// Факелы. Кн. 3.— [Спб.]: Книгоизд-во Д. К. Тихомирова, 1908, — C. 21—31.
ГОСТЬ
РАЗСКАЗЪ
// 21
ГОСТЬ
I.
Надигалась осень — сѣдыми туманами. Вечеромъ у пруда было сыро, краснѣли осиннички и старые вязы по аллеѣ забагровѣли. На зоряхъ къ пруду прилеталъ огромный коршунъ и садился на березѣ; засыпалъ, и дремалъ въ прозрачныхъ сумеркахъ, вырѣзаясь грудастымъ профилемъ.
Николаю Гаврилычу нравилось читать по вечерамъ у пруда; какъ всегда и нынче онъ полулежалъ подъ яблоней, у спуска, съ французской книгой: о философѣ Филонѣ.
Это было хорошо: въ головѣ глубоко, ясно, и хрустальныя мысли, какъ предвѣчное божество гностиковъ; когда глядѣлъ онъ въ воду, — плавное зеркало, — тамъ рождалось то-же спокойствiе и звучность, — казалось, прудъ холоденъ какъ кристаллъ, и даже въ красномъ закатномъ небѣ и стонѣ дальней выпи видѣлось то высшее и мудрое-безмѣрно, въ чемъ плылъ его мозгъ.
И онъ, отложивъ книгу, всталъ.
// 23
— Жизнь или смерть, думалъ онъ — это все равно. Не это важно.
Что-же важно, онъ не отвѣчалъ; можетъ быть, не зналъ словъ, а быть можетъ и нельзя было словами сказать; но одно онъ чувствовалъ навѣрное: радость и холодъ наджизненнаго, свѣтло-ключевого. Нетлѣннаго бытiя, процвѣтающаго на высотахъ.
Въ это время изъ дома аллеей бѣжалъ къ нему босоногiй Климушка, мальчишка съ кухни. Николай Гаврилычъ замѣтилъ его только въ послѣднiй моментъ, когда онъ подбѣжалъ, съ бѣлымъ своимъ кокомъ, слегка запыхавшись, и крикнулъ:
— Ужинать пожалуйте! А еще — прiѣхали!
Николай Гаврилычъ поднялъ книгу.
— Кто?
— Господинъ становой!
II.
Николай Гаврилычъ подымался въ горку къ дому по темной аллеѣ; въ ногахъ листья шуршали, въ просвѣтѣ стволовъ блестѣлъ прудъ. А на балконѣ ждалъ молодой человѣкъ въ полицейской тужуркѣ; переминался съ ноги на ногу и видимо стѣснялся.
— Извините пожалуйста, говорилъ онъ: я васъ побезпокоилъ. Можетъ быть можно у васъ гдѣ-нибудь переночевать. Изволите-ли видѣть, я былъ тутъ въ волости по дѣлу, а до дому верстъ тридцать, лошадь устала.
— Что-же, пожалуйста.
Внутренно Николай Гаврилычъ усмѣхнулся: будетъ ужинать со становымъ! Этого еще не доставало.
Становому показали гдѣ умыться, онъ покорно умылся и
// 24
опять вышелъ на балконъ. Николаю Гаврилычу бросилось въ глаза, что онъ не на тройкѣ съ бубенцами, не крякаетъ по становойски и не крутитъ усовъ. И стало опять какъ-то внутренно, грустно-смѣшно; вспомнилось, какъ въ дѣтствѣ онъ боялся поповъ, и когда они приходили съ молебнами, онъ прятался.
— Трудная-съ наша служба, — говорилъ становой. — Повѣрите-ли, сколько дней по деревнямъ трясусь, даже домой захотѣлось. И лошадку угонялъ.
Закатъ гасъ. Онъ разлился послѣднимъ, обольщающимъ пурпуромъ и бросалъ красноватый отсвѣтъ на все. Скоро должны были посыпаться звѣзды. Становой скромно сидѣлъ на стулѣ, потирая руки; по временамъ говорилъ кой-что, и Николай Гаврилычъ старался быть вѣжливымъ; между прочимъ узналъ, что становымъ онъ полгода, а раньше былъ писцомъ, въ канцелярiи губернатора.
— Вамъ нравится вечеръ нынѣшнiй? спросилъ Николай Гаврилычъ. — Правда, хорошо?
— Да-съ, замѣчательная природа, и такой легкiй воздухъ… Онъ смутился, замолчалъ. Николай-же Гаврилычъ пыхалъ папироской, дымилъ, глядѣлъ на закатъ и на осеннiй вечеръ, и его мысли шли далеко. Красная тьма сгущалась, въ домѣ зажгли огонь и они со становымъ медленно тонули въ ночи и такъ-же чувствовали себя странно и неловко другъ къ другу.
Между тѣмъ былъ уже готовъ ужинъ; снова Климушка подтвердилъ это и они перешли въ столовую.
— Водки вамъ угодно?
Становой поблагодарилъ. Николай Гаврилычъ и налилъ себѣ и ему и выпилъ. Становой глоталъ остро, какъ усталый человѣкъ и перекатывалъ молодымъ кадыкомъ. Выпили еще. Николаю Гаврилычу вдругъ показалось, что можно пить много и долго, чтобы все стало другимъ, ни на что непохожимъ и жуткимъ; но становой размякъ быстро и отогрѣлся. «Пьянъ»,
// 25
подумалъ Николай Гаврилычъ съ неодобренiемъ; «вѣрно, пьетъ по праздникамъ». И онъ хмурился; темное нѣчто вставало и подливало къ сердцу; малые глазенки станового указывали на жену-становиху, становятъ сопливыхъ, курицъ, гусей, которыхъ жертвуютъ имъ, бѣдную смрадную жизнь въ грязи и гадости. Правитель канцелярiи бралъ взятки; подыгрывая и либеральничая слегка, разсказывалъ становой какъ платятъ губернаторскому чиновнику всѣ становые, всѣ урядники, исправники, всѣ пустыя сошки — и тамъ за его разсказами вставало безмѣрное и безпощадное. Въ туманномъ мозгу Николая Гаврилыча вдругъ глянулъ Филонъ, съ тоской и щемленiемъ; глянулъ и уплылъ, а становой не уходилъ; разсказывалъ теперь про «земскаго», продавашаго свою рожь въ управу по двойной цѣнѣ; про то, какъ самъ онъ голодалъ, бывши писцомъ, и что и теперь самъ выгребаетъ навозъ изъ конюшни, гдѣ лошадь стоитъ — «по честности, потому стражниковъ своихъ не имѣю права употреблять на свои надобности; а они курятъ цыгарки-съ и посмѣиваются, какъ я работаю».
— Много вы людей сѣкли за это время? — спросилъ вдругъ Николай Гаврилычъ. И сразу поблѣднѣлъ снѣжно, потемнѣло въ глазахъ.
Станового будто шлепнули.
— Нѣтъ, никого.
Потомъ что-то задергалось въ лицѣ у него, онъ сказалъ:
— Вы думаете, всѣ полицейскiе — звѣри?
Николай Гаврилычъ смотрѣлъ съ тяжелой улыбкой; оскорбительная улыбка заливала его лицо; нужно бы было противиться — онъ не могъ.
— А вы вотъ скажите, еслибъ волненiя аграрныя были, вы бы вѣдь сѣкли?
Жестоко было, трудно. Будто ужъ начинали порку. Становой опустилъ глаза и покраснѣлъ густо, почти подло. Онъ это чувствовалъ, и на молодомъ его лицѣ, не привыкшемъ еще къ гнусности, было отчаянье. Глухо онъ сказалъ:
// 26
— Наша служба трудна еще тѣмъ, что многiе насъ не уважаютъ. Особенно образованные.
Николай Гаврилычъ захохоталъ.
— Будете еще драть!
III.
Послѣ ужина становой съ Николаемъ Гаврилычемъ вышли въ садъ — дорогой къ флигелю. И сразу же хлынула на нихъ ночь; черная, съ золотыми сонмами — звѣзды. И онѣ пылали, пылали, сквозь холодъ осени, и сразу соскочила хмурь и гадость съ Николая Гаврилыча. Стало ясно внутри и скорбно-покойно. «О, судья!» думалъ онъ на себя и улыбался — улыбкой тоски и самопониманiя.
Становой плелся сзади; онъ шелъ враскоряку, какъ наѣздившiйся за день; и ихъ шаги одиноко звучали во тьмѣ, да краснѣлъ вдали костеръ сторожа яблочнаго; иногда онъ палилъ изъ своей пищали «навыпугъ», тогда огненная ракета рвалась среди яблонь и гулко гудѣло въ воздухѣ, будто кто-то раскусилъ антоновское яблоко.
— Не сердитесь на меня за мои слова, — сказалъ Николай Гаврилычъ, — это я нездоровъ и говорю злыя вещи. Ваше положенiе трудное, но все же не думайте, что я дурного мнѣнiя лично о васъ.
— Покорно благодаримъ… «Много обязаны».
— Бросьте, право, не сердитесь!
Становой вздохнулъ. Подошли къ флигелю. Николай Гаврилычъ зажегъ спичку, лампу въ своей комнатѣ и сѣлъ; напротивъ — становой — поблѣднѣвшiй чуть и усталый; звенящая пустота была во всемъ — въ пустынномъ флигелѣ, комнатѣ съ металлической сѣткой отъ мухъ въ окнахъ, въ усадьбѣ и
// 27
междузвѣздныхъ степяхъ; одинокiй видъ имѣли въ этотъ часъ стѣны, гдѣ столько было передумано и пережито; и книги на полкахъ какъ бы подернулись печалью — или тонкой пылью — и смотрѣли на вошедшихъ, какъ казалось, строго.
— Можно у васъ взять что-нибудь почитать на ночь?
— Можно.
Становой поглядѣлъ, перебралъ нѣсколько, потомъ отложилъ и сѣлъ: не нашелъ себѣ что надо.
— Такъ-что вы всѣ науки знаете?
Николаю Гаврилычу вдругъ стало стыдно. Слегка даже онъ покарснѣлъ.
— Нѣтъ, что тамъ, какiя науки… Читаю отъ нечего дѣлать…
Становой посвисталъ. Видъ у него былъ такой, что, молъ, не вѣрю.
— Господа студенты всегда книжки читаютъ, а потомъ намъ въ глаза тычутъ нашимъ необразованiемъ и народъ съ толку сбиваютъ. А между прочимъ если бы сами столько работали…
«Работали, работали»… повторялъ про себя Николай Гаврилычъ. Теперь ему было все равно: и становой, и обиды, и самъ онъ, и все. Что-то тяжелое и хмурое налѣзало на него и задергивало флеромъ лампу, комнату и книги.
— А вмѣсто работы подбиваютъ на убiйства. Вотъ и мнѣ грозятся убить.
Николай Гаврилычъ вздрогнулъ.
— Убить? Васъ убьютъ?
— Не знаю, — становой сказалъ холодно: — быть можетъ.
И немного погодя прибавилъ:
— Мнѣ жену преимущественно жаль. Дѣтей тоже. А самому мнѣ весело не бываетъ. Живешь и думаешь: къ чему? Вотъ развѣ вы, человѣкъ ученый (усмѣшка) — скажете. Къ чему?
Николай Гаврилычъ встрепенулся, снова.
— Да, скажу.
// 28
И вдругъ, голосомъ глухимъ и одинокимъ произнесъ:
— Къ смерти. Вотъ къ чему.
И сказавъ, самъ онъ поблѣднѣлъ, и поблѣднѣлъ становой, и обоимъ показалось сразу, что Николай Гаврилычъ сдвинулся куда-то, и, можетъ, увидѣлъ то, чего не видать становому да и ему самому въ другое время.
— Я пойду спать, извините меня.
Становой ушелъ. Онъ ежилъ плечи и видно было, что ему холодно. А Николай Гаврилычъ сѣлъ, потушилъ лампу. Оцѣпенѣнiе взяло его. Изъ ночи, черезъ сѣтку лился холодъ, пустынное безмолвiе было тамъ, и изъ-за крыши большого дома слабо поднялся мѣсяцъ: желтый, ущербный. Онъ былъ тусклъ и скорбенъ. Онъ освѣтилъ мертвымъ свѣтомъ огромный кленъ передъ флигелемъ, стоявшiй въ глубокомъ убранствѣ огненныхъ лситьевъ, въ бездонномъ траурѣ осени.
И тогда, въ тѣ минуты ощутилъ Николай Гавриловичъ ее. Теперь слышалъ онъ ясно, внутреннимъ слухомъ ея ходъ неземной по пространствамъ, и ея божескiй ликъ чувствовалъ, ея голосъ звучащiй-звучащiй, звучвшiй въ немъ и раньше, все той-же трубной нотой — и скорбной. Глубокое знанiе несла она ему, вводила въ страны мудрости. И онъ сидѣлъ, бывъ очарованъ ею, смотря въ глаза своей погибели, и не имѣя силъ подняться. Сладкимъ ядомъ онъ наполнялся.
IV.
По небу текла луна, какъ предводительница звѣздныхъ каравановъ. И звѣзды шли за ней, восходя съ горизонта, описывая данныя имъ дуги и утекая за края земли. Въ холодномъ хорѣ исполняли всѣ на небѣ свои назначенья.
Внизъ-же шелъ свѣтъ — плавный и осеннiй. Поля и дороги
// 29
земли были одѣты этимъ луннымъ холодомъ, сталью блестѣли колеи съ водой и воздухъ былъ почти ломкiй: ударъ, и онъ расколется.
Въ очень позднiй часъ Николай Гаврилычъ медленно шелъ по полямъ, обративъ къ лунѣ лицо. Былъ онъ довольно блѣденъ, а въ сердцѣ — звучность и просторъ. Въ безбрежной дали неба хрустально звенѣли вѣчные эоны, Филонъ проплывалъ въ горнихъ, и загадочная, и печальная улыбка мiру шла оттуда: мiру тѣсноты и тьмы. Николай-же Гаврилычъ былъ ровенъ: точно перешелъ грань смерти и жизни и смотрѣлъ далекими глазами на деревни и лѣсочки, и поля, огороды, которымъ такъ-же какъ ему надлежитъ погибнуть. «Смерть есть дочь Бога; она ведетъ насъ къ престолу» — такъ онъ думалъ. «Мы теперь за порогомъ, и мы равны». И ему видѣлось, какъ спитъ сейчасъ становой, и какой онъ маленькiй и трепаный; не было злобы, а въ великой драмѣ мiра вставали передъ сердцемъ дальнiе края, той ужасной земли, гдѣ идетъ эта жизнь становойская, тѣхъ пустынь и скорбей, что лежатъ вдали, за селами и хуторами. «Все будетъ попалено, сгоритъ жизнь и ея мерзость».
Въ вышинѣ шли холодные токи. Луна леденѣла и нѣкто строгiй и кристальный говорилъ:
«Все у васъ погибнетъ».
Но это не было страшно.
_______
На туманномъ разсвѣтѣ вернулся домой Николай Гаврилычъ. На дорожномъ крестѣ спали лицомъ другъ къ другу два ворона; они были какъ бы отлиты изъ чугуна и чернѣли могильными памятниками. Изъ усадьбы выѣзжалъ верхомъ становой, отряхивая капельки росы, крапнувшей его съ усадебныхъ березъ.
// 30
— Прощайте, сказалъ Николай Гаврилычъ кротко, и подалъ ему руку. Становой взглянулъ съ удивленiемъ, но тоже протянулъ свою.
— Не сердитесь на меня, и не дай вамъ Богъ дурного.
Становой поблагодарилъ и поѣхалъ въ свои необъятныя владѣнья.
Бор. Зайцевъ.
// 31