ!

Она взглядывала на ребенка, и въ глазахъ ея появлялось что–то свирѣпое.

— Я его убью, непремѣнно, я его ненавижу, понимаешь? Это мой главный врагъ.

Лизавета боялась, какъ бы она, дѣйствительно, не задушила его. Фрумкинъ былъ сдержанъ, поставилъ самоваръ, пилъ чай. Въ глазахъ его она читала собачью вѣрность, и любовь.

Послѣ полуночи кой–какъ устроились, не раздѣваясь, спать. Клавдія стонала, бормотала во снѣ, разъ закричала: «кровь, кровь, дѣвочки!»

Лизавета забылась, наконецъ, на кушеткѣ. Неизвѣстно, сколько она спала, но когда она проснулась, передъ ней на полу сидѣлъ Фрумкинъ и держалъ ея свѣсившуюся руку. Онъ смотрѣлъ упорнымъ, немигающимъ взглядомъ въ глаза Лизаветы.

 

// 215

 

— Я васъ люблю, — сказалъ онъ: — крѣпко, навсегда. Я вамъ буду служить, какъ песъ. Я люблю васъ не такъ, какъ Петя.

Лизавета вскочила.

— Петя не при чемъ! Оставьте пожалуйста.

Она быстро прошлась по комнатѣ.

— Изъ вашей любви ничего не выйдетъ. Я люблю Петю, и любила–бъ его больше жизни, если–бъ даже онъ бросилъ меня.

Фрумкинъ закрылъ лицо руками.

— Не броситъ, — сказалъ онъ презрительно. — Онъ даже на это не способенъ.

Лизавета покраснѣла, крикнула гнѣвно:

— Оставьте, пожалуйста. Прошу больше об этомъ не говорить.

Фрумкинъ поклонился, все не отрывая рукъ отъ лица. Онъ сидѣлъ такъ долго, поджавъ подъ себя ноги и покачиваясь, какъ дервишъ.

И Лизавета не могла уже заснуть.

Она сидѣла у окна, смотрѣла на далекое зарево и думала о своей жизни. Если выбросить изъ нея любовь къ Петѣ, то что останется? Вѣроятно, она, Лизавета, и сейчасъ ненужная, но въ сердцѣ ея горитъ пламя, — ярче этихъ огненныхъ клубовъ. Это ея вѣра и надежда. За нее она пойдетъ на какую угодно казнь, и ни передъ чѣмъ не остановится. Очевидно, Богъ назначилъ ей такую долю въ жизни. Но почему Онъ послалъ этотъ ужасъ Клавдіи? Развѣ Клавдія болѣе дурной человѣкъ, чѣмъ она? Конечно, нѣтъ, — напротивъ. Чей грѣхъ она несетъ, за какія неправды наказывается? Этого Лизавета не могла сказать. Ея сердце наполнилось жалостью, и захотѣлось помолиться за Клавдію, за облегченіе ея страдальческаго существованія.

Такъ сидя, со слезами на глазахъ и чистымъ сердцемъ, Лизавета къ шести часамъ все–таки заснула.

Когда проснулась, Фрумкина уже не было. Она встала и принялась за хозяйство.

 

// 216

 

Въ полдень Лизавета ушла. Несмотря на тяжелое время, она сумѣла все же кое-что наладить для Клавдіи: къ ней приходили дежурить курсистки, ее кормили, смотрѣли за порядкомъ въ квартирѣ, а Лизавета черезъ знакомаго профессора хлопотала насчетъ клиники. Пока длилось возстаніе, перевезти ее было нельзя. И только въ тотъ день, когда Петя въѣзжалъ въ Москву, Лизавета съ утра повезла Клавдію на Дѣвичье поле.

Сначала Клавдія ѣхала кротко, довѣрчиво. Она прижималась къ Лизаветѣ и всю дорогу бормотала что–то ласковое.

 Но когда слѣзали у клиникъ, она вдругъ взяла ее за руку, и сказала:

— Ты привезла меня въ сумасшедшій домъ?

Потомъ взглянула въ окно, въ печальное, огромное окно, выходившее на Божій міръ изъ дантовскаго ада, гдѣ она должна была теперь остаться, и тихо сказала:

— Значитъ, я совсѣмъ сумасшедшая. Но ты меня не забудешь?

И Лизаветѣ навсегда врѣзалась та минута, когда, послѣдній разъ обнимая Клавдію, она увидела эти глаза, полные тоски и безумія, и когда голосъ Клавдіи, — голосъ будто съ другой планеты, спросилъ:

— А гдѣ Степанъ? Почему онъ сюда не пріѣдетъ? — Лизавета едва убѣжала. Внизу у швейцара она рыдала, какъ безумная, и едва помнила, какъ извозчикъ довезъ ее на родной Арбатъ.

Встрѣтивъ дома Петю, похудѣвшаго, блѣднаго, вспомнивъ всю эту ужасную недѣлю, опасности, страхи и ужасъ, свидѣтельницей которыхъ была, — Лизавета снова рыдала сколько могла.

 

XXXVIII

 

Россія велика и молчалива. Сколько слезъ, стоновъ и униженій вытерпѣло русское сердце, этого не измѣришь.

 

// 217

 

Не сочтешь силъ, сгубленныхъ въ ссылкахъ. Не узнаешь тѣхъ тысячъ, что съ давнихъ временъ до нашихъ дней со звономъ кандаловъ мѣряютъ сибирскія пустыни, искупая прегрѣшенія или платя за пылъ душевный. Имъ числа нѣтъ.

И пока мы живемъ, любимъ, враждуемъ, они идутъ. Ихъ кандалы звенятъ. Простые люди подаютъ имъ копеечку.

Вмѣстѣ съ товарищами по партіи Степанъ испыталъ все это на себѣ.

Пока людей везутъ въ вагонахъ, пока за рѣшеткой оконъ знакомые, хоть и унылые виды, это еще преддверіе. Въ Сибири не то: въ мерзлыхъ пустыняхъ ѣдутъ на подводахъ и идутъ пѣшкомъ, въ сорокоградусномъ морозѣ, съ чувствомъ, что до Москвы никогда не доскачешь. Бредутъ мужчины и женщины, дѣвушки, и всѣ они здѣсь, — какъ убойный скотъ. Тайная мысль тѣхъ, въ чьей они власти — избавиться отъ нихъ. Это нетрудно. Отъ этапа до этапа много верстъ. И нерѣдки случаи, что не досчитываютъ того, другого. «Попытка къ бѣгству» — и пристрѣленъ, мало ли что можно написать въ рапортѣ? Кто будетъ это провѣрять?

Степана взяли не за покушеніе, — объ этомъ не узналось. Онъ ждалъ каторги, а его ссылали на поселеніе. Онъ шелъ покорно, его большая, слегка сгорбленная фигура такъ соотвѣтствовала печали мѣстъ, печали этого странствія.

О сумасшествіи Клавдіи онъ еще не зналъ. Когда въ Россіи и большихъ городахъ Сибири проходили дни свободъ, партія Степана была въ дебряхъ, куда вѣсти идутъ мѣсяцами. Ссыльные шли ровно, со спокойнымъ равнодушіемъ безнадежности.

Въ партіи были люди разные: и простые, относившіеся ко всему обыкновенно, безъ надсаду, — наиболѣе сильные и пріятные; и неврастеники, испытывавшіе временами страшный упадокъ, иногда склонные къ малодушію. Они часто ссорились, и, если это были

 

// 218

 

женщины, доходило до слезъ. Были и педанты революціи, — начиненные словами, люди въ большинствѣ сухіе, властные. Они занимаются въ ссылкѣ третейскими судами, бойкотами и многими горькими пустяками, изъ которыхъ слагается жизнь поселенца.

Больше другихъ вызывала симпатію Степана и его сочувствіе ссыльная Вѣрочка, дѣвушка лѣтъ восемнадцати, изъ центральной Россіи. Полная, веселая блондинка, она вначалѣ крѣпилась и старалась вести себя какъ матерой волкъ революціи; но была, конечно, просто ребенкомъ, и попала въ дѣло случайно. Чѣмъ дальше они двигались, тѣмъ труднѣе ей было: морозы, усталость, грубость конвойныхъ брали свое. На одномъ этапѣ, гдѣ они должны были ночевать, ее охватило отчаянье: по стѣнамъ тучей ползли клопы. Въ первый разъ заплакала она по–дѣтски, горячими, неудержимыми слезами. Степану стало жаль ее. Онъ ее успокоилъ, завернулъ въ свой тулупъ, закрылъ ноги, чтобы не было доступа насѣкомымъ, и такъ, лежа головой на его колѣняхъ, она немного подремала, при свѣтѣ коптѣвшей лампочки.

Глядя на нее, Степанъ вспомнилъ, какъ въ Петербургѣ, въ каморкѣ на Ротахъ онъ мечталъ о большомъ жизненномъ дѣлѣ. Ему казалось, что это было давно. Онъ былъ тогда молодъ, какъ эта Вѣрочка. Что произошло съ тѣхъ поръ? Почему не удавалось все, за что онъ брался, и вся его жизнь съ той поры — рядъ метаній, противорѣчій, приносящихъ окружающимъ столько горя?

Вспомнивъ тотъ ужасный день у Собора, Клавдію, съ которой сошелся, увлеченный темпераментомъ, и жизнь которой погубилъ, Степанъ скрипнулъ зубами. «Это называется — преслѣдовать великую цѣль!»

О, пусть будутъ еще сотни верстъ, морозы, свирѣпые люди, пусть ѣдятъ клопы, и даже жаль, что онъ не попалъ въ каторгу, на Амурскую дорогу, гдѣ рабо-

// 219

 

таютъ въ болотахъ и гдѣ бьютъ особенно жестоко! Онъ это заслужилъ.

Впрочем, и здѣсь возмездіе было суровое. Онъ узналъ и ударъ прикладомъ, и холодъ, когда дикій вѣтеръ съ океана продуваетъ насквозь и хочется умереть, — и голодъ въ юртахъ близъ городка, гдѣ не хватило квартиръ: ихъ временно поселили въ становищѣ[2], какъ дикарей, и не особенно заботились о пищѣ: цѣлую недѣлю отдавалъ онъ свой паекъ женщинамъ — самъ сидѣлъ тощій и слабый.

Жизнь стала нѣсколько легче, когда они добрались, наконецъ, до мѣста ссылки. Они получили бòльшую, сравнительно, свободу, кое-какъ размѣстились и начали бѣдное существованіе поселенцевъ.

Ихъ поселокъ стоялъ на рѣкѣ. Скалы, лѣса, безконечная гладь воды.

Когда наступила весна, и тронулся ледъ, всѣ ночи стоялъ его грохотъ. Что-то титаническое было въ немъ. Потомъ начался разливъ. Можно было подумать, что это не рѣка, а озеро, море. И такіе же были лѣса вокругъ, похожіе на океаны, и такія же звѣзды ночью. Какъ–будто все въ этой странѣ создано богатырями, для богатырей.

Но жилось трудно: не хватало дѣла.

Съ приходомъ весны Степанъ ясно почувствовалъ, что здѣсь ему не усидѣть. Онъ могъ страдать, терпѣть гораздо больше, лишь бы не прозябать безсмысленно.

Тутъ же не было ни бѣдствій этаповъ, которыя онъ переносилъ, какъ заслуженное, — ни горячей дѣятельности. Здѣсь просто тосковали. Товарищи мельчали, занимались ссорами, дрязгами, разными пустяками. Грозило отупѣніе.

Степанъ развлекался немного охотой, бродяжничествомъ. Иногда уходилъ далеко по рѣкѣ, и одинъ сидѣлъ на берегу, глядя въ воду. Подъ ея шумъ легче было думать, и снова, еще яснѣй, вставали образы прошлаго. Онъ представлялъ себѣ Лизавету, ея веселый

 

// 220

 

смѣхъ, вольную жизнь. Какъ ярко, до послѣдней черты видѣлъ онъ это милое существо! Знала ли она, что онъ ее любитъ? Конечно, нѣтъ, и, можетъ быть, этого не нужно вовсе.

Потомъ вдругъ охватило его такое чувство: надо торопиться. Надо жить, дѣйствовать, надо начать все сызнова и загладить прежнее. Боже мой, когда же будетъ настоящее? Оно должно придти, должно, нѣтъ грѣха безъ прощенія. И хотя теперь Степанъ неясно зналъ, что именно будетъ дѣлать на родинѣ — терроръ не привлекалъ его вовсе, — все–таки онъ твердо рѣшилъ, что долженъ бѣжать.

Доберется въ лодкѣ до какого–нибудь мѣста, откуда идетъ пароходъ, а тамъ дальше, отъ товарищей къ товарищамъ, какъ Богъ пошлетъ.

Разъ его застала за такими мечтаніями Вѣрочка. Послѣ пути черезъ тайгу она явно стала чувствовать къ нему симпатію. Что–то горячее, острое было въ этой дѣвушкѣ. Она была молода, но явно въ ней просыпалась женщина.

— Я думала, — сказала она, улыбаясь: — что вы на охотѣ.

— Нетъ, просто такъ сижу. — Степанъ немного отодвинулся, давая ей мѣсто на камнѣ.

Вѣрочка вздохнула и сѣла.

— Я васъ немного боюсь, — сказала она. — Мнѣ всегда кажется, что вы думаете о чемъ–то серьезномъ. Я не помѣшала вамъ? А то уйду.

Степанъ улыбнулся.

— Во мнѣ нѣтъ ничего серьезнаго. Просто я большой, бородатый, вотъ видите, какія ручищи, вамъ и кажется Богъ знаетъ что.

Вѣрочка оживилась.

— Нѣтъ, нѣтъ, у васъ есть идеи, такія особенныя идеи, какихъ нѣтъ у другихъ. Когда я на васъ смотрю,

 

// 221

 

мнѣ кажется, что въ вашей жизни были необыкновенныя событія, и еще будутъ. Отчего вы никогда не разсказываете о себѣ?

Она смотрѣла на него сбоку, напряженнымъ, благосклоннымъ взглядомъ. Это былъ взглядъ, которымъ молодыя дѣвушки дарятъ мужчину, нравящагося имъ — готовыя приписать ему неопредѣленно–обаятельныя черты героя.

Степанъ понималъ это, былъ польщенъ.

— Вы ошибаетесь, — отвѣтилъ онъ. — Моя жизнь самая заурядная. Ничего въ ней нѣтъ замѣчательнаго.

Вѣрочка промолчала. Было ясно, что она не удовлетворена и не вѣритъ.

Съ рѣки налетѣлъ вѣтеръ, зашумѣлъ въ соснахъ. Онъ надулъ свѣтлую юбку Вѣрочки, и немного открылъ ногу. Степанъ увидѣлъ ее и вдругъ замѣтилъ ея бѣлую шею, дѣвическую руку, которой она оправила подолъ платья: нервами, всѣмъ существомъ онъ ощутилъ ее съ головы до пятъ. На мгновеніе въ глазахъ его позеленѣло. Онъ поблѣднѣлъ.

Опомнившись, Степанъ потеръ себѣ лобъ. «Фу ты, Боже мой!» — сказалъ онъ себѣ. — «Фу!» — Что–то мучительное и жуткое прошло по немъ.

Вѣрочка не замѣтила этого. Она сидѣла, болтала, и вся была пронизана тѣмъ огнемъ, живостью и свѣжестью, которые даютъ молодости ея прелесть. Она просила Степана взять ее на охоту. Степанъ смѣялся и говорилъ что–то, но въ его душѣ было совсѣмъ другое, о чемъ онъ боялся и думать.

Когда Вѣрочка ушла, онъ подошелъ къ рѣкѣ, зачерпнулъ воды и выпилъ. Потомъ смочилъ себѣ виски, голову. «Что же это такое, что такое?» Онъ оглянулся въ сторону, куда ушла Вѣрочка, увидѣлъ вдали ея свѣтлое платье.

— Надо бѣжать, — сказалъ онъ вслухъ. — Бѣжать, да скорѣй!

 

// 222

 

XXXIX

 

Съ этого дня для Степана начались новыя волненія. Его отшельническое настроеніе было нарушено — какъ–будто силы, таившіяся въ немъ, кемъ-то внезапно были вызваны и теперь давали о себѣ знать.

Онъ попрежнему былъ сдержанъ, молчаливъ, но и себѣ самому не говорилъ всего, что чувствовалъ. Старался развлечься подготовкой къ побѣгу: разузнавалъ адреса лицъ, гдѣ могъ найти пристанище, приготовлялъ одежду, необходимое для дороги. Кромѣ того — ходилъ на ботаническія экскурсіи съ однимъ поселенцемъ, московскимъ естественникомъ, который попалъ въ Сибирь потому, что былъ однофамильцемъ извѣстнаго революціонера: пока родные обивали въ Петербургѣ пороги канцелярій, онъ отбывалъ чужое наказанье. Онъ былъ благодушный человѣкъ, философъ, слегка одутловатый отъ болѣзни почекъ; его звали Василій Мартынычъ.

— Помогайте мнѣ въ составленіи гербарія, — сказалъ онъ разъ, захохотавъ своимъ открытомъ смѣхомъ. — Природа возвышающе дѣйствуетъ на человѣческую душу!

Степанъ взглянулъ на него подозрительно. Не догадывается ли?

Но скуластое лицо Василія Мартыныча, съ голубыми глазами, неправильной бѣлокурой растительностью, было простодушно, безхитростно.

Степан охотно согласился.

Они вмѣстѣ бродили, собирали цвѣты, травы — и въ этомъ была смѣсь дѣтскаго, святого и научнаго. Степанъ чувствовалъ себя легче вдали от людей, подъ безпредѣльнымъ небомъ сѣвера, теперь блѣдно–дымчатымъ отъ испареній. Ему казалось, что здѣсь онъ проще и покойнѣе. Уставая, они нерѣдко ложились въ тѣни отдыхать.

— Видите, — говорилъ Василій Мартынычъ, — вотъ эти лѣса, травы, небо — это природа, созданіе Бога. Я,

 

// 223

 

вѣдь, въ Бога вѣрую. Глупо думать, что разъ естественникъ, значитъ долженъ лягушекъ рѣзать и быть матеріалистомъ, — онъ опять заржалъ своимъ козлинымъ смѣхомъ. — Ньютонъ, Фарадей были вѣрующими. Я не Фарадей, но думаю, что основа жизни — духъ, и когда я такъ думаю, мнѣ становится легко и свѣтло жить.

Онъ привсталъ, улыбнулся и добрыми глазами взглянулъ на Степана:

— А жить мнѣ недолго, видите ли, я рано умру. Я больной. Главное, — я это чувствую. Но когда я смотрю на цвѣты, когда собираю эти милыя существа, я люблю Христа, это его дѣти. И я умру — это значитъ, буду ближе къ Нему.

Онъ легъ на спину, и въ его голубыхъ глазахъ, обращенныхъ къ небу, пробѣгали отраженія облаков.

Печать печали и свѣта была на его некрасивомъ лицѣ.

— Васъ никогда… не мучили страсти? — спросилъ Степанъ сдавленнымъ голосомъ.

Василій Мартынычъ поморщился.

— Нѣтъ. — Онъ опять приподнялся. — Зачѣмъ вы охотитесь? Какіе–то тетерева, убійства… Это кровь, гадость. Впрочемъ, прежде я тоже ѣлъ мясо; теперь не могу, рѣшительно.

— А любили вы женщину?

Степанъ мялъ въ рукахъ ромашку, обрывалъ лепестки.

— Женщину? — спросилъ испуганно Василій Мартынычъ. И потомъ прибавилъ:

— Меня это не интересуетъ. Размноженія я не люблю и въ природѣ. Непріятный процессъ, — прибавилъ онъ брезгливо.

«Да», — подумалъ Степанъ: — «конечно, онъ этого не знаетъ». И у него шевельнулась зависть. «Такъ проще, удобнѣе… и чище». Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ почувствовалъ, что никогда Василій Мартынычъ не пойметъ его;

 

// 224

 

въ немъ нѣтъ этой темной, грѣховной крови. Въ самомъ же Степанѣ она кипѣла все сильнѣй.

Когда онъ думалъ о Вѣрочкѣ, онъ уже зналъ, что хочетъ ее властнымъ мужскимъ чувствомъ, какъ поработитель. Это было даже не то, какъ нѣкогда съ Клавдіей: онъ былъ уже опытнымъ, взрослымъ мужчиной. Онъ зналъ, что какой–то иной стороной души навсегда любитъ Лизавету, что Вѣрочка идетъ къ нему всей правдой своего существа, несетъ во влюбленныхъ глазахъ все сердце. Онъ же надломленный, охладѣвшій человѣкъ. Онъ можетъ дать ей только страсть. И когда онъ о ней вспоминалъ, видѣлъ ея дѣвичью шею, у него нѣмѣли ноги.

Онъ старался рѣже съ ней встрѣчаться, но это плохо удавалось: и малъ былъ поселокъ, да и она хотѣла его видѣть.

И то, чего они оба ждали, хотя и съ разными чувствами, отъ чего не могли уйти, произошло.

Это случилось на ранней утренней зарѣ, на тетеревиномъ току, куда увязалась съ нимъ Вѣрочка.

Послѣ ночного скитанья по дикому лѣсу, когда на зеленоватомъ небѣ чернѣютъ ели, и въ темнотѣ вѣтки царапаютъ лицо, они забрались въ шалашъ, приготовленный заранѣе. Передъ нимъ, на прогалинѣ стояло чучело самки; сюда собирались на токъ самцы, а изъ засады ихъ стрѣляли.

Степанъ навсегда запомнилъ минуту, когда они съ Вѣрочкой прилегли въ шалашѣ, ожидая прилета птицъ. Запомнилъ блѣдную, огромную звѣзду надъ зубчатымъ боромъ, потонувшую въ зарѣ; чистое утреннее солнце, чернышей, разгуливающихъ по полянкѣ, съ тарахтѣньемъ топорща перья, ихъ красныя надглазья; запахъ хвои, свѣжести, влаги, и дѣвственнаго простора; робкіе зеленые глаза, губы, уступившія безъ боя.

Пылкая радость господства, молодая страсть, кипѣвшая ему навстрѣчу, ея невнятныя слова: «Боже мой, я ужъ теперь ничего что–то не понимаю» — закрытое

 

// 225

 

руками, въ смущеніи, лицо, вздохъ, въ которомъ и счастье, и любовь, и какая–то тоска: все это казалось ему прекраснымъ, жуткимъ.

— Ты меня любишь, очень? — спрашивала она. Онъ не отвѣчалъ, только цѣловалъ. Онъ не понималъ теперь самъ, хорошо онъ сдѣлалъ или плохо, но было очевидно, что иначе не могъ поступить. И въ этомъ шалашѣ, подъ воркотню чернышей, мирно болтавшихъ на лужайкѣ, онъ чувствовалъ себя побѣдителемъ, правымъ, какъ это утро, лѣсъ, солнце.

Такъ они сошлись. Ихъ совмѣстная жизнь продолжалась около трехъ недѣль, и все это время Степанъ чувствовалъ себя очень удивительно. Страсть опьяняла его, иногда доводила почти до бреда, и тогда казалось, что ему море по колѣно, что онъ знать ничего не хочетъ, кромѣ любви. Но уходила отъ него Вѣрочка, и онъ вдругъ ясно понималъ, что, какъ все почти въ его жизни, это не то. Онъ не можетъ соединить свою жизнь съ нею, они по-разному чувствуютъ, онъ не мужъ ей. Та невидимая рука, что всю жизнь вела его, толкала и теперь неудержимо, и ему съ особенной ясностью рисовались детали побѣга. Онъ плыветъ въ лодкѣ, до ближайшаго города, тамъ переодѣвается, пѣшкомъ спускается внизъ. Потомъ опять по рѣкѣ, и т. д. Надо пользоваться тѣмъ, что въ отпуску исправникъ, и его не скоро хватятся.

А Вѣрочка? Степанъ зналъ, хоть и не могъ объяснить этого — что долженъ оторваться отъ этой чаши сладкаго яда, бѣжать одинъ, что для его жизненной судьбы, для его назначенья это важнѣй, чѣмъ остаться съ ней здѣсь и ложными узами прикрѣпить ее къ себѣ, какъ Клавдію. Приходила Вѣрочка, и все это летѣло прахомъ.

Но понемногу, въ борьбѣ противоположныхъ чувствъ, стало брать верхъ желаніе порвать все.

Встрѣчаясь теперь съ ботаникомъ, собирая съ нимъ попрежнему цвѣты, Степанъ не ждалъ уже отъ него поученій. Онъ смотрѣлъ на него, какъ на славнаго ре-

 

// 226

 

бенка, отъ котораго ему нечего взять. Вспоминая о Вѣрочкѣ, онъ испытывалъ острую тоску. «Милая», — думалъ он: — «милая…» Онъ зналъ горе, которое ей причинитъ, весь ужасъ того, что дѣлаетъ, покидая ее, и если бы внутренній голосъ, голосъ всегдашняго Степана, спросилъ его: «а думаешь ли ты объ отвѣтственности, ты, взявшій мимоходомъ чистую душу?» — Степанъ теперешній улыбнулся бы и отвѣтилъ: «Отлично, отлично знаю».

И вѣрно, онъ зналъ, что на плечахъ его стопудовый грузъ. Что расплата за жизнь, идущую столь причудливо — не мала; но огромность отвѣта не удерживала его.

Наконецъ, онъ все сказалъ Вѣрочкѣ; признался, что ихъ жизни не могутъ идти вмѣстѣ. Что, дѣйствительно, онъ любитъ ее горячей мужской страстью, но не какъ подругу жизни. Ему нужно быть одному.

— Ты можешь меня считать, — сказалъ онъ блѣднѣя: — негодяемъ. Быть можетъ, я и есть негодяй. Вина моя передъ тобой безмѣрна; но что бы ты ни думала, что бы ни говорила, я долженъ поступить, какъ поступаю.

Вѣрочка сидѣла передъ нимъ, какъ смерть.

— Я такъ и думала, — сказала она тихо. — Тебѣ виднѣе. Я тебя не связываю.

Думала Вѣрочка другое, но не хотѣла сознаться. Всю ночь она металась, какъ раздавленная, но къ утру укрѣпилась, и со Степаномъ держалась такъ, будто ничего не произошло.

— Конечно, — говорила она. — Ты долженъ бѣжать. Я знала, что твоя жизнь особенная. Я ничего не говорю…

Вѣрочка хотѣла еще что–то прибавить, но не могла, губы ея задрожали, она закрыла лицо руками, упала головой на подушку и зарыдала.

— Господи! — выкрикнула она. — Какъ я тебя любила!

Степанъ стоялъ передъ ней безмолвный. Во второй разъ въ жизни чувствовалъ онъ себя убійцей. Когда

 

// 227

 

черезъ нѣсколько дней онъ садился въ лодку, которая должна была навсегда увезти его изъ этого края, въ его душѣ было необъятное, прочное чувство. Точно онъ былъ крещенъ послѣднимъ крещеніемъ. Ему казалось, что силы его возрасли вдвое.

 

XL

 

Къ веснѣ того бурнаго года дѣла Пети сложились такъ, что они съ Лизаветой могли выѣхать за границу.

Алеша, которому послѣ участія въ возстаніи пришлось покинуть Россію, писалъ восторженныя письма; онъ жилъ въ Италіи и звалъ ихъ туда. Если бы онъ и не звалъ, Петя самъ выбралъ бы эту страну: уже довольно давно чувствовалъ онъ къ ней горячее влеченіе.

Въ половинѣ апрѣля, когда въ Россіи нерѣдко еще холодно и налетаетъ снѣгъ, они тронулись съ Брестскаго вокзала, напутствуемые друзьями, Зиночками, козлорогами.

Въ Польшѣ стало теплѣе, появились блѣдныя, весеннія облачка.

На прусской границѣ, передъ Торномъ, поѣздъ задержался довольно долго. По благоуханію лѣсовъ, легкому вѣтерку, солнцу, игравшему въ каскахъ пруссаковъ, стало очевидно, что началась настоящая весна.

Въ Берлинѣ можно было ходить безъ пальто, но ни погода, ни удобство жизни и автомобилей не удержали ихъ. Вечеромъ они выѣхали на Мюнхенъ, Верону, во Флоренцію.

Ихъ сердца забились горячѣй, когда въ окнахъ замелькали черепичныя крыши. Италія привѣтствовала ихъ новымъ свѣтомъ, новымъ воздухомъ. Петя ничего не пилъ въ дорогѣ, но ему казалось, что онъ немного пьянъ.

Особенно ясно онъ почувствовалъ это ночью, въ Апенинахъ, на захолустной станціи. Въ вагонѣ было

 

// 228

 

тѣсно, гоготали, запоздалый музыкантъ игралъ на гитарѣ. Лизавета спала, прикорнувъ въ углу. Петя отворилъ окно, и въ бархатной ночи, въ звѣздахъ надъ горами, въ сонной перекличкѣ служащихъ на станціи — и особенно въ щелканьѣ соловья изъ кустовъ — онъ почувствовалъ такое дорогое и родное, что захотѣлось плакать. Всѣ здѣсь его, казалось ему; все ему принадлежитъ, его сердце принимаетъ въ себя весь этотъ новый, такъ мало еще извѣстный, но уже очаровательный міръ.

На разсвѣтѣ, съ высоты перевала, онъ увидѣлъ въ утреннемъ туманѣ Пистойю, въ нѣжно-золотистыхъ тонахъ. Онъ принялъ ее за Флоренцію. Надъ ней курились испаренья, а дальше лежала голубоватая равнина, вся свѣтлая, полная садовъ, бѣлыхъ виллъ по склонамъ горъ. Точно покрывало Куприды вуалировало этотъ край.

Въ Пистойѣ проснулась Лизавета. Итальянское солнце упало на нее сбоку, и ея нѣжная кожа, золотистые волосы зажглись отъ родного прикосновенія.

— А? Пріѣхали? — забормотала она, не очнувшись еще отъ сна.

Въ углу завозились солдаты, и до Пети донеслись слова: «bella bionda», что сопровождало Лизавету всюду по Италіи.

Лишь только они слѣзли во Флоренціи, увидѣли S. Maria Novella съ острой колоколенкой, увидѣли флорентійцевъ, флорентійскіе дома съ зелеными ставнями, услышали крики ословъ и звонъ флорентійскихъ кампаниллъ, — оба сразу поняли, что это ихъ городъ.

Они пріѣхали наконецъ, куда надо. И не было ничего удивительнаго, что сразу нашли альберго какой слѣдуетъ, что хозяева оказались милѣйшими людьми, и черезъ полчаса Лизавета, повизгивая отъ радости, разоблачалась и мылась въ комнатѣ, потолокъ которой былъ расписанъ, и половину всего мѣста

 

// 229

 

занимали кровати съ грубоватыми простынями. Надъ изголовьями висѣла Мадонна.

Кто не знаетъ радости майскаго утра во Флоренціи, когда, отдохнувъ два часа, человѣкъ выходитъ на залитую солнцемъ уличку, и у него надъ ухомъ хлопаетъ бичемъ погонщикъ муловъ, везущихъ на огромной двухколескѣ камень, когда кругомъ выкликаютъ газеты, хохочутъ, торгуются на базарѣ; когда онъ сразу окунется въ кипучую, веселую и безсмертную жизнь юга, простыхъ людей, простыхъ чувствъ, и его ждутъ сокровища искусствъ и природы — кто этого не знаетъ, тотъ не испыталъ прекраснѣйшихъ минутъ жизни.

Несомнѣнно, въ этотъ день Петя съ Лизаветой были немного полоумны. Ихъ можно было бы называть разными насмѣшливыми именами — какъ дѣтямъ, имъ нравилось все. Они могли безпричинно смѣяться, но въ горлѣ стояли слезы.

Когда Петя попалъ въ S. Maria Novella и сидѣлъ во внутреннемъ монастырскомъ дворикѣ, подъ солнцемъ, среди розъ, и разсматривалъ Испанскую капеллу, Орканью, Гирландайо, ему казалось, что все это — какой-то райскій сонъ.

Въ монастырѣ св. Марка, насмотрѣвшись Беато Анджелико, они сѣли во дворѣ, подъ огромнымъ деревомъ и блаженно–безсмысленными глазами смотрѣли на сѣдыхъ англичанокъ, бродившихъ по галлереѣ въ бѣлыхъ платьяхъ.

Потомъ завтракали въ ресторанчикѣ Маренго. Веселый человѣкъ Джіованни, съ черносливными глазами, прислуживалъ имъ, тараторилъ, подавалъ бифштексъ, наливалъ кіанти изъ качающейся оплетенной фіаски и подарилъ Лизаветѣ цвѣты.

Въ окно вскочилъ съ улицы огромный песъ. Пришли завтракать офицеры въ голубыхъ плащахъ, толстякъ, быстро хмелѣвшій и болтавшій со всѣми — Петѣ и Лизаветѣ казалось, что и офицеры эти свои, и собака своя, и толстякъ, котораго они окрестили докторомъ.

 

// 230

 

Становилось жарко.

Послѣ завтрака они валялись въ альберго на постеляхъ, пожирая виноградъ. У Пети шумѣло въ головѣ, ему казалось, что онъ только сегодня появился на свѣтъ Божій: ни Россіи, ни прежней жизни, ни мыслей, ни ужасовъ этой зимы — ничего нѣтъ. Все смыто.

Передъ вечеромъ они гуляли въ саду Кашинэ, по берегу Арно. Они чувствовали себя покойнѣй, свѣтлая тишина какъ будто сошла на нихъ. Слѣва плескала рѣка въ камышахъ; на той сторонѣ тянулись тополя и уходили вдаль, къ горамъ по контурамъ которыхъ щетинками торчали пиніи, страна садовъ и виллъ. Флоренція была сзади. Виднѣлась башня Palazzo Vecchio, да мосты на ту сторону. Надъ ними, за рѣкой, подымались холмы S. Miniato. Среди зелени тамъ горѣли въ солнцѣ стекла.

По дорогѣ катили экипажи, скромные велосипедисты возвращались съ работъ въ ближнія деревни: свѣтлой, ясной жизнью вѣяло отъ всего. А когда солнце зашло за горы, разлился оранжевый, удивительный вечеръ. Смиренно звонили въ немъ флорентійскія кампаниллы.

Весь этотъ день и слѣдующіе, они провели въ одномъ очарованьи. Ѣздили въ монастырь Чертоза, съ высотъ S. Miniato смотрѣли на вечернюю Флоренцію, въ синеватой дымкѣ, съ безсмертными силуэтами церквей, Собора, Коммунальной башни. Любовались извивомъ Арно на закатѣ, въ золотой цѣпочкѣ зажегшихся фонарей.

Они видѣли, какъ въ двуколкѣ возвращается изъ Флоренціи торговецъ, и вмѣсто фонаря на передкѣ у него бумажный фунтикъ со свѣчей внутри: точно онъ ѣдетъ отъ двѣнадцати Евангелій.

Видѣли ночныя похороны, съ факелами, въ маскахъ, какъ было въ средніе вѣка. Видѣли розы во Фьезоле и голубыя дали, и серебряныя оливки съ благородной, коричневой черепицей. Они узнали поэзію блужданій, роскошь итальянскихъ вечеровъ, летающихъ свѣтляковъ,

 

// 231

 

радость загородныхъ остерій со стаканомъ вина и игрой въ засаленныя карты.

Монахи, торговцы, уличные ораторы, запахъ овощей на рынкѣ, сѣрый камень дворцовъ, лоджія Орканьи, гдѣ спятъ среди статуй флорентійцы, щелканье бича, рубиновое вино, безсмертіе искусства — это Флоренція, это принадлежало имъ.

То свѣтлое и прекрасное, что переполняло Петю, иногда заставляло его почти задыхаться. Тогда онъ снова чувствовалъ, что глупѣетъ, и ему не стыдно было этого. Тогда ему хотѣлось плакать. И какъ нѣкогда въ Москвѣ, — разъ въ темномъ переулкѣ, подъ звѣзднымъ небомъ, оглянувшись, не видитъ ли кто, они поцѣловали священную землю Италіи.

Въ ту ночь Петя видѣлъ легкіе, сладостные и печальные сны. Въ два часа онъ проснулся. Съ улицы доносился странный, мягкій топотъ. Подбѣжавъ къ окну, онъ пріоткрылъ жалюзи.

Небо было ясно, въ звѣздахъ; чуть блѣднѣлъ разсвѣтъ. Вся уличка была полна овцами, тѣсной толпой спѣшившими куда–то. Ихъ подгоняли пастухи. И эти сѣрыя овцы, и звѣзды, тишина разсвѣта говорили о чемъ–то дочеловѣчески–далекомъ. Петя вспомнилъ халдейскихъ пастуховъ и царей–волхвовъ. Онъ хотѣлъ разбудить Лизавету, но овцы прошли, какъ исчезаетъ видѣніе. Снова было тихо. Флоренція спала.

Вечеромъ слѣдующаго дня, ни о комъ не думая, они сидѣли на площади Синьоріи, за столикомъ скромнѣйшаго кафе.

Темнѣло, зажигались огни. Пахло Флоренціей.

Проѣзжалъ веттуринъ съ англичанкой, чуть не задѣвая ихъ. Флорентійцы болтали, стоя кучками посреди площади, другіе пили кофе. На синемъ небѣ вырѣзалась башня Коммуны, освѣщаемая отсвѣтомъ огней. Козимо гордо засѣдалъ на конѣ. Надъ всѣмъ висѣлъ нестройный, милый гамъ Италіи.

 

// 232

 

Въ это время подошелъ пѣвецъ съ гитарой. Оглядѣвъ публику, онъ ударилъ по струнамъ. Въ этотъ теплый вечеръ онъ пѣлъ такъ же, какъ всегда поютъ итальянскіе уличные пѣвцы, о любви, горѣ покинутаго юноши. Хорошо онъ пѣлъ, или плохо? Что было бы, если–бъ онъ выступилъ въ концертѣ? Этого нельзя было сказать, но здѣсь онъ казался частью вечера, жизни, сладостной и очаровательной каплей поэзіи. Это чувствовали всѣ. Всѣ внимательно его слушали: то, о чемъ онъ пѣлъ, — было настоящее, всѣми нѣкогда пережитое, всѣмъ близкое.

Ему бросали въ шляпу сольди. Бросилъ и Петя и обернувшись — вдругъ увидалъ Алешу. Алеша, нѣсколько возмужавшій, съ бѣлокурой бородой, въ огромной шляпѣ, стоялъ въ трехъ шагахъ, тоже слушалъ, и не видѣлъ ихъ.

Черезъ минуту они хохотали, цѣловались, Лизавета повисла на его шеѣ и болтала ногами — къ полному удовольствію итальянцевъ.

— Нѣтъ, — говорилъ Петя: — я глазамъ своимъ не повѣрилъ, стоитъ и стоитъ, какъ живой!

Лизавета слегка визжала.

— Послушай, ну какъ ты здѣсь, ну это очаровательно, да какъ ты тутъ очутился? Это же прямо что–то невозможное.

Алеша, по ихъ расчетамъ, долженъ былъ жить въ Римѣ, въ качествѣ эмигранта.

— Что же такое? — сказалъ Алеша. — Сегодня тутъ, завтра тамъ. Мало ли гдѣ я былъ. Я и въ Ниццѣ побывалъ.

Оказалось, что и здѣсь онъ велъ бездомную жизнь: въ Монте Карло выигралъ, и теперь бродилъ по Италіи, частью двигаясь по желѣзнымъ дорогамъ, частью пѣшкомъ, отъ городка къ городку Тосканы, и отъ остеріи къ остеріи. Пробирался же онъ въ Римъ, это вѣрно, тамъ у него появилась ужъ симпатія. Все это Алеша выложилъ довольно быстро, и на каждомъ словѣ хвалилъ Италію.

 

// 223

 

— Очень мнѣ нравится, — говорилъ онъ. — Не страна, а радость. Я и не думаю теперь возвращаться. Богъ съ ней, съ Россіей, революціей. Тутъ останусь. У меня во Флоренціи есть знакомые, предлагаютъ работать на фермѣ, да я не хочу. Поживу въ Римѣ, а тамъ, можетъ, въ Генуѣ матросомъ наймусь. Посмотрю, по крайности, бѣлый свѣтъ.

По случаю встрѣчи рѣшили выпить. Алеша повелъ ихъ въ кабачекъ, къ своимъ друзьямъ на улицу Tavolini, гдѣ было знаменитое кіанти.

Съ хозяйкой онъ держался запросто. Его принимали за художника, онъ имѣлъ кредитъ и чувствовалъ себя превосходно.

— Эрколе! — заоралъ онъ на маленькаго лакея, чернаго, съ лицомъ философа.

— Fiasco chianti! Marca verde!

Эрколе гаркнулъ на него такъ же оглушающе:

— Pronti–i!

Это была игра — орать другъ на друга, чтобы слышно было на Via Calzaioli.

Они просидѣли тутъ часа два. У Алеши были знакомые шулера, гадалки, и онъ угостилъ виномъ синьору Италію, жену Эрколе, — толстую судомойку съ усиками на губѣ.

Лизавета подпила и хохотала. Выпилъ и Петя. Около двѣнадцати тронулись домой, напутствуемые лучшими пожеланіями.

Мужчинамъ не хотѣлось спать. Уложивъ Лизавету — хоть и не безъ протестовъ съ ея стороны, — они направились бродить еще.

 

XLI

 

Въ двѣнадцать часовъ Флоренція почти пуста. Есть огни у Гамбринуса, на площади Виктора–Эммануила, да въ кафе Рейнингаузъ, тамъ же. Въ кафе Рейнин-

 

// 234

 

гаузъ лакеи въ красныхъ курткахъ. За столиками иностранцы и много артистическихъ молодыхъ людей. Есть, конечно, и русскіе. Какъ во всѣхъ кафе rendez vous des artistes, кофе у Рейнингауза плохъ, но духъ учрежденія пріятенъ.

Здѣсь они посидѣли недолго, выпили коньяку и отправились на S. Miniato. Почему они туда именно пошли, рѣшить трудно, но такъ захотѣлось.

На берегу Арно, за башней S. Niccolo, Алеша неожиданно спросилъ:

— А ты знаешь, кого я въ Римѣ встрѣтилъ?

Петя не могъ догадаться.

— Да, это нелегко. Твою прежнюю симпатію. Помнишь, Ольгу Александровну?

Петя замедлилъ шагъ.

— Да не можетъ быть? Какъ такъ?

— Очень просто.

Алеша закурилъ итальянскую сигаретку.

— Отецъ ея умеръ, она одна, живетъ теперь въ Италіи. Ну, Римъ, русская колонія, моментально и познакомился.

Петя сразу сообразилъ то, что давно приходило ему въ голову: онъ не встрѣчалъ ее нигдѣ въ Россіи и не слышалъ о ней ничего.

Алеша помолчалъ и сказалъ:

— Ахъ, очаровательная женщина, прелестная! Я говорю вамъ это потому, что у васъ давно все это было, да ты теперь и Лизкинъ мужъ: чудная!

Онъ сдернулъ съ головы шляпу и хлопнулъ ею по колѣну.

— Что тамъ прятаться, я ее люблю!

Петя ничего не сказалъ. Онъ шелъ задумчиво, постукивая тростью.

Въ его душѣ воскресло былое, он былъ выбитъ изъ настроенія. Онъ, конечно, не любилъ ужъ Ольгу Александровну. Но ему дорога была ранняя юность, ея чистыя, возвышенныя чувства.

 

// 235

 

— Ты знакомъ съ ней близко? — спросилъ онъ Алешу. Алеша отвѣтилъ:

— Очень.

— Что жъ, — сказалъ тихо Петя: — дай Богъ вамъ счастья. Она, правда, прекрасная женщина.

— Мы говорили съ ней много о тебѣ. Она хорошо о тебѣ отозвалась. Ты хотѣлъ бы ее видѣть?

Петя отвѣтилъ не сразу. Онъ не могъ сказать рѣшительно ни да, ни нѣтъ.

— Я думаю, — наконецъ, произнесъ онъ: — что этого не нужно. Не говоря уже о Лизаветѣ, это и само по себѣ ни къ чему. Что было, то было. Мы измѣнились, по–другому чувствуемъ. Наши пути разошлись.

Они медленно подымались по дорогѣ къ S. Miniato. Четырехугольная башня S. Niccolo осталась внизу. Стали открываться огоньки Флоренціи.

Рѣшетчатыя ворота къ piazzale Michelangelo были заперты. Солдатъ съ плюмажемъ, въ гетрахъ, пропустилъ ихъ въ калитку, и короткой, крутой тропинкой они пошли дальше. Журчали фонтаны. Съ каждымъ шагомъ городъ становился виднѣй, обозначился знакомый изгибъ Арно у Кашинэ, окаймленный цѣпью фонарей. Звонили полночь. Во Фьезоле кой–гдѣ блестѣли огни.

На скамьѣ, на площадкѣ, гдѣ стоитъ Давидъ, они сѣли. Никого не было сейчасъ тутъ, — лишь бродила пара сержантовъ — guardia, въ штанахъ съ лампасами и въ треуголкахъ.

Петя сѣлъ на скамью, Алеша легъ, положивъ голову ему на колѣни. Шляпу онъ держалъ въ рукахъ и помахивалъ ею.

— Фу, ты Боже мой, — сказалъ онъ: — крутой подъемъ. А мѣсто чудеснѣйшее, это я всегда говорилъ. — Черезъ минуту онъ прибавилъ: — Я повторяю, да это, вѣдь, все равно, нигдѣ мнѣ такъ хорошо не было, какъ тутъ въ Италіи. Удивительно хорошо.

— А вспоминаешь ты Анну Львовну? — спросилъ Петя.

 

// 236

 

Алеша повернулся и отвѣтилъ:

— Да. Она была, а теперь ея нѣтъ. Я теперь полонъ другимъ. Нѣкогда, я, вѣдь, живу минуту. Разъ, два и меня нѣтъ. Не люблю философствовать, но долженъ сказать, что въ своей жизни не чувствую никакого фундамента. Да мнѣ и самому недолго жить, я ужъ знаю. Мнѣ что–то очень хорошо, видишь ли. И это, навѣрно, скоро кончится.

— А ты боишься, что кончится?

Алеша вздохнулъ.

— Нѣтъ. Я, братъ, разъ въ метель замерзалъ, другой разъ меня въ Москвѣ драгуны чуть не застрѣлили — хоть бы что. Жить люблю, это вѣрно, — онъ сѣлъ и улыбнулся: — а умирать, такъ умирать. Все равно не отвертишься.

Черезъ минуту онъ сказалъ:

— Я совершенно здоровъ, мнѣ двадцать три года, и если я умру скоро, то это произойдетъ отъ какой-нибудь глупости. Такъ ужъ мнѣ на роду написано, это что говорить. Ну, да ладно. Видишь, вотъ тебѣ небо, такое, что нигдѣ больше не найдешь, звѣзды удивительнѣйшія, Флоренція, красота, любовь. Сиди, дыши этимъ, и будетъ съ тебя. А то нѣкоторые мудрятъ очень. Напримѣръ, Степанъ. Несчастный онъ человѣкъ, по моему. И ничего изъ его жизни не выйдетъ.

— Степанъ, — сказалъ Петя: — ставитъ себѣ большія цѣли, только и всего. А выйдетъ ли изъ его жизни что, или не выйдетъ, это еще посмотримъ. Я не думаю, чтобъ его жизнь была ничтожна.

— Не моего онъ романа. Медвѣдь, лѣзетъ по лѣсу, сучья трещатъ… кому–то тамъ хочетъ добра, а у самого лапы въ крови… и по дорогѣ давитъ мелюзгу.

Алеша зѣвнулъ и перевернулся.

Петя молчалъ, ему не хотѣлось говорить. Встрѣча съ Алешей, воспоминанія объ Ольгѣ Александровнѣ, все это какъ–то всколыхнуло его, въ головѣ затолпились мысли.

 

// 237

 

Сколько времени, казалось ему, прошло съ той весны, когда онъ былъ у Ольги Александровны! Какъ рѣзко измѣнилось все, сколько новыхъ чувствъ онъ узналъ, какъ стремительно мчитъ жизнь — его, и его друзей, несетъ къ таинственному, непредставимому предѣлу. Степанъ въ ссылкѣ. Алеша эмигрантъ, самъ онъ, Петя, близокъ къ апогею своего существованія. Что будетъ дальше? Ему стало грустно и радостно. Радостно потому, что онъ зналъ красоту, любовь — лучшее, что есть на свѣтѣ, и какъ разъ въ эти дни былъ переполненъ ощущеніями красоты. Но отъ большого счастья этихъ дней все улетитъ, и настанетъ моментъ, когда его жизнь пойдетъ на убыль. Его душевная исторія съ Лизаветой — уже его послѣдняя исторія. Онъ и не хотѣлъ бы иной. Онъ зналъ, что ни на какую иную не способенъ, какъ не можетъ встрѣтить иной Флоренціи: она одна. Но все–же — жаль тѣхъ лѣтъ, что отгремѣли такъ пестро, временами ярко и радостно. «Конечно», — говорилъ онъ себѣ: — «пора и давать что-нибудь, не только брать. Пора.»

Онъ сталъ было думать о Россіи, о своей будущей дѣятельности, но думы не долго продержались въ немъ. Алеша лежалъ неподвижно. Размышлялъ ли онъ такъ же о своей быстролетной жизни, мечталъ ли объ Ольгѣ Александровнѣ, или любовался звѣздами?

Небо надъ Фьезоле стало блѣднѣть. Запѣли пѣтухи на сосѣднихъ виллахъ. Стало сыровато. Статуя Давида увлажнилась росой.

Русскіе встали, и пѣшкомъ побрели по viale, къ Porta Romana. «Во всякомъ случаѣ,» — думалъ Петя: — «я радъ, что жилъ, живу».

Все время видѣли они на разсвѣтѣ дымно–золотистую Флоренцію, тихую, чистую и безсмертную. За ней лиловѣли горы.

Около Porta Romana стали попадаться люди. Солнце медленно подымалось, теперь раскрылся видъ и на другую сторону Тосканы, къ Чертозѣ — мягкая равнина

 

// 238

 

зелени, черепичныхъ крышъ, прорѣзанныхъ тополями, кипарисами. И тутъ на горизонтѣ горы.

Они рѣшили не ложиться. Сидѣли на Ponte Vecchio, смотрѣли, какъ въ Арно ловятъ рыбу, какъ на рынокъ везутъ овощи въ двухколескахъ. Забрались въ лоджію Орканьи. Здѣсь дремало на плитахъ нѣсколько личностей; воркуя, бродили по мраморнымъ львамъ голуби. Солнце косо и рѣзко било изъ–за Palazzo Vecchio.

Когда въ седьмомъ часу подходили къ альберго, гдѣ остановились Петя съ Лизаветой, окошко отворилось, и оттуда выглянула заспанная, розовая мордочка Лизаветы.

— Забыла жалюзи спустить, — сказала она Петѣ зѣвая: — мнѣ свѣтло очень спать. Гдѣ шлялись? Хорошо было? Дура я, что съ вами не пошла.

И черезъ полчаса, веселые, но довольно тихіе, они пили кофе за пятнадцать сантимовъ въ bar Svizzero, у сѣдого швейцарца.

Солнце сіяло надъ Флоренціей. На Mercato Centrale пахло овощами; продавали жареные каштаны, на порогахъ лавченокъ сидѣли итальянки — кипѣла жизнь, легкая флорентійская толпа. Предстоялъ день райскаго существованія.

XLII

 

Степанъ добросовѣстно продѣлалъ все, что приходится выносить бѣглецамъ изъ Сибири — переодѣванья, ночевки у неизвѣстныхъ лицъ, испыталъ голодъ, опасенія быть пойманнымъ, и къ концу лѣта добрался, наконецъ, въ Москву.

Останавливаться здѣсь было рискованно; но онъ остановился. Тутъ онъ узналъ, что Клавдія въ психіатрической лечебницѣ, и положеніе ея безнадежно. Онъ хотѣлъ навѣстить ее, но врачи сказали, что не

 

// 239

 

надо — это еще сильнѣй ее разстроитъ и принесетъ только вредъ. Степанъ не пошелъ. Онъ безсмысленно бродилъ по знойной Москвѣ, по вечерамъ глядѣлъ на золотой куполъ Христа Спасителя, сіявшій въ сухомъ, пыльномъ туманѣ. Его угнетала тоска.

Онъ жилъ подъ чужимъ паспортомъ въ номерахъ «Кремль», гдѣ останавливаются актеры. По ночамъ просыпался, садился на постель и мучительно ждалъ, когда будетъ свѣтло. Казалось, что въ номерѣ до того душно, что онъ сейчасъ задохнется. Онъ отворялъ окно, высовывалъ тяжелую голову наружу, и видъ кремлевской стѣны, башенъ, Александровскаго сада, палевый разсвѣтъ еще сильнѣе терзали его.

Онъ ни о чемъ не думалъ. Онъ почти не вспоминалъ ни о Вѣрочкѣ, ни о Клавдіи, и ему совершенно не хотѣлось разбирать, оцѣнивать свое поведеніе, осуждать себя, онъ просто чувствовалъ невыносимую тяжесть, одиночество и безнадежность. Минутами ему казалось, что онъ не можетъ болѣе жить. Какъ-будто сила, толкавшая его къ бѣгству, проведшая черезъ всю Сибирь, вдругъ прекратила свое дѣйствіе. Все это ни къ чему. Онъ ничего не любитъ, ему ничего не надо, и вовсе онъ даже не революціонеръ: лучше всего ему просто пустить себѣ пулю въ лобъ. Онъ садился къ столу, клалъ на него голову, сдавливалъ руками виски и подолгу глядѣлъ въ одну точку. Ему хотѣлось выть — долго и жалобно, какъ волку.

Онъ потемнѣлъ съ лица, сгорбился, и его огромная фигура стала еще нескладнѣй. Возможно, онъ и застрѣлился бы въ номерахъ «Кремль», но случилось такъ, что по дѣламъ партіи ему предложили ѣхать за границу, на итальянскую Ривьеру, гдѣ въ то время жили члены центральнаго комитета.

Сначала онъ отказался. Потомъ равнодушно согласился — не изъ интереса къ дѣламъ, какъ раньше, а просто такъ: послать, кромѣ него, было некого.

 

// 240

 

Брать заграничный паспортъ было слишкомъ опасно. И онъ перебирался въ Германію съ обычной процедурой бѣглецовъ, плылъ на пароходѣ по Нѣману, ѣхалъ до границы на лошадяхъ, и за пятнадцать рублей спеціалистъ-фермеръ, находившійся въ добрыхъ отношеніяхъ съ пограничниками, какъ барана провезъ его среди бѣла дня въ таратайкѣ мимо кордона. Степанъ скорчившись сидѣлъ у него въ ногахъ, едва прикрытый пледомъ. Ему все равно было, поймаютъ его, нѣтъ — ѣхать ли на Ривьеру, или въ Сибирь.

На нѣмецкой территоріи онъ угостилъ фермера коньякомъ, въ трактирчикѣ, гдѣ обычно вспрыскивали удачную переправу.

Черезъ два же дня былъ на итальянской границѣ, и молодой таможенникъ въ шляпѣ съ перьями спрашивалъ, нѣтъ ли у него папиросъ.

Свое порученіе Степанъ выполнилъ довольно быстро, но не остался въ томъ мѣстѣ, гдѣ гнѣздилась эмиграція, а поселился въ небольшой деревушкѣ у Sestri Levante: тамъ было тише. Это больше ему нравилось.

Степанъ пріѣхалъ сюда передъ вечеромъ, на извозчикѣ изъ Сестри. Ему было уже приготовлено помѣщеніе у почтенной итальянки, синьоры Тулы.

Отпустивъ извозчика, Степан сталъ подыматься по крутой каменной лѣстницѣ. Было темно, грязно, и бѣгали кошки. Тула встрѣтила его привѣтливо, со свѣчей въ рукѣ, и показала комнаты.

Одна выходила на море, другая — въ горы. Обѣ маленькія, чисто выбѣленныя, похожія на кельи. Потолки, конечно, расписаны, надъ кроватью Мадонна. Въ столовой госпожи Тулы стоялъ огромный шкафъ со стариннымъ фарфоромъ, висѣли фотографіи и аттестатъ, выданный ея покойному мужу, моряку, въ награду за спасеніе погибавшихъ. Тула глядѣла на Степана спокойно и благожелательно.

— Благодарю васъ, — сказалъ Степанъ, какъ умѣлъ: — я у васъ остаюсь.

 

// 241

 

Когда онъ отворилъ окно, въ комнату потянуло влажнымъ благоуханіемъ. Онъ облокотился на подоконникъ, увидѣлъ мохнатыя горы, заросшія соснами и оливковыми рощами, и внизу, у своихъ ногъ, небольшіе виноградники, гдѣ возился человѣкъ въ широкополой шляпѣ. Налѣво росли апельсинныя деревья, и въ нихъ обозначались уже желтые плоды. Было пасмурно, накрапывалъ дождь.

Сзади ходила Тула, устраивала ему комнату, что-то шептала про себя. Онъ чувствовалъ вокругъ старую, монотонную идиллическую жизнь, напоминавшую монастырь. Это ему нравилось. Хотѣлось еще взглянуть на море.

Чтобы выйти на берегъ, онъ долженъ былъ пройти проходомъ подъ желѣзнодорожной насыпью.

Еще у Тулы онъ слышалъ все время ровный, глухой шумъ — когда же вышелъ на песчанный пляжъ, этотъ гулъ наполнилъ собою все. Иногда онъ росъ, какъ бы доходя до высшихъ нотъ, затѣмъ смѣнялся шуршаніемъ, на мгновеніе замиралъ, и опять мягкій, глухой ударъ въ берегъ — и облако брызгъ.

Становилось темно, и Степанъ неясно видѣлъ прибой — лишь бѣлѣло что-то вдали. Дулъ сырой вѣтеръ, пахло моремъ. Налѣво виднѣлись огни Сестри, направо, въ отдаленіи, вспыхивалъ и гасъ свѣтъ маяка на Portofino. Изъ туннеля вылетѣлъ экспрессъ, блеснулъ зеленоватымъ свѣтомъ электричества въ окнахъ вагоновъ, и, обдавъ побережье искрами, умчался.

Степанъ подошелъ къ морю. Дождь слегка усилился, но онъ снялъ шляпу, и шелъ по мокрому песку у самыхъ волнъ. Ноги его вдавались, отпечатывая слѣды; волны аккуратно смывали ихъ.

Степану было пріятно идти такъ. Его обдавали соленыя брызги, дождь мочилъ волосы, но вокругъ была теплая, сырая ночь въ далекой странѣ, такой простой и прекрасной, такъ непохожей на все, что ему приходилось доселѣ видѣть. Казалось, что когда онъ идетъ

 

// 242

 

здѣсь, у волнъ, его никто не видитъ и не слышитъ; можно громко сказать, вслухъ, какъ ему тяжело. Капли дождя, мочившія голову, какъ будто унимали тотъ жаръ, которымъ она горѣла уже столько времени.

Степанъ шелъ, и вздыхалъ. Потомъ остановился и сказалъ:

— Господи! Господи, Боже мой!

Ему странно было слышать звуки собственнаго голоса, но не было стыдно произнесенныхъ словъ. Въ груди что-то затеплѣло. Ему вдругъ показалось, что не все еще потеряно.

Вечеромъ онъ вскипятилъ на спиртовкѣ воду и пилъ чай. Угостилъ и Тулу, потомъ почиталъ немного и сталъ ложиться. «Здѣсь какъ въ монастырѣ», подумалъ онъ, улыбнувшись, едва помѣщая свое большое тѣло на желѣзной кровати. Ему опять стало горько. «Ну, монастырь и монастырь, мѣсто спасенія… А мнѣ ничего не надо». Прежняя апатія, мучительная и тоскливая, охватила его. Ни о чемъ не хотѣлось думать, онъ погасилъ свѣчу и лежалъ, безсмысленно уставившись въ темноту. За стѣнкой молилась Тула. Онъ слышалъ ея вздохи, шопотъ. Потомъ она улеглась.

Степанъ думалъ вначалѣ, что ему предстоитъ такая же ночь, какъ въ номерахъ «Кремль». Но вышло по-другому. Его мысли зашевелились, проснулись. Онъ съ ужасомъ увидѣлъ, что, въ сущности, онъ на краю гибели. Какъ это такъ вышло, что онъ, Степанъ, человѣкъ, которому нѣсколько лѣтъ назадъ все въ жизни казалось такимъ яснымъ, заблудился, зашелъ въ тупикъ, и едва держится? Степанъ вспомнилъ всѣ послѣдніе мѣсяцы, прожитые въ безобразномъ упадкѣ — и у него похолодѣли ноги. Нѣтъ, онъ еще живъ, онъ не трупъ, и не собирается сдаваться.

Все происходитъ оттого, что какія-то силы, темные вѣтры его существа, отнесли его въ сторону отъ настоящей дороги. Но гдѣ она? Какъ ее найти?

 

// 243

 

У Степана было то мучительное ощущеніе, какое бываетъ во снѣ, когда видишь, что надо, напримѣръ, не опоздать къ поѣзду, и, между тѣмъ, не можешь поспѣть. Надо было сейчасъ, сію минуту найти рѣшеніе, найти что-то огромное, что повернуло бы сразу жизнь въ другую сторону.

Ни партія, ни товарищи не могли дать этого. Это все было совсѣмъ другое.

Степанъ застоналъ и перевернулся. Нѣкоторое время онъ лежалъ неподвижно, въ темнотѣ передъ его глазами плыли разноцвѣтные круги. Одинъ изъ этихъ круговъ незамѣтно вошелъ въ его мозгъ, и съ нимъ пришла ясная, простая мысль, отъ которой хаосъ и буря его души сразу утихли: «Я виноватъ. Я ничтожный, послѣдній изъ людей».

Черезъ нѣсколько минутъ Степанъ улыбался, въ темнотѣ, по щекамъ его ползли слезы. Подражая старой Тулѣ, онъ шепталъ: «Прости! Прости, научи, что дѣлать. Ты единый, великій, всезнающій и всеблагій, дай силъ, чтобы служить Тебѣ. Научи, что мнѣ дѣлать. Я знаю, что ничтоженъ, но Ты великъ и добръ. Ты можешь мнѣ помочь, не оставь меня. Я Тебя умоляю. Научи, научи».

И чѣмъ дальше онъ повторялъ это, тѣмъ легче и свѣтлѣй становилось на его душѣ. Уходило все, что было вокругъ; прошлое, настоящее, будущее все сливалось въ вѣчномъ. Слезы увлажняли его душу.

 

XLIII

 

Дурная погода держалась нѣсколько дней; потомъ облака поднялись, въ ихъ просвѣтахъ заголубѣло, и послѣ полудня выглянуло солнце. Сразу морѣ измѣнило свой цвѣтъ, стало изумрудно-синеватымъ. Это и есть Средиземное море.

 

// 244

 

Степанъ тотчасъ вышелъ на воздухъ. И тотчасъ почувствовалъ ласку Италіи, ея легкій, безсмертный привѣтъ.

Онъ собиралъ на пляжѣ камешки съ дѣтьми русскихъ эмигрантовъ, купался, ходилъ въ горы по ручью, заводившему его въ лѣсистое ущелье, гдѣ росли сосны, и между ними вилась тропка въ горную деревню. Тамъ журчалъ ручей, сквозь вѣтви сосенъ свѣтило блѣдно-голубое небо; всегда чирикала какая-то птичка. На каменныхъ ступеняхъ дорожки попадалась дѣвочка; на головѣ ея тяжесть, она усердно взбирается вверхъ, въ родное Барассо. Степанъ слушалъ пѣніе птицы, смотрѣлъ на дѣвочку, и сердце его смягчалось. Онъ ничего не думалъ, не рѣшалъ, что ему надо дѣлать. Но у него было ощущеніе, что жизнь понемногу входитъ въ его душу. Ему казалось, что давно надо было попасть сюда, много надо было смотрѣть солнца, моря, вдыхать этого свѣтлаго воздуха и чему-то настоящему учиться.

Изъ ущелья онъ подымался налѣво въ гору, къ рощицѣ пиній, прямо внизу подъ которой лежало его новое пристанище. Отсюда было видно далеко. Въ одну сторону зеленѣли лѣса по горѣ, въ другую, къ мысу Портофино — тянулся узкій песчаный берегъ съ полотномъ желѣзной дороги. Тамъ пробѣгали поѣзда, а дальніе холмы, бѣлѣя виллами и колокольнями, были одѣты мягкой синевой: голубымъ воздухомъ Италіи. Въ морѣ виднѣлись паруса лодокъ. Иногда на горизонтѣ стлался дымокъ: это шелъ океанскій корабль.

Слеза набѣгала на глаза Степана. Сидя здѣсь, передъ вѣчнымъ безпредѣльнымъ моремъ, онъ думалъ о какой-то прекрасной, несбывшейся жизни, о Лизаветѣ, которой не успѣлъ даже сказать, какъ глубоко, нѣжно ее любитъ. «Ничего,» — говорилъ онъ себѣ: «ничего. Значитъ, такъ надо».

Сквозь стволы пиній сіяло море снѣжнымъ блескомъ. Наступалъ вечеръ.

 

// 245

 

Крутой тропинкой спускался Степанъ внизъ, къ церкви. Церковь была конца восемнадцатаго вѣка. Наверху колокольни, подъ циферблатомъ часовъ, Степанъ замѣтилъ надпись: «Dominus det tibi paсem». Это ему понравилось. На другой день, собирая съ дѣтьми камешки на прибрежьѣ, онъ выбралъ овальный, мраморный голышъ и спряталъ въ карманъ. Онъ сидѣлъ надъ нимъ цѣлый вечеръ у синьоры Тулы и выцарапалъ ножомъ, латинскими буквами, этотъ девизъ; онъ казался ему добрымъ талисманомъ.

Разъ какъ-то Степанъ обѣдалъ у знакомыхъ русскихъ. Тамъ только что были получены изъ Рима книги. Среди нихъ онъ увидѣлъ одну, остановившую на себѣ его вниманіе. Она была въ бѣломъ пергаментѣ съ золотымъ крестомъ посрединѣ.

— Это я отдавала переплетать Евангеліе, — сказала хозяйка. — Смотрите, какъ славно сдѣлали подъ старинное.

Евангеліе было русское. Степанъ, нѣсколько стѣсняясь, взялъ его и раскрылъ. Когда онъ въ послѣдній разъ держалъ въ рукахъ эту книгу? Онъ не могъ вспомнить. Онъ перелистывалъ ее, и его взглядъ падалъ на старинныя торжественныя заглавія: «Господа Нашего Iисуса Христа Святое Евангеліе», «Отъ Луки святое благовѣствованіе». Какъ мало все это похоже на ту пеструю, шумную жизнь, которую онъ велъ уже столько лѣтъ, и на ту литературу, среди которой долженъ былъ вращаться!

Ему вдругъ страстно захотѣлось перечитать эти страницы. И онъ попросилъ себѣ книгу на нѣсколько дней. Вечеромъ сидя въ своей бѣленькой кельѣ у Тулы, держа въ рукѣ камень съ надписью, Степанъ читалъ Евангеліе отъ Матөея. Дойдя до Нагорной Проповѣди и Заповѣдей блаженства, онъ почувствовалъ необыкновенное волненіе. Онъ не могъ читать дальше. Поднявшись, онъ сталъ ходить взадъ-впередъ. «Блаженны нищіе духомъ, ибо ихъ есть Царство Небесное».

 

// 246

 

«Блаженны чистые сердцемъ, ибо они Бога узрятъ». Отчего не зналъ онъ этого раньше? «Боже мой, Боже мой», говорилъ Степанъ, и ему хотѣлось выйти, обнять и поцѣловать старушку Тулу. Онъ пробовалъ читать дальше, раскрывалъ книгу на разныхъ мѣстахъ, но не могъ: ему мѣшало нѣчто, совершавшееся въ это время въ его душѣ.

Когда Тула улеглась спать, Степанъ, взявъ огромный ключъ отъ двери, надѣвъ шляпу, пальто, тихо спустился по своей крутой лѣстницѣ, гдѣ спали коты.

Отъ второго этажа ихъ дома перекинута къ сосѣдней стѣнѣ рѣшетка изъ дубовыхъ брусьевъ, слегла наклонно; вся она была увита виноградомъ.

Свѣтъ луны пестрыми пятнами пробивался сквозь этотъ навѣсъ, легкой сѣткой пробѣжалъ по Степану, когда онъ уходилъ. Степанъ взялъ налѣво. Онъ шелъ узкимъ проулкомъ, мимо молчаливыхъ, розоватыхъ домовъ итальянцевъ, постукивая каблуками по каменнымъ плитамъ. Онъ подымался на Сантъ-Анна, гору въ направленіи Сестри. Онъ прошелъ по узкому, съ крутымъ подъемомъ мостику черезъ ручей и сталъ всходить. Съ обѣихъ сторонъ тянулись оливковыя рощи. Было прохладно, влажно; внизу надъ ручьемъ бѣлѣлъ туманъ. Подъ луной блестѣли листья оливокъ, отливая серебромъ. Ихъ сѣрые, изогнутые стволы бросали причудливыя тѣни. Сердце Степана сильно билось. Онъ вспомнилъ, что такъ же серебрилась листва, и трепетали тѣни въ Геөсиманскомъ саду, когда Христосъ молился.

Онъ оглянулся. Огней въ селеніи не было, лишь бѣлѣли въ лунномъ свѣтѣ дома. Но ему некогда было останавливаться: какая-то сила, какъ свѣтлый духъ, несла его дальше.

Дорожка шла отлого, дѣлая большіе изгибы, но все-таки, взбираясь, приходилось сильно дышать.

Вотъ, затѣненный деревьями, домъ Авреліи, черноглазой дѣвушки, которая приноситъ иногда русскимъ

 

// 247

 

розы, — а ее угощаютъ шоколадомъ. Отъ этого дома идутъ внизъ виноградники и открывается первый далекій видъ на побережье.

Тропинка подходитъ къ крутому обрыву. На скалахъ уцѣпилось нѣсколько сосенъ, внизу море, блестящее подъ луной; у подножья скалъ видна лента шоссе, — приморская дорога въ Сестри. Степанъ передохнулъ тутъ и пошелъ дальше. У него было чувство, что въ эту лунную ночь ему надо идти все впередъ, впивая тишину и безмолвіе этихъ мѣстъ. Древняя тропинка шла по обрыву. Внизу, на огромномъ разстояніи, пѣнился прибой. Открылась небольшая бухта Сестри, съ лѣсистымъ мысомъ, выходившимъ далеко въ море. Ясно блестѣлъ подъ луной полукругъ залива. На рыбацкихъ судахъ кой-гдѣ красные и зеленые огни. Степанъ дошелъ до высшаго пункта дорожки, — до развалинъ монастыря св. Анны, выстроеннаго здѣсь въ давнія времена. Тутъ онъ легъ, подложилъ руки подъ голову и сталъ смотрѣть въ небо. Справа отъ него, въ двухъ шагах, былъ обрывъ; сзади руины. Въ направленіи Сестри горы раздвигались, и тянулись мягкими планами къ Пармѣ. Было тихо, свѣтло, пахло сосной. Какъ дальній зовъ души, шумѣло море.

Сколько времени пролежалъ такъ Степанъ, онъ не смогъ бы отвѣтить. Необыкновенный свѣтлый покой охватилъ его. Глядя на золотую звѣзду, горѣвшую надъ горами тамъ, гдѣ была Парма, онъ вдругъ ясно и кротко почувствовалъ, что Истина уже вошла въ него, что онъ уже не тотъ, что раньше, а какъ бы новый, обреченный. Эта истина была евангельская простота, любовь, смиреніе и самопожертвованіе. И онъ понялъ, что въ эту ночь, вотъ сейчасъ, Спаситель могъ бы пройти по бѣдной горной тропинкѣ съ учениками. И тогда онъ, Степанъ, смиренно подошелъ бы къ Нему, какъ нѣкогда блудница, поцѣловалъ бы руку и просилъ бы позволенія слѣдовать за Нимъ. Они направились

 

// 248

 

бы въ ту далекую страну, Вѣчность, куда ведутъ пути всѣхъ человѣческихъ жизней.

Степанъ селъ, потеръ себѣ руками голову. Онъ представилъ это такъ живо, что ему показалось, будто онъ видѣлъ все это въ дѣйствительности, и одной ногой стоитъ на краю вѣчности. Онъ нагнулся над обрывомъ. Море шумѣло тамъ безпредѣльно, и если ступить два шага, — встрѣтишь эту вѣчность. Но этого не надо. Надо жить, но по-новому, по завѣту Того, Кто крестной смертью подтвердилъ и освятилъ божественную правду Своего ученія. Надо любить и искупить любовью и самопожертвованіемъ свою горькую жизнь. Въ этомъ же новомъ будетъ правда и радость, ибо тамъ Истина.

Степанъ возвращался домой на разсвѣтѣ, проблуждавъ въ горахъ всю ночь.

Легкая пелена тумана стлалась по морю, луна зашла, и рѣдкія, зеленоватыя звѣзды сіяли еще на небѣ. Воздухъ былъ тонокъ. Волшебны, нѣжны очертанія далей.

Степан зналъ, что это самый удивительный, великій день его жизни.

 

XLIV

 

— Ты разсказалъ обо мнѣ Петѣ? — спросила Ольга Александровна Алешу. — Какъ же онъ отнесся?

— По-моему правильно, — сказалъ Алеша. — Онъ теперь другую любитъ, чего-жъ тамъ.

Ольга Александровна помолчала, потомъ вздохнула и отвѣтила:

— Да, вѣроятно, правильно.

Она выглядѣла еще нѣсколько худѣй и тоньше, чѣмъ въ то время, когда ее зналъ Петя. Съ тѣхъ поръ она успѣла похоронить отца, осталась совсѣмъ одна, и рѣшила на небольшія средства, полученныя по наслѣд-

 

// 249

 

ству, жить въ Италіи. Въ Римѣ случай свелъ ее съ Алешей.

— Конечно, — прибавила она: — что было, то нужно хоронить. Все же, я не прочь была бы повидать его.

— Ты его любила, — сказалъ Алеша.

— Все это кончилось неопредѣленно, прошло, но у меня къ нему осталось доброе чувство. Впрочемъ, когда я вспоминаю, мнѣ кажется, что, можетъ быть, этого и не было вовсе.

Она взяла его за руку.

— Ты для меня все заслонилъ. — Она вздохнула. — Ты! Онъ мечталъ, млѣлъ, и если и любиль меня, то какой-то странной любовью. А ты мужчина, ты взялъ…

Она засмѣялась, встала и прошлась по комнатѣ.

— Слабый мы народъ, женщины! Насъ нетрудно покорить. Ну, да ладно. Во всякомъ случаѣ, хорошо, что ты меня покорилъ. Смѣясь, Ольга Александровна поцѣловала его въ лобъ.

— Притворство, — сказалъ Алеша; — ты вовсе не слабая. Любишь меня, и слава Богу. А кончится любовь, тоже, значитъ, такъ надо.

Ольга Александровна присѣла на ручку кресла, глядѣла на него ласково, и накручивала на палецъ прядь его волосъ.

— Ужъ ты разскажешь, разскажешь! Я, вѣдь, тебя знаю.

— Это все прекрасно, — прервалъ Алеша. — А во Фраскати мы опоздаемъ, это тоже фактъ.

Дѣйствительно, стѣны Велизарія, куда выходили окна ихъ пансіона, погружались въ тѣнь. Много народу выходило уже изъ виллы Боргезе, расходясь по домамъ. Поминутно брали кого-нибудь изъ извозчиковъ, стоявшихъ на углу.

Хлопали бичи.

— Ѣдемъ, ѣдемъ!

 

// 250

 

Они быстро одѣлись, вышли, и по теплымъ, солнечнымъ улицамъ Рима покатили къ stazione Termini, откуда шелъ трамъ во Фраскати.

— Не знаю, — сказалъ Алеша, садясь въ элегантный, двухъэтажный вагончикъ — не забылъ ли этотъ Piccolo, что завтра условились на охоту. Лѣнивъ, и какъ дорвется до вина, не оттащишь.

Онъ говорилъ о знакомомъ трактирщикѣ во Фраскати, который держалъ для художниковъ, извозчиковъ и прочей мелкоты ресторанчикъ подъ названіемъ «Roma sparita». Этотъ Piccolo Uomo былъ толстъ, веселъ, и, какъ многіе итальянцы его класса — записной охотникъ.

— Этой твоей страсти не сочувствую, — сказала Ольга Александровна. — Не могу взять въ толкъ, — что тутъ хорошаго?

Алеша посвисталъ.

— Начинаешь философствовать. Что хорошаго въ убійствѣ, зачѣмъ жизнь у птицъ отнимать? Любопытно, вотъ и все тутъ.

Трамъ пробѣжалъ у Латерана. На вечернемъ небѣ вычертилась толпа апостольскихъ статуй. Скоро открылась Кампанья. Все здѣсь было, какъ всегда: и акведуки, и стада курчавыхъ барановъ съ пастухами въ кожаныхъ штанахъ, и голубыя дали горъ, и ощущенія пустыни, вѣчности, величія.

— Все-таки, ты неправъ, — сказала Ольга Александровна. — Помнишь, въ гробницѣ Латинской дороги летящихъ геніевъ? Это символъ жизни. Древніе считали жизнь священной.

— Можетъ быть, — отвѣтилъ Алеша. — Все-таки, мнѣ хочется на охоту.

Онъ ничего больше не сказалъ, но могъ бы прибавить, что ему также очень хочется въ Геную, уплыть матросомъ на океанскомъ пароходѣ, видѣть разныя земли, любить женщинъ разныхъ странъ, цвѣтовъ, характеровъ. Онъ не говорилъ о томъ, что интересуется и

 

// 251

 

дочерью Piccolo Uomo, и хорошенькой альбанкой съ Испанской лѣстницы — и еще многимъ другимъ.

Между тѣмъ, трамвай сталъ подыматься въ гору. По склонамъ тянулись виноградники. Все это золотѣло въ солнцѣ, а далеко внизу, въ глубинѣ покойной равнины, лежалъ удивительный городъ Римъ. Куполъ св. Петра, господствуя надъ узкой полоской домовъ, былъ средоточіемъ пейзажа, его величественнѣйшимъ моментомъ.

Сдѣлавъ нѣсколько поворотовъ, вагонъ остановился. Алеша съ Ольгой Александровной слѣзли на площади маленькаго городка, съ кривыми уличками, старинными колодцами, откуда дѣвушки носятъ еще воду въ кувшинахъ на головахъ, какъ во времена Цицерона.

— Ѣсть хочу, — сказалъ Алеша.

Надо было подняться еще выше. Они сворачивали вправо, влѣво, наконецъ, Ольга Александровна увидѣла вывѣску: «Roma sparita» — al Piccolo Uomo.

Прошли подъ навѣсомъ въ небольшой дворикъ, гдѣ разставлены были столы. Виноградникъ заплелъ стѣны, и свѣшивался внизъ, увивая рѣшетку, переброшенную надъ дворикомъ. Бѣлѣли гипсы, обломки мрамора, статуэтки: дары задолжавшихъ художниковъ.

Алеша съ Ольгой Александровной сѣли у края, откуда открывалась bella vista на Римъ.

Тотчасъ подлѣтелъ Альфредо, черноглазый малый въ лакированныхъ ботинкахъ, и по случаю жары — безъ пиджака.

Они заказывали обѣдъ, когда явился и самъ Piccolo Uomo. Правда, онъ не выдавался ростомъ. Но животъ его былъ замѣчателенъ, руки коротки, толсты.

— Для господъ, — сказалъ онъ кланяясь: — есть осьминоги изъ Остіи.

Алеша выразилъ мысль, что завтра они настрѣляютъ съ нимъ столько куропатокъ, что хватитъ кормить нѣмцевъ цѣлую недѣлю.

 

// 252

 

Piccolo Uomo воодушевился, захохоталъ, чтобы показать Ольгѣ Александровнѣ, какъ именно они будутъ охотиться — изобразилъ руками, какъ онъ держитъ ружье, и нѣсколько разъ выстрѣлилъ толстыми губами.

Подали бѣлое вино, знаменитое Фраскати. Ольга Александровна пила, ѣла жареныхъ осьминоговъ, хохотала — ей было весело, какъ давно не бывало.

Piccolo Uomo притащилъ свои ружья — довольно убогія двустволки, одно даже шомпольное; другое — Лефоше, старинное, со смѣшными боковыми ударниками. Алеша особенно одобрилъ шомпольное и спросилъ, не участвовало ли оно въ войнахъ Гарибальди. Piccolo Uomo весело ржалъ.

Потомъ явился устричникъ — старикъ съ подкаченными у коленъ штанами, волосатыми ногами, въ беретѣ. Онъ имѣлъ видъ моряка.

Купили устрицъ, подпоили и его, и хозяина, угостили Альфредо. Старикъ развеселился и сообщилъ, что бывалъ въ Россіи — Odessa, Taganrog. Разсказалъ, что прежде торговать было легче, — онъ носилъ устрицы по вилламъ, и господа давали по четыре, по пяти лиръ. За здоровье русскихъ онъ выпилъ еще вина.

Когда пообѣдали, въ головахъ шумѣло порядочно. Было необыкновенно весело, хотѣлось куда-то бѣжать, кричать, сдѣлать что-нибудь глупое и милое — состояніе, которое въ Италіи бываетъ нерѣдко.

Взявшись за руки, они духомъ взбѣжали въ гору надъ Фраскати, въ лѣсъ, дошли до какого-то монастыря. Тамъ сидѣли на оградѣ, смѣялись, глядѣли, какъ синѣла внизу безглагольная равнина, напоминавшая своимъ покоемъ море.

Налѣво, на закатѣ, виднѣлась полоска моря — у Остіи. Въ Кампаньѣ одиноко торчала башня. Направо, къ Риму тянулся акведукъ; бѣлѣли вершины Сабинскихъ горъ. Въ лицо вѣялъ вѣтеръ, какъ плескъ воздушнаго океана.

— Ну, и отлично, — сказалъ Алеша. — Превосходно!

 

// 253

 

И, снявъ шляпу, онъ помахалъ ею, какъ бы посылая привѣтъ далекому и дорогому.

Потомъ поправилъ волосы, растрепавшіеся отъ бѣга, голубые его глаза стали серьезнѣй, и небольшимъ, но пріятнымъ теноромъ онъ запелъ:

 

O, che dolce e giovinezza,

Che si fugge, tuttavia.

Chi vuol esser lieto: sia!

Di doman non e certezza!

 

Какъ нерѣдко бываетъ, за буйнымъ весельемъ на Ольгу Александровну нашло мягкое, меланхолическое настроеніе. Ей не хотѣлось оставлять Алешу одного во Фраскати (он долженъ былъ ночевать у Piccolo Uomo) — стали приходить печальныя, и разымчивыя мысли. Притихъ нѣсколько и онъ. Наступалъ вечеръ, кончался этотъ радостный день; надо было спускаться внизъ.

Въ девятомъ часу онъ усадилъ Ольгу Александровну въ трамъ, шедшій въ Римъ.

— Я тебя завтра буду ждать, — сказала она ему на прощанье, слегка покраснѣвъ. — Какъ буду тебя ждать! Не опаздывай.

Она махнула ему изъ окна платочкомъ. Трамъ отходилъ, Алеша съ непокрытой головой медленно зашагалъ въ гору.

Ольга же Александровна ѣхала по Кампаньѣ въ красныхъ сумеркахъ, и видъ акведуков, овецъ, сбившихся стадами, далекихъ мертвыхъ горъ погружалъ ее въ ту пѣвучую меланхолію, которая свойственна Риму. Ей казалось, что все проходитъ и уже прошло, какъ вѣка, пронесшіеся надъ этой страной. Угрюмыя развалины у города представились могильными стражами — жизни Рима и ея собственной, маленькой жизни, проходящей свой зенитъ, и ея любви къ Алешѣ — быть-можетъ, тоже перегибавшейся къ закату.

 

// 254

 

Отъ вокзала она шла пѣшкомъ. Римъ былъ тихъ и пустыненъ. На via Veneto шуршали листьями платаны. Стѣны Велизарія были безмолвны.

Вкладывая ключъ въ дверь пансіона, она на минуту пріостановилась: слышались шаги запоздалаго прохожаго, да слабо, съ нѣжной музыкой грусти, журчала вода одного изъ безчисленныхъ фонтанчиковъ Рима.

 

XLV

 

Хотя слѣдующій день выдался удивительный — Римъ былъ залитъ солнцемъ, синева неба чисто-римская, Испанская лѣстница въ цвѣтахъ, особенно черенъ кипарисъ на подъемѣ via Pinciana, и ослѣпительно сіяютъ въ лазури колокольни Trinita, — Ольга Александровна встала невеселая. Ей не нравилось отсутствіе Алеши. Что-то тѣснило ей сердце.

Ее не развлекъ и завтракъ въ столовой, выходившей на via Veneto, въ густую зелень платановъ.

Какъ всегда въ пансіонахъ, за табльдотомъ подтягиваются. Идетъ тотъ безличный, пустой разговоръ, который никого не утомляетъ.

Такъ было и сегодня. Все же Ольга Александровна была разсѣяннѣй, мало ѣла — даже не отдала должнаго удивительному сладкому — тертымъ каштанамъ въ сливкахъ, spécialité de la maison, какъ говорила знакомая нѣмка.

— Mais ma chère madame, — сказала она Ольгѣ Александровнѣ: — vous mangez comme un oiseau.

Ольга Александровна наскоро откланялась тремъ чикагскимъ студенткамъ и голландскому барону — любезному человѣку съ лысиной, который говорилъ про себя, что онъ grand mangeur — и ушла.

Въ столовой хохоталъ еще баронъ, разсказывая что-то веселое нѣмкѣ изъ Кельна, а Ольга Александровна

 

//255

вышла на балкончикъ, куда подали ей чай, и, глядя, какъ у воротъ виллы Боргезе играютъ въ орлянку извозчики, думала, что пора бы ужъ Алешѣ возвращаться.

Но прошелъ часъ, а его не было. Ольгѣ Александровнѣ наскучило сидѣть, она вышла. Взяла въ узкую уличку, вдоль стѣны виллы Боргезе. Минутъ черезъ двадцать вышла на viale Parioli, новый бульваръ, проложенный на окраинѣ Рима. Здѣсь опять росли платаны, продувалъ вѣтерокъ, и виднѣлась Кампанья, далекое Тиволи, Монте Соракто. Ольгѣ Александровнѣ нравилось идти такъ, по малоизвѣстной дорогѣ, въ чужой странѣ, среди чужихъ людей. Она понимала, всѣмъ существомъ ощущала, что находится на странной, таинственной землѣ. Голая Кампанья, водопады и сивиллы Тиволи, сѣрныя воды, остатки священныхъ рощъ, загадочные тростники подъ Римомъ, почва вся какъ бы пронизанная катакомбами, дряхлая, удобренная прахомъ тысячъ людей — все казалось легендарнымъ. Даже зелень огородовъ внушала жуткое чувство: слишкомъ ужъ она ярка — не на человѣческой ли крови взошла она?

Эти смутныя, обширныя настроенія отвлекли временно Ольгу Александровну отъ мыслей объ Алешѣ.

Она задумчиво спускалась по дорогѣ, описавшей овалъ — скоро вдали, внизу блеснулъ Тибръ. Стали попадаться двухколески, запряженныя муломъ; на нихъ везли знаменитую минеральную воду, которую любилъ Гете: Aqua acetosa. Черезъ нѣсколько минутъ Ольга Александровна спустилась къ источнику.

Въ углубленіи, отдѣланномъ съ торжественностью барокко, украшенномъ папской надписью, изъ трехъ отверстій шла вода. Изъ Рима приходили старухи, дѣти съ пустыми фiасками и подставляли ихъ. Останавливались проѣзжіе — всѣ почти подходили пробовать воду.

Спустилась и Ольга Александровна. Ей пришлось ждать — цѣлая ватага школьниковъ осадила источникъ.

 

// 256

 

Малыши въ черныхъ курточкахъ и кэпи, подъ предводительствомъ учителя, наперебой подставляли кружки. Вода понравилась Ольгѣ Александровнѣ: кисловатая, прохладная, рожденная этой причудливой почвой.

Она сѣла за столикъ въ придорожной остеріи, и заказала себѣ вина.

«Нѣтъ,» — думала она объ Алешѣ, глядя на Тибръ: «мы все-таки съ нимъ разные люди.» Она хотѣла этимъ сказать, что была уже нѣсколько надломленная, усталая женщина, ей хотѣлось покоя — мирной и ясной жизни съ любимымъ человѣкомъ. «Да, онъ не таковъ».

Ему нужны охоты, приключенія, странствія. Онъ соскучится съ ней, несомнѣнно.

Она взглянула вверхъ, и въ темной синевѣ неба увидѣла небольшого ястреба, плывшаго къ Тиволи. «Ему нуженъ просторъ, широкій, вольный міръ. Изъ него онъ беретъ себѣ, не стѣсняясь, что нужно».

Ольга Александровна спросила себя: хорошо это, или дурно? И не могла отвѣтить. Ей казалось, что есть разныя правды, и, быть можетъ, въ том, какъ живетъ Алеша, есть свой смыслъ. Все-же ей представлялось, что это не высшая правда. Но она не осуждала Алешу. «Конечно, онъ не думаетъ сейчасъ обо мнѣ, не думаетъ, что я жду, безпокоюсь, люблю. Онъ меня любитъ, но въ эту минуту занятъ другимъ, и въ его сердцѣ не хватаетъ для меня мѣста».

Она улыбнулась покорной и грустной улыбкой. «Всегда для меня мало было мѣста въ сердцѣ тѣхъ, кого я любила».

Солнце уже садилось, когда Ольга Александровна взяла извозчика, чтобы ѣхать домой.

Все время, глядя на красный отъ зари Тибръ, она думала объ Алешѣ, и возвращалась въ задумчивомъ, свѣтломъ настроеніи. Это настроеніе она опредѣлила такъ, что пусть онъ любитъ ее много или мало, во всякомъ случаѣ она его любитъ и благодарна за ту радость, которую онъ ей далъ.

 

// 257

 

Чтобы лчше заработать, кучеръ везъ ее дальнимъ путемъ, через ponte Milvio.

На Испанской площади плескалъ фонтанъ Бернини, часы колокольни Trinita, краснѣвшей въ закатѣ, показывали восемь. Сердце Ольги Александровны сжалось. «Неужели его еще нѣтъ?» Ей почему-то ясно представилось, что Алеша не вернулся. Но что же онъ можетъ дѣлать такъ долго въ этой Палестринѣ, или еще какъ ее?

Она попросила прибавить ходу, и велѣла ѣхать въ гору, по via Pinciana, хотя кучеру это очень не нравилось.

Издали она увидѣла, что среди извозчиковъ, стоявшихъ у воротъ виллы Боргезе, происходитъ что-то особенное: они бросили свою орлянку, всѣ смотрѣли на via Veneto, оживленно жестикулировали.

У дверей ихъ пансіона толпились любопытные. Высыпали швейцары сосѣднихъ отелей. Изъ кареты скорой помощи вносили кого-то въ подъѣздъ пансіона.

Первое, что увидѣла Ольга Александровна на тротуарѣ, выскакивая похолодѣлыми ногами изъ коляски, былъ Piccolo Uomo. Онъ почернѣлъ и съежился за одинъ день.

— Несчастіе… — успѣлъ только пролепетать онъ, но Ольга Александровна уже все знала, и черезъ минуту была наверху, увидѣла затуманенные, съ синими кругами глаза Алеши, котораго вносили въ его комнату. Ольга Александровна почувствовала, какъ останавливается ея сердце; кровь отъ головы отливаетъ, комната медленно поворачивается въ сторону. Она хотѣла что-то сказать, сдѣлать, но только жалобно и пронзительно закричала.

Когда она очнулась, хозяйка спорила со старшей изъ чикагскихъ студентокъ. Хозяйка говорила, что раненаго нельзя здѣсь оставить — тутъ не больница. Американка строго сказала, что везти никуда нельзя, онъ въ дорогѣ можетъ умереть.

// 258

 

 

Американка эта проповѣдывала «свободное христіанство» и имѣла опредѣленные взгляды на жизнь.

Баронъ сталъ на ея сторону, и хозяйка уступила. Ольга Александровна должна была возмѣстить убытки, если что-нибудь произойдетъ.

Ольга Александровна едва понимала, что вокругъ говорятъ. Баронъ объяснилъ ей, что на охотѣ произошло несчастіе, m-r взялъ за дуло лежавшее ружье, курки взвелись, и послѣдовалъ выстрѣлъ, что сейчасъ у раненаго знакомый его, барона, профессоръ, котораго онъ вызвалъ по телефону.

Профессоръ ничего ей не сказалъ. Но черезъ полчаса она увидѣла, все же, своего Алешу живымъ, съ подобіемъ улыбки на лицѣ. Ольга Александровна собрала всѣ силы, чтобы казаться покойной. Она ничего не могла сказать, только поцѣловала ему руку.

— Вотъ… — произнесъ онъ съ усиліемъ. — Какая вышла исторія. Какая глупость!

Онъ лежалъ въ чистой постели, съ пузыремъ льда на животѣ.

— Завтракали. Взлетѣла куропатка, я думалъ, тутъ еще есть, схватилъ ружье… да за дуло. Какъ скверно вышло!

Онъ хотѣлъ еще что-то прибавить, но не хватило энергіи, и онъ замолчалъ. Потомъ взялъ ея руку и молча поласкалъ.

— Радъ, — прошепталъ онъ: — что ты… тутъ. Думалъ, не увижу.

Онъ долго, не отрываясь, глядѣлъ на нее.

— Чистая душа, — шепнулъ онъ снова. — Чистая. Я ничего. Не безпокойся.

Взоръ его сталъ очень серьезенъ, и покоенъ.

— Это ничего, — повторилъ онъ. — Ну, несчастный случай.

Ночью температура у него поднялась, онъ сталъ бредить. Говорилъ о какихъ-то путешествіяхъ, моряхъ, буряхъ.

 

// 259

 

Ольга Александровна была при немъ неотлучно. Въ головѣ ея, тоже какъ бредъ, проносились образы: баронъ, выстрѣлъ, Piccolo Uomo, ястребъ, котораго она видѣла въ Кампаньѣ. «Что ястребъ? — спрашивала она себя. — Онъ не ястребъ, онъ умирающій. Ахъ, вздоръ, какая чепуха». «Можетъ, еще останется живъ. Все оттого, что поѣхали во Фраскати. Зачѣмъ пили вино? Глупость. Какъ зовутъ этого? Нѣтъ, ему не выжить».

Утромъ Алеша чувствовалъ себя бодрѣе — расправилъ волосы, улыбнулся. Онъ былъ очень нѣженъ съ Ольгой Александровной.

— Если бы ты видѣла, какъ этотъ испугался… Piccolo. Глупый малый, добрый.

Передъ вечеромъ онъ сказалъ:

— Да. Зря на охоту эту поѣхалъ.

Ольга Александровна присутствовала при его послѣднихъ минутахъ. Это происходило на другой день. Алеша очень ослабѣлъ. За эти сутки онъ перенесъ страшныя мученія, но умиралъ покойно. Казалось, душу его ничто не обременяло — она свободно уходила въ вѣчность.

Вспоминая объ этомъ много позже, Ольга Александровна вспомнила и свои мысли у источника Aqua acetosa о томъ, что, быть можетъ, существуютъ разныя правды. Смерть Алеши лишь сильнѣе убѣждала ее, что если его правда была и не очень большая, все-жъ онъ стоялъ на ней до послѣдняго издыханія.

Она не сразу поверила его смерти. Два часа стояла надъ холодѣвшимъ трупомъ и оттирала ему грудь. Убѣдившись, что онъ мертвъ, надѣла шляпу и вышла.

Былъ мутный вечеръ, съ туманной луной. Ольга Александровна шла прямо, и ни о чемъ не думала.

Она пересѣкла piazza Colonna, углубилась въ закоулки средневѣковаго Рима, около piazza Navona. Луна свѣтила ровно и тускло. Ей казалось, что она въ незнакомомъ, новомъ, волшебномъ городѣ. Лишь пройдя

// 260

 

унылую via Giulia, съ недоконченнымъ дворцомъ папъ, выйдя на берегъ Тибра, она немного опомнилась.

Облокотившись на парапетъ, она молча глядѣла на Тибръ. Рѣка струила туманно-блестѣвшую подъ луной кофейную воду. За Тибромъ виднѣлся храмъ Петра. Слегка шумѣли платаны на набережной, и въ тихомъ плескѣ рѣки, въ лунѣ, окаймленной оранжевымъ кругомъ, въ пустынной римской ночи звучалъ одинъ великій мотивъ: вѣчность.

«Да,» — подумала она: «конечно, мы встрѣтимся».

Бездомный песъ подошелъ къ ней, и поднялъ на нее глаза, блеснувшіе луной. Она погладила его и пошла по набережной.

 

XLVI

 

Петя уѣзжалъ изъ Италіи со смѣшаннымъ чувствомъ — любви, печали, и радости. Любовь къ Италіи онъ испыталъ съ перваго шага по ея почвѣ; печаль вызывалась разлукой — тѣмъ щемящимъ чувствомъ, когда думаешь: «вернусь ли когда-нибудь? увижу ли?»

Радость состояла въ томъ, что здѣсь онъ узналъ незыблемо-прекрасное, о чемъ мечтать, тосковать и къ чему душевно стремиться можно всегда. Это дѣлало его духовно полнѣе, и въ вопросѣ о цѣнности жизни подымалось огромнымъ утвердительнымъ фактомъ. Юношескія мысли о безсмысленности существованія отошли, какъ болѣзнь возраста. Зато выступило другое.

Когда они вернулись въ Москву, здѣсь было много перемѣнъ.

Въ кружкахъ, съ которыми Лизавета зналась по дѣламъ революціи, было уныніе. Сила ихъ непрерывно убывала, слабѣла вѣра, и нерѣдко революціонное настроеніе переходило въ разбойничье: началась полоса экспропріацій. Вначалѣ это имѣло отношеніе къ партіямъ, потомъ все спуталось, и трудно было разобрать,

 

// 261

 

гдѣ революціонеръ, гдѣ бандитъ. Росла и реакція сверху, появились казни, въ невиданномъ еще размѣрѣ.

Москва, мѣсто послѣдней сцены революціи, показала себя и теперь. Послѣ подъема чувствъ люди торопились жить. Въ Москвѣ отчаянно играли, танцовали, кутили — въ атмосферѣ висѣлицъ.

Измѣнилась и богема, гдѣ раньшѣ вращались Петя съ Лизаветой. Общество козлороговъ распалось. Өедюка исчезъ изъ Москвы, Зина вышла замужъ за богатаго адвоката и вращалась въ иныхъ слояхъ. Одни изъ студентовъ кончили, разъѣхались, — другихъ повысылали. Оставшіеся были вовлечены въ ту новую, острую и нѣсколько больную струю жизни, когда кажется, что нѣчто отжито, когда склонны къ разочарованіямъ, гонятся за ощущеніями, маленькой любовью, и надъ всѣмъ, усталымъ и опустошенным, виситъ девизъ: «carpe diem».

Петя зарабатывалъ теперь больше — у него былъ хорошій урокъ и работа въ издательствѣ, но денегъ постоянно не хватало. Неудобно было уже выставлять для бала бутыль донского и кучу бутербродовъ. Лизавета должна была лучше одѣваться. Петя сталъ понимать въ винахъ, чаще ѣздили въ рестораны. Но того юношески-свѣжаго, веселаго, что было въ ихъ вечерахъ на Арбатѣ, уже не повторялось. Меньше спорили, меньше волновались изъ-за отвлеченныхъ вопросовъ. Кончился и бурный періодъ въ искусствѣ.

Самое же важное было то, что ухудшились отношенія съ Лизаветой. Они видѣли, какъ рушатся, ни съ того ни съ сего, отношенія между парами, казалось, созданными другъ для друга. Лизавета нерѣдко была раздражительна. Ей тогда представлялось, что ея любовь съ Петей кончилась, что онъ интересуется другими. Что ихъ союзъ такъ же распадется, какъ у другихъ. А въ Петѣ иногда ослабѣвалъ тотъ духъ любви, благожелательности, который отогрѣваетъ утомившіяся сердца. Онъ былъ съ ней холодноватъ. Казалось ему временами,

 

// 262

 

что и онъ можетъ въ кого-нибудь влюбиться, и были даже случаи, когда онъ начиналъ романтически вздыхать. Тогда, въ пику ему, Лизавета заводила флиртъ, и все кончалось тяжелыми объясненіями, гдѣ обѣ стороны были неправы — и Петя въ особенности, — но каждая считала правой себя.

Тогда они сидѣли по своимъ угламъ хмурые, несчастные. Лизавета демонстративно уходила въ гости, а Петя шелъ куда-нибудь въ кафэ, гдѣ меньше было знакомыхъ, пилъ кофе и курилъ.

Въ эти тоскливыя минуты ему казалось, что жизнь, которую за эти нѣсколько лѣтъ сознательнаго существованія онъ научился уважать и признавать философски, для него лично близка къ краху. Но, несмотря на всѣ разногласія и ссоры съ Лизаветой, онъ зналъ, — и это сидѣло въ немъ глубоко, — что главнѣйшій его якорь и опора — она, и что если она уйдетъ — онъ завертится въ пустой и чувственной жизни.

Такъ провели они годъ. Выпадали у нихъ полосы дружныхъ и добрыхъ отношеній, напоминавшихъ былое, но въ общемъ бѣсъ нѣкотораго унынія владѣлъ ими.

Они узнали въ это время, что погибъ Алеша, что Степана арестовали, какъ только онъ вернулся въ Россію, — и это еще больше отдѣлило ихъ отъ былого: точно оно отмирало, листъ за листомъ.

Узнали они и то, что одинъ изъ знакомыхъ Лизаветы по революціи, которому она давала квартиру для явокъ (нерѣдко ночевалъ онъ у нихъ самъ) — оказался предателемъ, и пользовался ея помѣщеніемъ для своихъ подлыхъ цѣлей.

Лизавета три дня горько, неутѣшно плакала. Ей казалось, что та маленькая «луковка», которая была въ ея жизни — ея безкорыстное сочувствіе и помощь революціи — осквернена и запятнана. Петя утѣшалъ ее, какъ могъ, но и ему было тяжело.

Изъ всѣхъ впечатлѣній и чувствъ этой зимы лучшее все же было — встрѣча съ Полиной: Полина бросила

 

// 263

 

театръ, вышла замужъ, давала попрежнему уроки и ждала ребенка. Она говорила тѣ же фразы, что и раньше, но Петѣ показалось, что она, какъ выражался покойный Александръ Касьянычъ: «нашла свою линію». Но она была проѣздомъ въ Петербургъ, свиданіе вышло мимолетнымъ. Провожая ее на Николаевскій вокзалъ, Петя отъ души пожелалъ ей добра.

Между тѣмъ подходила весна. Оба они устали, были измяты до послѣдней степени. Петя злился, чувствовалъ, что живетъ не такъ, какъ нужно, но не зналъ, какъ поставить на правильный путь свою жизнь.

Въ это время, Великимъ постомъ, они съ Лизаветой были на одномъ художническомъ балу.

Казалось, что все было устроено со вкусомъ и изяществомъ, но духъ распущенности и тусклыхъ, маленькихъ чувствъ, господствовавшій въ людяхъ ихъ общества, здѣсь выступалъ еще сильнѣй.

Весело плясали маски, на эстрадѣ показывали тѣневыя картины, дѣвицы дунканскаго вида дюжиной исполняли англійскій танецъ въ платьяхъ bébé. Въ буфетѣ пили вино, въ темныхъ углахъ цѣловались, опять пили, ссорились и мирились — но истиннаго веселья не было.

Петя сильно выпилъ и держалъ себя не безъ развязности. Лизавета была въ красномъ платьѣ танцовщицы изъ кабарэ, въ рыжемъ парикѣ — и что-то тяжелое, еще болѣе чужое, чѣмъ въ послѣднее время, было между ними. Петя чувствовалъ, что раздражаетъ Лизавету болтовней съ черненькой дѣвицей, и его тоже это сердило; вмѣстѣ съ тѣмъ ему хотѣлось чего-то остраго. Въ глубинѣ же души было тоскливо. Нàсмѣхъ ему Лизавета прыгнула на колѣни къ какому-то господину. Петя пилъ брудершафтъ съ черненькой дѣвицей, которую видѣлъ первый разъ въ жизни.

Въ четыре часа Лизавета, блѣдная подъ румянами, тайкомъ отъ Пети уѣхала. Онъ видѣлъ, какъ она дрожащей рукой накидывала въ передней платокъ, и зналъ, что нужно выйти, сказать ей что-то настоящее, хоро-

 

// 264

 

шее, но нервная разслабленность одолѣвала его, и подъ пронзительные звуки вальса онъ закружился съ черной дѣвицей.

Потомъ онъ ушелъ въ дальнюю комнату дома — стараго особняка. Видимо, это была спальня барышень, обращенная въ какое-то кабарэ. Въ окно виднѣлся снѣгъ, синѣющій разсвѣтъ, деревья сада.

Голова у него кружилась. Онъ сѣлъ въ кресло, ему захотѣлось заплакать, онъ почувствовалъ всю ложь, тоску и мученіе своей теперешней жизни.

Неужели это все, неужели все кончается? — думалъ онъ. — Неужели я гублю себя, и ее, и все то, что было прекраснаго въ нашей жизни?» Ему показалось, что онъ безумецъ, сумасшедшій, расточающій богатство, довѣренное ему въ скромной церкви, передъ алтаремъ. Неужели не увидѣть ему разсвѣтъ тихимъ и чистымъ, какъ встрѣчалъ онъ его въ деревнѣ, читая Соловьева, какъ бывало это въ весенней, милой Москвѣ его молодости?

Петя всталъ, одѣлся и уѣхалъ. Извозчикъ везъ его по пустымъ улицамъ, и ему было стыдно старика-извозчика, стыдно церквей, гдѣ звонили къ заутрени Великаго поста, стыдно рабочаго народа, попадавшагося на пути.

Дома онъ прошелъ прямо въ комнату Лизаветы. Она лежала въ постели, безъ дурацкаго костюма. Знакомый проборъ на головѣ, какъ у дѣвушки заплетенныя косицы. Она непохожа была на накрашенную танцовщицу, прыгнувшую на колѣни господину въ усахъ. Она тихо плакала.

У Пети остановилось сердце, онъ подошелъ, взялъ ее за руку и хотѣлъ поцѣловать. Но Лизавета еще сильнѣй забилась и оттолкнула его. Она обернулась, лицо ея было искажено ненавистью и страданіемъ.

— Уйди, — сказала она глухо. — Пожалуйста, уходи!

Потомъ застонала, упала въ постель и крикнула:

— Все пропало. Слышишь? Все пропало!

 

// 265

 

XLVII

 

Три дня продолжалось мучительное состояніе, полное слезъ, тоски, страданій. Много надо было перемучиться и отплакать, чтобы смыть пустоту, ничтожество жизни послѣдняго времени.

Сначала Лизавета, въ припадкѣ бурнаго отчаянья, рѣшила, что уйдетъ от Пети. Были минуты, когда онъ вѣрилъ этому. И такъ какъ главнымъ виновникомъ считалъ себя, то терзался вдвойнѣ. Онъ казался себѣ ничтожествомъ, дрянью, неспособной ни на что.

Лежа на диванѣ, думалъ, что лучше бы не жить, пустить себѣ пулю въ лобъ. Воображеніе разыгрывалось. Онъ представлялъ себѣ, что уѣзжаетъ въ деревню, беретъ дѣдушкину двустволку, которую помнитъ съ дѣтства, и уходитъ въ оврагъ — якобы стрѣлять ястребовъ. На берегу рѣки, надъ обрывомъ садится и, приставивъ дуло къ груди, нажимаетъ гашетку. Выстрѣлъ — на мгновенье онъ видитъ синее небо, падаетъ навзничь съ обрыва въ воду, и на этомъ кончается презрѣнная жизнь. Его радовало воображаемое горе Лизаветы.

Лизавета же фантазировала по-другому: она уходитъ отъ Пети, Петя женится, — ей непремѣнно казалось, что на высокомѣрной нѣмкѣ, а она живетъ одиноко, въ бѣдности. Распаляя свое воображеніе, она придумывала мелодраматическія штуки: напримѣръ, что Петя разрѣшаетъ ей иногда приходить въ гости, но съ чернаго хода, и принимаетъ ее въ кухнѣ.

Они чувствовали нервную необходимость другъ въ другѣ, какъ бы случайно заходили одинъ къ другому въ комнату, и начинались безконечные разговоры о томъ, кто какъ кого любитъ, и кто въ чемъ виноватъ. Кончалось это слезами и смертельной усталостью. Наступала ночь, — но тогда они чувствовали, что не все еще договорено — и начинали снова.

 

// 266

 

Конецъ болѣзни обозначился тѣмъ, что на четвертое утро они проснулись обезсиленные, и безъ мучительнаго желанія объясняться.

Петя ощутилъ что–то кроткое, тихое въ сердцѣ. Здѣсь было сознаніе своей вины передъ Лизаветой, жалость, сочувствіе, любовь.

И когда онъ молча сталъ цѣловать ей руку, съ разрывающимся отъ нѣжности сердцемъ, полнымъ тоски — что вотъ она дѣйствительно могла уйти, бросить его въ пустынѣ жизни — Лизавета не оттолкнула его, вздохнула, погладила по головѣ. Это былъ первый проблескъ солнца въ тѣ ужасные дни.

Вечеромъ они сидѣли уже обнявшись, и Петя ласково цѣловалъ ея волосы. Они говорили мало, вполголоса, — о томъ, что нельзя дальше жить такъ. Вспоминали Италію, какъ хорошо было тамъ вдвоемъ, и хотѣлось опять уѣхать куда–нибудь въ благочестивое мѣсто, загладить хорошей жизнью прежнее.

Но пока ѣхать было нельзя. Подходила Святая, въ апрѣлѣ у Пети начинались государственные экзамены. Ограничились тѣмъ, что никого не стали принимать, никуда не выѣзжали.

Петѣ хотѣлось возложить на себя какую–нибудь епитимью. Несомнѣнно, живи они въ старыя, наивныя и душевныя времена, они исповѣдывали бы свои прегрѣшенія, молились бы и соблюдали посты.

Теперь же Петя лишь много работалъ, не пилъ, и былъ особенно ласковъ съ Лизаветой.

Весна въ томъ году вышла ранняя и погожая. Въ половинѣ апрѣля бульвары одѣлись зеленымъ пухомъ, зазеленѣли газоны. Часто Петя съ Лизаветой ходили гулять подъ руку, и съ каждымъ днемъ этой новой, какъ бы благоустроенной жизни Петя чувствовалъ себя покойнѣй, крѣпче.

Они ходили по Тверской, покупали у Филиппова калачей къ вечернему чаю, смотрѣли на розовые закаты надъ Тріумфальной аркой — въ той сторонѣ былъ

// 267

 

Брестскій вокзалъ, оттуда уѣзжали въ Италію. И часто, вспоминая мелочи ихъ итальянской жизни, пустяки, значительные лишь для нихъ, они переживали тѣ прелестные дни и мечтали, что быть можетъ, имъ суждено еще увидѣть эту страну.

Заходили въ маленькое кафе на бульварѣ, на свѣжемъ воздухѣ смотрѣли газеты, пили шоколадъ, а Лизавета читала юмористику и смѣялась анекдотамъ. Весна дышала на нихъ зеленоватымъ дыханіемъ.

Въ это время случилось то, о чемъ они меньше всего думали, но что показалось имъ очень важнымъ: Лизавета должна была стать матерью.

Никогда раньше этотъ вопросъ не занималъ ихъ. Скорѣе, впрочемъ — они не хотѣли дѣтей. Это казалось обузой, они были небогаты, увлекались любовью, блескомъ и пестротой жизни.

Но когда Петя узналъ теперь объ этомъ — онъ былъ пораженъ и обрадованъ. Его смущало, не боится ли Лизавета? Но Лизавета тоже была довольна.

— Отлично, — говорила она: — будетъ дѣтка, мы станемъ водить ее на кругъ, играть съ ребятами. Милый, — сказала она, и обняла Петю. — Не думайте обо мнѣ, не безпокойтесь: я страшно, страшно счастлива. Я уже страшно люблю эту дѣтку, вашу дѣтку.

На глазахъ ея стояли слезы. Петя же гладилъ ея руку и думалъ, что, быть можетъ, эта дѣтка, которой они отдадутъ столько силъ и заботъ, будетъ также оплотомъ противъ темныхъ силъ жизни.

Въ такомъ настроеніи встрѣчали они приближавшуюся Пасху.

На Страстной недѣлѣ Лизавета говѣла, постилась, красила яйца и готовила куличи, будто была не полоумной Лизаветой, прыгавшей нѣкогда на дрова, обезоружившей офицера во время возстанія, а тихой женщиной старо–русскаго образца. Петя находился въ размягченномъ и душевно–легкомъ состояніи.

 

// 268

 

Подъ Свѣтлое Христово Воскресеніе они собрались къ заутрени, въ Страстной монастырь.

Былъ тихій вечеръ, немного туманный. На улицахъ мало народу, и городъ имѣетъ тотъ примолкшій, нѣсколько сосредоточенный и торжественный видъ, который такъ соотвѣтствуетъ величайшему изъ праздниковъ. Цѣлый годъ люди трудились, страдали, грѣшили, но вотъ настаетъ часъ, когда нужно забыть все, и сосредоточиться на самомъ святомъ, что было въ исторіи.

У входа въ монастырь, въ часовнѣ они купили свѣчи и тронулись дальше. Церковь находилась во дворѣ. Дворъ былъ усаженъ деревьями, чуть трепетавшими листвой. Подходилъ народъ. Петя съ Лизаветой не вошли въ церковь, они стали налѣво, въ проходѣ между деревьями. Было такъ тихо, что свѣчи, зажженныя и у нихъ, и у сосѣдей, даже не колыхались.

— Это всегда такъ на Пасху, — сказала Лизавета: — никогда въ эту ночь не бываетъ вѣтрено.

Петя хотѣлъ было улыбнуться на тотъ убѣжденный тонъ, какимъ Лизавета это высказала, но не улыбнулся почему–то. Старушка, стоявшая рядомъ, подтвердила: пасхальная ночь всегда тиха.

На Иванѣ Великомъ ударили въ колоколъ. Звуки поплыли широко, глухо, наполняя гудѣніемъ воздухъ. Тотчасъ, какъ далекая волна, отозвались они на всѣхъ безчисленныхъ колокольняхъ Москвы. Петя съ Лизаветой стояли робко, слегка взволнованные хорошимъ волненіемъ. При пѣніи «Христосъ Воскресе» изъ дверей церкви стали спускаться по широкой лѣстницѣ монашки съ высокими зажженными свѣчами. Среди нихъ шло духовенство. Высокіе голоса монашекъ, ихъ черные клобуки, золото свѣчей, хоругви, плавно колыхавшіяся въ воздухѣ — все сливалось въ одну картину, торжественную и захватывающую; казалось, силы свѣта, великія силы христіанства праздновали свою побѣду. «Христосъ Воскресе», говорили кругомъ и цѣловались. Шествіе спустилось внизъ, и подъ ту же непрестанную

 

// 269

 

пѣснь, подъ неумолчный громъ колоколовъ обошло вокругъ церкви. Еще лучше было, когда монашки подымались по лѣстницѣ: свѣчи походили тогда на золотыя копья.

Наверху ихъ не сразу пустили; двери церкви были заперты, и когда растворились — что символизировало Воскресеніе, — радостный хоръ съ новой силой устремился туда.

«Христосъ Воскресе», сказалъ Петя Лизаветѣ. «Воистину Воскресе», отвѣтила она, и когда Петя трижды поцѣловалъ ее въ поблѣдневшія губы, на глазахъ ея стояли слезы. Онъ самъ чувствовалъ, что глаза его влажны. Почему это было? Онъ не зналъ. Но онъ вспомнилъ тотъ моментъ, когда они передъ аналоемъ трижды поцѣловались, «свидѣтельствуя передъ церковью о своей любви». Тогда они были еще беззаботно молоды и счастливы счастьемъ дѣтей. Теперь знали уже отчасти жизнь, ея горе, соблазны, — и теперешній поцѣлуй, со словами о Воскресшемъ Христѣ, показался Петѣ еще возвышеннѣй, значительнѣе тогдашняго. Освящалъ ли, благословлялъ ли Христосъ ихъ союзъ, этого нельзя было сказать. Но какъ и во всей службѣ, въ этомъ поцѣлуѣ была надежда, укрѣпленіе къ будущему.

Возвращаясь домой, они охраняли свѣчи ладонями, чтобы донести непогасшими. Дома никого не было — они не хотѣли бы сейчасъ никого видѣть; вдвоемъ съѣли кулича, пасхи и, не говоря сами за что именно, подняли по бокалу вина за прекрасное и настоящее, къ чему стремились. Эта заутреня и разговѣны остались для нихъ навсегда памятникомъ чего–то порубежнаго, той черты, съ которой какъ будто начинается новая жизнь.

Черезъ три дня, когда праздники были уже на исходѣ, они получили изъ деревни телеграмму: дѣдушка скоропостижно скончался.

 

// 270

 

XLVIII

 

Ночь въ Италіи, у Сестри, на развалинахъ монастыря, была рѣшающей въ жизни Степана.

Съ нея началось его духовное возрожденіе. Прежде всего онъ почувствовалъ давно не испытанный приливъ силы и бодрости. Онъ съ прежней ясностью сознавалъ всю тягость отвѣтственности и заблужденій, лежавшихъ на немъ, но ему уже не казалось, что онъ отверженный. Зависѣло это оттого, что теперь въ его сердцѣ сіяла любовь къ Евангелію, Христу. Эта любовь, принимая въ себя — какъ море большую рѣку — его прежнее народолюбіе и сочувствіе угнетеннымъ, освѣщала ихъ необыкновеннымъ свѣтомъ. Она давала объектъ поклоненія — жизнь Христа, она давала путь къ искупленію совершеннаго, путь къ подвигу.

Степанъ не пересталъ думать, что главная задача его дѣятельности есть помощь народу на пути освобожденія, приближенія къ царству свѣта и правды, — но теперь это освящалось именемъ Христа. Потому надо такъ дѣлать, полагалъ онъ, что милосердіе и братолюбіе завѣщалъ Христосъ, и дѣлать надо тѣми же средствами, какими дѣлалъ Онъ: любовью и проповѣдью. Не разсуждая о томъ, насколько это приложимо къ другимъ, Степанъ твердо зналъ, что самъ онъ уже неспособенъ на насиліе. Онъ могъ сопротивляться лишь пассивно. Это новое, чистое сознаніе, вмѣстѣ со смутной надеждой на то, что любовь сниметъ бремя съ его совѣсти, давало ему свѣтлое настроеніе.

Съ нимъ онъ уѣхалъ въ Россію. Онъ не зналъ еще въ подробностяхъ, какъ будетъ проводить свои новые взгляды: хотя онъ и не отказывался отъ соціализма, напротивъ, попрежнему, твердо былъ увѣренъ въ его правдѣ — однако, ему трудно, пожалуй, даже невозможно было бы одобрить теперь всѣ способы дѣйствій, примѣнявшіеся соціализмомъ русскимъ. Въ частности, онъ былъ, конечно, противъ террора.

 

// 271

 

Жизнь не дала ему столкнуться въ рѣшеніи этихъ вопросовъ съ товарищами: въ Россіи его тотчасъ арестовали, и теперь уже какъ террориста. Черезъ полтора мѣсяца онъ приближался къ мѣсту своей новой жизни, каторгѣ на рѣкѣ Амурѣ.

Тутъ въ первый разъ пришлось ему говорить о волновавшей его темѣ и въ первый разъ, послѣ порядочнаго промежутка, испытать физическія страданія и издѣвательства.

Товарищи отнеслись къ нему разно: большинство съ нимъ не соглашалось, говоря, что хотя идеалы евангельской кротости и возвышенны, но къ жизни непримѣнимы. Ему приводили примѣры, откуда слѣдовало, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ физическое насиліе необходимо. Это не колебало общаго его духовнаго устремленія. Онъ возражалъ, что соціализмъ настолько ему цѣненъ, насколько несетъ въ себѣ начала гуманности, добра и милосердія. Отъ террора же отдѣльныхъ лицъ — лишь шагъ до казней, по приговорамъ трибуналовъ: что совсѣмъ принижаетъ ихъ идею.

Изъ спорившихъ лишь одинъ согласился съ нимъ. Это былъ немолодой человѣкъ, чахоточный, не въ первый разъ бывшій въ Сибири, и въ Сибири же получившій чахотку (жандармъ проломилъ ему колѣномъ грудную клѣтку) — по фамиліи Типолъ. Худой, желтый, съ нечесаной бородой, онъ ѣхалъ на неминучую смерть. За послѣдніе годы своей страдальческой жизни онъ много думалъ о томъ, какъ жить. Онъ сказалъ:

— Товарищъ Степанъ правъ.

Ему стали возражать, но онъ, лежа на своей койкѣ и глядя куда–то вдаль темными глазами, отвѣтилъ:

— Я самъ раньше былъ террористомъ. Но теперь думаю по-другому. Мы не имѣемъ права смерти надъ людьми. Пусть это дѣлаютъ тѣ, кто за зло. Соціализмъ гуманитаренъ. Жизнь человѣка неприкосновенна.

Онъ сказалъ это тихо. Онъ покашливалъ, отиралъ платкомъ потъ со лба и его глаза выражали что–то

 

// 272

 

серьезное, и большое, до чего онъ додумался въ мучительные часы болѣзни и сознанія скорой смерти.

Этотъ разговоръ происходилъ за нѣсколько дней до несчастія, обрушившагося на этихъ людей, плывшихъ, чтобы войти въ первые круги Ада и погибнуть тамъ.

Въ ихъ средѣ не всѣ были настроены какъ Степанъ или Типолъ. Были очень молодые, и горячіе люди, которымъ хотѣлось вырваться. Для этого, по общему уговору, рѣшили разобрать обшивку въ одном мѣстѣ, гдѣ она была слаба, сдѣлать брешь, и во время ночной стоянки попытаться бѣжать. Работали по очереди, въ величайшей тишинѣ и тайнѣ. Однако, на одной повѣркѣ, когда въ камерѣ произвели обыскъ, работа была открыта. Начальство знало, конечно, что дѣлалось это сообща. Но почему–то, быть можетъ, чтобы чувствительнѣе было наказаніе, рѣшили отобрать тѣхъ, кто казался строптивѣе, высѣчь розгами и запереть въ карцеръ. Произошла звѣрская сцена. Разумѣется, ссыльные сопротивлялись, не желая отдавать товарищей. Сопротивлялся и Степанъ. Онъ загородилъ собою маленькаго еврея, бундиста, отчаяннаго и страстнаго мальчика, который въ общей свалкѣ былъ затиснутъ въ уголъ. Степанъ уперся какъ быкъ, схватилъ одной рукой скобу, плечомъ прижался къ стѣнѣ и, отставивъ назадъ ноги, не давалъ подступу въ уголъ.

— Возьмите лучше меня, — говорилъ онъ спокойно. — Возьмите меня.

На его глазахъ били прикладами его товарищей, били и его, но онъ стоялъ упрямо и твердо: онъ былъ силенъ физически. Среди воплей, обезображенныхъ страданіемъ и ударами лицъ, выволокли, наконецъ, всѣхъ кого хотѣли. Тогда набросились на Степана. Солдатъ догадался хватить его прикладомъ по рукѣ, другой по головѣ, и въ ту же минуту кто–то ударилъ его кулакомъ по переносицѣ: изъ глазъ посыпались искры, онъ застоналъ и опустился внизъ.

 

// 273

 

Онъ не потерялъ сознанія, и видѣлъ, какъ въ двухъ шагахъ от него били Типола, но правая рука у него не двигалась, онъ лежалъ ничкомъ на полу. Бундиста, истерически сопротивлявшагося, выволокли, какъ галченка. Ткнули Степана нѣсколько разъ сапогами, потомъ захлопнули двери. Черезъ нѣсколько минутъ Степанъ всталъ и отеръ кровь съ разбитаго лица.

Случись все это три, четыре года назадъ, Степанъ испытывалъ бы бѣшеное желаніе борьбы, мщенія, какъ тогда передъ Казанскимъ соборомъ, какъ когда готовился къ покушенію. Теперь этого не было. Свои собственныя мученія не удручали его нисколько; было жаль, большой и глубокой любовной жалостью товарищей; но то, что произошло, представлялось ему актомъ длительной и тяжелой драмы, ежеминутно разыгрывающейся въ мірѣ: актомъ борьбы добра и зла. Такъ какъ онъ зналъ, что онъ и его товарищи, каждый по–своему, стоятъ на сторонѣ добра, то то, что они выносятъ и будутъ еще выносить истязанія, онъ считалъ законнымъ и нужнымъ. На ихъ сторонѣ была правда, былъ Богъ любви и Богъ стаждущихъ: въ этомъ ихъ большое счастье.

Въ камерѣ было тихо. Всѣ молчали, кое–кто лежалъ на нарахъ, нѣкоторые рыдали. Ссыльный Любенко, нервный человѣкъ съ жилистыми руками, высунулся въ окно и кричалъ:

— Негодяи! Негодяи!

Когда на палубѣ началась экзекуція, и стоны истязаемыхъ стали слышны внизу, опять, какъ электрическимъ токомъ взбуженная, вскочила камера, и, кто чѣмъ попало, стали всѣ колотить въ стѣны, въ дверь, и кричали. Эти крики людей, мучимыхъ утонченной казнью — сознаніемъ, что рядомъ страдаютъ товарищи, — были еще ужаснѣе того, что происходило наверху. У Типола шла горломъ кровь. Онъ лежалъ на нарѣ, отвернувшись лицомъ къ стѣнѣ, плакалъ, и колотилъ рукой въ стѣну. На его нарѣ сидѣлъ Степанъ. Правая его рука,

 

// 274

 

вѣроятно вывихнутая ударомъ, висѣла недвижно. Онъ молчалъ. Онъ зналъ, что безцѣльно кричать въ пустынѣ, гдѣ шелъ пароходъ. Зналъ, что въ этихъ мѣстахъ засѣкали на смерть дѣвушекъ, какъ это было въ восьмидесятыхъ годахъ, пристрѣливали людей, какъ собакъ, что тутъ люди травились, голодали въ видѣ протеста, и все это не смягчало ничьихъ сердецъ. Зналъ онъ, что на каторгѣ, куда ихъ везутъ, въ прошломъ году тыкали лицами въ параши арестантовъ за то, что они недовольны были тухлой пищей. Въ этомъ краю звѣрей, управляемомъ звѣрьми, некому было жаловаться; неоткуда было ждать пощады.

Онъ сидѣлъ молчаливо, подперевъ лѣвой рукой голову. Ему было жаль, что не его наказываютъ наверху. Наконецъ, все кончилось. Слышно было, какъ избитыхъ людей поволокли въ карцеръ. Въ окошечко высунулась голова смотрителя, онъ крикнулъ:

— Будете скандалить, всѣхъ перепоремъ.

Любенко успѣлъ плюнуть ему въ физіономію. Несомнѣнно, его ждала та же участь.

Къ десяти часамъ вечера все утихло. Ссыльные молчали, лишь по временамъ раздавались вздохи то тутъ, то тамъ.

— Товарищъ, — сказалъ Степанъ Типолу: — дайте я подложу вамъ поудобнѣе подъ голову.

Типолъ взялъ его за руку и сказалъ:

— Не надо, спасибо.

Онъ помолчалъ немного и прибавилъ:

— Я скоро умру, все равно, товарищъ. Да мнѣ и лучше это. Тяжело жить.

— Тяжело, — отвѣтилъ Степанъ. — Но все же нужно.

— Значитъ, вы не такъ еще устали, какъ я. Я вѣрю, — говорилъ Типолъ, откашливаясь, — что въ жизни побѣждаетъ добро, человѣчность и свѣтъ. Но я утомился ждать этой побѣды. Пусть ужъ она приходитъ,

 

// 275

 

когда меня не будетъ. Ну, а какъ вы теперь, съ вашимъ евангельско–толстовскимъ ученіемъ?

— Я попрежнему, — отвѣтилъ Степанъ. — Я, товарищъ, тоже не очень молодъ и тоже не мало пережилъ, какъ и вы. Я думаю, что то, къ чему я пришелъ, есть истина, — и есть, поэтому, послѣднее, къ чему можно прійти.

Типолъ пошевелилъ губами и прошепталъ:

— Быть можетъ вы и правы.

Было уже поздно, когда Степанъ стоялъ у окошка и глядѣлъ на ночное небо. Знакомыя, сѣверныя созвѣздія сіяли на немъ. По палубѣ ходилъ часовой, рѣка струилась внизу, колеса шумѣли. Степанъ вдыхалъ свѣжій воздухъ, въ сердцѣ своемъ онъ ощущалъ нѣчто громадное, объемлющее весь міръ, очень печальное и возвышенное. Ему казалось, что все вокругъ тонетъ въ этомъ чувствѣ, а оно несетъ его вверхъ съ силой и легкостью, какихъ онъ и не предполагалъ. «Богъ любви», шептали его губы: «Богъ любви!»

 

XLIX

 

Когда ссыльные прибыли на мѣсто назначенія, ихъ помѣстили въ баракѣ — постоянной тюрьмы здѣсь не было. Работы ихъ заключались въ проведеніи колесной дороги по рѣкѣ Амуру.

Съ первыхъ же дней началось удивительное существованіе, напоминавшее бытъ рабовъ на плантаціяхъ.

Съ зарей ихъ выводили на работу — въ болотистую мѣстность, гдѣ, нерѣдко по колѣна въ водѣ, устраивали они гать. Вокругъ, куда ни глянь, лѣса. Съ утра до вечера носятся тучи комаровъ, почва зыбкая, нога мягко ухаетъ въ торфъ, изъ него проступаетъ коричневая жидкость. Палитъ солнце, неяркое отъ испареній; лучи его томятъ, воздухъ влаженъ и безвѣтренъ. Иногда

 

// 276

 

гдѣ-то вдали горятъ лѣса. Тогда меньше комаровъ; болото окутано сизымъ туманомъ, солнце въ опаловомъ кругѣ, и кажется, что это зачарованное, гиблое мѣсто, откуда никуда не выйдешь. Впрочемъ, такъ оно и есть: въ двадцати шагахъ солдатъ съ ружьемъ, по всякому, отошедшему безъ спросу въ сторону, онъ обязанъ стрѣлять. И жизнь состоитъ въ томъ, что до полудня они работаютъ, въ полдень завтракаютъ, а вечеромъ ихъ гонятъ назадъ, провѣряютъ и даютъ зуботычины. Солнце всходитъ, заходитъ, со своей правильностью, и съ той же правильностью, машинально, полуживые, дѣлаютъ свое дѣло люди, обреченные на пятнадцать, двадцать лѣтъ этой жизни. Ихъ отупѣніе, черезъ нѣкоторое время, доходитъ до того, что сопротивляться они уже не могутъ: былъ случай, когда изъ партіи въ десять человѣкъ одинъ бѣжалъ. Караульный выстроилъ девять оставшихся, и перестрѣлялъ ихъ, одного за другимъ: они не противились.

Изъ новоприбывшихъ труднѣе всѣхъ приходилось Типолу. Его явная неспособность къ труду была, наконецъ, замѣчена: какъ больного, его оставляли дома, но зато онъ долженъ былъ ходить въ лѣсъ за сучьями, топить печь и готовить. Онъ все это дѣлалъ, и покорно, глазами замученной твари, глядѣлъ на возвращавшихся товарищей.

Степанъ держался, относительно, крѣпко. Его спокойный характеръ, сдержанность, и особенное, серьезное настроеніе выдѣляли его изъ товарищей. Онъ и выглядѣлъ среди нихъ старшимъ. Его выбрали старостой, и во всѣхъ дѣлахъ съ начальствомъ выступалъ онъ.

Это отчасти нравилось ему. Потому нравилось, что давало бóльшую возможность проявлять тѣ кроткія, братскія чувства, которыми была полна теперь его душа; кромѣ того — въ этой роли была и извѣстная опасность: при любомъ дѣйствіи скопомъ въ первую голову отвѣчалъ онъ.

 

// 277

 

Но Степана это только радовало. Вообще, живя теперь, перенося физическія лишенія, грубость, жестокость обращенія, Степанъ больше, чѣмъ когда–либо, ощущалъ душевное равновѣсіе и спокойствіе. Онъ искренно считалъ себя послѣднимъ изъ людей, но теперь зналъ, что все его прежнее, всѣ заблужденія и ошибки, остались гдѣ–то безконечно далеко, въ другомъ мірѣ. Въ этомъ же новомъ, такомъ ужасномъ для окружающихъ, онъ живетъ настоящей жизнью, полной участія и благоволенія. Мысль о томъ, что онъ не можетъ больше принимать участія въ борьбѣ за родину, теперь не угнетала его, какъ тогда, въ первой ссылкѣ: наоборотъ, ему казалось, что тутъ онъ сводитъ послѣдніе итоги въ счетахъ съ родиной, и если лишенъ возможности активно выступать за нее, это ничего: тамъ растутъ молодыя поколѣнія, которымъ придется встать на его путь.

Казалось, что сама судьба, увлекшая его въ эту сторону, подготовляла и событія, разразившіяся надъ амурской каторгой лѣтомъ того года.

Случилось такъ, что однажды, въ присутствіи Степана дежурный унтеръ ударилъ Типола за то, что тотъ ему возразилъ. Степанъ вступился и замѣтилъ, что Типолъ человѣкъ больной, и что бить его — нехорошо. Вмѣсто отвѣта унтеръ съѣздилъ по физіономіи самого Степана. Степанъ вытеръ рукавомъ кровь, выступившую изъ разбитой губы, и спокойно сказалъ:

— За что?

Унтеръ плюнулъ, выругался и ушелъ. Степанъ не обратилъ на это вниманія. Такіе случаи бывали постоянно, и, кромѣ того, съ позиціи, на которой онъ стоялъ, меньше всего его можно было сбить зуботычинами. Напротивъ, всѣ оскорбленія лишь сильнѣе убѣждали его въ правотѣ того, къ чему онъ пришелъ въ результатѣ своей жизни.

Маленькая непріятность забылась, хотя о ней знали всѣ на каторгѣ.

 

// 278

 

Но все приняло иной оборотъ, когда черезъ три дня унтера, караулившаго ночью баракъ, застали утромъ въ лужѣ крови, безъ признаковъ жизни. Въ баракѣ помѣщались тѣ двѣнадцать человѣкъ, что пріѣхали недавно изъ Россіи, и въ числѣ ихъ Степанъ.

Начальство пришло въ крайнюю ярость — это былъ первый случай покушенія ссыльныхъ на конвой. Въ томъ же, что это сдѣлали они, никто не сомнѣвался: дверь въ ихъ помѣщеніе была отперта, и объяснялось преступленіе такъ, что ночью унтера позвали въ камеру, подъ благовиднымъ предлогомъ, и едва онъ отворилъ дверь, на него бросились и зарѣзали.

Начались допросы. Каторжане упорно все отрицали и не меньше властей были поражены происшествіемъ. Разница была лишь въ томъ, что они знали, что это не пройдетъ имъ даромъ. О томъ же, что убійство, какъ выяснилось много позже, было совершено солдатомъ изъ мести, и ключомъ покойнаго была открыта ночью камера, чтобы отвести подозрѣнія — никому тогда не пришло въ голову.

Больше всѣхъ изъ ссыльныхъ подозрѣвали Степана, какъ человѣка загадочнаго и молчаливаго; кромѣ того, ясенъ былъ и поводъ къ убійству — расплата за оскорбленіе. Но какъ ни сажали ихъ въ карцеры, какъ ни морили и угрожали смертью ни Степанъ, ни товарищи не сознавались. Тогда, въ одинъ прекрасный день имъ заявили, что если виновный не найдется, шесть человѣкъ, по жребію, будутъ разстрѣляны.

Въ камерѣ пали духомъ. Лишь Степанъ былъ покоенъ, раздумывалъ ночью довольно долго, и утромъ не говоря ничего товарищамъ и захвативъ съ собой бѣлый камень изъ Италіи, и Евангеліе — два самыхъ дорогихъ для него предмета, — вызвался къ начальству.

Въ конторѣ было свѣтло, капитанъ Недзвѣцкій пилъ чай съ ромомъ и недовольно сопѣлъ, когда ввели Степана. Остановившись недалеко от порога, Степанъ

 

// 279

 

взглянулъ въ окно на залитый солнцемъ лѣсъ, какъ–будто задумался, и сказалъ:

— Я долженъ сдѣлать вамъ признаніе, капитанъ. Унтера Абрамова убилъ я.

— Мерзавецъ, — отвѣтилъ капитанъ. — Я всегда думалъ, что ты первый мерзавецъ, даромъ, что ходишь съ постной рожей. Ну, теперь ты узнаешь, гдѣ зимуютъ раки.

Какъ онъ и предполагалъ, Степанъ не вернулся больше къ товарищамъ: его заперли въ карцеръ, и тѣ сутки, которыя ему осталось жить, онъ провелъ наединѣ съ самимъ собой.

Передъ вечеромъ, когда солнце коснулось вешинъ еловаго лѣса, Степанъ, глядя на него, почувствовалъ впервые, что и въ этомъ краю печали есть своя красота. Закатъ сіялъ долго, побѣдоносно золотя небольшія облачка, и этотъ его блескъ казался торжественнымъ и неземнымъ. Степанъ вспомнилъ далекую страну, берегъ моря, по которому онъ ходилъ, и гдѣ солнце садилось такъ же блистательно. Вспомнилъ тишину въ горахъ, у Барассо, и свою прогулку ночью, рѣшившую его судьбу. Онъ вынулъ изъ кармана камень, тотъ скромный итальянскій круглякъ, который проѣхалъ съ нимъ тысячи верстъ, и подумалъ, что девизъ этотъ: «Dominus det tibi pacem» оказался исполненнымъ: Богъ дѣйствительно далъ миръ и твердость его душѣ. Онъ перевернулъ его другой стороной, и на ней сталъ обломкомъ гвоздя выцарапывать — букву Л. Онъ дѣлалъ это тщательно, улыбаясь про себя чему–то, точно на порогѣ смерти свѣтлыя видѣнія не покидали его. Остатокъ дня, пока совсѣмъ не стемнѣло, онъ провелъ за чтеніемъ Евангелія.

Товарищи его еще спали, когда, на другое утро, его вывели въ лѣсъ. Съ нимъ шелъ капитанъ, сердито зѣвавшій, два смотрителя и нѣсколько солдатъ. Степанъ шелъ легкимъ и увѣреннымъ шагомъ. Казалось даже, что его фигура, обычно нѣсколько сгорбленная,

 

// 280

 

теперь распрямилась. Онъ смотрѣлъ на разсвѣтъ, вдыхалъ пряный утренній воздухъ, наблюдалъ за комарами, вглядывался въ лазурь, сіявшую ему съ неба, и ему казалось, что все это — его, принадлежитъ ему и все объято одной любовью, переполняющей его сердце.

Казнь должна была происходить на полянкѣ, въ полуверстѣ отъ бараковъ. Степанъ отказался отъ повязки и сказалъ, что будетъ стоять смирно. Его все–таки привязали къ дереву. Онъ высвободилъ правую руку, перекрестился, и когда солдаты подымали уже ружья, обернулся въ сторону бараковъ и сказалъ:

— Прощайте, братцы!

Надо думать, что подъ этимъ онъ разумѣлъ не однихъ товарищей по ссылкѣ, но и вообще всѣхъ, кто былъ ему близокъ въ этой жизни.

Больше онъ ничего уже не могъ прибавить. Передъ нимъ раскрылась вѣчность.

 

L

 

Это лѣто Петя съ Лизаветой проводили въ деревнѣ, въ тихомъ и серьезномъ настроеніи. Тяжелая зима, смерть дѣдушки, беременность Лизаветы — все вліяло въ одну сторону.

Петя былъ радъ, что они живутъ одни, вдали отъ города, его соблазновъ. Онъ сдалъ государственные экзамены, окончательно разстался со школой, формой и своими ученическими годами.

Будетъ ли онъ служить по земству въ своемъ уѣздѣ, или въ Москвѣ, онъ еще не рѣшилъ, но чувствовалъ, что ужъ наступаетъ пора работы, жизни взрослой. Какъ въ то лѣто, послѣ женитьбы, онъ много читалъ, гулялъ, и думалъ. Но теперь въ его думахъ не было скачковъ отъ восторга къ отчаянью, сомнѣній, труд-

 

// 281

 

ностей и мученій. Многое осталось неяснымъ, и главные вопросы — попрежнему не рѣшенными. Взамѣнъ — у него явилось опредѣленное жизненное чувство. Правъ ли Кантъ, или Соловьевъ въ теоріи познанія — этотъ вопросъ отошелъ отъ сердца. Сердце его говорило, что онъ, Петръ Ильичъ Лапинъ, еще недавно студентикъ Петя, будетъ стоять въ рядахъ людей культуры и свѣта, и насколько дано ему — проводить въ окружающее эти начала. Въ этомъ его, какъ и вообще всякаго человѣка — назначеніе.

Когда онъ глядѣлъ на поля своей родины, на убогую, скорбную народную жизнь, въ немъ просыпался старый патріотизмъ, онъ съ улыбкой вспоминалъ мечты своей ранней юности о борьбѣ со зломъ. Но теперешняя его улыбка не была насмѣшливой; то, о чемъ онъ нѣкогда поэтически фантазировалъ, была правда, и сейчасъ онъ думалъ то же, лишь спокойнѣй и съ бòльшимъ сознаніемъ собственныхъ силъ. Онъ не воображалъ уже, какъ своими блестящими рѣчами раздавитъ подлое зло — смертныя казни. Но зналъ, и съ гордостью чувствовалъ, что въ зданіе русской культуры и онъ положитъ свой — пусть скромный — камень.

Много думалъ онъ теперь и о революціи. Уединеніе, чистая жизнь прояснили его взглядъ на это дѣло. И онъ все больше убѣждался, какъ неправы тѣ, кто пѣлъ отходную русской эмансипаціи. Не могъ Петя не улыбнуться на тѣ свои надежды, что пылали въ немъ въ моментъ московскаго возстанія.

Но какъ ни тяжело, сколь не заливаютъ землю кровью и не уснащаютъ висѣлицами, сколько горькаго, а иногда и гнуснаго не обнаружили сами лѣвые — все же революція сдѣлала свое дѣло; съ тѣми ничтожными силами, которыми располагала, больше сдѣлать и не могла.

Что же касается личной жизни, то онъ теперь твердо зналъ, что за Лизавету долженъ держаться, какъ за надежнаго проводника. Во всемъ томъ тяжеломъ и дурномъ, что происходило зимой, несомнѣнно, виноватъ

 

// 282

 

былъ одинъ онъ. Ему казалось удивительнымъ, какъ эта Лизавета, легкомысленная, взбалмошная дѣвушка, какой она была въ свѣтлый годъ ихъ знакомства, все больше обращается въ прочнаго человѣка, съ яснымъ взглядомъ на жизнь. Онъ думалъ — это оттого, что душа ея цѣликомъ охвачена любовью, и чѣмъ крѣпче, устойчивѣй въ ней эта любовь, тѣмъ устойчивѣй ея жизненная позиція.

Съ тайной гордостью и радостью представлялъ онъ себѣ маленькое существо, которое скоро должно явиться на свѣтъ. Кто это будетъ — новый человѣкъ, дающій уже о себѣ знать легкимъ трепетаніемъ, какъ плескъ рыбки? И почему приходитъ онъ именно теперь? Петѣ казалось, что это не случайность. Это тоже знакъ его, Петиной и Лизаветы зрѣлости, знакъ конца одного и начала другого. Въ этомъ чувствѣ была и радость, и печаль. «Такъ надо», — говорилъ себѣ Петя: «значитъ, такъ хорошо».

— Ты любишь дѣтку? — спрашивала Лизавета.

— Да, очень.

— Пойди сюда.

Лизавета клала ему руки на плечи, и все тѣми же, что и раньше, любящими, но болѣе серьезными глазами, смотрѣла на него и говорила:

— Я люблю теперь тебя еще особенной, какой–то особенной любовью!

Она не договаривала, но онъ понималъ, потому что самъ такъ же чувствовалъ: любовь полудѣтская и беззаботная смѣнялась любовью взрослыхъ — чувствомъ, прошедшимъ черезъ нѣкоторый опытъ, ошибки, страданія.

Былъ конецъ іюля, когда изъ Сибири, черезъ третьи руки, они получили страшное извѣстіе о Степанѣ.

Почта пришла передъ вечеромъ. Солнце опускалось за соснами усадьбы; съ балкона, гдѣ Петя съ Лизаветой пили чай, были видны крестцы ржи.

 

// 283

 

Петя поблѣднѣлъ, читая первыя строки. И чѣмъ дальше читалъ, тѣмъ глуше становился его голосъ, труднѣе было произносить слова: «Товарищъ Степанъ умеръ геройской смертью за своихъ близкихъ, какъ и подобаетъ настоящему…» — послѣднее слово Петя выкрикнулъ черезъ силу и выскочилъ изъ–за стола. Горячій клубокъ клокоталъ въ его горлѣ, лицо исказилось судорогой, и, бѣгая изъ угла въ уголъ въ своемъ кабинетѣ, зажавъ глаза платкомъ, глухо воя, онъ рыдалъ. За нимъ вбѣжала Лизавета.

— Господи! — кричала она. — Господи! что же это такое!

Лицо ея было залито слезами.

— Негодяи… — бормрталъ Петя. — Негодяи… — У него сжимались кулаки, и чувство глубочайшаго безсилія лишь острѣе раздирало его сердце.

Солнце садилось, когда усталые отъ бурной скорби, тихіе и грустные они отправились за рѣку. Лизавета молча гладила Петину руку, и онъ слабо пожималъ ее въ отвѣтъ. Они шли къ тому кургану, который любилъ Степанъ, откуда открывался далекій видъ.

Они подошли къ нему и сѣли. Какой–то торжественный, какъ бы похоронный маршъ звучалъ въ ихъ душахъ.

— Степанъ, — сказалъ Петя, — зналъ, куда идетъ, и всю жизнь шелъ к одному. Можетъ быть, и хорошо, что онъ закончилъ свою жизнь такъ. Онъ любилъ народъ, Россію. И за нихъ, въ концѣ концовъ умеръ.

Лизавета вздохнула.

— Да, конечно.

По ржамъ скользили послѣдніе солнечные лучи. Внизу блестѣлъ прудъ, за нимъ деревня, церковь. Огромная цапля спускалась внизъ, собираясь сѣсть въ мокромъ мѣстѣ. На лугу стояли копны, вѣяло лѣтнимъ, медовымъ духомъ.

— Умеръ Алеша, умеръ Степанъ, — сказалъ Петя, прислонившись къ плечу Лизаветы. — Милый другъ,

 

// 284

 

мы остались съ тобой вдвоемъ. Видишь, какъ безпредѣльна, сурова и печальна жизнь. Намъ надо идти въ ней… туда, къ тому предѣлу, который переступимъ въ свое время и мы.

Лизавета вздыхала, глаза ея были влажны.

— Слушай, — шепнула она ему на ухо: — закажемъ завтра панихиду по рабѣ Божіемъ Стефанѣ… и Алексіи, — прибавила она.

— Закажемъ, — отвѣтилъ Петя. — Непремѣнно. О рабахъ Божіихъ Стефанѣ и Алексіи.

Они возвращались домой въ сумеркахъ. Петя поддерживалъ Лизавету, она крѣпко опиралась на его руку. Въ рощѣ, черезъ которую они проходили, смутно бѣлѣли березы.

Зажигались звѣзды, появилась голубая Вега, давно любимая звѣзда. Петѣ казалось, что въ этомъ лѣтнемъ сумракѣ онъ ведетъ свою подругу въ далекій, неизвѣстный путь, за горами и долами котораго скрылись ужъ друзья ихъ свѣтлой юности, скроются они сами, какъ скрывается все въ подлунномъ мірѣ. Въ горлѣ его стояли слезы. Онъ внимательно слѣдилъ, какъ бы Лизавета не оступилась.

 

// 285