БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ
Домашнiй
ларъ
Онъ родился въ
усадьбѣ, зимой, третьимъ сыномъ черной кухарки. Мать была ему не очень
рада, и не очень не-рада. Какъ и все въ деревнѣ, долженъ былъ онъ
произрастать естественно, а тамъ — что Богъ пошлетъ. Онъ и произрасталъ. Сколько
нужно — кричалъ; сколько нужно — сосалъ; и думалось, во всемъ пойдетъ
по стопамъ братьевъ — бойкихъ и живыхъ ребятъ.
Но на третьемъ году
выяснилось, что онъ не ходитъ; минуло четыре, пять, онъ не говорилъ, лишь
началъ ползать, выгибая дугой ноги. Глазъ его смотрѣлъ вбокъ —
неплохой карій глазъ, но выдавалъ вырожденіе. Мать тужила. Было жаль, что изъ
него не выйдетъ работника, какъ изъ Сережи, или Алексѣя. Но по
русско-бабьей склонности, любила она его больше , чем других, жалѣла. Старшiе
росли быстро. Они вели жизнь деревенскихъ ребятъ, зимой гоняли на салазкахъ,
лѣтомъ ловили на рѣчкѣ раковъ, мучили птицъ, кошекъ. Младшiй-же
сидѣлъ на печкѣ, сиднемъ, какъ Илья Муромецъ. Онъ почти не росъ.
Время неслось надъ нимъ незамѣтно. Весь его мiръ — печка, мамка,
да нѣсколько звуковъ, неизвѣстно что значившихъ. Но это же время,
сдѣлавшее братьевъ крѣпкими мальчуганами, вывело и его на улицу.
Сначала робко, боясь упасть, ковылялъ онъ въ братниныхъ валенкахъ,[1]
потомъ крѣпъ, сталъ ходить, даже бѣгать. Гимназическій картузъ
явился на головѣ, взоръ повеселѣлъ; къ семи годамъ съ
побѣднымъ крикомъ могъ онъ носиться по усадьбѣ, волоча рогожку,
дохлую ворону — босой, въ короткихъ штанишкахъ, рваной куцавейкѣ;
она пестрѣла ужасными дырами.
Къ нему привыкли, даже
полюбили. Нравомъ онъ смиренъ, Авлелъ, хотя обидчивъ. Иногда мать подшлепнетъ
// 52
его, онъ рыдаетъ; но тогда бѣлая кухарка
дастъ ситнаго — горѣ позабыто. Онъ бѣгаетъ цѣлый день,
лѣтомъ. На всѣхъ путяхъ въ усадьбѣ можно его
встрѣтить.Онъ говоритъ мужчинамъ «папа», снимаетъ картузъ; женщины
всѣ «мама». У него есть свой языкъ, полуптичій, полузвѣриный;
вѣрно, самые первые люди на землѣ такъ говорили. Когда словъ не
хватаетъ — изобразитъ жестомъ, дѣйствіем: присядетъ,
пробѣжитъ, помычитъ по-коровьи, или побрешетъ. Замѣчательно
умѣетъ куковать. Лучше всѣхъ понимаютъ его дѣти. Онъ рыцарь
барской дѣвочки. Ей четыре года, ему восемь. Ростомъ они одинаковы;
говоритъ она бойко, о чемъ угодно; онъ — лишь съ ней. Она понимаетъ такія
фразы:
Онъ (указывая на
отца): «Бахи-махи, лу (подымается на цыпочкахъ, къ небу), э-э.»
Значитъ: «пусть папа
влѣзетъ на дерево, пилить вѣтки».
Онъ ея неизмѣнный
спутникъ, кавалеръ, тѣлохранитель; онъ ей рветъ цвѣты, собираетъ
грибы; когда нужно, цѣломудренно отвертывается; весело и покорно возитъ
ее въ колясочкѣ, работы дѣда; отгоняетъ гусей, зоветъ маму, все
свершаетъ ясно и толково, что она ни скажетъ. И одна есть у него скромная
дневная радость: когда на балконѣ пьют чай, онъ является, снимаетъ
гимназическій картузъ и тихо говоритъ: «хай». Ему даютъ большую чашку
жиденькаго чая; онъ прилаживается на лѣстницѣ; голова его коротко
острижена, легкими вавилонами, въ рукѣ онъ держитъ блюдце, дуетъ,
закусываетъ кусочкомъ сахара, и блаженство можно прочесть на его лицѣ.
Выпивъ, подаетъ чашку снова; ему опять наливаютъ, какъ прочно заведено — точно маленькому домашнему
божку, нехитрому лару древнихъ. Онъ выпиваетъ четыре, пять чашекъ, и когда
больше не хочетъ, положитъ чашку на-бокъ, как принято въ людской. Онъ уйдетъ.
Но куда-бы вы ни вышли, всюду его встрѣтите; онъ настоящій обладатель
усадьбы, онъ кружитъ по ней, или дразнитъ индюковъ, или вытаскиваетъ гвозди; и
будто-бы ничего не дѣлаетъ, но онъ живетъ, онъ часть общей жизни; скажетъ
вамъ что-нибудь на своемъ языкѣ, засмѣется и убѣжит,
повинуясь собственнымъ настроеньямъ. Онъ веселится, если
// 53
сказать ему на его же наречіи:
«бахибаха», — слова неизвѣстныя, загадочныя.
И иногда, въ дни
тяжкіе, когда всѣ взрослые, да и весь, кажется, міръ подавленъ —
бываетъ радостно видѣть, какъ маленькій человѣкъ беззаботенъ и
счастливъ кускомъ пирога, булкой, конфеткой; легче сердцу, когда видишь, какъ
ведетъ онъ домой дѣвочку, какъ хохочетъ, везя ее в коляскѣ. И вѣрно,
правы были древніе, обожествившіе мелкія существа домашней жизни, далекой отъ
ужаса мірового; смутно чувствуемъ это мы всегда; потому и не жаль лишняго
ласковаго слова, лишняго пряника — какъ не жалѣли его двѣ
тысячи лѣт назадъ.
Что ждетъ его впереди?
Будетъ ли онъ деревенскимъ дурачкомъ, юродивымъ, усерднымъ молельщикомъ въ
церкви, раньше всѣхъ являющимя? Или просто пахаремъ родныхъ нивъ? Можетъ
быть, — пильщикомъ, плотникомъ въ артели, работящимъ и толковымъ,
но — нѣмымъ, посмѣшищемъ дѣвокъ, неудачникомъ в
романахъ?
Время, медленно ведущее
его, покажетъ. А пока — онъ нашъ маленькій домашній ларъ, покровитель и
охранитель мирной жизни. Какъ вчера — нынче явится онъ за возліяніемъ, и
завтра. Нынче, завтра и послѣзавтра — его получить.
________
// 53
Стремнины: альманах. [Кн.
1]. — М: [Изд. Л. А. Слонимского, 1916], с. 49-53.