БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ

БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ. СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ. КНИГА VII

ИЗДАТЕЛЬСТВО З. И. ГРЖЕБИНА

БЕРЛИНЪ – ПЕТЕРБУРГЪ ‑ МОСКВА

1923

ФЛОРЕНЦІЯ

1. МОЛОДОСТЬ

Уже за Сенъ-Готардомъ, пока летишь еще Швейцаріей, начинается это играніе въ груди: скоро ужъ, скоро она. Вотъ Беллинцона, средневѣковые кастеллы – крѣпости, въ лицо дуетъ свѣтлый итальянскій вѣтеръ; въ церквахъ съ узенькими кампаниллами звонятъ итальянцы однозвучно и нѣжно; бѣлѣютъ виллы, рыжѣютъ крыши черепичныя – въ дивномъ упоеніи стоите вы передъ городомъ Комо. И все ниже, ниже, въ долины Ломбардіи! Вечеръ. Тучно вокругъ, дышешь пшеницей и садами плодовыми, а вдали все та-же звѣзда: чудный городъ Флоренція.

Но надо помучиться еще ночью отъ Болоньи, въ тихенькомъ мѣстномъ поѣздѣ; впрочемъ, стоитъ онъ на станціяхъ долго, и такъ тихо и черно ночью, такъ звѣзды весеннія играютъ и соловьи заливаются: флорентійскіе ужъ соловьи!

А утромъ, на раннемъ разсвѣтѣ, спускаетесь вы съ Аппенинъ и мчитесь въ розовато-дымную долину: тамъ Арно, Пистойя, Флоренція и Данте, и другіе. Съ горъ стекаетъ свѣжесть; облака курятся – и она ждетъ васъ – свѣтлая, розовая, божественная Флоренція, Киприда Ботичелли съ геніями вѣтровъ и золотыми волосами. Восходящее солнце, надежды, вокзалъ, сутолока, факино, deposito – и сразу вы въ самомъ сердцѣ ея, и прямо передъ вами Санта Марія Новелла. Легкія, свѣтлыя улочки вокругъ, съ веселыми ослами, продавцами, крестьянами тосканскими; рынки съ запахами овощей – и Божій воздухъ, изумительная легкость духа, колокольни, монастыри въ цвѣтахъ – вѣчное опьянѣніе сердца.

Надо отыскать альберго, стащить туда вещи, выспаться сномъ пламеннымъ, помолодѣть, ‑ и начать жить райской флорентійской жизнью. Эти дни будутъ особенны – предстоитъ блаженное процвѣтаніе въ свѣтѣ, художествѣ, неразсказываемой прелести. Не позабудешь ихъ.

___________

Только что вышелъ изъ альберго, окунулся въ свѣтлый воздушный огонь; надо надвигать шляпу глубже, это ужъ солнце Флоренціи; но оно не душитъ; дышется такъ-же легко и вкусно, какъ и не въ такой жаръ; напротивъ такъ и глотаешь этотъ воздухъ живоносный и радостно-жгучій. У ликвориста Bar swizzero, въ крошечной комнаткѣ у прилавка можно выпить café late, и при этомъ будутъ забѣгать итальянцы, сосѣди заглянуть[1] на форестьеровъ; вотъ парикмахеръ, онъ можетъ и выбрить, и что угодно сдѣлать, но его удивляетъ ваша борода: хорошо бы подстригъ, подбрилъ, все устроилъ-бы по настоящему. А самъ баръ – полушвейцарецъ, полуитальянецъ, радъ, что зашли форестьеры; бѣгаетъ, снуетъ, потѣетъ.

Засиживаться у него нельзя. Уже ждутъ пылкія улочки Флоренціи, и разныя ея святыя мѣста, и тутъ-же смѣшной и милый Mercato centrale, рынокъ, гдѣ рядомъ съ великой капеллой Медичи тѣ-же самые итальянцы, потомки, можетъ быть, медичисовъ и микель-анджельцы торгуются, ярятся, произносятъ рѣчи въ пользу головныхъ шпилекъ или фунта вишенъ ‑ о, за свои чентезимы они постоятъ! Но на этомъ рынкѣ, среди улицъ и стройности внутренней все такое не гнусно – напротивъ, веселая, дѣтская, даже безсмертная есть въ этихъ чинквинтачинкве чентезими, экко, ундичи, отто сольди, синьоре, отто сольди.

И когда изъ ловкой суетни уходишь прочь, въ тишайшій монастырь Санъ Марко, какъ непохожи, и какъ родственно, духовно совмѣстимо! Тамъ, въ полуверстѣ,

глотку надрывали изъ-за полусольди, здѣсь вѣчный, благосклонный миръ, но это ничего, все это дѣтища единаго духа Италіи.

Въ Санъ Марко входъ по билетамъ, цѣною въ лиру; здѣсь въ будни нѣтъ брадобреевъ съ Mercato или Nazionale; тутъ мѣсто важное. Какъ и всегда въ монастыряхъ итальянскихъ – квадратный внутренній дворъ съ портиками; сѣро-зеленая сосна въ срединѣ, цвѣты, розы; на портикахъ фрески. Въ этой обители жилъ святой живописецъ Беато; онъ расписывалъ стѣны, внутренность келій своими фресками. Вотъ его художество – свѣтлое, сладостное, какъ-бы пропѣтое медогласнымъ пѣвцомъ; бѣлокурые Спасители, сладко текущія краски на распятіяхъ и Благовѣщеніяхъ; пусть не особенно глубоки Христы, слишкомъ завиты, приглажены, какъ и ангелы на Благовѣщеніяхъ; всюду мирволеніе и бѣлокурость душевная, даже съ розовымъ масломъ кой-гдѣ, но и тихій, и благостный мистицизмъ итальянскій. Тѣ-же самые купцы и торговки съ Mercato проливали и будутъ проливать еще слезы надъ этими сладчайшими Богоматерями. Сладчайшій акафистъ – это, кажется, Беато-Анджелико.

Но Флоренція – не Сіена; въ ея регистрѣ много нотъ; рядомъ съ Беато-Андреа дель Кастаньо. И ужъ это не то. Въ отдѣльной комнатѣ музея «Тайная вечеря». Трудно найти вещь, гдѣ-бы такъ рѣзко и злобно говорили о Спасителѣ, его бесѣдѣ и ученикахъ; гдѣ Іуда такъ похожъ на разбойника, всѣ искривленные, крючковатые, съ клювами, въ огненно-черныхъ волосахъ. О, какой мракъ въ этой душѣ; какой внутренній шипъ издаетъ вся картина, сколько въ ней преступности.

Для Флоренціи эти контрасты характерны; вотъ видѣли вы ужаснаго Спасителя, увидите въ Уффици страшныхъ женъ-мvроносицъ, но рядомъ съ «Тайной вечерей» Петрарка, Данте, Фарината и Юдиөь – великое спокойствіе

и царственность лицъ, одеждъ, стиля! Это все тотъ-же Кастаньо, но въ иномъ поворотѣ.

И далѣе – выйдете на улицу, охватитъ она васъ ритмомъ, стройностью – васъ уже убѣдили, что да, такъ и надо, въ этомъ божественномъ горнѣ – Флоренціи – сплавляется Кастаньо и Беато Анджелико. Ибо есть въ ней нѣчто отъ древней, безсмертной гармоніи, гдѣ все на мѣстѣ, все нужно, и въ мудромъ сочетаніи принимаетъ побѣдительный, неуязвимый оттѣнокъ. Таково впечатлѣніе: тлѣнъ не можетъ коснуться этого города, ибо какая-то нетлѣнная объединяющая идея воплотилась въ немъ и несетъ жизнь.

Называли Флоренцію Аөинами; это понятно, и вѣрно, это сродно самимъ богамъ іоническимъ, эллинской кругообразности, свѣтлости мрамора; только плюсъ христіанство, которымъ многое еще освѣтлено, еще оласковлено.

Выйдемъ на площадь Duomo: это центръ двухсоттысячнаго города; улочки узкія, но по нимъ носятся трамы, рядомъ ѣздятъ на осликахъ, ходятъ пѣшкомъ, заливаются мальчишки, все кипитъ, журчитъ, но никогда духъ легкости и ритма не покидаетъ. Въ Парижѣ вамъ угрожаетъ опасность на каждомъ шагу, как переходите улицу; здѣсь улыбаетесь, когда по Proconsolo летитъ на васъ трамъ; нѣтъ, не задавятъ итальянцы, покричатъ, похохочутъ и дѣлу конецъ; да и тѣло ваше здѣсь подвижнѣе и эластичнѣй, уклонитесь и сами.

По улицѣ Calzaioli въ плавномъ зноѣ попадемъ на площадь Синьоріи; каждый разъ, подходя спрашиваешь себя: гдѣ ея очарованье? въ чемъ? И всегда сердце свѣтлѣетъ – что-то прекрасно-ясное есть въ этой лоджіи Орканья, колоссальномъ крытомъ балконѣ на уровнѣ земли, съ цѣлымъ народомъ статуй; тутъ, на вольномъ воздухѣ, собрались дѣтища великихъ скульпторовъ, отсюда пріоры обращались къ народу, это какая-то агора Флоренціи,

нѣчто глубоко-художественное въ единеніи съ простонароднымъ; будто семейный очагъ города. И сейчасъ у подножія статуй мальчики играютъ въ палочку-постучалочку, сидятъ разные итальянцы, говорятъ вѣчные свои разговоры: о чинкванта чинкве чентезими.

Наискось дворецъ Синьоріи; и опять духъ утреннихъ холмовъ, прохлады, благородства въ этомъ простомъ зданіи, дышащемъ средневѣковьемъ, сложенномъ изъ грубо-сѣрыхъ камней; въ тонкой башенкѣ наверху, въ статуяхъ у входа, геральдическомъ львѣ Marzocco, мраморномъ дѣтищѣ Донателло: лапой онъ придерживаетъ щитъ съ лиліями Флоренціи. И даже огромные фонтаны, дѣло позднѣйшаго, баррокко, изливаютъ себя съ той-же царственно-флорентійской простотой и влагой.

Но были грозныя времена; и у суровыхъ этихъ стѣнъ, вмѣстѣ съ другими заговорщиками, качался на веревкѣ самъ архіепископъ Пизы – въ митрѣ и облаченіи. А въ двадцати шагахъ жгли Савонароллу. Не разъ бывало во Флоренціи: былъ властелинъ, завтра растерзанъ. Но нынѣ огромная медаль выбита тамъ, и въ день годовщины, въ серединѣ мая, груды вѣнковъ и цвѣтовъ утишаютъ боль этого сердца; дивныя розы Флоренціи и Фьезоле окаймляютъ его носатый профиль; профиль того, кто при жизни топталъ ихъ, но велико погибъ и вызвалъ удивленіе и восторгъ вѣковъ.

Въ двухъ шагахъ, въ галлереѣ Уффици сіяетъ вѣчнымъ свѣтомъ другой флорентіецъ, другъ, вѣрнѣе врагъ Савонароллы, Сандро Ботичелли. Былъ онъ по дѣйствіямъ другъ, а по природѣ недругъ; ибо былъ великій и стихійно свѣтлый художникъ, творилъ прозрачныя тѣла, нетлѣнную золотую Венеру въ раковинѣ создалъ, Весну и весеннія существа, мѣсто которыхъ въ мірѣ болѣе духовномъ, нежели намъ – былъ онъ по природѣ своей побѣдителемъ смерти, а по мысли, въ которой шелъ за Савонароллой, онъ ей поддался. Въ этомъ огромная

его двойственность; неразрѣшимая скорбь въ глазахъ тамъ, гдѣ ритмъ фигуръ, эфиръ тѣлъ говорятъ о безсмертіи.

Вокругъ него росли художники поменьше, но характерные: Филиппо Липпи, Гирляндайо, Полайоло. Въ ихъ вещахъ есть Флоренція того времени – длинныя, плавныя женщины съ особеннымъ благоуханіемъ душевнымъ, созданныя для свѣтлой жизни полутанца, полугимна, съ округлостью самого хода линій въ нихъ, благозвучіемъ какимъ-то рисунка. Ихъ жизнь – полуосенняя кантата въ прохладномъ воздухѣ.

Много чудесъ въ этой галлереѣ, кажется, самой славной въ Европѣ, ибо и сама она опять кусокъ той-же Флоренціи, съ видомъ на Арно, духомъ Медичи въ многосолнечныхъ залахъ съ сіяющими полотнами. Но устала голова и отказываешься воспринимать: куда тебѣ, бѣдному скифу, котораго дома ждутъ хляби и мракъ, вынести сразу всю роскошь! Пей хоть глотками. И скифъ идетъ на отдыхъ, въ ristorante. Это опять въ простонародной части города, но тутъ премило. Зная десять итальянскихъ словъ, можно съ азартомъ уничтожить macaroni и bifstecca con patate. Этотъ бифштексъ они жарятъ на вертелѣ, какъ древніе; онъ отличенъ, а въ стаканѣ золотится vino toscano bianco. И голова туманѣетъ, солнечнымъ опьяненіемъ. Вокругъ галдятъ habitués, черненькій Джіованни шмыгаетъ съ блюдами, остритъ, перешучивается со всѣми; толстый докторъ въ углу разсолодѣлъ отъ кіанти и храпипъ, полулежа; примѣряютъ другъ другу шляпы, гогочутъ, выкликаютъ чинкванто чинкве чентезиме – и всѣ они Нои, упившіеся винограднымъ сокомъ. Здѣсь, въ странѣ съ золотымъ виноградомъ, колонами, воздѣлывающими тѣ-же участки, что столѣтія назадъ кормили Данте и этрусковъ, римлянъ – здѣсь не плохо было-бы лечь всѣмъ этимъ итальянцамъ, въ отрогахъ тѣхъ горъ голубыхъ, въ тѣни яблонь, обвитыхъ

гирляндами – и пусть Беноццо Гоццоли пишетъ уборку винограда, солнце цѣлуетъ и духъ безсмертія и вѣчной красоты царитъ.

___________

Память о вечерахъ во Флоренціи связана съ лучшими часами жизни. Въ нихъ есть та острая сладость, которая на грани смерти; и когда духъ потрясенъ и расплавленъ настолько, онъ какъ двугранный мечъ равно чутокъ къ восторгу и гибели. «Хорошо умереть во Флоренціи», ибо больше всѣхъ любилъ ее при жизни. И она несетъ тебѣ экстазъ и тѣнь могилы.

Солнце передвечерія играетъ на Санта Марія; это Санта Марія Новелла, хотя выстроена она въ вѣкѣ тринадцатомъ. Все еще жарко, но внутри ужъ, вѣрно, холодъ. Развѣ быть жарѣ подъ готическими сводами, среди гигантскихъ коричневыхъ аркадъ, современныхъ Джотто и Чимабуэ, Мазаччіо, Орканьи? Тоненькая кампанилла сторожитъ эту церковь и звонитъ однотоннымъ, тихимъ звукомъ. Вы спокойны и мирны. Да, все это такъ и было въ прозрачномъ христіанствѣ. Вотъ капелла Строцци, гдѣ Орканья, въ огромныхъ фрескахъ, съ нѣжностью и драмой рѣшалъ судьбы міра и людей. Одни спаслись, у ногъ Христа и Дѣвы въ стройныхъ хорахъ дѣвушки, юноши, взрослые; обаятельная рыжизна въ ихъ прическахъ, слабое и святое пѣніе праведниковъ. Профили юношей будто дѣвичьи, глаза у всѣхъ немного узкіе, съ косымъ разрѣзомъ; и рука художника тоже полудѣвичья, это давно было, въ четырнадцатомъ вѣкѣ.

Прямо напротивъ огненные круги ада; и тамъ всегдашняя жратва, черти, виллы, курьезныя выдумки для мученій. Все это древнее-древнее, все освѣщается теперь блѣднымъ свѣтомъ изъ витража разноцвѣтнаго, но скромнымъ голосомъ, красками тухнущими, золотомъ блѣднѣющимъ все говоритъ о томъ-же: «о тайнахъ вѣчности и

гроба». Ничего, что скрежещутъ грѣшники и безнадеженъ адъ – въ тѣхъ робкихъ душахъ все было ясно и непоколебимо; все прочно, на своихъ мѣстахъ.

И когда вы сойдете въ монастырекъ при церкви, это былое съ молитвами, восторгами и смертью тысячью малыхъ лапъ возьметъ васъ и прильнетъ. Вы попираете могилы бѣдныхъ монаховъ, отшельниковъ и визіонеровъ тѣхъ временъ; видите наивные фрески Sepolcreto – учениковъ Джотто; а внутри дворика разрослась трава, запущенно и буйно , розы расцвѣли, живопись по стѣнамъ портиковъ синѣетъ, золотѣетъ. Да, здѣсь у колодца, въ вечерніе часы, слушая звонъ на кампаниллѣ, перебирая четки, можно было мечтать о Дѣвѣ Маріи, рыдать и возноситься въ «чертоги ангельскіе».

Звукъ Санта Марія прозрачный, и съ золотомъ; ей не идетъ скорбный вечеръ въ полутучахъ; но если хочется дышать почти деревней итальянской, надо ѣхать въ Кашинэ, это огромнѣйшій, длиннѣйшій садъ на окраинѣ города; тянется вдоль Арно, по его теченію. Эта зеленая рѣка бѣжитъ внизу, у вашихъ ногъ; она уноситъ свои воды изъ Флоренціи все дальше, дальше въ низменности Пизы; съ ея водой уходитъ время и исторія. Бролилъ-ли Данте тутъ? Быть можетъ. И какъ сейчасъ, были тогда свѣтло-сѣрые вечерніе дымки, тополя рядами по рѣкѣ, Кампанья. Это долина Флоренціи; все здѣсь низменно, разбросаны деревушки и виллы, люди взращиваютъ виноградъ, пшеницу, яблоки. Опаловое небо отразилось въ Арно, густѣйшіе вязы и буки въ паркѣ шумятъ, и если зайти въ самый дальній его конецъ, гдѣ отъ впаденія Муньоне въ Арно образуется уголъ, можно сидѣть на скамеечкѣ навсегда потеряннымъ, въ тихомъ дыханіи полей, что начинаются сейчасъ-же, съ синѣющими далями, и вѣчно-милыми горами. Нынче суббота, вечеръ отдыха; и въ тѣ-же прифлорентійскіе поселки, что прежде порождали геніевъ, бредутъ изъ города рабочіе, служащіе катятъ на

бициклетахъ, отдохнуть отъ жаркаго труда. Надъ Арно, тамъ, гдѣ Пиза, громоздятся тучи – слабо синѣютъ, и особая истома наполняетъ все собой. Соберется дождикъ: беззвучный, медленный, душистый. Колокольни-же селеній тихо звонятъ; они привѣтствуютъ наступленіе сумерекъ; и ихъ angelus надъ вѣчными полями такъ простодушенъ, и такъ трогателенъ.

«Слушай въ часъ сумерекъ звонъ кампаниллъ. Пойми, люби, надѣйся».

___________

Вотъ и день прощанья. Снова вечеръ. И она лежитъ въ своей долинѣ – тонкая и дымная. А здѣсь, на высотѣ San Miniato, воздвигнуты бѣломраморныя усыпальницы ея дѣтей. Черные кипарисы, мраморъ, рѣшетки, гробницы, золотыя надписи, часто ангелы крылатые изображены – и все это навсегда спитъ, но надъ ея безсмертнымъ тѣломъ. И цвѣтутъ каждую весну розы на могилахъ, умирая сами; и дамы въ траурѣ пріѣзжаютъ сюда, и плачутъ подъ этими кипарисами. Въ свѣтломъ вечерѣ звонитъ колоколъ San Miniato, а она все лежитъ тамъ у себя, туманѣетъ вечерней дымкой, и вѣчно юны и древни эти острыя колоколенки.

Да, тамъ жили, думали, творили, пламенѣли и сгорали тысячи душъ; длинными рядами шествуютъ они со временъ Данте. Всѣ навсегда ушли отсюда. Но всегда живы, и какъ въ дивную корону вставили сюда свои алмазы.

Нѣсколько ниже кладбища, на площадкѣ, лицомъ къ Флоренціи стоитъ Давидъ Микель-Анджело – бронзовая копія. Онъ юнъ и взглядъ его направленъ къ недостижимымъ горизонтамъ. У его ногъ ходятъ, любуются, покупаютъ розы у старушекъ, но ему не до этого. Туда, дальше, на востокъ, гдѣ восходитъ солнце, метнетъ онъ свою пращу. Что понялъ, что видитъ онъ? Не само-ли

безсмертіе ему доступно? ‑ ‑ ‑ ‑ ‑ ‑ ‑

И не безсмертіе-ли поймано въ немъ геніемъ, и надъ безсмертнымъ городомъ поставлено? Давидъ видитъ всѣ холмы и горы вокругъ, великую Тоскану съ бѣлѣющими виллами, видитъ Св. Марію Цвѣтовъ, Святую Марію Новую, Святой Крестъ, Арно, башню Синьоріи, осьмигранную крышу Баптистерія и дальше – виноградныя и кипарисныя высоты Фьезоле.

Солнце заходитъ. Уѣзжаютъ дамы, за Арно зеленѣютъ, золотѣютъ огоньки. Скоро будетъ Флоренція засыпать; но на утро пробудится – какъ раньше вѣчная и мудрая, легкая, безсмертная и стройная.

1907 г.

2. ВИДѢНІЯ

То, что я вижу, то, что помню, можетъ быть и неважно. Но я люблю это. Мнѣ не хотѣлось-бы оставить непрославленнымъ ни одного мгновенія, ни одного луча, ни звука, ни движенія.

И вотъ, я ухожу.

___________

Утро. Золотой свѣтъ, тонкой струйкой, сквозь зеленыя жалюзи. Въ комнатѣ полутемно, прохладно; мягкій и зеленоватый отсвѣтъ на стѣнахъ, трюмо, на каменномъ полу. На столикѣ букетъ фіалокъ. Миловидная Мадонна надъ постелью.

Мы въ Albergo Nuovo Corona d᾿Italia во Флоренціи, на углу via Nazionale и via del Arіeto.

Если откинуть жалюзи скромнаго Albergo, то увидишь via del Arіeto. Она въ голубовато-золотистомъ утреннемъ дыму; уже проворные торговцы привезли свои телѣжки съ овощами; булочныя торгуютъ, продаютъ цвѣты, толпа снуетъ, все движется, живетъ, свиститъ,

смѣется. Пахнетъ свѣтомъ, тепломъ, пригрѣтыми овощами, острымъ запахомъ рынка, Mercato Centrale, сигарой, случайнымъ благовоніемъ далекихъ горъ… ‑ и въ глуби тонкой, изящной въ простотѣ своей улицы, съ легкими домами, надъ которыми выступаютъ карнизы – тамъ, въ глубинѣ, въ голубовато-туманномъ свѣтѣ возстаетъ красный куполъ San Lorenzo, съ небольшой колоколенкой.

Вставать, вставать! Нельзя терять свѣтлаго утра, дня радости и юности.

Наскоро мы одѣваемся, и въ небольшомъ салонѣ синьора Ладзаро, нашего хозяина, пьемъ кофе изъ огромныхъ чашекъ. Молоко бѣлѣетъ въ немъ, паръ идетъ; пахнетъ сладковатымъ, и слегка мѣщански все въ салонѣ, гдѣ встрѣчаются, пьютъ кофе и бесѣдуютъ провинціальные торговцы, адвокаты изъ Ареццо, нотаріусы изъ Эмполи. Самъ синьоръ Ладзаро привѣтствуетъ насъ въ нижнемъ этажѣ, за своей конторкой, въ неизмѣнной каскеткѣ, ласково улыбаясь косымъ глазомъ. Солнце сбоку ударило и по немъ, и зажгло золотыя пуговицы его куртки. Мы старинные знакомые. Много лѣтъ назадъ занесъ насъ случай въ Albergo Nuovo и съ тѣхъ поръ, съ нашей легкой руки, стада русскихъ оживляютъ скромные корридоры, съ красными половичками, скромнаго Albergo.

Легкій зной охватываетъ на улицѣ. Насупротивъ въ окнѣ, прачки стираютъ, напѣвая пѣсенку. Башмачникъ, съ очками на носу, склоняется надъ подметкой, рядомъ съ нашимъ подъѣздомъ.

‑ Vuole uva? – спрашиваетъ сѣдая женщина за угломъ, на via del Arіeto. Вокругъ нея, на лоткѣ, нехитрыя обольщенія природы.

Мы беремъ фунтикъ спѣлаго винограда, и среди мѣдниковъ, чинящихъ кастрюли, парикмахеровъ, выбѣгающихъ наружу поболтать, съ бритвою въ рукѣ, пока намыленный кліентъ скучаетъ за стекломъ; среди булочниковъ и

фруктовщиковъ, мимо огромнаго, желѣзнаго Mercato Centrale, гдѣ торгуютъ мясомъ, мимо цвѣточницъ и Sale e tabacchi мы спѣшимъ къ Санъ Лоренцо, къ огромному, красночерепичному куполу, вздымающемуся въ глубинѣ улицы.

Входъ въ церковь съ небольшой площади, залитой зноемъ. Мы откидываемъ тяжелый занавѣсъ на необдѣланномъ фасадѣ, входимъ. Свѣтло, прохладно; два ряда колоннъ, скамьи, органъ играетъ и чуть голубѣетъ ладанъ; стараясь не мѣшать молящимся, проходимъ мы направо, въ закоулокъ, и какимъ-то проходомъ – сразу мы въ капеллѣ Медичи, знаменитомъ дѣтищѣ Микель Анджело.

Все здѣсь сурово, очень просто, почти бѣдно. Бѣлое и коричневатое, два основныхъ тона. Два героя въ нишахъ, Созерцательный и Творящій, двое юношей, Лоренцо и Джуліано Медичи; вѣрнѣе – ихъ Идеи; два Образа, возникшихъ какъ видѣнія предъ Микель Анджело. Всесвѣтно знаменитыя фигуры возлежатъ у ногъ ихъ, на изогнутыхъ волютахъ, украшая саркофаги: Ночь и День, Сумерки и Разсвѣтъ.

Въ капеллѣ очень тихо. Прохладно, бѣловатый свѣтъ. Безпредѣльно-задумчивъ Лоренцо, подъ своимъ тяжкимъ шлемомъ; молодъ, богопоодобенъ Джуліано, легко несетъ онъ голову кудрявую, тонкая шея, длинная, какъ у Давида. Тепла, загадочна, всѣхъ обаятельнѣй нѣмая Ночь у его ногъ; самое туманное твореніе, самое колдовское, и жуткое; недаромъ маленькая сова подъ ногой ея… Но отчего все такъ безконечно серьезно въ холодноватой капеллѣ? Кто-то безмѣрно меланхоличный, и безмѣрно горестный заключилъ духъ свой въ мраморы, и вокругъ разлилъ вѣчное очарованье и волненіе. Прямо, все прямо къ Вѣчности, скорбной стезей! Тамъ тишина, и музыка нездѣшняя… Здѣсь – восхожденіе отъ юдоли бѣдной. О чемъ задумался

Pensieroso? Что видѣла во снѣ Ночь? Они, правда, думаютъ, и видятъ сны, это третья жизнь великаго художества. И снова жуткое, благоговѣйное, холодкомъ пробѣгаетъ по спинѣ. А изъ церкви слышенъ органъ. Онъ покоенъ, и равенъ себѣ, какъ эта Вѣчность, онъ переливаетъ безконечныя свои мелодіи, волны одной рѣки, безъ конца и начала. Какъ хорошо, что онъ играетъ! Церковь, музыка, тишина, Микель-Анджело… Теперь похолодѣли корешки волосъ на головѣ.

Но когда мы входимъ, черезъ ту-же тяжелую, кожаную портьеру у паперти, слегка замусоленную, и старушка руку протягиваетъ за даяніемъ – снова предъ нами простая Флоренція, опять на малой площади торгуютъ бусами и гребешками, въ отдаленіи висятъ шубы съ собачьими воротниками, за тринадцать лиръ – зимне-осеннее одѣяніе флорентійскихъ извозчиковъ; да надъ ларями съ книгами букинистовъ возсѣдаетъ мраморный Джіованни делле Банде Нере. Знаменитый кондотьеръ безстрастенъ; а у его ногъ, у какой-нибудь толстой, добродушной бабы въ очкахъ можно купить Тассо и Аріосто, или сонникъ, старинные анекдоты, вообще что угодно. Какъ проста, камениста, почти бѣдна и ободрана эта маленькая площадь; какъ суровъ необдѣланный фасадъ Санъ Лоренцо, въ горизонтальныхъ ложбинахъ; и сколь много въ этомъ Флоренціи, легкой, сухой и ритмической.

Микель-Анджело, и грубо-шероховатая стѣна Санъ Лоренцо, и каменистая пыль на площади, свившаяся легкимъ вихремъ, и Джіованни делле Банде Нере, и гомонъ торговцевъ, и аристократически-простонародная Флоренція, все это едино. Здѣсь нѣту плебса. Есть народъ.

___________

Отъ Санъ Лоренцо площадь Duomo, флорентійскаго Собора, недалеко. Эта площадь, какъ и площадь Синьоріи, есть средоточіе Флоренціи, мѣсто фатальное въ томъ смыслѣ, какъ для Рима фаталенъ Капитолій. Вся Флоренція возрасла изъ краевъ этихъ. Тутъ не случайныя постойки, не случайныя прелести искусства: это священно-основное, ибо Соборъ есть щитъ духовный города средневѣкового, какъ Дворецъ Коммуны, здѣсь – Pallazzo Vecchio – щитъ гражданскій.

Санта Марія дель Фіоре, Соборъ Флоренціи, строился въ четырнадцатомъ вѣкѣ; конченъ въ пятнадцатомъ. Какъ всѣ великіе соборы, онъ дѣтище различныхъ архитекторовъ, эпохъ различныхъ, дѣтище страстей и столкновеній, состязаній, интригъ, побѣдъ однихъ и пораженій для другихъ; но его обликъ – могучій, по тоскански-пестромраморный корабль съ куполомъ красной черепицы, съ кампаниллой, легкой и летящей – этотъ обликъ есть таинственный Ликъ самой Флоренціи; художники, и зодчіе, и магистраты, создавая свой Соборъ, дали ему свое лицо, живое и собирательное, воплощенное и идеальное, сами того не вѣдая. Этотъ Соборъ вполнѣ живъ. Онъ даже говоритъ, всей внѣшностью своей – и очень внятно. Городъ, надъ которымъ онъ вознесся, уже не можетъ быть ни Римомъ, ни Венеціей, и ни Миланомъ.

Я меньше чувствую это внутри Собора; и его внутренность люблю меньше. Тамъ тоже много флорентійскаго. Тамъ есть Кастаньо, есть и Донателло, есть бюсты знаменитыхъ флорентинцевъ, есть Микелино – Данте предъ кругами Ада. Все-же огромныя, холодновато-оголенныя аркады, своды, гулкость, тишина – скорѣй общеготическое, даже францисканское, чѣмъ флорентійское. Внутренность Санта Кроче въ этомъ родѣ.

Но какой типъ осьмиугольнаго Санъ-Джіованни, древняго Баптистерія Флоренціи, на той-же площади, насупротивъ Собора? Что это: храмъ Марса, древне-христіанское

созданіе IV вѣка, или церковь XI-го? Ученые объ этомъ спорятъ, но одно безспорно: какъ Соборъ, можетъ быть, даже болѣе, это священный палладіумъ города, ужъ во всякомъ случаѣ первобытный соборный храмъ, позднѣе уступившій мѣсто Санта Марія дель Фіоре. И если загадочно его происхожденіе, то и детали туманны; знаменитыя его купели, каменныя углубленья, о которыхъ Данте поминаетъ въ XIX пѣснѣ Ада, много задали труда и муки для дантологовъ.

Какъ-бы тамъ ни было, однако – изъ Albergo нашего никуда не выйдешь, не пересѣкши площади Duomo. Рѣдко пройдешь, не задержавшись около Собора; заглянешь и внутрь, въ прохладу, гулкость; поглядишь на Бонифація VIII въ митрѣ, на огромнаго, на конѣ, Гоквуда; на изящный бюстъ Фичино. Прочитаешь надгробную надпись, ранѣе незамѣченную. А потомъ пойдешь къ Кампаниллѣ – неизмѣнно облегченіе какое-то, и разрѣженіе духовное отъ нея; можно взойти наверхъ, по крутой, витой лѣсенкѣ. Это очень высоко; площадь какъ на планѣ оттуда виднѣется, съ бѣлѣющею крышей Баптистерія; совсѣмъ рядомъ красная, черепично-чешуйчатая громада купола соборнаго; а вокругъ, далѣе, надъ шершаво-остро-коричневой Флоренціей съ тонкими кампаниллами – голубоватыя вуали воздуха, голубовато-фіолетовыя горы, Арно серебряное, свѣтлый туманъ, да съ горъ благоуханіе фіалокъ. Вольный вѣтеръ, музыка и благовоніе. Свѣтлый свѣтъ Тосканы.

Не мало минутъ и внизу проведено, съ книжечкой въ рукѣ, у дверей Баптистерія. Собственно, почему у дверей? Всесвѣтно прославлены бронзовые рельефы ихъ, но если сказать правду, этихъ рельефовъ такъ много, и такъ трудно всѣ ихъ оглядѣть. Кажется, не очень много радости отъ сравненія стиля Пизано съ Гиберти въ молодости, и съ Гиберти зрѣлымъ, на Porta del Paradiso. Да и самая эта райская дверь, при всей тонкости и виртуозности

имѣетъ нѣчто холодноватое, какъ-бы зачатокъ академичности.

Все-же за что-то любишь ихъ – и простого, грубоватаго еще Пизано, и сухо-худощаваго, изящнаго Гиберти. Подолгу стоишь надъ медальонами, и тебя обдуваетъ вѣтеръ, иной разъ легенькій вихрь налетитъ, и повѣетъ пылью. Рядомъ, въ пролеткахъ, на худыхъ, тощихъ лошадяхъ дремлютъ красноносные извозчики въ цилиндрахъ, съ зонтиками, прикрѣпленными надъ козлами. Увидѣвъ, что достаточно ужъ ты насытился Гиберти, и отходишь, красная, заспанная физіономія зашевелится, и молча приподыметъ указательный палецъ – какъ подымаетъ его Іоаннъ Креститель у Леонардо. Это значитъ, поѣдемъ, цѣна – лира.

‑ Piazza Michel-Angelo, signore, Santa Croce, Cascine…

Въ угловомъ Cafè Bottegone, подъ навѣсомъ парусиннымъ средне-зажиточные итальянцы пьютъ небогатый кофе; зайдетъ старикъ благообразный, въ канотье, съ бѣлыми усами и той осанкой благородства и почтенности, какихъ много въ добродушныхъ, недалекихъ итальянскихъ старикахъ. Быть можетъ, за руку ведетъ дѣвочку; угоститъ ее шоколадомъ, а самъ спроситъ малаги, выпуститъ яйцо въ рюмку, и быстро проглотитъ: это передъ завтракомъ, apperitivo благороднаго желудка.

Мы-же, до обѣда, можемъ пройтись еще по кишащей Calzaioli, главной улицѣ нашихъ Аөинъ. Шумъ, толкотня, извозчики, велосипедисты, итальянцы въ канотье и синихъ костюмахъ, витрины магазиновъ, англійскіе tea-room, вестибюли отелей, но и поступь ослика, и фартукъ каменьщика… Мы дойдемъ до Or San Michele, старой церкви недалеко отъ площади Синьоріи, въ древнемъ кварталѣ шерстобитовъ. Это весьма странная церковь – по виду на храмъ непохожая; квадратное строеніе, XIV вѣка, ранѣе служившее зерновымъ складомъ, среди огородовъ св. Михаила; лишь впослѣдствіи обратилось въ церковь,

нижнимъ этажемъ своимъ; нынѣ оно украшено снаружи статуями въ готическихъ, стрѣльчатыхъ нишахъ. Здѣсь увидимъ мы Вероккіо – Христосъ и Фома Невѣрный и Донателло – Св. Георгій, юноша, опирающійся на щитъ, юный богъ и защитникъ, герой Флоренціи. Ясный, стройный, онъ стоитъ покойно и легко; въ немъ юность, даже дѣвственность искусства ранняго, полуготическаго, тонкаго, сдержаннаго флорентинскаго искусства; Донателло, какъ нашъ Пушкинъ, слова зря не скажетъ, а что скажетъ, то влито навѣки въ мраморъ, въ бронзу, рукой сухою и вѣрною. Въ этомъ Георгіи всегда виднѣется очарованье утра, ясныхъ далей флорентинскихъ, тонкой красоты ея богоподобныхъ юношей съ головой легкою, на длинной шеѣ. Св. Георгій весь – земная прелесть, свѣтлость, обольщеніе Тосканы. Остроты Микель-Анджело въ немъ нѣтъ. Онъ ограниченъ. Надломъ, трагедія пришли ужъ позже.

___________

Стендаль презрительно отзывался объ иностранцахъ, знакомящихся со слугами и трактирщиками. Пусть презираетъ насъ Стендаль. Въ дни нашей молодости не было у насъ рекомендацій къ банкирамъ и титулованнымъ особамъ; врядъ-ли кого-нибудь изъ людей солидныхъ можно было принять въ нашемъ Albergo. Да и сами мы не солидны, русскіе наши друзья – богема, и мы обѣдаемъ въ скромнѣйшемъ ресторанчикѣ Маренго, среди пѣхотныхъ офицеровъ, мелкихъ служащихъ, люда нехитраго и не изъ важныхъ.

И не стѣсняясь этого Стендаля, великолѣпнѣйшаго Гете и иныхъ великолѣпныхъ людей прошлого, помянемъ легкой памятью легкаго Джіованни, быстроногаго, быстроязычнаго гражданина Флоренціи, столько разъ подававшаго намъ bifstecca, frutti, fiasco chianti.

Джіованни малъ ростомъ, черноволосъ, курчавъ, съ небольшими усиками; онъ очень расторопенъ, боекъ, но и страстенъ; у стойки padron’ы, немолодой женщины,

нерѣдко онъ съ ожесточеніемъ о чемъ-то споритъ, сердится, глаза его блестятъ; но на возгласъ: «Giovanni!» ужъ летитъ его: «Pronto! Subito!» – веселый, звонкій отзывъ, и легко подносится онъ къ доктору, офицеру, къ намъ. Въ немъ нѣтъ совсѣмъ угодливости; онъ вѣжливъ и воспитанъ, какъ полагается въ Италіи, и отъ природы не потерпитъ лѣни: весь какъ на пружинахъ, легенькій, изящный, безустанный.

Съ нами онъ дружественъ давно. Именно его вначалѣ мы почти не понимали, но потомъ, съ пятаго на десятое пріучились разбирать рѣчь – частую, какъ дробь отчетливую, острую. Одѣвались мы не очень бережно, здоровались съ нимъ за руку, на серьезныхъ иностранцевъ не были похожи; это насъ сближало. На одинъ вопросъ мой, за кого онъ насъ считаетъ, Джіованни быстро взглянулъ какъ-бы провѣряя себя и сказалъ твердо:

‑ Artisti.

Какъ artisti, мы запаздывали въ ресторанъ, заказывали не совсѣмъ толково, разговаривали съ Джіованни, хохотали, прикармливали сенъ-бернара, прыгавшаго на улицу прямо черезъ окно. Вообще, какъ иностранцы, russi, обладали индульгенціей на маленькія странности, даже причуды (вмѣсто вина спросить молока, не весьма аккуратно бриться, и т. п.). Джіованни видимо намъ покровительствовалъ.

Жилъ онъ далеко. Каждое утро подкатывалъ на своемъ бициклетѣ, въ каскеткѣ или дешевенькомъ канотье, аккуратно одѣтый въ черный костюмъ, будто-бы чѣмъ-то озабоченный; начиналась ресторанная сутолока, онъ входилъ въ нее, носился, дѣйствовалъ, острилъ, язвилъ – все-же его дѣло ему не нравилось; лучшіе виды, дальнѣйшіе, сохранялъ онъ подъ большимъ лбомъ съ курчавыми волосами.

Въ одинъ изъ нашихъ приіѣздовъ мы не нашли Джіованни въ ресторанчикѣ Маренго. Старый, прихрамывавшій

Пиетро объяснилъ, что онъ ушелъ, что теперь самъ онъ – proprietario, и содержитъ ristorante Fenice. И правда, на via de᾿ Pucci, недалеко отъ насъ мы нашли Джіованни. Въ тѣсномъ, узенькомъ ресторанчикѣ за дверью, завѣшенной плетенкой, носился онъ, но теперь за прилавкомъ стояла видная итальянка въ серьгахъ черноволосая, черноглазая, и мальчикъ лѣтъ двѣнадцати въ беретѣ и передникѣ, коротенькихъ штанишкахъ, помогалъ отцу. Мы встрѣтились очень дружественно. Онъ благодарилъ за память, познакомилъ насъ съ женой, усадилъ въ лучшемъ мѣстѣ, всячески выказывалъ вниманіе. Какъ и въ Маренго, все здѣсь казалось имъ наполнено; онъ леталъ всюду, всюду острилъ, шутилъ, на недовольныхъ огрызался, и его pronto! subito! вновь оживляло тѣсный Fenice. Но иногда забота и тревога явственнѣй выступала въ темныхъ, быстрыхъ его глазахъ.

Мы были вѣрными его кліентами. Мы водили къ нему друзей, пропагандировали его и, казалось – Fenice идетъ отлично. Передъ отъѣздомъ, поздно вечеромъ, мы пригласили его выпить фіаску кіанти, и когда никого уже не осталось, вмѣстѣ съ нимъ и съ женой его ужинали. Пили за процвѣтаніе Fenice, за то, чтобы онъ разросся въ огромный отель, пили за Флоренцію, Италію, и, разумѣется, Россію. Итальянка смущалась, ласково блестѣла черными глазами. Мы простились сердечно, считая, что черезъ годъ, два встрѣтимся.

Боги, тогда намъ покровительствуя, довели вновь увидѣть дивный городъ. Послѣ всегдашнихъ обрядовъ встрѣчи, мы побѣжали на via Pucci, къ Джіованни. Вывѣски Fenice не оказалось. Пройдя далѣе, вновь возвратившись, мы замѣтили, что на мѣстѣ Fenice теперь магазинчикъ. Я спросилъ у прохожаго, гдѣ ресторанъ Fenice. Тотъ отвѣтилъ, что такого нѣтъ здѣсь. Я прибавилъ, что принадлежалъ онъ Джіованни R‑i.

‑ Non c᾿e piu, signore. Proprietario rovinato.

Владѣлецъ разорился! Я съ грустью это выслушалъ. Не кончивъ брить кого-то, изъ парикмахерской, съ бритвой и полотенцемъ выглянулъ парикмахеръ. И въ подтвержденіе коротко, твердо добавилъ:

‑ Rotto.

Было жарко, сухой вѣтерокъ пробѣгалъ по via Pucci. Надъ краснымъ куполомъ S. Maria del Fiore собиралось темное облако, вѣщая дождь.

Я медленно шелъ къ Маренго, мимо дворца Риккарди, гдѣ нѣкогда крошечный старичекъ въ капеллѣ, нынѣ умершій, показывалъ мнѣ фрески Беноццо Гоццоли, освѣщая ихъ электрическою лампочкой на длинной палкѣ, и шамкая приговаривалъ:

‑ Tutti ritratti, signore, tutti ritratti!

Мимо друга моего, Джіованни делле Банде Нере, сидящаго на площади Санъ-Лоренцо, на своемъ мраморномъ пьедесталѣ, среди букинистовъ, у которыхъ я покупалъ Петрарку. Мимо знакомыхъ и всегда волнующихъ меня булочниковъ, цвѣточницъ, кастаньяръ, подъ окнами, въ пріоткрытыя, зеленыя жалюзи, которыхъ выглядываютъ итальянки, лѣниво болтающія. Мнѣ было жаль исчезнувшаго Джіованни.

Въ концѣ концовъ, мы знали его мало. Можетъ быть, онъ не совсѣмъ таковъ, какимъ намъ видѣлся. Но для меня онъ остался живымъ, легкимъ образомъ свѣтлой Флоренціи, какъ-бы благосклоннымъ, домашнимъ ея божествомъ. И не зная о немъ ничего, изъ глубины пространствъ и лѣтъ, хочется послать Джіованни, гражданину Флоренціи, привѣтъ дружественный. Если-же легъ онъ, защищая благословенную родину, то да будетъ легка ему та, дальняя родина, къ которой всѣ мы несемся неудержимо.

___________

Вечерніе часы Флоренціи! Тишина парка Кашинэ, сребро-золотѣющія струи Арно, дали и кипарисы Санъ-Миніато

въ хрустальномъ воздухѣ. Глухіе закоулки Monte Oliveto, среди садовъ, лужаекъ, гдѣ играютъ дѣти, маленькихъ церквей, нѣжно звонящихъ; голубыя дали къ Пизѣ, видъ на безсмертную Флоренцію въ блѣдно-лиловой дымкѣ; юноша съ дѣвушкой, цѣловавшіеся за угломъ садовой ограды, едва не застигнутые нами.

И позже: розовато-пепельныя облака, тѣнь предвечерняя, фіолетовый сумракъ узкихъ флорентійскихъ улицъ; мальчишки, тяжелый омнибусъ, щелканье бича и окрикъ: і-о-бб! Первый, блѣдно-жемчужный фонарь на Понте Веккіо, облѣпленномъ лавчонками; его аркады, лиловато-холодѣющая даль рѣки, рыболовы у Понте алле Грація, средневѣковые закоулки у Санъ-Стефано, гдѣ нѣкогда Боккачіо читалъ комментаріи на Божественную Комедію. Въ тепломъ, нѣжномъ воздухѣ пахнетъ острыми запахами Флоренціи. Люди идутъ насвистывая, иногда напѣвая; шарманка играетъ; мягко шуршитъ бициклетъ; наверху окна открываются, темная головка выглянетъ; а на углу, рядомъ, древняя гвельфская башня, четырехугольная, съ крошечными окошечками. Вкось карнизы домовъ, далеко выступая надъ улицей; въ щель между ними полоска неба, пепельно-посинѣлаго, съ одинокой звѣздой. Это вечеръ тихій, безхитростный. Онъ даетъ покой сердцу, скромность и легкость. Въ этомъ вечерѣ есть благоволеніе и любовь.

И скромно сядетъ путникъ за столикъ скромнѣйшаго кафе площади Синьоріи, выпьетъ чашечку кофе, слушая разговоры мелкаго люда вокругъ, предъ лицомъ великаго Палаццо Веккіо съ тонкой, причудливой башенкой – вѣчнымъ обликомъ Флоренціи. Веттурины проѣзжаютъ; поетъ уличный пѣвецъ, собирая толпу; шумитъ фонтанъ, и герцогъ Козимо сурово возсѣдаетъ на конѣ.

Звѣзды смотрятъ съ небесъ.

___________

И въ одномъ изъ вечеровъ такихъ, въ свѣтло-сиреневомъ сумракѣ съ отблескомъ заката, пробирается путникъ съ Borgo degli Albizzi, гдѣ разглядывалъ фасадъ дворца, въ Маренго, къ Джіованни ужинать.

На площади знакомаго намъ S. Lorenzo – группа. Стоятъ въ кружокъ около человѣка съ дѣвочкой. Человѣкъ немолодъ, бѣдно одѣтъ, полуслѣпой – въ огромныхъ, зеленѣющихъ очкахъ. Отирая больные глаза клѣтчатымъ платкомъ, онъ чертитъ на землѣ палочкой, съ жаромъ ораторствуетъ.

Осада Флоренціи, 1530 года! Расположеніе войскъ, описаніе штурмовъ, имена полководцевъ… И все это страстно, голосомъ хриплымъ, но бурнымъ, ораторскимъ, очень красиво, толково. Интонаціи, жесты, съ которыми, навѣрно, еще древніе говорили, и что теперь перешли къ адвокатомъ и политикамъ. Италіи.

Кто онъ? Обнищавшій-ли профессоръ, опустившійся учитель, другъ, поклонникъ Бахуса? Или просто странникъ, никому не служащій, живущій скромнымъ гонораромъ скромныхъ слушателей?

Когда послѣдняя рулада прогремѣла, онъ окончательно отеръ вспотѣвшій лобъ, а дѣвочка, съ тарелкой, стала обходить толпу. Чентезими и сольди зазвенѣли. Бросили мы также подаяніе свое – съ чувствомъ смутноволнующимъ. И народъ сталъ расходиться, и какъ Эдипа повела дѣвочка за руку полуслѣпого отца въ темнѣющіе переулки Флоренціи. Можетъ быть, за стаканомъ краснаго вина будетъ онъ вновъ ораторствовать въ тратторіи для извозчиковъ, и въ распаленномъ мозгу встанутъ видѣнія Флоренціи далекой, и великой? Будетъ-ли онъ, съ пьяныхъ глазъ, цитировать Данте, или сонеты Микель-Анджело?

Такъ размышляя, мы подходимъ къ своему Маренго. На другой сторонѣ улицы, противъ его дверей, блѣдно-матовый шаръ сіяетъ – входъ въ театръ, Arena Nazionale.

Здѣсь идетъ оперетка, здѣсь играетъ знаменитый Бенини.

Джіованни, послѣ супа, подаетъ намъ афишку, и блестя, играя черными своими глазами, на вопросъ, стоитъ-ли сходить въ театръ, отвѣчаетъ, что даже очень, что театръ веселый. Ловко выхватываетъ онъ изъ жилетнаго кармана часы, взглядываетъ.

‑ Dieci minuti, signore, vi resta dieci minuti…

Какъ простъ, безхитростенъ театръ въ Италіи, и какую прелесть онъ имѣетъ! Сколько веселья, таланта, солнца, простодушія въ Гольдони, и въ актерѣ, въ зрителѣ… То сложное, глубокое, чему столь много служитъ сѣверный театръ, здѣсь не у мѣста. Здѣсь не къ мѣсту и исканія театра. Италія страна латинская. Духъ древности, традиціи, любовь къ основамъ такъ-же здѣсь сильна, какъ, можетъ быть, во Франціи. Врядъ-ли французскій или итальянскій театръ близки намъ по-духу; но мимо итальянской легенькой комедіи намъ не пройти; это прелестно, въ жанрѣ пусть не нашимъ, но очаровательномъ.

Мы попадемъ за нѣсколько минутъ до представленіи. Все очень простенькое въ этомъ театрѣ, передѣланномъ, кажется, изъ цирка. Крошечныя ложи, нехитрый занавѣсъ, никакихъ украшеній. Вольтовая дуга подъ бѣлымъ потолкомъ шипя, потрескивая, освѣщаетъ живую толпу бѣлымъ своимъ, синѣющимъ свѣтомъ. Въ толпѣ снуютъ продавца мороженаго. Предлагаютъ кофе, шоколадъ. Служители, съ огромной стойкой подушечекъ, сложенныхъ какъ блины, на разные голоса, съ распѣвомъ и коротко, возглашаютъ:

‑ Cuscini! – Cusci-i-ni! Cuscini! Cuscini!

Это значитъ – не угодно-ли, за двадцать чентезимовъ, купить себѣ подушку, чтобы мягче было сидѣть въ партерѣ. Нельзя безъ улыбки смотрѣть на эту торговлю, хоть и самъ купишь просиженную, потертую cuscino, и съ

нея комфортабельнѣй будешь слушать жиденькій оркестръ, жидкую музыку «Мамзель Нитушъ», созерцать декораціи, колеблемыя токомъ воздуха, и такъ написанныя, что подумаешь – да правда-ль ты въ странѣ Джотто, Леонардо и Рафаэля? Но все техническое, зрительно-декоративное въ театрѣ Италіи отсутствуетъ. Какъ ателлана, какъ комедія масокъ, весь онъ основанъ на актерѣ, нѣкогда надѣвавшемъ маску, а теперь просто гримирующимся, но и какъ тогда – играющемъ наполовину собственный текстъ. Врядъ-ли актеръ здѣшній можетъ подумать, что долженъ выразить автора. Авторъ, комедія – это предлог, чтобы выразить себя. Древній духъ импровизаціи его не оставилъ.

И достаточно Бенини появится на подмосткахъ (именно подмосткахъ, а не сценѣ) – весь театръ заливается. Онъ веселится не напрасно. Ибо, правда, есть глубокій комизмъ, и тонкое, пѣнящееся обаянье въ самомъ послѣднемъ пустякѣ, сказанномъ имъ, въ любомъ жестѣ, любой интонаціи. Въ сущности, онъ одинъ все вывозитъ, и ему на три четверти обязаны мы тѣмъ добрымъ, свѣтлымъ смѣхомъ, что сопутствовалъ намъ часа три. Нынѣ Бенини нѣтъ въ живыхъ. Я не знаю, оставили-ли его успѣхи слѣдъ прочный въ Италіи. Слава актера мгновенна! – Какъ закипѣла, всклубилась, дошла до зрителя, такъ-же и отцвѣла. Удивительному Бенини, блиставшему въ комедіяхъ Гольдони и въ жалкихъ фарсахъ, ничтожныхъ опереткахъ – дань признательной благодарности изъ страны Гипербореевъ.

Смѣясь, въ легкой толпѣ, возвращаемся мы въ свой Albergo. Вся улица полна народу. Опять щелкаютъ бичи, катятъ веттурины, опять шумятъ, свистятъ, кричатъ, напѣваютъ. Это продолжается довольно долго. Уже мы у себя въ номерѣ, уже хочется отдохнуть послѣ дня полнаго, дня прожитого, а еще все гремитъ музыка въ кинемо черезъ улицу, все съ улицы доносятся крики, прокатываетъ

запоздалый веттуринъ, и сквозь узенькія щели жалюзи втекаетъ воздухъ – милый воздухъ Флоренціи.

Въ полночь становится тихо. Пустынно сейчасъ на улицахъ. Гдѣ-нибудь въ отелѣ укладывается утомленный мимъ, вѣчный обликъ маски древней – Бенини, а съ нимъ о бокъ дремлютъ творенія Микель-Анджело, каменѣютъ во тьмѣ соборы и дворцы, и статуи. Великое Флоренціи, и то мгновенное, что представляемъ изъ себя мы, люди, одинаково безмолвно въ одиночествѣ ночномъ. Долго-ль впивать намъ свѣтъ, благоуханіе міра? Это невѣдомо; но вѣдь не длительнѣй мы, на землѣ, той отшумѣвшей комедіи, что шла нынче въ театрѣ, и тѣмъ жарче, страстнѣй надлежитъ намъ прильнуть къ каждой медоносящей минутѣ бытія.

3 ПОЛЕТЪ

Нельзя разстаться со Флоренціей, не оглянувъ, въ послѣдній разъ, стройнаго, легкаго ея облика съ высотъ Санъ Миніато.

Тамъ, за Арно, надъ башней Санъ Никколо, подымается площадка, съ баллюстрадой. Бронзовый Давидъ, великолѣпный снимокъ, украшаетъ ее; въ глубинѣ, подъ темной зеленью кипарисовъ, вязовъ и платановъ, выше благороднаго Casino, гдѣ кафе, подымается фасадъ церкви Санъ Миніато, скромный, древній, по тоскански престромраморный. На площадкѣ этой всегда есть кто-нибудь. Дѣти играютъ у подножія Давида. Продаютъ цвѣты. На верандѣ кафе тянутъ красно-ледяной гренадинъ черезъ соломинку, пьютъ кофе. Иногда музыка доносится. Иной разъ рваный славянинъ съ Балканъ, съ медвѣдемъ на цѣпи зайдетъ сюда – продѣлываетъ нехитрыя забавы, смѣшившія насъ въ дѣтствѣ. Странно видѣть его здѣсь передъ Флоренціей, раскинувшей внизу, предъ голубѣющими холмами съ бѣлыми виллами, съ синими, бѣгущими

тѣнями облаковъ. Но и медвѣдь вошелъ, въ концѣ концовъ, въ гармонію. Яркая голубизна воздуха, свѣтлый вѣтеръ, вѣющій съ Казентина – опьянющій духъ Тосканы – все это поглотило, приняло бѣднаго комедіанта съ бѣднымъ звѣремъ.

Не за кофе, не за гренадиномъ, не за музыкой бываютъ люди здѣсь. Отсюда открывается Флоренція. И часто, вечерами, тянетъ къ Piazzale Michelangelo, вдохнуть прозрачности, спокойствія и прелести.

Какъ свѣтлая раковина, прорѣзанная изгибомъ Арно, лежитъ Флоренція въ долинѣ, окаймленной мягкими горами. Что-то жемчужное есть въ вечернемъ солнцѣ, теплѣющемъ ея отливѣ, въ нѣжной пестротѣ, взятой въ смягченномъ, дымно-золотистомъ туманѣ. Нѣчто дѣвичье – въ легкой стройности кампаниллъ, что-то живое, юное, вѣчно-мѣняющееся и вѣчно-нестарѣющееся, то, что называемъ мы нетлѣннымъ. Это волшебное Флоренціи всегда пьянитъ, духъ омываетъ, просвѣтляетъ.

Въ вечерѣ, мирно-золотѣющемъ, уходитъ солнце. Вдали, на свѣтлоозаряемыхъ холмахъ сіяетъ золотомъ стекло какой нибудь изъ виллъ, бѣло-горящихъ среди зелени. А ужъ внизу, надъ Арно, нѣжно-сиреневое одѣваетъ глубину улицъ. Дымка легка, туманна! Понемногу розовымъ наполняется воздухъ, горы порозовѣли, золото угасло, и тихо, однозвучно звонятъ Angelus церкви Флоренціи. Въ свѣтло-туманно-огненную даль, на западъ, уходитъ Арно, мимо сада Кашинэ, заволокнутаго нѣжно-лиловымъ. Позже, когда плотнѣй укутается городъ въ сизо-сиреневое, и лишь Палаццо Веккіо, Санта Марія дель Фіоре да Санта Кроче еще теплятся алымъ, влѣво, вдоль блѣднѣющаго Арно золотые огоньки означатся, тонкою цѣпью. Справа-же, съ горъ Пратоманьо, поползетъ лиловый, клочковатый сумракъ, и верхи горъ заклубятся. Значитъ, вечеръ насталъ. Городъ уходитъ во мглу сиреневую,

таетъ въ ней, и все больше, больше золотыхъ, дрожащихъ огоньковъ надъ нимъ.

Купимъ послѣднюю розу у старушки на площадкѣ, спустимся лѣсенкой, рубленой въ почвѣ каменистой – внизъ, гдѣ течетъ Арно, гдѣ трамвай бѣжитъ по набережной съ Bagni Ripoli, весь переполненный рабочимъ людомъ, operai᾿ей. А о Флоренціи можно теперь мечтать, любить ее, и вѣчно вспоминать.

Тебѣ, Флоренція! Тебѣ, таинственная родина души, съ перваго взгдяда узнанная, съ перваго дыханія полюбленная; тебѣ, молодость озарившая; тебѣ, счастьеподательница; тебѣ, о комъ мечта оживляетъ сердце – тебѣ привѣтъ, тебѣ любовь.

Великие соборы и дворцы; стройныя кампаниллы, легко взбѣгающія, нѣжно звонящія. Безсмертные поэты, Орлы Трехъ Царствъ и паладины Любви. Творцы Образовъ, прославившихъ стѣны, васъ пріемлющія. Безупречные ваятели, создавшіе расу выше человѣческой. Площади, улицы и переулки, дома и черепицы, мосты, сады и набережныя, голуби на площади Синьоріи и веттурины передъ Баптистеріемъ; скромные альберго и невѣдомые Джіованни. Бѣдный оселъ, везущій камень, собачка, задремавшая средь статуй Лоджіи, жалкій комедіантъ и голодный медвѣдь на Piazzale. Вѣтры, солнца, благоуханія, пыль, дождь, весна и лѣто, зима и осень, дни и ночи Флоренціи, розы ея садовъ и жалкій соръ мостовыхъ –

всѣ вы, великіе и малые,

вѣчные и мгновенные,

древніе, вчерашніе, нынѣшніе

завтрашніе:

пріимите поклоненіе странника краевъ дальнихъ. О ты, Флоренція – дѣва, звѣзда, мечта, фантасмагорія.

1920 г.