// БОРИС
ЗАЙЦЕВ. В ПУТИ.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ВОЗРОЖДЕНІЕ – LA RENAISSANCE 73, Avenue des Champs Elysées. Париж, 1951.
ДѢЛА ЖИТЕЙСКІЯ.
Хутор Мартыновка по
своему хозяйству стоял, конечно, выше окружающаго – Матвѣй Мартыныч мог
гордиться.
Земли при нем было
немного, поле давало главным образом корм свиньям – всякiя свеклы, картофель,
красные клевера, рѣпу. Свиней держали в большом порядкѣ – этим
завѣдывали Анна и Марта. Дѣйствительно, их мыли, постоянно чистили
хлѣв и закуты, кормили с правильностью клиники – трижды в день.
Матвѣй Мартыныч
всегда был доволен и собою, и окружающим. Он похлопывал боровов и поросных
свиней с тѣм-же ощущенiем полнаго довольства, как и свою жену. Все
казалось ему в благополучном свѣтѣ. В центрѣ мiра[1]
стоял он сам, «хорошiй латыш», Матвѣй Мартыныч, который все знает и все
понимает, так что спорить с ним безполезно. С великим благодушiем рѣзал
он собственноручно тѣх-же самых боровов, за вѣсом и здоровьем
которых слѣдил при жизни их с такой любовью. Он и рѣзал с любовью.
Они жили для его, Матвѣя Мартыныча, цѣлей, он на них трудился,
пропахивал для них картофель, косил овес, просо, ѣздил вдаль за жмыхами –
он же распоряжался и их жизнью. И это было так. Это было хорошо.
// 113
Анна и Марта
выхаживали поросят. Этой осенью у каждой было по опоросившейся свиньѣ – у
Анны Матрена, у Марты свинья называлась болѣе поэтически – Люцiя, это
напоминало чѣм-то, отдаленно, Мартѣ родину – и нравилось. Впрочем,
Марта меньше всего была склонна к сантиментальности. В ея жилистых руках,
красивых глазах и нѣсколько странно-большой груди всегда Аннѣ
казался особый холод. Марта тоже иногда рѣзала свиней, и тоже удачно.
Единственный человѣк, котораго боялся, и перед кѣм отступал
Матвѣй Мартыныч, была именно Марта.
– Ты Анночка очень
хорошiй дѣвушка, говорил он: но тебѣ никогда так матрешкински-их не
выкормить, как люцински-их Мартѣ.
– Ну и не выкормить,
отвѣчала Анна: и шут с ними. Все только под нож, в одну утробу.
– А, ты не понимаешь,
ты всегда со своими словами. Тебѣ-бы только зря кормить, что тебѣ потом,
с ними в розовую мордочку цѣловаться?
– Не знаю, что
мнѣ с ними дѣлать, а только радоваться нечему. Ну, поросята и
поросята. И в концѣ концов зарѣжут их.
Против этого возражать
было-бы трудно. Вот и теперь, розовые дѣтишки Матрены, в первые дни своего
бытiя полуслѣпые, смутно тянувшiеся только к сосцам матери – именно
они-то и предназначались к убою, и как раз их Анна отняла на четвертой
недѣлѣ от матери, тогда как мартину Люцiю все еще сосали. Это
произошло через нѣсколько дней послѣ того, как Анна возвратилась из
Серебрянаго. Матрена, запертая в одиночествѣ, сумрачно хрюкала, тол-
// 114
калась из угла в угол, подымая бѣлесое
рыло и вопросительно поглядывая жалкими глазами с бѣлыми рѣсницами.
Отнятые поросята безсмысленно топтались, повизгивали в другом хлѣву. Анна
налила им в корытце молока с овсянкой и долго смотрѣла, как они
безпомощно совали туда рыльца. «Ѣшьте, ѣшьте, хорошо еще, что
ничего не понимаете! Вот так-то – ну, иди», – она слегка подтолкнула носком
сапога одного отбившагося, направляя его к корыту.
Они чмокали, но вяло.
Анна смотрѣла на них пристально, внезапная тяжесть сжала ея сердце. Не
дожидаясь, пока они доѣдят, она вышла из закутки.
Был солнечный день,
рѣдкость в началѣ ноября. Блѣдный свѣт лежал на
цинковой крышѣ Мартынова подвала, пестрою тѣнью одѣвал
стоявшую телѣгу, растворенныя ворота сарая, глубина котораго была полна
тьмы, лишь кое-гдѣ прорѣзаемой узким лучем сквозь щель. Пахло такой
крѣпкой настойкой осени, в нѣжной лазури так пронзительно трепетал
золотой, к удивленiю еще необлетѣвшiй лист яблони за домом, что Анна на
минуту прiостановилась, глубоко вздохнула, потянулась. Боже мой, как хорошо!
Даже слезы выступили. Как хорошо и как безмѣрно грустно!
Разумѣется, она сумасшедшая, в ней дикая кровь, что она натворила тогда,
как себя вела! Все это вздор. Вот если-бы он тут сейчас был, если-бы взялся
рукой за эту дверь, она поцѣловала-б мѣсто, гдѣ была рука, и
наклонившись к землѣ, к этой сухой уже, мертво-коричневой травѣ,
тоже ее поцѣловала-бы. Что сдѣлать в ясный, терпко-колкiй день
ноябрьскiй,
// 115
когда чувствуешь, что молод, силен, любишь,
когда так ужасно хочешь счастья… Закричать, запѣть? Хорошо-бы это приняла
Марта, Матвѣй Мартыныч!
Марта как раз выходила
от своей Люцiи. За руку вела маленькаго Мартына, шла спокойно, в теплой вязаной
кофтѣ, особенно выдававшей ея большую грудь. Карiе глаза смотрѣли
пристально, скорѣй сочувственно. Увидѣв незпертую дверь хлѣва
с поросятами, Марта заглянула туда.
– Свинушки, сказал
мальчик, и протянул руку в сторону поросят.
– Свинушки, свинушки,
повторила мать. – Вырастешь большой, у тебя будет тоже много свинушек.
– Ба-альших! сказал
мальчик важно.
– Ба-альших! повторила
Марта. Красивые ея глаза зажглись гордостью. Мартын разрастался в них из
маленькаго латышскаго мальчика в нѣкоего героя поэмы – так могла-бы
объяснить Марта, если-бы знала, что такое герой и что такое поэма.
Но пока что она
сказала Аннѣ:
– Там поросята не
доѣли. Зачѣм-же ты лишнее наливаешь? Как полагается: сколько им
нужно, столько и давай.
– А? переспросила
Анна.
Марта посмотрѣла
на нее с недоумѣнiем. Холодный огонек слегка блеснул в ея глазах.
– Ты-же вѣдь
отлично знаешь, о чем я говорю.
– Ах да, конечно…
Анна вдруг стала
поправлять себѣ волосы –
// 116
темный завиток выбился из под туго завязаннаго на головѣ
краснаго платочка. Серные, большiе глаза были полны отраженнаго блеска и дрожи.
В ея движенiях и видѣ все показалось непрiятным Мартѣ, точно-бы
раздражало.
– Что это, правда, ты…
– Я сейчас уберу,
сказала Анна и быстро направилась вновь к хлѣву.
Марта тоже
дѣйствовала на нее странно, нельзя сказать, чтобы радостно, хотя дурного
она ничего не дѣлала. Анна привыкла считать ее не то хозяйкой, не то
старшей родственницей, но жилистыя, очень крѣпкiя руки Марты и ея губы
вызывали легкую как-бы тошноту. Марта была чиста тѣлом, Аннѣ-же
казалось, что от нея пахнет мясом. Ощущенiе это было внѣразумно и даже
таинственно, но непрiятно.
Анна быстро убрала
остатки овсянки, подмела, подчистила в хлѣвѣ, довольная теперь, что
она одна, довольная даже и тѣм, что прядь волос, слегка курчавившихся,
вновь выбилась из-под платочка. Она улыбнулась – хорошо было то, что опять
появился Аркадiй Иваныч (он любил эту прядь!), Аркадiй Иваныч во весь свой огромный рост, с большимим мягкими
руками, в поддевкѣ, могучих усах, свободно присутствовал, как нѣкiй
живой великан в этом хлѣвѣ. Он зажигал удивительным свѣтом
косыя полосы из оконца, благодаря нему
пылинки, вплывавшiя из разных закоулков, переливались поражающей радугой. В нем
была крѣпкая настойка нынѣшняго дня, трепет золотого листа,
пронзающая лазурь небо. Она не видѣла[2]
его уже с недѣлю. Как невозможно долго!
// 117
– Я хочу тебя видѣть,
вдруг вслух сказала Анна. – Хочу тебя видѣть…
Наѣвшiяся
поросята осовѣли, сонно чмокали, иногда какой-нибудь из них слегка
повизгивал и тыкал розовым пятачком в бок сосѣду. Анна в безсмысленном
восторгѣ смотрѣла перед собой, и точно заклинанье, повторяла:
– Я хочу видѣть.
– Вот я хочу тебя
видѣть.
На минуту ей стало
даже жутко. Сила желанiя была так велика, что оно будто становилось
вещественным.
Ей нѣчего было
больше дѣлать в хлѣвѣ. Она взялась за ручку двери, тяжело
отворила ее. Знала, что сегодня должна
его увидѣть, если его нѣт, сама к нему пойдет, ни на кого не глядя,
никого не спрашиваясь.
И затворив дверь,
обернувшись в сторону двора, Анна нисколько не удивилась увидв въѣзжавшую
карфажку в англiйской сбруѣ – в ней сидѣла Марья Гавриловна.
Леночка правила. Сзади легко катили дрожки с высоким человѣком в черных
усах. Тяжелая, горячая волна медленно прошла по всему тѣлу Анны.
* *
*
– Вы не ждали нас,
Аня, крикнула Леночка со своей двуколки. – Да, неожиданно, мы и не собирались.
– Нѣт,
почему-же.
– Вы знаете новость,
говорила Леночка, щуря свои карiе глаза. – Вот так новость: нас выселяют!
// 118
Она произнесла это
очень весело, точно дѣло шло о забавном происшествiи. – Мы завтра
переѣзжаем в Красный домик!
Марья Гавриловна
медленно снимала свой дорожный пыльник, неторопливо и как бы утомленно
высаживалась из экипажа.
– Да, сказала она
Аннѣ: времена. В нашем большом домѣ будет совѣт. А мы пока во
флигель… что-ж тутъ подѣлаешь…
Анна улыбалась. Слова
пролетали сквозь нее, ничего не задѣвая, ни на чем не осаждаясь. Черными,
недвижными глазами она глядѣла на дрожки.
Леночка захохотала,
обняла ее.
– Мама, Анѣ это
мало интересно!
Через четверть часа
Марья Гавриловна сидѣла перед пузатым мѣдным самоварчиком,
плющившим лица окружающих и медленно, нѣсколько грустно разсказывала. По
несовсѣм чистой скатерти с красной каймой ползали мухи, другая часть
этого племени глухо гудѣла под потолком, оклеенным закоптѣлой бумагой.
Послѣ дома в Серебряном окна казались маленькими и все убогим.
– Мнѣ Чухаев
давно говорил: Марья Гавриловна, мы ничего не можем подѣлать… Вам тут
долго не удержаться. Я, говорит, сам буржуй и понимаю. Даже очень сочувствую,
но напирают. Вам навѣрно придется отдать дом под Совѣт. Вот он прав
и оказался. Третьяго дня прiѣхали из города, и немедленное распоряженiе:
в двадцать четыре часа! Чухаев говорит – еще Бога благодарите, Марья Гавриловна,
// 119
что удалось для вас Красный домик сохранить,
могли-бы прямо на улицу!
Матвѣй Мартыныч
сидѣл рядом с ней, локти на столѣ, подпирая коротко стриженую
голову грязными, волосатыми руками. Его квадратное лицо в самоварѣ
растягивалось в чудовищное рыло. Он глядѣл на Марью Гавриловну с
безпокойством.
– Вот каки, вот так
сволочь! Свою собственный землю им отдавай, коровочек отдавай, лошадок, кур,
все пригодится, так еще из дому гонят!
В маленьких,
зеленоватых его глазах что-то сверкнуло.
– Так-то вот сидишь,
работаешь, вдруг явятся и говорят: пожалуйте вон!
Аркадiй Иванович пил
чай с блюдечка, медленно дуя на него, заѣдая малиновым вареньем. Его усы
свисали вниз, загорѣлое лицо с мягкими карими глазами имѣло
утомленный, нѣсколько болѣзненный вид.
– Что подѣлать,
сказал он: живы, и на том спасибо. На Ефремовском хуторкѣ наднях одинокую
помѣщицу просто зарѣзали… вот как вы ваших… питомцев рѣжете,
Матвѣй Мартыныч. Обобрали, ограбили, что могли, а там ищи их. Всѣ,
конечно, подозрѣнiя на Трушку. Да его так боятся, что и доказывать на
него никто не станет, если-б и собственными глазами видѣл. Он прямо по
округѣ заявил: если кто на меня докажет, я не только что его, а и всю его
деревню спалю.
– Такого не
пожалѣешь, сказала Анна.
Аркадiй Иваныч
улыбнулся.
// 120
– Вон вы какая
воинственная!
– Аннушка прав –
Матвѣй Мартыныч хлопнул даже ладонью по столу. – Я эту госпожу Синицыну
знал, Марта, смотри пожалуста, ефремовскую барыню убили, у которой я в третьем
годѣ сѣно покупал, хорошая старушка, обходительная, и сѣно
мнѣ не за дорого продал, а теперь ее зарѣзали и ограбили, ну, так я
спрашиваю вас, на что же это похоже, чтобы честных людей ни за что…
Марья Гавриловна
вздохнула, по лицу ея прошла тѣнь.
– Ну что, Аркадiй
Иваныч, и так не сладко, а вы все какiя мрачныя вещи…
– Извините, кума,
правда, это я зря наговариваю. Должно, нездоровье мое во мнѣ сидит, и все
мысли, знаете, в эту сторону…
Анна взглянула быстро,
вопросительно.
Марья Гавриловна вновь
обратилась к нему.
– Да и вот,
напримѣр: у самого болѣзнь почек, а за нами трясется сюда, на своих
дрожках…
Аркадiй Иваныч слегка
покраснѣл.
– Ну уж это извините,
Марья Гавриловна. – Я в вашем домѣ двадцать лѣт околачиваюсь, а по
нынѣшним временам отпускать дам однѣх…
Марья Гавриловна
закурила и засмѣялась.
– Леночка, смотри
какой у нас Аркадiй кавалер.
Леночка быстро и
дѣловито ѣла варенье, низко наклонив голову к блюдечку. Она всегда
утверждала, что к «Мартыну» можно ѣздить с единственной цѣлью – как
слѣдует наѣсться. Сейчас живо подняла голову, взглянула на мать
// 121
карими, нѣсколько близорукими глазами,
захохотала.
– Аркаша нас защишает
от бандитов? От нападенiя разбойничков?
И слегка щуря глаза,
взяла руку Анны, вполголоса сказала ей:
– А я думаю, что
бандиты вовсе не опасны.
– Опасны, не опасны, а
темноты захватим, это уж как пить дать.
– Да, спохватилась
Марья Гавриловна: а я еще самаго главнаго вам не сказала… тут все свои… – она
оглянулась: я захватила кое-какiя вещи, знаете, у нас там совѣт под
боком, того и гляди… вы не будете добры спрятать? Ну, временно подержать у
себя?
– Да, мамаша, к
дѣлу, сказала Леночка. – Матвѣй Мартыныч, вы не откажете? Пойдем
посмотрим.
Через нѣсколько
минут Матвѣй Мартыныч тащил уже по двору небольшой, но очень тяжелый
чемоданчик и плэд в ремнях. От напряженiя на вискѣ его надулась жила.
– Кое-что таки
набралось, говорил он довольным тоном. Надо схоронить. Мы таки схороним.
Кое-что набралось.
Ему очень нравилось,
что вот у кого-то что-то есть. Марья Гавриловна вполнѣ могла быть покойна
за свое добро.
– Все с вами
пересчитаем, запишем, под расписочку примем, чтобы не вышло потом чего…
Аркадiй Иваныч отвязал
свою лошадь и сѣл на дрожки.
// 122
– Я тебя подожду там
на выѣздѣ, у ракиты, шепнул он Аннѣ. – Пройди садом.
Анна покорно кивнула,
темные ея глаза покрылись влагой. Пока в столовой шел подсчет серебра,
цѣнностей, воротников дорогих шуб, она вышла в сад.
Сад в Мартыновкѣ
находился по другую сторону дома, и это был иной мiр.
Хоть и сюда доносилось
хрюканье свиней, все-же старый яблоневый сад, времен далеко до-мартыновских,
носил облик милых русских садов – нѣкоего скромнаго рая. Сейчас яблони
стояли уже совсѣм голыя. У подножiя стволов чернѣли круги
свѣжевскопанной земли, от них пахло терпко и прелестно. На одном аркадѣ
сохранилось нѣсколько блѣдных листиков, и на верхушкѣ
одинокое, золотистое яблочко. Изумрудно-стеклянен был вечер. Нѣжен,
узко-сребрист мѣсяц сквозь вѣтви, горек воздух. Анна шла, попирая
погибшiя травы.
Пройдя мимо шалаша в
дальнiй конец, выходившiй к дорогѣ, она услыхала то медленное в вечернем
воздухѣ позвякиванье, постукиванье, ход подкованной лошади, тѣ
мирные звуки, которые говорят о приближенiи друга. Никогда Трушка так не
приближался. И дѣйствительно, через минуту, взбѣжав узенькой
тропкой сквозь акацiи по канавкѣ к дорогѣ, она увидала эти
простецкiя дрожки, чалаго коня, длиннаго Аркадiя.
Увидѣв ее, он
улыбнулся.
– Ты нынче не такая,
как тот раз.
Анна сѣла на
дрожки боком, обняла его,
// 123
прижалась щекой к его щекѣ – ус щекотал
слегка ей лоб.
– Прости меня,
Аркадiй, прости.
Все улыбаясь, он
обернулся. Темные, сумасшедшiе глаза в упор смотрѣли на него. Он провел
рукой по ея волосам, поцѣловал в лоб, сказал тихонько: – Проводи меня до
кургана.
Анна молча к нему
прижалась.
– Я сегодня так
хотѣла, чтобы ты прiѣхал… и дѣйствительно, смотрю, вы и
въѣзжаете. Да, прибавила она упрямо: да, больше я не могу.
– Что не можешь?
– Не могу тут жить, не
могу без тебя…
Лошадь шла шагом.
Внизу, направо, выступила в лощинѣ деревушка Мартемьяново. Там мычали
коровы. Слышен был гул молотилки. По временам бич хлопал. И-о-о! И-о-о!
равномѣрно покрикивал погонщик. Мартемьяново уходило в
голубовато-синѣющiй туман вечера.
Аркадiй Иваныч молчал.
– Мнѣ писали из
Тулы, сказал он: теперь совсѣм скоро развод. Как получу,
обвѣнчаемся. Я непремѣнно хочу обвѣнчаться, чтобы все как
слѣдует. Будет, довольно. Хочется, чтобы так благочинно… по настоящему. А
то вот прошла жизнь, и столько зря надѣлано, натрепано… ужасно много…
Все так-же позвякивало
что-то в дрожках, лошадь медленно ступала по сухому проселку, слегка
подымавшемуся. Подъѣхали к кургану – небольшому, ровному холму на высоком
мѣстѣ. Открылся далекiй вид на поля, лѣса, овраги, взгорья.
Что в этом курганѣ, никто толком не знал, да может быть, и ничего не было
– про-
// 124
сто сторожевая вышка, откуда наблюдали за
жутким востоком, за страшной татарщиной – заревами, дымом надвигавшейся.
Аркадiй Иванович остановил коня. Они слѣзли и сѣли у канавки.
Солнце садилось. Тѣнь вѣкового кургана их одѣла, над его
верхушкою пылали еще лучи, небо на сѣверо-востокѣ было холодное,
сине-стальное. К нему снизу шли яркiя, густые зеленя. Их замыкал темный парк
Серебрянаго. Бѣлая колокольня, пересѣкая пейзаж, горѣла в
послѣднем блескѣ.
– Вот там ты, сказала
Анна: там ты живешь, твое Машистово, и там пропала моя головушка…
Она засмѣялась.
– Хорошо, что пропала.
Тебя тоже, навѣрно, скоро оттуда выгонят, это ничего, мы гдѣ нибудь
устроимся, не все-ли равно. Мнѣ с тобой хорошо. Мнѣ с тобой очень
хорошо. Но сейчас ужасно грустно.
Она опять к нему
приникла.
– И все страшно…
Аркадiй, мнѣ как-то очень страшно.
Аркадiй Иваныч
вертѣл в руках сухую былинку. Иногда откусывал кусочек. Он ничего ей не
отвѣтил. В поясницѣ начиналась вновь привычная, тупая боль.
– Нѣт, сказала
Анна: если до Рождества развода не будет, я все равно к тебѣ сбѣгу.
Это уж как хочешь.
Со стороны хутора по
дорогѣ показалась карфажка. Солнце сѣло. Сизый, прохладный сумрак
обозначился в лощинах. Аркадiй Иваныч встал.
– Пора. Наши
ѣдут. Вот и застали темноты.
// 125
– У тебя есть с
собой?..
Аркадiй Иваныч
похлопал по карману.
– Я приду в
воскресенье.
Он обнял ее,
поцѣловал в лоб и сѣл на дрожки.
*
* *
Было уже темно. С
каждой минутой глубже погружалось заведенiе Матвѣя Мартыныча в
первоначальную тьму, смывавшую дома, лѣса, людей, животных, чтобы
возродить их утром. Зато на небѣ возставала своя краса. Зима близилась.
Уже Орiон выводил, еще невысоко над горизонтом, свой таинственный
семисвѣчник. Под ним кипѣл вѣчно-юный Сирiус.
Сирiус стрѣлял
уже разноцвѣтными лучами скозь голые сучья сада, когда Анна вошла во
двор. Дверь инструментальнаго сарайчика была открыта. Там возился Матвѣй
Мартыныч.
– Аннушка, это ты?
спросил он, услышав ея шаги.
– Я.
– Гдѣ-ж ты был?
– В полѣ.
Из-за темноты Анна не
видѣла лица Матвѣя Мартыныча, передвигавшаго какiе-то ящики, но ее
поразил измѣнившiйся, задохнувшiйся его голос, когда он почти крикнул:
– Ты все за этим
Аркадiем бѣгаешь… Я уже давно, уже с лѣта замѣчайл…
– Ну и что-ж, что
замѣчал?
Матвѣй Мартыныч
выскочил из сарайчика.
– Ты понимай, что он бездѣльник,
он толь-
// 126
ки всю жизнь по ярмаркам ѣздил, на
гитарѣ играл и любил дѣвушек…
– Да тебѣ-то
что? вдруг грубо сказала Анна. – Ты чего раскипятился? Ты кто сам?
– Я честный латиш… я
хозяин, все сам дѣлаю… Аннушка, не сердись, я ничего, так… ты знаешь, я о
тебѣ все думаю и безпокоюсь, ты уже большая дѣвушка, уже на
выданьѣ…
– А-а, безпокоюсь…
молчи, Матвѣй, я знаю, о чем ты безпокоишься…
Матвѣй Мартыныч
взял ее за руку.
– Я о тебѣ
безпокоюсь, потому что ты мнѣ не чужой, ты свой, хорошiй… Я тебя ребенком
знал, а ты теперь сдѣлался красивый дѣвушка…
Теплота его руки,
знакомая медвѣжатная шерстистость хорошо подѣйствовали на Анну.
Гнѣв ея быстро сошел. Ей, как всегда с Матвѣем Мартыновичем, стало
как-то смѣшно, ток животной сочувственности смягчил ее. Матвѣй
Мартыныч молча и неуклюже гладил ей руку.
– Если ты будешь ко
мнѣ приставать с Аркадiем, сказала она покойнѣе, и с
усмѣшкой: так смотри ты у меня!
– Матвунчик! крикнула
с крыльца Марта. – Куда ты там запропостился? Анна, отыскалась, наконец?
Анна слегка хлопнула
Матвѣя Мартыновича по затылку.
– Видишь, какой ты… –
шепнула ему. И потом прибавила, тоже вполголоса, но серьезно:
– Ты мнѣ не
вздумай мѣшать. Я сама все знаю Я, дядя, давно уж не маленькая. Я живу
сама, и сама буду жить, как захочу. Меня не передѣлаешь.
// 127
Марта встрѣтила
их сухо, буркнув про себя что-то. Но Анна не слушала. Ей было все равно. С
безразличiем она ужинала. В душѣ прохлада, крѣпость и
рѣшимость. Что то заканчивалось в ея жизни. Пока она молчала, но свое знала
твордо. Послѣ ужина, как всегда, поднялась к себѣ в комнатку.
Прежде чѣм лечь, отворила окошко в темную, холодную ночь. Долго
смотрѣла на звѣзды пылавшiя. И опять, как тогда у кургана, стало ей жутко. Голова
закружилась.
// 128