// БОРИС
ЗАЙЦЕВ. В ПУТИ.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ВОЗРОЖДЕНІЕ – LA RENAISSANCE 73, Avenue des Champs Elysées. Париж, 1951.
ГОСТИ
– Тут свинки у меня
самыя и есть… я не отказываюсь, потому я к свиному дѣлу еще как
малюсеньки был, то у нас около Риги ферма имѣлася. И тут завел, конечное
дѣло.
Матвѣй Мартыныч
прiотворил дверь сарайчика. На дворѣ лошадь прiѣзжих, в
телѣжкѣ, сонно жевала сѣно. Виднѣлся низенькiй дом, за
ним сад. Нѣсколько кур бродило у входа. Индюшка вяло подняла голову,
повернула ее набок, закрыла глаза блѣдно-фiолетовыми вѣками и
заунывно пискнула. Краснѣла рябина. По осеннему небу медленно шли облака.
Матвѣй Мартыныч вышел без фуражки – его короткiе густые волосы стояли
бобриком, квадратным, крѣпким. Невысокаго роста, он был так широк в
плечах, что, чтобы войти, повернулся наискось и приглашая Чухаева и Похлёбкина,
держал волосатую руку на скобѣ двери.
– Все сам строил,
чтобы свинкам жить удобно, чтобы свинкам хорошо, их надо в чистотѣ
держать. Это все у нас заведено и образовано. Русскiе ничего не понимают, тут
даже и помѣщики плохонько свинок держат.
– А это и правда
нѣмецкая морда, сказал Похлёбкин, указывая на розовую, осклизлую
// 87
пiявку с двумя ноздрями, устремленную
нѣсколько ввысь, навстрѣчу вошедшим. Бѣлые глазки под желтыми
рѣсницами имѣли всегдашнее выраженiе: едва пробуждаемой, мутной
сонности. В хлѣвѣ было тепло. Пахло затхло-кислым и острым.
Нѣсколько поросят сосало матку. Их нѣжно-розовiющiя тѣльца,
закрытые глазенки со снѣговыми рѣсницами, смутно-сладостное
чмоканье, все отзывало первобытно-утробным.
– Это свинья не
нѣмецки, это шведская порода, объяснил хозяин. – Шведская свинка, я люблю
ее.
Чухаев, довольно
плотный, в гимнастеркѣ и военной фуражкѣ, с фельдфебельскими
рыжеватыми усиками, покровительственно хлопнул его по плечу.
– Показывай,
Матвѣй Мартынов, все без утайки. Что у тебя имѣется, мы должны в
самой точности знать. Служба. Ничего не попишешь. Мы волсовѣт, а над нами
уисполком.
Похлёбкин, брюнет с
длинными усами и не вполнѣ чистым лицом, бритый, в обмотках и заломленной
фуражкѣ, потянул носом.
– Разумѣется
дѣло, что исполком. Там смотри какiе черти сидят. С ними шутки плохи.
И Матвѣй
Мартыныч показывал все, на совѣсть, шведских свиней и русских, iоркширов
и беркширов, поросят и совсѣм откормленных, розово-сальных, начинающих
прозрачнѣть жиром, засыпающих боровов – как бы просящихся уже под нож.
Под конец повел он
гостей в подвал, гордость Мартыновки – на цементѣ и бетонѣ, с
// 88
цинковой крышей, глубоко ушедшiй в землю. Там
хранился картофель для свиней и жмыхи.
– Оборотистый ты
человѣк, Матвѣй Мартыныч, сказал Чухаев, когда вышли в свѣт
Божiй и корявые пальцы хозяина повернули ключ в замкѣ. – Ты вполнѣ
основательный. Жил-бы в своей Латвiи, да добро наживал-бы. Чего ты сюда
забрался? Что у нас, тихая жизнь, что –ли? У нас, брат, ре-во-лю-цiя!
Понимаешь? Мы с Похлѣбкиным к тебѣ посланы твоих свинухов
провѣдать, и тебя под наблюденiем держать, там сколько ты в совѣт
должен и, скажем, в исполком, и чтобы число твоих свиней не превышало… па-анимаешь?
– как полагается для трудового хозяйства!
Матвѣй Мартыныч
засмѣялся.
– Ничего мнѣ
плохо не будет, я хорошiй латыш, я со всѣми в миру, и с царскими был, и с
совѣтскими… я все сам, своим горбом нажил, и сам все построил… Пойдем,
Иван Григорьич, закусим. У меня настоечка одна очень хорошая, мы будем с
грибком пробовать.
Через большой двор, за
которым глухо гудѣл осеннiй вѣтер в рощѣ, направились они к
низенькому неказистому домику Матвѣя Мартыныча.
– Марточка, вот мы
пришли. Так у тебя готов-ли гусь, мы уже немножечко устали, нам слѣдует
подкрѣпиться…
Матвѣй Мартыныч
крикнул это из темных сѣнец в открытую дверь кухни, гдѣ жарко
пылала печь. Отблески огня легко, таинственно лизали пол, ярко сiяли в
мѣдных кастрюлях. Худая женщина, в озаренiи свѣта, рѣзала на
// 89
столѣ печенку. Мускулистая ея рука была
запачкана кровью.
– Готово, Матвѣй
Мартыныч. – Анна, неси рюмки, обратилась она к высокой и сильныой
дѣвушкѣ, перетиравшей посуду.
Матвѣй Мартыныч
провел прiѣзжих через низенькую горенку в тоже низкую и темноватую столовую.
Стол под грубою скатертью был уже накрыт. Сквозь засиженное мухами оконце все
тот-же двор, все с той-же лошадью совѣтских. Из другой двери выглядывала
двуспальная кровать. У стѣнки, под портретами каких-то латышей в
сюртуках, под группою, изображавшей пѣвческое общество, стоял маленькiй
столик с засохшей чернильницей, бумагами и старыми накладными. На одной
бумажкѣ, на которую мимоходом взглянул Чухаев, было напечатано: «Хутор
Мартыновка, экономiя Матвѣя Гайлиса». Матвѣй Мартыныч взял эту
бумажку не без гордости.
– Мой папаша был
Мартын, и он меня немножко научил трудиться, и мой сынок Мартынчик, то я в
честь Мартына и назвал усадьбу. Конечно, мартемьяновски мужики недовольные, мои
сосѣди, потому что прежде это было господина Ушакова имѣньице, и
завсегда называлось Мартемьяновка. Но я десять лѣт здѣсь живу, и я
могу свой дух заводить.
Анна внесла на
подносѣ нѣсколько шестиугольных рюмок и два узких блюда с груздями
и рыжиками.
– А вот теперь-то и за
водочку мы начнем, это не то, чтобы самогон, от котораго глаз про-
// 90
падает, это водочка из аптечнаго спирта, на
корешкѣ, на лимонных корочках…
Началась проба.
Выпивали «раз два по третьей и никаких шариков», «еще по одной и безо всяких
рябчиков» – с тѣми сладостно-безсмысленными прибаутками, которыя так
любят русскiе пьяницы и картежники. Пили под огурчик и под груздя, под гусиный
пупок. Матвѣй Мартыныч только фыркал, поводил щетинистыми бровями. Чухаев
пил ровно. Похлёбкин быстро замаслился – завивал черный ус, чаще других
обращался к Аннѣ.
– Вы у нас рѣдко
в Серебряном бываете. А почему? Напримѣр, там в Народном домѣ даже
очень интересно. Ставятся пьесы, ребята танцуют. Да и барышни. Даже
Немѣшаевы, и Аркадiй Иваныч заходят. А я как раз недавно сам на
сценѣ играл, в комедiи Островскаго. Очень смѣялись.
– В этот раз не
пришлось быть, а вообще бываю, отвѣтила Анна. – И съ Немѣшаевыми
встрѣчаюсь, с Леночкой и Мусенькой… и с Аркадiем Ивановичем.
Она произнесла эти
слова как-то полно, но туго, точно-бы вообще отвыкла разговаривать. Темныя и
довольно густыя ея брови, близко сходящiяся, давали лицу нѣсколько
суровое выраженiе, сквозь которое прорывался однако яркiй и тайный блеск. Карiе
глаза глядѣли замкнуто. Вряд-ли в них было много откровенности. И даже
смугловатый румянец на щеках не особенно веселил. «Дѣвка первый сорт»,
без слов, всѣм существом подумал Похлёбкин. «Сумрач-
// 91
ная дѣвка, а хороша. Откуда ее такую
раздобыл латыш?»
– Анна Ивановна, вам
разрѣшите нацѣдить?
– Налейте, сказала
Анна, и протянула средней величины стаканчик. На половин его Похлебкин
прiостановился. – Не жалѣйте, наливайте полный. Я не опьянѣю.
И открыв рот с очень
бѣлыми, крѣпкими зубами, она медленно выпила все до дна.
– Кушайте гуся, еще по
кусочку, вот тут с капусткою, говорила гостям Марта – ея жилистыя, очень сухiя
руки мелькали во всѣх концах стола. Матвѣй Мартыныч занялся
Чухаевым. Они сидѣли на уголку и бесѣду вели серьезную.
– Ты, Матвѣй
Мартыныч, то должон понять, какое
теперь время, говорил Чухаев вполголоса, медленно и внушительно – он сильно уже
выпил, глазки стали красны, но держался, как иногда пьяные – еще
солиднѣе, чѣм трезвый. – Ты позабывать не можешь, что теперь
ре-во-лю-цiя, как я тебѣ уже доложил. Погляди на меня. Я второй по
зажиточности во всем Серебряном, у меня и землица, и пчельня, и лошадки, и
живность, то-сё другое-третье, да я не дурак, чтобы всѣм этим гусей
дразнить. Я, может, и тебя не бѣднѣй, но должон – он совсѣм
понизил голос – себя пред односельчанами в аккуратѣ держать. И держу. Все
лишнее норовлю спустить – коровенку-ли, лошадь, да и мучку, мед, все обменять
стараюсь… ну, а знаешь, иной раз и прiѣзжему на деньжонки продашь, а
потом их въ Москвѣ на доллара
обмѣняешь… Теперь, брат, не спекульнул то и дурень. Ты-же подумай,
свиньи-то твои какiя… Про тебя вся
// 92
округа знает, что мол у мартемьяновскаго
латыша такiя свиньи, что и прежнему времени впору… Мой тебѣ прiятельскiй
совѣт, ты как нибудь это тово… сокращайся, Матвѣй Мартыныч, ну,
свинушку спустил, деньжонки под половицу или в подвалѣ закопал, и
шито-крыто…
– Выпьем еще, от
хорошей водочки тольки умнѣй будешь, да ты и так умный, я тебя как хорошiй
человѣк всегда уважу, говорил Матвѣй Мартыныч.
– А я честный латыш, я
против новой власти не имѣю, я завсегда готов для ней того-другого… Я уже
велѣл Мартѣ в телѣжку один окорочек под сидѣнье – там
крышка приподымается – гусей парочку в корзинку… а твой товарищ кажется и[1]
охотой занимется? У меня дробь очень хорошiй есть, совершенно прежнiй дробь, и
порох для патронов… вот так, эта водочка на особом корешкѣ. А за добрый
совѣт спасибо.
Гусь у Марты оказался
знаменитый. Трудно было оторваться. Прiѣзжiе старались на совѣсть.
Лица раскраснѣлись, губы и даже щеки лоснились, на черном усѣ
Похлёбкина так и засѣла недоѣденная шкурка. Сквозь два небольшiе-же
оконца глядѣл со двора угасающiй осеннiй русскiй день, когда вечерняя
заря не горит над горизонтом, ровны сѣрыя облака на небѣ,
бурѣет в полѣ копенка вики неубранной, вѣтер треплет
картофельную ботву, да вдалекѣ одинокiй жеребенок, тоненькiй, длинноногiй,
призраком стоит – а вдруг тонко заржет, распустит хвост и вѣтерком
понесется домой. Смутныя сумерки обозначились, когда Анна вышла на двор, своею
крѣпкою походкой. Взяла ведро, направилась к
// 93
колодцу, куда ходила каждый вечер. Из
хлѣвов сонно хрюкали свиньи. Куры сидѣли уже на насѣстах,
гигантскiй вяз хмуро бурѣл над домиком Матвѣя Мартыныча. Анна шла,
слегка опустив голову, нагруженная своим одиночеством. Тайно, сладостно было на
сердцѣ. Удивительно чувство укрытости. Пусть там допивают водку и заѣдают
ее мятными пряниками, тот мiр ушел, начался новый. В нем нѣкоторыя слова,
предметы, дни, звуки, имѣют магическое значенiе. Одно из таких магических
слов она выпустила сегодня на волю, оно странно и чудесно отдалось в столовой
«экономiи Матвѣя Гайлиса», а теперь шло за нею и с нею, как живое
существо. Самый звук его был необыкновенен.
В это время
прiѣзжiе грузились в свою телѣжку. Чухаев держался крѣпче,
Похлёбкин едва двигал ногами. Через плечо у него был надѣт ягдташ, а на
другом боку пороховница. В рукѣ он держал мѣшочек с дробью – очень
тяжелый и очень для него радостный. Он слегка раскачивал его и хлопал им себя
по колѣнкѣ. Матвѣй Мартыныч отвязал лошадь, взнуздал ее и
подал возжи уже сидѣвшему Чухаеву. Похлёбкин даржался за Чухаева, обняв
его.
– А ты хорошiй
человѣк, Матвѣшка, ты человѣк сердечный, хотя и не русскiй, –
кричал Похлёбкин. – Я тебя люблю. Я… хочу тебя цѣловать.
Матвѣй Мартыныч
захохотал, Чухаев тронул лошадь.
– Я хорошим гостям
завсегда рад, говорил он, идя рядом. – А тут, Иван Григорьич, у
корзиночкѣ сзади пара лучши гусь. И окорочек.
// 94
Чухаев пожал ему руку.
Тяжелобрюхiй конь, конюшни Немѣшаевых, взял вялой рысью. Телѣжка
пересѣкла большой двор, повернула направо по дорогѣ через рощу. К
ея опушкѣ, гдѣ у канавы, окружавшей прежнее имѣнiе Ушакова –
нынѣ хутор Мартыновку – был колодезь, шла Анна, опустив голову, считая
шаги. Через каждые пять шагов она произносила про себя одно слово. Никто не
слыхал, никто не знал и не мог даже вообразить, о чем она думает. Это
доставляло ей таинственную радость.
Телѣжка
загремѣла совсѣм рядом. Чухаев слегка прiостановил коня.
– Паз-звольте
спросить, произнес он не вполнѣ твердо: тут ка-ак будто лѣтничек у
вас есть на Машистово, прямиком… Ес-ли н’ошибаюсь, налѣво?
Занавѣс
поднялся, Анна опять оказалась на сценѣ.
– Первый поворот,
около обгорѣлой ракиты, сказала она.
– Покорнѣйше
благодарим.
– Если-бы не
темнѣло, то можно и не заѣзжая в Машистово, там есть
пѣшеходная тропка, по ней тоже ѣздят… прямо бы выѣхали к
Серебряному…
Похлёбкин,
покачиваясь, замахал ей и послал воздушный поцѣлуй, Чухаев стегнул коня и
телѣжка вновь загремѣла. Анна опять осталась одна. Она подошла к
колодезному срубу, около котораго была свѣже-натоптана глина,
зацѣпила ведро за крючок и медленно стала спусать его. Ведро
кое-гдѣ толкалось о сруб, позвякивало, дальше и глуше уходило в его
осклизлую темь,
// 95
сейчас казалось – в бездну. Потом шлепнулось в
воду. «Серебряное»… шепнула Анна. «Машистово»… Ведро булькало. Она подождала
минуту, потом налегла на отяжелѣвшую веревку, стала тащить. Замѣтив
темный пушок на своей рукѣ от локтя к запястью, вспомнила что-то и вновь,
улыбнувшись слегка, как в колодезь ушла в свое подземелье.
Темнѣло.
Вдалекѣ громыхала еще телѣжка. Анна вытянула ведро, поставила его и
присѣла рядом на срубленную осинку, от которой горько и нѣжно пахло
свѣжим соком, ободранной корой. «Сейчас навѣрно Леночка и Муся
играют в карты в гостной, а Аркадiй Иваныч по обыкновенiю у них, курит или
играет на гитарѣ». Она посидѣла минуту, потом встала. Темнота
надвигалась. Анна закрыла глаза, выпрямилась, и взяв ведро, слегка наклоняясь
вбок от его тяжести, пошла домой.
* *
*
– Я очень рад, что у
нас были эти совѣтски, говорил Матвѣй Мартыныч, отстегивая голубую
подтяжку. – Теперича они уѣхали веселы, и Матвѣй Мартыныч так устроит, что они будут еще веселѣй,
Матвѣ Мартыныч так понимает, что иной раз и свинку не жаль для порядочных
людей, хотя, разумѣйтся, они и сволочь, но свинка и-всѣх
и-дѣлает добрыми… ха-ха-ха…
Анна убирала остатки
ѣды. В столовой пахло водкой, гусем, скатерть залита была жирным, и
воздух тускл, тоже жирен в слабом свѣтѣ висѣвшей над столом
лампы с коническим пламенем. Марта, полураздѣтая, возилась в
спальнѣ.
// 96
– Мы их хорошо
угостили, сказала она. – Матвѣй Мартыныч, как ты нашел гуся?
Матвѣй Мартыныч
налил себѣ в столовой воды, икнул и жадно выпил. Бархатная, темная шерсть
курчавилась под глубоко разстегнувшимся воротом его рубашки.
– Марточка, гусь был
хорош. Анна, ты почему мало ѣл гусь? Ты здоровая дѣвушка, ты
и-должна хорошо кушать.
– Я, дядя, довольно
съѣла. Правда, гусь отличный.
Матвѣй Мартыныч
положил ей на плечо свою четырехугольную руку с короткими пальцами. Небольшiе
глазки его блеснули.
– Хорошiй
дѣвушка, работай, трудись. Кончится все, и тебя замуж выдам, за солиднаго
человѣка, сама хозяйство будешь вести, тебя муж будет любить.
Он нагнулся к ея уху и
вполголоса шепнул:
– Ты для мужчины
сладкая, как гусь с брусникой.
Анна слегка
усмѣхнулась.
– Меня только
съѣсть не так легко, как гуся…
Матвѣй Мартыныч
захохотал.
– Матвунчик, крикнула
из спальни Марта. – Иди, взгляни, как хорошо спит Мартын.
Матвѣй Мартыныч
вошел в спалью, гдѣ в маленькой кроваткѣ спал законный, от честнаго
брака, Мартынчик, такой-же здоровый и веселый, как он сам, тот, для кого вот он
трудится в потѣ лица и кому – когда «все это» кончится – передаст годами
нажитое, наработанное.
// 97
Марта стояла у
кроватки. Свѣт свѣчи с комода освѣщал мальчика со
свѣтлыми волосами, миловиднаго, с прозрачными, и как это бывает у спящих
дѣтей – жалкими вѣками, всегда придающими грустное выраженiе.
– У-у, миленькiй
Мартынчик, сказал Матвѣй Мартыныч, и его квадратное лицо сразу
распустилось, стало мягче и влажнѣй. – Какой красавчик лежит, ты не
находишь, Марта?
Марта взяла с комода
свѣчку, чтобы получше освѣтить свое творенiе. Ея худое довольно
красивое лицо с темными глазами и очень крупными, малиновыми губами,
содрогнулось от восторга и гордости. Матвѣй Мартыныч нагнулся, щекоча лоб
ребенка усами, дыша на него перегаром выпитаго, и поцѣловал в лоб.
Мальчик во снѣ поморщился, потянулся, и стягивая с себя одѣяло,
перевернулся на другой бок, обнажив плечо. Марта мгновенно укрыла его.
– Хорошо, хорошо,
сказала она мужу: Мартынчик здоров и все в порядкѣ, но не мѣшай ему
своими нѣжностями.
Окончив уборку, Анна
поднялась наверх, в маленькую комнатку. Вот день и кончен. Она раздѣнется,
потушит свѣт, перекрестится и растянется на скромном, жестковатом своем
ложѣ. Сон накроет ее. Настанет таинственный мiр, в котором мы еженощно –
и так привычно, без ужаса! – погружаемся, как дай Бог погрузиться в смерть.
На этот раз она не
успѣла еще заснуть, как на лѣсенкѣ раздались осторожные шаги
человѣка в туфлях.
// 98
– Анночка, сказал
негромкiй голос, слегка глухой. – Ты уже спишь..?
– Нѣт. А что?
– Я тебѣ забыл
сказать… нужно будет у Серебряное съѣздить. Немѣшаев просили двух
поросеночков, там они хотят выкормить.
– В Серебряное…
когда-же?
– На эти дни, на эти
дни…
– Завтра?
– Не так завтра, как
придется этой недѣли.
– Зачѣм-же ты
сейчас пришел об этом говорить?
Матвѣй Мартыныч
побурчал что-то и посопѣл.
– Я и-думал, ты еще не
спишь.
Анна привстала с постели.
– Иди, иди, ступай,
выпил сегодня много.
Он слегка приблизился.
В темнотѣ она его не видѣла, но найдя его руки, крѣпко взяла
их, сжала, шепнула повелительно:
– Ступай.
В этих ея руках
почувствовал Матвѣй Мартыныч такую силу, точно огнем прохватило его.
– Я ничего… я не
подумай, Анночка, ты не тово… я тебя рѣдки вижу.
Анна тихо
засмѣялась.
– Каждый день.
– Мнѣ не
заснулось, я тольки тебя по дѣлу и хотѣл видѣть без никого.
– Ну вот, и иди. А то
Марта Бог знает, что подумает. Значит, в Серебряное? Хорошо.
Когда он вышел и
осторожно спустился, Анна притворила дверь, вновь легла. Ее про-
// 99
хватила легкая дрожь. «Вот он, дядя. Ну, да
впрочем… ничего плохого он мнѣ и не дѣлает».
Все-таки она
нѣсколько разволновалась, заснуть сразу, как обычно, не смогла. В
головѣ вертѣлся весь нынѣшнiй день, прiѣзжiе, потом
этот странный разговор сейчас – к своему удивленiю, никакой непрiязни к
Матвѣю Мартынычу она не ощущала. «Мишка, медвѣдь…» сонно
подумалось. «Косолапый». Но потом иныя слова встали в мозгу – ѣхать в
Серебряное. «Серебряное, Машистово…» Да, хорошо, вздохнула она как-бы со
сладкой покорностью. Слеза поползла в темнотѣ по загорѣлой
щекѣ. Матвѣй Мартыныч, хутор, хозяйство –это все пустяки.
В сущности, никаким
дядей Матвѣй Мартыныч ей не приходился. Отца она вовсе не помнила. Но
знала вотчима. Мать плохо жила со вторым мужем. Анна от него не терпѣла,
но в мѣщанском домикѣ средне-русскаго городка, гдѣ мать
служила на почтѣ, а вотчим мелким страховым агентом, видѣла и
ссоры, и пьянство, и даже драки. Нечѣм было-бы ей помянуть дѣтство!
Да оно и рано кончилось. Мать умерла. Марта, дальняя родственница со стороны
матери, тогда только что вышедшая за Гайлиса, взяла ее к себѣ, увезла под
Ригу. Там Анна жила и училась, привыкла звать Матвѣя Мартыныча дядей, а
Марту тетей – вошла, как-то боком, как боком жила и в дѣтствѣ – в
семью. Кончив школу, с ними-же перебралась и сюда, когда Матвѣй Мартынович
снял хутор – не то родственница, не то дочь прiемная, не то прислуга. Она молча
работала, молча спала и молча ѣла, и считала, что живет так – значит,
иначе и не
// 100
приходится. Не о чем думать, нечего мудрить.
За стѣнами мартемьяновскаго хуторка безконечныя поля, лѣсочки и
овраги, деревни, села, города необъятной Россiи. Мiр велик, недосягаем,
грозен в мрачной своей силѣ. Вот и
сейчас долгая ночь над ним. Глухим, дочеловѣческим гулом гудят березы по
канавѣ за хутором. Спит Матвѣй Мартыныч, и Марта, и Анна, и свиньи
в хлѣвах, и индюшки, и куры. Пѣтух, тайным зовом пробужденный,
прокричит в свой час раннiй, горькiй сигнал к свѣту – а еще
звѣриная темнота над землей. Люди его не услышат.
Но в городкѣ над
Окой именно вот теперь подымается, зажигает свѣт в своей лачужкѣ у
рѣки нѣкто Трушка, извѣстный и уважаемый человѣк,
имѣющiй связи и в у-те-че-ка и в ор-те-че-ка, как раннiй утреннiй
пѣтел он начинает свой день, ибо дѣл много, а жизнь коротка,
всѣх недорѣзанных, правда, не зарѣзать, и всѣх
неограбленных не ограбить, все-же нельзя лѣниться, ре-во-лю-цiя – какой
время! Грѣх его упустить.
____
// 101