ЛИТЕРАТУРНО-ОБЩЕСТВЕННАЯ БИБЛIОТЕКА

К-ва «СѢВЕРНЫЕ ДНИ».

________________________________

БОР. ЗАЙЦЕВЪ

 

 

ГРѢХЪ

 

К-во «СѢВЕРНЫЕ ДНИ», МОСКВА.

___

1917

 

// титул

 

 

І

 

Мнѣ исполнилось девятнадцать, когда я попалъ оффицiантомъ въ кафэ «Орiенталь». Я былъ здоровъ, горячъ, службу свою ненавидѣлъ; да и трудно мнѣ было любить ее: все-таки, я учился кое-чему въ дѣтствѣ, пока живъ былъ отецъ и мы не бѣдствовали – и могъ бы заняться чѣмъ получше, да ужъ такъ вышло, что съ тринадцати лѣтъ долженъ былъ зарабатывать, проходить черезъ огонь и воду.

Заведенiе наше было не совсѣмъ обыкновенное, американскаго рода. На хорахъ – небольшой оркестръ. У прилавка, гдѣ по вечерамъ крѣпкiе напитки продаютъ, стулья высокiе, и называлось это по-иностранному баръ, а проще говоря, на этихъ стульяхъ молодые люди по ночамъ черезъ соломинки тянули пьяные составы: шеррикоблеръ, дринкъ локомотивъ и другiе.

Съ двѣнадцати ночи – а торговали до четырехъ – всѣ ужъ пьяны. Дѣвицъ обнимаютъ, ругаются. Два раза въ недѣлю скандалы обязательно, протоколы, выводимъ.

 

// 5

 

Ну, и публика жъ у насъ была! И карманники, и коты, супники, и еще особенные – надушены, подкрашены, какъ женщины.

Мнѣ, конечно, очень было противно служить среди этой сволочи – но что подѣлать, надо чѣмъ-нибудь существовать. А разбогатѣть трудно. Правда, одинъ случай представлялся, въ нашемъ же вертепѣ, но какой!

Ходилъ къ намъ пожилой господинъ, кажется, извѣстный въ Москвѣ человѣкъ, и сталъ ко мнѣ все присматриваться. Я замѣчаю, – онъ странно какъ-то на меня глядитъ, но хорошенько въ толкъ взять не могу. На чай даетъ сверхъ мѣры, даже товарищамъ неловко показывать. И вотъ однажды спрашиваетъ меня: не хочу ли къ нему въ камердинеры поступить. (Господинъ очень приличный, я даже удивлялся, зачѣмъ онъ къ намъ ходитъ).

Жалованье, говоритъ, сто рублей въ мѣсяцъ. Я опять не понялъ, а разсказалъ оффицiантамъ нашимъ – меня на смѣхъ подняли. Врешь, молъ, гдѣ это видано, чтобы лакею сто цѣлковыхъ платили? А одинъ былъ, Осипъ Андреевичъ, старый, опытный человѣкъ, онъ меня отвелъ въ сторону и, пенснэ свое снявъ, говоритъ «онъ, Николай, тебя для особенныхъ надобностей нанимаетъ. Человѣкъ онъ богатый, развращенный, можешь и больше заработать, только подумай, прежде чѣмъ къ нему поступать». У меня глаза и раскрылись. Такъ я обозлился, что совсѣмъ пересталъ этому господину заказы подавать; онъ скоро отъ насъ и вовсе куда-то пропалъ.

 

// 6

 

Я же около этого времени познакомился ближе съ кассиршей нашей, Ольгой Ивановной. И сказать короче – сошелся съ ней.

Эта Ольга Ивановна была дѣвушка маленькая, востренькая и ловкая. Могла и веселой быть, и нѣжной, и злой. Всего вѣрнѣй – холодный она была человѣкъ, и очень ей хотѣлось – больше, чѣмъ мнѣ, въ люди выбраться. Почему со мной именно сошлась? Этого точно не знаю. Можетъ, чѣмъ-то я ей особенно нравился, – очень она была сластолюбива. Трудно мнѣ говорить о нашей любви, потому, настоящей любви между нами и не было.

Когда одни оставались и разговоръ заходилъ, всегда почти на деньги съѣзжали: какъ кто зарабатываетъ, да сколько. Любила она въ газетахъ читать отдѣлъ преступленiй всякихъ, мошенничествъ. Меня тоже это стало занимать. Помню, я разъ ей сказалъ, что мнѣ богатый баринъ службу у себя предлагалъ, и какую службу. Она на меня поглядѣла, ротикъ свой маленькiй сердечкомъ сложила и говоритъ.

– Зачѣмъ же ты отказался?

Я обозлился.

– Да ты понимаешь, въ чемъ дѣло-то?

Она опять гримасу дѣлаетъ, что, молъ, дураку долго разсказывать.

– Если бы ты умный былъ, такъ не сто, а сколько бъ захотѣлъ взялъ. Не сталъ бы платить, ты бы пригрозилъ.

Вотъ она что надумала! Холодная была женщи-

 

// 7

 

на. Чтобъ я вымогательствомъ занялся! Такъ. Нѣтъ, это для насъ неподходящее.

– Умные люди, бывало она говоритъ, себѣ хорошую жизнь стараются устроить. А мы съ тобой здѣсь только молодость нашу губимъ.

Оно отчасти вѣрно.

Пробовали мы на бѣгахъ играть, жучекъ одинъ знакомый былъ, въ кофейню ходилъ: не повезло.

Поутру, когда мало еще посѣтителей, раскроетъ Ольга Ивановна газету, даже поблѣднѣетъ отъ волненiя.

– Въ Лодзи кассиръ пятьдесятъ тысячъ хапнулъ, и за границу скрылся!

А я отвѣчаю, и самого это волнуетъ.

– Поймаютъ, небось.

Она на меня посмотритъ, губки свои скривитъ, отложитъ газету.

– Его, можетъ-быть, и не поймаютъ.

Пожалуй, и отъ газетъ, да и случай представился, только разъ она мнѣ говоритъ:

– Мнѣ надоѣло тутъ сдачу считать. Меня тетушка Анѳиса Семеновна на другое мѣсто опредѣляетъ, я тамъ лучше здѣшняго заработаю.

Я удивился, что вдругъ за мѣсто, да и объ Анѳисѣ Семеновнѣ мнѣнiе имѣлъ дурное – вредная была старуха, въ родѣ сводни, и по словамъ Ольги Ивановны самой же – она ее еще съ дѣтскихъ лѣтъ продавать пыталась. (Да и пыталась ли только?)

Ольга Ивановна, все же, отъ насъ ушла, и я одинъ остался въ вертепѣ. Сначала мы видѣлись кое-гдѣ, по дешевенькимъ номерамъ, а потомъ,

 

// 8

 

когда она обжилась, я сталъ къ ней ходить подъ видомъ бѣднаго родственника. Да очень и притворяться намъ не приходилось, – никто за нами не слѣдилъ.

Ольга Ивановна была въ родѣ лектрисы, или сидѣлки при больномъ старикѣ, извѣстнѣйшемъ и богатѣйшемъ адвокатѣ. Домъ его около Кудрина былъ, на Садовой, особнякъ съ садомъ. У Ольги Ивановны отдѣльная комнатка. Кромѣ нея, жилъ старый лакей, кухарка, да двѣ горничныхъ. Ольга Ивановна сильно перемѣнилась, какъ сюда попала. По другому стала одѣваться, причесываться, совсѣмъ обратилась въ скромную барышню. И держала себя иначе. Посмотришь на нее – невинность, подумаешь, и трудно себѣ представить, какъ она сластолюбива была.

Попривыкнувъ къ дому, мы осмѣлѣли такъ, что я ночевать у ней оставался, и хоть большую часть ночи она сидѣла со старикомъ (фамилiя его была Ѳаддеевъ, онъ не спалъ по ночамъ), – но забѣгала и ко мнѣ, и если бъ Ѳаддеевъ зналъ объ этомъ, врядъ ли былъ бы радъ.

Надо сказать, многимъ дурнымъ обязанъ я Ольгѣ Ивановнѣ: все, что во мнѣ было сквернаго, она распаляла безъ устали. И до того иногда доводила – до ярости какой-то, а ей это какъ разъ и нравилось. Цѣлуешь ее, укусить хочется, или руками такъ въ горло вцѣпиться, чтобы въ судорогахъ забилась. Даже самъ я въ себѣ этого боялся.

Робкимъ я никогда не былъ, а тутъ сталъ развязнѣй, дерзче, голову какъ-то поднялъ, и всѣ ея

 

// 9

 

слова, что деньги, тамъ, самое первое, и все на нихъ можно купить, – это я быстро перенялъ, и служба меня день ото дня больше досадовала. Мнѣ на бѣгахъ играть хотѣлось, ходить въ штатскомъ, въ котелкѣ, съ женщинами имѣть дѣло и самому по кофейнямъ сидѣть, а не то, что бы въ нихъ прислуживать.

Скоро такъ почти что и вышло: въ нашемъ заведенiи со мной случилась исторiя.

Какъ и раньше говорилъ, сталъ я послѣднее время дерзче. Такъ-то говоря, наша жизнь оффицiантская не изъ легкихъ. Не то что у насъ, а и въ первомъ въ Москвѣ ресторанѣ случаи бывали, что метрдотель человѣку въ посудной въ физiономiю заѣзжалъ. У насъ тоже обращенiе было грубое, на ты, и прежде я это сносилъ, а теперь сдѣлалось труднѣе. А тутъ къ намъ распорядитель новый, за пустякъ всякiй штрафуетъ, оретъ, силъ никакихъ нѣту. Терпѣли мы, терпѣли, и рѣшили съ Сенькой Аносовымъ – тоже малый былъ молодой и горячiй – пакость ему подложить.

И какъ онъ шелъ, въ коридорѣ, незамѣтнымъ образомъ ему фалды фрака кислотой облили. Оно сначала невидно, а потомъ цѣлые куски вывалились – фракъ пропалъ.

Обозлился онъ, какъ звѣрь, и донесли ль ему, или самъ догадался, только сразу же на меня подумалъ.

Вызываетъ меня къ себѣ, самъ сдержаться старается, а глаза блестятъ, и грудь сильно подымается.

 

// 10

 

– Ты, говоритъ, это?

– Нѣтъ, отвѣчаю – не я. А жаль, что не я.

Самъ поднялъ на него глаза и вижу, не держитъ онъ себя – только я назадъ попятился – онъ со всего маху мнѣ по физiономiи. Не такъ попалъ, какъ цѣлилъ, а все жъ задѣлъ сильно, хорошо еще, что не кулакомъ билъ, а ладонью, чтобы поскандальнѣй вышло. Такъ. Помню я, что за нимъ сзади входъ былъ, въ мужскую уборную. И какъ напередъ я зналъ, такъ и сдѣлалъ: кулакомъ ему въ животъ, потомъ обернулъ, колѣномъ подъ задъ, и прямо головой въ эту самую дверцу. Она, конечно, отворилась, а я ужъ ничего не помню, не въ себѣ, значитъ, вотъ сейчасъ сердце разорвется – верхомъ на него вскочилъ, повалилъ и билъ жестоко, но недолго, пока во мнѣ это самое бѣшенство все не вышло.

По счастью, ничего у меня въ рукѣ не было, а то бъ я, понятно, его убилъ – такой ужъ у меня нравъ, къ гнѣву и вспыльчивости склонный.

Случись тутъ, что какъ разъ господинъ Ѳаддеевъ увольнилъ своего человѣка, Петра. А жилъ онъ у него долго, только Ольгѣ Ивановнѣ неподходящiй былъ, она противъ него штуку и подвела, будто онъ портсигаръ бариновъ золотой стащилъ.

Я мѣста лишился, конечно, и она меня вмѣсто него подсунула. Я тогда не очень понималъ, для чего она старается, – думалъ, просто ко мнѣ изъ сочувствiя, что я ея полюбовникъ. А у ней были свои планы.

Въ домѣ господина Ѳаддеева, какъ меня Ольга Ивановна научила, сталъ я сразу скроменъ и при-

 

// 11

 

личенъ (она старика увѣрила, что я ее двоюродный братъ). Левъ же Кирилловичъ Ѳаддеевъ былъ человѣкъ крупный, сѣдой, ротъ у него неправильный, длинный, и лицо будто перекошенное, но глаза очень умные.

Его параличъ порядочно хватилъ, а теперь немного полегчало, и онъ говорить ужъ могъ, но съ постели не вставалъ, и внимательно въ меня все всматривался. Видно – большой былъ раньше баринъ, и бабникъ, это я замѣтилъ, какъ онъ на Ольгу Ивановну поглядывалъ, да навѣрно, и параличъ у него на этомъ самомъ дѣлѣ произошелъ.

Меня онъ быстро не взлюбилъ. За что, не знаю. Грубаго мнѣ ничего не говорилъ, а только я понялъ, что онъ меня презираетъ, какъ хама.

Помню, онъ разъ при мнѣ Ольгу Ивановну спросилъ:

– А что вашъ кузенъ по-французски понимаетъ? – и закрылъ глаза.

Ольга Ивановна, понятно, отвѣтила, что нѣтъ. Ишь какого себѣ лакея захотѣлъ – съ французскимъ языкомъ!

Другой разъ я ему газету подавалъ, и про нормальный отдыхъ приказчиковъ заикнулся, – я объ этомъ въ газетѣ же и прочелъ.

Онъ прищурился, и вяло такъ, кисло говоритъ:

– А вы знаете, что значитъ слово нормальный?

Я отвѣчаю, что такой, молъ, какой надо. Онъ поковырялъ въ зубу зубочисткой, рыгнулъ, но не такъ, какъ у насъ рыгаютъ, у смердовъ, а видно, что это барскiй плохой желудокъ – и говоритъ:

 

// 12

 

– Необразованные люди часто употребляютъ слова, которыхъ не понимаютъ.

И съ этой зубочисткой въ рукѣ, будто и говорить ему лѣнь, въ десяти словахъ все объяснилъ, точно на судѣ рѣчь держитъ. Тутъ и я къ нему ненависть возымѣлъ. Только онъ кончилъ, я передъ нимъ довольно дерзко вытянулся и говорю:

– Слушаю съ, баринъ, постараюсь запомнить.

Такъ что мнѣ потомъ даже Ольга Ивановна внушенiе сдѣлала. «Все испортишь», – сказала. – «А можемъ хорошее дѣло сдѣлать», – и улыбнулась, губки свои, по обыкновенiю, скривила. Какъ она сказала «дѣло сдѣлаемъ» – по мнѣ въ родѣ озноба прошло, и самъ не знаю, какое дѣло, а только волосы похолодѣли, будто меня ожидаетъ очень занятное и опасное. Надо сказать, загадочный человѣкъ была Ольга Ивановна. Вотъ ужъ правда, коли есть на свѣтѣ бѣсы, то около нея ужъ навѣрно гнѣздились.

Самъ я въ то время очень отошелъ отъ раннихъ своихъ лѣтъ, когда мы съ мамашей въ церковь ходили и всенощную слушали. Очень я огрубѣлъ, обнаглѣлъ. Съ одобренiя Ольги Ивановны сталъ я кой-чѣмъ промышлять: опять на бѣгахъ принялся играть, съ наѣздникомъ однимъ познакомился. Служба моя при Львѣ Кириллычѣ пустяковая была, и, можно сказать, мы съ Ольгой Ивановной всѣмъ домомъ правили; эти отлучки мнѣ легко сходили.

Иногда я и въ клубѣ въ карты игралъ – везло. Раза два, когда трудно приходилось, я такiе шту-

 

// 13

 

ки дѣлалъ: говорю знакомому – ставлю пятерку, въ долю. А самъ къ дверямъ, пятерку же не кладу. Выигрываемъ – беру десять, будто правда мои деньги стояли, а нѣтъ – меня и въ комнатѣ ужъ нѣтъ. До свиданiя!

Такимъ манеромъ наигралъ я за годъ рублей шестьсотъ, и половину, по совѣту Ольги Ивановны, держалъ на сберегательной книжкѣ. На другую часть – рискнулъ, на биржѣ сыгралъ. Опять удача – двѣсти заработалъ. Тутъ я себѣ новый костюмъ сшилъ, завелъ котелокъ, перчатки, и на улицѣ выглядѣлъ настоящимъ молодымъ человѣкомъ.

Ольга Ивановна тоже не промахъ была, и когда мы съ ней ходили къ Коршу, или въ фарсъ, то насъ никакъ нельзя было принять за лакея и экономку.

Но съ нѣкотораго времени сталъ я замѣчать въ ней странности. Хотя мы жили бокъ о бокъ и скрываться другъ отъ друга было трудно, однако, она что-то скрывала, но не могъ въ толкъ взять, что именно.

И со Львомъ Кириллычемъ стала она разныя умности заводить, а маленькимъ ротикомъ (я тогда очень догадался, что она на звѣрка хищнаго похожа была, – скажемъ, на ласку) – такъ и сыплетъ о пролетарiатѣ, классовой борьбѣ, революцiи и откуда она всего этого нахваталась? Я слова-то эти въ первый разъ слышалъ, а она такъ и чешетъ. Даже Левъ Кириллычъ изумлялся, но и ему лестно было, что вотъ у него для разныхъ услугъ женщина, а съ ней о серьезномъ можно поговорить.

 

// 14

 

Лежитъ, бывало, рыгаетъ, зубочисткой во рту разрабатываетъ, и тянетъ, тянетъ: это, молъ, все бредни, если такъ жизнь устроить, казармы получатся, никто работать не захочетъ, потому что богатымъ нельзя будетъ сдѣлаться. А я слушаю его и думаю: хорошо болтать, всю жизнь шампанское да устрицы пролопавши, а можетъ въ нашей шкурѣ запѣлъ бы другое. Но думалъ я такъ единственно по ненависти къ его важному виду, а не потому, чтобы я самъ этими дѣлами былъ занятъ. Самъ-то я какъ разъ такимъ Львомъ Кириллычемъ и хотѣлъ бы стать.

А Ольга Ивановна и меня удивляла. Зачѣмъ ей все это нужно? Неужто жъ она собиралась обездоленнымъ и трудящимся помогать? Ужъ очень это ея физiономiи, какъ сказать, не подходило. Повѣрить въ это очень было трудно: я пробовалъ съ ней заговаривать – безплодно. «Оставь, отвѣчаетъ, это мои дѣла. Я тебѣ не мѣшаю, какъ ты на бѣгахъ, да по притонамъ въ карты играешь – ты меня не трогай». Больше ничего не добился, а только понялъ, что знакомства у ней новыя завелись, и она дѣла обдѣлываетъ, надѣясь отъ нихъ имѣть выгоду.

Съ тѣмъ я и отошелъ, но на душѣ у меня было непокойно. Самъ я жилъ не ахти какъ, и съ дѣвчонками путался, – одна даже меня полюбила и супникомъ быть предлагала, да я не пошелъ, гордость, вѣрно, мужская мѣшала. Значитъ, и самъ-то я былъ финтифлю съ малиной, а все жъ на счетъ

 

// 15

 

Ольги Ивановны тяжелыя у меня были опасенiя, и я ждалъ чего-то мерзскаго.

Напримѣръ, помню разъ, въ Ружейномъ переулкѣ встрѣтилъ я ее съ человѣкомъ, – она меня не видала, а я личность эту очень замѣтилъ, потому его еще по кофейной зналъ: съ усами завитыми, въ охранномъ отдѣленiи служилъ. Что такое, думаю, откуда у ней знакомство такое? А она меня же на смѣхъ подняла: эхъ, ты, умная голова, думаешь, ты одинъ его по кофейной знаешь? А другимъ нельзя съ нимъ знакомыми быть? Онъ для моихъ дѣлъ нуженъ?

Только это не все. Разъ еще случилось въ клубѣ – да какой это клубъ? Такъ, притонъ для всякой шушеры – случилось въ третьемъ часу ночи, встрѣчаю я этого человѣка, онъ сильно выпивши, ко мнѣ спиной за столикомъ сидѣлъ – другому, тоже, видно, изъ этой компанiи и говоритъ: «А малявка-то наша разработалась! Ловкая бабенка». «Это что въ кассиршахъ служила?» «Да, сперва стѣснялась, путала, а теперь обошлась совсѣмъ».

Тутъ вдругъ на меня нашла тоска. Больше я отъ нихъ ничего не слышалъ, а такъ сумно у меня на сердцѣ сдѣлалось, что просто хоть бросай все да домой убирайся. Вышелъ я изъ клуба, иду пѣшкомъ, тихо было, звѣзды, на бульварахъ уже никого. Помню, мнѣ хотѣлось тогда далеко уйти за городъ и забыть все.

Понятно, Ольга Ивановна мнѣ ни въ чемъ не открылась; все жъ встревожилась. И съ этого самаго времени – случайно это или нѣтъ, не знаю, –

 

// 16

 

она стала мѣняться, и даже очень. Съ Львомъ Кириллычемъ сдѣлалась рѣзче, и со мной, и чаще у ней голова болитъ, похудѣла, – вижу, безпокоится, что-то скрываетъ. Только иногда скажетъ: «Ты безсердечный человѣкъ, Николай, тебѣ только бы за женщинами бѣгать, а кто съ тобой рядомъ, это тебѣ все равно». И почему-то особенно женщинами стала укорять. Я и такъ и сякъ, отчего мнѣ ничего не скажешь, – она одно твердитъ – не твое дѣло, да разныя непрiятности у ней, сплетни про нее распускаютъ, а больше ничего. Но между прочимъ, я замѣтилъ, что службой у Льва Кириллыча она стала пренебрегать, и денегъ у ней появилось больше, и даже, какъ и я, завела себѣ отдѣльную книжку. На ней тоже нѣсколько сотъ лежало. Такъ что, какъ я понималъ уже довольно давно, эти дѣла ей небезвыгодны были.

Подошло лѣто, и понятно, никуда мы изъ Москвы выѣхать не могли, а сидѣли на своей Садовой у Кудрина, да смотрѣли, какъ деревья распускаются. Правда, при нашемъ особнякѣ былъ отличный садъ, и выходилъ почти что къ Вдовьему дому. Льва Кириллыча вывозили въ креслѣ; я его каталъ по дорожкамъ, а онъ на все смотрѣлъ брезгливо, и на солнышко, и на зелень свѣжую, и какъ пролетки въ Москвѣ гремѣли ему не нравилось, какъ-будто даже обижало. Только разъ, помню, молчалъ онъ, молчалъ, (со мной вообще рѣдко разговаривалъ, не снисходилъ) – да вдругъ и говоритъ:

– Вы меня возите по этой дурацкой Москвѣ,

 

// 17

 

а порядочные люди теперь за границей, на морѣ… Впрочемъ, вамъ все равно за границей не бывать, какъ и мнѣ, нечего, значитъ и разговаривать.

Конечно, я никогда раньше о за границѣ не думалъ, и къ моему лакейскому положенiю это весьма мало подходило, но въ послѣднее время Ольга Ивановна стала дѣлать мнѣ намеки, и опять я не понималъ, къ чему это. Такiе намеки, что, можетъ, намъ придется изъ Москвы уѣхать и очень далеко, и будто бы это гораздо лучше, чѣмъ здѣсь оставаться. Меня это сбивало, а впрочемъ, я вдругъ на все махнулъ рукой, и такъ мнѣ казалось: ладно, что-то съ ней дѣлается, а что, мнѣ все равно.

И я попрежнему на бѣга ѣздилъ въ новомъ костюмчикѣ, въ соломенной шляпѣ. Два раза въ Царицинѣ былъ, пилъ пиво въ лѣтнемъ саду и интрижку завелъ съ тамошней дѣвицей. И, конечно, чему быть, того не миновать, и какъ я ни хорохорился, не миновали мы съ Ольгой Ивановной, что намъ назначено было.

Помню, поѣхалъ я на бѣга, и на извозчикѣ развернулъ газетный листокъ, – попалось мнѣ имя «Ласточка». Хоть я лошадей уже зналъ, рѣшилъ почему то на «Ласточку» эту ставить, – лошадка темная, зато много могутъ выдать. Только ввалился, двѣ минуты осталось до заѣзда, беру билетъ, въ ординарѣ. Даже дураку ясно, первымъ долженъ быть «Князь Игорь». На прямой шина лопается, сбой. Стала «Ласточка» съ «Мамзелью» рѣзаться, и на полголовы у бесѣдки ее обошла. Я взялъ триста.

 

// 18

 

Обѣдалъ, понятно, у Яра, потомъ въ Акварiумъ, вернулся домой въ третьемъ часу – свѣтать начинало. Такъ. Понятно, выпивши, думаю, Ольга Ивановна сейчасъ меня точить начнетъ. Вхожу я въ нашу комнату, она на постели сидитъ, вся синяя, виски себѣ руками жметъ. «Что ты?» говорю. «Больна?» Молчитъ. «Да что съ тобой, случилось, что ли?» Опять молчитъ, только письмецо мнѣ подаетъ. Что за дьяволъ такой, думаю? И что жъ въ этомъ письмецѣ написано: что вотъ ей, Ольгѣ Ивановнѣ такой-то, объявляется партiей смертный приговоръ. Я на дыбы. Какой партiей? За какiя провинности.

– Я, отвѣчаетъ, тебѣ этого раньше сказать не могла – и легла ничкомъ на постель, уши руками прикрыла, точно я ее бить собирался.

Потомъ стала плакать и меня упрекать, что я ее не люблю, по женщинамъ бѣгаю, одну оставлю, а ее всѣ обижаютъ. Нѣтъ, думаю, погоди. Сѣлъ я къ ней на постель, ноги дрожатъ, погоди, думаю: все узнаю.

– За что жъ убить тебя грозятся?

– За то, за то… – вдругъ она вскочила, и глаза у ней засверкали, какъ у дикаго хоря: вышло бы, – богатыми бъ были, за то, что я ихъ кругомъ пальца вотъ какъ обертывала, а они думали, я ихняя!

И опять она распалилась, что дѣло у ней сорвалось, и со злобой, съ сатанинской яростью все мнѣ выложила: что правда, втерлась она въ партiю къ политическимъ, и въ охранное отдѣленiе

 

// 19

 

поступила, и все въ гору шла, народу порядочно повыдала, къ осени повышенiе должна была получить, а теперь все пропало, потому что узнали. И опять она въ отчаянье впала, что вотъ ее не сегодня, завтра убьютъ. Охъ, и ночь же эта была!

Хоть никогда я Ольгу Ивановну душевной любовью, съ уваженiемъ, съ жалѣнiемъ на любилъ, но когда она мнѣ это разсказала, прямо скажу: бездна у меня подъ ногами разверзлась.

Чтобы съ Іудой предателемъ въ одной постели спать, этого я никогда не ждалъ. Но тутъ-то и началось. Она это сейчасъ же поняла, а какъ была женщина цѣпкая, то меня выпускать ей совсѣмъ не подходило. Сначала она мнѣ въ ноги, чтобы ее убить будто, и потомъ ползала какъ гадъ, руки цѣловала, а потомъ еще лучше устроила – женскую свою силу противъ меня пустила, – и какъ была разгорячена, да и я взбудораженъ, то ей это очень даже удалось. И въ этомъ самомъ дѣлѣ топили мы оба себя, какъ въ винѣ, – она позоръ свой и страхъ, я – смятенiе и гордость, остатки, что во мнѣ было еще человѣческаго. Понималъ я, тутъ моя гибель настоящая начинается. И точно провалился куда – заснулъ.

А проснулся другимъ человѣкомъ. Ольга Ивановна опять вкругъ меня хлопотала: дѣловитая была женщина, и на личикѣ ея миловидномъ опять заботы были, такъ и кипѣло, и варилось въ ней опять – что вотъ, молъ, надо какъ-нибудь вывертываться. А я, напротивъ, совсѣмъ воли лишился.

 

// 20

 

Точно рыба на берегу: треплю хвостомъ, а дышать нечѣмъ, и все равно, съ мѣста не сдвинешься.

Въ этотъ день я совсѣмъ Льва Кирилловича не видѣлъ, и не показывался къ нему, а уѣхалъ изъ дому, опять былъ на бѣгахъ, напился, и весь свѣтъ, вся Москва мнѣ теперь другими казались. Какъ море по колѣно. Вѣдь, такъ сказать, я все жъ таки предателемъ еще не былъ, а мнѣ мерещилось, что я теперь что угодно могу сдѣлать, не только что котомъ стать, а на всякое преступленье пойду, потому въ чужой я власти, въ грѣховной, и мнѣ все равно, пропадать – такъ сейчасъ ли, или еще когда, – все равно.

Вечеромъ, когда вернулся, встрѣчаетъ меня Ольга Ивановна, глаза у ней сухiе, горятъ, и вся она не своя, будто въ другомъ мѣстѣ присутствуетъ, а здѣсь одна ея видимость. Я очень хорошо понялъ: бѣгалъ хорь цѣльный день, придумывалъ, и теперь вотъ онъ, готовъ.

Такъ оно и вышло. Вѣрно, придумала, да еще что!

Увела меня въ комнатку, дверь на крюкъ, и говоритъ: здѣсь оставаться намъ нельзя, бѣжать надо, за границу. Денегъ мало. Это не бѣда. Все она разсудила. Вынула револьверъ, на меня навела. Если, говоритъ, проболтаешься, или помочь не захочешь – мнѣ терять нечего, живымъ не выпущу. Я слушаю, молчу. Не испугался нисколько, знаю, все равно: какъ она скажетъ, такъ и сдѣлаю.

А надумала малявка такъ: у Льва Кириллыча

 

// 21

 

въ столѣ, на ключъ запертомъ, процентныхъ бумагъ и деньгами хранилось тысячъ на двадцать.

Ключъ этотъ онъ подъ подушкой хранилъ, и спалъ довольно чутко. А послѣднiе дни сталъ, чтобы отъ безсонницы избавиться, понемногу морфiю принимать. Какъ онъ въ двѣнадцать задремалъ, долженъ я къ нему прокрасться, и морфiю въ рюмку всыпать, чтобъ ужъ не проснулся. Потому это я именно сдѣлаю, что у мужчинъ нервы крѣпче, видите ли. А она – вдругъ испугается и все испортитъ!

Я не помню словъ, какими она мнѣ это говорила. Можетъ, потому, что такихъ словъ и нельзя запомнить. И даже я предполагаю – не была ли Ольга Ивановна, когда револьверомъ грозила и планъ свой разсказывала – не была ль она просто сумасшедшей въ это время. Бредъ свой (бредила, можетъ, отъ ужаса), – и мнѣ навязала. А что навязала, это вѣрно. Можетъ, разскажи она мнѣ это недѣлю назадъ, я бъ ее тутъ же, какъ суку паршивую, прихлопнулъ. А то, вѣдь, нѣтъ – сидѣлъ, слушалъ, ни слова не сказалъ. И день слѣдующiй точно во снѣ прожилъ, и ждалъ вечера, какъ особеннаго часа жизни, потому зналъ, тутъ рѣшается моя судьба. Ольга Ивановна тоже была особенная, точно вся въ одномъ, и ходила осторожно, чтобы скажемъ, не расплескать, что въ ней было.

Вечеръ наступилъ, звѣзды надъ садомъ нашимъ зажглись, а я какъ полоумный въ саду на скамеечкѣ сидѣлъ, и часу ждалъ. Помню, когда о двадцати тысячахъ думалъ, которыя у Льва Кириллыча

 

// 22

 

въ столѣ лежатъ, то по всему тѣлу проходило мучительное, сладкое чувство. Что говорить: я эти двадцать тысячъ очень хотѣлъ получить, и одной Ольгой Ивановной всего не объяснишь. Мнѣ за границу хотѣлось, въ рулетку играть, миллiонъ выиграть, а что больнымъ однимъ старикомъ меньше будетъ, да еще такимъ, какъ Левъ Кириллычъ, – право, мало это меня касалось.

И когда я такъ въ саду сидѣлъ и ждалъ, мнѣ показалось, что теперь ужъ никакая сила меня не можетъ удержать, – разъ случился во мнѣ этотъ переломъ, – конецъ. Шелъ я какъ въ пропасть въ эту комнату Льва Кириллыча. Дѣло прошлое, могу сознаться, наслажденiе великое было – чувствовать, что вотъ сейчасъ, сейчасъ… и уже не вернешь. Убiйца, воръ! Голова кружится.

Ольга Ивановна сидѣла у себя въ комнатѣ, будто и ничего произойти не должно было. Опять я не могу сказать, въ здравомъ умѣ была, или нѣтъ. А я черезъ балконъ прошелъ, дверь балконную притворилъ на шпингалетъ, и на цыпочкахъ мимо отворенной двери ко Льву Кириллычу прокрался. Левъ Кириллычъ лежалъ на спинѣ, спалъ. Я изъ гостиной – въ коридоръ. Войти долженъ былъ изъ коридора, чтобъ, если онъ глаза случайно раскроетъ, то меня не увидѣлъ бы. Такъ все и сдѣлалъ. Лежитъ. Тишина въ домѣ мертвая, по Москвѣ пролетки гдѣ-то гремятъ, гдѣ-то очень далеко.

Подошелъ я къ самой коробочкѣ съ морфiемъ, – кости и голова на ярлыкѣ, при свѣтѣ ночника увидѣлъ, – вздохнулъ, руку протянулъ, и

 

// 23

 

вдругъ… почувствовалъ, что какъ раньше ничѣмъ меня нельзя было остановить, образумить, такъ сейчасъ нельзя заставить этотъ порошокъ въ руку взять. Постоялъ, повернулся, и тихо, дѣловито, какъ Ольга Ивановна со мной говорила, прошелъ въ ея комнату. Она встала – спрашивала, значитъ, сдѣлано ль. Я ничего не сказалъ, пальто надѣлъ, потомъ спокойно, точно мной тоже другой кто управлялъ – изо всей силы ударилъ по лицу Ольгу Ивановну. Я былъ тогда силенъ. Она упала, а я вышелъ.

 

ІІ

 

Пошелъ я по Садовой медленно, къ Тверской. Разсвѣтъ занимался. Я шагаю, и такъ усталъ, что насилу ноги двигаю. Но покой на меня нашелъ удивительный. Такъ бы и ушелъ, сколь можно дальше, въ поле бы выбраться, лечь на спину, и просто такъ, полежать.

Тутъ на меня ужасъ напалъ. Хорошо въ полѣ лежать, у кого ничего нѣтъ на совѣсти, кто сердцемъ чистъ. Ну, а кто преступникомъ, убивцемъ сталъ, – тому какъ? Чуть я не побѣжалъ бѣгомъ. Мнѣ померещилось, то-есть, что Льва Кириллыча я отравилъ, и съ Ольгой Ивановной въ предательскую шайку вошелъ, и Іудины сребреники получаю. На одно мгновенiе представилъ – похолодѣли виски.

И такъ, я, значитъ, по Садовой чуть не бѣгу,

 

// 24

 

и про себя твержу: «нѣтъ, нѣтъ, неправда это все, неправда».

И тѣмъ же утромъ, въ шесть часовъ, когда только буфетъ открылся, сидѣлъ я на Брянскомъ вокзалѣ и чай пилъ, про себя размышлялъ, какъ мнѣ быть. Теперь ужъ поспокойнѣй былъ, и понималъ, что ничего еще не случилось, и могъ нѣсколько умомъ пораскинуть. Значитъ, очень меня эта исторiя съ Ольгой Ивановной и Львомъ Кириллычемъ задѣла, и хоть жилъ я неправильно и развратно, все же это весьма меня встряхнуло.

Жизнь моя мерзостью показалась удивительной. Неужели жъ я, правда, такой ужъ котъ, супникъ и мошенникъ безпросвѣтный? Неужели жъ не могу честно устроиться, на тихой дѣвушкѣ жениться, жить въ своемъ углу, покойно, прилично? Ну, вѣдь, годенъ же я на что-нибудь, кромѣ бѣговъ да клуба? Тутъ гордыня моя всегдашняя заговорила. Нѣтъ, это еще мы посмотримъ!

И вотъ сидя, съ самимъ собой разговоры ведя, дошелъ я до очень простой вещи: Ольгу Ивановну я брошу, и всю свою жизнь прежнюю, а постараюсь по-новому устроиться, если можно, даже изъ Москвы совсѣмъ уѣхать, чтобы меньше соблазну, да, можетъ, гдѣ въ другихъ мѣстахъ и лучше будетъ.

День разыгрался веселый, солнечный, и когда я съ Брестскаго[1] вокзала шелъ по Тверской, представлялось мнѣ, что я теперь другой человѣкъ, весь вымытый, полегчавшiй, силы у меня сколько хотите, а вотъ люди, солнце, тепло – это все от-

 

// 25

 

лично. Ольги же Ивановны замыслы меня не касаются.

И такъ я себя разжегъ, мнѣ и впрямь представилось, что я порядочный человѣкъ, и образованный даже. Вспомнилъ Андрея Иваныча, метранпажа, который меня въ дѣтствѣ грамотѣ училъ, и какъ Никитина когда-то читалъ. Опять стыдъ меня обуялъ, – вѣдь, за все время, что я въ праздности и сытости съ Ольгой Ивановной прожилъ, я ни одной книжки не прочелъ, даже въ газетахъ читалъ только про бѣга, да несчастные случаи, судебныя дѣла.

Чтобы все сразу измѣнить и вправду другимъ сдѣлаться, отправился я въ Народную Читальню, и спросилъ тамъ «Русскiя Вѣдомости»; сталъ читать, какъ люди за границей живутъ. Просидѣлъ такимъ манеромъ довольно долго, потомъ очень усталъ (ночь-то безсонную провелъ) и отравился въ ресторанчикъ закусить.

А въ этомъ ресторанчикѣ и судьба меня ждала новая, хоть я объ этомъ нисколько не думалъ: я встрѣтилъ знакомаго коммивояжера, съ которымъ немного по клубу, да по бѣгамъ былъ знакомъ (онъ изъ западнаго края, въ Москвѣ по дѣламъ бывалъ). Такой онъ былъ ловкiй, проборъ посередь головы, брелоки на животѣ, галстукъ пестренькiй, и всегда говорилъ, что въ Польшѣ все хорошо и дешево, а въ Москвѣ дорого и скверно.

Такъ же и тутъ, выпилъ онъ пива, развеселился, и сталъ Польшу расхваливать.

– А въ Варшавѣ панъ тоже не былъ? А Вар-

 

// 26

 

шава, а то – малый Парижъ, прошу пана. У васъ завтракъ рубль, а у насъ въ первомъ мѣстѣ семьдесятъ пять!

Говорилъ, говорилъ, очень разошелся, и когда выпили съ нимъ еще пива, то прямо сталъ въ Варшаву звать, и будто въ той же фирмѣ, гдѣ онъ работаетъ, помощникъ какъ разъ нуженъ для него, потому что дѣла съ Москвой растутъ.

– На другій день якъ въ Варшавѣ – сто въ мѣсяцъ, угодно? Сто чистенькими, это вамъ что-нибудь ужъ значитъ!

Очень онъ меня распалилъ, и тутъ же я рѣшилъ – ладно, дадутъ сто – хорошо, не дадутъ, все равно какую-нибудь работу да найду, къ тому же у меня триста рублей на книжкѣ уцѣлѣли, значитъ, первое время перебиться сумѣю.

Такъ я и сдѣлалъ, собралъ кой-какой свой скарбъ, Ольгѣ Ивановнѣ сказалъ, что мѣсто получилъ тутъ же въ Москвѣ, и, не долго разговаривая, уѣхалъ въ Варшаву. Понятно, глупо было первому слову полячка, котораго почти не зналъ, – довѣрять, но меня и самого чрезвычайно подмывало куда-нибудь подальше забраться.

Мѣста мнѣ въ Варшавѣ никакого не дали, очутился я на улицѣ. Пока деньги были – ничего, а потомъ стало круто. Я крѣпился, хотѣлось мнѣ на честную линiю выбиться, стать, значитъ, хоть пролетарiемъ, да чтобъ смѣло всякому въ глаза могъ смотрѣть.

И вотъ, это нелегко мнѣ давалось. Жизнью съ Ольгой Ивановной у Ѳаддеева я былъ избалованъ,

 

// 27

 

даже развращенъ. А въ чужомъ краю, безъ языка, достать сносную работу очень трудно. Получивъ же – надо ее удержать. Говорю это не въ свое оправданiе, а чтобы понятнѣе было, какъ я жилъ.

Кѣмъ, кѣмъ только я не перебывалъ въ западномъ краѣ! И посыльнымъ въ конторѣ, и на заводѣ служилъ, въ Гута-Банковѣ. И опять же, чѣмъ могъ я заниматься тамъ, кромѣ какъ чернорабочимъ дѣломъ, по шестидесяти копеекъ въ день? А прокатчики по два, по три рубля получали.

Развозилъ я въ Варшавѣ молоко на велосипедѣ, отъ фирмы, мылъ въ ресторанахъ окна, по полтиннику въ день, торговалъ на улицѣ игрушками, ходилъ съ рекламой за спиной, въ дурацкой одеждѣ. Просилъ и «на билетъ до границы», когда очень ужъ туго приходилось. А все же въ Москву не хотѣлось ворочаться, не было и въ Москвѣ мнѣ пристанища. Объ Ольгѣ Ивановнѣ не могъ спокойно вспомнить.

Такъ я пробился года полтора, – и сталъ слабѣть. Просто руки опускаются. Не удержусь, думаю, пропаду гдѣ-нибудь подъ заборомъ. И вотъ сталъ я опять опускаться. Началъ пить, стала мнѣ одна дѣвчонка помогать, словомъ – предстояла прежняя дорожка. Тутъ я свелъ знакомство со всякими людьми, а Варшава ими кишитъ. Были у меня жокеи, и биржевые зайчишки, и контрабантисты, и мошенники и даже один фальшивомонетчикъ. Самъ же я по фальшивымъ деньгамъ не работалъ, это скажу прямо.

Всѣ эти люди такъ норовили устроиться, чтобы

 

// 28

 

полегче, поприятнѣй жизнь скоротать, не обременять ее трудомъ и пóтомъ, а если завтра капутъ, такъ и ладно. Это для меня выходило очень подходяще, потому, правда, чего мнѣ было ждать завтрашняго дня? Впереди ничего не видѣлъ, значитъ – пропадай моя телѣга, всѣ четыре колеса.

Работая немного на контрабандѣ, я иногда и политическимъ способствовалъ, въ переправкѣ за границу. По случаю дѣлъ съ русскими политическими, сошелся я съ нѣкоторыми изъ польскихъ. Выпало мнѣ знакомство съ самыми что ни на есть отчаянными, называли они себя «анархистами-коммунистами». Говоря короче, въ родѣ разбойниковъ были. Большей частью изъ нашиихъ же, такихъ подонковъ, какъ я, состояли. Мнѣ же было это какъ разъ подъ стать. Удила ужъ тутъ я совсѣмъ закусилъ, опять въ болѣе легкую жизнь выбился; что со мной въ Москвѣ происходило, – совсѣмъ забылъ. Вино, женщины, деньги – вотъ стали три моихъ кита, хотя, не скрою, иногда нападали на меня приступы отчаянной тоски, будто волочу гирю въ сто пудовъ вѣсомъ, и все она тяжелѣй, съ каждымъ днемъ. Я предавался вину, и излишествамъ еще больше, но сколько ни кутилъ, и не безобразничалъ, никогда не было въ моей душѣ покоя, безъ котораго жизнь не имѣетъ и малейшей прелести. Въ это время я такъ себѣ иногда представлялъ, что какъ будто я полюбилъ честную дѣвушку, и она меня, я на ней женюсь, и живемъ мы, имѣя свое дѣло, независимо, порядочно. Даже больше скажу: во время своего бродяжест-

 

// 29

 

ва, по темнымъ дѣламъ, я встрѣтилъ на пограничной станцiи дѣвушку (она служила горничной въ дамской комнатѣ), которая какъ разъ этимъ мыслямъ соотвѣтствовала. Очень деликатная, тихая, и скромно себя держала. Звали ее Настасьей Романовной. Я было попробовалъ съ ней такъ и этакъ, но она меня быстро отшила. Это мнѣ тоже понравилось. Я мало очень такихъ видѣлъ раньше.

Однако же, надо было чѣмъ-нибудь питаться. Шайка наша утвердилась, окрѣпла, и мы занялись экспропрiацiями, то-есть грабежами.

Долженъ сказать – людей въ этихъ дѣлахъ убивать мнѣ не приходилось, но изъ товарищей кой-кто былъ ужъ въ крови, какъ, напримѣръ, Янъ Хщонщъ, нашъ предводитель. Сначала мы прикрывались революцiей, но скоро всѣ поняли, что никакой тутъ революцiи нѣтъ, просто мы для себя работаемъ, подъ благовиднымъ флагомъ.

Дѣйствительно, намъ повезло первое время, и изъ проходимцевъ мы вскорѣ вышли въ господа, прiодѣлись, въ первомъ классѣ стали ѣздить на работу, въ лучшихъ ресторанахъ бывали – однимъ словомъ, съ виду никакъ насъ нельзя было признать за разбойниковъ.

Но недолго такъ продолжалось, до того самаго ограбленiя на станцiи, о которомъ много писали въ газетахъ.

Это дѣло извѣстное. Мы напали на станцiю, куда артельщикъ только что привезъ деньги – вечеръ былъ темный, туманный. Связали начальни-

 

// 30

 

ка, взяли кассу, артельщикъ сопротивлялся – его убили, – и забравъ двадцать тысячъ, – бѣжали.

Опять же: убивать мнѣ не пришлось, но эту ночь сырую, огни на линiи, выстрѣлы, какъ потомъ за нами стражники гнались, а мы по картофельному полю бѣжали къ лѣсочку, и тоже отстрѣливались – этого я никогда не забуду, нельзя это забыть.

Трое нашихъ пропало тутъ же, четырехъ потомъ поймали, лишь я, да слесарь одинъ бывшiй, Квятковскiй, изъ всѣхъ и спаслись.

Товарищей моихъ по этому дѣлу повѣсили, мнѣ же досталось пять тысячъ, которыя я сумѣлъ урвать во время бѣгатсва, и потомъ спряталъ.

Какъ я убѣжалъ, какъ меня шальная пуля не догнала, этого я не знаю, и потомъ мнѣ иногда казалось, что напрасно и не влѣпили мнѣ сзади заряда. Какъ теперь посмотрю, значитъ, былъ такой смыслъ. Значитъ, нужно мнѣ было черезъ все пройти.

Пять тысячъ деньги немалыя. Раньше, можетъ, я бы ихъ прокутилъ, да тутъ опять со мной что-то произошло. То ли еще силы, здоровья во мнѣ было достаточно, и не хотѣлось совсѣмъ пропадать, то ли подѣйствовало, что товарищей, кого поймали, повѣсили тотчасъ, только вдругъ бросилъ я Варшаву, и всю компанiю, съ которой послѣднее время якшался, и уѣхалъ на прусскую границу.

Понятно, прямо въ городокъ гдѣ жила Настасья Романовна.

Тутъ во мнѣ и отозвалось, что отецъ мой, хоть

 

// 31

 

и не по настоящему, все же торговлей занимался: рѣшилъ я сгоряча за дѣло взяться, зажить какъ слѣдуетъ. Какъ разъ и вышло, что въ этомъ городѣ буфетъ при станцiи передавался, и при буфетѣ меблированныя комнаты. Эти комнаты существовали для того, что случалось, поѣзда съ нѣмецкой границы съ нашими не совпадали, и значитъ, выходило, что кто въ Россiю возвращался, оставались тутъ ночевать. Граница эта не главная, не то, понятно, что Александрово или Вержболово, а все же дѣло это было довольно выгодное, могло давать хорошiй профитъ.

Выждалъ я, пока затихла исторiя съ грабежомъ, и снялъ тотъ буфетъ, и меблированныя комнаты. Тутъ же я посватался къ Настасье Романовнѣ.

Какъ ужъ я говорилъ, Настасья Романовна была дѣвушка скромная, деликатнаго и даже нѣжнаго вида, собой миловидная. Происхожденiе ея не совсѣмъ обычное, а именно, барышня одна, возвращавшаяся изъ-за границы, потеряла паспортъ, провела здѣсь три дня; пока насчетъ паспорта справки наводили, съ офицеромъ пограничной стражи согрѣшила. Родила она дочку въ Гродно, а сама умерла. Дочь къ отцу вернули, онъ не отрекся, и тутъ же ее устроилъ у одной женщины, и даже платилъ ей, а потомъ и его перевели. Она же осталась на той самой станцiи, откуда получила начало жизни.

Эта самая барская порода въ Настасьѣ Рома-

 

// 32

 

новнѣ очень даже меня прельстила; понятно, не одно это. Что-то въ ней такое было, – движенiе тѣла, поступь, губы влажныя и огонь скрытый, я все же чувствовалъ его – это все и раскаляло меня до послѣдней степени. Въ скромности ея, какъ будто робости, покорности я такое видѣлъ, что у меня ноги дрожали.

Не умѣю сказать и, признаться, не размышлялъ тогда, нравлюсь ей, или нѣтъ, меня одно разбирало, какъ бы ее добиться, а безъ брака, я понималъ, она ко мнѣ не пойдетъ, потому силу свою женскую знаетъ. Я же былъ уже буфетчикомъ, человѣкомъ состоятельнымъ, любилъ ее звѣрски, это тоже она видѣла, былъ собой недуренъ, горячъ: ей, однимъ словомъ, полный смыслъ за меня выходить.

Она и вышла.

Такимъ манеромъ сдѣлался я вдругъ женатымъ и солиднымъ человѣкомъ, не смотря, что чуть не вчера еще разбойникомъ былъ. И какъ сами понимаете, не могъ себя просто, покойно чувствовать. Настасья Романовна превзошла, чего я отъ нея ждалъ, и до того меня доводила, что кажется, такъ бы ее и разорвалъ на части во время любви. Совсѣмъ я какъ пьяный или безумный отъ нея былъ. И съ каждымъ днемъ я сильнѣй чувствовалъ, какъ въ нее въѣдаюсь, какъ нельзя отъ нея оторваться, точно она оборотень какой, упырь, которому меня же и съѣсть надлежитъ. А она ходитъ себѣ весь день невинно, глазки потупивъ, въ

 

// 33

 

работѣ мнѣ помогаетъ по буфету, и только иногда блеснетъ у ней во взорѣ такое, что отъ ея скромнаго вида весьма далеко.

Я же у стойки стою, за кассой, за огромнѣйшимъ самоваромъ наблюдаю, и когда она вблизи меня проходитъ, холодѣю. Да и вообще, какъ уже сказалъ я, не было мнѣ покою. Дѣла шли очень порядочно, кухню я улучшилъ, и проѣзжающiе весьма оставались довольны – особенно свѣжей рыбой, которой доставку я устроилъ. Много у насъ столовалось пограничныхъ офицеровъ, и господа жандармы. Не скрою – каждый разъ, какъ увидишь синiй околышъ этотъ-то и кажется: ну, голубчикъ, по твою душу, пожалуйте-ка въ тюремный замокъ, а оттуда на перекладину, на качели воздушныя. И главное, я понималъ что это вѣрно, что коли моихъ товарищей вздернули, почему же и меня нѣтъ? Чѣмъ я меньше ихъ заслужилъ? А потомъ смѣялся надъ собой, издѣвался, что я трусъ, дуракъ, байбакъ. Ну, было и было, а теперь концы въ воду, въ живыхъ-то никого не осталось, и меня при ограбленiи никто не видѣлъ, стало быть – откуда жъ меня опознать могли?

И тогда я напускалъ на себя веселость, даже наглость такая во мнѣ появилась, что я со знакомымъ жандармскимъ капитаномъ объ этомъ самомъ ограбленiи разговоръ завелъ. «Да», сказалъ: «деньги-то не всѣ нашли, пять тысячъ пропали, вѣрно, одинъ голубчикъ все жъ таки утекъ, не отвертится».

 

// 34

 

А я посмѣиваюсь, говорю:

– Разумѣется дѣло. Вздернутъ.

Такъ-то вотъ я кощунствовалъ, можно сказать, а самъ Настасьи Романовны немного боялся. Ходитъ она, работаетъ около меня чисто, тихо, а у самой все такая улыбочка, – что это, молъ, одна видимость, а тебя со всѣми твоими штуками я наизусть знаю. Ничего отъ меня не скроешь.

По правдѣ говоря: другъ съ другомъ мы цѣлый день, спимъ вмѣстѣ, взгляду ея каждая моя жилочка открыта, и когда я поблѣднѣю, когда тоска на меня находитъ, – ничего этого нельзя утаить: ужъ про то не говорю, что во снѣ станешь бормотать – сны же у меня всегда были безпокойные, а это время особенно.

И я тоже присматривался къ Настасьѣ Романовнѣ, къ ея поступи мягкой, теплотѣ, что въ ней была, и думалъ: а что, если бы она узнала, на какiя деньги я этотъ буфетъ содержу? Что бъ она сказала? Это загвоздка была для меня, и положивъ руку на сердце, ничего я тутъ не могъ отвѣтить.

Какъ-никакъ, прожили мы зиму, а въ мартѣ весна ужъ открылась, въ западномъ краѣ она раньше нашей, московской, бываетъ. Стало у насъ больше пассажировъ: передъ Пасхой многiе изъ столицъ за границу ѣздятъ отдыхать. Смотришь, бывало, на эти скорые поѣзда, что богатыхъ людей, спокойныхъ, довольныхъ, въ чужiя страны везутъ, даже завидки возьмутъ. На лицахъ у нихъ написано: мы, молъ, порядочные люди, сколько надо за зиму поработали, деньжонки есть, а те-

 

// 35

 

перь ѣдемъ жизнью пользоваться, потому мы не какiе-нибудь, не шушера, а настоящiе. И они на меня тоже тоску нагоняли. Хотѣлось мнѣ тогда тоже въ поѣздъ сѣсть и куда-нибудь на край свѣта уѣхать, напримѣръ, въ Южную Америку. Тутъ я вспоминалъ, какъ бывало Ольга Ивановна читала въ газетахъ о разныхъ кассирахъ, мошенникахъ, которые, взявъ большой кушъ денегъ, за границу скрывались. Помню, когда она это читала, мнѣ было чудно, и очень я себя далеко отъ этихъ людей полагалъ, а вотъ теперь оказывается, самъ какъ разъ такой, даже хуже, и еще тѣмъ хуже, что и цапнулъ-то немного.

Между прочимъ, здѣсь я имѣлъ одну встрѣчу. Однажды, вижу, несутъ на носилкахъ человѣка, четверо носильщиковъ, за носилками дама, хорошо одѣтая, въ сѣромъ костюмѣ: это – значитъ, только что изъ Москвы поѣздъ пришелъ, и больного старика къ заграничному перетаскиваютъ. Смотрю, знакомое что-то. Ближе подходятъ – ну, конечно: Левъ Кириллычъ и Ольга Ивановна. Значитъ, на воды, наконецъ, собрался. Я за самоваръ нашъ огромнѣйшiй укрылся, но тоже, помню, какъ бумага сталъ бѣлый. А тутъ какъ разъ Настасья Романовна со своимъ невиннымъ видомъ:

– Взгляните, говоритъ, Николай Ильичъ, какого слабаго человѣка, а тоже лѣчиться везутъ!

Сама смотритъ на меня, и видитъ, какъ я смутился, и улыбается:

– А вы, говоритъ, даже и взглянуть не желаете.

 

// 36

 

Боже мой, прости мнѣ мои прегрѣшенiя, но не удержусь, все же, не сказать: иногда эта самая ея улыбочка изъ себя меня выводила – будто надо мной насмѣшка.

Ну, вообще наша жизнь съ Настасьей Романовной не очень-то ладилась, какъ и надо было ждать, понятно. Я на жену просто смотрѣлъ: взялъ, купилъ и готово. А того я не соображалъ, что человѣка-то купить трудно. И Настасья Романовна, хоть и жила, и спала со мной, мнѣ только по видимости принадлежала, а сердце у ней было свободно: меня она ни крошки не любила, это я понималъ. Такъ что мысль моя – на тихой, на любящей дѣвушкѣ жениться и съ ней счастливо жить – это все только по внѣшности исполнилось, а въ середкѣ пустое мѣсто.

Понятно, что я такое былъ? Буфетчикъ, хамъ. А у насъ на станцiи и пограничники, и жандармы – нѣкоторые даже собой видные офицеры. Бабье жъ дѣло такое, что военный для нихъ орелъ, и сразу къ себѣ располагаетъ. И изъ нихъ кто побойчѣй, поопытнѣй, тоже могъ въ Настасьѣ Романовнѣ ея природу разобрать, а на это всѣ, вѣдь, падки, дѣло извѣстное.

Однимъ словомъ, явился тутъ поручикъ Бабанинъ, жандармъ – рослый, розовый, усики черные; какъ пришлось мнѣ въ жизни замѣтить, довольно часто бываютъ жандармы такiе розовые и упитанные, особенно въ молодости.

Сталъ онъ и такъ и сякъ, къ буфету очень зачастилъ, бывало, выйдешь зачѣмъ наверхъ, въ

 

// 37

 

меблированныя комнаты, спустишься потомъ – онъ ужъ у стойки, съ Настасьей Романовной любезничаетъ, и со мной за панибрата, точно я ему родственникомъ довожусь. Меня это злило. Молчу, крѣплюсь, на шуточки его не отвѣчаю, свое дѣло дѣлаю, а у самого закипаетъ. Настасья Романовна это понимала, очень хорошо, и со мной какъ нарочно еще ласковѣй, такъ овечкой и лебезитъ. Меня же провести трудно, и скажу такъ: къ тяжелымъ мыслямъ, что меня одолѣвали съ тѣхъ поръ какъ на вокзалѣ поселился – прибавлялись теперь новыя. Сталъ я задумчивѣй, угрюмѣй. На меня нападала тоска, и теперь я не могъ отъ думъ оторваться, отъ думъ о своей жизни. Прежде, какъ ляжешь, сразу засыпалъ, а теперь нѣтъ: рядомъ Настасья Романовна, спитъ, во снѣ чему-то улыбается. А мнѣ мерещится – это поручикъ Бабанинъ ей снится. И я на нее смотрю, мнѣ тоже жутко дѣлается, будто, чую я, эта женщина тоненькая – и есть моя погибель. Страсть я къ ней чувствую звѣрскую, точно она еще невинная дѣвушка, и ненависть такую: вотъ, кажется, взялъ бы ее да тутъ же и задушилъ. И даже мнѣ представляется, какъ шейка ея слабая подъ моей лапой хруснетъ. «Что жъ, моя жена – будетъ гулять – задушу. И ничего такого нѣтъ. Я ее изъ горничныхъ взялъ, женился, самъ кромѣ нея ни на кого не гляжу, а она съ жандармомъ будетъ путаться?» Сядешь, бывало, въ одномъ бѣльѣ, на постели, голову руками сожмешь. «Не любитъ, стерва, обманула, какъ замужъ шла». «Да развѣ спрашивалъ ее, любитъ ли»? «Все

 

// 38

 

равно, коли замужъ выходишь, должна своему мужу вѣрной быть, и любить его». Тутъ ужъ поймешь, что глупости болтаешь, какъ есть на постель повалишься и лежишь какъ колода, съ пустой головой. Потомъ лампадку зажжешь, поставишь передъ иконой свѣчку. Молиться хочется, да не выходитъ ничего. Трудно, видно, такому, какъ я, очиститься.

А у меня, кромѣ Настасьи Романовны, еще мука была, тоже меня изводила. Тѣ несчастныя деньги, что на мою долю выпали, не всѣ были кредитками. Тысячный билетъ одинъ затесался туда, государственной ренты. И продать я его не смѣлъ, по той причинѣ, что его номѣръ извѣстенъ былъ, – значитъ, предлагать его опасно. Я хранилъ этотъ самый билетъ очень аккуратно, и до чрезвычайности жегъ онъ мнѣ всегда руки. Главное же, долженъ былъ я его отъ Настасьи Романовны прятать, сами знаете, что за народъ бабы, а тутъ чѣмъ, вѣдь, дѣло пахло. Совсѣмъ же его разорвать тоже духу нехватало, – думалъ, пройдетъ время, какъ-нибудь черезъ жида или контрабандиста спущу.

Между тѣмъ, сталъ я насчетъ жены анонимныя письма получать. Понятное дѣло, разные тамъ «доброжелатели». Сперва понемногу, потомъ прямо дѣлали объясненiе, чтобы, молъ, за женой присматривалъ, у нея съ поручикомъ Бабанинымъ дѣло есть. Я сперва промолчалъ, потомъ къ Настасье Романовнѣ. Та въ слезы, на икону божится, что это враги наши подстраиваютъ, а сама дро-

 

// 39

 

житъ, и чую я – боится. Была она блудливая женщина, стало быть не изъ храбрыхъ.

Я ей прямо говорю; хоть и стараюсь сдержаться:

– Если только, Настасья Романовна, это правда, то ужъ знайте, я не потерплю. Какъ хотите, даромъ вамъ не пройдетъ.

И должно, правда, видъ у меня былъ страшный, снова она мнѣ поклялась, что ничего не было, и не будетъ ничего.

Только я съ этого дня замѣтилъ, что и ко мнѣ она перемѣнилась. Бояться меня стала, и еще больше ненавидѣть, хоть и старалась это скрыть. И что промежду нами, какъ у мужа съ женой, тоже для ней сдѣлалось противно, но она покорялась, а только я понималъ, что она отъ меня и вовсе отошла.

Я, понятно, тутъ совсѣмъ неправъ былъ, но меня это еще пуще ожесточало. Нарочно, бывало, къ ней пристаю, свою мужнину власть показываю. А она – покорна-то покорна, ни въ чемъ упрекнуть не могу, а чувствую – нѣтъ, все-таки что-то неладно. Выйдетъ изъ дому на полчаса, сейчасъ у меня мысли – гдѣ была, да не встрѣтилась ли, да то, да се.

И такая жизнь, понятно, меня очень изводила. Мнѣ еще далеко тридцати не было, а меня полагали много старше, и мнѣ самому представлялось, что живу я чрезвычайно давно, и вижу весьма мало радости. Даже мое дѣло, по буфетной части, изъ чего я надѣялся большую пользу имѣть – и

 

// 40

 

это меня теперь мало занимало. Конечно, хорошо буфетъ имѣть и деньги наживать, когда о перекладинѣ не думаешь, билета тысячерублеваго не прячешь, и жена съ тобой рядомъ любящая, вѣрная. А какъ у меня было – не приведи Богъ никому.

И въ это самое, трудное время, Господь посѣтилъ меня. Тяжело объ этомъ говорить, да ужъ разъ взялся – надо.

Лѣто выдалось удивительно жаркое, просто на рѣдкость. Съ пассажирами случались обмороки, у насъ въ буфетѣ скисало молоко, я ходилъ въ люстриновомъ пиджакѣ, и воротникъ крахмальный на мнѣ намокалъ. Настасья Романовна отъ усталости вся потемнѣла; подъ глазами круги появились, и лишь поручикъ Бабанинъ въ бѣломъ своемъ кителѣ ходитъ какъ ни въ чемъ не бывало. Писемъ я больше не получалъ, но почему-то теперь окончательно увѣрился, что у Настасьи Романовны съ Бабанинымъ все есть. Я отмалчивался, а самъ чуялъ, какъ во мнѣ растетъ страшная сила. Что ни день, меня самого пуще она томитъ. Даже преслѣдовать стала меня одна мысль: какъ Настасья Романовна съ Бабанинымъ любовью наслаждаются. И тутъ же себѣ вопросъ задаю: да когда же, гдѣ? И самъ понимаю, что негдѣ, а все меня это точитъ. Наконецъ, вскорѣ послѣ Казанской, рѣшилъ я такую штуку продѣлать, чтобы ихъ на свѣжую воду вывести: уѣхать на день изъ нашего городка.

У меня и предлогъ хорошiй былъ: будто ѣду ящикъ въ банкѣ завести, куда деньги буду класть.

 

// 41

 

Сказалъ я Настасьѣ Романовнѣ, что ворочусь на другой день, тамъ, будто, переночую. А мнѣ, и правда, въ ближнiй городъ надо было съѣздить, потому страшно становилось билетъ этотъ у себя держать: ну, какъ Настасья Романовна его подсмотритъ, мало ли что можетъ выйти?

Пошелъ я къ двѣнадцатичасовому поѣзду собираться, открылъ ключемъ ящикъ, гдѣ лежалъ билетъ, въ это время меня кликнули. Я притворилъ, а на ключъ не заперъ. Сбѣжалъ въ низъ, принялъ отъ мясника счетъ, и опять наверхъ. Вижу, сидитъ у стола Настасья Романовна, ящикъ отодвинула, и билетъ держитъ:

– Какая, говоритъ, бумага прiятная: точно лакомъ покрыта. Номеръ пять тысячъ двадцать восьмой.

И нагнулась, цифры разсматриваетъ.

Я, видимо, въ лицѣ измѣнился, потому что она сказала.

– Что это вы, Николай Ильичъ, я не маленькая, билета вашего не разорву.

Я хриплымъ голосомъ говорю:

– Давай билетъ!

И вырвалъ его изъ рукъ, довольно грубо. Настасья Романовна вздохнула, встала, и молча изъ комнаты вышла. А у меня руки дрожали, когда я этотъ билетъ въ бумажникъ клалъ. «Стерва», думалъ почему-то: «Ахъ ты, стерва!»

Ящикъ я заперъ, внизъ спустился. Подошелъ поѣздъ, Настасья Романовна не вышла меня провожать. Мнѣ все равно было. Я сѣлъ въ вагонъ,

 

// 42

 

поѣхали. Жара въ купэ несосвѣтимая. Помню, ѣду я, и все мнѣ кажется, за нашимъ поѣздомъ другой летитъ, и въ другомъ кто-то ѣдетъ. Какъ мы на станцiи остановимся, насъ догонятъ, войдетъ онъ въ мое купэ. И вдругъ мнѣ тогда все стало представляться сѣрымъ, точно на весь Божiй мiръ тѣнь кѣмъ-то брошена, несмотря, что солнце свѣтитъ чрезвычайно ярко.

– Вѣрно, лѣса гдѣ-нибудь горятъ, помню, – сказалъ господину, который со мной ѣхалъ.

– Почему вы думаете?

А я отвѣчаю:

– Прежде, бывало, лѣтомъ воздухъ какой прозрачный, а теперь сѣро, дымно.

Онъ на меня съ удивленiемъ посмотрѣлъ.

– По-моему, говоритъ, и сейчасъ очень свѣтло.

Я молчу, ладно, думаю, можетъ, это я нездоровъ. Прiѣхали въ городъ, пошелъ я въ банкъ, нанялъ ящикъ, все это продѣлываю, подписываю; такъ какъ заявленiе давно послалъ, то ключи мнѣ уже готовы, въ стальной комнатѣ кладу свои бумаги, и билетъ этотъ, стою и смотрю на ящики, – всѣ они въ стѣну вдѣланы, и такъ мнѣ кажется, хорошо бы и меня самого въ такой ящикъ уложить, чтобы никогда оттуда не выйти.

Потомъ я въ гостиницу пошелъ, гдѣ рѣшилъ остановиться. Заказалъ себѣ обѣдъ, и водки къ нему полбутылки. Сижу я, обѣдаю, въ незнакомомъ мѣстѣ, не знаю зачѣмъ, водку пью, а въ глазахъ у меня Настасья Романовна какъ она у сто-

 

// 43

 

ла сидитъ, билетъ разсматриваетъ и говоритъ: «номеръ пять тысячъ двадцать восемь». «Скажетъ», думаю, – тяжело такъ, точно мыслямъ трудно двигаться: «обязательно любовнику скажетъ. Ну, ладно».

И чтобы страхъ я тутъ чувствовалъ – нѣтъ, никакого страху. Все равно мнѣ стало. Допилъ я водку, легъ спать. Граммофонъ гдѣ-то рядомъ игралъ, лакеи ходили по коридору, а мнѣ было все равно – и представилось, что теперь я другой человѣкъ, и какъ прежде жилъ, немного ужъ мнѣ осталось.

Я заснулъ очень крѣпко, и проспалъ до самаго вечера.

Мутный это былъ сонъ, и вдругъ въ восемь я проснулся, какъ ошпаренный, точно опоздалъ куда. Сердце у меня билось какъ бѣшеное, весь я въ поту, и ужасъ мной овладѣлъ, будто я что пропустилъ.

Отворяю окно – на задворки выходитъ, дѣтишки еврейскiе играютъ, солнце низко стоитъ, надъ пустыремъ золотится пыль: нѣтъ, ничего я не пропустилъ, напротивъ, рано мнѣ.

Я рѣшилъ домой вернуться съ двѣнадцатичасовымъ. Значитъ, времени довольно. Чтобы развлечься, пошелъ въ кинемотографъ, смотрѣлъ слоновъ въ Индiи, комическую, потомъ шпiонку Кору. Она соблазнила пограничнаго офицера, чтобы выдалъ планъ крѣпости. Онъ выдалъ, а потомъ спохватился, что сдѣлалъ – и къ полковому. Тотъ говоритъ: «догоняйте, а не догоните –

 

// 44

 

вотъ вамъ револьверъ, сами поймете, что вамъ дѣлать». И онъ съ товарищами въ автомобилѣ за ней мчится, а она отъ нихъ, тоже во весь духъ, къ нѣмецкой границѣ. Стрѣляютъ другъ въ друга, наконецъ, застава. Тѣхъ нѣмцы пропустили, этихъ нѣтъ. Не догнали, значитъ. Ну, онъ изъ револьвера пулю себѣ въ лобъ.

Очень меня эта картина взволновала, и не знаю, почему, только чувствую это про меня. И самъ не знаю, почему именно про меня, а представляется будто самъ я на автомобилѣ лечу, и хорошо понимаю, что мнѣ не миновать офицерской участи.

Выхожу изъ кинемотографа – еще горше мнѣ, чѣмъ когда входилъ. Иду по улицамъ, и самъ не знаю, зачѣмъ вышелъ за городъ, къ рѣкѣ. Пришла мнѣ тутъ мысль: мѣсто пустынное, песчаное, луна встала красная, блеститъ въ рѣкѣ – войти въ рѣку эту, и итти, итти, пока до дна не дойдешь. Нѣтъ, не пошелъ, не все додѣлалъ будто, погоди еще.

Сидѣлъ я на берегу, и въ душѣ у меня сухо было, пусто, тоже песчаная равнина. Кабы я молиться тогда могъ, пасть на землю передъ Господомъ и на всю окрестность рыдать – можетъ, и не было бъ, что произошло. Но не расплавилось мое сердце, оно было твердо и безплодно. Такъ же, вѣрно, и дiаволъ блуждалъ по пустынѣ, тосковалъ и безумствовалъ, прежде чѣмъ итти искушать Спасителя.

Тутъ поѣздъ невдалекѣ пролетѣлъ по насыпи, и я вспомнилъ, что мнѣ пора. Поплелся къ вокза-

 

// 45

 

лу и на вокзалѣ долго сидѣлъ, своего поѣзда дожидался. Онъ запоздалъ; былъ первый часъ, когда я выѣхалъ.

Чѣмъ я ближе къ дому подъѣзжалъ, тѣмъ больше въ себѣ силы какой-то находилъ. Даже мнѣ чудилось – тѣло мое легче стало – все силой наполнилось, и въ то же время волненiе меня разбирало страстное. Но думать я ни о чемъ не могъ, ни соображать, ни понимать не былъ способенъ.

У насъ въ буфетѣ огни приспущены, прислуги почти никого – ближайшiй поѣздъ въ четыре. Я прошелъ черезъ залу будто постороннiй, не хозяинъ, и прямо наверхъ поднялся, въ меблированныя комнаты, гдѣ мы съ Настасьей Романовной жили. Зналъ я – два номера заняты, остальные свободны должны быть. Но въ четвертомъ номерѣ – сразу я это понялъ, есть кто-то. Я, конечно, иду по коридору на цыпочкахъ, слышу вполголоса разговоръ за дверью и голоса знакомые. Мишка, коридорный, у себя храпитъ. Какъ собака сталъ я примѣтливъ. Сейчасъ къ замочной скважинѣ. Изнутри заперто, шепчутся, но, значитъ, не понимаютъ, что я здѣсь! Ничего не увидѣлъ, а ручка дверная духами пахнетъ, а, знаю я эти духи! Минуту постоялъ, какъ песъ, ручку обнюхивая, и не говоря ни слова, къ себѣ въ номеръ. Дверь незаперта, и все отъ Настасьи Романовны осталось, какъ раздѣвалась. Но постель не смята.

Такъ. Луна зашла за облако, душно, я окно отворилъ. И на улицѣ душно, въ болотѣ, за стан-

 

// 46

 

цiей, коростель кричитъ. Черезъ луну облачко длинное, темное протянулось. Я смотрю, кажется мнѣ – послѣднiй разъ коростеля слышу. Окна не заперъ, раздѣлся, легъ, лицомъ къ стѣнкѣ, – Настасье Романовнѣ мѣсто оставилъ поудобнѣй. Лежу, ничего не чувствую, точно меня нѣтъ. Бороду тронешь – чужая; лежу и лежу. Вдругъ, слышу, по коридору шаги. Босая идетъ. Огнемъ тутъ что-то по мнѣ прошло. Зналъ я эту поступь Настасьи Романовны, даже очень зналъ.

Вошла осторожно. Только было на постель сѣсть хотѣла, меня увидала – вскрикнула. – «Ничего, – говорю, это я раньше вернулся, чѣмъ думалъ». И лежу, молчу. Минуту она стояла такъ, будто ничего не понимала. «Что жъ, – говорю, – ложись». Вдругъ она вся съежилась, легла. Лежимъ, молчимъ, я все къ стѣнкѣ лицомъ. Она рядомъ, и слова не можетъ вымолвить, только сердце колотится, такъ что мнѣ слышно.

Мы лежали съ четверть часа, потомъ мнѣ надоѣло на боку лежать[2], я повернулся, и теперь луна уже на нее свѣтила, я лицо увидалъ, глаза.

– Гуляла, – говорю. – Съ Бабанинымъ.

Я тѣла ея не тронулъ. Ужасъ въ ней такой былъ, что больше я подобныхъ глазъ не видывалъ.

– Виновата, Николай Ильичъ.

Тутъ я рукой до плеча ея коснулся, голаго плеча, полудѣтскаго. Опять меня огнемъ жигануло. Думалъ я что, нѣтъ ли, не знаю. Рука сама вверхъ прыгнула, къ горлу, она рванулась, а я на-

 

// 47

 

валился, и все у меня вверхъ дномъ пошло. Помню только, вся моя сила въ пальцахъ сошлась, и горло ея я сжалъ тисками. Ну, конечно, металась. Но ужъ мнѣ рукъ разжать нельзя было. Крѣпко давилъ. Потомъ все это кончалось.

 

ІІІ

 

Забыть ли мнѣ эту ночь? Забыть ли минуту, какъ отвалилась назадъ голова Настасьи Романовны, и тѣло перестало биться? Думаю – не забуду никогда, и до гроба мнѣ съ этимъ жить. Буду все же продолжать.

Тихо было въ нашей комнатѣ. Вещи по мѣстамъ стоятъ, какъ обыкновенно, и взглянуть, даже ничего и не случилось, на постели Настасья Романовна, я передъ ней стою въ одномъ бѣльѣ. И такъ я довольно долго стоялъ, должно, плохо понималъ, въ чемъ дѣло. Потомъ вдругъ сталъ одѣваться. Одѣвался медленно, аккуратно, и все старался лучше галстукъ завязать. Помню, въ головѣ слова глупыя вертѣлись, никакъ не отдѣлаешься отъ нихъ: «тачка бачка перебачка, перебачка тачка-ка».

Подошелъ къ окну, высунулся, свѣжимъ воздухомъ сталъ дышать. Опять коростель кричалъ, но ужъ теперь другой. Звѣзды побѣлѣли. Сталъ въ полутьмѣ разбирать вывѣску на трактирѣ, довольно далеко. Потомъ думаю: «Ну, надо въ полицiю». А черезъ минуту: «нѣтъ погодимъ еще».

 

// 48

 

И опять вывѣску разбираю: «Треть-я-го, раз-ряда, съ прода-же-ю – пит-ей».

Тутъ, вѣрно, вродѣ бреда со мной началось. Я какъ будто не сплю, а мыслями не могу управить, точно во снѣ. Чепуха идетъ въ головѣ, шпiонка Кора, какъ она въ трактирѣ сидитъ, а ей говорю: «ай, молодецъ, ну и молодецъ шпiонка, прелесть». Потомъ еще что-то мнѣ сказать хочется, изъ окна, что ли, выйти, да это трудно. Тяжелая голова, никуда ее не дѣнешь. Или кажется, что лечу какъ курьерскiй поѣздъ, а остановиться не могу. «Куда это? Куда?» Хочу спросить. «Ничего, въ Южную Америку». «А какъ же моремъ?» «Ничего и моремъ проѣдемъ».

Наконецъ, собрался съ силами, глаза протеръ, и опять къ кровати подошелъ. «Ну, глупости, ну чего тамъ, это я свою жену убилъ, потому она съ другимъ гуляла». И опять я сѣлъ съ такимъ видомъ, будто что настоящее и правильное сдѣлалъ. «Вотъ теперь все и устроилось». Я ее поаккуратнѣй уложилъ, руки на груди, и все на нее смотрѣлъ. «Если бъ захотѣлъ, могъ бы и отказаться, скажу – умерла просто, своей смертью». «Нѣтъ, не къ чему, сдѣлано, такъ сдѣлано. Скажу: захотѣлъ, и убилъ. Что за это будетъ? Каторга. Только бы про билетъ не узнали, ну, билетъ теперь пропалъ, и зачѣмъ я его въ ящикъ клалъ? Обыскъ сдѣлаютъ – и конецъ. Скажутъ: откуда деньги? Такъ. А я что отвѣчу?»

Такимъ манеромъ я бормоталъ, сидя, и, кажется, все же на часъ заснулъ, тутъ же, въ одной ком-

 

// 49

 

натѣ съ покойницей, и все мнѣ представлялась то висѣлица, то глаза Настасьи Романовны изъ-за этой висѣлицы на меня взглядываютъ, и она говоритъ: «хорошiй билетъ, бумага прiятная. Номеръ пять тысячъ двадцать восемь». Еще Ольга Ивановна мнѣ являлась: въ воздухѣ передо мной точно въ окнѣ вагона проѣзжала, и пальчикомъ грозила, улыбаясь. «Левъ Кириллычъ кланяется, третьяго дня померъ, мнѣ пятнадцать тысячъ оставилъ. Не побрезгалъ бы тогда, былъ бы теперь богатымъ». «Вретъ, ничего онъ ей не оставлялъ,[3] а всего ей цѣна четвертной билетъ».

Утромъ, значитъ, ко мнѣ Мишка постучалъ, я отперъ. Помню, онъ назадъ попятился, вѣрно, не очень хорошо я выглядѣлъ.

– Да, говорю ему: Мишка, надо, молъ, въ полицiю сходить, я жену убилъ.

Мишка весь затрясся, потомъ въ комнату заглянулъ, увидалъ Настасью Романовну и опрометью вылетѣлъ.

А мнѣ, странное дѣло, послѣ Мишки стало покойнѣй. Точно въ головѣ немного поулеглось. Я подошелъ къ умывальнику, облилъ голову холодной водой, полотенцемъ вытеръ, причесался, и понимать сталъ лучше, что произошло. Опять къ Настасьѣ Романовнѣ – руку ея взялъ. Рука была холодная. Я на нее поглядѣлъ, и первый разъ жаль ее сдѣлалось. «Вотъ и убилъ, своего добился. Ужъ теперь не поправишь. Поздно».

 

// 50

 

Въ это время полицiя явилась, а скоро слѣдователь прiѣхалъ, допрашивать меня.

Я немного ужъ собой овладѣлъ, и ему все отвѣчалъ ясно, ни въ чемъ не таился.

Онъ спросилъ:

– Что же вы, и раньше объ этомъ думали, или теперь только дошли, сразу?

Я сказалъ:

– И раньше думалъ. Такъ думалъ, коли спутается съ другимъ, крышка. Я и ей это говорилъ.

– Хорошо. Такъ и запишемъ. А теперь я долженъ васъ арестовать.

Оффицiанты на меня смотрѣли, какъ меня съ двумя городовыми внизъ сводили, и всѣмъ по моему, страшно было меня видѣть. Я шелъ медленно, довольно спокойно, только трудно было ногами передвигать, потому, я очень усталъ. И на улицѣ на меня глядѣли – многiе здѣсь меня знали, но я не обращалъ вниманiя, шелъ по срединѣ улицы, какъ идутъ за гробомъ, да въ тюрьму, и подъ ноги себѣ смотрѣлъ, чтобы половчѣй на камни становиться.

Наконецъ, пришли въ тюрьму. Тюрьма наша, надо сказать, могла называться тюремнымъ замкомъ, потому, тутъ раньше замокъ былъ польскiй, съ башнями, рвами, и только лѣтъ сто ее для нашего брата приспособили, для арестантовъ. Помню, вошелъ я въ нее, сдали меня городовые подъ расписку, увидѣлъ коридоры эти, камеры, и про себя подумалъ: «Вотъ, значитъ, и она, и тюрьма».

Потомъ я снялъ свое платье, все это въ конто-

 

// 51

 

рѣ осталось, я надѣлъ арестантскую куртку и штаны, и мнѣ представилось, что сейчасъ мнѣ и голову обреютъ. Но, понятно, этого не сдѣлали, потому я не каторжный былъ, а еще подслѣдственный.

Первое время, какъ вошелъ въ камеру, ничего не могъ понять, очень много было такихъ какъ я, и молодые, и старые, въ одномъ углу ругаются, другiе на окнахъ сидятъ и кричатъ похабщину, вѣрно, въ женское отдѣленiе.

Двое играли въ карты, въ носы. На меня минуту поглядѣли, старикъ какой-то буркнулъ: «нашего полку», а потомъ про меня забыли.

Мнѣ это и лучше было. Я сѣлъ на нару, къ стѣнѣ прислонился – стѣна была, какъ сейчасъ помню, холодная. Прiятно къ ней голову привалить. Отъ усталости ли, отъ волненiй – все передо мной позеленѣло и поплыло. Я закрылъ глаза. Потомъ и вовсе опустился на нару, и тутъ ужъ все вверхъ дномъ заходило, и такая меня слабость одолѣла, – ни рукой, ни ногой двинуть. Я заснулъ. Спалъ скверно, все время меня какъ на кораблѣ качало, и въ башкѣ опять чепуха тянулась. Все-таки – спать, послѣ такого дѣла, какъ я сдѣлалъ – самое лучшее. Просыпаться хуже, – о, насколько хуже!

Я проснулся вечеромъ поздно, когда уже всѣ спали, въ камерѣ лампочка приспущенная едва свѣтила. Я вскочилъ, силы у меня было довольно, точно навожденiе это, въ которомъ я цѣлыя сутки прожилъ, ужъ прошло, и я теперь опять здоровый. Человѣка убилъ.

За ту ночь, первую въ тюрьмѣ, много могъ я

 

// 52

 

отдать дней, недѣль, только бъ не было ея. Потому, тутъ человѣкъ уже понимаетъ. Онъ не бредитъ, а заснуть не можетъ. Въ головѣ мельница вертится, кровь стучитъ, точно, правда, въ адскомъ огнѣ горишь. Хочешь о другомъ подумать – куда тамъ, затягиваетъ въ свое: вотъ Настасья Романовна входитъ, на постель ложится, вотъ плечо ея голое. Да, вѣдь это все прошло ужъ, было. Нѣтъ, не прошло, ты еще съ нимъ поживи. Вотъ – хряскъ, шейка ея хряскаетъ. «Да сама, чортъ возьми, съ Бабанинымъ спуталась, меня опозорила. Я жъ, вѣдь, ей говорилъ, предупреждалъ». «Номеръ пять тысячъ двадцать восьмой». Это ужъ жандармъ Бабанинъ говоритъ, обыскивая мой ящикъ въ банкѣ. «Билетъ украденный въ время экспропрiацiи на станцiи. Отлично. Господина буфетчика на перекладину». «Это ничего», я отвѣчаю: «Перекладина невысоко, я табуретку подставлю». «Выдернемъ, милый, выдернемъ!»

Вскакиваешь – нѣтъ, не бредъ, и никого нѣтъ, самъ съ собой говоришь. Ляжешь – все съ начала того несчастнаго дня: какъ въ поѣздѣ ѣдешь, въ банкъ входишь, считаешь билеты, домой ворочаешься.

Свѣтало уже, я сѣлъ на нарахъ, подперевъ руками голову, – и вдругъ мнѣ мысль пришла: «неужели всегда такъ будетъ? неужто не отпуститъ?» И тутъ мнѣ стало очень страшно, я понялъ, что такое смертная тоска, когда стѣны грызть можно.

Рядомъ старикъ проснулся. Икнулъ, посмотрѣлъ на меня мутнымъ взглядомъ и сказалъ:

 

// 53

 

– Маешься, парень? Ничего, помайся. По первому разу трудно. А я пятый разъ сажусь, ничего. Привыкъ.

Я на него смотрю и сказать ничего не умѣю.

– Я эти всѣ суды знаю, цѣна имъ грошъ.

Старикъ рукой махнулъ.

– Я самъ рязанскiй, а вонъ куды попалъ. – Болтуны, сволочь! Балаболки.

Онъ почесался, зѣвнулъ, и на другой бокъ перевернулся.

«Да, старикъ», думаю: «стало быть, приспособился. Ничего».

Вотъ и мнѣ привыкать приходилось, и я долженъ былъ черезъ то пройти, черезъ что до меня, да и послѣ тысячи людей прослѣдовали.

Съ этой ночи, должно, сталъ я настоящимъ арестантомъ. Первое дѣло, самъ я себѣ представлялся совсѣмъ другимъ, чѣмъ раньше былъ, на свободѣ. Не то что хуже или лучше, а другой, такой, какъ вокругъ десятки сидѣли. Второе – я много началъ думать, и все старался въ своей жизни такое понять, изъ-за чего я сюда попалъ.

Выходило такъ, будто очень она меня обидѣла, что сошлась съ Бабанинымъ, а я ее за это и хлопнулъ. Помню, когда я только ее подозрѣвать началъ, то, правда, такъ думалъ, и получалось у меня просто, ясно. А ужъ теперь это все мало мнѣ понятно было: «Вотъ, Льву Кириллычу морфiю хотѣлъ, было, подсыпать, – тамъ и никто не обижалъ, а чуть не подсыпалъ». «Ну, а когда съ Яномъ

 

// 54

 

грабить шли, – тоже за что-нибудь отмстить собирался?» Трудно мнѣ было отвѣтить. Понятно, прiятно себя изобразить такъ, молъ, за поругнанную мужнину честь воздалъ; если бы на этомъ остановиться, такъ и гораздо лучше бъ. А такъ просто себя звѣремъ признать очень даже было противно. Но покоя я не находилъ, – значитъ, сидѣло во мнѣ такое, чего я самъ не разумѣлъ.

И днемъ, и особенно по ночамъ, когда не спалось, занимался я такими размышленiями – что я: совсѣмъ пропащiй человѣкъ, или это только такъ, заблужденье одно. Опять голова болѣла, и горѣла; видъ у меня былъ разсѣянный, съ товарищами по тюрьмѣ я мало знался, сторонился ихъ, и вокругъ мнѣ какъ-то все равно было; идешь, напримѣръ, къ слѣдователю на допросъ, и на свѣтъ Божiй смотришь точно его и нѣтъ, больничнымъ садикомъ проходишь, на деревца взглянешь, или вечеромъ, какъ солнце садится, поля позлащаетъ – «ну, и Богъ съ ними, все равно».

Это очень тяжело, понятно, сталъ я какъ-то мертвѣть, себя все меньше за живого считать.

И не знаю, долго ли бъ такъ продолжалось, но тутъ вышло одно происшествiе, и меня очень встряхнуло, всего въ другую сторону толкануло.

Надо вамъ сказать, что въ нашей тюрьмѣ, какъ вездѣ, кромѣ уголовныхъ и политическiе были, и, какъ вездѣ, у политическихъ съ уголовными сношенiя шли постоянныя. Они намъ табачекъ иногда доставляли, новости разныя говорили, до нихъ это легче доходило, случалось, и листки разные

 

// 55

 

подбрасывали ихняго направленiя. Бывало и такъ, что если они чего требуютъ, мы поддерживаемъ, и обратно. Даже для сношенiй у насъ старосты были, съ нашей, и съ ихней стороны, и такъ мы устраивались, что на прогулкахъ, а то и въ камерахъ встрѣчались.

Разъ, значитъ, приходитъ къ намъ ихъ староста, барышня Марья Петровна, и говоритъ: у насъ троихъ къ висѣлицѣ приговорили, на слѣдующую ночь вѣшать, такъ мы протестъ сдѣлаемъ, присоединяйтесь. Дѣло наше правое, потому мы тоже за всѣхъ сюда шли, за народъ, то-есть. Наши дали согласiе.

Тутъ я впервые эту Марью Петровну увидѣлъ и помню, недобро почему-то на нее посмотрѣлъ. Дѣвушка тихая, аккуратная, видно, что за другихъ старается, и сидитъ за другихъ, – очень ужъ отъ нашего брата, записного, далеко все это. «Жалѣетъ насъ небось», такъ я думалъ. «Что мы несчастненькiе». И хотѣлось надъ ней посмѣяться, да не вышло, тоскливѣй только стало. «Чего насъ жалѣть, сволочь всякую!» И это вѣрно. Въ то время и къ себѣ, и къ товарищамъ я очень неуважительно отнесся. Такъ мнѣ представлялось – всѣ-то мы шушера, незнамо зачѣмъ на свѣтъ Божiй появившаяся. Одно намъ мѣсто – въ этой ямѣ.

Какъ со мной часто бывало, и эту ночь почитай что не спалъ совсѣмъ. Я зналъ, что часовъ около трехъ явятся братъ смертниковъ, а мы должны во всей тюрьмѣ по этому случаю поднять стукъ и крикъ. «Глупости», лежу и думаю: «ну, подымемъ

 

// 56

 

гвалтъ, а ихъ все равно повѣсятъ. Смыслу никакого нѣтъ». Думать – думаю, а самого чуть не лихорадка треплетъ. И чѣмъ ближе минута, тѣмъ сильнѣе.

Передъ утромъ уже, часовъ около трехъ, – слышно, лошади во дворъ тюремный въѣхали, карета загремѣла, и фонари показались. Значитъ, прiѣхали, берутъ. Тутъ, вижу, не я одинъ не спалъ. Всѣ съ мѣста повскакали, и къ окнамъ. Сразу же и сигналъ раздался, оттуда, отъ политическихъ. Ну, и наши показали себя. Точно всѣ лишь ждали, какъ бы волю себѣ дать – такой вой подняли, подумаешь, сами стѣны взвыли. Кто табуреткой объ стѣну, кто въ оконную раму, кто объ полъ ногами, фортки пооткрыли, и во дворъ что ни на есть всякую дрянь кидать стали, въ конвойныхъ, конечно.

– Палачи! – кричатъ. – Душегубы.

Помню, подскочилъ я тоже къ окну, тоже хочу крикнуть – горло сдавливаетъ. А потомъ ничего, прорвало, чуть окна не высадилъ, – силы-то во мнѣ было немало, и вдругъ она заговорила. Кабы не удержали, право, выхватилъ бы раму и самъ внизъ прыгнулъ. И даже меня удивляетъ, откуда это во мнѣ прыть такая взялась, вѣдь, людей этихъ, смертниковъ, я и въ глаза не видалъ, и что я за заступникъ такой выискался, когда и себя-то уберечь не могъ, и на чужую жизнь польстился? Поди тутъ, разбери!

Какъ-никакъ, скандалъ мы устроили не малый. Даже за войсками хотѣли посылать, стрѣлять гро-

 

// 57

 

зились. Ну, смертниковъ, понятно, увезли, а мы могли только локти со злобы кусать.

Когда опять уѣхали кареты, и понемногу наши утихли. Я на нару свою вернулся, легъ. Шумъ этотъ, ярость моя, волненiе, разумѣется мнѣ заснуть не давали. «Увезли», думалъ. «Я знаю, гдѣ и вѣшать будутъ, на пустырѣ, у оврага». «Да можетъ, и они такiе жъ, въ родѣ насъ, гарбители?» «Нѣтъ, это другой коленкоръ». «Можетъ, Ольга Ивановна и подстроила, почемъ я знаю». «А что съ Ольгой Ивановной дѣлать?» Ну, конечно, ее на перекладину туда, туда! А вотъ буфетчикъ такой есть, Николай, его куда жъ?» «И его вмѣстѣ, отлично. Это который жену задушилъ? Звѣрь, звѣрь, и его туда же!» Такъ-то вотъ я распорядился, – будто бы собственная кровь меня душила, собственная сила. Опять въ потемкахъ я забарахтался, опять меня дьяволы, значитъ, обступали. Ни туда, ни сюда мнѣ не податься, заливаетъ меня тоска, отчаянiе просто – силъ нѣту. А тутъ опять вижу – лицо Ольги Ивановны – со Львомъ Кириллычемъ, они мимо нашей станцiи проѣзжаютъ, за границу, лѣчиться на теплыя воды. «А нѣкоторые, кто умные, кассиры, тысячъ пятьдесятъ въ карманъ, и въ Америку». «Ахъ ты стерва, ты, ты моя погибель!»

Самъ не помню какъ вскочилъ, и опять къ окну. Ужъ на дворѣ никого нѣтъ, да и я не за тѣмъ, я теперь не изъ-за смертниковъ этихъ, – ихъ небось вздернули – я самъ изъ-за себя, у меня голову ломитъ. И вотъ я этой головой объ холодную

 

// 58

 

стѣну самъ за себя колотиться сталъ. Что такое сдѣлать хотѣлъ, – Ольгу ли Ивановну растоптать, себя ли извести, или просто боль унять? Этого ужъ я не знаю. А одно вѣрно – мнѣ потомъ разсказывали, что тутъ же я наземь упалъ, и биться началъ. Такъ что меня насилу уложили, а какъ утро настало – отправили въ госпиталь, безъ памяти. Вотъ въ этомъ госпиталѣ я и очнулся, наконецъ, не знаю на какiя сутки.

Помню, снѣгъ ужъ выпалъ, бѣло все было за окномъ, въ садикѣ деревья запушены, и на вѣткѣ галка сидѣла, носъ себѣ чистила. Я очнулся, – потрогалъ свою руку. Рука худая и желтая, поднять ее трудно, и самъ я какъ будто меньше сталъ, и такъ тихо кругомъ, какъ давно не бывало. Лежатъ больные, докторъ идетъ – какъ разъ обходъ былъ; сидѣлка въ бѣломъ – и все показалось покойно, хорошо. Я сразу вспомнилъ, кто я, зачѣмъ сюда попалъ, и что меня ждетъ. Я закрылъ глаза. «Вотъ бы такъ заснуть, да совсѣмъ, совсѣмъ бы не просыпаться!» Это въ первый разъ я смерти такъ захотѣлъ. Но мнѣ даже хорошо было. Ни тоски, ни отчаянья, а просто, очень я усталъ – потянуться бы, вздохнуть – и успокоиться.

Когда докторъ ко мнѣ подошелъ, и я глаза открылъ, то въ нихъ слезы стояли.

– Ну, – сказалъ докторъ. – Наконецъ-то. Пора, а то ужъ мы и не знали, что съ вами дѣлать.

Осмотрѣлъ меня, температуру смѣрилъ. Ничего, все въ порядкѣ. Онъ на меня глядѣлъ, понятно, какъ на одного изъ десятковъ, болѣвшихъ здѣсь,

 

// 59

 

ему особеннаго дѣла до меня не было. А для меня опять другая жизнь началась – и не та, какую до тюрьмы велъ, и не та, что въ тюрьмѣ.

Черезъ недѣлю я всталъ ужъ. Ходилъ чуть-чуть, еле ноги передвигая, и даже было смѣшно: точно бы я младенецъ, ходить учусь, или бъ я гораздо своихъ лѣтъ старше: такъ мнѣ представлялось, что я лѣтъ на десять постарѣлъ, и все, что со мной до тюрьмы происходило, ужасно какъ было давно. Скажемъ: въ молодости когда-то я съ Ольгой Ивановной жилъ, вспомнилъ, когда же я женщину-то любилъ? Ну, тоже не могъ добраться.

Тутъ, между прочимъ, познакомился я ближе съ Марьей Петровной, политической, которая къ намъ тогда приходила. Марья Петровна тоже въ госпиталь попала послѣ тогдашней исторiи – руку себѣ ухитрилась вывихнуть. А сама она была фельдшерица и когда оправилась немного, ходить ужъ могла, то стала сидѣлкамъ помогать, и какъ докторъ у насъ человѣкъ былъ порядочный, то медлилъ ее выписывать: понятно, она полезный была человѣкъ.

Такъ что и къ намъ въ палату она доступъ имѣла, и въ коридорѣ мы съ ней встрѣчались. Я ужъ говорилъ, что первый разъ, какъ ее увидѣлъ, недобро къ ней отнесся, недовѣрчиво. Ну, немного этого и здѣсь осталось, но ужъ именно немного. Потому, что довольно скоро я разобралъ: напротивъ, очень къ ней надо добрымъ быть. Это дѣвушка впрямь хорошая, безъ всякихъ штукъ, душевный человѣкъ. Мы сперва съ ней разговари-

 

// 60

 

вали о пустякахъ, а потомъ само собой вышло, спросила она и о главномъ. И очень просто спросила:

– Ну, а что, говоритъ, вамъ свою жену жаль?

Исторiю мою, то-есть, за что сижу, она давно ужъ знала. Я тоже довольно давно понялъ, что это полоумiе было, что я ее убилъ. Только ей почему-то не сказалъ. Отвѣтилъ:

– Она сама шла на то.

Марья Петровна поглядѣла на меня молча, – глаза у ней были большiе, карiе, и головкой покачала.

Нѣсколько дней мы объ этомъ не затрагивали, а потомъ я разъ какъ-то проговорился.

– Вы, Марья Петровна, меня врядъ ли можете понять. Вы дѣвушка чистая и благородная, а я хамъ, и жизнь у меня вся была хамская, и понятiя хамскiя, гдѣ жъ намъ столковаться? Я для васъ, конечно, извергъ, да что подѣлать.

– А какая жъ такая, говоритъ, у васъ была жизнь, что я ее понять не могу?

Тутъ я подумалъ, подумалъ да и сказалъ:

– А вотъ такая. Хотите узнать – извольте. Могу кое-что разсказать.

И, правда, я ей много изъ своей жизни разсказалъ[4], и видѣлъ, что напротивъ, многое понимаетъ, и отъ меня даже не отвертывается.

– Я такъ и думала, отвѣчаетъ, что не сразу вы до этого дошли.

Видишь ты какая: молоденькая, тихая, а такiя вещи понимаетъ!

 

// 61

 

Ну, стала она мнѣ тутъ говорить и то, за что ихъ въ тюрьмы и ссылки отправляютъ. Но только не бахвалилась этимъ, ничуть, что, молъ, мы вотъ какiе, а вы разъ-этакiе. Просто разсказывала, что они дѣлаютъ, чего добиваются. И ей казалось, что даже скоро добьются. Я слушалъ, мнѣ занятно было, только все это для меня чужое. То-есть, я понимаю, что такiе люди находятся, которые не только того не желаютъ отъ жизни, чего я, напримѣръ, да и большая часть хочетъ, а напротивъ, наперекоръ своему счастью идутъ, и кончаютъ дни то ли на висѣлицѣ, то ли Богъ знаетъ гдѣ, въ Сибири.

Такiе есть, и даже, вѣрно, много изъ нихъ хорошихъ людей, какъ и Марья Петровна. Да я то не ихнiй. Я совсѣмъ по другому жилъ, мнѣ и дорожка другая.

Я такъ Марьѣ Петровнѣ и высказалъ.

Она согласилась.

– Конечно, говоритъ. Я васъ въ нашу вѣру и не собираюсь обращать.

А я ухмыляюсь, и отвѣчаю:

– Я, вѣдь, Марья Петровна, пропащiй человѣкъ.

Она минуту подумала и говоритъ.

– Только вы себя напрасно тѣмъ раздражаете, что все у васъ: хамъ, да пропащiй, и тому подобное. Понятно, вы много надѣлали… всякаго. Ну, теперь и разсчитываться надо. Мало ли что: вы здоровый человѣкъ, еще молодой, вамъ надо цѣлую жизнь еще жить, такъ старайтесь какъ-нибудь

 

// 62

 

заслужить. А то пропащiй, да пропащiй. Такъ и взаправду пропасть можно.

– Что жъ я по-вашему дѣлать долженъ, Марья Петровна?

– Ну, – она отвѣтила – и даже глаза ея заблестѣли – я васъ учить не могу, а все же одно навѣрно знаю. Покаяться должны вы, во первыхъ. Вонъ вы мнѣ тогда сказали, что сама ваша жена и заслужила свою смерть – стало быть, вамъ ее не жалко, и вы думаете, что вы правы. Пока вы думаете такъ, вамъ очень тяжело будетъ. А пожалѣете, станетъ легче.

Эхъ, Марья Петровна, Божья душа невинная: а давно ужъ знаю, что правъ не былъ, и тогда, понятно, вамъ сказалъ по гордости. И пожалѣлъ Настасью Романовну я давно, и все жъ таки со своей жизнью скоро не расквитаешься. Очень много нажито, плечи давитъ-съ!

Однако, все же благодарю Божью душу. Все же со мной такъ не говорилъ доселѣ никто, и эти разговоры большое на меня оказали дѣйствiе.

Я былъ очень доволенъ, что попалъ въ госпиталь, да и не я одинъ: всѣ, кто лежали, очень не хотѣли выписываться, многiе даже доктора просили подольше ихъ задержать. Я не просилъ. Марья Петровна вернулась за нѣсколько дней до меня. Помню, послѣднюю ночь, когда тамъ ночевалъ, долго не могъ заснуть. Такъ, раздумался, сталъ представлять, что со мной впереди будетъ, какъ въ тюрьмѣ стану жить, въ Сибирь пойду. Меня это, не могу сказать, не пугало. «Значитъ, и въ острогѣ

 


// 63

 

побудемъ, и на каторгѣ. Что жъ, ничего. Всего попробуемъ».

Но потомъ на сердцѣ моемъ стало легче, и какъ будто я даже разстроился, въ нѣжность какую-то впалъ. Все мнѣ хотѣлось вспомнить что-нибудь очень хорошее, трогательное въ своей жизни, что меня бы согрѣло. Трудно было это выбрать. Все же я размягчился, и помню, глаза у меня стали мокрые.

 

IV

 

Я покойно держался на судѣ. Мнѣ даже довольно занятно было разсматривать присяжныхъ, судей, публику (народу, впрочемъ, было мало). Немного мѣшали конвойные съ шашками. У нихъ были такiя лица, точно я убѣгу. А куда мнѣ бѣжать? Я даже совсѣмъ не собирался бѣжать.

Дѣло мое разобрали быстро, потому что оно было ясное. Я все разсказалъ просто, и не скрываясь. Не упомянулъ только, что деньги получилъ съ экспропрiацiи: на висѣлицу мнѣ не хотѣлось, но долженъ сказать, что прежняго страху, ужаса, что бывало, волосы холодѣютъ, я теперь не испыталъ. «Коли уличатъ, то и помремъ, а самъ въ петлю не полѣзу» – такъ я, примѣрно, разсуждалъ. Впрочемъ, почему-то на деньги мои вниманiя не обратили: было ихъ въ ящикѣ полторы тысячи, и я объяснилъ, что часть съ собой изъ Москвы привезъ, а большую половину на вокзалѣ заработалъ. На номеръ моего билета не взглянули.

 

// 64

 

Защитникъ мой – отъ суда молодой человѣкъ, говорилъ, что я убилъ жену въ припадкѣ ревности. Господинъ прокуроръ сказалъ все ему наперекоръ, но не очень на меня насѣдалъ. Потомъ меня спросилъ предсѣдатель:

– Не имѣете ли чего сказать, подсудимый?

Я передъ этимъ задумался и не разслышалъ его словъ.

Онъ еще разъ спросилъ. Я вскочилъ, понялъ, что невѣжливо обошелся, и растерялся немного. Я ничего не приготовилъ отвѣтить и замялся. А затѣмъ сразу успокоился. Поклонился низко присяжнымъ, и говорю:

– Виноватъ, кругомъ. Моя вина!

И сѣлъ. Присяжные недолго совѣщались, и приговоръ вынесли: виноватъ, но со снисхожденiемъ. Вышло мнѣ – на четыре года въ каторгу, а потомъ на поселенiе.

Помню, когда изъ суда меня выводили, ясный былъ мартовскiй день. На асфальтѣ у подъѣзда лужа блестѣла, воробьи бѣсились. Какая-то старушка подала мнѣ двѣ копейки. Я ей тоже поклонился, какъ присяжнымъ, въ поясъ.

Послѣ этого меня довольно скоро съ партiей отправили въ Сибирь, черезъ Москву. Тамъ насъ почему-то задержали, два дня мы прожили въ Бутыркахъ. Уже была весна, тепло, и когда изъ Бутырокъ насъ гнали на Курскiй вокзалъ, пыль поднималась на Долгоруковской. Мы шли въ кандалахъ, цѣпочки наши позванивали. Хоть никого у меня въ Москвѣ не было своихъ, кромѣ мамаши на

 

// 65

 

кладбищѣ – все же мнѣ казалось, что кого-нибудь встрѣчу, изъ знакомыхъ. Но никого не встрѣтилъ. Когда подошли къ Страстному, вдругъ мнѣ захотѣлось на минуту свернуть къ Тверскому бульвару, взглянуть на домъ, гдѣ я родился, росъ, съ мамашей ко всенощной ходилъ, къ Іоанну Богослову, съ отцомъ вздорилъ: но нельзя было, понятно. Мы взяли налѣво, вдоль бульваровъ. Я взглянулъ на главы Страстного монастыря, снялъ шапочку и перекрестился.

На Курскомъ вокзалѣ, оказалось, съ нами отправляютъ партiю политическихъ, изъ нашего же города, только они позже выѣхали. Между прочимъ, здѣсь и Марья Петровна была. Я этому очень обрадовался, она меня узнала и изъ окна платочкомъ помахала.

Мы и дальше весь путь, можно сказать, рядомъ совершили. Долгiй это путь – ѣхали и по желѣзной дорогѣ, и на баркѣ плыли, и пѣшкомъ шли. Зашли мы очень далеко, почитай на край свѣта.

………………………………………………….

Всей жизни своей не опишешь. Скажу коротко. Четыре года я пробылъ на каторгѣ, и случилось, что и Марья Петровна отбывала свое наказанiе тамъ же. Это для меня вышло очень хорошо, и за то время, какъ я ее зналъ, я очень успѣлъ ее полюбить. Разумѣется, не той любовью, но просто какъ чистаго, славнаго человѣка. Сошелся я кой съ кѣмъ и еще изъ политическихъ – тоже попадались люди выдающiеся. Оказался тутъ и Андрей Иванычъ, мой первый учитель. Онъ очень постарѣлъ.

 

// 66

 

Но остался человѣкомъ крѣпкимъ, мужественнымъ. Ко мнѣ отнесся со вниманiемъ, и такъ прибавлю: съ сожалѣнiемъ. Только на его сожалѣнiе я не обижался, потому, онъ на него право имѣлъ. Разъ онъ мнѣ сказалъ: «Эхъ, Николай, чувствовалъ я, что ты съ пути собъешься, на дурную дорогу попадешь. А взять бы тебя въ въ руки настоящiя съ дѣтства, можетъ, что изъ тебя бы и вышло». Потомъ помолчалъ, и прибавилъ: «Впрочемъ, путей нашей жизни никто не знаетъ. Ты не подумай, что я тебя въ чемъ-нибудь упрекаю».

Но меня трудно было уже раздражить упрекомъ. Я очень измѣнился. И на каторгѣ я старался держаться образованныхъ, политическихъ, а когда поселенцемъ сталъ, то сошелся съ ними еще ближе. Много помогала мнѣ Марья Петровна. Я иногда вспоминалъ наши разговоры съ ней въ госпиталѣ, и хотя очень ясно понималъ, какъ неправильна была жизнь, которую велъ въ молодости и которая привела меня сюда: хотя очень даже жалѣлъ покойную Настасью Романовну и осуждалъ себя въ высшей степени за насилiе надъ ней – все же смыть своего грѣха я не могъ. Я чувствовалъ, что Андрей Иванычъ, Марья Петровна, Никифоровъ (это ея женихъ былъ) – пришли сюда съ открытой душой, за правду, а на мнѣ навсегда останется тягота. Это и не можетъ быть иначе, понятно. Я не могу сейчасъ смѣяться беззаботно, какъ малое дитя, потому что во мнѣ нѣтъ святой невинности этого дитяти.

Въ настоящее время, когда я достигъ зрѣлаго

 

// 67

 

возраста, врядъ ли кто узналъ бы во мнѣ прежняго кутилу, экспропрiатора и убiйцу. Это все умерло. Говорятъ, я кажусь сумрачнымъ, и серьезнымъ человѣкомъ. Марья Петровна укоряетъ меня лишь за одно, за пристрастiе къ Библiи, которое у меня появилось. Она иногда подсмѣивается надо мной, говоритъ, что я, пожалуй, готовлюсь въ старообрядческiе начетчики. Я ее понимаю, и не обижаюсь. Если бы она прожила мою жизнь, быть-можетъ, она думала бы по-другому, и какъ я, возвращалась бы нерѣдко къ псалмамъ Давида. Ибо для сердца, прошедшаго сквозь печаль и мракъ, всегда близки будутъ слова псалмопѣвца. Вмѣстѣ съ нимъ и я скажу въ заключенiе о себѣ и всей своей жизни: «Помилуй мя Боже, по велицѣй милости Твоей, и по множеству щедротъ Твоихъ».

 

// 68

 


[1] Так в тексте.

[2] В тексте ошибочно: лежить

[3] Далее в тексте ошибочно повтор: а всего ей не оставлял

[4] В тексте ошибочно: разскавалъ