// Слово. Сб. 8: — М.: Книгоиздательство писателей въ Москве; 1919. С. 129—250.

БОР. ЗАЙЦЕВЪ

Голубая звѣзда.

// 129

I

Въ комнатѣ Христофорова, въ мансардѣ стараго деревяннаго дома на Молчановкѣ было полусвѣтло — тѣми майскими сумерками, что наполняютъ жилище розовымъ отсвѣтомъ зари, зеленоватымъ рефлексомъ распустившагося тополя и даютъ прозрачную мглу, называемую весной.

Передъ зеркаломъ, запотѣвшимъ слегка отъ самовара, Христофоровъ оправлялъ галстукъ. Онъ былъ уже въ сюртучкѣ, довольно поношенномъ — собирался выходить. Голубоватые глаза глядѣли на него, порядочная шевелюра, висячiе усы надъ мягкой бородкой. Онъ поправилъ узелъ галстука, завязывать котораго не умѣлъ, улыбнулся, и подумалъ: «Чѣмъ не женихъ?» Онъ даже усъ немного подкрутилъ.

Затѣмъ взялъ вѣтку цвѣтущей черемухи — она лежала на столѣ — понюхалъ. Глаза его сразу расширились, приняли странное, какъ бы отсутствующее выраженiе. Онъ вздохнулъ, надѣлъ шляпу, пальто и по скрипучей лѣсенкѣ спустился внизъ. Пересѣкъ большой дворъ — здѣсь на травкѣ играли дѣти, у каретнаго кучеръ запрягалъ пролетку, — и быстрымъ, легкимъ шагомъ зашагалъ къ Никитскому бульвару.

Въ Москвѣ сезонъ кончался. Христофоровъ шелъ на небольшой прощальный вечеръ въ пользу русскихъ художниковъ въ Парижѣ; его устраивала московская барыня изъ тѣхъ, чьи доходы обильны, автомобили быстры, туалеты неплохи. Христофоровъ мало зналъ ее. Лишь недавно встрѣтился у знакомыхъ своихъ, Вернадскихъ; и тоже получилъ приглашенiе.

Домъ Колесниковой ничѣмъ особо не выдѣлялся — двухъэтажный особнякъ въ переулкѣ, съ лакеемъ въ бѣлыхъ перчаткахъ, съ чучеломъ тигра на поворотѣ лѣстницы; лѣстница хороша тѣмъ, что рядомъ съ перилами шла кайма живыхъ цвѣ-

// 131

товъ въ ящикахъ и кадкахъ. Колесникова встрѣтила его въ залѣ, гдѣ люстры ужъ сiяли, были разставлены стулья и стояла эстрада для чтецовъ, музыкантовъ. Хозяйка — дама худая, угловатая, и не вполнѣ въ себѣ увѣренная; ей хотѣлось, чтобы все было "какъ слѣдуетъ", но неизвѣстнымъ представлялось, удастся ли это. И пожалуй, ее осудитъ острословка Сима, миллiонерша первоклассная, и меценатка.

— Ахъ, вы сюда, пожалуйста, — сказала она Христофорову, указывая на гостиную, за эстрадой. ‑ Пойдемте, тамъ и ваши знакомые есть…

Колесникова провела его въ гостиную, гдѣ густо стояла мягкая мебель, безъ толку висѣли картины, горѣло много свѣта и сидѣли нарядныя дамы. Христофоровъ слегка смутился. Ему именно показалось, что никого онъ тутъ не знаетъ, но онъ ошибался: сдѣлавъ общiй поклонъ, тотчасъ замѣтилъ онъ въ углу Вернадскихъ — Машуру и Наталью Григорьевну. Наталья Григорьевна, представительная дама, сѣдая, разговаривала съ высокой брюнеткой въ большомъ декольтэ. Машура молчала. Она была въ бѣломъ, съ красной розой на груди — тоненькая, съ не совсѣмъ правильнымъ, остроугольнымъ лицомъ; почти черные глаза ея блестѣли, казались огромными.

Увидѣвъ Христофорова, она улыбнулась. Наталья Григорьевна подняла на него свои свѣтлые, нѣсколько выцвѣтшiе глаза. Онъ подошелъ къ нимъ.

— А я думала, — сказала она, протягивая руку: — что вы не соберетесь. Значитъ, и вы пустились въ свѣтъ. Съ вашимъ-то затворничествомъ, туда же…

Она засмѣялась.

— Вы знаете, — обратилась она къ сосѣдкѣ: — Алексѣй Петровичъ одно время проповѣдывалъ полное удаленiе отъ міра, какъ бы сказать, полумонашеское состоянiе.

Сосѣдка взглянула на него и холодновато отвѣтила:

— Вотъ какъ!

Ихъ познакомили. Она называлась Анна Дмитрiевна. Христофоровъ сѣлъ на край кресла и сказалъ:

— Одно время, дѣйствительно, я жилъ очень замкнуто. Но теперь — нѣтъ. ‑ Вы знаете, Наталья Григорьевна, эту весну я, напротивъ, даже много выѣзжалъ.

// 132

Анна Дмитрiевна вдругъ засмѣялась.

— Отчего вы такъ странно говорите? Точно… — Она продолжала смѣяться: — Простите, но мнѣ показалось… какъ-то по-дѣтски…

Христофоровъ слегка покраснѣлъ.

— Я не знаю, — сказалъ онъ и обвелъ всѣхъ глазами. — Я, можетъ быть… не совсѣмъ такъ выражаюсь.

— Не понимаю, какъ это надо особенно выражаться… — Машура тоже вспыхнула. Глаза ея блеснули.

Анна Дмитрiевна слегка откинулась на креслѣ.

— Виновата. Кажется, я просто сболтнула.

— Алексѣй Петровичъ говоритъ, — сказала Машура, сильно покраснѣвъ, — такъ, какъ нужно, т.-е. какой онъ есть. Его учить незачѣмъ.

Наталья Григорьевна засмѣялась.

— Вотъ и неожиданно разговоръ принялъ воинственный характеръ.

Она была въ черномъ платьѣ, съ большимъ бантомъ у подбородка. Въ ея сѣдыхъ, хорошо уложенныхъ волосахъ, въ очкахъ, въ дорогомъ кольцѣ, духахъ — ощущалось прочное, то, что называется distinguéе. Глядя на нее, можно было почувствовать, что она прожила жизнь длинную и честную, гдѣ не было ни ошибокъ, ни паденiй, но работа, долгъ, культура. Она много переводила съ англiйскаго. Писала о литературѣ. Дружила съ Анатолемъ Франсомъ.

Разговоръ пресѣкся. Вечеръ же начался. Пѣвица пѣла. Беллетристъ съ профилемъ шахматнаго коня, во фракѣ, скучно бормоталъ свою меланхолическую вещь. Прiѣхалъ актеръ, знаменитый голосомъ, фигурой и фракомъ. Онъ ловко заложилъ руки въ карманы, слегка дрыгнулъ ногой, чтобъ поправить складку на Делосовыхъ брюкахъ, и опершись на каминъ, сразу почувствовалъ, что все въ порядкѣ, всѣ его знаютъ и любятъ.

Христофоровъ наклонился къ Машурѣ и спросилъ:

— Я не вижу Антона. Его нѣтъ здѣсь?

Машура нѣсколько закусила губу.

— И не будетъ.

Актеръ вышелъ, читалъ Блока. Въ дверь виднѣлась его

// 133

сухая, крѣпкая спина, свѣтлая шевелюра, а дальше, въ зрительномъ залѣ все полно было сiянiемъ люстръ, бѣлѣли туалеты дамъ, отсвѣчивало золото канделябръ и креселъ. Когда начали аплодировать, Машура сказала:

— Вы же знаете его. Вдругъ разсердился, сказалъ, что къ такимъ, какъ Колесникова, не ходятъ, однимъ словомъ, какъ всегда.

Она вздохнула.

— Я отвѣтила, что со мной такъ нельзя разговаривать. Онъ ушелъ, не простился. А я, конечно, отправилась. Да, — прибавила она и улыбнулась: — я совершила еще маленькое преступленiе: занесла вамъ вѣтку черемухи.

Христофоровъ засмѣялся, и чуть смутился.

— Я очень радъ, что вы…

— Какой у васъ старинный домикъ! Мнѣ отворила квартирная хозяйка, старушка старомодная, въ шали, тамъ въ комнатахъ кiоты, лампадки, половички по крашеному полу. Когда я подымалась къ вамъ по лѣсенкѣ, на перилахъ сидѣлъ котъ… Правда, похоже на келью.

— Я люблю тихiе мѣста. Да потомъ, это мнѣ и по средствамъ. Вѣдь вотъ тутъ, — онъ съ улыбкой оглянулся, — здѣсь, вѣроятно, человѣкъ, снимающiй въ передней пальто, богаче меня.

Машура взглянула на него ласковыми, темными глазами.

— Было бы очень странно, если бъ вы были богаты.

Мимо нихъ прошла Колесникова, обмахиваясь вѣеромъ.

Она благодарила знаменитаго актера, слегка наклоняясь къ нему угловатой, худой фигурой.

— Если бъ Антонъ узналъ, что я у васъ была, — продолжала Машура, — онъ бы меня знаете какъ назвалъ…

Она опять покраснѣла отъ недовольства.

Христофоровъ смотрѣлъ куда-то вдаль, въ одну точку. Голубые глаза его расширились.

— Я иногда гляжу на Антона, — сказалъ онъ, — и думаю: онъ не скоро угомонится.

Машура вздохнула.

Начался послѣднiй номеръ — мелодекламацiя — то, что любятъ въ провинцiи. Вiолончель тянула свои, якобы поэтическiя,

// 134

фiоритуры; актриса въ тысячномъ бѣломъ платьѣ бросала въ публику фразы, затѣмъ изображала нѣжность, умиленiе, вновь рокотала. Все это имѣло успехъ.

Послѣ актрисы публика стала разъѣзжаться. Свои остались. Свои дѣлились на двѣ части: участники и знакомые. Ихъ пригласили ужинать. Въ одинъ конецъ сажали актеровъ, писателей, лицъ съ именами. Тамъ и вино стояло получше. Родственники и знакомые занимали другой флангъ. Христофоровъ, Вернадскiе и Анна Дмитрiевна оказались въ серединѣ, на водораздѣлѣ титулованныхъ и разночинцевъ. Христофоровъ присматривался съ любопытствомъ. Когда нынче онъ говорилъ, что сталъ выѣзжать, это было вѣрно лишь отчасти, въ сравненiи съ прежней его жизнью — въ деревнѣ, въ тихихъ провинцiальныхъ городахъ, гдѣ приходилось ему работать и въ земствѣ, и давать уроки, жить вообще жизнью болѣе, чѣмъ скромной. Часть же этой зимы онъ провелъ въ Москвѣ, получивъ временную работу. И видалъ народу больше; но совсѣмъ, все же, не зналъ того круга, который здѣсь собирался.

Противъ него сидѣла Анна Дмитрiевна. Съ ней рядомъ офицеръ генеральнаго штаба, котораго онъ замѣтилъ еще на концертѣ: человѣкъ высокiй, сухощавый, стриженный бобрикомъ, съ нездоровымъ цвѣтомъ лица и темными, безъ блеска глазами. И онъ, и Анна Дмитрiевна много пили. Она смѣялась. Онъ же былъ сдержанъ. Вино, казалось, на него не дѣйствовало.

Христофоровъ спросилъ о немъ Наталью Григорьевну. Та поморщилась.

— Говорятъ, изъ хорошей семьи, и вначалѣ подавалъ надежды. Но потомъ какая-то темная исторiя по службѣ… Его фамилiя Никодимовъ. Нѣтъ, не моего романа. Ведетъ предосудительную жизнь. Настоящiй… — она замялась. — Un dépravé. Не понимаю Анну Дмитрiевну.

И видимо не желая продолжать, она свела разговоръ на то, о чемъ порядочные люди въ Москвѣ говорятъ каждый апрѣль и каждый май: кто куда ѣдетъ на лѣто. Христофоровъ узналъ, что нынче они будутъ подъ Звенигородомъ, сняли имѣнiе, что тамъ красиво, тихо, хотя есть и сосѣди — Анна Дмитрiевна, напримѣръ. Тутъ же она добавила, что есть свободная комната:

// 135

будетъ отлично, если онъ къ нимъ прiѣдетъ — лучше бы, надолго.

Христофоровъ благодарилъ. О лѣтѣ совсѣмъ онъ не думалъ, считалъ, что само какъ-нибудь выйдетъ, какъ и все почти въ жизни. Но сейчасъ ему было прiятно, что именно Вернадскiе его зовутъ. Много разъ уже, въ его бродяжной, нескрѣпленной жизни, приходилось ему гостить и жить у разныхъ людей. Онъ зналъ, какъ берутъ свой чемоданчикъ и являются подъ благосклонный кровъ. Но кровъ Вернадскихъ былъ особенно прiятенъ.

Било два, когда Христофоровъ выходилъ изъ подъѣзда. Вернадскiе уже уѣхали. Вслѣдъ за ними выходила Анна Дмитрiевна, Никодимовъ, и еще цѣлая компанiя. Автомобиль ждалъ ихъ. Ѣхали за городъ, встрѣчать разсвѣтъ. Когда Христофоровъ шагалъ уже по переулку, машина, тяжело шурша, обогнала его.

— Прощайте! — крикнула Анна Дмитрiевна. — Дитя, не сердитесь!

Онъ снялъ шляпу и помахалъ. Автомобиль умчался. Христофоровъ шелъ съ непокрытой головой. Ночь была синяя, прозрачная и теплая. На востокѣ свѣтлѣло. Тамъ виднѣлась крупная, играющая звѣзда. Христофоровъ поднялъ голову. И тотчасъ увидѣлъ голубую Вегу, прямо надъ головой. Онъ не удивился. Онъ зналъ, что стоитъ ему поднять голову, и Вега будетъ надъ нимъ. Онъ долго шелъ, всматриваясь въ нее, не надѣвая шляпы.

II

Въ дни начала iюня домъ Вернадскихъ принялъ тотъ видъ, какой имѣютъ многiе дома съ наступленiемъ лѣта: мебель въ чехлахъ, гардины убраны, портреты, картины на стѣнахъ затянуты кисеей. Это значитъ, что Машура съ Натальей Григорьевной, послѣ долгой, сложной уборки выѣхали, наконецъ, на Брестскiй вокзалъ, и въ купэ перваго класса, сдавъ многочисленный багажъ, катятъ мимо разныхъ Кунцевыхъ и Филей къ станцiи, откуда извозчичья коляска отвезетъ ихъ въ новое лѣтнее пристанище.

// 136

Дорога на лошадяхъ прiятна и разнообразна; небогатые нивы, лѣса, иногда хвойные; зажиточныя села съ хорошими избами; много шоссе; есть старинныя, знаменитыя подмосковныя съ парками и прудами — къ нимъ ведутъ иногда березовыя аллеи; въ селахъ новыя школы, столбы на перекресткахъ съ надписями о дорогахъ — тѣ мелочи, что говорятъ о нѣкой просвѣщенности.

Вечерѣло. Изъ-за поворота въ лѣсу вдругъ открылся видъ на Москву-рѣку, луга и далекiй Звенигородъ. Въ густой зелени горѣла золотая глава монастыря. Закатнымъ свѣтомъ, легкой, голубѣющей дымкой былъ одѣтъ пейзажъ. Коляска взяла влѣво, песчанымъ берегомъ; лошади перешли на шагъ. Подплывалъ паромъ. Куликъ летѣлъ надъ водой.

— Здѣсь очень хорошо, — сказала Наталья Григорьевна. — Мнѣ очень нравится.

— Да.

Машура не была нынче разговорчива. Она нѣсколько устала. На поблѣднѣвшемъ лицѣ глаза казались еще темнѣе.

— Обрати вниманiе на эти луга. Прямо съ нашей террасы откроется видъ на много верстъ. И потомъ, здѣсь чрезвычайно здоровый климатъ.

Наталью Григорьевну, прiемную свою мать, Машура очень уважала. Тутъ была и любовь; но съ дѣтства любовь поставили такъ, что бурно выражаться, въ нѣжности, она не могла. И иногда Машурѣ хотѣлось, какъ и сейчасъ, чтобы мать немного была менѣе основательна, покойна. «Свѣжiй воздухъ, климатъ, полезно», — слова мелькали въ ея мозгу, ничего не говоря. Ей все равно было, полезна жизнь здѣсь или нѣтъ.

На зарѣ въѣхали въ старую усадьбу, бывшую вотчину Годуновыхъ — уже смеркалось. Огромный деревянный домъ показался мрачнымъ; мебели было мало. Въ залѣ съ поскрипывавшимъ паркетомъ, за круглымъ столомъ онѣ ужинали при свѣчахъ. Свежiя рѣдиски съ масломъ казались вкусны; на свѣчи летѣли ночныя бабочки, въ углахъ было полутемно. Заря изъ темно-красной переходила въ холодноватую мглу. Будто жутко стало Машурѣ — нежилое, ветхое надо обогрѣть, прежде чѣмъ станетъ своимъ. Все же, поужинавъ, она спустилась въ садъ. Росла тутъ трава, кое-гдѣ цвѣты, какiе кому вздумается. Такiя жъ и дорожки: будто ихъ никто и не дѣлалъ, пролегли онѣ, какъ

// 137

Богъ на душу положитъ. За садомъ канава въ березахъ, а тамъ луга. Машура вышла въ нихъ. Было росисто. Надъ Москвой-рѣкой стоялъ туманъ, деревня смутно темнѣла. Тамъ наигрывали на гармоникѣ. Машура не знала, хорошо ей сейчасъ, или плохо. Новое мѣсто, новые луга, усадьба, неизвѣстныя ели высятся тамъ, правѣе. Завтра взойдетъ солнце, и новыя мѣста откроютъ новую свою, дневную душу.

«Вотъ Алексѣй Петровичъ сразу понялъ бы тутъ все», — вдругъ подумала она. «Почему Алексѣй Петровичъ?» А ведь про него сказалъ одинъ знакомый: «Въ немъ есть священный идiотизмъ». Она засмѣялась. «Ну, это пустяки! Вовсе не идiотизмъ, а что онъ немного фантастическiй, это вѣрно».

Въ домѣ два окна свѣтились. Одно распахнулось, и голосъ Натальи Григорьевны, не очень громко, но какъ разъ, чтобы слышно было, крикнулъ:

— Машура! Пора домой.

— Иду-у!

Съ дѣтства Машура знала, что Натальѣ Григорьевнѣ она подчиняется. Съ дѣтства порядокъ и серьезность внушались ей, хоть не всегда успѣшно.

Прибредя домой, она прошла въ комнату матери. Наталья Григорьевна, въ чепцѣ, очкахъ и безукоризненномъ бѣльѣ лежала въ постели и читала романъ друга своего, Франса. Машура поцѣловала ей руку.

— Ты все бродишь, — сказала Наталья Григорьевна, — пора бы и ложиться. Завтра тебя не подымешь.

— Нѣтъ, милая мама, подымете, когда понадобится.

— Мнѣ не понадобится, но для твоей же пользы.

Машура раздѣвалась въ комнатѣ рядомъ. Уже заплетя косы, дунувъ на свѣчку, чтобы ложиться, она спросила изъ темноты:

— Мама, а тутъ не страшно?

Не отрываясь отъ чтенiя, Наталья Григорьевна отвѣтила:

— Нѣтъ.

Машура перекрестилась, натянула одѣяло на худенькое плечо и опять спросила:

— Антонъ не говорилъ, когда прiѣдетъ?

// 138

— Развѣ можно придавать значенiе его словамъ? Сказалъ, что нескоро.

— И очень буду рада, — холодно отвѣтила Машура.

«Конечно, думала Наталья Григорьевна уже въ темнотѣ: эти взаимные qui pro quo и пертурбацiи необходимы. Все же характеръ Антона»… Она вздохнула и вспомнила объ Анатолѣ Франсѣ. Вотъ гдѣ культура, порядокъ, уравновешенность! Тутъ ей представилось, что трудное слово культура можно по-новому опредѣлить. Старческой рукой зажгла она вновь свѣчку и, надѣвъ очки, записала въ книжечку афоризмовъ и наблюденiй: «Культура есть стремленiе къ гармонiи. Культура — это порядокъ». Записью она осталась довольна и покойно отошла ко снамъ.

Хотя съ вечера голова немного ныла, Машура хорошо спала, встала въ добромъ настроенiи. Надѣла бѣлую матерчатую шляпу, добыла лопату, скребокъ, и къ запущенному саду стала примѣнять то, что ночью мать назвала культурой. Чистила дорожки, вскопала клумбу. Наталья Григорьевна поощряла такiя дѣла, — находя, что общенiе съ землей полезно для молодежи: укрѣпляетъ тѣло, облагораживаетъ душу.

Сама она занялась домомъ; надо было и его подтянуть. Наталья Григорьевна не хлопотала и не суетилась; она дѣйствовала. Подъ ея умѣлымъ водительствомъ переставили мебель; что нужно — добавили; появились скатерти на столахъ, на окнахъ портьеры, букеты сирени въ вазахъ. Было разобрано бѣлье. Платье развѣсили по шкафамъ.

Передъ завтракомъ, когда меньше всего о немъ думали, вкатилъ на велосипедѣ Антонъ. Онъ былъ въ каскеткѣ, поношенной лѣтней парѣ, запыленный. Потъ катился со лба. Поставивъ велосипедъ, онъ снялъ фуражку и отеръ разгоряченное лицо. Антонъ нѣсколько сутулился, но стоялъ твердо на коротковатыхъ ногахъ. Онъ былъ некрасивъ — съ широкимъ лбомъ, небольшими глазами, сидѣвшими глубоко; не украшалъ его и нечистый цвѣтъ лица — что-то непородистое, тяжеловатой выдѣлки въ немъ чувствовалось. Отецъ Антона былъ дьячокъ.

— Насилу васъ нашелъ, — сказалъ онъ Натальѣ Григорьевнѣ, здороваясь. — А, и Машура занялась хозяйствомъ. Дѣло.

Машура подошла, и просто ему улыбнулась.

// 139

— Какъ видишь.

— А я, извини меня, вѣдь нынче тебя и не ждала, — сказала Наталья Григорьевна.

— Имѣли полное основанiе. Я не хотѣлъ прiѣзжать, но потомъ передумалъ… — Онъ вдругъ густо покраснѣлъ, и какъ будто на себя разсердился. — Да, а потомъ прiѣхалъ.

— Позвали завтракать. Завтракъ былъ умѣренный, свѣжiй и вегетарiанскiй, во вкусѣ дома.

— А, — сказалъ Антонъ, улыбнувшись. — У васъ все то же, овощи, спасенiе души…

— Нѣтъ, не спасенiе, — отвѣтила Наталья Григорьевна, — а просто нахожу это здоровымъ.

— Антонъ давно бывалъ у нихъ, еще вихрастымъ гимназистикомъ, когда вмѣстѣ съ Машурой состоялъ старостой гимназическаго клуба. Уже тогда онъ былъ серьезенъ, головастъ, давалъ уроки, помогая матери, и стремился на физико-математическiй факультетъ. Но и теперь, считаясь женихомъ Машуры, изучая интегральное исчисленiе, — цѣликомъ не могъ привыкнуть къ дому Вернадскихъ. Что-то его удерживало. Онъ уважалъ Наталью Григорьевну, но ненавидѣлъ Анатоля Франса, бѣльевые шкафы въ ихъ домѣ, дворню, сундуки и порядокъ, олицетворенiемъ котораго считалъ хозяйку. Кромѣ того, ему казалось, что онъ плебей parvénu. Онъ, вѣроятно, не прощалъ Натальѣ Григорьевнѣ ея барства.

И теперь, когда она говорила о профессорахъ, университетѣ, его будущей работѣ, ему казалось, что это все — изъ приличiя, чтобы его занять и выказать вниманiе.

Послѣ завтрака Антонъ прилегъ въ гостиной на диванѣ. Обычныя, очень частыя мысли проходили въ его мозгу. Казалось, что его не цѣнятъ; Наталья Григорьевна недовольна, что онъ близокъ ихъ дому; даже Машура его не понимаетъ. Чтó именно въ немъ понимать — онъ затруднился бы сказать, но что онъ существо особенное, — въ этомъ Антонъ былъ увѣренъ.

Однако, онъ заснулъ самымъ крѣпкимъ и негенiальнымъ образомъ и проспалъ часа два. Проснувшись, зѣвнулъ и всталъ. Въ домѣ было тихо — чувствовалось, что никого нѣтъ, пахло сиренью отъ букетовъ, чуть навѣвалъ вѣтерокъ изъ балконной двери; шмель гудѣлъ; въ блѣдныхъ, перламутровыхъ облакахъ

// 140

стояло солнце — неяркое и невысокое. Антонъ вдругъ улыбнулся, самъ не зная чему. Захотѣлось видѣть Машуру; онъ не зналъ, гдѣ она; просто вышелъ въ садъ, взялъ направо, прыгнулъ черезъ канаву и направился къ недалекому лѣсу. Пахло лугами; откуда-то доносились голоса; будто телѣга поскрипывала. У опушки лѣса виднѣлось бѣлое платье.

Лѣсъ былъ — ельникъ; тропинка выводила къ обрыву надъ рѣчкой, притокомъ Москвы-рѣки. Песчаный скатъ шелъ къ водѣ, въ немъ стрижи устраивали ямки, и торчали корни сосны. Машура босикомъ, слегка подоткнувъ юбку, стояла по щиколку въ водѣ и подымала камни. Иногда ракъ оказывался тамъ. Она хватала его подмышки и бросала въ лукошко съ крапивой.

Антонъ сѣлъ на обрывъ, спустивъ внизъ ноги.

— Ты устраиваешь деревенскую идиллiю?

Машура подняла на него лицо, трепещущее оживленiемъ, весело отвѣтила:

— Раковъ ловлю.

— А я заснулъ, проснулся, и не могу понять, гдѣ я.

— Ложись опять. Ты утромъ былъ хмурый. А сейчасъ какой?

Антонъ усмѣхнулся.

— Сейчасъ я, кажется, приличенъ.

Онъ легъ недалеко отъ обрыва на мелкiя, сухiя хвои. Справа даль голубѣла, шли луга, виднѣлся Звенигородъ. Слѣва темной чащей стояли елки на пустынной, иглами усѣянной землѣ. Тамъ было мрачно. Съ луговъ же тянуло тепломъ, благоуханiемъ, какое-то благорастворенiе было въ этомъ мѣстѣ. Внизу видѣлъ Антонъ излучину рѣчки, съ настоенной, темно-коричневой водой, гдѣ голыми, покраснѣвшими ногами дѣйствовала Машура. Ему было очень покойно тутъ.

Позанявшись своей забавой, пришла Машура, натянула чулки, сѣла рядомъ. Онъ положилъ голову ей на колѣни. Ея руки пахли водой, раками, водорослями. Она гладила ему волосы и говорила:

— Хорошо, что сейчасъ ты милый, и ты правда мой милый, такой Антонъ, какъ надо быть. Настоящiй мой женихъ. А когда не настоящiй, я тоже знаю. И не люблю.

Антонъ слегка фукнулъ.

// 141

— Бѣлымъ-то насъ всякiй полюбитъ. Ты полюби чернымъ.

— Что жъ, и чернымъ…

— Всякимъ?

— Всякимъ…

Машура задумалась, по ея худому, нервному лицу прошло какъ бы напряженiе.

— Но и я не все понимаю, иногда мнѣ кажется, что между нами, мною и тобой, уже роковое, судьбой назначенное, какъ знаю я тебя почти ребенкомъ. А иногда думаю: навсегда ли?

— Скажи, — спросилъ онъ вдругъ, — правда, что этотъ… Христофоровъ къ вамъ прiѣдетъ?

— Да, хотѣлъ. Почему ты спрашиваешь?

— Нѣтъ, ничего. Просто вспомнилъ.

Онъ взялъ Машурину руку, поцѣловалъ въ ладонь, и долго разсматривалъ.

— Мнѣ всегда нравилась твоя рука. Пальцы длинные, тонкiе.

Онъ вздохнулъ и сказалъ уже нѣсколько инымъ тономъ:

— Бѣлая кость!

Машура опять задумалась.

— А что если я очень легкомысленная? — вдругъ спросила она. — Ты меня невѣстой считаешь…

Онъ вспыхнулъ.

— И пересталъ бы считать, если бъ…

Онъ не договорилъ.

Нѣкоторое время они молчали. Что-то тяжелое переливалось въ Антонѣ. Видимо, онъ себя сдерживалъ.

— Удивляюсь, — сказалъ онъ, наконецъ, — если ты меня дѣйствительно любишь, почему же такiя мысли…

Тутъ какъ-будто Машура смутилась.

— Ахъ, это, конечно, чепуху я говорю.

Когда они шли домой, Антонъ вдругъ сказалъ ей, просто и глухо:

— А я думаю, что одинъ человѣкъ уже тебѣ нравится.

Машура высунула ему кончикъ языка, фыркнула и, подобравъ платье, помчалась къ саду.

Дома ждалъ самоваръ, чай съ очень бѣлыми сливками, Наталья Григорьевна. А въ сумеркахъ еще малое событiе произо-

// 142

шло въ усадьбѣ, бывшей вотчинѣ Годунова: на парѣ лошадей, въ телѣжкѣ, съ мужикомъ на козлахъ подкатилъ голубоглазый Христофоровъ. Онъ былъ въ широкополой шляпѣ, синей рубашкѣ, на которую надѣлъ ветхое лѣтнее пальтецо; усы свѣшивались внизъ, глаза глядѣли обычно — привѣтливо, по дѣтски. Назвавъ мужика «вы, кучеръ», заплативъ, Христофоровъ, слегка запыленный, съ небольшимъ чемоданчикомъ, другомъ бродячей жизни, предсталъ Антону, Машурѣ и Натальѣ Григорьевнѣ.

III

Христофоровъ, какъ ему и полагалось, занялъ низенькiй мезонинъ. Здѣсь быстро онъ освоился, вынулъ вещи, разложилъ книжки; цвѣты въ вазочкѣ появились на столѣ ‑ и нѣчто отъ Христофорова сразу опредѣлилось въ его жилищѣ. Было оно въ этихъ цвѣтахъ, въ снимкѣ ботичеллiевой Весны на стѣнѣ, въ книгахъ, чемоданчикѣ, въ штиблетахъ на ластикѣ, выглядывавшихъ изъ угла комнаты.

Въ жизнь дома онъ вошелъ удобной частью; былъ незамѣтенъ, нешумливъ, неутомляющъ; гулялъ иногда съ Машурой и Антономъ. Съ Натальей Григорьевной могъ поговорить о Шатобрiанѣ.

Антонъ чувствовалъ себя съ нимъ неровно. Что-то въ Христофоровѣ ему не нравилось, почти раздражало. Не любя кого-нибудь, онъ обычно — рѣзко задиралъ. Задирать Христофорова было нелегко, за полной его нечувствительностью. Быть добрымъ и простымъ — тоже не выходило. Антона злило спокойствiе, какъ бы безоблачность этого человѣка.

— Я знаю, — говорилъ онъ Машурѣ, раздраженно, — что онъ у червяка попроситъ извиненiя, если наступитъ. Люди, которые всегда, во всемъ правы! Невыносимо!

Машура смотрѣла на него съ усмѣшкой.

— Ты бы лучше хотѣлъ, чтобы онъ всегда былъ неправъ?

— Не подумай, пожалуйста, что я чрезмѣрно имъ интересуюсь, — сказалъ Антонъ, подозрительно. — Мнѣ, въ сущности, до него очень мало дѣла.

// 143

— Я ничего не думаю, — сказала Машура, — но ты къ нему несправедливъ.

— Ну, конечно, я во всемъ виноватъ.

— Антонъ вспыхнулъ, и разговоръ прервался.

Иногда онъ садился на велосипедъ и уѣзжалъ на станцiю, оттуда съ поѣздомъ въ городъ. Безъ него въ домѣ сразу становилось тише; иногда Машура ловила себя даже на томъ, что нѣсколько она отдыхаетъ; легче нервамъ. Это было отчасти и нехорошо; ее изумляли отношенiя съ нимъ. Уже давно привыкла она считать его своимъ, и себя — принадлежащей ему. Тогда откуда же эта неловкость? Какъ бы затрудненность въ чувствахъ? «У него нелегкiй характеръ», рѣшала она, стараясь себя успокоить. — «Но, конечно, я должна его поддерживать».

Страннымъ казалось еще то, что съ Христофоровымъ ей было легче, свободнѣе, хотя понимала она его еще менѣе, чѣмъ Антона. Иногда, ложась спать, она улыбалась въ темнотѣ: «Онъ странный, но страшно милый. И страшно настоящiй, хотя и странный».

Случалось ей видѣть, какъ въ знойный полдень подолгу онъ сидѣлъ надъ гусеницей, ползшей по листу; безъ шляпы бродилъ по саду, съ расширенными зрачками. Обѣдая на балконѣ, внимательно наблюдалъ, куда летитъ горлинка, точно ему это требовалось. И съ той же внимательностью, нѣжностью переводилъ взглядъ на Машуру.

— Вамъ все нужно, всѣ нужны? — улыбаясь, спрашивала Машура.

Онъ отвѣчалъ покойно и привѣтливо:

— Я люблю вѣдь это… все живое.

Въ мезонинѣ у него была подвижная карта неба. На каждый день онъ могъ опредѣлять положенiе звѣздъ. Вечерами очень часто выходилъ въ садъ, всматривался въ небо, какъ бы свѣряясь, все ли на мѣстахъ въ его хозяйствѣ.

Это замѣтила и Наталья Григорьевна.

— У васъ со звѣздами какiя-то особыя отношенiя, — сказала она разъ шутливо.

— Дружественныя, — отвѣтилъ Христофоровъ такъ серьезно, будто правда звѣзды были его личными знакомыми.

Однажды вечеромъ они сидѣли съ Машурой на террасѣ.

// 144

Христофоровъ былъ какъ-то тихъ и задумчивъ весь этотъ день.

— Когда же Антонъ вернется? — спросилъ онъ.

Машура сдержанно отвѣтила:

— Не знаю.

Онъ помолчалъ.

— Мнѣ кажется, онъ не особенно хорошо себя чувствуетъ. Машура слегка вздохнула и спросила:

— А какъ вы себя чувствуете?

— Я — отлично, — тихо отвѣтилъ Христофоровъ. — У васъ здѣсь мнѣ очень хорошо. Но думаю, все же, недолго тутъ пробуду.

Съ луговъ тянуло сыростью и сладкой свѣжестью. Москва-рѣка туманилась.

— Почему недолго?

— Знаете, — сказалъ Христофоровъ, — мнѣ всегда приходится кочевать. То тутъ, то тамъ. У меня нѣтъ такъ называемаго гнѣзда. Кромѣ того, что-то смущаетъ меня здѣсь.

— Какъ странно… Что же можетъ васъ смущать? — спросила Машура съ качалки, слегка измѣнившимся голосомъ.

Христофоровъ опять отвѣтилъ не сразу.

— Не могу объяснить, но мнѣ кажется, что я не долженъ жить у васъ.

— Ну, это глупости!

Машура привстала, явное неудовольствiе можно было въ ней прочесть. Даже глаза нервно заблестѣли.

— Вы все выдумываете, все разныя фантазiи.

Расширивъ зрачки, Христофоровъ смотрѣлъ вдаль, не отрываясь.

— Нѣтъ, я ничего не выдумываю.

Машура подошла къ нему, взглянула прямо въ лицо. Его глаза какъ-будто фосфорически блестѣли.

— Нѣтъ, правда, — тихо спросила она, — что васъ смущаетъ?

Христофоровъ взялъ ея руку и молча пожалъ.

Машура сбѣжала въ цвѣтникъ, остановилась.

— Это что за звѣзда? — спросила она громко. — Вонъ тамъ? Голубоватая?

// 145

— Вега, — отвѣтилъ Христофоровъ.

— А!.. — протянула она безразлично и пошла въ глубь сада. Сдѣлавъ небольшой туръ, вернулась.

Христофоровъ стоялъ у входа, прислонившись къ колоннѣ.

— Въ васъ есть сейчасъ отблескъ ночи, — сказалъ онъ, — всѣхъ ароматовъ, очарованiй… Можетъ быть, вы и сами звѣзда, или Ночь…

Машура близко подошла къ нему и улыбнулась ласково.

— Вы немного… безумный, — сказала она и направилась въ домъ. Съ порога обернулась и прибавила:

— Но, можетъ быть, это и хорошо.

Машура не скрывала, — она тоже была взволнована. Весь этотъ разговоръ былъ неожиданъ, и такъ страненъ…

Она пробовала читать на ночь, но не читалось. Спать — тоже не спалось. За стѣной мирно почивала Наталья Григорьевна. Въ комнатѣ было смутно; вѣтерокъ набѣгалъ изъ окна. Съ луговъ слышенъ былъ коростель. Долетали запахи, тайные вздохи ночи. Машура ворочалась.

Около часу она встала, накинула капотъ. Ей хотѣлось двигаться. Прислушиваясь къ мѣрному, негромкому храпѣнью за стѣной, она съ улыбкой подумала: «Ни къ чему, оказывается, доброе мамино воспитанiе!» Все же выходила потихоньку, чтобы ее не разбудить — не чрезъ балконъ, а съ другой стороны, гдѣ былъ подъѣздъ. Тутъ росли старыя ели. Среди нихъ шла аллея, по которой подъѣзжали къ дому. Машура направилась по ней. Было очень темно, лишь надъ головой, сквозь густыя лапы деревъ, мелькали звѣзды. Надъ скамейкой, влѣво, свѣтился огонекъ папиросы. Машура быстро прошла мимо, среди тьмы парка, къ калиткѣ, выходившей въ поле. Тутъ стало свѣтлѣе. Вилась дорога; поблѣднѣвшiя передъ разсвѣтомъ поля тянулись. Отсюда завтра долженъ былъ прiѣхать Антонъ. Машура оперлась на изгородь, смотрѣла вдаль.

Сзади послышались шаги. Она обернулась. Это подходилъ Христофоровъ.

Папиросу онъ держалъ въ рукѣ, нѣсколько впереди себя.

— А я и не сообразилъ, что это вы, — сказалъ онъ, тихо улыбнувшись.

// 146

— Ночь проходитъ, еще часъ, будетъ свѣтать, — отвѣтила Машура.

— Почему вы нынче спросили о звѣздѣ Вегѣ? — вдругъ сказалъ Христофоровъ.

Машура обернулась.

— Просто… спросила. Она бросилась мнѣ въ глаза. А это что, важно?

Христофоровъ не сразу отвѣтилъ. Потомъ все-таки сказалъ.

— Это моя звѣзда.

Машура улыбнулась.

— Я и не отнимаю ее.

Христофоровъ тоже усмѣхнулся.

— Значитъ, — продолжала Машура, — мама права, когда говоритъ, что со звѣздами вы лично знакомы.

— Не смѣйтесь, — отвѣтилъ Христофоровъ. — Лучше поглядите на нее. Къ счастью, и сейчасъ еще она видна. Вглядитесь въ ея голубоватый, очаровательный и таинственный свѣтъ… Быть можетъ, вы узнаете въ немъ и частицу своей души.

Машура молча смотрѣла.

— Я не смѣюсь. Правда, звѣзда прелестная. А почему она ваша?

Но Христофоровъ не отвѣтилъ. Онъ показалъ ей Сатурнъ, висѣвшiй надъ горизонтомъ; остро-колючаго Скорпiона; Кассiопею — вѣчную спутницу неба, крестъ Лебедя.

Когда они возвращались, свѣтлѣло и подъ елями.

Жаворонокъ запѣлъ въ поляхъ. Далеко, въ Звенигородѣ, звонили къ заутрени.

Христофоровъ напомнилъ, что давно ужъ они собирались сходить въ монастырь — старинное, знаменитое мѣсто.

— Да, хорошо, — отвѣтила Машура. — Пойдемъ. Вотъ Антонъ прiѣдетъ.

Она была разсѣяна. Спать легла съ еще болѣе страннымъ чувствомъ. Ночь безъ сна, разговоры съ Христофоровымъ, волненiе. Нѣтъ, тутъ что-то есть, почти противъ Антона. Она очень устала. Засыпая, подумала… «Если бъ я разсказала ему, онъ бы страшно разсердился. И если бы онъ былъ тутъ… ну, какiя глупости… вѣдь я же ничего противъ него не сдѣлала».

// 147

Съ этимъ она заснула.

Антонъ прiѣхалъ утромъ, по той самой дорогѣ, откуда она его ждала, на томъ же велосипедѣ. Машура была съ нимъ ласкова — задумчивой, подчеркнутой ласковостью. Но о прогулкѣ съ Христофоровымъ не сказала.

IV

Въ монастырь собрались черезъ нѣсколько дней. Прежде Антонъ самъ предлагалъ сходить туда, но теперь возражалъ; и въ концѣ концовъ — тоже отправился.

Они вышли утромъ, при милой, свѣтло-солнечной погодѣ. Дорога ихъ — лугами, недалеко отъ Москвы-рѣки, мелкимъ своимъ теченiемъ, изгибами, лѣнью красящей здѣшнiй край. Берега ея заросли лознякомъ; стадо дремлетъ въ немъ въ горячiй полдень; легкой рябью тянется песокъ, бѣлый и жгучiй; у воды пробѣгаютъ кулики, подрагивая хвостиками. Дачницы идутъ съ простынями, выбирая мѣсто для купанья. На пескѣ голые мальчишки.

Вдали лѣсъ засинѣлъ, надъ Звенигородомъ; раскинулся по холму самъ городокъ, и древнiй соборъ его бѣлѣетъ. Домики сѣрые и красные, подъ зелеными крышами, среди садовъ, вблизи монастыря, глядящаго золотыми главами изъ дубовъ. Старый, маленькiй городъ. Красивый издали, безпорядочный, растущiй какъ Богъ на душу положитъ; освященный древнею, благочестивою культурой.

Было далеко зà полдень, когда Машура и Антонъ съ Христофоровымъ подымались къ монастырю. Путь извивался; налѣво крутое взгорье, съ рѣдкими соснами и дубами; на вершинѣ стѣна монастыря, ворота, купола, церкви — какъ въ сказкахъ; вправо — дубовый лѣсъ. Нѣсколько поворотовъ — взобрались, наконецъ: монастырская гостиница. Двухъэтажный домъ, со старинными, стеклянными сѣнцами, съ половичкомъ на крашеной лѣстницѣ, длиннымъ коридоромъ съ несвѣжимъ запахомъ — все то, что напоминаетъ давнiя времена, дѣтство, постоялые дворы въ провинцiи, долгiя путешествiя на лошадяхъ.

// 148

Заняли комнату съ бѣлыми занавѣсочками, портретами архiереевъ и архимандритовъ. Обѣдали на свѣжемъ воздухѣ, въ тѣни дубовъ, за врытымъ въ землю, деревяннымъ столомъ; внизу виднѣлась рѣчка, поля и заросшiе лѣсомъ холмы. Тянуло прохладой. Монахъ медленно подавалъ блюда.

Антонъ былъ хмуръ.

— Собственно, — сказалъ онъ, — я не совсѣмъ понимаю, зачѣмъ мы здѣсь. Самый обыкновенный монастырь.

— Ты самъ говорилъ, что здѣсь очень хорошо, — отвѣтила Машура.

— Хмъ! Когда я это говорилъ? И въ какомъ смыслѣ?

Машура не возражала.

— А мнѣ очень нравится, — сказалъ Христофоровъ, обтирая усы. — Между прочимъ, не посмотрѣть ли сейчасъ, послѣ обѣда, соборъ, тамъ въ городѣ…

Антонъ заявилъ, что итти сейчасъ никуда не намѣренъ, тѣмъ болѣе «тащиться по жарѣ Богъ знаетъ куда».

Христофоровъ было отказался, но Машура рѣшила, что непремѣнно пойдетъ. Темные глаза ея заблестѣли, прониклись трепетомъ и раздраженiемъ. Антонъ сказалъ, что ляжетъ спать. Пусть они гуляютъ.

— Все вѣдь это нарочно, все нарочно, — говорила Машура черезъ полчаса, идя съ Христофоровымъ. — Ахъ, я его знаю!

Христофоровъ какъ-то стѣснялся.

— Можетъ быть, мы напрасно идемъ.

— Я иду, — холодно отвѣтила Машура, — посмотрѣть старинный соборъ. Мнѣ это интересно.

Соборъ стоялъ выше города, на площадкѣ, окаймленной лѣсомъ — бѣлый, древне-простой, небольшой, съ нехитрой звонницей рядомъ.

Машура съ Христофоровымъ сѣли въ тѣни, на ветхую лавочку. Внизъ тянулся Звенигородъ. Москва-рѣка вилась; далеко, за лугами, въ лѣсу бѣлѣлъ домъ съ колоннами.

— Удѣльный городъ, — сказалъ Христофоровъ. — Эти мѣста видали древнихъ князей, и татаръ, поляковъ, моленiя, войну… Сама исторiя.

— Здѣсь очень хорошо, — сказала Машура. — Смотрите, какой лѣсъ сзади!

// 149

Площадка опоясывалась какимъ-то валомъ — похоже, остатками старинныхъ укрѣпленiй. За ними лѣсъ стоялъ, густой, смолистый, вѣрно, не разъ смѣнявшiйся со времени св. Саввы. Тянуло свѣжимъ, очаровательнымъ его благоуханiемъ.

— Времена Петра прошли тутъ незамѣтно, — говорилъ Христофоровъ. — Потомъ Екатерина, помѣщики. Этотъ край весь въ подмосковныхъ. Знаменитое Архангельское недалеко отсюда. И другiя. Жизнь отвернула новую страницу, новый слѣдъ. Можетъ быть, и нашъ вѣкъ проведетъ свою черту. А мы, — сказалъ онъ тихо, и глаза его расширились: — мы живемъ и смотримъ… радуемся и любимъ эти переливы, вѣчныя смѣны. И пожалуй, живемъ тѣмъ прекраснымъ, что… вокругъ.

Машура не отвѣтила. Не то, чтобы она была поглощена чѣмъ, все же какъ-то замкнулась, собралась.

По дорогѣ назадъ Христофоровъ сказалъ:

— А остатокъ лѣта придется мнѣ проводить въ Москвѣ...

Машура нѣсколько задохнулась.

— Вы… наблюдатель… созерцатель… вамъ все равно, гдѣ, съ кѣмъ жить. Слѣдите за переливами… Что жъ, вамъ виднѣе.

Христофоровъ отвѣтилъ тихо и очень сдержанно:

— Я уѣзжаю не потому, что я наблюдатель.

Машура пожала плечами.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Правъ — я, — отвѣтилъ Христофоровъ, мягко, какъ бы съ грустью. — Повѣрьте!

Когда они подходили къ гостиницѣ, у подъѣзда стоялъ автомобиль. Высокiй офицеръ и господинъ въ штатскомъ говорили съ монахомъ. Въ автомобилѣ сидѣла дама. Машура сразу узнала Анну Дмитрiевну.

Анна Дмитрiевна улыбнулась.

— А, и мы! Паломничествомъ занимаетесь?

Машура сказала, гдѣ они были. Господинъ въ штатскомъ обернулся.

— Чортъ возьми, почему же насъ не пускаютъ? Нѣтъ, скажите пожалуйста, мнѣ очень это нравится: святое мѣсто, мы прiѣхали отдохнуть, и вдругъ — нѣту номеровъ!

Онъ былъ худой, сѣдоватый, съ изящнымъ лицомъ. Синiе

// 150

глаза смотрѣли удивленно. Подойдя къ Машурѣ онъ поклонился, назвалъ себя:

— Ретизановъ.

И все улыбался, недоумѣнно, какъ бы обиженно.

— А намъ больше повезло, — сказалъ Христофоровъ. — У насъ есть комната, мы бы могли ее предложить.

Машура подтвердила.

— Такъ у васъ есть комната? — закричалъ Ретизановъ, все держа передъ собою канотье. — Дмитрiй Павлычъ, — крикнулъ онъ офицеру: — у нихъ есть комната!

Никодимовъ подошелъ, вѣжливо поклонился. Глаза его, какъ обычно, не блестѣли.

— Вы намъ очень поможете, — сказалъ онъ.

Анна Дмитрiевна вышла изъ автомобиля.

— Ну, милая вы голова, — сказала она Ретизанову, — почему же вы думаете, что въ монастырской гостиницѣ обязаны имѣть для васъ помѣщенiе?

— Нѣтъ, это странная вещь, мы прiѣхали, и вдругъ…

Ретизановъ развелъ руками. Онъ, видимо, былъ нервенъ и легко, какъ-то ребячески вспыхивалъ.

Антонъ не очень оказался доволенъ, когда къ нимъ въ номеръ ввалилась цѣлая компанiя. Онъ сказалъ, что былъ уже въ монастырѣ, и тамъ нѣтъ ничего интереснаго.

— Я бывалъ тутъ давно, — тихо сказалъ Христофоровъ, — но сколько помню, напротивъ, монастырь мнѣ очень нравился.

Антонъ взглянулъ на него своими маленькими, острыми глазами почти дерзко и фыркнулъ:

— Можетъ быть, вамъ и понравился.

— Я смертельно пить хочу, — сказала Анна Дмитрiевна, — пусть святые люди дадутъ мнѣ чаю, выпьемъ и пойдемъ разсудимъ, кто правъ.

Автомобиль попыхтѣлъ внизу и въѣхалъ во дворъ; розовый домъ, напротивъ, сiялъ въ солнцѣ. Коридорный, временъ давнишнихъ, въ русской рубашкѣ и нанковыхъ штанахъ принесъ на подносѣ порцiи чаю; прiѣзжiе пили его изъ чашекъ съ цвѣтами, разсматривая душеспасительныя картинки на стѣнахъ. Воздухъ лѣтняго вечера втекалъ въ окошко. Ласточки

// 151

чертили въ синевѣ; за попомъ, проѣхавшимъ въ телѣжкѣ, клубилась золотая пыль.

Машура съ Христофоровымъ вышли со всѣми. Антонъ, почему-то, тоже не остался. Черезъ небольшую поляну подошли къ монастырскимъ воротамъ — съ башнею, óбразомъ надъ входомъ. Внутри — церкви, зданiя, затѣненныя липами и дубами; цвѣтники съ неизмѣнными георгинами. Недавно началась всенощная. Въ открытыя двери древняго храма, четырехугольнаго, одноглаваго, видно было, какъ теплятся свѣчи; простой народъ стоялъ густо; чувствовалось — тамъ душно, пахнетъ ладаномъ, плывутъ струи синѣющаго, теплаго воздуха.

Анна Дмитрiевна шла своей сильной, нѣсколько полной походкой, щуря карiе глаза. Высокая, статная, была она какъ бы предводительницей всей компанiи. Иногда подымала золотой лорнетъ съ инкрустацiями.

— Вотъ вы и неправы, совсѣмъ неправы о монастырѣ, — говорила она Антону. — Я такъ и думала, что неправы.

— Да это же странное дѣло, говорить, что тутъ ничего нѣтъ хорошаго, — крикнулъ Ретизановъ. — Прямо странное.

Антонъ искоса поглядывалъ на Машуру; къ ней не подходилъ, не заговаривалъ. Онъ блѣднѣлъ, раздражался внутренно и сказалъ:

— Значитъ, я ничего ни въ чемъ не понимаю.

— Что меня касается, — сказалъ Никодимовъ, негромко глядя на него темными, неулыбающимися глазами, — я тоже не люблю святыхъ пѣнiй, золотыхъ крестовъ, поэтическихъ убѣжищъ.

— А я, грѣшная, люблю, — сказала Анна Дмитрiевна. — Видно, Дмитрiй Павлычъ, мы во всемъ съ вами разные.

Она вздохнула и вошла въ храмъ Рождества Богородицы, съ удивительнымъ орнаментомъ надъ дверями, послушать вечерню.

Ретизановъ остановился, задумался, снялъ съ головы канотье и, улыбнувшись по-дѣтски, своими синими глазами, сказалъ Никодимову:

— Въ Аннѣ Дмитрiевнѣ есть влажное, живое. А если живое, то и теплое. Вы слышали, она сказала: грѣшная. А въ васъ одна.. одна барственность, и нѣтъ влажнаго, потому что вы ничего не любите.

// 152

Христофоровъ выслушалъ это очень внимательно.

Никодимовъ чуть поклонился.

Въ это время Антонъ, съ дрожащей нижней губой, сказалъ Машурѣ, прiотставшей:

— Въ этой компанiи я минуты не остаюсь. Я иду, сейчасъ же, домой.

— Что же сдѣлала тебѣ эта компанiя? — спросила Машура, тоже глухо.

— Тебѣ съ Алексѣемъ Петровичемъ будетъ интереснѣй, а я вовсе не желаю, чтобы меня... Я не гимназистъ. Пусть Алексѣй Петровичъ тебя проводитъ… до дому.

Онъ быстро ушелъ. Машура знала, что теперь съ нимъ ничего не подѣлаешь. И она его не удерживала. Да и еще что-то мѣшало. Ей непрiятенъ былъ его уходъ. Но какъ-будто такъ и должно было случиться.

Много позже, когда синеватый сумракъ сошелъ на землю, всѣ сидѣли у гостиницы, на скамеечкѣ подъ деревьями. Снизу, отъ запруды, доносились голоса. По тропинкамъ взбирались запоздалые посѣтители. Монастырскiя ворота были заперты, и у иконы, надъ ними, таинственно свѣтилась лампадка — красноватымъ, очаровательнымъ въ тишинѣ своей свѣтомъ. Выше, въ фiолетовомъ небѣ, зажглись звѣзды.

— Здѣсь жить я бы не могла, — говорила Анна Дмитрiевна. Но иногда и меня тянетъ къ святому, да, какъ бы вы ни улыбались тамъ, господинъ Никодимовъ, Дмитрiй Павлычъ!

Она обернулась къ Христофорову.

— А правда, что вы въ монахи собирались поступать?

— Меня иногда объ этомъ спрашиваютъ, — отвѣтилъ Христофоровъ покойно. — Но нѣтъ, я совсѣмъ не собирался въ монахи.

Подали машину. Было рѣшено завезти Машуру и Христофорова домой. Когда тронулись, Анна Дмитрiевна, всматриваясь въ Христофорова, вдругъ сказала:

— А васъ я хотѣла бы свезти и вовсе въ Москву. Послѣзавтра бѣга. Что вамъ въ деревнѣ сидѣть?

Машина неслась уже лугомъ. Звенигородъ и монастырь темнѣли сзади. Рѣдкiе огоньки свѣтились въ городѣ.

— Эхъ, вотъ бы нестись… это я понимаю, — говорила

// 153

Анна Дмитрiевна. — И еще шибче, чтобы воздухомъ душило. Нѣтъ, поѣдемте съ нами въ Москву, Алексѣй Петровичъ.

Къ удивленiю ея Христофоровъ согласился. Полетъ автомобиля опьянялъ ихъ благоуханiемъ — вечерней сырости, луговъ, лѣса. Звѣзды надъ головой бѣжали, и вѣчно были недвижны.

V.

Машуру завезли, какъ и предполагалось. Полчаса посидѣли — Наталья Григорьевна тоже изумилась, что Христофоровъ уѣзжаетъ — и покатили дальше. Было пустынно, тихо на шоссе; гнать можно шибко. Никодимовъ досталъ коньякъ, три серебряныхъ стаканчика. Выпилъ и Христофоровъ. Стало теплѣе, туманнѣе въ мозгу.

— А можетъ быть, вы хотите у меня ночевать? — спросилъ Ретизановъ, придерживая рукою канотье. — У меня квартира…

И на это согласился Христофоровъ. Онъ сидѣлъ рядомъ съ Анной Дмитрiевной, а напротивъ покачивались двое мужчинъ; дальше — голова шоффера, зеркальное стекло, золотые снопы свѣта, вѣчно трепещущiе, легко мчащiеся къ Москвѣ.

Москва приближалась — золотисто-голубоватымъ заревомъ; оно росло, ширилось, и вдругъ, на одномъ изъ поворотовъ, съ горы, блеснули самые огни столицы; потомъ опять скрылись — машина перелетала въ низинѣ рѣку, пыхтѣла селомъ — и снова вынырнули.

— Никодимовъ, — сказала вдругъ Анна Дмитрiевна, — отчего вы не похожи на Алексѣя Петровича?

Онъ слегка усмѣхнулся.

— Виноватъ.

— А я бы хотѣла, — задумчиво и упрямо повторила она, — чтобы вы были похожи на него.

Никодимовъ выпилъ еще, всталъ, сдѣлалъ подъ козырекъ и спокойно сказалъ:

— Слушаю-съ.

Зазеленѣло утро. Звѣзды уходили. Лица казались блѣд-

// 154

нѣе и мертвеннѣе. Мелькнули лагери, Петровскiй паркъ вдали, въ утреннемъ туманѣ; казармы, каменные столбы у заставы — въ свѣтлой, голубѣющей дымкѣ принимала ихъ Москва. Анну Дмитрiевну завезли домой. Переулками, гдѣ возрастали Герцены, прокатили на Пречистенку, и лишь здѣсь, у многоэтажнѣйшаго дома, отпустилъ шоффера Ретизановъ.

Никодимовъ вышелъ довольно тяжело; съ собой забралъ остатки вина, сѣлъ въ лифтъ и сказалъ хмуро: «Поѣхали»! Слегка погромыхивая, лифтъ поднялъ ихъ въ седьмой этажъ. Никодимовъ вышелъ. Руки были холодны.

Когда Ретизановъ отворялъ ключомъ двери квартиры, онъ сказалъ:

— Отвратительная штука лифты. Ничего не боюсь, только лифтовъ.

— Лифтовъ? Ха! Ну, ужъ это чудачество, — сказалъ Ретизановъ. — А еще меня называетъ полоумнымъ.

Никодимовъ вздохнулъ.

— Вы-то ужъ помалкивайте.

Онъ выгрузилъ на столъ свое вино. Лицо его было блѣдно и устало; глаза все тѣ же, темные; утренняя заря въ нихъ не отсвѣчивала.

Христофоровъ осматривался. Квартира была большая, какъ-будто богатаго, но не дѣлового человѣка. Онъ прошелъ въ кабинетъ. Старинныя гравюры висѣли по стѣнамъ. Письменный столъ, рѣзного темнаго дуба, опирался ножками на львовъ. На полкѣ кожанаго дивана — книги, на большомъ столѣ, въ углу у камина — увражи, фарфоровыя статуэтки, какiя-то табакерки. На книжныхъ шкафахъ длинные чубуки, пыльный глобусъ, заржавленный старинный пистолетъ. Въ углу — восточное копье.

Страннымъ показалось Христофорову, что онъ тутъ, почти у незнакомаго, на зарѣ. Онъ вышелъ на балконъ. Было видно очень далеко — полъ-Москвы съ садами, церквами лежало въ утренней дымкѣ, уже чуть золотѣющей; вдали, тонко и легко, голубѣли очертанiя Воробьевыхъ горъ. Христофоровъ курилъ, слегка наклоняясь надъ перилами. Внизу бездна — далекая, тихая улица; ему казалось, что сейчасъ все мчитъ его какая-то сила, отъ людей къ людямъ, изъ мѣстъ въ мѣста. «Все инте-

// 155

ресно, все важно», думалъ онъ: «и пусть будетъ все». Онъ вдругъ почувствовалъ неизъяснимую сладость — въ прохожденiи жизнью, среди полей, лѣсовъ, людей, городовъ, вѣчно-смѣняющихся, вѣчно проходящихъ и уходящихъ. «Пусть будетъ Москва, какой-то Ретизановъ, кофе на зарѣ, бѣга, автомобили, Анна Дмитрiевна. Это все жизнь».

— Кофе? — говорилъ сзади Ретизановъ: — Конечно, кофе сюда. Нѣтъ, а по-вашему какъ?

Онъ тащилъ уже столикъ, а за нимъ Никодимовъ вышелъ со своими бутылками. Ретизановъ безпокоился, хлопоталъ, размахивалъ руками. Все дѣлалъ онъ самъ — не особенно складно, но шумно, и съ оживленiемъ.

— А вы, можетъ быть… — сказалъ онъ Христофорову, и вдругъ улыбнулся доброй, дѣтской улыбкой, — вы можетъ быть голодны?

Христофоровъ тоже улыбнулся, слегка даже покраснѣлъ, и отвѣтилъ:

— Нѣтъ, почему же я голоденъ...

— У васъ такой видъ, — продолжалъ Ретизановъ, съ упорной наивностью, — что, можетъ быть, вы голодны… А то я васъ ветчиной угощу.

— Вчера съ нимъ славная была дѣвица, — сказалъ Никодимовъ, кивая на Христофорова. — Вы, хотя и въ родѣ монаха, но въ женщинахъ понимаете.

Христофоровъ опять смутился.

— Машура была со своимъ женихомъ… — неловко сказалъ онъ. — А я, просто потому, что у нихъ гостилъ.

Никодимовъ засмѣялся.

— Не оправдывайтесь. Женихъ довольно не складенъ… и удралъ. Не зря, видно. Нѣтъ, чокнемся. Такую подцѣпилъ… — Онъ свистнулъ. — Ди-те-но-чекъ! — И прибавилъ грубое слово.

— Ну, ужъ это чортъ знаетъ! — закричалъ Ретизановъ. — Нѣтъ, ужъ я васъ знаю. Цинизмъ разводитъ. Да вы вообще циникъ. Нѣтъ, я просто не понимаю: такое утро, мы сидимъ чуть не подъ небесами, солнце, прелесть, а онъ… гадости. И еще съ этакимъ... джентльменскимъ видомъ. Джентльменъ! Вы знаете, — обратился онъ къ Христофорову, — онъ всегда надо мной издѣвается. Напримѣръ, когда я влюбленъ…

// 156

— Каждый мѣсяцъ, — сказалъ Никодимовъ.

— Подождите, не перебивайте… Когда я влюбленъ, онъ мнѣ чортъ знаетъ что говоритъ.

Онъ сѣлъ съ Христофоровымъ рядомъ и вперилъ въ него синiе, взволнованные глаза.

— Я вотъ и сейчасъ влюбленъ — Ретизановъ говорилъ тише, но очень серьезно. — Въ Лабунскую… Нѣтъ, это замѣчательная дѣвушка. Когда вы увидите, то скажете. Она танцуетъ.

— Вмѣсто того, чтобы… — сказалъ Никодимовъ, — онъ посылаетъ ей букеты, отождествляетъ съ греческими рельефами… ну, это извѣстное… рожденiе Венеры. И кажется, намѣренъ въ кабинетѣ воздвигнуть алтарь для служенiя ей.

— Нѣтъ, съ нимъ нельзя разговаривать…

— Ретизановъ совсѣмъ взволновался, вскочилъ и вышелъ. Онъ отправился къ себѣ въ спальню, и для чего-то вымылъ даже руки, ополоснулъ лицо. «Нѣтъ, это ужъ чортъ знаетъ что», твердилъ онъ про себя. «Это чортъ знаетъ что».

Вернулся онъ тихiй и молчаливый, какъ бы погасшiй.

— Вы напрасно на меня сердитесь, — сказалъ Никодимовъ, — я, во-первыхъ, пьянъ. Во-вторыхъ, — у меня вообще дурной характеръ.

Я на васъ не сержусь, — отвѣтилъ Ретизановъ, — на васъ сердиться нельзя.

Никодимовъ захохоталъ, но какъ-то дѣланно.

— У-билъ! Прямо убилъ въ сердце.

Все же, они сидѣли довольно долго. Утро, дѣйствительно, было чудесно. Понемногу Москва просыпалась. Зазвенѣлъ трамвай. Появились женщины съ кулечками, проходили рабочiе. Никодимовъ сталъ зѣвать; его темные глаза отупѣли.

Усталъ и Христофоровъ. Онъ рѣшилъ не оставаться здѣсь, а прямо пройти домой, тамъ отдохнуть. Когда они выходили черезъ кабинетъ, Никодимовъ сказалъ:

— Здѣсь живетъ и работаетъ, собираетъ старинныя книги, изучаетъ ритмъ, изобрѣтаетъ новые законы гармонiи, бесѣдуетъ съ генiями и влюбляется донъ Алонзо-Кихада дель Ретизановъ. Ну, особенно съ генiями: съ этими онъ запросто.

Ретизановъ молча подалъ ему руку. Глаза его были усталы и разсѣяны.

// 157

Когда вдвоемъ они спускались въ лифтѣ, Никодимовъ сказалъ:

— Впрочемъ, каждый развлекается, какъ хочетъ. Я увѣренъ, что сейчасъ Ретизановъ совѣтуется съ духами, итти ли завтра къ Лабунской и какой надѣть галстукъ.

— Онъ спиритъ? — спросилъ Христофоровъ.

— Врядъ ли. Скорѣе, просто чудакъ. Но изъ тѣхъ, — прибавилъ Никодимовъ холодно, — которыхъ многiе любятъ.

Христофоровъ взглянулъ на него. Что-то затаенное, почти горькое послышалось ему въ этихъ словахъ.

Никодимовъ шелъ по Пречистенкѣ, очень прямо и довольно твердо, курилъ и вдругъ сказалъ:

— Въ общемъ скучно. Даже очень скучно, хотя и выпилъ.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ снова заговорилъ:

— Вотъ вы, мудрая душа, sancta simplicitas, объясните мнѣ слѣдующее. Я вижу сонъ: будто я въ Вѣнѣ, шикарный отель. Вхожу, иду къ лифту. Швейцаръ стоитъ у дверцы и внимательно смотритъ. Снимаетъ каскетку, кланяется мнѣ и улыбается. Отворяетъ дверцу. Я долженъ войти… ‑ Больше ничего, но тутъ просыпаюсь, всегда съ ужасомъ. Странно, что всегда швейцаръ одинаковъ, я помню его лицо. Этотъ сонъ я видѣлъ раза три. Это что, плохо?

Казалось, Никодимовъ уже трезвъ. Онъ какъ-то подобрался, впалъ въ нѣкую задумчивость.

— Сна я не умѣю объяснить, — отвѣтилъ Христофоровъ. — Но вполнѣ понимаю, что для васъ онъ можетъ быть непрiятенъ.

Никодимовъ вздохнулъ.

— Я все думаю, что этого швейцара съ лифтомъ встрѣчу.

Разставаясь, Никодимовъ подалъ ему руку, улыбнулся, и сказалъ:

— Что же, завтра на бѣга?

— Можетъ быть.

Христофоровъ зашагалъ по Поварской. Онъ неясно сознавалъ, почему это дѣлаетъ, и лишь дойдя до дома Вернадскихъ, поймалъ себя на томъ, что просто ему прiятно пройти мимо него. На улицу выходилъ особнякъ съ антресолями, со старинными, зеркальными стеклами, чуть отливавшими фiолетовымъ. Были спущены синеватыя, шолковыя шторы въ

// 158

складкахъ; деревья затѣняли крышу, открыты настежъ ворота, дворъ полузаросъ травой, у колодца, посреди, бродятъ сизые голуби. И лишь крѣпко запертъ каретный.

Христофоровъ остановился на другой сторонѣ улицы, въ свѣжей тѣни яснаго утра, смотрѣлъ на антресоли Машуры, потомъ улыбнулся, повернулся на одной ногѣ и пошелъ домой.

Прислуга удивилась, увидавъ его. Онъ поздоровался съ хозяйкой, старушкой въ сѣдыхъ локонахъ — г-жею Самбà; когда-то была она замужемъ за французомъ; сохранила манеру аккуратно одѣваться, завивать букли; въ остальномъ была старинная московская дама; въ комнатахъ ея пѣли канарейки, лежали чистые половички, свѣчи сiяли предъ иконами; стояло много пустячныхъ статуэтокъ, фотографiй — все въ безукоризненной чистотѣ.

Сейчасъ она пила утреннiй кофе и тоже удивилась Христофорову. Раньше августа она его не ждала.

Христофоровъ прошелъ наверхъ. Комната казалась пустоватой, все имѣло уже нежилой духъ. Фотографiи на стѣнахъ обернуты газетами.

Онъ сѣлъ на подоконникъ, растворилъ окно. Зеленый тополь шелестѣлъ, серебристо-отблескивалъ листками. Дальше былъ садикъ съ яблонями, дровяной сарай. Ему представилось, что сейчасъ Машура встала и работаетъ своимъ скребкомъ, или лежитъ въ гамакѣ, а голубое утро опрокидываетъ надъ нею свою чашу. Отсюда, издали, даже лучше онъ ее чувствовалъ. Хорошо, или плохо, что уѣхалъ?

Онъ оглянулся, увидѣлъ свою полупустую келью, мгновенно пронеслось предъ нимъ многое изъ прежней жизни — рядъ такихъ же келiй, одиночествъ и безплодныхъ мечтанiй. «Ну, и ладно, ладно», сказалъ онъ себѣ, отходя къ кушеткѣ. «Значитъ, такъ и живемъ». Онъ взялъ подушку, легъ и закрылъ глаза. Слезы стояли въ нихъ. Эти слезы прiятно было бы видѣть Машурѣ. Онъ же глоталъ ихъ и ждалъ, пока просохнутъ мокрыя рѣсницы.

Нѣсколько успокоившись, Христофоровъ уснулъ.

// 159

VI

Утро слѣдующаго дня было такое же солнечное. Горячiй тополь, шелестя пахучей листвой, бормоталъ за окномъ. Христофоровъ скромно пилъ чай съ калачикомъ и читалъ газету, когда дверь отворилась: вошла Анна Дмитрiевна. Въ дверяхъ она слегка нагнулась, чтобы не помять эспри. Но и въ самой мансардѣ, при ростѣ вошедшей, эспри чуть не чертилъ по потолку воздушными своими кончиками.

— А, — сказала она, оглядываясь, — убѣжище отшельника. Здравствуйте, святой Антонiй.

Христофоровъ всталъ и улыбнулся.

‑ Ну, вы тогда царица Савская. Впрочемъ… — Онъ смѣшался… — Я, кажется, говорю глупости.

Анна Дмитрiевна захохотала.

— Пожалуй, что и такъ. Я, во-первыхъ, не имѣю намѣренiй этой царицы, второе — у меня нѣтъ и шерсти на ногахъ. Дѣло проще: нынче бѣга, я за вами заѣхала. Ни болѣе, ни менѣе. Впрочемъ, — прибавила она, — мнѣ еще хотѣлось посмотрѣть, какъ вы живете.

Она подошла къ окну, на которомъ онъ вчера сидѣлъ, тоже сѣла, сняла шляпу и еще разъ обвела глазами убѣжище.

— Въ этой комнатѣ, — сказала она, — нѣтъ женщины, и никогда ея не было. По ней тоскуютъ стѣны. Хозяинъ пьетъ чай съ одинокой булкой, ходитъ съ непришитыми пуговицами и скромно чиститъ скромный сюртучокъ.

Христофоровъ взялъ порыжѣлую шляпу и сказалъ:

— Хозяинъ прожилъ такъ полжизни.

Анна Дмитрiевна смотрѣла теперь въ садикъ, залитый солнцемъ, задумалась. Потомъ вдругъ встала, вздохнула и стала поправлять эспри.

— Можетъ быть, тутъ и хорошо жить, въ вашемъ скиту. Можетъ, и надо такъ, не вамъ однимъ. Эхъ, милый вы человѣкъ, и зеркало же... ну, да ужъ чтὸ тамъ…

Они спустились и вышли. Рысакъ ждалъ на улицѣ, пере-

// 160

бирая въ нетерпѣнiи ногами — косился на кучера злымъ глазомъ; кучеръ напоминалъ истукана.

— Москва, голубушка! — сказала Анна Дмитрiевна, садясь и указывая на кучерову спину.

— Я вѣдь и сама Москва, — говорила она, когда тронулись. — Я московская полукровка, мѣщанка. Говорю «на Москвà-рѣкѣ», «нипочемъ», люблю блины, къ Иверской хожу. Я просто была хорошенькая дѣвчонка, когда меня продали замужъ… или сама продалась. Меня отдали за такое, знаете ли, миллiонное животное... Сверхъестественно миллiонное. И животное — сверхъестественно.

Она помолчала.

— Я ко всему прiучена, голубчикъ. Всѣмъ развращена, чѣмъ можно — и людьми, богатствомъ, хамствомъ. Теперь мужъ мой умеръ. Мнѣ и говорить-то о немъ нельзя.

Она вдругъ засмѣялась, — холодно и рѣзко.

— Онъ меня билъ. Вы знаете? Случалось. Я запудривала синяки.

Христофоровъ сбоку, съ удивленiемъ взглянулъ на эту статную, темноволосую женщину. Она поняла и улыбнулась.

— Ахъ, дитя, не ищите. Теперь сошли.

Когда рысакъ, пѣнясь подъ жаркимъ солнцемъ, мчалъ ихъ за Трiумфальной аркой, среди зеленаго avénue къ Петровскому парку, она спросила:

— Нравятся вамъ два небольшія слова: — «Тайное горе. Тайное горе»?

Христофоровъ опять на нее взглянулъ и тихо отвѣтилъ:

— Да. Очень нравятся.

Она слегка хлопнула его перчаткой.

— Такъ. Ну, вотъ и подъѣзжаемъ, — перебила она. — Теперь мы направимся съ вами въ нѣкую клоаку, называемую азартомъ, игрою и прочимъ. Здѣсь посмотримъ жалкiй человѣческiй родъ и себя покажемъ.

Рысакъ взялъ налѣво и понесъ по молодой аллѣе; круглыя солнечныя пятна трепетали подъ деревьями; по тротуару спѣшило человечѣство. Завиднѣлось аляповатое зданiе, съ группами коней на фронтонѣ — къ нему безпрерывно подходили, подъѣзжали на извозчикахъ, автомобиляхъ, собственныхъ лоша-

// 161

дяхъ. Христофоровъ никогда здѣсь не бывалъ. Выйдя изъ коляски, поднявшись къ вестибюлю, миновали они турникетъ, — и тутъ гудящая, бурливая толпа затолкала его, ошеломила. Только что кончился заѣздъ. Изъ амфитеатра спѣшили въ залу, къ окошечкамъ кассъ, записываться на слѣдующiй. Посреди залы, у столиковъ, захватившiе мѣста счастливцы пили чай, воды, коньякъ.

Потолкавшись, прошли они въ ложу. Открылся вольный свѣтъ, голубой воздушный просторъ, — а у ногъ накатанная полоса, уходившая вдаль плавнымъ эллипсомъ. На легонькихъ двухколескахъ проѣзжали по ней наѣздники, въ шутовскихъ, полосатыхъ курткахъ, кэпи и очкахъ. За далекимъ заборомъ виднѣлись зданiя вокзала, дома, сады Москвы, и золотисто переливалъ куполъ Христа Спасителя.

— Здѣсь, — сказала Анна Дмитрiевна, оглядываясь: — всякiе низы, шваль; а можете увидѣть художника, врача и адвоката. Это затягиваетъ.

— Вы тутъ часто бываете? — спросилъ Христофоровъ.

Она улыбнулась.

— Нѣтъ, да я-то не особо… — Она вынула часики и взглянула. — Что же Дмитрiй Павлычъ не ѣдетъ? Это онъ у насъ любитель всякихъ такихъ штукъ, — прибавила она.

Иная интонацiя послышалась здѣсь Христофорову. Точно тѣнь пробѣжала по ней. Она замкнулась, но не была покойна.

— А, вонъ видите — Ретизановъ!

Она приложила къ глазамъ лорнетъ.

— Гуляетъ подъ руку съ высокой барышней… Лабунская, одна танцовщица.

Въ это время въ ложу вошелъ Никодимовъ. Онъ былъ свѣже-вымытъ, подобранъ, нѣсколько блѣденъ и оживленъ.

‑ Ставьте на «Кругомъ-шестнадцать» — сказалъ онъ Христофорову, поздоровавшись и поцѣловавъ руку Аннѣ Дмитрiевнѣ, — лошадь вѣрная. Селима играетъ ее, я тоже.

Темные глаза его, сколько могли, выказывали возбужденiе.

— Селима живетъ съ Хохловымъ и все знаетъ. Хохловъ нарочно ее темнилъ, а теперь зарабатываетъ. Въ публикѣ никто этой лошади не понимаетъ. Выдача будетъ по тысячѣ.

— Ну, ужъ Богъ съ ней, съ вашей лошадью… да и съ пѣви-

// 162

цей, — сказала Анна Дмитрiевна, — покажите ее, по крайности. А, брюнетка, въ фiолетовой какой-то вуали… глаза подкрашены по-суздальски... Понимаю… Ти-ипичная. Съ ней юркiй господинчикъ. Да… это, — обратилась она къ Христофорову, — такiя темныя личности, яко-бы все знаютъ про лошадей, и даютъ вамъ совѣтъ — за вознагражденiе, понятно… Юрисконсульты по лошадиной части. А больше всего — жулики. Называются они — жучки. Среди нихъ вотъ прiятели Дмитрiя Павлыча.

Никодимовъ усмѣхнулся.

— Если что-нибудь скверное, то непремѣнно Дмитрiй Павлычъ.

Внизу зазвонили. Шесть лошадей тронулось, быстро онѣ сбились въ кучу, каждая стараясь занять внутреннiй кругъ. До поворота нельзя было опредѣлить ихъ шансовъ. Но лишь вышли на прямую, впереди оказался маленькiй, похожiй на кузнечика наѣздникъ. «Забираетъ, забираетъ», говорили кругомъ. «Сенькинъ забираетъ». «Нѣтъ-съ, не думайте… Не выдастъ». «Что-то туго...» «Ага, Хохловъ»!

Христофоровъ замѣтилъ, что теперь, вблизи второго поворота, изъ группы лошадей, бѣжавшихъ изо всѣхъ силъ, отсюда же казавшихся игрушечными, вдругъ выдѣлилась одна, съ голубымъ наѣздникомъ, и легко обошла кузнечика. Толпа на трибунахъ загудѣла. «Хохловъ!» слышались голоса. «Хохловъ!» ‑ Обернувшись, Христофоровъ увидѣлъ блѣдныя, раздраженныя лица. Бинокли впились въ точку эллипса, гдѣ нѣкiй Хохловъ, подъ блескомъ полуденнаго солнца, обгонялъ на своей «Кругомъ-шестнадцать» Сенькина, кузнечика. Никодимовъ стоялъ вытянувшись, приложивъ ладонь къ козырьку фуражки. Мускулы на щекѣ его подрагивали. Вѣтерокъ шевелилъ серебряный эксельбантъ.

— А смотрите, — сказала Анна Дмитрiевна, ‑ не отрывая отъ глазъ лорнета: Дмитрiй Павлычъ нашъ выигрываетъ. Видно, что съ Селимой знакомъ.

Въ эту минуту физически ощутилъ Христофоровъ тучу, повисшую надъ всѣмъ этимъ огромнымъ скопищемъ — тучу желанiй и жадности. Горящiе глаза, поблѣднѣвшiя лица. Имя Хохловъ, для большинства сейчасъ ненавистное, другимъ звучащее музыкой, перебѣгало по толпѣ. Вопреки всему, Хохловъ побѣждалъ. На послѣдней прямой это стало ясно.

// 163

Анна Дмитрiевна положила лорнетъ, обернулась и сказала Никодимову:

— Что же, васъ можно поздравить…

Съ ипподрома раздался какъ бы пистолетный выстрѣлъ. Кругомъ-шестнадцать вдругъ заскакала, произошло мгновенное замѣшательство, сзади кто-то охнулъ, — и чрезъ секунду впереди шла другая лошадь. «Алябьевъ, Алябьевъ, браво, навались!» кричали сверху. Хохловъ билъ кнутомъ свою Кругомъ-шестнадцать, трясясь на двухколескѣ съ лопнувшей шиной, а нѣкiй Алябьевъ, тоже нежданный герой дня, на полкорпуса обставилъ его у самаго старта. Кузнечикъ былъ третьимъ.

Толпа кричала. Одни ругали Хохлова, другiе кузнечика.

Подошелъ Ретизановъ съ высокой, тонкой дѣвушкой въ соломенной шляпѣ и коричневой, длинной вуали. Ея сѣрые глаза улыбались.

— Мы выиграли, — сказала она пѣвучимъ, московскимъ говоромъ, здороваясь съ Анной Дмитрiевной. — Мы пополамъ ставили на лошадь, которой имя мнѣ понравилось: Беззаботная. И она пришла первая. Мы… какъ это ставили?

— Въ одинарномъ, — тоже улыбаясь, отвѣтилъ Ретизановъ. — По пяти рублей. А вы на кого? — спросилъ онъ Никодимова. — Ага, съ носомъ, ахъ, чортъ возьми, вы, значитъ, проиграли? Триста рублей!

Ретизановъ удивился.

— Нѣтъ, какъ вамъ это нравится, — обратился онъ къ Аннѣ Дмитрiевнѣ, — онъ ставитъ на лошадь триста рублей! Нѣтъ, это ужъ безобразiе! По-вашему, онъ откуда ихъ беретъ?

Анна Дмитрiевна ничего не отвѣтила. Что-то прошло въ ея лицѣ. Она стала отдаленнѣй.

— Если бы мнѣ покровительствовали генiи, какъ вамъ, — холодно сказалъ Никодимовъ, — я бы поставилъ и тысячу.

— Чортъ знаетъ, какъ вы это говорите… генiи! Всегда чепуху.

Ретизановъ вспыхнулъ и отошелъ.

— Какiя славныя лошади, и славный день, — говорила Лабунская, слегка щурясь и глядя на ипподромъ.

— Это не потому, что я выиграла, но не знаю, мнѣ все сегодня нравится и кажется такимъ свѣтлымъ…

// 165

— У васъ сердце легкое, — отвѣтила Анна Дмитрiевна, ласково глядя на нее, и вздохнула. — Вы вся легкая, я чувствую.

Внизу, на доскѣ, прикрѣпленной къ столбу, вывѣсили выигрыши. Ретизановъ надѣлъ пенснэ, высунулся изъ ложи и захохоталъ.

— Ахъ, чортъ возьми! Знаете, сколько выдаютъ? Ха! Никодимовъ будетъ завидовать.

Минутъ черезъ десять онъ возвратился съ трофеями.

Лабунская взяла четыре сотенныхъ, сунула въ мѣшочекъ, съ видомъ безразличiя.

— Что вы будете дѣлать съ этими деньгами? — спросилъ Христофоровъ.

Она подняла на него сѣрые, ясные глаза. «Беззаботная», вспомнилось ему имя лошади, на которую она ставила.

— Я вѣдь ихъ не ждала, — сказала она. — Можетъ быть, потому и выиграла, что не ждала. А теперь что дѣлать… — Она вынула опять деньги. — Что же, это вотъ сто, духовъ куплю, сто чулки, сто… хотите, вамъ отдамъ, а еще сто… ужъ и не знаю.

— Дайте мнѣ, — сказалъ Никодимовъ, — поставимъ пополамъ.

Она взглянула на него.

— Берите.

Никодимовъ протянулъ руку. Анна Дмитрiевна отвернулась. Пальцы его были холодны. Онъ ушелъ. Въ ложѣ наступила заминка. Анна Дмитрiевна усиленно разсматривала публику, Лабунская ѣла шоколадъ и лѣниво вертѣла программу.

— Зачѣмъ вы ему дали денегъ? — волновался Ретизановъ. — Чортъ знаетъ…

Съ Никодимовымъ Лабунская проиграла. Проигралъ онъ и въ слѣдующiй заѣздъ. Они выходили пить чай. Никодимовъ все игралъ. Онъ ходилъ отъ одной кучки темныхъ личностей къ другой, разговаривалъ съ Селимой, тоже нынче злой. У него былъ видъ маніака. Христофоровъ нѣсколько усталъ. Медленно проходя къ себѣ въ ложу, онъ черезъ нѣсколько человѣкъ видѣлъ, какъ Анна Дмитрiевна что-то быстро и рѣзко говорила Никодимову, потомъ вынула изъ ридикюля пачку денегъ и отдала.

Когда кончился послѣднiй заѣздъ, Христофоровъ подошелъ къ нему.

// 165

— Ну, какъ ваши дѣла?

Никодимовъ посмотрѣлъ на него усталыми глазами.

— Очень плохо.

— Ретизановъ предложилъ обѣдать у Яра.

Начался разъѣздъ. Побѣжденные брели пѣшкомъ, хмуро ждали трамвая. Побѣдители летѣли по ресторанамъ пропивать и проматывать трофеи, ловить легкое мгновенье быстротекущей жизни. Для нихъ широко былъ открытъ Яръ, игралъ оркестръ, и знаменитый румынъ выбивалъ трели; горѣло золотомъ шампанское въ вечернемъ свѣтѣ; продавали розы. Можно было видѣть Лабунскую, въ соломенной шляпѣ, легко и безпечно рѣзавшую ананасъ. Анну Дмитрiевну, какъ-то горько охмелѣвшую отъ шампанскаго, и десятки другихъ нарядныхъ женщинъ, шикарныхъ мужчинъ. Потомъ, когда сѣло солнце, прошло междуцарствiе сумерекъ, синяя ночь наступила. И въ раскрытыя, гигантскiя окна взглянули иные міры, плавно протекающiе по кругамъ, золотясь, мерцая. Какъ далекiй, голубоватый призракъ, провела Вега свою Лиру.

«Тайное горе», думалъ Христофоровъ, вглядываясь въ Анну Дмитрiевну. «Тайное горе».

VII

Антонъ отлично понималъ, что во всемъ былъ виноватъ — тамъ, въ монастырѣ. Дѣйствительно, что сдѣлала противъ него Машура? Изъ-за чего онъ рѣзко и грубо ушелъ, явился домой одинъ, съ несчастьемъ и бѣшенствомъ на сердцѣ? Какъ растолковать все это Натальѣ Григорьевнѣ, «проклятому здравому смыслу»? Въ его поведенiи не было здраваго смысла. Но считая себя виновнымъ, онъ находилъ, что также онъ и правъ. Ибо въ Машурѣ, за ея дѣйствiями и словами, ощущалъ нѣчто, дававшее ему право на безпорядки.

Онъ молчалъ, не уѣзжалъ эти дни въ городъ, былъ мраченъ и ходилъ одинъ. Минутами остро ненавидѣлъ себя. Видя въ зеркалѣ сутулую фигуру съ большой головой, вихрастыми волосами и сумрачнымъ взглядомъ небольшихъ глазъ, онъ

// 166

мгновенно убѣждался, что такого полюбить нельзя. Впрочемъ, тутъ же вспоминалъ, что многiе великiе люди были даже безобразны, напримѣръ, Сократъ. Во всякомъ случаѣ прiятность, симпатичность — а это наиболѣе цѣнится — есть признакъ малой и не страстной души. Да, но многiе въ его годы... ‑ Абель въ двадцать шесть лѣтъ открылъ ряды, обезсмертившiе его имя, хотя и умеръ молодымъ и непризнаннымъ. Въ этомъ Антонъ находилъ нѣкоторое острое удовлетворенiе: онъ, съ его неказистымъ видомъ, онъ, похожiй на застѣнчиваго и вспыльчиваго гимназиста, — болѣе всего подходитъ для роли недооцѣненнаго героя, преждевременно гибнущаго. «И ладно, — говорилъ онъ себѣ, въ горькомъ упоенiи: — превосходно. Пусть такъ и будетъ».

Но долго выдержать позу не могъ. Иногда Машура дѣйствовала на него ошеломляюще. Звукъ голоса, какой-нибудь завитокъ темныхъ волосъ надъ ухомъ вызывали мучительную нѣжность. Разъ она довольно долго держалась за перила террасы; потомъ ушла. Онъ всталъ съ качалки, подошелъ, приложилъ лобъ къ теплому еще дереву; на глазахъ появились слезы. Вошла Наталья Григорьевна. Онъ быстро отвернулся, все же она замѣтила, какъ онъ взволнованъ. Это лишь усилило ея безпокойство.

Наталья Григорьевна вообще замѣчала, что между ними неладно. Спрашивала и Машуру, почему онъ въ такой, какъ она выражалась, депрессiи. Но Машура ничего ей не объяснила. Она сама чувствовала себя неважно. Что-то очень смутное и неясное было у нея въ душѣ. Нѣчто ее безпокоило.

Прiѣзжалъ, на нѣсколько часовъ, Христофоровъ, за вещами. Онъ былъ тихъ и молчаливъ. Обѣдали довольно сумрачно. Когда случайно разговоръ коснулся Анатоля Франса, Антонъ сказалъ, обращаясь къ Натальѣ Григорьевнѣ:

— Вашъ Анатоль Франсъ просто французскiй разговорщикъ. Отъ него волосы на головѣ не шевелятся.

Наталья Григорьевна возразила, что кромѣ волосъ на головѣ — есть еще стиль, изящество и философiя; иронiя и доброта; есть, наконецъ, генiй многовѣковой латинской культуры.

Но Антонъ не возражалъ, и разговоръ, вообще, не поддержался. Вѣрно, всѣ были заняты другимъ.

Вечеромъ, когда Христофоровъ уѣхалъ, у Машуры съ Антономъ было объясненiе. Оно не выяснило ничего. Антонъ вол-

// 167

новался, почти грубилъ. Машура расплакалась и убѣжала въ свою комнату. Ночью оба не спали. А на утро онъ уѣхалъ, оставивъ записку, что такъ больше жить не можетъ. Онъ отправляется до осени на урокъ.

Машура прочла, разорвала бумажку и рѣшила, что пусть будетъ, какъ будетъ. Отнынѣ просто одна она станетъ заниматься жизнью, маленькими своими дѣлами, ни о комъ не думая. И правда, этотъ послѣднiй мѣсяцъ провела въ деревнѣ, въ одиночествѣ — полторы недѣли даже совсѣмъ одна — Наталья Григорьевна уѣзжала въ Петербургъ. Это время осталось въ ея памяти, какъ полоска жизни чистой, покойной и немного грустной. Можно было гулять одной ясными августовскими вечерами, когда овесъ смутно бѣлѣетъ и шуршитъ въ сумеркахъ, полынь горкнетъ на межахъ, и красноватый дискъ встаетъ на лиловомъ горизонтѣ. Казалось, что она свободна отъ всего и всѣхъ. Можно было мечтать объ одинокой жизни среди полей, подъ звѣздами.

Но вернулась Наталья Григорьевна, все стало на свои мѣста. И какъ полагалось, въ первыхъ числахъ сентября водворились уже Вернадскiе на зимнiя квартиры, совершая непрестанный круговоротъ, называющiйся бытiемъ.

Какъ всегда, Машура возвращалась къ старому пепелищу освѣженная, какъ бы ободренная. Предстояла зима, полная новаго: впечатлѣнiй, занятiй, выѣздовъ, книгъ. Жизнь осенью, въ Москвѣ, бываетъ иногда хороша.

И Машура съ живостью и возбужденiемъ устраивалась на Поварской. Къ ней наверхъ вела узенькая лѣстница. Небольшая первая комната — какъ бы прiемная; во второй, большой, раздѣленной пополамъ портьерой, вдоль которой длинный диванъ, жила Машура. Окна смотрятъ на югъ. Солнце часто и привѣтливо сiяетъ въ безукоризненномъ паркетѣ, отсвѣчиваетъ въ ризахъ иконъ въ кiотѣ, золотитъ клавиши пiанино; освѣщаетъ на стѣнѣ итальянскiй примитивъ — старинную копiю; блеститъ въ ручкахъ качалки съ накинутымъ вышиваньемъ, въ книжкахъ, фотографiяхъ, тетрадкахъ, гдѣ можно встрѣтить стихи Блока и портретъ Бальмонта ‑ во всѣхъ тѣхъ маленькихъ пустякахъ, что составляютъ обстановку и уютъ московской барышни изъ образованной семьи.

// 168

Жизнь ея приняла предустановленное теченiе: ходила Машура на курсы, гдѣ слушала философiю, исторiю и литературу; взяла абонементъ на Кусевицкаго; бывала у знакомыхъ, и у себя дома принимала; въ этомъ году тò еще явилось, что Машура вошла въ общество «Бѣлый Голубь». Оно состояло сплошь изъ дѣвушекъ. Собирались для чтенiя книгъ, рефератовъ и бесѣдъ, направленныхъ къ духовному саморазвитiю. Занимались религiей. Искали смысла жизни. Разсуждали о поэзiи, искусствѣ. Устраивали музыкальные вечера. Среди барышень была молодая актриса, двѣ музыкантши, художницы. Тамъ встрѣтилась Машура съ Лабунской.

Лабунская очень ей понравилась — красотой, изяществомъ и простой вольностью движенiй…

Прiятны были улыбка, смѣхъ; нѣсколько тягучiй, широкiй и мягкiй московскiй выговоръ. Скоро выяснилось, что у нихъ есть общiе знакомые — Анна Дмитрiевна. Лабунская сказала, что знаетъ, какъ они были въ монастырѣ.

— Ахъ, — прибавила она живо: — да вы, пожалуй, знаете и Христофорова… Ну, такой голубоглазый дядя, не то поэтъ, не то отшельникъ. ‑ Впрочемъ, — прибавила она со смѣхомъ: — мы съ нимъ познакомились на бѣгахъ.

Машура слегка покраснѣла.

— Да, Алексѣя Петровича я знаю…

Лабунская сказала, что скоро у нихъ въ студiи будетъ вечеръ, немногочисленный, «но, можетъ быть, и ничего себѣ». Тамъ и она выступаетъ. Машуру она приглашала.

— Будутъ нѣкоторые пресмѣшные, — прибавила она. — Въ общемъ, ничего. Приходите.

Машура поблагодарила. И предложенiе приняла. Въ условленный день Лабунская звонила ей. Наталья Григорьевна не была безразлична къ тому, куда Машура ходитъ; но считала ее вполнѣ благоразумной, и не возражала.

Часовъ въ десять вечера Машура подходила къ большому красному дому, въ затѣйливомъ стилѣ, на площади Христа Спасителя. Луна стояла невысоко. Бѣлѣлъ въ зеленой мглѣ Кремль; тянулась золотая цѣпь огней вдоль Москвы-рѣки.

Машура поднялась на лифтѣ, отворила дверь въ какой-то коридоръ, и въ концѣ его поднялась по лѣсенкѣ въ слѣдую-

// 169

щiй этажъ. Вся эта область населялась одинокими художниками; жили тутъ три актрисы и французъ. Лѣсенка вывѣла ее въ большую студiю, подъ самой крышей. Уголъ отводился для раздѣванiя. Главная же комната, вся въ свѣту раздѣлена суконной занавѣсью пополамъ. Войдя, Машура скромно стала къ стѣнкѣ и осматривалась. Обстановка показалась непривычной: висѣли плакаты, замысловатыя картины; по стѣнамъ — нѣчто въ родѣ наръ, на которыхъ можно сидѣть и лежать. Вмѣсто рампы — грядка свѣжихъ гiацинтовъ.

— А-а, — сказалъ Ретизановъ, улыбаясь. — Вамъ нравятся вотъ эти гiацинты? Это я все…

Ретизановъ былъ очень наряденъ, въ хорошемъ смокингѣ, безукоризненной манишкѣ, лакированныхъ ботинкахъ. На блѣдномъ лицѣ съ сѣдоватой бородкой и усами синѣли глаза.

— Вы знаете, я люблю цвѣты… Я не понимаю, какъ можно не любить… А вы какъ смотрите? Тѣмъ болѣе, когда танцуетъ Елизавета Андреевна… Потому что она вѣдь одна музыка и ритмъ, чистѣйшее проявленiе музыки и ритма…

Онъ заволновался и сталъ доказывать, что Лабунскую надо смотрѣть именно среди цвѣтовъ. Машура не возражала. Она даже была согласна; но Ретизановъ, усадивъ ее въ уголъ, громилъ какихъ-то воображаемыхъ своихъ противниковъ, и мѣшалъ даже разсмотрѣть присутствующихъ. Забѣжала Лабунская, уже въ длинной, свѣтлой туникѣ, поцѣловала Машуру, улыбнулась и ускользнула.

За минуту до начала, когда дамы, художники, меценаты, курсистки, поэты, молодыя актрисы усаживались, кто на нарахъ, кто на табуреткахъ, шурша платьями, благоухая, смѣясь, — къ Машурѣ подошелъ Христофоровъ, въ обычномъ своемъ сюртучкѣ. Она взглянула на него сбоку, сдержанно, и протянула холодноватую руку.

Заиграла невидимая музыка, свѣтъ погасъ, и зеленоватыя сукна надъ гiацинтами медленно раздвинулись. Первый нумеръ была пастораль, дуэтъ босоножекъ. Одна изображала влюбленнаго пастушка, наигрывала, танцуя, на флейтѣ, нѣжно кружила надъ отдыхавшей пастушкой; та просыпалась, начинались объясненiя, стыдливости и томленье, и въ финалѣ торжествующая любовь. Затѣмъ шелъ танецъ гномовъ, при красномъ свѣтѣ.

// 170

Лабунская выступала въ Орфеѣ и Эвридикѣ. Была она легка, нѣжна и безконечно трогательна. Казалось страннымъ, зачѣмъ нужна она тамъ, въ подземномъ царствѣ; и одновременно — да, можетъ быть и есть своя правда, и высшая печаль въ этомъ.

— Я говорилъ вамъ, — шепталъ сзади Ретизановъ: — что она божественна. ‑ А еще Никодимовъ болтаетъ… Нѣтъ, это ужъ чортъ знаетъ что…

Въ антрактѣ онъ побѣжалъ къ Лабунской. Машура и Христофоровъ прогуливались среди полузнакомой толпы. Опять сiялъ свѣтъ, блестѣли бриллiанты дамъ.

— Я васъ не видѣлъ почти месяцъ, — говорилъ Христофоровъ. — Уже сколько дней…

Машура взглянула на него. Его глаза были слегка влажны, блестѣли; казалось, былъ онъ очень оживленъ, какимъ-то хорошимъ воодушевленiемъ. Она улыбнулась.

— Вы весело живете, Алексѣй Петровичъ?..

— Какъ вамъ сказать, — онъ слегка расширилъ зрачки: — и грустно, и весело.

Когда опять погасъ свѣтъ, и раздвигался занавѣсъ, Машура сказала шопотомъ:

— Все-таки въ томъ, какъ вы уѣхали отъ насъ, было что-то мнѣ непрiятное…

Христофоровъ ничего не отвѣтилъ, смотрѣлъ на нее долго ласковымъ, смущенно-взволнованнымъ взоромъ. На сценѣ полунагiя дѣвушки изображали охоту: то онѣ быстро неслись, какъ бы догоняя, то припадали на одно колѣно, и метали дротикъ, кружились въ концѣ концовъ, опять танцовали другъ съ другомъ и однѣ — быть можетъ, съ воображаемымъ звѣремъ.

Христофоровъ вынулъ блокъ-нотъ, оторвалъ бумажку, написалъ нѣсколько словъ и передалъ Машурѣ. Въ неясномъ свѣтѣ рампы, близко поднеся къ глазамъ написанное, она прочла: «Простите, ради Бога. Если дурно сдѣлалъ, то ненамѣренно. Простите».

Худыя щеки Машуры слегка заалѣли. Взявъ карандашикъ, она отвѣтила: «Я нисколько не сержусь на васъ, милый (и загадочный) Алексѣй Петровичъ».

Христофоровъ взялъ и шопотомъ спросилъ:

— Почему загадочный?

// 171

Машура мотнула головой и по-дѣтски, но убѣжденно отвѣтила:

— Да ужъ потому.

Когда вечеръ кончился, Ретизановъ сказалъ имъ, чтобы не уходили со всѣми. Лабунская просила итти вмѣстѣ.

— А Никодимовъ, хорошъ гусь, а? — вдругъ сказалъ онъ. — Сейчасъ записку прислалъ — дайте взаймы тысячу рублей. Какъ это вамъ нравится? Тысячу рублей! ‑ Ретизановъ вскипѣлъ. — Что я, банкиръ ему, что ли? Мало Анну Дмитрiевну обирать, такъ и меня... нѣтъ-съ, ужъ дудки…

Въ студiи стали гасить свѣтъ. Лишь сцена освѣщалась — оттуда слабо пахло гiацинтами. Христофоровъ съ Машурой отошли къ нишѣ, разрисованной углемъ и пастелью. Былъ изображенъ винный погребъ, бочки, пьяницы за столомъ. Окно выходило на Москву-рѣку.

— Вотъ и Кремль въ лунномъ свѣтѣ, — сказалъ Христофоровъ: — въ немъ есть что-то сладостное, почти пьянящее.

— Вамъ Лабунская нравится? — спросила Машура.

— Да, — отвѣтилъ онъ просто. — Очень.

Машура засмѣялась.

— Мнѣ кажется, что вамъ нравится и Кремль, и лунный свѣтъ, и я, ваша голубая Вега, и Лабунская, такъ что и не разберешь…

— Мнѣ, дѣйствительно, — тихо сказалъ онъ: — многое въ жизни нравится и очаровываетъ, но по-разному…

Подошла Лабунская, подхватила ихъ и повела. Ретизановъ ждалъ, уже одѣтый. Онъ былъ въ большой мягкой шляпѣ, въ пальто съ поднятымъ воротничкомъ.

— А я очень рада, — говорила Лабунская, прыгая внизъ по лѣстницѣ черезъ нѣсколько ступеней: — что вся эта катавасiя кончилась. Ну, какъ наши дѣвицы плясали? Не очень позорно? Мы, вѣдь не важно танцуемъ. Такъ, тюти-фрюти какiя-то.

— Всѣ плохи, кромѣ васъ! — сказалъ Ретизановъ и захохоталъ. — Позвольте, я приготовилъ вамъ еще букетъ на дорогу! Тутъ, у швейцара.

— Ну, дай вамъ Богъ здоровья!

Лабунская шла по тротуару, помахивая букетомъ и смѣясь.

— Значитъ, — говорила она: — все-таки хорошо, что былъ

// 172

этотъ вечеръ. ‑ Я получила букетъ, меня ведутъ въ Прагу ужинать, луна свѣтитъ… вообще, все чудесно.

«Беззаботная!» вспомнилъ Христофоровъ имя лошади, на которую она выиграла. И улыбнулся.

На Пречистенскомъ бульварѣ было пустынно; тѣни деревъ переплетались голубоватой сѣткой; изрѣдка пролеталъ автомобиль; извозчикъ тащился, помахивая концомъ вожжи. Лабунская бѣгала по боковымъ дорожкамъ, танцовала, бросала листьями въ лицо Ретизанову. Христофоровъ смѣялся. Онъ пробовалъ ее обгонять, но неудачно.

Ретизановъ звалъ всѣхъ ужинать, — Машура отказалась. У памятника Гоголя она сѣла съ Христофоровымъ на скамейку и сказала, что дальше не двинется: очень ночь хороша.

— Если соскучитесь, — крикнулъ Ретизановъ, уходя: — приходите въ Прагу. Я и васъ накормлю.

Но они не соскучились. Христофоровъ снялъ шляпу, курилъ и внимательно, нѣжно смотрѣлъ на Машуру.

— Почему вы написали: загадочный?

Машура улыбнулась, но теперь серьезнѣй.

— Да, вѣдь и вѣрно — вы загадочный.

— Я ужъ право не знаю.

Машура нѣсколько оживилась.

— Ну, напримѣръ… вы, по-моему, очень чистый, и не такой, какъ другiе… да, очень чистый человѣкъ. И въ то же время, если бы вы были мой, близкiй мнѣ, я бы постоянно мучилась... ревновала.

— Почему?

— Я, положимъ, знаю, — продолжала она горячо: — что если Антонъ меня любитъ, то любитъ именно меня, и для него весь міръ закрытъ, это можетъ быть и проще, но… Да, а у васъ какiя-то свои мысли, и я ничего не знаю. Я о васъ ничего не знаю, и увѣрена — никогда не узнаю. Навѣрно, и не надо мнѣ знать, но вотъ именно есть въ васъ что-то свое, въ глубинѣ, чего вы никому не разскажете… А, пожалуй, вы и думаете тамъ о чемъ-нибудь, еще другихъ любите... Нѣтъ, должно быть, я ужъ нелѣпости заговорила.

Она взволновалась, и правда, будто стала недовольна собой.

// 173

Христофоровъ сидѣлъ въ нѣкоторой задумчивости.

— Вы меня странно изображаете, — сказалъ онъ. — Возможно, и потому, что у васъ страстная душа. Почему вы говорите о ревности, или о томъ, что я нехорошо отъ васъ уѣхалъ, — прибавилъ онъ съ внезапной, яркой горечью. — Развѣ вы не почувствовали, что мнѣ невесело было уѣзжать? Нѣтъ, въ томъ, что я уѣхалъ, ничего для васъ дурного не было.

— А мнѣ казалось, это значитъ: сохранить свободу дѣйствiй.

Онъ взялъ ее за руку.

— Какъ вы самолюбивы... Какъ…

Машура вдругъ откинулась на спинку скамьи. Пыталась что-то выговорить, но не смогла. Въ лунномъ свѣтѣ Христофоровъ замѣтилъ, что глаза ея полны слезъ.

— А все-таки, — сказала она черезъ минуту, рѣзко, — я никого не люблю кромѣ Антона. Никого, — прибавила она упрямо.

Во второмъ часу ночи, прощаясь съ ней у подъѣзда ихъ дома, Христофоровъ сказалъ:

— Можетъ быть, вы отчасти и правы, я – таинственный человѣкъ.

Въ голубоватой мглѣ деревъ, чуть озаренный луннымъ призрачнымъ серебромъ, съ глазами расширенными и влажными онъ, дѣйствительно, показался ей страннымъ.

— Не знаю, — холодновато отвѣтила она. — Покойной ночи.

Онъ поцѣловалъ ей руку.

VIII

Было около шести. Въ концѣ Поварской закатъ пылалъ огненно-золотистымъ заревомъ. Въ немъ вычерчивалась высокая колокольня, за Кудринымъ; узкое, багряное облачко съ позлащеннымъ краемъ пересѣкало ее.

Антонъ вошелъ въ ворота дома Вернадскихъ, поднялся на небольшое крыльцо и позвонилъ. Косенькая горничная отворила ему и сказала, что барышня дома. «Только у нихъ нынче собранiе, они запершись, наверху», добавила она, не безъ значительности.

// 174

Антонъ снялъ свое неблестящее пальто и усмѣхнулся.

— Дѣвицы?

— Такъ точно. И чай туда имъ носила. Старая барыня въ столовой, пожалуйста.

«Спасенiемъ души Машура занимается», подумалъ онъ, оправляя у зеркала вихры. Очевидно, у Машуры нынче засѣданiе общества Бѣлый Голубь. «Пишутъ какiе-нибудь рефераты, настраиваютъ себя на возвышенный ладъ, а къ сорока годамъ станутъ теософками», хмуро подумалъ онъ. Напала минутная тоска. Стоитъ ли оставаться? Не надѣть ли пальтишко, не уйти ли назадъ? Полтора мѣсяца онъ съ Машурой почти въ ссорѣ, въ Москвѣ не былъ, а сейчасъ явился зачѣмъ-то — съ повинной? «Невольно къ этимъ грустнымъ берегамъ»?...

Но онъ переломилъ неврастеническiй приступъ, вздохнулъ, и полутемнымъ коридоромъ, откуда подымалась лѣсенка къ Машурѣ, прошелъ въ столовую.

На столовую она походила не совсѣмъ. По стѣнамъ стояли диваны, книжный шкафъ, въ углу гипсовая Венера Медицейская; закатъ бросалъ на дорогiе, темнокоричневые обои красныя пятна. За чайнымъ столомъ въ вазахъ стояли букеты мимозъ и красная роза въ граненомъ съ толстыми стѣнками стаканчикѣ. Печенья, торты, хрустали, конфеты — все нынче наряднѣй, пышнѣй обычнаго —у Натальи Григорьевны тоже прiемный день, когда собирались знакомые и друзья. Сама она, въ черномъ бархатномъ платьѣ, съ бриллiантовой брошью, въ золотыхъ своихъ очкахъ, при сѣдой шевелюрѣ, имѣла внушительный видъ. За столомъ была Анна Дмитрiевна, двѣ неопредѣленныхъ барыни, важный старикъ съ пушистыми сѣдыми волосами и толстая дама въ пенснэ — почтенная теософка. Старикъ же, разумѣется, профессоръ.

Онъ что-то разсказывалъ — медленно, длинно, съ той глубокой убѣжденностью, что это интересно всѣмъ, какая нерѣдко бываетъ у недалекихъ людей.

— Я тогда же сказалъ Максиму Ковалевскому: Максимъ Максимычъ, намъ, какъ русскимъ ученымъ, представителямъ молодой русской науки на западѣ, не пристало выступать съ какими-то — passez moi le mot — мистическими сверхъ-индивидуалистами, чуть не спиритами, ну-те-съ, и тому по-

// 175

добное. Онъ согласился. Въ тотъ же день мы завтракали у Габріэля Тардъ, былъ лордъ Крессель, Брандесъ, я, и представьте…

Знакомое чувство раздраженiя прошло по спинѣ Антона. «А можетъ, онъ и вретъ все, и никакого лорда тамъ не было, да и его самого никто въ Парижѣ не знаетъ».

Старикъ не весьма былъ доволенъ, что его прервали; не глядя поздоровался, — и плавно вторя себѣ рукой съ пухлыми пальцами, которые собирались въ горсточку, продолжалъ о завтракѣ у Тарда. Въ закатѣ розовѣли его сѣдые виски; блестѣлъ массивный золотой перстень на указательномъ пальцѣ.

— Давно не заглядывалъ, — сказала Наталья Григорьевна Антону, наливая ему чаю.

— Меня въ Москвѣ не было, — отвѣтилъ онъ глухо, и слегка покраснѣлъ.

— Ты Машуру не ранѣе, чѣмъ черезъ часъ увидишь, — продолжала она. — Да и то не надолго. У нихъ сегодня собранiе. Бѣлый Голубь.

Антонъ ничего не отвѣтилъ. Онъ сидѣлъ хмуро, помѣшивалъ ложечкой, и опять былъ подавленъ тоской; опять ему казалось, что напрасно онъ пришелъ сюда; ничего кромѣ униженiя не вынесешь; да еще слушай рѣчистаго старика.

Вошелъ Ретизановъ, въ изящномъ жакетѣ и съ цвѣткомъ въ петлицѣ. Въ это время почтенная теософка, напоминавшая англiйскую даму хорошаго общества, со спокойствiемъ вѣрующаго и образованнаго человѣка разсказывала сосѣдкѣ о лунной манвантарѣ и солнечныхъ питрисахъ. Она приводила точныя выраженiя Анни Безантъ. Тонъ ея былъ таковъ, что это нисколько не менѣе очевидно, чѣмъ лекцiи Ковалевскаго, завтракъ у Тарда. Профессоръ же продолжалъ свое.

Ретизановъ поцѣловалъ руку Натальи Григорьевны и улыбнулся.

— Все попрежнему, — сказалъ онъ: — Наталья Григорьевна занимаетъ золотую середину, а на флангахъ кипитъ бой.

— Это только значитъ, — внушительно замѣтила она: — что я терпима къ чужимъ мнѣнiямъ. Терпимость основывается на культурѣ. А ужъ середина я, или нѣтъ, позвольте знать мнѣ самой.

// 176

Она слегка взволновалась, и на старческихъ щекахъ выступили красноватыя пятна. Ретизановъ смутился.

— Нѣтъ, я совсѣмъ не въ томъ смыслѣ…

Но она уже не слушала. Рѣшивъ, что особой воспитанностью никогда онъ не отличался, Наталья Григорьевна заговорила съ Антономъ.

Впрочемъ, Ретизановъ и самъ отвлекся. Профессоръ доказывалъ, что Достоевскiй, какъ человѣкъ душевнобольной, развратный и реакцiонно-мыслившiй, недостоинъ того ореола, какой создался вокругъ его имени въ нѣкоторыхъ (онъ строго оглянулъ присутствовавшихъ) ‑ кружкахъ.

— На одномъ обѣдѣ литературнаго фонда, — это было давно, я собиралъ еще тогда матерiалъ по исторiи хозяйства при Меровингахъ, для диссертацiи, гдѣ поддерживалъ Бюхера противъ Эдуарда Мейера: такъ вот-съ, покойный Николай Константиновичъ Михайловскiй прямо указывалъ мнѣ — мы сидѣли рядомъ — что талантъ Достоевскаго есть не болѣе, какъ гигантская проэкцiя свойствъ жестокости, сладострастiя и истерiи. Въ своей извѣстной статьѣ онъ опредѣлилъ этого писателя, какъ жестокiй талантъ.

— А скажите, — вдругъ спросилъ Ретизановъ: — когда вы читаете «Идiота», то чувствуете вы нѣкоторую атмосферу, какъ бы ультрафiолетовыхъ лучей всюду, гдѣ появляется князь Мышкинъ? Такая нематерiальная фосфоресценцiя…

— Я скорѣе сказала бы, — замѣтила теософка: — что внутреннiй, и конечно, нематерiальный свѣтъ этого романа — блѣдно-зеленоватый. Свѣтъ, несомнѣнно, эѳирный.

Профессоръ развелъ руками и заявилъ, что ничего подобнаго онъ не видитъ и не встрѣчалъ такихъ утвержденiй въ критикѣ.

— Впрочемъ, — прибавилъ онъ, — я и вообще нахожу, что между мною и нѣкоторыми изъ присутствующихъ есть коренное расхожденiе въ міровоззрѣнiяхъ. Я считаю, что Максъ Нордау былъ совершенно правъ, утверждая…

— Да неужели вы можете говорить о Нордау? — почти закричалъ Ретизановъ. — Максъ Нордау просто болванъ…

Послѣ этого профессоръ недолго уже сидѣлъ. Онъ поцѣловалъ руку Натальи Григорьевны и сказалъ, что радъ

// 177

будетъ встрѣтиться съ ней въ Литературномъ Обществѣ, гдѣ она должна была читать докладъ «Къ вопросу о влiянiи Шатобрiана на раннiя произведенiя Пушкина».

Когда старикъ уѣхалъ, Ретизановъ, смущенно улыбаясь, спросилъ ее:

— Откуда вы достаете такихъ дубовъ?

На этотъ разъ Наталья Григорьевна не разсердилась. Она доказывала, что профессоръ вовсе не дубъ, а человѣкъ иного поколѣнiя, иныхъ взглядовъ.

Антонъ поднялся, незамѣтно вышелъ. Рядомъ съ прихожей была прiемная, маленькая комнатка, вся уставленная книгами. Въ нее надо было подняться на ступеньку. Дальше шла зала, и въ глубинѣ настоящiй, большой кабинетъ Натальи Григорьевны. Антонъ сѣлъ въ мягкое кожаное кресло. Виденъ былъ дворъ, залитый голубоватою луной. Наверху, въ комнатѣ Машуры слышались шаги, голоса. Антонъ положилъ голову на подоконникъ. «Онѣ рѣшаютъ тамъ возвышенные вопросы, а я умираю здѣсь отъ тоски», думалъ онъ. «Отъ тоски, вотъ въ этомъ самомъ лунномъ свѣтѣ, который ложится на подоконникъ и обливаетъ мнѣ голову».

Онъ сидѣлъ такъ нѣкоторое время, безъ мыслей, въ тяжелой скованности. «Нѣтъ, уйду», рѣшилъ онъ наконецъ. «Довольно»! Въ это время движенiе наверху стало сильнѣе, задвигали стульями. Онъ прислушался. Черезъ минуту раздались шаги по лѣсенкѣ, ведшей сверху; вся она какъ бы наполнилась спускавшимися, послышались молодые голоса. Почти мимо его двери всѣ прошли въ переднюю; тамъ опять смѣялись, разбирали одежду, шляпы, перчатки. Затѣмъ хлопала парадная дверь, съ каждымъ разомъ отрѣзая часть голосовъ. Наконецъ, стало тихо. Знакомой, легкой поступью прошла Машура. «Ну вотъ, теперь она пойдетъ въ столовую и будетъ тамъ сидѣть съ матерью и Ретизановымъ».

Было ужъ ясно, что надо уходитъ, но Антонъ медлилъ, не могъ одолѣть тяжелой летаргiи, въ которой находился.

Вдругъ тѣ же, но возвратные, теперь веселые шаги. Онъ всталъ и со смутно бьющимся, замирающимъ сердцемъ двинулся къ двери. Въ лунныхъ сумеркахъ навстрѣчу вбѣжала Машура, легко вспрыгнула на ступеньку и горячо поцѣловала.

// 178

— Ты? — смѣялась она. — Ты, я знала, что ты придешь! Что ты тутъ дѣлаешь? Одинъ! Какой чудакъ!

— Я… — сказалъ Антонъ: — ужъ собрался уходить… ты была занята.

Машура захохотала.

‑ Почему ты такой смѣшной? Ты какой-то замученный, растерянный. Погоди, дай на тебя посмотрѣть...

Она взяла его за плечи, подвела къ окну, гдѣ отъ луны было свѣтлѣе.

— Я, — говорилъ онъ растерянно, — я, видишь ли, столько времени у васъ не былъ… я уѣзжалъ изъ Москвы…

Она глядѣла ему прямо въ небольшiе глаза; въ нихъ стояли слезы. Волосы его вихрились, большой лобъ былъ влаженъ. На вискѣ сильно билась вена.

Глаза Машуры блестѣли.

— Ты похожъ на Сократа, — вдругъ зашептала она: — ты страшно милъ, настоящiй мужчина. Я знала, что ты придешь, и придешь такой…

Она сжала его руки.

Антонъ опустился на скамеечку у ея ногъ, прижалъ къ глазамъ ея ладонь.

— Если бъ ты знала, какъ я… все это время… — твердилъ онъ, сквозь слезы. — Если бы знала…

Около девяти Антонъ, съ просохшими, сiяющими въ полумглѣ глазами, ходилъ изъ конца въ конецъ залы, пересѣкая лунные прямоугольники, облекавшiе его свѣтомъ.

Изъ кабинета вышла Наталья Григорьевна; она была теперь въ свѣтломъ вечеровомъ платьѣ, съ иными бриллiантами.

— Ну, милый, — сказала она Антону: — иди, торопи Машуру. Лошадь подали.

Плохо соображая, какъ въ туманѣ подымался Антонъ по витой лѣсенкѣ…

— Можно? — спросилъ онъ глухо, входя.

— Погоди минутку.

Раздался смѣхъ Машуры, мелькнуло голое, смугло-персиковое плечо, и веселый голосъ отвѣтилъ из-за портьеры:

— Теперь можно. Но сюда не входи.

Антонъ сѣлъ и сказалъ, что Наталья Григорьевна ждетъ.

// 179

‑ Сейчасъ, сейчасъ… Мама вѣчно боится опоздать.

За портьерой шуршали, слышно было, какъ горничная застегиваетъ кнопки. Въ комнатѣ было тепло, пахло духами, и еще чѣмъ-то, чего не могъ опредѣлить Антонъ, что вызывало въ немъ легкiй ознобъ.

Когда Машура вышла, въ бѣломъ платьѣ, оживленная, съ темно-сверкающими глазами на остроугольномъ лицѣ, она показалась ему прекрасной. Худенькой рукою приколола она себѣ красную розу.

Горничная ушла.

— Ты прелестна, — тихо сказалъ Антонъ.

Она улыбнулась.

Антонъ проводилъ ихъ и остался въ домѣ еще нѣкоторое время. Не хотѣлось уходить, разставаться съ комнатами, полными голубоватаго луннаго дыма — гдѣ неожиданно пришла къ нему Машура. И вновь переживая все, ходилъ онъ по залѣ, изъ угла въ уголъ.

IX

За ночь выпалъ снѣгъ. Въ комнатахъ посвѣтлѣло, воздухъ сразу сталъ вкусный, днемъ острый и прозрачный, къ сумеркамъ синѣющiй. Деревья рѣзче чернѣли на бѣлизнѣ. Извозчики плелись безшумно: шапки, полости у нихъ бѣлѣли. И веселѣй орали вороны на бульварѣ, слетая съ вѣтокъ; внизъ сыпался за ними снѣжокъ.

Анна Дмитрiевна сидѣла въ небольшомъ своемъ кабинетикѣ у письменнаго стола, съ перомъ въ рукѣ. Въ окно глядѣлъ бульваръ, запушенный снѣгомъ, отъ подоконника шелъ токъ теплаго воздуха, тепелъ былъ пуховой платокъ на плечахъ и мягокъ коверъ, занимавшiй всю комнату. Надъ диваномъ — nature morte Сапунова, варiантъ красныхъ цвѣтовъ.

«Во всякомъ случаѣ, такъ дальше продолжаться не можетъ», писала она твердымъ, крупнымъ почеркомъ — онъ казался лишь частью всей ея статной фигуры. «Какая бы я ни была, вы должны понять, что всему есть пределъ. Вы знаете, чѣмъ были для меня все это время. Предъ вами я мало въ чемъ виновата. Но

// 180

вы — ваше поведенiе я совсѣмъ перестаю понимать. Для меня деньги — ничто. Для васъ все. Сколько разъ я васъ выручала — вы знаете. И то знаете, какъ издѣвались вы надо мной, среди пьяныхъ товарищей, грязнили мое къ вамъ чувство. Все вамъ сходило. Но то, что теперь выяснилось… Я не могу даже написать того слова, какое слѣдуетъ. Хочу васъ видѣть и спрошу прямо. Завтра я на балетѣ, бель-этажъ, ложа № 3. Буду ждать».

Она подписалась, одной буквой, вложила въ конвертъ и подписала: «Дмитрiю Павловичу Никодимову».

Только что велѣла она отослать письмо, какъ въ комнату вошла, не снимая бархатной шляпы, невысокая дама еврейскаго вида, съ огромными подкрашенными глазами — Фанни Мондштейнъ. Она была очень шикарна, въ новомъ тысячномъ палантинѣ. Бурый мѣхъ блестѣлъ снѣжинками.

— Голубчикъ, — сказала она быстро, цѣлуя Анну Дмитрiевну и распространяя запахъ Rue de la Paix: — я къ тебѣ на минутку. Завтра выступаетъ Ненарокова, дебютъ, я обязательно должна быть. Идiотъ Ладыжниковъ напуталъ, какъ всегда, билетовъ нѣтъ, представь, я непремѣнно должна быть, вѣдь Ненарокова танцуетъ вмѣсто Вѣры Сергѣевны, тутъ, понимаешь, отчасти интрига, отчасти борьба молодого со зрѣлымъ. Конечно, ей до Вѣры Сергѣевны… — великая артистка, и начинающiй щенокъ… Но я обѣщала быть, а получается чепуха…

Фанни подняла вуаль и обнаружила лицо не первой свѣжести, подкрашенное, съ черными, очень красивыми глазами. Фанни живо закурила, и мгновенно стало ясно, въ чемъ дѣло: о Ненароковой она должна была дать отчетъ Вѣрѣ Сергѣевнѣ, и хотѣла попасть въ ложу Анны Дмитрiевны.

— Ну, конечно, ну, да, — говорила Анна Дмитрiевна, — о чемъ тутъ разговаривать? Я очень рада. Ты покажешь мнѣ разныя fouettés.

— Милунъ, но развѣ Ненарокова можетъ сдѣлать что-нибудь подобное?

Фанни встала и съ серьезнымъ, какъ бы убѣжденнымъ лицомъ подошла къ Аннѣ Дмитрiевнѣ.

— Вѣрѣ Сергѣевнѣ приходилось дѣлать тридцать пять fouetté подъ рядъ, — этого никто не можетъ въ Россiи, кромѣ

// 181

нея. Но вѣдь и сама она — прелесть. Одни ея выраженiя… Ты думаешь, она завидуетъ этой Ненароковой? Ни капли. Она мнѣ говоритъ: «Вы понимаете, вѣдь это надо сдѣлать, эту роль! Вы, кажется, уже начинаете меня понимать? Этотъ балетъ — чистѣйшiй экзотъ, его надо почувствовать. Вотъ, по вашему лицу я вижу, что вы начинаете меня понимать». Нѣтъ, Вѣра Сергѣевна замѣчательный художникъ, порохъ и дитя, восторженная, увлекающаяся душа.

Фанни сама увлеклась, сняла шляпу, и стала разсказывать о Вѣрѣ Сергѣевнѣ.

Фанни была въ нее нѣсколько влюблена — влюбленностью театральной поклонницы. Она принадлежала къ «партiи» Вѣры Сергѣевны: неизмѣнно бывала на ея выступленiяхъ, бѣшено вызывала, бѣгала къ ней въ уборную, защищала отъ враговъ, исполняла мелкiя порученiя и помогала въ сердечныхъ дѣлахъ.

— Нѣтъ, ты понимаешь, у нея совсѣмъ особенный языкъ: если за ней кто-нибудь ухаживаетъ, она называетъ это навёртъ.

Анна Дмитрiевна засмѣялась.

— А правда, что одну свою соперницу она избила ногами?

— Фу, глупости! Ну, если бы захотѣла… — ноги у нея стальныя, убить, я думаю, можетъ. Все-таки, это клевета…

— Фанни, — спросила вдругъ Анна Дмитрiевна: — тебя билъ когда-нибудь мужчина?

Фанни соскочила и захохотала.

— Во-первыхъ, милая, у меня нѣтъ такого властелина, и не будетъ, надѣюсь. Да, но тогда скорѣй можно спросить, не била ли я кого... Правда, у меня ноги не такiя, какъ у Вѣры Сергѣевны, все же... вотъ этой рукой, я могу, конечно, дать пощечину негодяю, который покусился бы на мою дѣвственность…

Она повалилась на диванъ и опять захохотала. Анна Дмитрiевна тоже смѣялась. Потомъ Фанни вскочила, оправила палантинъ и стала прощаться.

— Голубь, значитъ, до завтра. Бель-этажъ, третiй номеръ... буду помнить... третiй номеръ. Цѣлую тебя.

Проводивъ ее, Анна Дмитрiевна медленно возвращалась черезъ залу. Проходя мимо большого Бехштейновскаго рояля,

// 182

она приподняла его крышку и взяла нѣсколько нотъ на клавiатурѣ. Смутная тягость была у ней на сердцѣ. Она вздохнула и сразу все вспомнила. Эти самые звуки, такой же бѣлый день, рояль, зала, похожая на эту, и она сама, еще совсѣмъ молодая, недавно замужемъ. Такъ же она брала нѣсколько нотъ, а онъ вышелъ изъ той двери. Шелъ онъ молча. Лицо было красное. Потомъ молча же, со всего маху ударилъ ее по лицу.

Крышку она захлопнула, быстро вышла. «Дурная жизнь, распущенная, скверная жизнь», твердила она, уже у себя въ кабинетѣ, ходя взадъ впередъ по мягкому ковру. «Я ему продалась и измѣняла, а онъ билъ меня, какъ молодую кобылу. Какъ была дурная, такъ и осталась».

‑ Что же, ‑ думала она черезъ нѣсколько минутъ, уже покойнѣе: — я сама катала съ офицерами по ресторанамъ, обманывала его, и пожинала лавры собственной жизни. А развѣ и сейчасъ… что жъ, по-своему и Дмитрiй правъ, считая меня... бабой, которая можетъ платить его долги. Онъ хорошъ, но и я…

Она опять прошлась и остановилась у большой, подъ стекломъ, фотографiи со старинной картины. Справа и слѣва отъ озера большiя купы деревъ, темныхъ, кругловатыхъ; какая-то башня; далекiя горы за озеромъ, свѣтлыя облака; на переднемъ планѣ танцуетъ женщина съ бубномъ, и мужчина; пастухъ, опершись на длинный посохъ, смотритъ на нихъ; на травѣ, будто для беззаботной пирушки, расположились люди, женщина съ ребенкомъ, тоже смотрятъ. Лодки плывутъ по блѣдному озеру. И кажется, такъ удивительно ясна, мечтательна и благостна природа; такъ чисто все. Такъ дивно жить въ этой башнѣ у озера, бродить по его берегамъ, любоваться нѣжными, голубоватыми призраками далекихъ горъ.

Аннѣ Дмитрiевнѣ представилось, что если бы она жила въ такой странѣ, то все иное было бъ, и возможно, она узнала бы ту истинную любовь, высокую и пламенную, которая есть же, вѣдь, наконецъ!

Завтракала она одна, какъ обычно. Потомъ вышла на улицу. Хотѣлось пройтись. Снѣгъ мягко скрипѣлъ подъ ногой, падали бѣлые его хлопья, медленно и беззвучно; что-то вкусное, свѣжее и острое несли они съ собой; и осѣдая на вѣтвяхъ деревьевъ,

// 183

шапочкахъ барышень, усахъ мужчинъ, давали бѣлое оперенiе, называемое зимой.

Анна Дмитрiевна шла по Арбату и думала, что любой извозчикъ, трусцой плетущiйся въ Дорогомилово, или курсистка, бѣгущая съ лекцiй, болѣе правы, и прочны, — можетъ быть, даже счастливы, чѣмъ она, живущая въ своемъ особнякѣ и тратящая тысячи. Пройдя по Воздвиженкѣ, вышла она на Моховую, обогнула Манежъ, направилась вдоль рѣшетки Александровскаго сада. Начинало смеркаться. Смутно синѣлъ снѣгъ за оградой, летали вороны, высокiя башни въ Кремлѣ уходили во мглу. Зажигались золотые фонари. Съ сердцемъ, полнымъ печали, тягости, Анна Дмитрiевна подошла къ Иверской, знаменитому палладiуму Москвы — часовнѣ, видѣвшей на своихъ ступеняхъ и царей, и нищихъ. Купивъ свѣчку, взошла, зажгла ее, и поставила предъ Ликомъ Богородицы, мягко сiявшимъ въ золотыхъ ризахъ. Кругомъ — захудалыя старушки, бабы изъ деревень; ходилъ монахъ съ курчавой бородой, въ черной скуфейкѣ. Плакали, вздыхали, охали. Ближе къ стѣнѣ Музея занимали мѣста тѣ, кто устраивался на ночь. Ночевали здѣсь по обѣту, чтобы три, или десять разъ встрѣтить ту икону Богоматери, которую возятъ по домамъ и которая возвращается поздно ночью. Здѣсь служится молебенъ. И невѣсты, желающiя доброй жизни въ замужествѣ, матери, у которыхъ больны дѣти, жены, неладно живущiя съ мужьями, мерзнутъ здѣсь зимними ночами, когда лихiе голубки уносятъ изъ Большой Московской къ Яру разгулявшихся господъ.

Анна Дмитрiевна стала на колѣни, перекрестилась, глаза ея наполнились слезами. Еще дѣвочкой, когда сильно пилъ и бушевалъ отецъ, бѣгала она потихоньку на эти, оснѣженныя сейчасъ, плиты, и на цѣнный пятачокъ ставила свѣчку «Укротительницѣ злыхъ сердецъ».

— Старайся, милая, старайся, — говорила рядомъ старушонка, съ глубоко-запавшимъ ртомъ, въ кацавейкѣ, изъ числа тѣхъ, что неизвѣстно откуда берутся на похоронахъ, свадьбахъ и молебнахъ. — Она, Матушка-Заступница, все видитъ, всяческое усердiе цѣнитъ.

Подошелъ рыжiй извозчикъ, немолодой, тоже поставилъ свѣчу, снялъ шапку и бухнулся на колѣни. Быть можетъ,

// 184

молился онъ о захромавшей лошади, или чтобы овесъ подешевѣлъ. А возможно, и его вела та же тоска, что и Анну Дмитрiевну.

Оттого ли, что поплакала, или, правда, въ золотомъ сiянiи Богородицы былъ миръ, но она поднялась облегченная, какъ бы овлажненная. Стряхнувъ снѣгъ, приставшiй къ подолу, вздохнула и стала спускаться со ступеней. Нѣсколько нищихъ потянулось къ ней. Она сунула имъ. И медленно пошла къ Большому театру.

Въ хмурыхъ сумеркахъ высился онъ темной громадой; Мюръ и Мерилизъ сiялъ, насквозь пронизанный свѣтомъ, золотые снопы ложились отъ него на снѣгъ. Анна Дмитрiевна шла наискось черезъ площадь, по тропинкѣ, только-что проложенной. И почти столкнулась съ Христофоровымъ. Онъ былъ въ мѣховой шапкѣ, запушенный снѣгомъ, съ побѣлѣвшими усами. Увидѣвъ ее, улыбнулся и остановился, кланяясь.

— Голубчикъ вы мой, милый человѣкъ! — чуть не вскрикнула Анна Дмитрiевна. — Что тутъ дѣлаете?

— Гуляю, — отвѣтилъ онъ. — У меня нѣтъ цѣли.

— Гуляю! Такъ себѣ просто и гуляетъ, самъ не зная зачѣмъ! Ну, тогда пойдемте со мной, проводите, мнѣ тоже некуда…

Она взяла его подъ руку и медленно, разговаривая, они побрели. Ей, правда, почему-то прiятно было его встрѣтить. Настроенiе подымалось. Они прошли по Кузнецкому, разглядывая витрины. У Сiу пили шоколадъ, разсматривали модныхъ барынь, смѣялись. Было свѣтло, пахло духами, сигарами. Бѣлѣли воротнички мужчинъ. Горѣли бриллiанты.

Анна Дмитрiевна пригласила Христофорова на другой день на балетъ, къ себѣ въ ложу.

Х

Есть нѣчто пышное въ обликѣ зрительнаго зала Большого театра: золото и красный шелкъ, красный штофъ. Тяжелыми складками висятъ портьеры ложъ съ вытканными на пурпурѣ цвѣтами, и въ этихъ складкахъ многолѣтняя пыль; об-

// 185

ширны аванъ-ложи, мягки кресла партера, холодны и просторны фойе, грубовато-великолѣпны ложи царской фамилiи и походятъ на министровъ старые капельдинеры, лысые, въ пенснэ и ливреяхъ. Молча ѣдятъ другъ друга глазами два истукана у царской ложи. Духъ тяжеловатый, аляповатый, но великодержавный есть здѣсь.

Христофоровъ, явившiйся въ ложу первымъ и одиноко сидѣвшiй у ея красно-бархатнаго барьера, чувствовалъ себя затеряннымъ въ огромной, разодѣтой толпѣ. Театръ наполнялся. Входили въ партеръ, непрерывное движенiе было въ верхахъ, усаживались въ ложахъ; кое-гдѣ направляли бинокли. Надъ всѣмъ стоялъ тотъ ровный, неумолчный шумъ, что напоминаетъ гудѣнiе бора — голосъ человѣческаго множества. Человѣчество затихло лишь тогда, когда капельмейстеръ, худой, старый человѣкъ во фракѣ, взмахнулъ своей таинственной палочкой, и за ней взлетѣли десятки смычковъ того удивительнаго существа, что называется оркестромъ. Загадочно, волшебствомъ вызвали они новую жизнь; и помимо ложъ, партера и публики въ театрѣ появилась Музыка. Поднялся занавѣсъ, чтобы въ безмолвномъ полетѣ балеринъ дать мѣсто генiю Ритма.

Анна Дмитрiевна явилась во-время. Фанни немного опоздала. Фанни была еще сильнѣй подкрашена. Она усѣлась рядомъ съ Христофоровымъ съ видомъ дѣловитымъ, увѣреннымъ; оглядѣла залу, оркестръ, сцену, какъ бы провѣряя, все ли въ порядкѣ. Иногда, разсматривая балетъ, вдругъ наклонялась къ Аннѣ Дмитрiевнѣ и шептала:

— Взгляни на Козакевичъ. Лѣтомъ въ Крыму нарочно загорала, и третiй мѣсяц загаръ съ рукъ и плечъ не сходитъ. Крайняя справо — Семенова. Какъ мила! Ты понимаешь, одна простота, никакихъ фанаберiй, настоящая добросовѣстная работа.

Анна Дмитрiевна улыбалась ей глазами, но была сдержанна, одѣта въ черномъ, нѣсколько блѣдна. Дышала не вполнѣ ровно. Къ концу акта дверь въ аванъ-ложу отворилась, звякнули шпоры. Занавѣсъ побѣжалъ внизъ. Стало свѣтлѣе, зааплодировали. Никодимовъ, худой, съ правильнымъ проборомъ и бѣлыми эксельбантами подошелъ къ Аннѣ Дмитрiевнѣ, поцѣловалъ руку. Видъ онъ имѣлъ измученный; глаза угрюмо

// 186

темнѣли. Онъ вынулъ надушенный платочекъ и разгладилъ усы.

— Богъ мой, — сказала Фанни: — не узнаю васъ, дорогой!

— Я нездоровъ, — отвѣтилъ Никодимовъ. — У меня невралгiя лицевыхъ нервовъ. Я очень дурно сплю по ночамъ.

— Axъ, pauvre enfant!

Фанни засмѣялась, и стала показывать Христофорову знаменитаго коннозаводчика, сидѣвшаго въ первомъ ряду.

— Вы меня звали, — сказалъ Никодимовъ тихо Аннѣ Дмитрiевнѣ: — я пришелъ, несмотря на нездоровье.

Она вздохнула, прошла въ аванъ-ложу и сѣла на диванъ. Заложивъ ногу за ногу, подрагивая носкомъ лакированной туфли, вертѣла она въ рукѣ лорнетъ. Наконецъ, какъ бы пересиливъ себя, сказала:

— Правда ли, что вы поддѣлали мою подпись?

Никодимовъ сложилъ руки на колѣняхъ и глядѣлъ внизъ.

— Я отдамъ вамъ эти деньги, очень скоро. Я сейчасъ въ большомъ выигрышѣ. А тогда нужны были, чрезвычайно.

Анна Дмитрiевна помолчала.

— Правда ли, что за вами какое-то темное дѣло… По части нравственности? И еще, у васъ живетъ… Такой юноша?

— Не безпокойтесь, на скамьѣ подсудимыхъ вы меня не увидите. Васъ не скомпрометирую.

— Дѣло не во мнѣ, — отвѣтила она глухо: — дѣло въ томъ, что вы окончательно гибнете.

— Это возможно. Возможно, что окончательно я выхожу изъ числа такъ называемыхъ порядочныхъ людей.

Въ зрительномъ залѣ стемнѣло, поднялся занавѣсъ. Сцена представляла мастерскую кукольнаго мастера. Нѣсколько куколъ сидѣли недвижно. Съ легкими подругами прокрадывалась сюда Коппелiя. Послѣ мимическихъ сценъ являлся хозяинъ, испуганныя гостьи разбѣгались.

— Недурна, — говорила Фанни Христофорову: — Коппелiя недурна, но и только. «Какъ бы разыгранный Фрейшицъ перстами робкихъ ученицъ». Если бъ вы Вѣру Сергѣевну въ этой роли видѣли! Ну, что она выдѣлываетъ!

Въ это время въ аванъ-ложѣ Никодимовъ говорилъ:

— Я никогда не понималъ, чѣмъ виноватъ такъ называе-

// 187

мый безнравственный человѣкъ, что онъ родился именно такимъ. Почему вы брюнетка, а не блондинка? Много прiятнѣе быть симпатичнымъ и добрымъ, жить въ почетѣ, довольствѣ, уваженiи, — чѣмъ путаться въ долгахъ, ощущать презрѣнiе и ждать той же черной дыры, куда всѣ сваливаются. Скучать, болѣть, завидовать… Нѣтъ, мы, порочные, составляющiе касту въ обществѣ, врядъ ли сойдемся когда-либо съ довольными собою. Во всѣ времена были мы отверженными. Такъ и всегда будетъ. Развѣ со временемъ люди нѣсколько поумнѣютъ и поймутъ, что одной благородной позы мало.

— Всѣ стараетесь себя оправдать.

— Ни нравственнаго, ни безнравственнаго нѣтъ. Есть люди, родившiяся съ разными вкусами. Вы любите артишоки, а я ростбифъ. Я и ѣсть буду ростбифъ, и меня станутъ называть прохвостомъ. А все дѣло въ томъ, что природа, или Господь Богъ, произвела насъ на свѣтъ съ разными наклонностями. Свободная воля! Глупость, выдуманная попами.

Никодимовъ говорилъ негромко, сидѣлъ недвижно, лишь иногда, отъ боли въ вискѣ, страдальчески подергивалъ глазомъ.

Анна Дмитрiевна смотрѣла на этого человѣка, такъ много взявшаго въ ея жизни, на его сухiе пальцы съ отточенными ногтями, на перстень съ вырѣзаннымъ черепомъ и двумя костями, на изможденное, но породистое лицо ‑ и какъ бывало нерѣдко —странная смѣсь обаянiя и презрѣнiя, нѣжности и обиды, пронзительной жалости и отвращенiя подымалась въ ней.

— Ахъ, — сказала она, задохнувшись: — чѣмъ вы меня взяли?

— Жалостью, — отвѣтилъ Никодимовъ. Вы считаете, что посланы въ мою жизнь, чтобы исправить меня. Женщины съ добрымъ сердцемъ, какъ вы, нерѣдко чувствуютъ именно такъ. Смѣю васъ увѣрить.

— Замолчите, вы… слышите, замолчите… — шопотомъ, давясь словами произнесла Анна Дмитрiевна. Она закрыла глаза платочкомъ, откинулась на диванъ. Влѣво темнѣлъ треугольникъ между портьерой. Тамъ былъ полумракъ гигантскаго театра, тысячи головъ и глазъ, направленныхъ на сцену.

Коппеллiя танцовала длинное и трудное adagio. Фанни впивалась въ каждое ея движенiе. Временами бормотала: «Мо-

// 188

лодецъ»! «Для нея — даже хорошо!» Упираясь въ полъ носкомъ, рукой придерживаясь за высоко-поднятую руку партнера, Коппелiя вся вытянулась горизонтально, слегка колебля другой ногою, какъ хвостомъ рыбы — и медленно, легко и изящно описывала полный кругъ.

Adagio имѣло успѣхъ. Коппелiя выпорхнула и раскланялась, — съ той нечеловѣческой легкостью, которая поражаетъ въ балетѣ.

— Таланта у ней мало, — судила Фанни: — но работа большая. Очень изящно. Это и говорить нечего.

Анна Дмитрiевна видѣла только конецъ третьяго акта. Ансамбли, дуэты, соло, безсвязно проносились предъ глазами. Фанни разбирала всѣхъ по косточкамъ. Одна отяжелѣла — извѣстная немолодая балерина съ дивными ногами; другая великолѣпна по темпераменту, но не вполнѣ строгаго вкуса. Третья — вся создана покровительствомъ.

— Фанни хочетъ сдѣлать изъ васъ балетомана, — сказала Анна Дмитрiевна Христофорову, чрезъ силу улыбаясь. — У васъ голова кругомъ пойдетъ, коли будете слушать.

— Что жъ, это очень интересно, — отвѣтилъ Христофоровъ.

— Не взыщите, голубокъ, — моя слабость! Чѣмъ я виновата, если балетъ меня восхищаетъ? Посмотрѣла — точно бутылку шампанскаго выпила.

Когда по окончанiи всѣ спускались къ выходу, Христофоровъ обратился къ Аннѣ Дмитрiевнѣ:

— Я очень благодаренъ, что вы меня взяли.

— Вы что жъ, — отвѣтила Анна Дмитрiевна: — вообще, кажется, становитесь свѣтскимъ человѣкомъ? Фракъ бы еще на васъ нацѣпить, да вывести на балъ.

Христофоровъ засмѣялся, поглаживая свои усы.

— Во фракѣ мнѣ, дѣйствительно, неподходяще. Свѣтскость… ну, какая же! Но, конечно, я цѣню новыя впечатлѣнiя, даже очень цѣню, — прибавилъ онъ серьезнѣе. — Я хотѣлъ бы очень много видѣть, какъ можно больше.

У выхода, подъ гигантскими колоннами портика, Фанни пригласила ихъ къ себѣ ужинать. Христофоровъ сначала замялся, потомъ согласился.

// 189

— У меня есть вино, — сказала Фанни. — Разумѣется, дареное, — прибавила она и захохотала.

Зимней, свѣжей ночью, при блескѣ огней изъ Метрополя, шли они вверхъ, къ Лубянской площади. Миновали лубянскiй фонтанъ, старую, красную церковку Гребневской Б. Матери, прежнiй застѣнокъ, и вышли на Мясницкую — улицу камня, желѣза, зеркальныхъ витринъ съ выставленными двигателями, конторъ, правленiй и нѣмцевъ.

Фанни снимала огромную квартиру въ Армянскомъ переулкѣ. Была она запутаннаго, сложнаго устройства, съ билліардной комнатой, полутемной столовой, огромной гостиной, не менѣе, чѣмъ тремя спальнями. Старинныя, дорогiя вещи стояли вперемежку съ рыночными; въ гостиной сомнительныя картины; въ общемъ духъ безалаберной, праздной и веселой жизни.

— Ну, для чего тебѣ, напримѣръ, билліардъ? — спрашивала Анна Дмитрiевна, стоя съ кiемъ у освѣщеннаго низкой лампой билліарда. Христофоровъ съ улыбкой перекатывалъ бѣлые шары.

— Какъ зачѣмъ? А захочу играть? Вотъ, младенца милаго обучу этому ремеслу, — она кивнула на Христофорова и захохотала. — Лена, — крикнула она горничной: — скорѣе ужинать! Сейчасъ, переодѣнусь только. Одна минута.

И она выбѣжала, на своихъ коротковатыхъ, рѣзвыхъ ногахъ.

— Фанни живой человѣкъ, — сказала Анна Дмитрiевна: — неунывающiй. ‑ Въ клубѣ ночами въ карты дуется, поспитъ два часа, и какъ рукой сняло, опять весела, въ кафе, въ концертъ, куда угодно.

Когда ихъ позвали въ столовую, Фанни, въ капотѣ, заложивъ ногу за ногу, сидѣла у телефона. Она заканчивала отчетъ о спектаклѣ.

— Успѣхъ — да, среднiй, но да. Adagio прямо понравилось. Въ общемъ это, конечно, серединка… понимаете, дорогая моя… Отъ настоящаго, большого искусства, какъ у васъ, ну… — безконечность.

Фанни кормила ихъ недурнымъ ужиномъ. Не обманула и насчетъ вина. Была въ очень живомъ настроенiи и разсказывала о студенческихъ сходкахъ 1905 г. «Товарищи, кричала

// 190

она и хохотала простодушно: не напирайте, товарищъ Өеня родитъ»! «Товарищи, не курите, ничего не слышно»! Затѣмъ изображала еврейскiя анекдоты, съ хорошимъ выговоромъ.

Анна Дмитрiевна пила довольно много. Фанни подливала. Ея собственные, большіе подкрашенные глаза блестѣли.

— Пей, — говорила она: — вино мнѣ подарили, не жаль. А тебѣ надо встряхнуться. Ты мнѣ не н’дравишься послѣднее время. Не н’дравишься — языкъ ея склоненъ былъ заплетаться. — Плюнь, выпьемъ.

Послѣ ужина перешли въ будуаръ. Затопили каминъ. Фанни принялась полировать себѣ ногти.

— Алексѣй Петровичъ, милый вы человѣкъ, — вдругъ сказала Анна Дмитрiевна, взяла его за руки и припала на плечо горячимъ лбомъ: — что же дѣлать? какъ существовать? Ангелъ, мнѣ вся я не н’дравлюсь, съ головы до пятъ, всѣ мы развращенные, тяжелые, измученные… На васъ взгляну, кажется: онъ знаетъ! Онъ одинъ чистый и настоящiй…

Христофоровъ смутился.

— Почему же я…

— Если вы такой, — продолжала Анна Дмитрiевна, — то должны знать, какъ и что... гдѣ истина.

— Объ истинѣ, — отвѣтилъ онъ, не сразу, — я много думалъ. И о томъ, какъ жить. Но вѣдь это очень длинный разговоръ… и притомъ, мои мысли никакъ нельзя назвать… объективными, что ли. Можетъ быть, только для меня онѣ и хороши.

Анна Дмитрiевна глядѣла на танцующее, золотое пламя въ каминѣ.

— Все-таки, скажите вашъ устой, ваше главное… понимаете, — я же не умѣю выражаться.

Христофоровъ улыбнулся.

— Вотъ и исторiя… Мы были въ балетѣ, пили шампанское, смѣялись, и вдругъ дѣло дошло до устоевъ.

Анна Дмитрiевна вспыхнула.

— Смѣшно? Считаете меня за вздорную бабу?

— Нисколько, — тихо и серьезно отвѣтилъ Христофоровъ. — Я хочу только сказать, что многое сплетается въ жизни причудливо. Къ вамъ, Анна Дмитрiевна, я отношусь съ симпатiей. Многое родственно мнѣ, думаю, въ вашей душѣ. Поэтому,

// 191

именно лишь поэтому, я скажу вамъ одинъ свой устой, какъ вы выражаетесь.

Христофоровъ помолчалъ.

— Мнѣ почему-то приходитъ сейчасъ въ голову одно… О бѣдности и богатствѣ. Объ этомъ училъ Христосъ. Его великiй ученикъ, св. Францискъ Ассизскiй, прямо говорилъ о добродѣтели, мимо которой не долженъ проходить человѣкъ: sancta povertade, святая бѣдность. Все, что я видѣлъ въ жизни, все подтверждаетъ это. Воля къ богатству есть воля къ тяжести. Истинно свободенъ лишь беззаботный, вы понимаете, лишенный связей духъ. Вотъ почему я не изъ демократовъ. Да и богачи мнѣ чужды.

Онъ улыбнулся.

— Я не люблю множества, середины, посредственности. Нѣтъ ничего въ мірѣ выше христiанства. Можетъ быть, я не совсѣмъ такъ его понимаю. Но для меня — это аристократическая религiя, хотя Христосъ и обращался къ массѣ. Моя партiя — аристократическихъ нищихъ.

— Фанни, — сказала Анна Дмитрiевна: слышишь? ‑ «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому внити въ Царствiе Небесное»! Это про насъ съ тобой.

— Давно извѣстно, — отвѣтила Фанни, зѣвнувъ, — и не въ моемъ духѣ. ‑ Богатство есть изящная оправа жизни. Вѣдь и вы не отказываетесь отъ моего шампанскаго.

— Шампанскаго! Нѣтъ, это въ высшемъ смыслѣ, ты не понимаешь. Меня твое шампанское не зальетъ, если тутъ у меня болитъ, здѣсь, въ сердцѣ!

— Оставь пожалуйста. Эти сердечныя томленiя надо бросить для неврастениковъ, а самимъ жить, пока молоды. Вѣдь и Алексѣй Петровичъ же жизнь цѣнитъ.

Христофоровъ подтвердилъ. Только добавилъ, что бѣдность вовсе не мѣшаетъ любить жизнь, а, быть можетъ, дѣлаетъ эту любовь чище и безкорыстнѣе. Анна Дмитрiевна рѣзко стала на сторону Христофорова. Точно ее это облегчало.

— Ну, и отлично, — сказала въ третьемъ часу Фанни: — продавай свой особнякъ, раздай деньги бѣднымъ, и поступай на службу въ городскую управу.

Всѣ засмѣялись. Такъ какъ было поздно, Фанни предло-

// 192

жила ночевать у себя. Христофоровъ сперва стѣснялся. Но простой и искреннiй тонъ Фанни убѣдилъ его. Ему накрыли въ дальней комнатѣ, на громадной постели — роскошномъ дѣтищѣ Louis XV.

— Вотъ и спите здѣсь, поклонникъ Франциска Ассизскаго, — сказала Фанни, прощаясь. — Вы увидите, что это гораздо лучше, чѣмъ на соломѣ, въ холодной хижинѣ.

Когда она ушла, Христофоровъ, раздѣваясь, съ улыбкой смотрѣлъ на рѣзныхъ, краснаго дерева амуровъ, натягивавшихъ въ него свои луки. Ему вдругъ представилось, что вполнѣ за св. Францискомъ онъ итти, все же, не можетъ. Погасивъ свѣтъ, онъ лежалъ въ темнотѣ, на чистыхъ простыняхъ мягкой постели. «Все-таки», думалъ онъ: «слишкомъ я люблю земное». Онъ долго не могъ заснуть. Вспоминался сегодняшнiй вечеръ, балетъ, Анна Дмитрiевна, неожиданный ужинъ, разговоръ, странное пристанище на ночь. Такъ и вся жизнь, отъ случая къ случаю, отъ волны къ волнѣ, подъ всегдашнимъ покровомъ голубоватой мечтательности. Ему вдругъ вспомнилось, какъ у памятника Гоголя Машура съ полными слезъ глазами сказала, что любитъ одного Антона. Онъ вздохнулъ. Нѣжная, мучительная грусть пронзила его сердце. Отчего до сихъ поръ, до тридцати лѣтъ — онъ одинъ? Милые женскiе облики, къ которымъ онъ склонялся — и съ нѣкоторой ступени, какъ сны, они уходили. «А Машура»?

«Одиночество», говорилъ другой голосъ. «Святое, или не святое — но одиночество».

Онъ засыпалъ.

XI

Довольно долго послѣ встрѣчи съ Антономъ осенью, Машура считала, что ея сердечныя дѣла прочны. Антонъ былъ такъ кротокъ, преданъ, такое обожанiе выдавали его небольшiе глаза, какое бываетъ у людей самолюбивыхъ и уединенныхъ. И Машурѣ съ нимъ казалось легко. «Этотъ не выдастъ», думала она. «Весь, дѣйствительно, мой». Она улыбалась. Но незамѣтно — въ сердцѣ оставалась царапина — недоговоренное слово, мысль невысказанная.

// 193

Разъ въ разговорѣ, при ней, Наталья Григорьевна назвала одного знакомаго, служившаго въ банкѣ:

— Отличный человѣкъ. Типа, знаете ли, семьянина, абсолютнаго мужа.

Она даже засмѣялась, довольная, что нашла слово.

— Именно, это абсолютный мужъ.

Хотя къ Антону эти слова не относились, все же Машурѣ, почему-то, были непрiятны. «Какiя глупости», говорила она себѣ. «Развѣ Антонъ въ чемъ-нибудь похожъ на этого банковскаго чиновника? Абсолютный мужъ!» Но и самой ей казалось страннымъ, что объ Антонѣ она мало думаетъ. Когда онъ приходитъ, это прiятно, даже ей скучно, если его нѣтъ. Все же… Не совсѣмъ то.

Однажды, возвращаясь съ нимъ по переулку, морозной ночью, Машура вдругъ спросила:

— Это какая звѣзда?

Антонъ поднялъ голову, посмотрѣлъ, отвѣтилъ:

— Не знаю.

— Да, ты не любишь…

Машура не договорила, но почему-то смутилась, ей стало даже немного непрiятно. Антонъ тоже почувствовалъ это.

— Не все ли равно, какъ называется эта, или та звѣзда, — сказалъ онъ недовольно. — Кому отъ этого польза?

«Не польза, а хочу, чтобы зналъ», подумала Машура, но ничего не сказала. А часъ спустя, раздѣваясь и ложась спать, съ улыбкой, и какимъ-то острымъ трепетомъ вспомнила ту ночь, подъ Звенигородомъ, когда они стояли съ Христофоровымъ въ паркѣ, у калитки, и разсматривали звѣзду Вегу. «Почему онъ назвалъ ее тогда своей звѣздой? Такъ вѣдь и не сказалъ. Ахъ, странный, странный человѣкъ Алексѣй Петровичъ!»

Черезъ нѣсколько дней, незадолго до Рождества, Машура медленно шла утромъ къ Знаменкѣ. Изъ Александровскаго училища шеренгой выходили юнкера съ папками, строились, зябко подрагивая ногами, собираясь въ Дорогомилово, на съемку. Машура обогнула уголъ каменнаго ихъ зданiя, и мимо Знаменской церкви, глядящей въ окна мерзнущихъ юнкеровъ, направилась въ переулокъ. Было тихо, слегка туманно. Галки орали на деревьяхъ. Со двора училища свозили снѣгъ; медленно

// 194

брелъ старенькiй артиллерiйскiй генералъ, поднявъ воротникъ, шмурыгая закованными калошами. Машура взяла налѣво въ ворота, къ роскошному особняку, гдѣ за зеркальными стеклами жили картины. Ей казалось, что этотъ день какъ-то особенно чистъ и милъ, что онъ таитъ то нѣжно-интересное, и изящное, что и есть прелесть жизни. И она съ сочувствiемъ смотрѣла на галокъ, на запушенныя снѣгомъ деревья, на проѣзжавшаго, рысцой, московскаго извозчика въ синемъ кафтанѣ съ краснымъ кушакомъ.

Тепломъ, свѣтомъ пахнуло на нее въ вестибюлѣ, гдѣ раздѣвались какiя-то барышни. Сверху спускался молодой человѣкъ въ блузѣ, съ длинными волосами à lа Теофиль Готье, съ курчавой бородкой: внѣ сомнѣнiя, будущiй Ванъ-Гогъ.

По заламъ бродили посѣтители трехъ сортовъ: снова художники, снова барышни, и скромныя стада экскурсантовъ, покорно внимавшихъ объясненiямъ. Машура ходила довольно долго. Ей нравилось, что она одна, внѣ давленiя вкусовъ; она внимательно разсматривала туманно-дымный Лондонъ, яркоцвѣтнаго Матисса, отъ котораго гостиная становится свѣтлѣе, желтую пестроту Ванъ-Гога, примитивъ Гогена. Въ одномъ углу, передъ арлекиномъ Сезанна, сѣдой старикъ въ пенснэ, съ московскимъ выговоромъ, говорилъ группѣ окружавшихъ:

— Сезаннъ-съ, это послѣ всего прочаго, какъ напримѣръ, господина Монэ, все равно, что послѣ сахара а-ржаной хлѣбецъ-съ…

Тутъ Машура вдругъ почувствовала, что краснѣетъ: къ ней подходилъ Христофоровъ, слегка покручивая усъ. Онъ тоже покраснѣлъ, неизвѣстно почему. Машурѣ стало на себя досадно. «Да что онъ мнѣ, правда»? Она холодно подала ему руку.

— А я, — сказалъ онъ смущенно: — все собираюсь къ вамъ зайти.

— Развѣ это такъ трудно? — сказала Машура. Что-то кольнуло ей въ сердце. Почти непрiятно было, что его встрѣтила — или казалось, что непрiятно.

— Меня стѣсняетъ, что у васъ всегда народъ, гости...

«Вы предпочитаете tête à tête, какъ въ Звенигородѣ», подумала Машура. «Чтобы загадочно смотрѣть и вздыхать!»

Пройдя еще двѣ залы, попали они въ комнату Пикассо,

// 195

сплошь занятую его картинами, гдѣ изъ ромбовъ и треугольниковъ слагались лица, туловища, группы.

Старикъ — предводитель экскурсантовъ, снялъ пенснэ и, помахивая имъ, говорилъ:

— Моя послѣдняя любовь, да, Пикассо-съ… Когда его въ Парижѣ мнѣ показывали, такъ я думалъ — или всѣ съ ума сошли, или я одурѣлъ. Такъ глаза и рветъ, какъ ножичкомъ чикаетъ-съ. Или по битому стеклу босикомъ гуляешь…

Экскурсанты весело загудѣли. Старикъ, видимо не впервые говорившiй это, и знавшiй свои эффекты, выждалъ, и продолжалъ:

— Но теперь-съ, ничего-съ… Даже напротивъ, мнѣ, послѣ битаго стекла все мармеладомъ остальное кажется… Такъ что и этотъ портретецъ — онъ указалъ на груду набѣгавшихъ другъ на друга треугольниковъ, отъ которыхъ, правда, рябило въ глазахъ — этотъ портретецъ я считаю почище Монны Лизы-съ, знаменитаго Леонардо.

— А правда, — спросилъ кто-то неувѣренно, что Пикассо этотъ сошелъ съ ума?

Машура вздохнула.

— Можетъ быть, я ничего не понимаю, — сказала она Христофорову, — но отъ этихъ штукъ у меня заболитъ голова.

— Пойдемте, — сказалъ Христофоровъ, — тутъ очень душно.

Его голубые, обычно ясные глаза, правда, казались сейчасъ утомленными.

Спустившись, выйдя на улицу, Христофоровъ вздохнулъ.

— Нѣтъ, не принимаю я Пикассо. Богъ съ нимъ. Вотъ этотъ сѣренькiй день, снѣгъ, Москву, церковь Знаменiя, — принимаю, люблю, а треугольники — Богъ съ ними.

Онъ глядѣлъ на Машуру открыто. Почти восторгъ свѣтился теперь въ его глазахъ.

— Я васъ принимаю, и люблю, — вдругъ сказалъ онъ.

Это вышло такъ неожиданно, что Машура засмѣялась.

— Это почему жъ?

Они остановились на тротуарѣ Знаменскаго переулка.

— Васъ потому, — сказалъ онъ просто и убѣжденно, — что вы лучше, еще лучше Москвы, и церкви Знаменiя. Вы очень хороши, — повторилъ онъ еще убѣдительнѣй, и взялъ ее за руку такъ ясно, будто безспорно она ему принадлежала.

// 196

Машура смутилась и смѣялась. Но ея холодность вся сбѣжала. Она не знала что сказать.

— Ну, идемъ… Ну, эта церковь, и объясненiя на улицѣ... Я прямо не знаю... Вы, какой странный, Алексѣй Петровичъ.

На углу Поварской и Арбата, прощаясь съ ней, онъ поцѣловалъ ей руку, и сказалъ, глядя голубыми глазами:

— Отчего вы ко мнѣ никогда не зайдете? Мнѣ иногда кажется, что вы на меня сердитесь… Но, право, не за что. Кому-кому, — прибавилъ онъ, — но не вамъ.

Машура кивнула привѣтливо, и сказала, что зайдетъ.

Она шла по Поварской, слегка шмурыгая ботиками. Что-то веселое, и острое владѣло ею. «Ну, каковъ, Алексѣй Петровичъ! Вы очень хороши, лучше Москвы и церкви Знаменiя!» Она улыбалась.

Дома все было, какъ обычно. Въ залѣ стояла елка, которую Наталья Григорьевна готовила ко второму дню Рождества, для дѣтей и взрослыхъ. Пахло свѣжей хвоей, серебряныя рыбки болтались на вѣтвяхъ. Машура поднялась къ себѣ наверхъ. Въ комнатахъ ея тепло, свѣтло и чисто, все на своихъ мѣстахъ, уютно и культурно. Она молода, все интересно, неплохо... Машура сѣла въ кресло, заложила руки за голову, потянулась. Въ глазахъ прошли цвѣтные круги. «Ахъ, все бы хорошо, отлично, если бъ…» «Господи, что же это такое? А?» Стало жутко почему-то, даже страшно. «Что же, я врала Антону? Ну, зачѣмъ, зачѣмъ…» Острое чувство тревоги и тоски наполнило ее. «Почему все такъ выходитъ? Развѣ я…» Все смѣшалось въ ней, то ясное, утреннее ушло и смѣнилось сумбуромъ. Кто такой Христофоровъ? Какъ онъ къ ней относится? Что значатъ его отрывочныя, то восторженныя, то непонятныя слова? Можетъ быть, все это — одна игра? И какъ же съ Антономъ? На нее нашли сомнѣнiя, колебанья. Она разстроилась. Даже слезы выступили на глазахъ.

Завтракала она хмурая, въ сумеркахъ сѣла къ роялю, разбирая вещицу Скрябина, которую слышала въ концертѣ. Но тамъ было одно, здѣсь же выходило по-другому.

Пришелъ Антонъ. Слегка сутулясь, какъ обычно, онъ подалъ ей холодную съ мороза руку и сказалъ:

— Это Шопенъ? Помню, слышалъ. Только ты замедляешь темпъ.

// 197

— Вовсе не Шопенъ, — сухо отвѣтила Машура. — «Онъ увѣренъ, что все знаетъ, и музыку, и искусство», подумала она недружелюбно: «удивительное самомнѣнiе!»

— Да, значитъ, я ошибся, — сказалъ Антонъ, покраснѣвъ, — во всякомъ случаѣ, темпъ ты чрезмѣрно замедляешь.

Машура взглянула на него.

— Я просто плохо читаю ноты.

Онъ ничего не отвѣтилъ, но чувствовалось, что остался недоволенъ.

— Я была нынче въ галлереѣ, — сказала Машура, ‑ кончивъ и обернувшись къ нему.

— Не зналъ. Я бы тоже пошелъ. Отчего ты мнѣ не сказала?

— Просто, встала утромъ, и рѣшила, что пойду.

Въ пять часовъ они пили чай одни — Наталья Григорьевна уѣзжала въ комитетъ дѣтскихъ прiютовъ, гдѣ работала. Отрѣзая себѣ кусокъ soupe anglaise, Антонъ сказалъ, что, по его мнѣнiю, всѣ эти кубисты, футуристы, Пикассо — просто чепуха, и смотрѣть ихъ ходятъ тѣ, кому нечего дѣлать. Машура возразила, что Пикассо вовсе не чепуха, что въ галлерею ходитъ много художниковъ, и понимающихъ въ искусствѣ. Напримѣръ, тамъ встрѣтила она Христофорова.

— Христофоровъ понимаетъ столько же въ живописи, сколько Наталья Григорьевна въ литературѣ, — вспыхнувъ отвѣтилъ Антонъ.

Машура разсердилась.

— Мама въ десять разъ образованнѣе тебя, а ругать моихъ знакомыхъ — твоя обычная манера.

Антонъ заволновался. Онъ отвѣтилъ, что въ этомъ домѣ ему давно тѣсно, и душно; что если бы не любовь къ Машуре, онъ бы здѣсь никогда не бывалъ, ибо ненавидитъ барство, весь барственный складъ, и дѣйствительно, не любитъ ихъ знакомыхъ.

Въ его тонѣ было задѣвающее. Машура обидѣлась, ушла наверхъ. Но Антонъ погружался въ то состоянiе нервнаго возбужденiя, когда нельзя остановиться на полусловѣ; когда нужно говорить, изводить, чтобы потомъ въ слезахъ и поцѣлуяхъ помириться, или же рѣзко разойтись. Въ ея комнатѣ сталъ онъ доказывать, что неувѣренъ, любитъ ли она его по-

// 198

настоящему, и во всякомъ случаѣ, если любитъ, то очень странно. Машура сказала, что ничего страннаго нѣтъ, если она случайно встрѣтила Христофорова. Разговоръ былъ длинный, тяжелый. Антонъ накалялся и къ концу заявилъ, что теперь онъ видитъ, — во всякомъ случаѣ Машура дитя своего общества, которое ему ненавистно, и гдѣ, видимо, иныя понятiя о любви, чѣмъ у него. Тогда она сказала, что Христофоровъ звалъ ее къ себѣ, и что она пойдетъ.

— Это гадость, понимаешь, мерзость! — закричалъ Антонъ. — Ты дѣлаешь это нарочно, чтобы меня злить.

Онъ ушелъ взбѣшенный, хлопнувъ дверью. Машура плакала въ этотъ вечеръ, но какое-то упрямство сильнѣе овладѣвало ею. «Захочу», твердила она себѣ, лежа въ темнотѣ, въ слезахъ, на кушеткѣ: «и пойду. Никто мнѣ не смѣетъ запрещать».

Вернувшись домой, Наталья Григорьевна осталась недовольна. По одному виду Машуры и тому, что былъ Антонъ, она поняла, въ чемъ дѣло. Эти сердечныя столкновенiя весьма ей не нравились. Со своимъ покойнымъ мужемъ она прожила порядочно, какъ надлежитъ культурнымъ людямъ, безъ всякихъ слезъ и сумасбродствъ. И считала, что такъ и надо.

На другой день съ утра заставила она Машуру заниматься елкой, распредѣлять подарки, посылала прикупить чего нужно — то къ Сiу, то къ Эйнемъ. Машура машинально исполняла; въ этихъ мелкихъ дѣлахъ чувствовала она себя легче.

Какъ въ хорошемъ, старомъ домѣ, Рождество у Вернадскихъ проходило по точному ритуалу: на первый день являлись священники, пѣли «Рождество Твое, Христе Боже нашъ»; Наталья Григорьевна кормила ихъ окорокомъ, угощала наливками, мадерами, и тѣми неопредѣленно-любезными разговорами, какiе обычно ведутся въ такихъ случаяхъ. Она не была поклонницей этихъ vieux religieux, но считала, что обряды исполнять слѣдуетъ, ибо они — часть культурной основы общежитiя.

Потомъ прiѣзжали съ безконечными визитами разныя дамы, какiе-то старики, подкатывали лицеисты въ треуголкахъ, шаркали, цѣловали ручку и ѣли торты. Весь день приходили поздравлять съ чернаго хода. Наталья Григорьевна заранѣе намѣнивала мелочи.

Въ этомъ году все протекало въ обычномъ родѣ; какъ обычно,

// 199

Машура очень устала къ концу перваго дня. Какъ всегда много было народу, и дѣтей на второй день, на елкѣ; было такъ же парадно, и скучновато, какъ полагается на елкахъ взрослыхъ. Профессоръ, другъ Ковалевскаго, длинно разсказывалъ, глотая кофе, что обычай празднованiя Рождества восходитъ къ глубокой древности, до-христiанской. Его прообразъ можно найти въ римскихъ Сатурналiяхъ, гдѣ также дарили другъ другу свѣчи, орѣхи, игрушки.

Антонъ не пришелъ; онъ не явился и на слѣдующiй день, и не звонилъ. Подошелъ новый годъ. Машура чокнулась шампанскимъ съ матерью, а Антона будто и не было. «Что-то будетъ въ этомъ году!» думала она, засыпая послѣ встрѣчи. Ей чувствовалось одиноко, то хотѣлось плакать, то, напротивъ, сердце останавливалось, въ истомѣ и нѣжности.

И не очень долго раздумывая, вдругъ въ одинъ морозный святочный вечеръ надѣла она мѣховую кофточку, взяла муфту, и ничего не сказавъ матери, по скрипучему снѣгу побѣжала къ Христофорову.

XII

Христофоровъ былъ дома. Въ его мансардѣ горѣла на столѣ зеленая лампа. Окна заледенѣли; мѣсяцъ, еще неполный, золотилъ ихъ хитрыми узорами. А хозяинъ, куря и прихлебывая чай, раскладывалъ пасьянсъ. Онъ былъ задумчивъ, медленно вынималъ по картѣ, и разсматривалъ, куда ее класть. Валеты слѣдовали за тузами, короли за тройками. Здѣсь, въ царствѣ картъ, былъ новый міръ, отвлеченнѣе, безмолвнѣй нашего. Всегда важны короли, одинаковы улыбки дамъ, недвижно держатъ свои сѣкиры валеты. Они слагались въ такихъ сложныхъ сочетаньяхъ! Ихъ печальная смѣна, и безконечность смѣнъ говорили о вѣчномъ круговоротѣ.

«Говорятъ, — думалъ Христофоровъ, — что пиковая дама нѣкогда была портретомъ Жанны д’Аркъ». Это его удивляло. Онъ находилъ, что дама червей напоминаетъ юношескую его любовь, давно ушедшую изъ жизни. И каждый разъ, какъ она выходила, жалость и сочувствiе пронзали его сердце.

// 200

Онъ удивленъ былъ легкими шагами, раздавшимися на лѣсенкѣ ‑ отворилась дверь ‑ тоненькая, зарумянившаяся отъ мороза, съ инеемъ на рѣсницахъ стояла Машура.

Онъ быстро поднялся.

— Вотъ это кто! Какъ неожиданно!

Машура засмѣялась, но слегка смущенно.

— Вы же сами меня приглашали.

— Ну, конечно, все-таки… — Онъ тоже улыбнулся, и прибавилъ, тише: — Я, правду говоря, не думалъ, что вы придете. Во всякомъ случаѣ, я очень радъ.

— Я была здѣсь, — говорила Машура, снимая шубку и кладя ее на лежанку, — только разъ, весной. Но васъ тогда не застала. И оставила еще черемуху… Что это вы дѣлаете? — сказала она, подходя къ столу. — Боже мой, неужели пасьянсъ?

Она захохотала.

— Это у меня тетка есть такая, старуха, княгиня Волконская. У ней полонъ домъ собачонокъ, и она эти пасьянсы раскладываетъ.

Христофоровъ пожалъ плечами, виновато.

— Что подѣлать! Пусть ужъ я буду похожъ на тетку Волконскую.

— Фу, нѣтъ, нисколько не похожи.

Христофоровъ сходилъ за чашечкой, налилъ Машурѣ чаю. Досталъ даже конфетъ.

— Вы дорогая гостья, рѣдкая, — говорилъ онъ. — Зналъ бы, что придете, — устроилъ бы пиръ.

Какая-то тѣнь прошла по лицу Машуры.

— Я и сама не знала, приду или нѣтъ.

Христофоровъ посмотрѣлъ на нее внимательно.

— Вы какъ-будто взволнованы.

— Вотъ что, ‑ сказала вдругъ живо Машура, — нынче святки, самое такое время, къ тому же вы чернокнижникъ… навѣрно умѣете гадать. Погадайте мнѣ!

— Я, все-таки, не цыганка! — сказалъ онъ, и засмѣялся. Его голубые глаза нѣжно заблестѣли.

Но Машура настаивала. Все смѣясь, онъ сталъ раскладывать карты по три, подражая стариннымъ гаданьямъ; и при-

// 201

поминая значенiе картъ, разсказывалъ длинную ахинею, гдѣ были, разумѣется, червонная дорога, интересъ въ казенномъ домѣ, для сердца — радость.

— Вамъ завидуетъ бубновая дама, — сказалъ Христофоровъ, и разложилъ слѣдующую тройку. — Любитъ васъ король трефъ, а на сердцѣ, да… король червей.

— Это — блондинъ? — спросила Машура.

Христофоровъ взглянулъ на нее загадочно. Она не поняла, въ серьезъ это, или шутка.

— Да, блондинъ. Какъ я.

Онъ вдругъ смутился, положилъ колоду, взялъ Машуру за руку.

— Это неправда, — сказалъ онъ, — у червоннаго короля на сердцѣ милая королева, приходящая святочнымъ вечеромъ, при лунѣ.

Онъ поцѣловалъ ей руку.

— Или, можетъ быть, снѣжная фея, лунное видѣнье.

Машура поблѣднѣла, и немного откинулась на стулѣ.

— А можетъ быть, вы исчезнете сейчасъ, растаете, какъ внезапно появились, — вдругъ сказалъ Христофоровъ тревожно, тихо, и почти съ жалобой. Голубые глаза его расширились. Машура смотрѣла. Странное что-то показалось ей въ нихъ.

— Вы безумный, — тихо сказала она. — Я давно замѣтила. Но это хорошо.

Христофоровъ потеръ себѣ немного лобъ.

— Нѣтъ, ничего… Вы — конечно, это вы, но и не вы.

Они сѣли на диванчикъ. Машура положила ему голову на плечо и закрыла глаза. Было тепло, сверчокъ потрескивалъ за лежанкой, изъ окна, золотые ледяные разводы на стеклѣ, ложился лунный свѣтъ. Машура ощущала — странная нѣга, какъ милый сонъ сходила на нее. Все это было немного чудесно.

Христофоровъ гладилъ ей руку, и изрѣдка цѣловалъ въ високъ.

— Почему мнѣ съ вами такъ хорошо? — шепнула Машура. — Я невѣста другого, и почему-то я здѣсь. Ахъ Боже мой!

— Пусть идетъ все, какъ надо, — отвѣтилъ Христофоровъ.

Онъ вдругъ задумался и засмотрѣлся на нее долго, пристально.

// 202

— А? — спросила Машура.

— Вы пришли въ мою комнату, Машура, въ пустую комнату... И уйдете. Комната останется, какъ прежде. Я останусь. Безъ васъ.

Машура слегка приподнялась.

— Да, но вы… кто же вы, Алексѣй Петровичъ? Вѣдь я этого не знаю. Ничего я не знаю.

— Я, — отвѣтилъ онъ, — Христофоровъ, Алексѣй Петровичъ Христофоровъ.

— Все равно, я же должна знать, какъ вы, что вы... Ахъ, ну вы же понимаете, что вы мнѣ дороги, а сами все говорите… я не понимаю…

Она взяла его за плечи, и прямо, упорно посмотрѣла въ глаза.

— Вы мое навожденiе. Но я ничего, ничего не понимаю.

Она вдругъ закрыла лицо руками и заплакала.

— Прелестная, — шепталъ Христофоровъ, — прелестная.

Черезъ нѣсколько времени она успокоилась, вздохнула, отерла глаза платочкомъ.

— Это все сумасшествiе, просто полоумiе глупой дѣвчонки… Мы друзья, вы славный, милый Алексѣй Петровичъ, я ни на что не претендую.

Они сидѣли молча. Наконецъ, Машура встала.

— Дайте мнѣ шубку. Выйдемъ. Мнѣ хочется воздуха.

Христофоровъ покорно одѣлъ ее, самъ одѣлся. Машура была блѣдна, тиха. Когда задулъ онъ лампу, въ голубоватой мглѣ блеснули на него влажные, свѣтящiеся глаза.

Они вышли. Тѣнь отъ дома синѣла на снѣгу. Христофоровъ взялъ Машуру подъ руку, свелъ съ крыльца, и сказалъ:

— Тутъ у насъ есть садикъ. Хотите взглянуть?

Отворили калитку, и вошли въ тотъ небольшой, занесенный снѣгомъ уголокъ кустовъ, деревьевъ, дорожекъ, какiе попадаются еще въ Москвѣ. Въ глубинѣ виднѣлась даже плетеная бесѣдка, обвитая замерзшимъ, сухимъ хмелемъ. Они сѣли на скамейку.

— Здѣсь видны ваши любимыя звѣзды, — сказала Машура, не подымала головы.

Съ деревьевъ, на бархатъ рукава, слетали зеленовато-

// 203

золотистыя снѣжинки. Все полно было тихаго сверканiя, голубыхъ тѣней.

— Прямо надъ домомъ, вонъ тамъ, — сказалъ Христофоровъ, указывая рукой, — голубая звѣзда Вега, альфа созвѣздiя Лиры. Она идетъ къ закату.

— Помните, — произнесла Машура, — ту ночь, подъ Звенигородомъ, когда мы смотрѣли тоже на эту звѣзду, и вы сказали, что она ваша. Но почему ваша, не отвѣтили.

— Я тогда не могъ отвѣтить, — сказалъ Христофоровъ, — еще не могъ отвѣтить.

— А теперь?

— Теперь, — выговорилъ онъ тихо, — время ужъ другое. Я могу вамъ сказать.

Онъ помолчалъ.

— У меня есть вѣра, быть можетъ, и странная для другого: что эта звѣзда — моя звѣзда покровительница. Я подъ нею родился. Я ее знаю и люблю. Когда ее вижу, то покоенъ. Я замѣчаю ее первой, лишь взгляну на небо. Для меня она — красота, истина, божество. Кромѣ того, она женщина. И посылаетъ мнѣ свѣтъ любви.

Машура закрыла глаза.

— Вотъ что! я такъ и думала.

— Въ васъ, — продолжалъ Христофоровъ, — часть ея сiянья. Потому вы мнѣ родная. Потому я это и говорю.

— Погодите, — сказала Машура, все не открывая глазъ и взяла его за руку. — Помолчите минуту… именно надо помолчать, я сейчасъ...

Гдѣ-то на улицѣ скрипѣли полозья. Слышно было, какъ снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами прохожихъ. Доносились голоса. Но все это казалось отзвукомъ другого міра. Здѣсь же, въ алмазной игрѣ снѣга, его тихомъ и непрерывномъ сверканiи, въ таинственномъ золотѣ луны, снѣжныхъ одеждахъ деревъ было, правда, навожденiе.

Машура медленно поднялась.

— Я начинаю понимать, — сказала она тихо.

Она открыла глаза, взглядъ ея вначалѣ напоминалъ лунатика. Понемногу онъ прояснился. Она опустила плечи, взялась рукой за спинку скамейки.

// 204

— Вотъ теперь будто бы яснѣе.

Она еще помолчала.

— Знаете, мнѣ иногда казалось, что васъ забавляетъ играть… игра въ любовь, что ли. Въ постоянномъ затрагиванiи и ускользанiи... для васъ какая-то прелесть. Можетъ быть, жизнь изучаете, что ли, женщину… И я бывала даже оскорблена. Я васъ временами не любила.

Христофоровъ подался впередъ, сидѣлъ неподвижно, глядя на нее.

— Вдругъ, именно теперь, въ этотъ вечеръ, я поняла, что неправа.

Она остановилась, какъ бы захлебнувшись. И продолжала:

— Вы, можетъ быть, меня и любите…

Христофоровъ нагнулъ голову.

— Но, вы вообще очень странный человѣкъ… возможно, я еще мало жила, но я не видѣла такихъ. И именно въ эти минуты я поняла, что ваша любовь, какъ ко мнѣ, такъ и къ этой звѣздѣ Вегѣ... ну, это вашъ поэтическiй экстазъ, что ли… — Она улыбнулась сквозь слезы. — Это сонъ какой-то, фантазiя, и можетъ быть очень искренняя, но это… это не то, что въ жизни называется любовью.

— А почему вы думаете, — произнесъ Христофоровъ, — что эта любовь хуже?

Машура ступила на шагъ впередъ.

— Я этого не говорю, — прошептала она. Потомъ вздохнула. — Можетъ быть, это даже лучше.

— Нѣтъ, — сказалъ Христофоровъ. — Я вами не игралъ. Но любовь, правда, удивительна. И неизвѣстно, не есть ли еще это настоящая жизнь, а то, въ чемъ прозябаютъ люди, сообща ведущiе хозяйство — то, можетъ быть, неправда… А?

Онъ спросилъ съ такой простотой и убѣжденностью, что Машура улыбнулась.

— Вы правы, — сказала она и подала ему руку. — Я, кажется, за этотъ вечеръ стала взрослѣй, и старше, чѣмъ за много мѣсяцевъ.

Она провела рукой по глазамъ.

— Я буду помнить этотъ странный садикъ, луну, свою влюбленность... Да, во мнѣ есть — вѣрнѣе, ‑ была влюбленность... я не стыжусь этого сказать… Напротивъ…

// 205

Она направилась къ выходу. Христофоровъ всталъ. Она вынула часики, взглянула и сказала, что пора домой.

Христофоровъ проводилъ ее. Почти у подъѣзда дома Вернадскихъ встрѣтили они Антона. Онъ, сутулясь, быстро и рѣшительно шелъ навстрѣчу. Увидавъ, поклонился, какъ малознакомый, и перешелъ на другую сторону.

Ночью Машура плакала у себя въ постели. На Молчановкѣ Христофоровъ, не раздѣваясь, долго лежалъ на томъ самомъ диванчикѣ, гдѣ она сидѣла. Сердце его раздиралось нѣжной и мучительной грустью.

XIII

Святки въ Москвѣ были шумныя, какъ и весь тотъ годъ. Гремѣли кабарэ, полъ-города съѣзжалось смотрѣть танго, — подкрашенные юноши и дамы извивались передъ зрителями, вызывая волненiе, и острую, щемящую тоску. Меценаты устраивали домашнiе спектакли. Въ нихъ отличались музыканты, художники, поэты, воспроизводя Венецiю галантнаго вѣка. Много было баловъ. Шли новыя пьесы; открывались выставки, клубы работали. Морозной ночью летали тройки и голубки къ Яру.

Именно въ это время бойкая Фанни, вмѣстѣ съ другими дамами и мужчинами, задумала устроить маскарадъ. Собирали деньги, нанимали помѣщенiе, музыку; художники писали декорацiи; дамы шили платья, готовили списокъ приглашенныхъ.

Ретизановъ попалъ туда. Утромъ прiѣхала къ нему Фанни, вручила билетъ и взяла пятьдесятъ рублей.

Ретизановъ улыбался, глядя на нее.

— Какая вы… быстрая, — сказалъ онъ. — Вы вѣдь, меня почти не знаете…

— И тѣмъ не менѣе, вломилась, и обобрала? Васъ, ангелъ мой, во-первыхъ, вся Москва знаетъ, второе — вы со средствами, что вамъ пятьдесятъ рублей?

— Позвольте, — перебилъ Ретизановъ: — а это интересно? Да, и Лабунская будетъ танцовать?

// 206

Фанни увѣрила, что сама Вѣра Сергѣевна обѣщала быть, несравненная, очаровательная.

— Ха, Вѣра Сергѣевна... Нашли кого съ Лабунской равнять.

Фанни засмѣялась.

— Дѣло вкуса, голубчикъ. Не настаиваю.

Уже въ передней, подавая ей одѣться, Ретизановъ сказалъ:

— Неужели вы серьезно думали привлечь меня этой… Вѣрой Сергѣевной?

Фанни хлопнула его слегка муфтой и вышла.

— Вы чудакъ, ангелочекъ. Всегдашнiй чудакъ. А мнѣ еще въ тысячу мѣстъ.

И она захлопнула дверь. Ретизановъ же пошелъ пить кофе. Читалъ газеты — и раздражался — ему казалось, что онѣ созданы для опошленiя жизни. Ничто порядочное не можетъ появиться въ нихъ.

Въ это утро ему пришла мысль о томъ, что слѣдовало бы заключить союзъ творцовъ и людей высшей породы, тайный союзъ въ родѣ масонскаго, для охраненiя духовной культуры, общенiя между собой, и попытокъ коллективнаго, но строго-аристократическаго рѣшенiя дѣлъ искусства, философiи, поэзiи. Мысль его воодушевила. Онъ бросилъ кофе, отправился въ кабинетъ, долго ходилъ изъ угла въ уголъ, пощелкивая пальцами, бормоча, потомъ пошелъ въ спальню, для совѣщанiя съ генiями. Его кровать отдѣлялась занавѣсью. Онъ просунулъ голову между ея складками, погрузилъ глаза въ полумглу, потомъ закрылъ ихъ. Нѣкоторое время молчалъ, затѣмъ, уже противъ его воли, мозгъ зашепталъ безсмысленныя слова, пока не стало казаться, что ни его, ни комнаты нѣтъ, все слилось въ одно смутное пятно. Генiи отвѣтили. Они шептали, слабо и нѣжно, въ оба уха. Онъ улыбался, кивалъ. Когда узналъ, что нужно, и они перестали, онъ отошелъ, блѣдный и усталый, сѣлъ на диванъ и отеръ лобъ. Генiи одобрили его. Они сообщили также, что завтра возвращается изъ Петербурга Лабунская.

Въ два часа онъ завтракалъ, одинъ, въ Прагѣ, задумчивый и разсѣянный. Когда подали бутылку мозельвейна, и онъ на-

// 207

лилъ вино въ зеленоватый бокалъ, вдругъ появился Никодимовъ.

— Ахъ, это вы... Ретизановъ даже вздрогнулъ.

— Ну, присядьте…

— Что вы на меня такъ смотрите? — спросилъ Никодимовъ, холодновато улыбаясь. — Я не кусаюсь.

Ретизановъ смутился.

— Нѣтъ, ничего. Я васъ не боюсь.

Никодимовъ спросилъ, пригласили ли его на маскарадъ.

— Пригласили… А вы откуда знаете, что все это… что это будетъ?

Никодимовъ имѣлъ нездоровый видъ, и слегка подрагивалъ глазомъ.

— Я знаю потому, что меня именно не пригласили. Всѣхъ моихъ знакомыхъ пригласили, но не меня.

Ретизановъ спросилъ простодушно:

— Почему же не васъ? Это странно.

Никодимовъ отвѣтилъ не сразу.

— Потому, — сказалъ онъ, наконецъ: — что я Никодимовъ, Дмитрiй Павлычъ Никодимовъ. Но я все равно приду.

— Дмитрiй Павлычъ Никодимовъ… — протянулъ Ретизановъ. — Какъ странно… Да, а знаете, — вдругъ добавилъ онъ задумчиво, — когда вы подошли, мнѣ на минуту стало жутко. Я ощутилъ… какую-то мертвенную тѣнь на сердцѣ. Будто что-то неживое.

Никодимовъ поднялся.

— Довольно, — сказалъ онъ. — Мнѣ, знаете, все это надоѣло. Мертвенная, или живая тѣнь, мнѣ все равно. Я пока все же, человѣкъ, а не фигура.

Ретизановъ привсталъ.

— Нѣтъ, да я не хотѣлъ васъ обидѣть.

— Но Никодимовъ повернулся и отошелъ въ дальнiй уголъ. Тамъ сѣлъ одинъ за столикъ, и потребовалъ водки. Ретизановъ же остался въ смущенiи и нѣкоторой тревогѣ. Что-то его угнетало. Кончивъ обѣдъ, расплатился. На сердцѣ у него было тоскливо. Хотѣлось какой-то музыки.

Выйдя на Арбатъ, онъ взялъ налѣво, пересѣкъ площадь,

// 208

и мимо хмураго Гоголя пошелъ Пречистенскимъ бульваромъ. Навстрѣчу бѣжали гимназистки и хохотали. Въ тирѣ Военнаго училища, за стѣной, шла стрѣльба. Дѣти играли у эстрады. На деревьяхъ гомозилось воронье, устраиваясь на ночь; зажигались желтые фонари, да летѣлъ снѣжокъ, билъ въ лицо. Чувство глубокой призрачности охватило Ретизанова. Вдругъ ему показалось, — стоитъ вѣтру дунуть, все развѣется, какъ и онъ самъ. Онъ остановился… «Можетъ быть, ничего этого и вовсе нѣтъ?» — спросилъ онъ вслухъ. Дѣти шарахнулись отъ высокаго, худого, сѣдоватаго господина, говорившаго съ самимъ собой. Онъ постоялъ минуту и пошелъ дальше. Было уже темно, когда онъ поднялся наверхъ. У себя онъ засталъ Христофорова — въ кабинетѣ, въ креслѣ у камина.

— Каминъ уже топился, — сказалъ Христофоровъ, улыбаясь, — когда я пришелъ. Я принесъ вамъ книжки, которыя бралъ еще до Рождества. И говоря правду — озябъ. Потому и сѣлъ, погрѣться.

— Вы какъ-будто извиняетесь, — сказалъ Ретизановъ. — Чортъ знаетъ! Вы должны были заказать себѣ кофе, или еще что вздумается… Но вы вообще очень скромный человѣкъ... Когда я васъ вижу, мнѣ кажется, что вы хотите стать бокомъ, въ тѣнь, чтобы васъ не видѣли.

— Ну, можетъ быть, я вовсе не такъ скроменъ, какъ вы думаете, — отвѣтилъ Христофоровъ.

Ретизановъ велѣлъ подать кофе.

— Вы дѣйствуете на меня хорошо, — сказалъ онъ. — Въ васъ есть что-то блѣднозелѣноватое… Да, въ васъ весеннее есть. Когда къ маю березки… одѣлись. Говорятъ, вы любитель звѣздъ?

— Да, люблю.

— Въ звѣздахъ я ничего не понимаю, но небо чувствую, и вѣчность.

Онъ помолчалъ, потомъ вдругъ заговорилъ, съ жаромъ:

— Я очень хорошо понимаю вѣчность, которая глотаетъ всѣхъ насъ, какъ букашекъ… какъ букашекъ. Но вѣчность есть для меня и любовь, въ одно и то же время. Или, вѣрнѣе — любовь есть вѣчность…

Ретизановъ выпилъ чашку кофе, совсѣмъ разволновался. Онъ нападалъ на будничность, сѣрое прозябанье, на само время,

// 209

на трехмѣрный нашъ мiръ, и полагалъ, что истина и величiе ‑ лишь въ мірѣ четырехъ измѣренiй, гдѣ нѣтъ времени, и который такъ относится къ нашему, какъ нашъ — къ міру какой-нибудь улитки.

— Время есть четвертое измѣренiе пространства, — кричалъ онъ. — И оно виситъ на насъ, какъ ветхiя, какъ тяжкія одѣжды. Когда мы его сбросимъ, то станемъ полубогами, и одновременно будемъ видѣть событiя прошлаго и будущаго — что сейчасъ мы воспринимаемъ въ послѣдовательности, которую и называемъ временемъ. Впрочемъ, вы понимаете меня.

Христофоровъ сидѣлъ, молчалъ и курилъ. Ему нравилось золотое пламя, безпрерывный, легкiй его танецъ, но съ самаго того вечера, какъ Машура приходила къ нему, его не покидало чувство острой, разъѣдающей тоски. Машура жила все тутъ же, на Поварской. Но у него было ощущенiе, что она гдѣ-то безконечно далеко. Неужели онъ пойдетъ, позвонитъ у подъѣзда и взойдетъ въ ея свѣтелку, гдѣ она читаетъ, или шьетъ? Это казалось ему невозможнымъ.

Ретизановъ, наконецъ, умолкъ. Молча онъ смотрѣлъ въ каминъ, потомъ вдругъ обернулся къ Христофорову.

— Вы о чемъ-то думаете, своемъ, — сказалъ онъ. — Ха! Я волнуюсь, а вы погружены въ мысли, и какъ-будто печальны.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Христофоровъ. — Я ничего.

Ретизановъ взялъ щипцы и помѣшалъ въ каминѣ.

— Печаль, во всякомъ случаѣ, украшаетъ мiръ. Онъ становится не такъ плосокъ. Быть можетъ, душа стремится за предѣлы, одолѣть которые дано лишь мудрымъ.

Онъ вдругъ засмѣялся.

— Слушайте, совсѣмъ про другое. Хотите итти со мной въ маскарадъ… Такой художественно-поэтическiй маскарадъ на-дняхъ.

Христофоровъ вздохнулъ, и улыбнулся.

— Я получилъ приглашенiе. Но, во-первыхъ, у меня нѣтъ костюма.

— Можно просто во фракѣ.

Христофоровъ всталъ, подошелъ къ нему и, положивъ руку на плечо, сказалъ тихо, со смѣхомъ:

— Но у меня, дорогой мой хозяинъ, именно нѣтъ фрака.

// 210

Ретизановъ удивился.

— Да… фрака! Такъ вы говорите, что у васъ нѣтъ фрака?

Христофоровъ, все такъ же смѣясь, увѣрилъ его, что не только фрака нѣтъ, но и никогда не было.

— Да, и не было… — проговорилъ Ретизановъ съ той же задумчивостью, и какъ бы серьезностью, съ какой могъ говорить о четырхмѣрномъ мiрѣ. — Ну, если и не было… — Вдругъ онъ хлопнулъ рукой по столу. — Если не было, такъ возьмите мой!

Христофоровъ, все улыбаясь, началъ было его отговаривать. Но Ретизановъ заявилъ, что если дѣло все во фракѣ, онъ обязательно даетъ свой, старый, но вполнѣ приличный.

— Позвольте, — кричалъ онъ, ужъ у себя въ спальнѣ, снимая съ вѣшалки фракъ съ муаровыми отворотами, на почтенной шелковой подкладкѣ, — если вы не можете итти, потому что не во что одѣться, а какой-нибудь Никодимовъ, игрокъ, дрянь, будетъ… Нѣтъ, это ужъ чортъ знаетъ что!

Фракъ оказался впору. Но Ретизановъ такъ увлекся, что заставилъ мѣрить жилетъ и брюки.

— Послушайте, — сказалъ онъ горячо, — я очень васъ прошу: надѣньте все, здѣсь фрачная сорочка, галстукъ, бальныя туфли.

Христофоровъ изумился.

— Зачѣмъ? Для чего же…

— Я хочу поглядѣть васъ въ парадѣ… Нѣтъ, пожалуйста... Вы, можетъ быть, будете другой... Я выйду, вы одѣньтесь, приходите въ кабинетъ.

Какъ ни странно было, Христофоровъ исполнилъ просьбу. Когда онъ повязалъ бѣлый галстукъ, оправился передъ зеркаломъ, то и ему самому стало странно: правда, показался онъ какъ-то инымъ, тоньше, наряднѣе, будто свадебное нѣчто, торжественное появилось въ немъ.

«Вотъ, и маскарадъ», думалъ онъ, съ горечью, и странной нѣжностью, идя въ кабинетъ. «Вотъ ужъ и я — не я»!

— Принцъ и нищiй, — сказалъ онъ съ улыбкой Ретизанову, войдя въ кабинетъ.

Ретизановъ одобрилъ.

Сговорились такъ, что въ день маскарада, къ одиннадцати, Христофоровъ зайдетъ къ нему, и вмѣстѣ они поѣдутъ.

// 201

Уже въ передней, провожая его, Ретизановъ впалъ въ задумчивость.

— А скажите, пожалуйста, — вдругъ спросилъ онъ, — что, по-вашему, за человѣкъ Никодимовъ?

— Я не знаю, — отвѣтилъ Христофоровъ.

Черезъ минуту прибавилъ:

— По-моему — тяжелый.

— А по-вашему — онъ на многое способенъ?

Христофоровъ нѣсколько удивился.

— Почему вы... такъ спрашиваете?

— Нѣтъ, ни по чему. Я его нынче встрѣтилъ. Вы знаете, что онъ мнѣ сказалъ? Что непремѣнно будетъ на этомъ маскарадѣ, хотя его и не звали. ‑ Нѣтъ, невыносимый человѣкъ. Я его ощутилъ сегодня знаете какъ? Мертвенно. По-вашему, онъ зачѣмъ туда идетъ?

Христофоровъ ничего не могъ сказать. Ему подали лифтъ, онъ поѣхалъ внизъ плавно, и вдругъ тоже вспомнилъ Никодимова, какъ спускались они утромъ, лѣтомъ, въ этомъ же лифтѣ. «А дѣйствительно, тяжелый человѣкъ», подумалъ онъ. Вспомнилъ, какъ боялся Никодимовъ лифта. Ему стало даже жаль его.

XIV

Черезъ нѣсколько дней, въ назначенное время, Христофоровъ вновь входилъ въ знакомую квартиру. Ретизановъ брился. Онъ былъ повязанъ салфеткой, одна щека гладкая, чуть синеватая, другая вся въ мылѣ. Онъ оставилъ острую бородку — лицо его стало еще худѣе, и блѣднѣй. Увидѣвъ Христофорова, кивнулъ, улыбнулся съ тѣмъ жалкимъ видомъ, какой имѣютъ бреющiеся люди.

— Какъ по-вашему, — спросилъ онъ, стараясь не порѣзаться, — ничего, что я бородку оставилъ? Или сбрить?

На него напала нервная нерѣшительность. Сбрить, или не сбрить? Онъ умылъ лицо одеколономъ, попудрилъ, такъ что большiе, синiе глаза еще лучше оттѣнялись на бѣлизнѣ, и все колебался.

// 211

— Нѣтъ, не брить, — тихо сказалъ Христофоровъ.

— Такъ вы думаете — оставить… А знаете… — онъ вдругъ захохоталъ, — я сегодня, по морозу, ходилъ мимо дома, гдѣ живетъ Лабунская, и выбиралъ моментъ, когда народу меньше. Осмотрюсь, и сниму шапку, иду непокрытый. Это было страшно радостно. Вы меня понимаете?

Онъ вынималъ уже обмундировку Христофорова. Слегка стѣсняясь, тотъ сталъ переодѣваться. Онъ былъ въ нѣсколько подавленномъ настроенiи — и безучастенъ. «Хорошо», думалъ онъ, глядя на своего двойника въ зеркалѣ и застегивая запонку крахмальной рубашки: «пускай маскарадъ, или что угодно. Что угодно».

— А вдругъ, — говорилъ въ это время Ретизановъ, повязывая галстукъ, — я прiѣду, и не узнаю тамъ Лабунской? Чортъ… всѣ въ маскахъ, и костюмахъ… Это можетъ случиться?

— Вы почувствуете ее, — отвѣтилъ Христофоровъ.

— Почувствую… я ее чувствую, когда она въ Петербургѣ... Но вдругъ нападетъ слѣпота… Понимаете, духовная слѣпота…

Въ двѣнадцать были они готовы. Ретизановъ надѣлъ на гостя шубу, они вышли. Наняли на углу рѣзваго, запахнулись полостью и покатили. Рысакъ, правда, шелъ рѣзво, но сбивался; снѣгъ скрипѣлъ; Москва была уже пустынна; по небу, освещенныя снизу, летѣли бѣлыя облака, и провалы между ними казались темны. Закутавшись, Христофоровъ глядѣлъ вверхъ, какъ въ этихъ глубинахъ, темно-синихъ, являлись золотыя звѣзды, вновь пропадали подъ облаками, вновь выныривали. Привычный взоръ тотчасъ замѣтилъ Вегу. Она восходила. Часто заслоняли ее дома, но всегда онъ ее чувствовалъ.

У большого особняка, на Садовой, сiялъ молочный электрическiй фонарь. Подкатывали извозчики. Вылѣзали закутанныя дамы, мужчины, хлопала дверь. Въ передней надѣвали маски. Тутъ висѣлъ голубой фонарь. Изъ-подъ шубъ, ротондъ, саковъ появлялись испанцы, турки, арлекины, бабы, фавны и менады. Два негра въ цилиндрахъ, въ красныхъ фракахъ, отбирали билеты — у входа, декорированнаго подъ ущелье. За ущельемъ шелъ коридоръ, драпированный шалями. Здѣсь, проходя мимо зеркала, гдѣ оправляла прическу молоденькая

// 213

венецiанка на деревянныхъ башмачкахъ, въ черной шали, съ розами въ смоляныхъ волосахъ, мелькомъ увидѣлъ Христофоровъ двѣ тѣни, во фракахъ, шелковыхъ масочкахъ и безукоризненныхъ манишкахъ. Снова не совсѣмъ онъ узналъ себя. Снова подумалъ — можетъ, такъ и нужно, если маскарадъ. И чѣмъ далѣе шелъ, тѣмъ больше нравилось быть подъ маской. Точно лоскутокъ шелка, съ бархатной оправой для глазъ, становился для него прiютомъ въ долгомъ и пустынномъ пути; точно изъ-подъ его защиты виднѣй было происходящее, и отдаленнѣй; и еще менѣе участвовалъ онъ самъ въ пестромъ гомонѣ карнавала.

Какъ всегда, первое время былъ холодокъ: не всѣ еще съѣхались, не всѣ узнали другъ друга, не разошлись. Маски бродили группами, и поодиночкѣ, разсматривая гостиныя — увѣшанныя коврами, расписанныя удивительными звѣрями и фигурами, небеснымъ сводомъ въ звѣздахъ, магическими знаками. Была комната китайскихъ драконовъ. Были, конечно, гроты любви. Въ большой залѣ началась музыка и танцы. Въ комнатѣ черезъ коридоръ, отдѣланной подъ нюренбергскiй кабачокъ, за прилавкомъ откупоривали бутылки; цѣдили пиво изъ бочки. На стѣнахъ кое-гдѣ надписи: «Всѣ равны». «Всѣ знакомы». «Прочь мораль».

Къ двумъ часамъ съѣздъ опредѣлился. Больше толпились, хохотали, танцовали. Легкая маска, тоненькая, въ восточныхъ шальварахъ и фатѣ, быстро подхватила Христофорова, склонила голову — сѣрые, будто знакомые, и незнакомые глаза взглянули на него, будто знакомый голосъ шепнулъ:

— Онъ ходитъ, онъ ждетъ. Но напрасно, напрасно…

И убѣжала, на рѣзвыхъ ногахъ, замѣшалась въ толпѣ менадъ, окружавшихъ розоваго Вакха, съ тирсомъ, въ виноградныхъ лозахъ.

— Это кто была, по-вашему? — безпокойно спросилъ Ретизановъ. — Что она вамъ сказала? Нѣтъ, куда она дѣлась?

И онъ бросился искать восточную дѣвушку.

Христофоровъ же пошелъ дальше, все такъ же медленно. «Лабунская? думалъ онъ. «Да, навѣрно»… Но его мысли были далеко. Онъ прошелъ мимо двери, предъ которой на минуту остановился. Вся она закрывалась матерiями, лишь внизу

// 214

оставлено отверстiе, куда можно пролезть на четверенькахъ. Онъ заглянулъ. Дальше было опять препятствiе, такъ что войти туда могли лишь очень рѣшительные. Танцовщица въ коротенькой юбочкѣ, и астрологъ въ колпакѣ со звѣздами проскользнули, все же, хохоча.

Въ слѣдующей комнатѣ было полутемно. На эстраду вышелъ худенькiй Пьеро, съ набѣленными щеками, и дѣвушка Ночь, въ черномъ газовомъ платьѣ со звѣздами, въ красной маскѣ. На пiанино заиграли танго. Пьеро подалъ руку Ночи — и они начали этотъ, странный и щемящiй, какъ бы прощальный танецъ.

Христофоровъ отошелъ къ стѣнѣ. Онъ глядѣлъ на эстраду, на толпу цвѣтныхъ масокъ, толпившихся вокругъ, то приливавшихъ, то, смѣясь, выбѣгавшихъ въ другiя залы. Кто такъ усталъ, такъ измученъ, что создалъ это? Не жизнь ли, человѣчество остановилось на распутьи? Христофорову вдругъ представилось, что сколь ни блестяща, и весела, распущена эта толпа, довольно одного дыханiя, чтобы какъ стая листьевъ разлетѣлись всѣ во тьму. Можетъ быть, это всѣ знаютъ, но не говорятъ — стараются залить виномъ, танцами, музыкой. Можетъ быть, всѣ сознаютъ, что они — на краю вѣчности. И торопятся обольститься?

Венецiанская куртизанка знакомой, мощной походкой подошла къ нему, и слегка ударила вѣеромъ.

— И ты здѣсь, поэтъ?

— Здѣсь, прекрасная, — отвѣтилъ онъ. — Смотрю.

Она засмѣялась.

— И прославляешь бѣдность?

Онъ придвинулся, заглянулъ въ темные глаза, окончательно узналъ Анну Дмитрiевну, сказалъ тихо:

— Ты веселишься? Это правда? — онъ сжалъ ей руку. — Правда?

Она выдернула ее.

— Оставь. Не насмѣхайся.

Подбѣжалъ Ретизановъ.

— Слушайте, — закричалъ онъ, — я въ духовной слѣпотѣ. Я ничего не понимаю. Нѣтъ, чортъ, я не могу ее найти. По-вашему, она тутъ? Да нѣтъ, вообще здѣсь очень все странно.

// 215

Еще два часа, а ужъ есть пьяные, тѣснота. Не пускаютъ Никодимова. Онъ скандалитъ. Вамъ нравится? — обратился онъ къ Христофорову. — А главное, я не могу понять, что со мной сдѣлалось. Я навѣрно знаю, что она прiѣхала изъ Петербурга и должна здѣсь быть. Но гдѣ же?

— Ищите дѣвушку въ шальварахъ, — отвѣтилъ Христофоровъ, — въ низенькой шапочкѣ и фатѣ.

— Да вы почемъ знаете? — закричалъ Ретизановъ. — Ахъ, чортъ…

Глаза его блестѣли, онъ былъ уже безъ маски. Что-то нетрезвое, лихорадочное сквозило въ немъ.

— Мнѣ кажется, — сказалъ онъ съ отчаянiемъ, — что если сейчасъ ее не найду, это значитъ, я погибъ. Христофоровъ взялъ его подъ руку.

— Пойдемте, не волнуйтесь. Она здѣсь. Мы ее найдемъ.

— Дѣйствительно, въ третьей же комнатѣ, окруженная толпой, Лабунская танцовала danse de l’ourse съ индiйской царевной. Христофоровъ постоялъ, посмотрѣлъ и двинулся дальше. Онъ не снималъ маски.

Попрежнему странное и горькое удовольствiе доставляло ему — смотрѣть, не будучи замѣченнымъ. Отъ Лабунской, какъ и всегда, осталось у него легкое ощущенiе, будто генiй свѣта, и воздуха одухотворялъ ее. Но иной образъ стоялъ въ его душѣ, безконечно близкiй и дорогой — безконечно далекiй. Было что-то родственное межъ ними, какая-то нота очарованiя. Христофоровъ зналъ, что сюда Машура не прiѣдетъ. Все же, бродя, въ пестромъ мельканiи масокъ, онъ искалъ ее. Это волновало и мучило. Иногда мерещилась она въ быстромъ танцѣ, въ блескѣ глазъ изъ-за кружевъ, въ полуосвѣщенномъ углу. Но какъ мгновенно вспыхивала, такъ же и уходила. Была минута, когда ставъ въ тѣни портьеръ[1], закрывъ глаза, усилiемъ воображенiя онъ ее вызвалъ. Она была блѣдна, тонка, въ длинныхъ черныхъ перчаткахъ, съ худенькими плечами. Масочка скрывала среднюю часть лица. «Это вашъ поэтическiй экстазъ», говорила она съ улыбкой и слезами: «сонъ, но не то, что въ жизни называется любовью».

Онъ открылъ глаза и тронулся. Машинально пробрался онъ впередъ, и хотя теперь ее не видѣлъ, странное ощущенiе,

// 216

что она здѣсь, невидимо, не оставляло его. Свѣтъ, люди, шумъ измѣнялись ея присутствiемъ. Хотѣлось плакать. Сердце ныло нѣжностью.

Въ нюренбергскомъ кабачкѣ очень шумѣли. Всѣ столики были заняты, скатерти залиты виномъ. На бочкѣ танцовала маска. Кто-то пытался ораторствовать. Другого собирались качать. У прилавка стоялъ, очень блѣдный Никодимовъ, и допивалъ коньякъ.

— Несмотря на все, — говорилъ онъ флорентiйскому юношѣ, съ ласковымъ и порочнымъ лицомъ, — я здѣсь… Дмитрiй Павлычъ Никодимовъ пришелъ.

— Юноша дернулъ его за рукавъ.

— Дима, — сказалъ онъ теноромъ, вытягивая звуки. — Не пей. Тебѣ вредно.

— Да снимите вы маску! — крикнулъ Христофорову знакомый, веселый голосъ.

Обернувшись, онъ увидѣлъ Фанни, за столомъ съ нѣсколькими iудеями. Толстый человѣкъ во фракѣ, съ ней рядомъ, куря сигару, говорилъ сосѣду:

— Здѣсь и совсѣмъ Парыжъ!

Христофоровъ снялъ маску. Фанни, въ предѣльно-декольтированномъ платьѣ, съ чайной розой, хохотала и кричала:

— Садитесь! Къ намъ! Это м-милѣйшая личность, — обратилась она къ друзьямъ. — Проповѣдникъ бѣдности, или любви… чего еще тамъ? Жизни, что ли? Забыла! Но милѣйшая личность. Давидъ Лазаревичъ, налейте ему шампанскаго!

Давидъ Лазаревичъ, съ короткими и пухлыми пальцами въ перстняхъ, изъ тѣхъ Давидовъ Лазаревичей, что посѣщаютъ все модные театры, кабарэ и увеселенiя, говоря про одни: «Это Парыжъ», а про другiя важно: «ну, это вамъ не Парыжъ», — отложилъ сигару, и налилъ молодому человѣку вина.

Христофоровъ имѣлъ нѣсколько ошеломленный видъ. Но поблагодарилъ и чокнулся.

— Очар-ровательно, — сказала Фанни, щуря продолговатые, подкрашенные глаза. — А откуда такой фракъ?

Христофоровъ нагнулся къ самому ея уху, съ бриллiантовой сережкой, и шепнулъ:

— Чужой, Александра Сергѣевича.

// 217

— Милый! — закричала она. — Аб-бажаю! Очар-ровательно, весь въ меня. Я такая же. Мы всѣ шахеръ-махеры.

Отъ вина голова Христофорова затуманилась — прiятнымъ опьянѣнiемъ. Онъ теперь радъ былъ, что встрѣтилъ Фанни, сытыхъ израилей, и не отказывался, когда Давидъ Лазаревичъ налилъ ему еще бокалъ.

— Хорошо, что ушелъ этотъ Никодимовъ, — заболтала Фанни. — Фу! Не люблю такихъ. Что онъ изъ себя изображаетъ? Непонятную фигуру? А по-моему — просто темная личность съ претензiями. Хоть и дворянинъ, и баринъ… И потомъ, онъ на меня тоску нагоняетъ. Что это такое? Нѣтъ, я люблю, чтобы весело было, и жизненно, безъ всякихъ вывертовъ. Не понимаю тоже и Анну — что она въ немъ нашла? Ахъ, бѣдная женщина. Слоняется тутъ. Выпьемъ за нее!

На этотъ разъ она не спрашивала Давида Лазаревича, налила сама. За виномъ разболтала она многое о своей прiятельницѣ, чего не сказала бы въ обычномъ видѣ.

Скоро ее позвали — какъ распорядительница, должна она была устраивать новый номеръ. Христофоровъ посидѣлъ немного и тоже поднялся.

Въ сущности, пора ужъ было уходить, вновь возвращаться въ полупустую свою комнату. Для чего былъ онъ здѣсь? Сердце его опять сжалось. Онъ вспомнилъ Ретизанова. Все-таки, тотъ встрѣтилъ свою дѣвушку въ шальварахъ, — которую носятъ по заламъ генiи вѣтровъ. Машуры же вновь не было съ нимъ. Въ сердцѣ пустота, и одиночество. Значитъ права была Лабунская, шепнувшая свои легкiя слова. Значитъ, надо уѣзжать.

Онъ потолкался еще среди масокъ, по заламъ, и машинально забрелъ въ темный закоулокъ у передней, откуда лѣсенка шла наверхъ. Онъ почему-то поднялся, — и попалъ въ двѣ полутемныя антресоли. Въ первой шептался въ креслѣ Пьеро съ черненькой венецiанкой. Христофоровъ прошелъ мимо. Въ дальней сѣлъ онъ на ситцевый диванчикъ, вздохнулъ и закурилъ. Эту комнату не готовили. Не было декорацiи, мебель обычная. Въ углу, у иконы, лампадка. Окна выходили въ садъ. Смутная, синеватая мгла.

Снизу слышался шумъ, танцы, доносилась музыка. Отсюда видны были деревья въ снѣгу, полосы свѣта изъ нижнихъ

// 218

оконъ, да кусокъ неба. Христофоровъ сидѣлъ, курилъ, смотрѣлъ на это небо, на которомъ увидѣлъ голубую звѣзду Вегу. Она мерцала нѣжно, и таинственно. Средь вѣтокъ можно было замѣтить, какъ по вѣковому пути движется она, ведя за собой, какъ странница, свѣтло-золотую Лиру. Голубоватый свѣтъ ея успокаивалъ. Чѣмъ дольше смотрѣлъ Христофоровъ, тѣмъ болѣе ему казалось, что ея таинственное сiянiе глубже разливается по окружающему, внося гармонiю. Тотъ же голубоватый отблескъ есть и въ глазахъ Машуры, въ милой Лабунской. Оцѣпенѣнiе, въ родѣ сна, овладѣвало имъ. Призрачнѣй, нежнѣй и туманнѣе летѣла музыка. Легче и нечеловѣчнѣй казались маски. Очаровательнѣй, ближе и дальше, возможнѣй и невозможнѣе невозможная любовь.

XV

Въ это время внизу, въ небольшой гостиной, уже пустой, стоялъ у окна Никодимовъ, тупо смотрѣлъ на улицу. Подошла венецiанская куртизанка. Онъ обернулся.

— Дмитрiй, — сказала она. — Почему ты здѣсь?

Онъ пожалъ плечами.

— Гдѣ же мнѣ быть?

— Для чего ты прiѣхалъ на этотъ маскарадъ?

— Меня объ этомъ спрашивали нынче, — отвѣтилъ онъ глухо. — Въ передней…

Куртизанка сжала пальцы.

— Для чего ты себя унижаешь?

— Этого я не умѣю тебѣ сказать.

Она вдругъ быстро взяла его руку и поцѣловала.

— Иногда мнѣ кажется, что все твое… всю тоску, скверное, я могла бы взять на себя.

Никодимовъ перевелъ на нее темные и мутные глаза. Слабая улыбка появилась на его лицѣ.

— Женщина, — сказалъ онъ и вздохнулъ. — Особенный вашъ родъ.

— И не стыжусь, что женщина. Я, милый мой, тоже много видѣла стыда на своемъ вѣку. Меня не удивишь.

// 219

— Ничего, — пробормоталъ Никодимовъ. — Ничего. Живу, какъ живу. Ничего не надо. Никакихъ сантиментальностей.

— Уѣдемъ отсюда, — вдругъ сказала она. — Я тебя увезу на край свѣта, будемъ жить у моря, солнца, путешествовать... Ты будешь свободенъ, но… уѣдемъ!

— Фантасмагорiи!

— Поселимся въ Венецiи…

Никодимовъ слегка вздрогнулъ.

— Въ Вѣнѣ я былъ очень близко къ смерти, — сказалъ онъ. — Никогда тебѣ не разсказывалъ. Во всякомъ случаѣ, это сильное ощущенiе.

Онъ вынулъ часы.

— Пять.

Глаза его нѣсколько прояснились, онъ подобрался и оглянулся.

— Поѣзжай домой. Пора. Видишь, всѣ разъѣзжаются. А у меня есть еще дѣло. Я поссорился съ однимъ человѣкомъ.

Никодимовъ поцѣловалъ ей руку, съ внезапной, но холодной вѣжливостью, и вышелъ. Куртизанка постояла, сѣла на диванъ и уткнулась лицомъ въ его спинку.

Никодимовъ же встрѣтилъ въ залѣ флорентiйскаго юношу и подошелъ къ нему.

— У меня сегодня дуэль, — сказалъ онъ. — Мы заѣдемъ домой, ты переодѣнешься, выпьемъ кофе, и въ половинѣ восьмого должны быть въ Петровскомъ паркѣ.

Юноша попятился. Его бархатные, безпокойно-распутные глаза взглянули испуганно.

— Дуэль? — произнесъ онъ слабымъ голосомъ. — Но тебя могутъ убить.

— Безразлично, — тихо, и слегка задыхаясь, отвѣтилъ Никодимовъ. — А пока ты — мой… ѣдемъ.

Юноша пытался возражать. Никодимовъ властно и нѣжно взялъ его подъ руку, повелъ къ выходу.

Маскарадъ, дѣйствительно, кончался. Въ нюренбергскомъ кабачкѣ орали еще пьяницы. Фанни, въ передней, накидывала свой палантинъ. Давидъ Лазаревичъ подавалъ ей ботики. По уголкамъ гнѣздились еще пары, не желавшiя разстаться. Варили послѣднiй кофе — для пьяницъ и тѣхъ неврастениковъ, которые

// 220

не могутъ вернуться домой раньше дня. Послѣдними досиживаютъ они, небольшими компанiями, среди синяго утра, разбросанныхъ окурковъ, облитыхъ виномъ скатертей, зашарканныхъ паркетовъ — всегдашней мишуры и убожества финальныхъ часовъ.

— Гдѣ вы? Куда вы пропали? — кричалъ Ретизановъ, поймавъ, наконецъ, Христофорова. — Чортъ знаетъ, вы сидите здѣсь… понятiя не имѣете... А это ужасъ... Нѣтъ, это чортъ знаетъ что! Такой негодяй…

Путаясь, волнуясь и крича, онъ объяснилъ, что полчаса назадъ Никодимовъ, ни съ того ни съ сего, грубо оскорбилъ Лабунскую.

— Нѣтъ, вы понимаете, это хамъ, котораго разъ навсегда надо проучить. Я ему это и сказалъ. И ударилъ бы, если бъ не помѣшали. Но теперь — дуэль. Дѣло рѣшенное. Нѣтъ, это давно надо было сдѣлать.

Христофоровъ былъ пораженъ.

— Какъ… дуэль? — переспросилъ онъ.

— Сегодня же, утромъ, въ Петровскомъ паркѣ. Онъ привезетъ оружiе… Да что вы такъ удивились? Это давно надо было сдѣлать, я давно собирался отъ него избавиться. Ничего не значитъ, что вызовъ безъ секундантовъ… Все равно, вы должны присутствовать.

— Я, секундантомъ?

— Что? Вы не хотите? Нѣтъ, это ужъ дудки-съ!

Христофоровъ совсѣмъ потерялся. ‑ Что угодно могъ онъ предположить, только не это. Участвовать въ дуэли! Но вѣдь это безконечно дико. Запинаясь, онъ старался объяснить, что никакой дуэли быть не должно, что это нелѣпая ссора, и быть можетъ, Никодимовъ просто нетрезвъ…

— Какъ? — закричалъ Ретизановъ. — Оскорбить Елизавету Андреевну — нелѣпая ссора? Вы не понимаете, что ужъ давно онъ къ этому подъѣзжаетъ, потому что онъ темный человѣкъ, и его бѣситъ любовь, подобная моей. Нелѣпая ссора! Это должно было произойти, не сегодня, такъ завтра. Нѣтъ, уступить ему… дудки!

Христофоровъ понялъ, что теперь остановить его уже нельзя. Они сошли снова внизъ, въ нюренбергскiй кабачокъ.

// 221

Неврастеники дохлестывали вино. Трое пьяныхъ въ углу громко разсуждали, что хорошо бы предпринять кругосвѣтное путешествiе.

Ретизановъ занялъ столикъ, заказалъ кофе и коньяку. Христофоровъ молчалъ. Онъ чувствовалъ себя странно. Ему казалось — то необычайное, что вторглось въ его жизнь этой зимой, и привело, во фракѣ и маскѣ въ этотъ кабачокъ — владѣетъ имъ и мчитъ дальше, по неизвѣстной ему дорогѣ, навстрѣчу необычнымъ чувствамъ. Опять ему вспомнилось, какъ стоялъ онъ лѣтомъ, на утренней зарѣ, на балконѣ квартиры Ретизанова, надъ спящей Москвой, и ощущалъ великiй жизненный потокъ, несущiй его. «Да, можетъ быть и правъ Ретизановъ», думалъ онъ. «Можетъ быть, и правда, еще тогда, въ ту шумную ночь зарождались событiя, которымъ лишь теперь надлежитъ вскрыться».

Ретизановъ, между тѣмъ, пилъ кофе, вливая въ него коньякъ. Онъ молчалъ, потомъ сталъ улыбаться, и полузакрылъ глаза рукой. Походило на то, будто онъ погружается въ трансъ.

— Куба, Ямайка, Гаити и Порторико! — кричалъ пьяный путешественникъ. — Иначе не могу, поймите меня, я же не могу... Милые мои, хорошiе мои, ну куда же я поѣду? — Онъ хлопнулъ кулакомъ по столу, вновь заоралъ:

— Куба, Ямайка, Гаити, Порторико! И никакихъ шариковъ.

Ретизановъ отнялъ отъ лица руки. На глазахъ его были слезы.

— Генiи отвѣтили, — тихо сказалъ онъ, — что я не долженъ никому позволять… даже если бы пришлось умереть. Я долженъ отразить натискъ темныхъ силъ. А если Никодимовъ этотъ — вовсе не Никодимовъ, а кто-то другой, болѣе страшный, въ его обличьѣ...

Ретизановъ говорилъ все медленнѣе и тише. Глаза его горѣли. Сухая нервность была въ рукахъ. Христофорову ясно стало казаться, что онъ не въ себѣ. На мгновенiе остро его кольнуло — вѣдь это полубезумный, его надо бы везти домой, и въ санаторiю. Но тотчасъ онъ понялъ, что сдѣлать этого нельзя. Значитъ, надо повиноваться.

Въ началѣ восьмого они одѣлись и вышли. Начинало свѣ-

// 222

тать ‑ хмурымъ, неясно-свинцовымъ разсвѣтомъ. На бульварѣ, въ деревьяхъ, шумѣлъ вѣтеръ. Фонари гасли. Побѣжали трамы, надъ ними вспыхивала зеленая искра. На Страстной площади было пустынно. Дремалъ лихачъ на парѣ голубковъ. Лампадка краснѣла у входа въ монастырь, открылась свѣчная лавочка. На колокольнѣ медленно звонили.

Ретизановъ подошелъ къ лихачу и негромко сказалъ:

— Въ Петровскiй паркъ.

— Пожа-пожалуйте!

Лихачъ вскочилъ и бросился снимать съ озябшихъ лошадей попоны.

Черезъ минуту они катили по Тверской, по прямой, классической улицѣ кутежей, загородныхъ рестарановъ. Иногда навстрѣчу попадались тройки — кутилы шумѣли, хохотали, и въ облакѣ снѣга уносились. Проревѣлъ автомобиль. Лежавшiй на днѣ, веселый человѣкъ, привѣтствовалъ встрѣчныхъ, выкидывая ноги кверху. Прокатили подъ Трiумфальной аркой, гдѣ тяжело летѣли бронзовые кони побѣдъ. Свѣтящiеся часы на вокзалѣ показывали безъ двадцати восемь.

Христофоровъ находился въ странномъ, полуотсутствующемъ состоянiи. Онъ не особенно хорошо понималъ, куда и зачѣмъ ѣдутъ. Какъ-будто измѣнились декорацiи, но все продолжается его мечтательное созерцанье въ мансардѣ — теперь летятъ навстрѣчу арки, дома, сады — съ той же фантастической безцѣльностью. И лишь подо всѣмъ, глубоко и жалобно, стонетъ что-то въ сердцѣ. Ретизановъ молчалъ. Онъ былъ задумчивъ, и сдержанъ, какъ человѣкъ, дѣлающiй важное, очень серьезное дѣло. Онъ указалъ кучеру, гдѣ надо свернуть, за Яромъ, по какой аллеѣ проѣхать. Потомъ остановилъ его. Они вылѣзли. Лихачъ шагомъ долженъ былъ возвращаться въ указанное мѣсто.

— Вотъ, сюда, — покойно сказалъ Христофорову Ретизановъ, и повелъ узкой, слегка протоптанной тропинкой на средину поляны. Тамъ росли три огромныя пихты; подъ ними — скамейка. Мѣсто было пустынное. Налеталъ вѣтеръ, курилъ снѣжкомъ. Тяжело пронеслась, ныряя, ворона. Виднѣлись забитыя, и занесенныя снѣгомъ дачи. Что-то очень суровое и скорбное было въ этомъ утрѣ, синѣющемъ снѣгѣ, мертвыхъ дачахъ.

// 223

Ждать пришлось недолго. Съ противоположной стороны поляны, шагая по цѣльному снѣгу, приближалась высокая фигура Никодимова, въ николаевской шинели, которую приходилось подбирать. За нимъ шелъ военный врачъ и юноша въ пальто со скунесовымъ воротникомъ, торчавшимъ вѣеромъ.

— Вотъ они гдѣ, — сказалъ круглолицый докторъ, настоящiй москвичъ, — будто отлично былъ знакомъ съ сидѣвшими. — Привѣтъ на сто лѣтъ! Ну, и пустяковое же дѣло затѣяли, господа!

Христофорову стало очень холодно. Никодимовъ положилъ на скамейку два браунинга и обоймы.

— Право, — сказалъ врачъ, потирая руки, улыбаясь и слегка пристукивая озябшими ногами. — Бросьте вы эти, простите меня, глупости. Что такое, порядочные люди будутъ другъ въ друга изъ револьверовъ шпарить!

Ретизановъ вдругъ взволновался.

— Нѣтъ, нѣтъ, — закричалъ онъ. — Пожалуйста, докторъ. Это не шутки.

Христофоровъ тоже пытался вмѣшаться. Но ничего не вышло. Никодимовъ только покачалъ головой. Пришлось отмѣривать дистанцiю. Ни Христофоровъ, ни юноша не умѣли заряжать.

— Эхъ, свѣтики, ясные соколы, — сказалъ докторъ и взялъ обоймы. — Еще называетесь секундантами!

Когда противники взяли оружiе, Никодимовъ вдругъ сказалъ:

— Впрочемъ, если господинъ Ретизановъ извинится, я готовъ прекратить.

Ретизановъ вспыхнулъ:

— Извиниться! Нѣтъ, это ужъ чортъ знаетъ что!

И пошелъ на свое мѣсто. Христофорову ясно представилось, что дѣйствительно это маніакъ, и если генiи сказали ему, что нужно драться, онъ драться будетъ. Никодимовъ снялъ шинель, стоялъ высокiй, худой, очень блѣдный, въ лакированныхъ сапогахъ и бѣлыхъ погонахъ. Онъ повернулся бокомъ, чтобы меньше была цѣль. Ретизановъ поднялъ браунингъ весьма неувѣренно, какъ вещь, совсѣмъ незнакомую. Долго водилъ дуломъ. Наконецъ, выстрѣлилъ.

// 224

Христофоровъ стоялъ, прислонившись къ пихтѣ. Онъ видѣлъ, какъ вдали, по замерзшему пруду шелъ мальчикъ, видимо ученикъ, съ ранцемъ за плечами. Заметалъ по полянѣ снѣжокъ. Щипало уши. И казалось, такъ все необыкновенно тихо, будто нѣтъ ни жизни, ни Москвы, а только этотъ кусокъ снѣга съ деревьями, идущiй мальчикъ, сѣрый день.

Раздался второй выстрѣлъ. Христофоровъ, не видя и ничего не понимая, пошелъ впередъ. Онъ замѣтилъ, что Ретизановъ качнулся, что веселый докторъ побѣжалъ къ нему, схватилъ подмышки.

— Вотъ… здѣсь, — говорилъ Ретизановъ, держа рукою около ключицы. Онъ былъ очень блѣденъ.

— Эхъ, батенька, — сказалъ докторъ подошедшему Никодимову.

— Я предлагалъ бросить, — сухимъ, срывающимся голосомъ, отвѣтилъ тотъ. Фуражка его слетѣла. Вѣтеръ трепалъ завитки прямого пробора. На темныхъ волосахъ бѣлѣло нѣсколько снѣжинокъ.

Ретизановъ очень ослабъ. На скамейкѣ, подъ пихтой, ему сдѣлали первую перевязку. Юноша побѣжалъ за лошадьми.

Черезъ четверть часа, на тѣхъ же самыхъ голубкахъ, что везли ихъ сюда, Христофоровъ съ докторомъ мчались къ Трiумфальнымъ воротамъ, поддерживая Ретизанова. Было совсѣмъ свѣтло. Артиллерiйскiе офицеры ѣхали въ бригаду. Пришелъ поѣздъ — съ вокзала тянулись извозчики, съ сѣдоками и кладью. Тверская и Москва имѣли будничный, обычный видъ. И Христофорову казалось, что лишь они, скакавшiе къ Страстной площади, везя подстрѣленнаго человѣка, представляютъ обрывокъ этой печальной, шумной и сумбурной ночи.

Проѣзжая мимо Страстного, онъ снялъ шапку и перекрестился.

XVI

Дни, что слѣдовали за дуэлью, были тяжелы для Христофорова. Ретизановъ, съ прострѣленной ключицей, лежалъ у себя на квартирѣ. Ему взяли сестру милосердiя, но Христофо-

// 225

ровъ бывалъ у него постоянно, и его угнетало, что въ этой безсмыслицѣ, такъ дорого обошедшейся Ретизанову, принималъ участiе и онъ, христiанинъ и врагъ всякаго убiйства. «Это, должно быть, все-таки было наважденiе», думалъ онъ съ тоскою. Только туманомъ и могъ онъ объяснить, какъ не вмѣшался, какъ не уклонился, наконецъ, если не могъ помѣшать.

Ретизанова многiе навѣщали, и жалѣли — въ томъ числѣ Анна Дмитрiевна. Чаще другихъ заѣзжала Лабунская. Она была мила, внимательна, завезла даже разъ цвѣты. Но Христофорову, глядя на нее, все больше казалось, что взволноваться до конца, страдать, терзаться — не ея область. Чистая, легкая и изящная, проходила она въ жизни облакомъ, созданнымъ для весны, для неба.

— Недавно, — сказала она разъ Христофорову, уходя, — я познакомилась съ однимъ англичаниномъ. Ужасно трудно понимать по-англiйски! Съ одной стороны — онъ страшно великолѣпенъ — автомобили, шикарные аппартаменты... Съ другой — очень простъ и скроменъ. Вотъ онъ и предлагаетъ мнѣ на весну ѣхать въ Парижъ, а въ iюнѣ, чтобы я въ Лондонѣ выступала. А потомъ, говоритъ, будемъ по Европѣ кочевать... ну, съ танцами, съ выступленiями. Мнѣ и Москву жаль бросать, я московская, тутъ родилась, у меня здѣсь прiятели ‑ и заманчиво. Все-таки, пожалуй, потанцовать въ Европѣ? А? Какъ по-вашему?

Христофоровъ улыбнулся.

— Потанцовать, — отвѣтилъ онъ, тихо. — Потанцовать, людей посмотрѣть, себя показать.

Она засмѣялась, и пошла къ двери.

— Вотъ вы какой, какъ будто бы и этакiй... а одобряете легкомысленныя штуки.

— Но не говорите пока объ этомъ Александру Сергѣевичу, — сказалъ Христофоровъ.

Она взглянула на его лицо, на глаза, ставшiе серьезными, вздохнула, махнула муфтой.

— Не скажу.

Ея посѣщенiя вообще волновали Ретизанова. Онъ принимался говорить, спорить, доказывать. Поднималась температура. А это было для него очень многое.

Разъ Христофоровъ, подойдя на звонокъ къ телефону, услы-

// 226

шалъ голосъ Никодимова. Тотъ спрашивалъ о здоровьѣ раненаго. Христофоровъ отвѣтилъ.

Узнавъ, кто съ нимъ говоритъ, Никодимовъ нѣсколько оживился.

— Если вы свободны, — сказалъ онъ, — то зайдите какъ-нибудь ко мнѣ, днемъ. Если, конечно, — прибавилъ онъ холоднѣй, — къ тому нѣтъ особыхъ препятствiй. Я хочу васъ видѣть.

Христофорову показалось это нѣсколько страннымъ. Но онъ отвѣтилъ, что зайдетъ. Ретизанову онъ сказалъ лишь, что противникъ освѣдомился о здоровьѣ.

— Ха! — засмѣялся Ретизановъ. — Сначала убьютъ, а потомъ справляются, хорошо ли убили.

Помолчавъ, онъ прибавилъ:

— Но Никодимовъ меня ранилъ, это естественно. А насчетъ Елизаветы Андреевны, — онъ опять раздражился: — это гадость, гадость!

Дня черезъ два, въ пятомъ часу, Христофоровъ спускался по лѣстницѣ, чтобы итти къ Никодимову. Былъ конецъ февраля. Свѣтило солнце, съ крышъ капало. Въ окнѣ синѣлъ кусокъ неба. Блѣдное облачко пролетало въ немъ.

На одномъ маршѣ лѣстницы, быстро сходя внизъ, онъ чуть не столкнулся съ Машурой. Она шла вверхъ, медленно, опустивъ голову. Увидѣвъ его, остановилась. Они поздоровались.

— Вы къ Александру Сергѣевичу? — спросилъ Христофоровъ.

— Да.

Машура слегка поблѣднѣла, но лицо ея, какъ обычно худенькое, остроугольное, имѣло печать спокойствiя. Лишь въ огромныхъ глазахъ слабо трепетало что-то.

— Это хорошо, — сказалъ Христофоровъ сдавленнымъ голосомъ, — что вы идете къ нему. Онъ будетъ очень радъ.

Машура поклонилась, и тронулась дальше.

— Скажите, — спросила она, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, — правда, что онъ стрѣлялся изъ-за Лабунской?

Она слегка сдвинула брови. Что-то сдержанно-горькое показалось ему въ этомъ лицѣ.

— Правда…

Христофоровъ замялся и вдругъ сказалъ:

// 227

— Вы не были вѣдь… тамъ? На маскарадѣ?

Машура нѣсколько удивилась.

— Почему вы думаете? Нѣтъ, не была.

Христофоровъ хотѣлъ еще что-то сказать. Но промолчалъ. Машура вздохнула, медленно стала подыматься. Онъ такъ же медленно спускался, всѣмъ существомъ ощущая, какъ растетъ между ними высота. Сойдя въ вестибюль, почувствовалъ усталость. Швейцара не было. Онъ сѣлъ на его стулъ, у стѣны, и закрылъ глаза. Въ головѣ шумѣло. Куда-то выше, все выше всходила сейчасъ Машура, какъ кульминирующая звѣзда, удаляясь въ невѣдомыя и холодныя пространства. Хлопнула наверху дверь, — замолкли ея шаги. Вошелъ кто-то снизу, съ параднаго. Христофоровъ всталъ, вышелъ, и двинулся къ Пречистенскому бульвару.

Тамъ шагалъ онъ по правому, высокому проѣзду, гдѣ важны тихiе дома, грѣетъ солнце, золотѣетъ куполъ маленькой церкви, Ржевской Б. Матери.

Надъ Гагаринскими, Сивцевыми, Арбатами дымно сiяло золотистое, уже весеннее небо Москвы, съ розоватыми тучками. Начинался одинъ изъ романтическихъ закатовъ Арбата. Христофоровъ вспомнилъ — еще гимназистомъ ходилъ онъ тутъ, и такъ же были эти закаты, такъ же томилось его сердце; какъ и теперь, былъ онъ полонъ призраковъ, обольстительныхъ и кочующихъ, владѣвшихъ имъ всю жизнь, лаская, мучая. Голубые глаза его раскрывались шире, съ тѣмъ нѣсколько безумнымъ выраженiемъ, какое принимали иногда. И онъ шелъ, мало замѣчая прохожихъ, самъ — призракъ собственныхъ же, далекихъ дней, о которыхъ нельзя было сказать, куда развѣялись они, какъ и нельзя было удержать фантасмагорiю его любвей, разсѣявшихся въ мірѣ.

Такъ прошелъ онъ по Никитскому бульвару, по Тверскому, гдѣ Пушкинъ стоялъ, спокойный и задумчивый, глядя на мелькающую толпу. На колокольнѣ Страстного, сiявшей розовымъ въ закатѣ, перезванивали. На площади торговали водами, папиросами. Мальчишки съ цвѣтами бѣжали за экипажами. Звенѣли трамы. Шли, ѣхали, сновали. На бульварѣ бѣлѣлъ еще снѣгъ.

Машинально вошелъ Христофоровъ въ ворота монастыря,

// 228

подъ башней, пересѣкъ небольшой дворикъ со старыми деревьями, и поднялся въ церковь. Она была обширна и свѣтла. Служба только что началась. Хоръ монахинь выходилъ съ клиросовъ, онѣ расположились на амвонѣ, развернули ноты. Одна, довольно полная, немолодая, была за регента. Очень высокiй, нѣжный, но однообразный хоръ вторилъ возгласамъ ектенiи. Затѣмъ блѣдная монашка, въ черномъ клобукѣ, читала у аналоя, при восковой свѣчѣ. Весеннiй свѣтъ наполнялъ церковь. Свѣчи золотились. Женскiй голосъ, безъ конца и начала, читалъ святую книгу. Христофоровъ стоялъ рядомъ со старухой, и двумя солдатами. Вѣчность, и тишина были тутъ. Вѣчность, и тишина.

Часы на колокольнѣ указывали половину шестого, когда онъ вышелъ. Никодимовъ жилъ недалеко. Пройдя нѣсколько переулковъ, Христофоровъ оказался предъ гигантскимъ домомъ. Въ вестибюлѣ съ колоннами, какъ въ дорогомъ отелѣ, бродило нѣсколько швейцаровъ. Джентльменъ въ широкомъ пальто сидѣлъ на диванѣ, и нетерпѣливо постукивалъ ногами. Зеленовато-розовый рефлексъ весны ложился чрезъ зеркальныя двери.

Христофоровъ безмысленно, отсутствуя, ѣхалъ въ лифтѣ, напоминавшемъ каюту. Съ нимъ подымались иностраннаго вида обитатели, и разбредались по безчисленнымъ коридорамъ дома — океанского корабля.

Никодимовъ, въ разстегнутой тужуркѣ, отворилъ самъ.

— А, — сказалъ онъ, — очень радъ.

Христофоровъ раздѣлся въ передней, и вошелъ въ большую комнату, полную розоваго заката.

— Значитъ, все-таки собрались, — сказалъ Никодимовъ, усмѣхаясь. — Сюда пожалуйте, къ столу. Хотите вина?

Христофоровъ отказался. Хозяинъ налилъ себѣ стаканъ рейнвейна, и выпилъ.

— Въ этомъ домѣ, — сказалъ онъ, — живутъ иностранные комми, клубные игроки, актрисы, художники, и такiя личности, какъ я. Я занимаю студiю. Здѣсь раньше жилъ художникъ.

Христофоровъ смотрѣлъ на него очень пристально, разглядывая бѣлую рубашку подъ тужуркой, и воротъ виднѣвшейся тоненькой фуфайки.

— Чего вы на меня такъ смотрите? — вдругъ спросилъ Никодимовъ, и опять засмѣялся. — Изучаете?

// 229

Христофоровъ смутился.

— Нѣтъ, ничего.

— Меня изучать, можетъ быть, и интересно, — сказалъ онъ, — можетъ быть — нѣтъ. Зависитъ отъ точки зрѣнiя. Я сегодня пью съ утра, что, впрочемъ, дѣлаю нерѣдко. Да, я васъ звалъ... — онъ вдругъ впалъ въ задумчивость. — Я вѣдь васъ звалъ, для чего-то…

‑ Можетъ быть, вы обидитесь. Но знаете — ни для чего. У меня нѣтъ къ вамъ никакого дѣла.

Теперь улыбнулся Христофоровъ.

— Значитъ, почему-то все-таки вамъ хотѣлось меня видѣть?

— Да, хотѣлось, хотѣлось.

Онъ говорилъ разсѣянно, будто это совсѣмъ ненужно было.

— Какой вы… странный человѣкъ, — сказалъ Христофоровъ.

— А что, — спросилъ Никодимовъ, довольно безразлично, — выживетъ Ретизановъ?

Христофоровъ отвѣтилъ, что опасности нѣтъ.

— Все это необыкновенно глупо, — задумчиво произнесъ Никодимовъ, — какъ и очень многое въ моей жизни. Я бы не весьма пожалѣлъ, если бъ убилъ его, но и то, и другое было бы совершенно ни къ чему. Без-смы-сли-ца! — раздѣльно выговорилъ онъ.

Дверь изъ сосѣдней комнаты отворилась; оттуда вышелъ, въ шелковомъ халатикѣ, завитой, со слегка подкрашенными глазами юноша, бывшiй на дуэли.

— Дима, — сказалъ онъ, — затопи ванну. А то я до театра не успѣю одѣться.

Никодимовъ заторопился, и побѣжалъ въ маленькую комнатку, рядомъ съ прихожей.

— Постоянной прислуги здѣсь нѣтъ, — зѣвая, сказалъ юноша. — Приходится самимъ возиться. Ахъ, да, — вдругъ, оживился онъ, — какъ страшно было тогда! Я думалъ, что Диму убьютъ. Но этотъ господинъ совершенно не умѣлъ стрѣлять.

Потомъ онъ заговорилъ о балетѣ, осуждалъ Вѣру Сергѣевну, о Ненароковой отозвался кисло. Вспомнилъ, какъ занятно было въ Парижѣ, два года назадъ, на русскомъ сезонѣ.

— Мы и теперь собираемся въ Парижъ, но Дима долженъ

// 230

выиграть, и взять отпускъ. Или тамъ безъ отпуска, мнѣ все равно. Дима лѣнивъ. Все обѣщаетъ выиграть… и вѣчно мы безъ денегъ. Впрочемъ, вотъ взгляните, онъ мнѣ подарилъ.

Юноша показалъ на пальцѣ перстень, съ тонкой и прозрачной камеей.

— Это голова Антиноя, — сказалъ онъ. — Императоръ Адрiанъ любилъ одного юношу, Антиноя. Во время прогулки по Нилу тотъ утонулъ. А-а… Императоръ былъ страшно огорченъ, и велѣлъ обожествить Антиноя. На его виллѣ... знаменитой, подъ Римомъ, было найдено множество статуй, и бюстовъ... а-а… юнаго бога. Вамъ нравится?

Онъ снялъ перстень и поцѣловалъ камею.

— Очень мило.

И съ тѣмъ же лѣнивымъ, и нѣсколько покровительственнымъ видомъ, съ сознанiемъ изящества, превосходства, поплелся брать ванну.

Христофоровъ всталъ, и подошелъ къ окну. Еще болѣе, чѣмъ отъ Ретизанова, была видна отсюда Москва, облекавшаяся, въ глубинѣ улицъ, въ синеватый сумракъ, и краснѣвшая въ закатѣ верхушками домовъ. Купола золотѣли. Та же пестрота краснаго кирпича, зеленыхъ садовъ, острыхъ башенъ и колоколенъ Кремля, дальнихъ трубъ на заводахъ. Темнѣли Сокольники. За Кремлемъ виднѣлась равнина, уводящая на югъ, уже туманившаяся, съ далекой, освѣщенной церковью сѣла Коломенскаго. Внизу, у памятника Пушкина, казавшагося крошечнымъ, зажглись бѣлые фонари.

— Все деньги, деньги, — бормоталъ сзади Никодимовъ. — Парижъ. Вотъ, если банкъ хорошiй сорву…

Христофоровъ обернулся. Лицо Никодимова, въ сумеркахъ, приняло фiолетовый оттѣнокъ.

— Что, — спросилъ Христофоровъ, — играть очень интересно?

— Да-а… — Протянулъ Никодимовъ. — Играть... Игра, кромѣ волненiй, хороша еще тѣмъ, что необыкновенно отрываетъ отъ обычной жизни. Я играю всегда въ полуснѣ... особенно, когда ужъ поздно. Только карты, онѣ смѣняются, такъ, этакъ, вами овладѣваетъ оцѣпенѣнiе…

— Я это понимаю, — тихо отвѣтилъ Христофоровъ.

// 231

— Понимаете! Вотъ бы ужъ не повѣрилъ. Ваша жизнь мало похожа на мою.

Христофоровъ согласился.

— Я, — сказалъ вдругъ Никодимовъ, — то, что называется темная личность.

Онъ налилъ себѣ вина и выпилъ.

— Мнѣ это нерѣдко говорятъ. Напримѣръ, тогда, на маскарадѣ. И — правы. Я и не отрекаюсь. Хоть иногда это утомляетъ. Меня въ корпусѣ еще мальчишки не любили. Звали: «Орликъ доносчикъ, собачiй извозчикъ». Я иногда плакалъ, иногда ихъ билъ. Но кончилъ хорошо, чуть не первымъ. Былъ честолюбивъ. Мечталъ о славѣ, читалъ о Наполеонѣ; итальянскiе походы зналъ наизусть. Поступилъ въ Николаевскую Академiю. Тамъ мнѣ тоже устраивали бойкотъ. Такъ, особнякомъ и держался. Но опять кончилъ, тоже недурно. Служилъ по генеральному штабу. Знаете мою спецiальность? Вмѣсто полководца — военный шпiонъ. Сначала въ Австрiю командировки. Я ходилъ въ штатскомъ, зарисовывалъ мѣстности, около крѣпости. Потомъ получилъ назначенiе въ Вѣну, въ нашу военную миссiю. Тамъ жилось весело. Я зналъ Ягича, знаменитаго предателя. Онъ намъ продалъ мобилизацiонные планы. Дороговато обошлось. Но на случай войны — небезполезно. Это дѣло, частью, черезъ меня дѣлалось. Ягича я обхаживалъ... Да, но не совсѣмъ удалось, не совсѣмъ удалось!

Пока онъ разсказывалъ о Ягичѣ, юноша плескался въ ваннѣ. Онъ вызвалъ къ себѣ Никодимова; долетали какiе-то разговоры, опять слово деньги, затѣмъ, снова въ халатикѣ, онъ прослѣдовалъ въ свою комнату, одѣваться.

Христофоровъ сидѣлъ въ креслѣ, спиной къ окну, въ смутныхъ, весеннихъ сумеркахъ, и думалъ о томъ, какихъ только людей и дѣлъ нѣтъ на свѣтѣ. Его не возмущалъ, и не раздражалъ Никодимовъ. Онъ замѣчалъ даже въ себѣ странное любопытство. Хотѣлось дальше слышать о его жизни.

Никодимовъ извинился, что задерживается. И дѣйствительно, вернулся, лишь проводивъ друга.

— Что же дальше было съ Ягичемъ? — спросилъ Христофоровъ.

Никодимовъ сѣлъ, и помолчалъ.

// 232

— Ягича открыли, свои же, австрiйскiе офицеры. Однажды, поздно ночью, они насъ арестовали въ одномъ… тепломъ мѣстѣ. И привезли въ отель. Ему дали револьверъ, отвели въ сосѣднюю комнату, и предложили застрѣлиться. Былъ моментъ, когда они собирались раздѣлаться и со мной — я былъ въ штатскомъ, какъ настоящая темная личность. Я тогда чудомъ уцѣлѣлъ. Но вообще мнѣ не повезло. Наши тоже косо на меня взглянули.

Онъ хрустнулъ пальцами.

— Стали подозрѣвать, что я же и выдалъ Ягича. Знаете, эта игра всегда двусмысленна... Однимъ словомъ, карьера моя прогорѣла. Я все-таки служу, но это безнадежно. Вы понимаете, на имени моемъ — пятно... вотъ что. Нѣтъ, вы не изъ нашей компанiи, вы изъ такъ называемыхъ праведниковъ, — прибавилъ онъ вдругъ живо, и рѣзко. — Не поймете.

— Я не знаю, — тихо отвѣтилъ Христофоровъ, — изъ какихъ именно я. Но то, что вы мнѣ разсказали, все понятно. Можно вѣдь все это понять и… ведя другую жизнь.

— Хотѣли сказать: и не будучи прохвостомъ! — Никодимовъ захохоталъ.

— Вы принимаете все очень болѣзненно, — съ грустью отвѣтилъ Христофоровъ.

Никодимовъ налилъ себѣ вина, и выпилъ.

— Болѣзненно! Вздоръ! — бормоталъ онъ. — Ничего нѣтъ хорошаго. Развѣ Юлiй… Этого мальчика, — сказалъ онъ, указывая на комнатку юноши, — зовутъ Юлiемъ. Я подарилъ ему перстень съ головой Антиноя.

Черезъ часъ онъ провожалъ гостя. Довелъ его до лифта, и простился. Уже входя въ каюту, Христофоровъ замѣтилъ, какъ содрогнулся Никодимовъ при видѣ этой машины.

Въ десять Никодимовъ поѣхалъ въ клубъ. Тамъ онъ игралъ съ ушастыми игроками, съ сѣдыми дамами въ наколкахъ, съ содержанками; еще пилъ, погружаясь въ карточный туманъ. Такъ было въ этотъ вечеръ, и въ слѣдующiй, и еще въ слѣдующiй. Выигрышъ не приходилъ. Антиной кисъ. Онъ развлекалъ, все же, Никодимова. Но тоска не унималась. Проходя ночью по пустыннымъ переулкамъ, Никодимовъ думалъ, что его жизнь, съ самой ранней юности, была чѣмъ-то непоправимо

// 233

испорчена, и теперь, чѣмъ далѣе, тѣмъ труднѣе ее влачить. Пустые дни, пустыя дѣйствiя, мелкiе выигрыши, мелкiе проигрыши чередовались утомительно. «Все это вздоръ, все гадость», думалъ онъ. «Какъ скучно»!

Приступы безпредметной, леденящей тоски бывали столь остры, что опять вспоминалъ онъ о Вѣнѣ, туманномъ утрѣ, когда въ закрытомъ автомобилѣ везли ихъ австрiйскiе офицеры, о комнатѣ отеля, гдѣ онъ ждалъ судьбы, о глухомъ выстрѣлѣ за стѣной. Можетъ, было бы лучше…

Въ одну изъ такихъ ночей, подойдя къ подъѣзду своего дома, онъ думалъ объ Аннѣ Дмитрiевнѣ, и усмѣхался. «Добрыя души, добрыя души, спасительницы, женщины!» Онъ машинально вошелъ, машинально побрелъ къ лифту. Зеленоватый сумракъ былъ въ вестибюлѣ. Уже подойдя къ самой двери, онъ на мгновенiе остановился, охнулъ. Рядомъ, улыбаясь, снявъ кэпи, стоялъ знакомый швейцаръ изъ Вѣны, и приглашалъ войти. Никодимовъ бросился впередъ. Съ порога, сразу онъ упалъ въ яму, глубиною въ полъ-роста. Дверца лифта не была заперта. Онъ очень ушибъ ногу, вскрикнулъ, попытался встать, но было темно, и тѣсно. Сзади въ ужасѣ закричалъ кто-то. Сверху, плавно, слегка погромыхивая, спускался лифтъ. Никодимовъ собралъ всѣ силы, вскочилъ, до груди высунулся изъ люка.

Его отчаянный вопль не былъ уже крикомъ человѣка.

XVII

Нѣсколько времени послѣ того, какъ навѣстила Христофорова, Машура провела очень замкнуто. Видѣть никого не хотѣлось. Она сидѣла у себя наверху, и разыгрывала Баха, Генделя. На дворѣ шелъ снѣгъ, бродили куры, кучеръ запрягалъ санки, а Машурѣ казалось, что со своей сонатой ut.-min. она отдѣлена отъ всего міра тонкой, но надежной стѣнкой.

Передъ маскарадомъ заѣзжала Анна Дмитрiевна и звала ее. Машура отказалась. Наталья Григорьевна это одобрила. Машуру считала она безупречной, и потому именно не сочув-

// 234

ствовала выѣзду на фривольный балъ художниковъ. Она совѣтовала ей лучше — читать Стендаля. Сама же, среди многихъ своихъ домашнихъ дѣлъ, заканчивала рефератъ для Литературнаго Общества.

Общество собиралось на Спиридоновкѣ, въ домѣ графини Д. Оно было старинно, и знаменито. Нѣкогда читались тамъ стихи юноши Пушкина; выступалъ Левъ Толстой, и Тургеневъ. Въ новое же время — обязательный этапъ жизни литератора — въ нѣкоторый вечеръ, въ низкой, темноватой залѣ, среди бѣлыхъ стариковъ и важныхъ дамъ, приватъ-доцентовъ, скромныхъ барышень, студентовъ — прочесть новѣйшее свое творенiе.

Для Натальи Григорьевны этотъ экзаменъ прошелъ давно. Но къ выступленiю отнеслась она серьезно, много обдумывала и обрабатывала, не желая ударить лицомъ въ грязь предъ почтенными слушателями.

Туда Машура не могла не поѣхать. Мать нѣсколько волновалась. Даже румянецъ показался на старческихъ щекахъ; въ черномъ шелковомъ платьѣ, съ чудесной камеей-брошью, въ очкахъ и сѣдоватыхъ локонахъ, Наталья Григорьевна была внушительна. Какъ только кучеръ подвезъ ихъ и онѣ вышли, сразу почувствовалось, что все прочно, по-настоящему, что для Общества именно нужна Наталья Григорьевна своей солидностью, образованностью и умѣренными взглядами. Это не выскочка. Она читала ровнымъ, нѣсколько монотоннымъ голосомъ, но культурно, т.-е. такъ, что въ залѣ вѣяло серьезностью, едва ли переходящей въ скуку, и если переходящей, то лишь для очень молодыхъ. Люди же зрѣлые — ихъ было большинство, — сидѣли въ сознанiи, что объ истинно-литературныхъ вещахъ съ ними бесѣдуетъ истинно-литературный человѣкъ.

Машура тоже покорно слушала. Вѣрнѣе, мамины слова входили въ ея душу, и выходили такъ же легко, какъ выдыхается воздухъ. Глядя на свои тонкiя, очень выхоленныя руки, сложенныя на колѣняхъ, Машура почему-то подумала, что мама хорошо, все-таки, ее воспитала. Въ сущности, что дурного въ томъ, что она была у Христофорова, а вотъ теперь она считаетъ ужъ себя виновной, выдерживаетъ нѣкую епитимію[2]. Мать говорила о поэмѣ «Цыгане», а Машурѣ стало вдругъ такъ грустно, и жаль себя, что на глазахъ выступили слезы.

// 235

Когда Наталья Григорьевна кончила, ей аплодировали не больше, и не меньше, чѣмъ слѣдовало. Сѣдой профессоръ, котораго Ретизановъ назвалъ дубомъ, подошелъ и поцѣловалъ ручку. Наталья Григорьевна пригласила его въ среду на блины. Покончивъ съ текущими дѣлами, члены Общества стали разъѣзжаться такъ же чинно, какъ и съѣзжались. Машура съ матерью сѣла въ санки съ высокой спинкой и покатила на Поварскую.

Дома она обняла мать и сказала:

— Милая мама, ты очень хорошо читала.

Наталья Григорьевна была смущенно-довольна.

— Тамъ у меня, — сказала она, снявъ очки и протирая ихъ — было одно мѣсто недостаточно отдѣланное.

Машура засмѣялась.

— Ахъ ты мой Анатоль Франсъ!

Она обняла ее, засмѣялась. Опять на глазахъ у ней блеснули слезы.

— Антонъ у насъ очень долго не былъ, — сказала Наталья Григорьевна. — Что такое? Эти вѣчные qui pro quo между вами! Вы, какъ культурные люди, должны бы уже это кончить.

— Мамочка, не говори! — сказала Машура, всхлипнувъ, обняла ее и положила голову на плечо. — Я ничего сама не знаю, можетъ быть, правда, я во всемъ виновата.

Но тутъ Наталья Григорьевна совсѣмъ не согласилась. Въ чемъ это Машура можетъ быть виновата? Нѣтъ, такъ нельзя. Если ужъ кто виноватъ – то Антонъ. Нельзя быть такимъ самолюбивымъ, и бѣшено-ревнивымъ. Человѣкъ культурный долженъ вѣрить близкому существу, давать извѣстный просторъ. У насъ не востокъ, чтобы запирать женщинъ.

И она рѣшила, что завтра же позоветъ Антона, обязательно, на эти блины.

— Если онъ хочетъ, — сказала Машура, — можетъ самъ прiйдти.

— Оставь, пожалуста. Это все — нервы.

И на другой день, какъ предполагала, Наталья Григорьевна отправила къ нему дѣвушку Полю съ запиской.

Кромѣ исторiи, соцiологiи, профессоръ любилъ и блины. Наталья Григорьевна знала его давно, хорошо помнила, что блины должны быть со снетками. Съ утра въ среду человѣкъ

// 236

ходилъ въ Охотный, и къ часу на отдѣльныхъ сковородкахъ шипѣли профессорскiе блины, съ припеченными снетками.

Профессоръ прiѣхалъ немного раньше, и слегка разглаживая серебряную шевелюру, главную свою славу, сказалъ, что въ Англiи считается приличнымъ опоздать на десять минутъ къ обѣду, но совершенно невозможнымъ — явиться за десять минутъ до назначеннаго.

— Благодарю Бога, что я въ Москвѣ, — добавилъ онъ тѣмъ тономъ, ‑ что, все-таки, все что онъ дѣлаетъ — хорошо. — Въ Англiи меня сочли бы за обжору, которому не терпится съ блинами.

Антонъ, напротивъ, поступилъ по-англiйски, хотя и не зналъ этого: явился, когда профессоръ запивалъ рюмкой хереса въ граненой, хрустальной рюмкѣ первую серiю блиновъ. Антонъ покраснѣлъ. Онъ думалъ, что опаздывать неудобно, и невнятно извинился. За столомъ былъ молчаливъ. Иногда безпричинно краснѣлъ, и вздыхалъ. Машуpa тоже держалась сдержанно. Выглядѣла она нѣсколько худѣе, и блѣднѣе обычнаго.

Затѣмъ заговорили о литературѣ. Профессоръ называлъ возможныхъ кандидатовъ въ Академiю. Хвалилъ научность и обоснованность реферата въ Литературномъ Обществѣ. Наталья Григорьевна говорила, что сейчасъ ее интересуютъ тѣ малоизвѣстные французскiе лирики XVII вѣка, которыхъ можно бы считать запоздалыми учениками Ронсара, и которые несправедливо заглушены ложноклассицизмомъ. Въ частности, она занимается Теофилемъ де Вiо. Профессоръ съѣлъ еще блиновъ, и одобрилъ.

Послѣ завтрака Машура позвала Антона наверхъ. Былъ теплый, полувесеннiй день. Навозъ на дворѣ порыжѣлъ. Въ немъ разбирались куры. Съ крышъ капало. Легко, привѣтливо свѣтлѣлъ въ Машуриной чистой комнатѣ масленичный день.

Она довольно долго играла Антону сонату Баха. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, все молча, не совсѣмъ для нея понятный. Кончивъ, она свернула ноты, и сказала:

— Я передъ тобой во многомъ виновата. Если можешь, прости.

Антонъ подперъ голову руками.

— Прощать здѣсь не въ чемъ. Кто же виноватъ, что я не

// 237

загадочный герой, а студентъ математикъ, ничѣмъ еще не знаменитый… И никто не виноватъ, если я… если у меня...

Онъ взволновался, задохнулся и всталъ.

— Я не могу же тебя заставить, — говорилъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, ломая крѣпкими пальцами какую-то коробочку, — не могу же заставить любить меня такъ, какъ хотѣлъ бы… И даже понимать меня, такимъ, какой я есть. Ты же, все-таки, меня всего не знаешь, или не хочешь знать.

Онъ опять горячился.

— Ты считаешь меня ничтожествомъ, я въ твоихъ глазахъ влюбленный студентъ, котораго прiятно держать около себя…

Машура подошла къ нему, положила руки на плечи, и поцѣловала въ лобъ.

— Милый, — сказала она, — я не считаю тебя ничтожествомъ. Ты это знаешь.

— Да, но все это не то, не такъ… — Антонъ опять сѣлъ, взялъ ее за руку. — Тутъ дѣло не въ прощенiи…

Машура молчала, и смотрѣла на него. Потомъ вдругъ улыбнулась.

— У тебя страшно милый вихоръ, — сказала она, взялась за кольцо волосъ на его лбу, и навила на палецъ.

— Онъ у тебя всегда былъ, сколько тебя помню. И всегда придавалъ тебѣ серьезный, важный видъ.

Антонъ поднялъ голову.

— Можетъ быть, я не умѣю причесываться…

— Нѣтъ, и не надо. Такъ гораздо лучше. Наши дѣвчонки, гимназистки, очень уважали тебя именно за голову. Ты такъ Сократомъ и назывался.

Антонъ улыбнулся.

— Сократъ былъ лысымъ, а ты говоришь, вихоръ…

— Это ничего не значитъ. Тебѣ и не надо быть лысымъ.

Она подала ему зеркальце, онъ посмотрѣлся. Машура зашла сзади кресла, засмѣялась, схватила его за уши и стала слегка раскачивать голову.

— Говорятъ, что женщины — кокетки, а по-моему у васъ, мужчинъ, кокетства даже больше, только какъ-то это не считается.

Антонъ сталъ защищаться, но нѣсколько сконфузился.

// 238

Машура-же продолжала, что любовь любовью, но въ каждомъ есть, какъ она выразилась, шантеклеръ, пѣтухъ, распускающiй хвостъ.

— Напримѣръ, это безобразiе — продолжала она, — ты знаешь, маскарадъ, на который меня звала Анна Дмитрiевна, кончился-таки дуэлью. Бѣднаго Ретизанова подстрѣлили и, конечно, изъ-за женщины.

Машурѣ вдругъ стало почти весело. Былъ ли тутъ свѣтлый, веселый день, или устала она тосковать, и брала въ ней свое молодость, но захотѣлось даже подурить, покривляться.

Она стала предъ Антономъ на колѣни и сказала:

— Ваше превосходительство, а ничего, что я навѣстила раненаго Ретизанова? И даже обѣщалась еще зайти?

Антонъ засмѣялся опять смущенно, но чѣмъ-то былъ доволенъ.

— Я знаю только одно, — сказалъ онъ, краснѣя, — что если насъ ты укоряешь въ шантеклерствѣ, то въ васъ, отродьяхъ Евы, есть-таки нѣчто… отъ древняго Змiя.

Черезъ часъ Антонъ уходилъ отъ нея, взволнованный, и смущенный, но по-радостному. Онъ не во всемъ отдавалъ себѣ отчетъ, и нѣкая прежняя тягость сидѣла въ немъ, но этотъ день и въ его мрачную жизнь внесъ какъ бы просвѣтъ. Ничего не было говорено въ серьезъ, но вновь онъ уносилъ въ душѣ обаянiе той Машуры, которая и мучила, и восхищала его столько времени.

Машура же ни о чемъ особенно не думала; разыгрывала своего Баха, ходила на засѣданiя Бѣлаго Голубя, и иногда, въ теплые, свѣтлые дни по-дѣтски радовалась веснѣ, шагая гдѣ-нибудь по Никитскому бульвару, мимо дома, гдѣ умеръ Гоголь. Все-таки прочности не было въ ея душѣ.

Въ одинъ изъ такихъ дней зашла она на Пречистенку, къ Ретизанову.

Его здоровье то улучшалось, то ухудшалось, опасность прошла, но въ общемъ онъ сильно изнемогъ. Съ его худого лица торчали сѣдоватые усы; глаза казались еще больше.

— Вы очень добры, — сказалъ онъ, приподымаясь на постели. — Ха! Мнѣ очень нравится, что вотъ вы взяли, и пришли… во второй разъ.

// 239

Машура поставила ему на столъ букетикъ живыхъ цвѣтовъ.

— Мнѣ хотѣлось взглянуть, какъ вы…

— И еще принесла цвѣтовъ!

Онъ улыбнулся, взялъ и понюхалъ.

— Этой зимой я посылалъ много цвѣтовъ въ Петербургъ, Елизаветѣ Андреевнѣ. Ха! Она меня отдаривала, когда я вотъ такъ… захворалъ. Но послѣднее время рѣдко стала заходить.

«Да вѣдь она»… — Машура чуть было не договорила — «уѣзжаетъ», но во-время остановилась. Какъ разъ недѣлю назадъ, на собранiи Бѣлаго Голубя, она прощалась надолго, сказала, что ѣдетъ за границу. Машура знала даже съ кѣмъ. Она слегка вздохнула и сказала:

— Вѣроятно, очень занята.

Ретизановъ оживился, и сталъ разсказывать о ея танцахъ. По его мнѣнiю, изъ нея выйдетъ великiй художникъ. Ритмъ и божественная легкость составляютъ основу ея существа. Другiя ходятъ, говорятъ, смѣются — въ ней же присутствуетъ богиня, и лишь острый взглядъ посвященнаго можетъ понять всю ея прелесть. Грубыхъ людей, какъ Никодимова, такiя существа раздражаютъ. Потому онъ и велъ себя съ ней такъ въ маскарадѣ.

— Въ Елизаветѣ Андреевнѣ, — говорилъ Ретизановъ, — необыкновенно чисто проявилась стихiя женственнаго. Голубоватое эѳирное вещество, полное легкости и свѣта.

— Голубая звѣзда, — сказала Машура, и вдругъ покраснѣла.

— Что? — вскрикнулъ Ретизановъ. — Какъ вы сказали?

Машура повторила.

— Голубая звѣзда! — произнесъ онъ въ изумленiи. — Нѣтъ, позвольте... въ какомъ смыслѣ?

— Можно думать, — запинаясь отвѣтила Машура, — что одна звѣзда… она называется Вега, и свѣтитъ голубоватымъ свѣтомъ... ну, однимъ словомъ, что образъ этой Веги есть образъ женщины… въ высшемъ смыслѣ. И что обратно, въ нѣкоторыхъ женщинахъ есть отголосокъ ея свѣта…

Ретизановъ слушалъ съ возрастающимъ изумленiемъ.

— Позвольте, — закричалъ онъ. — Это не женскiя мысли! Это говорилъ мужчина.

// 240

Машура покраснѣла.

— Даже если бъ и такъ.

— Вамъ это говорилъ мужчина?

— Да, — отвѣтила Машура, уже сдержаннѣе, — одинъ знакомый развивалъ мнѣ эту теорiю.

Ретизановъ нѣсколько секундъ молчалъ, потомъ вскрикнулъ:

— Христофоровъ! Это онъ! Ахъ, чортъ возьми, онъ предвосхитилъ мои мысли.

Когда Машура вышла отъ него, былъ прозрачный, стеклянно-розовѣющiй вечеръ. Блѣдно-золотистая Венера сопровождала ея путь по бульвару, плывя надъ домами, цѣпляясь за голыя вѣтви деревьевъ. Машура глядѣла на нее, и думала, что это тоже звѣзда любви, быть можетъ, таинственная устроительница сердечныхъ дѣлъ. Быть можетъ, и ея, Машуры, земная судьба связана съ велѣнiями невѣдомыхъ, дивныхъ боговъ.

Ретизановъ же, послѣ ухода Машуры, долго не могъ успокоиться. Мысль о голубой звѣздѣ волновала и радовала его. Наконецъ, онъ накинулъ халатъ, и слабый, слегка еще задыхаясь, съ кружащейся головой пробрелъ въ кабинетъ. Тамъ опять подошелъ къ занавѣскѣ, раздвинулъ ее и, закрывъ глаза, отдался общенiю съ генiями. Онъ стоялъ такъ довольно долго, блаженно улыбаясь. Затѣмъ медленно возвратился къ себѣ.

Въ то время какъ звѣзда его укладывала чемоданы, чтобъ начать свѣтлое, и бездумное странствiе, генiи дали радостнѣйшiе отвѣты. Ретизановъ лежа бормоталъ что-то, мечталъ, и его душа была полна счастія и надежды.

XVIII

Постомъ Машура говѣла, слушала изумительные меѳимоны, которые читалъ священникъ въ черной ризѣ съ серебряными цвѣтами; канонъ Андрея Критскаго, акаѳисты; исповѣдывала нехитрые свои грѣхи подъ душной епитрахилью о. Симона, невысокаго, немолодого и строгаго священника съ большой головой и сѣдоватыми волосами. Со смутнымъ, какъ бы мистическимъ волненiемъ причащалась.

// 241

Дома все шло какъ-то само собой. Какъ бывало и раньше, къ нимъ приходилъ Антонъ. Какъ и прежде косился онъ и фыркалъ на солидность Натальи Григорьевны, съ Машурой бывалъ то нѣженъ, то дерзокъ. Иногда, глядя на него, она думала: «если я выйду за него замужъ, онъ станетъ вытворять невѣроятныя вещи, и съ нимъ не очень будетъ легко. Можетъ быть, именно такъ и должно случиться».

Наталья Григорьевна не была поклонницей страстныхъ романовъ, страстныхъ браковъ.

— Жизнь въ бракѣ, — говорила она, — это совмѣстное творчество того общенiя, которое называется семьей. Семья же есть ячейка культуры, замѣть себѣ это, — она цѣловала Машуру въ лобъ, — ячейка культуры, т.-е. порядка.

Машура улыбалась.

— Ахъ, мама, когда мнѣ будетъ шестьдесятъ, то навѣрно и я буду интересоваться культурой, ячейками и порядкомъ.

Она вздохнула, и не стала болѣе распространяться. За дни весны, которая въ этомъ году была прекрасна, Машура много ходила по Москвѣ, по бульварамъ. Думала она о себѣ, своей жизни. Теперь не было ужъ у нея ощущенiя вины предъ Антономъ, того двойственнаго и страннаго, въ чемъ жила она почти цѣлый годъ. Не было къ нему и никакихъ дурныхъ чувствъ. Она его знала, знала насквозь, и иногда онъ казался ей очень милъ, какъ очень свой, давно родной человѣкъ. «Ну, и что же, и это все?» думала она съ улыбкой. «Бракъ есть совмѣстное творчество общенiя, называемаго семьей?» Ей стало почти смѣшно, и почти горько. «Ячейка культуры, порядка!» «Нѣтъ это все что-то не то, не такъ… Не даромъ и Антонъ это чувствуетъ». Она вспомнила опять свое вечернее посѣщенiе Христофорова, тотъ садикъ, луну, вечеръ, и ея сердце забилось волненiемъ и истомой. Въ горлѣ остановилась горькая спазма. Слезы выступили на глазахъ. «Нѣтъ, ‑ черезъ силу, какъ бы запинаясь сказала она себѣ: — если нѣтъ, если этого нѣтъ, то и ничего не надо. Иначе ложь». «Ложь, ложь», твердила она позже, уже подходя къ своему дому и слегка задыхаясь. «И не надо скрываться, называть это жалкими словами». Раздѣвшись, она быстро прошла въ кабинетъ Натальи Григорьевны. Та сидѣла за письменнымъ столомъ, въ очкахъ, и старческой,

// 242

блѣдной рукой съ голубыми жилками писала отчетъ по дѣтскимъ прiютамъ, гдѣ состояла въ комитетѣ. Весеннее солнце золотистымъ ковромъ легко по креслу, углу стола, пестрому леопарду въ ногахъ, блестѣло въ золотомъ тисненiи переплетовъ въ шкафахъ. Машура обняла мать сзади, поцѣловала около уха.

— Мама, я сейчасъ почувствовала одну вещь, и должна тебѣ сказать.

Наталья Григорьевна отложила перо, взглянула на нее, сняла очки. Она видѣла, что Машура возбуждена. Ея остроугольное лицо было насыщено какой-то нервной дрожью.

— Ну, ну, говори.

Машура было начала, горячо и спутанно, что она виновата предъ Антономъ въ томъ, что долго держала его около себя, и почему-то вышло, что они стали считаться женихомъ и невѣстой, но на самомъ дѣлѣ это ошибка…

Тутъ она вдругъ заплакала, обняла Наталью Григорьевну, и всхлипывая, сидя на ручкѣ кресла, сквозь слезы бормотала, что надо все это выяснить, разъ навсегда кончить, чтобы не мучить ни его, ни себя ложью…

Наталья Григорьевна изумилась. Не то, чтобы очень она была на сторонѣ Антона, но во всемъ этомъ ей не нравился безпорядокъ, то шумное и нервное, что вносила съ собой Машура.

— Успокойся, — говорила она, — не плачь, и тогда можно будетъ обсудить положенiе.

Она дала ей валерьянки, и когда солнечная полоса нѣсколько передвинулась, прямо поставила ей вопросъ: любитъ ли она Антона? На что Машура отвѣтила, что и любитъ, какъ товарища и друга дѣтства, но не такъ… и вообще это не то… именно теперь она убѣдилась…

Тогда Наталья Григорьевна, со свойственной ей твердостью и логикой спросила: не любитъ ли она другого? Машура-было смутилась, но мгновенно овладѣла собой и отвѣтила нѣтъ. Натальѣ Григорьевнѣ показалось, что это не совсѣмъ такъ, но настаивать и выпытывать она не захотѣла. И въ заключенiе сказала, что въ такомъ важномъ, и серьезномъ дѣлѣ нельзя спѣшить.

Не нервничай, не волнуйся, — говорила она, — если ты

// 243

убѣдишься, что истиннаго чувства къ Антону у тебя нѣтъ, то не силой же станутъ тебя за него выдавать. Все въ твоихъ рукахъ. Ты должна поступить прямо, честно. Но не опрометчиво, не поддаваясь минутѣ.

Слезы и разговоръ нѣсколько облегчили Машуру. Въ сумеркахъ она играла у себя наверху на пiанино, и думала, что пускай она и будетъ жить въ этой свѣтлой и чистой своей комнатѣ, ни съ кѣмъ не связанная, ровной и одинокой жизнью. «Если есть любовь», говорила она себѣ: «то пусть будетъ она такъ же прекрасна, какъ эти звуки, томленiя генiевъ, и если надо, пусть не воплотится. Если же дано, я приму ее вся, до послѣдняго изгиба».

Въ этотъ вечеръ Антонъ не пришелъ. Она просидѣла одна, рано легла спать, и спала покойно.

Слѣдующiй день былъ четвергъ Страстной недѣли, знаменитый день Двѣнадцати Евангелiй, длинныхъ службъ, вечерняго шествiя съ огоньками. Часа въ три, въ мягкомъ опаловомъ свѣтѣ дня, Машура вышла изъ дому по направленiю къ Кремлю. Шла она не къ Двѣнадцати Евангелiямъ, а просто побродить, поглядѣть Москву. Кремль былъ очень хорошъ. Тускло сiяла позолота соборовъ, часы на Спасскихъ воротахъ били мѣрно, и музыкально. Зеленоверхiя башни казались влажными, надъ Замоскворѣчьемъ синѣла дымка весны; внизу, на Москвѣ-рѣкѣ половодье; рѣка бурно катила шоколадныя воды. Отъ памятника Александра II видѣла Машура внизу милую, и ветхую церковь Константина и Елены, покривившуюся, осѣненную нѣсколькими деревьями. Заходила въ Архангельскiй соборъ, гдѣ подъ каменными надгробьями въ мѣдныхъ оправахъ спятъ великiе князья и цари, въ мрачномъ полусвѣтѣ; вѣетъ тамъ сѣдой и страшной стариной. И затѣмъ — уже совсѣмъ случайно, мимо Успенскаго собора, забрела въ мѵроваренную палату, при церкви Двѣнадцати Апостоловъ. Былъ день того двухлѣтiя, когда на всю Россiю варятъ мѵро. Машура поднялась во второй этажъ, взяла налѣво и оказалась въ невысокой, свѣтлой и обширной залѣ. По стѣнамъ стояли зрители, а въ правомъ углу, на нѣкоторомъ подобiи плиты, въ серебряныхъ вдѣланныхъ чанахъ варился священный составъ. Непрерывно шла служба. Діаконы и священники въ свѣтлыхъ ризахъ

// 244

мѣшали серебряными ложками. Худенькiй квартальный просилъ публику не насѣдать. Стоялъ теплый, необыкновенно дурманящiй запахъ — рѣдкихъ маслъ, цвѣтовъ, старинныхъ благовонiй. Дiаконы, медленно чередуясь, подымали и опускали свои ложки. Кадили кадильницы. Свѣчи золотѣли. Непрерывный, однообразный голосъ читалъ у аналоя.

Раздался медленный колокольный звонъ. У Машуры стало туманнѣе въ головѣ. Она вышла на свѣжiй воздухъ. Звонили въ Успенскомъ соборѣ. Съ высокаго крыльца было видно, какъ въ серебряныхъ кувшинахъ процессiя дiаконовъ переносила въ соборъ уже готовое мѵро. Холодокъ прошелъ въ глазахъ Машуры: вдругъ померещилось, что это не Москва, не сейчасъ, а когда-то очень давно, въ Византiи идетъ служба, у тѣхъ грековъ, къ которымъ тысячелѣтiе назадъ ѣздили страшные наши чубастые послы за христiанствомъ.

Въ Успенскомъ соборѣ побыла она недолго. Смѣшанное чувство Италiи и Византiи, древней, до-московской Руси охватывало тамъ еще сильнѣе. На паперти, подъ дивнымъ порталомъ столкнулась она, выходя, съ Анной Дмитрiевной.

— Намъ везетъ встрѣчаться у святыхъ мѣстъ, — сказала Анна Дмитрiевна, съ улыбкой. — Помните, Звенигородъ?

Она сильно похудѣла, была одѣта въ темномъ. Большiе ея глаза глядѣли утомленно.

Онѣ медленно пошли вмѣстѣ черезъ площадь.

— Господи, — сказала Машура, — я не могу вспомнить о Дмитрiи Павловичѣ. Какая ужасная судьба…

Она закрыла даже на мгновенiе глаза.

— Сегодня двадцатый день его смерти, — отвѣтила Анна Дмитрiевна.

Помолчавъ, она прибавила:

— Въ церкви, все-таки, мнѣ легче.

Машура взяла ее за руку, крѣпко пожала.

Онѣ посидѣли немного въ галлереѣ памятника Александра. Начинало смеркаться. Сизая мгла спускалась на Замоскворѣчье. Бѣлѣлъ еще Воспитательный домъ, золотѣли купола въ Кадашахъ.

— Его судьба, — сказала Анна Дмитрiевна, — такъ же страшна, печальна, и непонятна, какъ была и жизнь. Во всякомъ случаѣ, это былъ очень несчастный человѣкъ.

// 245

Машура вернулась домой въ особенномъ, нѣсколько приподнятомъ настроенiи. Она застала Антона. Съ нимъ держалась просто, и добро, но самой ей казалось, что тонкая, какъ бы прозрачная, и прочная стѣнка выросла между ними. «Можетъ быть», думала она, ложась спать: «это ушло мое отрочество, домашнiя, простыя, дѣтскiя чувства?»

Въ субботу въ ихъ домѣ усиленно готовились къ празднику. Чистили, мыли, Машура сама красила яйца, готовила пасху. Знаменитый окорокъ одѣвали въ бумажныя кружева. Въ духовкѣ сидѣли золотистые куличи. Все это напоминало дѣтство, и имѣло свою особенную прелесть.

Какъ и раньше бывало, къ вечеру пришелъ Антонъ — обычно они ходили съ нимъ въ Кремль слушать заутреню, смотрѣть иллюминацiю, дышать тѣмъ удивительнымъ воздухомъ, которымъ въ эту ночь бываетъ полна Москва. Они отправились и теперь. Машура шла съ нимъ подъ руку, но въ Кремль они не попали, а часовъ съ одиннадцати стали бродить по Москвѣ, отъ церкви къ церкви. Въ тихой, и чуть туманной ночи видѣли они рубиновые, въ иллюминацiи, очерки колоколенъ, сiяющiе кресты; на папертяхъ и въ церковныхъ дворикахъ, иногда подъ деревьями, разставленные для освященiя куличи и пасхи. По улицамъ непрерывно шли. Слышался негромкiй говоръ. Иногда рысаки неслись, ѣхали кареты. Все было сдержанно, торжественно, тьма, и золото огней господствовали надъ городомъ. Приближалась величественная и прекрасная минута.

Ровно въ двѣнадцать въ Кремлѣ ударили — густымъ, гулкимъ тономъ. Неторопливо, но радостно завторили всѣ знаменитыя сорокъ сороковъ. Тотчасъ двинулись крестные ходы, золотые стяги Спасителя поднялись во тьмѣ ночи; на мгновенье всѣ снова стали братьями.

«Христосъ воскресъ!» «Воистину воскресъ!»

Машура похристосовалась съ Антономъ, нѣжно и дружески. Слезы выступили у ней на глазахъ. Ея душа опять открылась на мгновенiе, вспомнились годы вѣрной любви Антона, его сумрачной, нелегкой жизни.

Она перевела духъ и отвернулась. Да, но не надо медлить, не надо тянуть и запутывать!

// 246

Она несла домой зажженную свѣчу, слегка прикрывая ее ладонью, казавшейся въ свѣтѣ прозрачно-розовой. Тысяча людей такъ же шли, и весь городъ былъ полонъ весенняго тумана; сверху неярко свѣтили звѣзды, а внизу растекались по переулкамъ золотые огоньки. Машуpa загадала, что если до дому свѣча не потухнетъ, все будетъ правильно, какъ надо.

Ночь была очень тиха.

Свѣча не погасла.

Наталья Григорьевна встрѣчала Пасху въ церкви своего прiюта. Она вернулась позже, очень парадная, въ орденахъ и бриллiантахъ. Была ровна, покойна, на ея культурныхъ чертахъ великiй праздникъ не начерталъ своего духовнаго волненiя.

На другой же день, когда вся Москва заливалась дружнымъ, свѣтло-радостнымъ звономъ, когда катили лихачи съ визитерами, по улицамъ брелъ и ѣхалъ расфранченный народъ, Машура сидѣла у себя въ мансардѣ, и писала Антону. Она старалась собрать всѣ силы души и ума, чтобы написать получше, яснѣй и тверже высказать то, что, какъ она полагала, сложилось въ ней окончательно.

Подписавшись, встала. Изъ окна, уже раскрытаго, пахнуло на нее весной, апрѣлемъ, тополевыми почками. Съ необычайной ясностью она почувствовала, что теперь начинается для нея новое. Что именно — она не знала.

XIX

Конецъ апрѣля Христофоровъ проводилъ въ имѣнiи Анны Дмитрiевны, въ средней полосѣ Россiи. Выдались двѣ дивныхъ недѣли, какiя бываютъ иногда предъ холодноватымъ и перемѣнчивымъ маемъ.

Съ iюня Христофоровъ получалъ работу въ крупной библiотекѣ южнаго города.

Сейчасъ онъ былъ доволенъ, что временно можно отдохнуть, пожить спокойно, и собраться съ мыслями. Зима во многомъ для него была необычайна. Въ своемъ родѣ, это была даже единственная зима. Бродя одинъ по весеннимъ, нѣжно-зеленѣющимъ полямъ, онъ вспоминалъ ее, какъ нѣчто бурное, цвѣт-

// 247

ное, ворвавшееся въ его жизнь. Онъ самъ крутился въ этомъ потокѣ, то какъ участникъ, то какъ зритель, и теперь, коснувшись привычной, тихой земли, чувствовалъ какъ бы нѣкоторое головокруженье. «Можетъ-быть, это и суета, и возможно, я бывалъ неправъ, все же...» Онъ не досказывалъ, но душой не отказывался отъ пестраго, быстро-летящаго карнавала бытiя.

Анну Дмитрiевну онъ жалѣлъ искренно. Но и въ ней ему нравились нѣкоторыя, теперь сильнѣе выступившiя черты. Явно стала она покойнѣе, какъ-то сдержаннѣй. Нѣсколько облегчилась, прояснѣла.

— Съ меня долго надо смывать, ахъ, какъ долго смывать прежнее, — сказала она разъ. — Голубчикъ, мнѣ оттого съ вами легко, что вы не теперешнiй, древнiй человѣкъ…

Она засмѣялась.

— Ужъ и сейчасъ похоже, что мы удалились съ вами въ пустыню, но это только первые шаги. Ахъ, иногда я мечтаю о настоящей Өиваидѣ, о жизни въ какой-то бла-аженной египетской пустынѣ, наединѣ съ Богомъ. Еще неизвѣстно, еще неизвѣстно... Помните, нашъ разговоръ у Фанни, о богатствѣ. Не думайте... ваши слова очень запали мнѣ тогда.

— Да, — сказалъ Христофоровъ. — Но и самъ я не знаю, до какого предѣла идутъ эти слова. Ужъ никакъ я не за богатство… но и рабскiй, подневольный трудъ… это я тоже отвергаю.

Черезъ минуту онъ прибавилъ:

— Человѣкъ не можетъ представить себѣ времени, когда его не будетъ. Нельзя вообразить смерть, какъ засыпанiе, или сонъ, которому нѣтъ пробужденiя. Въ то же время трудно понять, чтобы здѣсь, на землѣ, мы могли вѣчно жить. Вотъ недавно, на-дняхъ, — продолжалъ онъ, и его голубые глаза расширились: — я испыталъ странное чувство. На минуту я ощутилъ себя блаженнымъ, и безсмертнымъ духомъ, существующимъ вѣчно, здѣсь же на землѣ. Жизнь какъ будто бы проносилась предо мной миражемъ, вѣчными смѣнами, и уходящихъ миражей мнѣ не жаль было, а будущiе — я зналъ, придутъ. Я забывалъ о прошломъ, и не думалъ о будущемъ. Быть можетъ, такое состоянiе, со всегдашнимъ ощущенiемъ Свѣта, т.-е. Бога, и есть райская жизнь, о которой говоритъ Библiя.

Анна Дмитрiевна усмѣхнулась.

// 248

— Да, ужъ тутъ отпадаетъ богатство, бѣдность…

— Это человѣческiя слова, — сказалъ Христофоровъ, — мы считаемся съ ними въ нашей… ограниченной, все же, трехмѣрной жизни.

Въ одинъ изъ тѣхъ нѣжно-голубыхъ, очаровательныхъ дней, когда кажется, что ангелъ Божiй осѣнилъ мiръ, Христофоровъ получилъ письмо изъ Крыма, отъ Натальи Григорьевны. Съ Пасхи жила она тамъ съ Машурой. Она сообщила, что Машурѣ югъ очень полезенъ, что онѣ однѣ тутъ, Антонъ остался въ Москвѣ, и врядъ ли, вообще, прiѣдетъ. «Должна добавить, — писала она: — еще одну печальную новость. На-дняхъ умеръ здѣсь Александръ Сергѣичъ Ретизановъ, простудившись, какъ это ни странно Вамъ покажется — въ благословенной Тавридѣ. Машура была очень подавлена. Она ходила къ нему. Изъ ея словъ я поняла, что кромѣ болѣзни на него подѣйствовало еще извѣстiе объ одной танцовщицѣ, Лабунской, которую, видимо, онъ любилъ. Лабунская только что уѣхала за границу съ какимъ-то англичаниномъ».

— Покойный Дмитрiй Павлычъ, — сказалъ Аннѣ Дмитрiевнѣ Христофоровъ, — назвалъ разъ Ретизанова — донъ-Алонзо-Кихада-дель Ретизановъ. И выходитъ, что отчасти онъ правъ. Въ общемъ же, судьбы ихъ и разны, и одинаковы.

— Умеръ Ретизановъ… Анна Дмитрiевна задумалась. — Это тоже былъ не современный человѣкъ.

Вечеромъ этого дня Христофоровъ, въ своемъ потертомъ пиджачкѣ и мягкой, видавшей виды шляпѣ, вышелъ изъ усадьбы. Глаза его были нѣсколько расширены; и голубизна апрѣльскаго дня удваивалась въ ихъ природной голубизнѣ. Изъ фруктоваго сада, гдѣ на яблоняхъ наливались почки, онъ спустился въ овражекъ; тамъ стояли бѣлыя березы уже одѣтыя зеленоватымъ облакомъ. Дубы еще голы; кой-гдѣ осталась на нихъ темно-коричневая листва; вечернiй вѣтерокъ звенѣлъ въ ней слабо, таинственно. Сухiе листья шуршали подъ ногой. Влагой, и весенней прѣлью пахло у ручейка. Напоминая соловьевъ, стрекали дрозды-пересмѣшники.

За овражкомъ начиналось поле. Здѣсь по зеленямъ шныряли мышки. Бѣлый лунь, ихъ врагъ, низко и безшумно плылъ надъ землей.

// 249

Обернувшись назадъ, сквозь тонкую сѣть полуголыхъ деревъ увидѣлъ Христофоровъ домъ Анны Дмитрiевны, и занимавшiйся надъ нимъ золотисто-оранжевый закатъ. Этотъ закатъ, съ нѣжно-пылающими краями облаковъ, показался ему милой и чудесной страной былого. Онъ шелъ дальше. Странное чувство истомы, и какъ бы растворенiя, того полубезумнаго состоянiя, которое иногда посѣщало его — овладѣвало и теперь. Казалось, что не такъ легко отдѣлить свое дыханiе отъ плеска ручейка въ оврагѣ, ноги ступали по землѣ, какъ по самому себѣ, голубоватая мгла внизу, надъ рѣчкой, была частью его же души — и онъ самъ — въ весенней зелени зеленей.

Онъ прошелъ такъ нѣкоторое время, и присѣлъ у межевой ямы, гдѣ кончалась земля Анны Дмитрiевны. Нѣсколько мышекъ высунулись изъ норъ, продѣланныхъ подъ комками пахоты; повертѣли мордочками и сверкнули домой. Тихо, медленно летѣла на болото цапля. Было видно довольно далеко. Поля, лѣсочки и деревни, двѣ бѣлыхъ колокольни, вновь поля, то блѣдно-зеленѣющiя, то лиловыя. Весенняя пелена — слабыхъ, чуть смутныхъ испаренiй, все смягчающихъ, смывающихъ, какъ въ акварели.

Христофоровъ легъ на землю. Долго лежалъ онъ такъ, опьяняясь виномъ, имени котораго не зналъ. Сердце его билось нѣжностью и любовью, раздирающей грустью и нѣжностью. Голубая бездна была надъ нимъ, съ каждой минутой синѣя, и отчетливѣй показывая звѣзды. Закатъ гасъ. Вотъ разглядѣлъ ужъ онъ свою небесную водительницу, стоявшую невысоко, чуть сiявшую золотисто-голубоватымъ свѣтомъ. Понемногу все небо наполнялось ея эѳирной голубизной, сходящей и на землю. Это была голубая Дѣва. Она наполняла собою мiръ, проникала дыханiемъ стебелекъ зеленей, атомы воздуха. Была близка и безконечна, видима и неуловима. Въ сердцѣ своемъ соединяла всѣ облики земныхъ любвей, всѣ прелести и печали, все мгновенное, летучее — и вѣчное. Въ ея божественномъ лицѣ была всегдашняя надежда. И всегдашняя безнадежность.

Когда Христофоровъ возвращался, ручей въ оврагѣ журчалъ той же смутностью, и безпредѣльностью. Хоркая, тянулъ вальдшнепъ. Рожокъ мѣсяца, блѣдно-серебряный, и тонкiй, пересѣкался кружевомъ вѣтвей.

// 250

---

[1] В тексте ошибочно: потьеръ

[2] В тексте ошибочно: епитемiю