БѢЛАЯ БИБЛIОТЕКА.
КНИГА ВОСЬМАЯ
БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ.
ИЗГНАНІЕ.
Изд. «ЭПОХА». Москва.
// титул
Т-во СКОРОПЕЧАТНИ А. А. ЛЕВЕНСОНЪ
Москва, Тверская, Трехпрудный пер., соб. д.
1913.
// оборот титула
Въ школѣ я учился хорошо, но равнодушно. Хорошо и въ университетѣ, хотя не могъ понять, что университетъ – храмъ, alma mater и прочее. Ходилъ на лекцiи, сдавалъ зачеты. Когда пришло время, продѣлалъ въ комиссiи, чтó надо, и такъ какъ не добивался этого, кончилъ чуть не первымъ.
Я родомъ изъ хорошаго круга Москвы: у насъ бывали профессора, адвокаты, писатели, и сначала предполагалось, что меня оставятъ при университетѣ; но я записался помощникомъ къ крупному адвокату, изъ либеральныхъ – онъ составилъ себѣ имя въ политическихъ процессахъ.
Казалось, что я буду хорошимъ адвокатомъ, защитникомъ угнетенныхъ и подписчикомъ прогрессивныхъ газетъ. На самомъ дѣлѣ,
// 3
былъ я молодъ, довольно здоровъ, образованъ, неглупъ. Даже говорилъ сносно. Что же до аккуратности и честности, то тутъ просто превосходно: о! клiентскихъ денегъ я бы не растратилъ, и по клубамъ не картежничалъ.
Такъ и смотрѣлъ на меня патронъ. Я и самъ зналъ это за собой; и когда товарищи вздыхали слегка завистливо, предполагая, что за звѣздой я самъ пройду въ звѣзды – я этого не отрицалъ, но сiянье моего маэстро мало меня воодушевляло. Да, зарабатывать тридцать тысячъ прiятно; но сколько для этого нужно возиться съ клiентами, препираться съ предсѣдателями и прокурорами, сколько болтать банальностей и говорить: «мы, передовая адвокатура» – все это не особенно хорошо.
Однако, я старался и работалъ. Долженъ сознаться, что хотя и не былъ въ ту пору ребенкомъ, родители и въ этомъ имѣли на меня большое влiянiе. Дѣло простое: я ихъ любилъ. Они были люди добрые и честные, съ опредѣленнымъ взглядомъ на жизнь. Огорчать ихъ мнѣ не нравилось; и во многомъ жизнь моя – человѣка средняго, неяркаго – опредѣлялась ими. Было принято работать, бывать
// 4
въ симфоническомъ, посѣщать журфиксы въ двухъ-трехъ домахъ – почтенныхъ и серьезныхъ. Я работалъ и посѣщалъ. Принимали и мы по пятницамъ; и молодежь, которую подбирала мать, была тоже интеллигентная и серьезная. Такъ что – странно сказать! – на женитьбу мою мать оказала извѣстное влiянiе.
Съ Анетой мы познакомились на семейномъ торжествѣ, у друзей отца; мать дальновидно пригласила ее къ намъ. Мы встрѣчались на нашихъ собранiяхъ, на публичныхъ лекцiяхъ, премьерахъ Художественнаго театра; и эта дѣвушка – горячая брюнетка, крѣпкая, довольно сильная, – заняла мое воображенiе. Она была дочерью профессора; занималась на курсахъ и слыла умницей и милой. Все шло само собой; меньше чѣмъ въ годъ мы оказались женихомъ и невѣстой. Матери наши шептались, радовались; я имѣлъ право въ сумеркахъ цѣловать ее въ шею, я чувствовалъ, что это молодое и жизненное существо владѣетъ мною цѣликомъ.
Такъ я женился – сдѣлался взрослымъ. Анета была отличной женой, это несомнѣнно; она любила меня бурно, со здоровой силой ея возраста, но была тактична и, главное, умна. Я
// 5
зналъ, что, кромѣ страсти, на каждомъ шагу встрѣчу въ ней помощника, опору, вѣрнаго друга. И я очень ее любилъ. Мнѣ нравился блескъ ея глазъ, нѣжная кожа, нѣсколько по-еврейски вьющiеся волосы. Голосъ у нея былъ низкiй и бархатный. Этимъ голосомъ она одинаково хорошо говорила съ кухаркой, торговалась, высказывала просвѣщенные взгляды, порицала модернизмъ и для меня находила въ словахъ ласковые оттѣнки.
Мною она правила превосходно. Въ самомъ дѣлѣ: хотя я не жилъ теперь съ родителями, но въ домѣ у насъ былъ тотъ же порядокъ, культурность и интеллигентность. Мы жили въ небольшой квартирѣ, но съ лифтомъ и ванной; никогда передъ обѣдомъ не пахло чадомъ; не было ссоръ съ прислугой, часто такихъ унизительныхъ. Даже не было гостиной съ декадентской мебелью, не висѣло «Bien être», и только Беклинъ все же былъ: Анета полагала, что для молодого либеральнаго адвоката это вполнѣ умѣстно. И вообще во всемъ: въ одеждѣ, питанiи (Анета была склонна къ вегетарiанству), въ разныхъ мелочахъ чувствовалась рука твердая и знающая, пусть молодая. Мать у насъ бывала не-
// 6
рѣдко. Съ ней Анета тоже ладила; мама ее любила, и даже ея многоопытный взглядъ не улавливалъ въ нашей жизни крупныхъ промаховъ. Иногда, цѣлуя меня на прощанье, мать говорила: «Береги свою жену, Александръ, она у тебя кладъ». Сколько могъ, я и берегъ ее, и по указанiю Анеты мы снова ѣздили – то слушать Оленину д’Альгеймъ, то старинную музыку, то даже на лекцiи Бердяева (мистицизмъ она не одобряла, но желала быть au cоurant всего). Она продолжала и курсы, по филологическому отдѣленiю; сдавала зачеты, изучала исторiю искусства и разъ даже пришла въ ужасъ, когда знакомый студентъ у насъ на четвергѣ сказалъ, что не знаетъ, кто былъ Фра-Анджелико.
Эти четверги, какъ прежде въ родительскомъ домѣ, были обдуманными и «порядочными». Приглашала Анета оставленныхъ при университетѣ, кое-кого изъ моихъ товарищей по работѣ, умныхъ барышень и дамъ. Пили чай за столомъ съ яркимъ никелевымъ самоваромъ, tisch-läufer’омъ, печеньями. Разговаривали объ общественныхъ новостяхъ; говорили, что «реакцiя уже обнаруживаетъ внутреннюю несостоя-
// 7
тельность»; разсказывали о политическихъ процессахъ, касались университета, спорили о модныхъ романахъ, и въ одиннадцать ужинали а la fourchette, съ двумя бутылками медока. Впрочемъ, я говорилъ мало; никогда я не былъ особенно разговорчивъ, съ гостями держался даже нѣсколько нескладно, за что Анета меня укоряла. «Ты такой умный и образованный человѣкъ, Александръ, но въ обществѣ ты какъ-то прячешься. Нѣкоторые даже думаютъ, что ты гордый. А между тѣмъ, у насъ бываетъ не кто-нибудь… Да и вообще я не думаю, чтобы это было вѣрно». И она ласково цѣловала меня. «Что ты, что ты, какая тамъ гордость»… Я пугался и увѣрялъ, что просто характеръ у меня замкнутый. И, дѣйствительно, никакой гордости во мнѣ не было, это чьи-то выдумки.
Какъ полагается, въ свое время Анета забеременѣла. Мнѣ это нравилось. Сначала она нервничала, нѣсколько разъ плакала и раздражалась; но съ четвертаго мѣсяца стала, наоборотъ, ровной, тихой, какъ-то внутренно довольной. Начала полнѣть, терять дѣвичiй обликъ, но появилось и нѣчто новое, по-своему очень хорошее: въ ней показалась молодая ма-
// 8
трона, пышное цвѣтенiе женскаго существа. Иногда сiяло въ ея глазахъ нѣчто не отъ нея зависящее, точно радость самой жизни, выполняющей свою роль. Я боялся за нее послѣднiе мѣсяцы – чтобы не случилось чего; но Анета была еще аккуратнѣй въ своемъ дѣлѣ, чѣмъ я въ моемъ; своевременно она легла въ лѣчебницу и мужественно перенеся страданiя, въ февралѣ родила дочь.
Съ ея появленiемъ квартира стала намъ мала. Мы переѣхали на новую, на Пречистенскомъ бульварѣ. Появилась въ домѣ няня, и Лизочка, сама того не вѣдая, еще съ пеленокъ усилила у насъ партiю женщинъ и семейный бытъ.
Дочь я полюбилъ – не съ первыхъ дней, а позже, когда стало пробуждаться въ ней сознанiе; когда что-то материнское, смѣшанное съ моимъ, глянуло изъ ея глазъ, я ощутилъ ту сладкую жуткость, которую чувствуетъ человѣкъ передъ тайной. Я видѣлъ, что и Анета смотритъ на нее особенно, и вѣрно она еще острѣй чуяла въ Лизочкѣ свое, оживленную часть себя, чѣмъ я.
Но и неуловимое нѣчто легло въ отношенiяхъ жены ко мнѣ; да и моихъ къ ней. Мы точно оба возмужали, выросли; тѣ ноты любви романти-
// 9
ческой и вздыхательной, которыя все же въ насъ были, какъ-то поблекли. Рѣзче во мнѣ подчеркнулся мужъ, въ ней – жена. Ея власть надо мной возросла – въ области жизненной, практической. И, напротивъ, душевно я сталъ дальше. Росъ заработокъ, и патронъ былъ мною доволенъ; скоро я долженъ былъ стать присяжнымъ повѣреннымъ, самъ прикармливать молодежь.
Но во мнѣ все-таки не было солидности. Иной разъ, вернувшись изъ суда, я вдругъ уходилъ изъ дому, яко-бы по дѣламъ, а на самомъ дѣлѣ просто бродилъ по Пречистенскому бульвару; выходилъ къ Христу-Спасителю, и зачѣмъ-то сидѣлъ на набережной, смотрѣлъ, какъ блестятъ въ Кремлѣ главы, какъ Москва-рѣка шумитъ подъ Каменнымъ мостомъ. Даже Замоскворѣчье мнѣ нравилось: то-есть не само оно, а теплый вѣтеръ, летѣвшiй оттуда, съ юга, голубыя дали, какiе-то воображаемые края тамъ, за Чернымъ моремъ и Крымомъ. Это бродяжничество, глупыя весеннiя мечты такъ не шли ко мнѣ, порядочному человѣку въ тридцать лѣтъ, мужу, отцу семейства – я это понималъ и самъ стѣснялся. Но ясно, что во мнѣ, какъ всегда
// 10
было, съ дѣтства, подъ однимъ человѣкомъ сидѣлъ другой, который мало кому былъ замѣтенъ. Почему я не говорилъ объ этомъ Анетѣ? Вѣдь, я могъ бы найти нужныя слова, и она, вѣрно, поняла бы меня и не посмѣялась. Но я все же не говорилъ. Не то чтобъ и не довѣрялъ, – меня смущала ея спокойная дѣловитость, умъ, то, что всегда, во всемъ права была она. Вѣроятно, и тутъ оказалось бы такъ же.
И когда я возвращался, а она съ двоюродной своей сестрой Машурой, гимназисткой, возилась съ Лизочкой, мнѣ становилось слегка неловко, но я умалчивалъ. «Дядя, – говорила Машура: – нынче Лизочка разговаривала по телефону! Какая смѣшная! Сняла трубку и сказала: “слушаю”». Машура смѣялась, такъ что вздрагивали рѣсницы ея черныхъ глазъ, цѣловала Лизочку. Анета усмѣхалась. «Да, Александръ, она растетъ. Вотъ смотри – скоро и учиться будетъ». Я тоже улыбался, тоже радовался, и таскалъ на себѣ это милое, маленькое существо. «Кто-то ты будешь», думалъ я, глядя ей въ глазки. «Славянская дѣвушка, съ туманными мечтами, слабая, изъ нѣжнаго легкоплавкаго воска? Или умная посредствен-
// 11
ность? Или длинноногая коза, вѣтреница, дѣвица стиль модернъ»? Лизочка накручивала усъ на пальчикъ и дергала. Иногда разсматривала мнѣ глаза, закрывала и открывала вѣки, какъ-будто хотѣла разобрать получше, что это за инструментъ.
Лѣто того года мы жили на взморьѣ, а осенью – осени въ моей жизни всегда тяжелы – я испыталъ большое горе: умеръ мой отецъ, а черезъ два мѣсяца мать, видимо отъ потрясенiй. Я былъ человѣкомъ здоровымъ и довольно крѣпкимъ; но это меня пошатнуло. Вдругъ я почувствовалъ, что навсегда умерло мое дѣтство, юность. Я остался самымъ старшимъ – и уже вполнѣ зрѣлымъ.
Надо сказать, что и въ другомъ отношенiи этотъ годъ былъ годомъ перелома, круто измѣнившаго нашу жизнь. Я разумѣю революцiю, которая какъ разъ теперь подошла.
Это было странное время. Что бы потомъ ни говорили, сколько горькаго ни осталось отъ нея, все-таки нѣкоторыхъ моментовъ нельзя забыть: были минуты, когда казалось, что надъ нашей жизнью встало нѣчто огромное, всена-
// 12
родное. Пусть за это расплачивались дорого. Можетъ быть, жизнь этимъ и красна.
Какъ и всѣ въ нашемъ обществѣ, мы съ Анетой попали въ полосу собранiй, банкетовъ, возбужденiя и «поддержанiя». Анета – дѣловито и умно, я – менѣе складно и больше въ тѣни. Анета доставала билеты, сажала меня на банкетахъ куда слѣдуетъ, сiяла своими черными умными глазами, покойно, всегда интересно вела разговоръ и на сторонѣ собирала деньги; устраивала лекцiи, вела знакомства въ нѣкоторомъ отношенiи предосудительныя – думаю, ее можно было назвать честнымъ диллетантомъ революцiи.
Мой патронъ былъ членомъ крестьянскаго союза. Спустя нѣкоторое время я попалъ туда же, и особеннаго влiянiя не имѣлъ, но разсматривался какъ близкiй человѣкъ большого человѣка. Раза два засѣданiя происходили на моей квартирѣ (и тутъ Анета проявляла тактъ и солидную любезность). До извѣстной степени я самъ увлекался новыми дѣлами: вѣянье свободы, никогда невиданные раньше люди, оттѣнокъ заговора, сладостное нервное напряженiе – все это внесло въ мою жизнь новыя краски – какъ-
// 13
то приподняло и раздвинуло ее. И въ Анетѣ мнѣ нѣкоторыя черты стали дороже: то, что она всегда рядомъ со мной – такой добрый товарищъ, что она по временамъ такъ прекрасно блеститъ глазами и одушевляется мыслью о народѣ, справедливости, не задумываясь рискуетъ, выполняя какiя-то порученiя таинственныхъ людей, даетъ имъ прiютъ и поддержку. «Все это хорошо, – думалъ я, – пожалуй, даже очень хорошо».
– Ну, а если бы тебя арестовали? – спросилъ я разъ, когда вернулась откуда-то она взволнованная, съ тѣмъ острымъ запахомъ молодости и крѣпости, который сильнѣе чувствуется въ минуты возбужденiя.
– Я чуть не попалась, ты знаешь? Тамъ была засада, но я вывернулась, сказала, что къ сосѣдямъ.
И, смѣясь, она разсказывала объ избѣгнутой опасности, какъ здоровый охотникъ, сдѣлавшiй счастливый выстрѣлъ.
– И сослали бы, что жъ подѣлать… – Ея взглядъ говорилъ: «Только бы съ тобой!» Я ее крѣпко поцѣловалъ: ну, я бы ее не бросилъ.
Разумѣется, даромъ намъ это не прошло. Разъ позвалъ меня патронъ и сказалъ: «Плохо дѣло,
// 14
Александръ Иванычъ. На цугундеръ насъ съ вами. Вотъ вамъ паспортъ, я себѣ уже досталъ – и айда. Лучше Парижъ, чѣмъ тундры сѣвера-съ». Я не былъ особенно удивленъ, но все же это было неожиданно. «Мѣшкать вамъ не совѣтую, какъ-нибудь проживемъ и въ Парижѣ». Онъ прибавилъ, что насъ арестуютъ не сегодня-завтра. Я отправился домой, и рѣшили мы съ Анетой такъ, что я провожу ее съ Лизочкой въ Смоленскъ, къ сестрѣ, а самъ, не останавливаясь, махну въ Парижъ. Она же прiѣдетъ черезъ мѣсяцъ – ей почему-то не хотѣлось уѣзжать сразу.
Пятаго апрѣля мы тронулись, съ Брестскаго вокзала. Анета внѣшне была покойна, но волновалась, я чувствовалъ. На меня тоже нашло раздумье. Поѣздъ шелъ мимо Ваганькова, мимо скачекъ, потомъ медленно поползъ къ Кунцеву, среди широкихъ, развернувшихся равнинъ. Въ Москвѣ блестѣли кой-гдѣ стекла, талый снѣгъ синѣлъ по овражкамъ, а надъ Воробьевыми горами голубѣло небо чистое – такое милое и далекое весеннимъ вечеромъ! Я думалъ о томъ, что вѣдь это мой городъ и моя страна. Увижу ли я когда-нибудь эти равнины, осинки
// 15
и березы, полуварварскую Москву, полуварварскiй свой народъ? Я самъ потомокъ скиѳовъ? Но, вѣдь, въ этой странѣ, къ этому народу я приросъ крѣпко; нечего стѣсняться, я люблю его любовью неистребимой, какъ любилъ своихъ стариковъ, чьи кости остались въ этой землѣ. Можетъ быть, это глупо, но мнѣ захотѣлось вдругъ увезти съ собой горсточку этого бѣднаго суглинка.
Мы проѣхали благополучно. Я сдалъ Анету сестрѣ, а самъ отправился далѣе. Остановился я въ первый разъ въ Кельнѣ, и переночевалъ тамъ, такъ какъ очень усталъ. Все понравилось мнѣ въ этомъ городѣ: и узкiя улицы, и старина, и соборъ, равнаго которому я никогда не видалъ, и ресторанъ съ витражами, гдѣ я пилъ рейнвейнъ, и самъ Рейнъ. Въ старонѣмецкихъ городахъ вспоминаешь охотно Тургенева, Асю, можетъ быть, Гейне.
Помню, вечеромъ я сидѣлъ у себя на балконѣ. По Рейну бѣжали огоньки – пароходики; подъ гигантскимъ мостомъ онъ гудѣлъ глухо и внушительно. Вода лилась подъ его черные быки, какъ въ вѣчность, и такой же представилась мнѣ наша жизнь, въ частности моя, на-
// 16
правленная чьей-то мощной рукой по новому руслу – и неизвѣстно куда мчащаяся. Здѣсь, среди древняго города, въ одиночествѣ, я могъ яснѣе, какъ мнѣ казалось, оцѣнить ее и сказать о ней слово. Было ли хорошо, или плохо, что мое существованiе мѣняется? Я не могъ сказать. Но одно мнѣ чувствовалось: если бы не пришла революцiя, новое и жуткое, что было въ ней, я скоро сталъ бы задыхаться въ своей благоустроенной клѣткѣ. Такъ что можетъ быть и хорошо, что въ Парижѣ меня ждетъ безпокойная жизнь, полная тревогъ, неожиданностей, тягостей. Что же, я буду политическимъ эмигрантомъ? Про себя я улыбнулся. Хорошо, я люблю свою страну, ея свободу, но политикъ ли я? Что я: членъ партiи, орудiе центральныхъ комитетовъ, демагогъ? Но вѣдь это до смѣшного не такъ. «Что же тамъ будетъ? – думалъ я. – Чѣмъ я буду жить?» Я такъ ничего и не надумалъ, а той теплой весенней ночью снова бродилъ по Кельну, слушалъ его смутный гулъ, вдыхалъ запахи – смѣсь легкой сигары съ овощами, или свѣжей листвы на бульварахъ, видѣлъ, какъ дробятся звѣзды въ блѣдномъ Рейнѣ и соборъ темнѣетъ.
// 17
Такъ, ни до чего не додумавшись, я уѣхалъ на другой день въ Парижъ – къ тому новому, чего никакъ не представлялъ себѣ заранѣе. Парижъ просто казался мнѣ туманнымъ гигантомъ, нѣсколько жуткимъ.
Но жуткаго въ немъ ничего не оказалось. Явилась Анета; подъ ея руководствомъ все сразу приняло нормальное теченiе, только на заграничный манеръ.
Анета устроила насъ въ улицѣ Vavin, близъ Люксембурга. Мы сняли небольшую квартиру, разумѣется, съ каминомъ и часами на немъ, съ огромной кроватью въ спальнѣ, съ жалюзи, узкой винтовой лѣстницей и Альфонсиной, которая смотрѣла на насъ сверху внизъ. Но Анета быстро прибрала ее къ рукамъ, и бытъ нашъ, къ великому удивленiю прислуги, да и моему также, принялъ сразу французскiй характеръ: за завтракомъ пили плохонькое вино, ѣли овощи и кусочекъ gigot de mouton; вó-время обѣдали, ходили въ кафе, не пили даже почти чая и только иногда земляки приходили и смущали Альфонсину: я же съ ними не сошелся.
Я вѣдь оказался въ Парижѣ въ видѣ политическаго изгнанника. Какъ въ Москвѣ нѣ-
// 18
когда у насъ бывали либералы, такъ теперь появились эсъ-эры, эсъ-де и синдикалисты, послѣднее слово революцiонной техники.
Такъ какъ я ни къ кому не примкнулъ, то на меня скоро перестали обращать вниманiе и адресовались больше къ Анетѣ: я просто недалекiй мужъ, съ которымъ нечего церемониться. Да они были и правы: вѣрно – меня мало занимали ихъ партiйныя распри. Дастъ ли Богъ побѣду меньшевикамъ, большевикамъ или отзовистамъ, меня мало интересовало. Я слѣдилъ за Россiей, болѣлъ за бѣдный свой народъ, бѣдную страну, о которой судили здѣсь вкривь и вкось, съ преувеличенiями, ходульными словами, часто свысока и рѣдко съ любовью – и свое положенiе оцѣнивалъ такъ: родину я не предамъ нигдѣ, ни подъ какимъ небомъ не забуду я русскихъ полей, перелѣсковъ, Москвы, взгляда русской женщины. Но вѣдь надо сознаться, что здѣсь я только потерпѣвшiй аварiю, и сколько ни тоскуй, я не внесу свѣта и радости въ свой далекiй край. Можетъ быть, меня захватило унынiе, всегда слѣдующее за неудачами, можетъ быть, во мнѣ никогда не было борца – я не знаю, но
// 19
чувствовалъ я такъ. Разумѣется, жизнь сдѣлала въ Россiи послѣдняго времени большой сдвигъ, и эта же жизнь, по законамъ, ей даннымъ, проведетъ нашу страну туда, куда нужно исторiи. Но ни я, ни тѣ маленькiе люди, которыхъ я видѣлъ теперь, ничего не увидятъ и ничего не сдѣлаютъ. Ихъ горсть, они ото всего отрѣзаны, въ большинствѣ недаровиты; лучшiе изъ нихъ несчастны, худшiе ничтожны. Тяжела ихъ судьба.
Между тѣмъ, мой патронъ и здѣсь поставилъ свою работу на твердую почву. Мы открыли въ Парижѣ бюро, какъ бы консультацiонно-адвокатское, и дѣла наши пошли недурно. Клiенты у насъ были и изъ русскихъ, и французы. Всѣхъ мы обслуживали по возможности тщательно; работать приходилось довольно. Но все-таки у меня было время, и интересъ былъ къ Парижу, къ чужой жизни.
Какъ и многимъ – Парижъ показался мнѣ лучше его обитателей. Есть величiе въ этомъ сухощавомъ, трудовомъ и очень мужественномъ городѣ. Онъ – для людей крѣпкихъ и немечтательныхъ, но онъ имѣетъ свое, ни на что непохожее. Есть въ немъ площади мiрового значе
// 20
нiя, есть мѣста, гдѣ можно чувствовать Революцiю, Наполеона; есть священныя мансарды – кельи Руссо и Бальзаковъ.
Весь же складъ и духъ жизни тутъ суровѣе, пустѣй, чѣмъ у насъ. Здѣсь абсолютно всѣ знаютъ, чего хотятъ – хотятъ осуществимаго и средняго, и добиваются его, при трудѣ и усердiи. Власть, деньги, наслажденiя опредѣляютъ здѣшнюю жизнь съ черствостью, которой не знаемъ мы. Потому-то мы тутъ всегда въ загонѣ и всегда побѣжденные. Потому, съ другой стороны, намъ дышать здѣсь нелегко. Чтобы быть принятымъ генiемъ здѣшней жизни, надо съ молодыхъ лѣтъ назначить себѣ размѣръ ренты, которую хочешь получать къ старости: и на этомъ построить бытiе.
У меня было такое чувство, что и политики, и ученые, и рабочiе, и купцы – всѣ живутъ такъ. Не такова, конечно, русская эмиграцiя, но въ ней все же мало интереснаго и много горькаго. Такъ что ни тѣ, ни другiе не могутъ дать образца жизни. А между тѣмъ, мнѣ, надѣявшемуся, что новое пахнетъ освѣжающе, тяжело было видѣть, что все и вокругъ, да и у насъ какъ-то ниже уровня послѣднихъ мѣся-
// 21
цевъ въ Россiи. При этомъ меня удивляла Анета. Какъ нравилось ей въ Россiи маршировать въ ногу съ революцiей, такъ тутъ она легко вошла въ эту чужую жизнь – гдѣ тоже, конечно, были страшныя слова, синдикалисты и эсъ-эры, но уже все совершенно безопасное, безвредное и прѣсное. Здѣсь не было воодушевленiя. Да мнѣ казалось, что и не къ этому, въ концѣ концовъ, лежитъ ея сердце – а къ влiянiю, къ желанiю имѣть въ хорошей квартирѣ хорошее (съ именами) общество радикальной окраски. Это вѣдь тоже цѣль, тоже такая достижимая цѣль! И мнѣ почему-то стало представляться, что хорошо бы Анетѣ быть замужемъ не за мною, а за какимъ-нибудь прiятнымъ французомъ демократическаго толка, который бы служилъ въ министерствѣ общественныхъ работъ и надѣялся подъ старость получить директора департамента. Но все это – непремѣнно съ хорошими словами и пользой для народа. Я увѣренъ, что Анета была бъ ему отличной помощницей. Она устроила бы салонъ разъ въ десять шикарнѣе нашего.
Такимъ образомъ, чѣмъ дальше шла наша жизнь, тѣмъ менѣе она мнѣ нравилась. И къ
// 22
концу года, проведеннаго въ Парижѣ, я сталъ замѣчать въ себѣ мысли, раньше не приходившiя мнѣ. Я сталъ задумываться надъ тѣмъ, что всегда безпокоило людей и будетъ вѣчно ихъ безпокоить: такъ ли я жилъ и живу, какъ надо, а если не такъ, то какъ именно долженъ жить.
Мои разсужденiя приблизительно таковы: я уже въ зрѣломъ возрастѣ, я мужъ, отецъ, членъ общества. Но что собственно я сдѣлалъ? Я любилъ, когда былъ молодъ, это во мнѣ естественное дѣйствiе силъ природы; у меня есть дочь, результатъ дѣйствія этихъ силъ. Есть дѣло, которое я дѣлаю потому, что среди людей моего общества считалось приличнымъ, чтобы я выбралъ интеллигентный и либеральный видъ труда. Но вѣдь я его не люблю, надо сознаться. Неужели свою жизнь, половина которой уже прошла, я употреблю на добыванiе денегъ комфорта, извѣстности, что ли? Неужели послѣ rue Vavin будетъ rive droite, «приличная» жизнь, двуспальныя постели, хорошее вино, дородность… изъ-за чего же тогда стоило хлопотать?
Не скрою, что мнѣ хотѣлось чего-то боль-
// 23
шаго, высокаго – быть можетъ, творчества, или служенiя цѣнностямъ, какъ говорятъ люди умные, стоящимъ надъ жизнью. Но я не имѣлъ никакого Божьяго дара, могъ только завидовать (единственные, кому я завидовалъ въ Парижѣ) тѣмъ мансарднымъ художникамъ, философамъ, писателямъ, которые тоже знаютъ свой путь, но путь которыхъ – безконеченъ, и тѣ, кто идетъ по немъ, подобны крестоносцамъ.
Помню, что случайно, размышляя въ этомъ настроенiи, я раскрылъ старенькое Евангелiе, сохранившееся у меня съ дѣтскихъ лѣтъ, и прочелъ: «Ибо я пришелъ раздѣлить человѣка съ отцомъ его, и дочь съ матерью ея, и невѣстку со свекровью ея. И враги человѣку домашнiе его». Эти слова поразили меня. Мнѣ показалось, что они направлены прямо противъ Анеты и Лизочки. И хотя я зналъ ихъ глубокую правдивость вообще, въ примѣненiи къ данному они показались мнѣ чрезмѣрно суровыми. «Чѣмъ же Лизочка-то виновата», думалъ я, глядя, какъ она, подросшая и слегка офранцуженная, скачетъ въ Люксембургскомъ саду, ловитъ diabolo, играетъ въ мячъ. «Вся тяжесть лежитъ
// 24
на насъ съ Анетой, а она просто милое дитя, птичка». И я бралъ ее подмышки, щекоталъ, подымалъ вверхъ, на забаву ея французскимъ друзьямъ. Потомъ мы ходили съ ней къ фонтану кормить рыбокъ. Рыбки, такiя жъ маленькiя, какъ она сама, сбивались къ намъ кучей, а она бросала имъ корочки, бормотала: «tiens, les poissons qui mangent». Иногда мы садились на верхушку омнибуса у Одеона и ѣздили кататься по Парижу. Лизочка прижималась ко мнѣ, точно жутко ей было среди этихъ тысячъ людей, фiакровъ, автобусовъ, мчавшихся во всѣ стороны – но и занятно движенiе необычайнаго города. На rive droite я покупалъ ей конфеты – такъ ужъ это было заведено – и назадъ мы катили по метро – тоже нѣчто, заставлявшее Лизочку обмирать. Но когда пролетали надъ Сеной, она восторженно всматривалась въ Эйфелеву башню: тамъ я почувствовалъ, до какой степени въ духѣ дѣтей эта башня.
Между тѣмъ, Анета, какъ мнѣ казалось, стала замѣчать, что не все ладно въ нашей жизни, т.-е. вѣрнѣе – въ моей. Нѣсколько разъ даже спрашивала она: «что съ тобой, Але-
// 25
ксандръ?» Я не очень былъ расположенъ говорить, да и тѣмъ положенiе мое было неудобно, что я не умѣлъ выразить въ точной формѣ предметъ своего недовольства. Анета же любила точность. Въ концѣ одного нашего разговора она вдругъ вспыхнула и сказала: «ну да, понимаю… ты просто разлюбилъ меня». Это было невѣрно, нескладно, и по-женски, но разъ она додумалась до такой вещи, сбить ее почти нельзя было. Тутъ я почувствовалъ, что намъ нанесенъ сильный ударъ. «Я понимаю, – говорила Анета, и глаза ея блестѣли по новому, какъ-то холодно, чуждо, – «тебѣ просто со мной неинтересно, потому-то ты уходишь куда-то, потому ты измѣнился». Я старался ее разубѣдить, но она замыкалась, говорила: «оставь» – съ такимъ видомъ, что вся моя энергiя падала. Разъ, вернувшись откуда-то, я засталъ ее лежащей на диванѣ, головой въ подушку. Я присѣлъ къ ней и хотѣлъ поцѣловать въ шею, какъ дѣлалъ нѣкогда женихомъ, но она вскочила – глаза ея были заплаканы и прекрасны, – молнiя блеснула въ нихъ; она крикнула:
– Уйди! Все пропало! Я тебя тоже не люблю. Все пропало, все, все!
// 26
Она пробѣжала къ себѣ въ комнату и заперлась. Вечеромъ прислала мнѣ письмо, гдѣ было больше печали и чувства, чѣмъ я склоненъ былъ ждать. Она писала, что давно уже, почти со времени рожденiя Лизочки, стала замѣчать во мнѣ перемѣну, – очевидно она прискучила и не можетъ дать той жизни, которая мнѣ нужна. Въ виду этого она предоставляетъ мнѣ свободу дѣйствiй, и если я, быть можетъ, кого-нибудь люблю, чтобы я сказалъ прямо: мы разойдемся. Ночь мы оба почти не спали. А на утро было объясненiе, убѣдившее Анету, что я никого кромѣ нея не люблю и не любилъ. Но полнаго мира оно не дало, ибо остались у насъ какiе-то рифы, темные и опасные пункты, къ которымъ оба мы не рѣшались приблизиться.
Началась жизнь, которая была, конечно, хуже прежней, такъ какъ ушло изъ нея всякое тепло и ласка. Анета видимо тяготилась домомъ и искала случая уйти куда нибудь, и какъ можно на дольше. Появилось у насъ нѣкоторое запустѣнiе, чего раньше не было. Анета не интересовалась даже Лизочкой, и та приходила дѣлиться школьными радостями ко мнѣ: за диктовку она получила четыре, а за
// 27
«держанiе» – такъ она называла поведенiе – пять.
– Отчего нѣтъ мамы? – спрашивала она.
– Мама въ русской колонiи. Тамъ сегодня вечеръ.
– А ты почему не въ русской колонiи?
Я не могъ объяснить ей, что дѣло не въ русской колонiи, а что мама тоскуетъ, да и отецъ тоже. И, уложивъ ее спать, я садился и ждалъ Анету.
Снова и снова задавалъ я себѣ вопросъ: что же, какъ же? Устраивается ли моя жизнь, или разрушается? Что она начала разрушаться – это я видѣлъ на каждомъ шагу. Что выйдетъ изъ этого – не могъ предвидѣть, и помню, что меня тянуло въ такiе вечера къ Евангелiю. О, какая это странная книга! Я никогда не былъ мистикомъ, а Евангелiе цѣнилъ какъ-то холодновато: можетъ быть, оно слишкомъ было затемнено еще со школьныхъ временъ. Но теперь, когда я сталъ перечитывать давно забытыя, удивительныя слова, мнѣ вдругъ стало казаться, что это, правда, сверхъестественное писанiе. Я читалъ когда-то дiалоги Платона, и Сократъ, къ которому душа моя никогда особенно не лежала, былъ мнѣ весь виденъ,
// 28
весь ясенъ, какъ и его ученикъ; ясны были и величашiе поэты – Гете, Данте. Кто же собственно Христосъ? Этого я не вмѣщалъ. Я только чувствовалъ, что сердце мое открывается необычайному сiянiю Евангелія – вѣроятно, вѣчному сіянію – покорявшему миллiоны – быть можетъ, именно тогда, когда начинали они терять истинный жизненный путь. Ибо за всѣмъ грохотомъ культуръ, войнъ, переворотовъ и цивилизацiй есть еще малая вещь – человѣческое сердце, которое ищетъ незыблемаго всегда, сколько бы ни опьяняли его успѣхи и движенiе жизни. Такой вѣчно-живой водой представлялось мнѣ Евангелiе. Если оно не указывало точнаго пути (или я не умѣлъ опредѣлить его), то во всякомъ случаѣ подымало и возвышало необыкновенно. И утѣшало.
Возвращалась Анета, цѣловала меня на ночь и уходила къ себѣ. Я зналъ, что ночами она плохо спитъ. Видимо, тяжелыя чувства мучили ее часто; и помочь ей было трудно. Иногда она глядѣла на меня, разговаривала будто и ласково, но думала о другомъ, и помню, разъ среди пустого разговора вдругъ болѣзненно сморщилась и сказала:
// 29
– Ты самъ это началъ. Ты, ты. Я всегда была тебѣ вѣрной женой. – И расплакалась.
Тогда я сталъ догадываться кой о чемъ такомъ, чего раньше не подозрѣвалъ.
Именно, я замѣтилъ, что Анета исчезаетъ слишкомъ часто. Странно, почему она пристрастилась къ русской библiотекѣ, которую раньше не любила, и почему пересталъ бывать у насъ Берто, французъ синдикалистъ, съ великолѣпной бородой, какъ у Жореса.
Я началъ наблюдать съ этой новой позицiи и скоро убѣдился, что дѣйствительно это такъ. Несомнѣнно, у Анеты, быть можетъ, подъ влiянiемъ оскорбленнаго самолюбiя, завязался романъ. Какъ я отнесся къ этому? Вотъ вопросъ! Конечно, я самъ способствовалъ его возникновенiю; вѣрно и то, что во многомъ я относился къ Анетѣ критически и, пожалуй, иронически. И все-таки мнѣ было тяжело. Какою бы она ни была и какимъ бы я ни былъ, все же въ прошломъ у насъ любовь, годы прожитые вмѣстѣ и та неопредѣленная, темная симпатiя, которую скрѣпляютъ тысячи мелочей, вмѣстѣ пережитыхъ.
Была весна – парижская весна съ цвѣтами,
// 30
элегантностью, остротой. Прянѣй запахъ сигаръ на улицѣ, возбужденнѣй толпа, блѣдно голубѣетъ небо надъ Люксембургскимъ садомъ и легкiя стада дѣтей чище и изящнѣе. Этой весной я, какъ и Анета, уходилъ изъ дому часто и надолго. Работалъ мало, слонялся по кафе, бульварамъ – безцѣльно.
Помню, разъ игралъ въ Café de la Régence въ шахматы со старичкомъ французомъ, однимъ изъ случайныхъ знакомыхъ, которые вдругъ появляются и исчезаютъ въ великомъ одиночествѣ столицъ. Въ двѣнадцать мы кончили, выпили кофе и пошли бродить. Добрались до fortifications и вступили въ Булонскiй лѣсъ. Здѣсь звѣзды стали виднѣе, и та сутолка и вѣчный гулъ, что заливаютъ въ Парижѣ, остались сзади. Было очень тихо. Надъ городомъ голубѣло зарево; лебеди дремали въ прудахъ и въ одномъ изъ нихъ отражались огни ресторана: онъ сiялъ электричествомъ въ глубокой мглѣ парка.
– Этотъ лѣсъ вырубили пруссаки, – сказалъ мой спутникъ. – Во время осады. Видите, осталось очень мало старыхъ деревьевъ. Это было давно, – прибавилъ онъ, вздохнувъ: – я тогда
// 31
былъ молодымъ. – И онъ разсказывалъ мнѣ, какъ былъ молодъ, защищалъ Парижъ, сталъ коммунаромъ и едва не погибъ. «Насъ всѣхъ перебили и разогнали, но я вспоминаю о томъ времени радостно, да, я вамъ скажу, радостно. Потому что тогда я очень любилъ Францiю, Парижъ – это несомнѣнно. И я проливалъ за нихъ кровь». Онъ похлопалъ себя по рукѣ, куда былъ раненъ. «А теперь я бульвардье, я тоже люблю свой Парижъ, но теперь умерли уже всѣ мои товарищи, и я самъ – ветеранъ прежнихъ временъ; да, это такъ».
Онъ говорилъ, что не примирился и не примирится съ обществомъ сытыхъ и сильныхъ, предпочитаетъ вести жизнь полунищенскую, но быть свободнымъ. «Лѣтомъ я ухожу иногда странствовать», прибавилъ онъ. «Я родомъ изъ Прованса, и когда въ конторѣ мнѣ даютъ отпускъ, я ухожу бродить по югу. Я ѣду въ четвертомъ классѣ, а тамъ иду пѣшкомъ. Это даетъ радость моей жизни». Я взглянулъ на его сухощавую, крѣпкую фигуру, и мнѣ показалось, что этотъ человѣкъ несетъ въ себѣ, правда, вызовъ всей прочной и налаженной жизни, которая здѣсь течетъ. «Отправимтесь
// 32
однажды со мной», – сказалъ онъ. – «Я буду вамъ проводникомъ, и притомъ – онъ улыбнулся и взглянулъ на меня, – мнѣ кажется, хотя я и знаю васъ мало, что вы изъ нашихъ». – «Изъ какихъ же это?» спросилъ я. – Онъ подумалъ: «Изъ vagabonds, странниковъ». Выпилъ ли онъ больше нормы, или весна возбудила его, но онъ говорилъ много, иногда любопытно, и главное, какъ мнѣ казалось, вѣрно меня понялъ. Мы бродили долго, видѣли, какъ пронесся запоздалый поѣздъ кольцевой дороги, встрѣчали одинокiе автомобили, и когда возвращались, звѣзды гасли, и надъ трудовымъ Парижемъ блѣднѣла заря. Мы рѣшили вмѣстѣ путешествовать пѣшкомъ по югу, если не этимъ лѣтомъ, то слѣдующимъ. Все это было довольно удивительно и, быть можетъ, нелѣпо, но я ясно знаю, что та ночь сыграла въ моей жизни извѣстную роль.
Ближайшимъ лѣтомъ мы не выполнили плана: мы съ Анетой какъ всегда уѣзжали, на океанъ. Это должно было произойти въ iюнѣ, а въ маѣ прiѣхала Машура съ мужемъ, московскимъ доцентомъ. Она чуть располнѣла, стала крѣпче и имѣла видъ женщины. Мнѣ она напомнила
// 33
перемѣну, какая произошла съ Анетой послѣ замужества. Даже тотъ тонъ появился – какъ бы все знающiй и солидный. Но все же она была очень мила, черные глаза ея были такъ же огромны и прекрасны. Часто онѣ запирались съ Анетой, и пока доцентъ сидѣлъ въ библiотекѣ, вели разговоры – я догадывался о чемъ. Иногда мы гуляли вмѣстѣ по Парижу, я показывалъ ей кое-что, и чувствовалъ, что однажды у насъ произойдетъ разговоръ. Я не ошибся. Это случилось въ Луврѣ, когда послѣ долгихъ скитанiй мы сѣли на диванчикъ въ какой-то пустынной залѣ. Машура начала съ того, что она давно чувствуетъ, что между нами неладно. Я согласился. «Ты долженъ простить Анету», – сказала она; вѣки ея задрожали. Мнѣ показалось, что сейчасъ она заплачетъ. «Позволь, за что прощать?» Тогда путаясь, она стала объяснять то, что я уже зналъ, т.-е. о синдикалистѣ, – доказывая, что это пустякъ, увлеченiе въ пику мнѣ, что можетъ быть я и самъ виновать больше, чѣмъ думаю, что я забросилъ Анету и пр.
Я смотрѣлъ въ ея милое лицо; я понималъ, что мы говоримъ о разномъ, и врядъ ли пой-
// 34
мемъ другъ друга, и думалъ, что вѣрно и этимъ чернымъ глазамъ придется пережить подобное. «Отчего ты не хочешь подойти ближе, согрѣть ее? Развѣ ты не видишь, какъ она страдаетъ? Вѣдь я не узнала васъ обоихъ!» Она вздохнула. «Ахъ, думала ли я, когда вы уѣзжали изъ Москвы, что такъ все будетъ?» – «Милая Машура, – сказалъ я. – Я самъ тогда ничего не думалъ и мало что зналъ. Но ты ошибаешься, полагая, что виновать синдикалистъ». Я чуть не сказалъ ей, что я наканунѣ полной ломки своей жизни, что Анета и семья – лишь часть этой перемѣны и что мое изгнанiе изъ общества и жизни, которую я до сихъ поръ велъ – не ограничено изгнанiемъ изъ Россiи, а пойдетъ дальше, что прахъ и суета достаточно уже владѣли мною. Но я все-таки этого не сказалъ. Можетъ быть оттого, что это было еще слишкомъ хрупкой моей мыслью, я не могъ бы точно отвѣтить, что именно собираюсь сдѣлать: но что нельзя жить по прежнему, – было ясно.
Итакъ, разговоръ не привелъ ни къ чему. Все осталось по старому, такъ же неясно и запутано; но теперь и Машура оказалась втя-
// 35
нутой въ нашу исторiю. Возможно – потомъ она и измѣнила намѣренiе ѣхать съ мужемъ въ Россiю, а рѣшила жить съ нами у океана.
Не долженъ ли я сказать, что изъ всѣхъ перiодовъ моей жизни эти два мѣсяца въ Сулакѣ были самыми странными? Должно быть – такъ. Они были мѣсяцами прощанiя, перелома. Когда жизненная полоса изжита, начинается другая – человѣку и радостно, и горько. Онъ приподнятъ, въ туманѣ, и нѣсколько экзальтированъ. Кажется, что сейчасъ онъ сдѣлаетъ удивительный шагъ, но и въ прежнемъ есть вещи, съ которыми тяжело разставаться.
Я помню нашу сѣрую дачу, зеленыя волны океана – такiя широкiя, покойныя волны, отражавшiя вѣчность, – и упругiй вѣтеръ. Нигдѣ нѣтъ такого вѣтра! Помню лѣтнiя платья Анеты, Машуры, Машурины глаза, ставшiе еще темнѣе и печальнѣе, Лизочку на морскомъ берегу, даже синдикалиста въ бѣлыхъ штанахъ – все это сохранилось въ моей памяти. Одинокiя прогулки далеко за Сулакъ, по берегу, тамъ можно было часами дремать на пескѣ, слушая океанъ, глядя, какъ бѣгутъ безбрежныя облака. Тамъ я испыталъ то удаленiе отъ людей и жизни,
// 36
какъ бы возвращенiе къ первоистоку, которое, вѣроятно, знали пустынники и основатели монастырей. Здѣсь не чувствовалъ я, что я адвокатъ, членъ общества и человѣкъ, одѣтый соотвѣтственно модѣ; пользуясь словами святого Франциска, я могъ бы сказать: мой братъ – океанъ, милыя мои сестры – облака, травы, водоросли. Здѣсь я такъ же былъ нагъ и душевно простъ, какъ дѣти, рыбы, бабочки.
Иногда я читалъ вслухъ Евангелiе. Как подходитъ эта книга къ безлюдному океану, къ солнцу, жегшему мнѣ спину! Напримѣръ, сказано, что когда Христосъ проходилъ близъ моря Галилейскаго, то увидѣлъ двухъ братьевъ; она закидывали сѣти – быть можетъ, какъ вонъ тѣ рыбаки, что тянутъ канатъ. Онъ сказалъ: «идите за Мною, Я сдѣлаю васъ ловцами человѣковъ». Они оставили сѣти, жизнь, промыселъ, друзей и ближнихъ и навсегда ушли съ Нимъ. Какъ просто и какъ удивительно! Увидѣли, услышали – и ушли. А Іоаннъ и Іаковъ, съ отцомъ ихъ Зеведеемъ, починяли сѣти и тоже на Его зовъ ушли. Что это были за люди? Какъ они чувствовали? Этого я раньше никогда не понималъ. Но теперь мнѣ, малому чело-
// 37
вѣку, которому неловко даже говорить о себѣ, мнѣ казалось, что если бы я услышалъ такой голосъ, то – почемъ знать? – можетъ и я бы ушелъ, позабывъ о патронѣ, Парижѣ, Анетѣ, Лизочкѣ. Но ко мнѣ никто не приходилъ, и я опредѣленно не зналъ, во имя чего ухожу. Потому что не былъ ни соцiалистомъ, ни анархистомъ, ни христiаниномъ и только жаждалъ быть чѣмъ-то.
Что же касается Анеты, то Машурины надежды не оправдались: видимо, привязанность ея къ синдикалисту крѣпла. Я этому не удивлялся: человѣку, а особенно женщинѣ, жить не прилѣпившись трудно, и когда началось мое удаленiе изъ ея сердца, оно должно было отдаться другому. Встрѣчая ее въ своемъ домѣ, за столомъ, иногда на пляжѣ, у кабинокъ, съ Лизочкой, я смотрѣлъ на нее какъ на добрую знакомую, съ которой нѣкогда былъ очень близокъ. Только минутами просыпалось былое, она напоминала мнѣ Москву, мою первую все же яркую и искреннюю любовь, стариковъ, благословлявшихъ нашъ бракъ – тогда я старался уйти подальше, къ холмамъ, откуда были видны дюны и далекiе паруса рыбацкихъ лодокъ.
// 38
Однажды – это было въ концѣ iюля, – я ужиналъ вечеромъ въ ресторанѣ, одинъ, довольно поздно. Потомъ ушелъ гулять; и у меня было такое чувство, будто я нескоро вернусь. Да и дома въ этотъ день все имѣло какой-то странный видъ: Анета была возбужденной, что-то хлопотала, перекладывала наспѣхъ вещи – вообще атмосфера явно ненормальная.
Какъ всегда, я шелъ берегомъ моря. Выдалась рѣдкая ночь: такъ было тихо. Закатъ угасъ уже, звѣзды вышли своими легiонами смѣло, и казалось, имъ какъ-то радостнѣй сiять надъ такимъ тихимъ воднымъ зеркаломъ. Я шелъ немало, до одного своего любимаго мѣста: огромнаго камня, такъ заросшаго мохомъ, что на немъ можно было лежать какъ въ постели. Я такъ и сдѣлалъ. Рядомъ со мной былъ мой океанъ, чуть шипѣвшiй по песку: можетъ быть, лишь мое ухо и слышало, какъ лопались его пузырьки. Думалъ я о жизни, океанѣ и Евангелiи, которое читалъ сегодня утромъ. Мой взоръ останавливался на медузѣ, принесенной къ берегу, видной при свѣтѣ звѣздъ; иногда любовался свѣченiемъ, лѣтней флуоресценцiей воды. Незамѣтно я заснулъ. Сколько
// 39
спалъ, не знаю, но проснулся внезапно – и сѣлъ: мнѣ казалось, что кто-то есть рядомъ. Взглянувъ направо, увидѣлъ я свѣтлую фигуру, задумчиво двигавшуюся по берегу; что это было, я не могъ понять. Призракъ, галлюцинацiя? Потомъ такъ же медленно незнакомый сталъ удаляться, – прямо по поверхности океана, съ тѣмъ же задумчиво покойнымъ видомъ. Помню, мнѣ не было страшно, и я не задалъ себѣ даже вопроса, кто это? зачѣмъ? почему? Занимался разсвѣтъ, тонкiй паръ дымился надъ водой, и далеко, сквозь его легкую пелену, виднѣлся зеленый огонь пассажирскаго парохода. Я всталъ и отправился домой. Мнѣ хотѣлось пѣть какой-то псаломъ, или божественный стихъ – читать вслухъ строки Евангелiя.
У балкона меня встрѣтила Машура. По ея виду я понялъ, что случилось нѣчто особенное. Я угадалъ. Запинаясь и волнуясь сообщила она мнѣ, что этой ночью уѣхала Анета с Лизочкой.
Конечно, такъ это и должно было быть. Въ короткой запискѣ она писала, что не можетъ больше выносить такой жизни, любитъ Берто
// 40
и ко мнѣ не вернется. Надѣется, что Лизочка не станетъ предметомъ раздоровъ; жить она будетъ у нея, но если захочу, я въ любое время могу видѣть дочь. Прилагался адресъ: Парижъ и т. д.
Разумѣется, мнѣ не было весело. Оосбенно жаль стало Лизочку, т.-е. жаль, что ея нѣтъ со мной, и не будетъ. Будетъ ли она помнить обо мнѣ, или забудетъ черезъ нѣсколько дней, и совсѣмъ офранцузится въ рукахъ г. Берто? Вѣрнѣе – послѣднее. Слишкомъ она еще веселая звѣрушка, живущая мгновеньемъ. А можетъ быть даже хорошо, что она именно такая. Несомнѣнно, жить ей будетъ легче.
Къ вечеру, несмотря на старанiя Машуры, меня охватила тоска. Я старался бороться; внушалъ себѣ, что нельзя же малодушничать съ первыхъ шаговъ. Это не помогало – и въ результатѣ я рѣшилъ уѣхать съ этого океана: все здѣсь стало для меня чужимъ, ненужнымъ. Я распрощался съ Машурой, тронувшейся въ Россiю, и переселился въ Парижъ.
Не стану описывать послѣднихъ мѣсяцевъ этого лѣта, и зимы, проведенной въ Парижѣ въ одиночествѣ. Скажу только, что этотъ стран-
// 41
ный городъ далъ мнѣ гораздо больше крѣпости и душевныхъ силъ, чѣмъ я предполагалъ, и то время я прожилъ въ иномъ самочувствiи, чѣмъ раньше. До весны я работалъ еще у патрона, но уже зналъ, что это дѣло – конченое: меня занимало другое. Я снова читалъ Евангелiе; затѣмъ мнѣ удалось достать книги по сектантству и расколу въ Россiи, и вмѣстѣ съ росшимъ чувствомъ ко Христу я сталъ раздумывать о томъ, какъ направить свою жизнь туда, куда хотѣлось бы. Несомнѣнно – живи я лѣтъ пятьсотъ назадъ, я бы ушелъ въ монастырь. Но сейчасъ въ монастырь не хотѣлось, и вообще я не зналъ, какъ быть. Думалъ и о духоборахъ, о томъ, не уѣхать ли въ Америку, или пробраться на Кавказъ къ молоканамъ. Это было осуществимѣе, хотя Америка пугала: никогда я ее не любилъ. Во всякомъ случаѣ, лѣтомъ мы со старымъ французомъ должны были путешествовать по югу, и уже потомъ дѣйствовать. Знаю одно: эту зиму я жилъ тверже, достойнѣе, хотя часто меня посѣщали сомнѣнiя. Они состояли въ томъ, что все-таки я не настоящiй христiанинъ, и вообще у меня нѣтъ незыбле-
// 42
мыхъ вѣрованiй, служенiю которымъ я посвятилъ бы жизнь. Я разсуждалъ: хорошо, сейчасъ тебѣ кажется, что жизнь въ мiру плоха и тяжела. Но ты можешь полюбить, встрѣтить подругу, которая дастъ тебѣ больше, чѣмъ Анета. Устанешь къ извѣстному возрасту, будешь страдать отъ бѣдности, которая теперь предстоитъ. Да и мало ли что вообще можетъ произойти? Что будетъ, если захочешь вернуться, но уже тщетно?
Всѣ эти размышленiя правильны, и всѣ они – отголоски прежней жизни и прежняго человѣка во мнѣ. Въ концѣ я рѣшилъ такъ: пусть, что будетъ, то будетъ. Въ маѣ я отказываюсь у патрона, мы ѣдемъ въ Провансъ и Италiю, а оттуда я – въ Россiю. Пускай меня арестуютъ и сажаютъ въ тюрьму, я отбуду наказанье и поступлю туда, куда склонится мое сердце; въ сектанты ли, въ анархисты, или просто въ незамѣтные одинокiе люди, великое преимущество которыхъ: свобода отъ всѣхъ и отъ всего.
Такъ оно и вышло. Передъ отъѣздомъ я зашелъ къ Анетѣ. Меня встрѣтила красивая дама французскаго вида – и въ первый моментъ
// 43
будто не узнала меня. Потомъ въ лицѣ у ней что-то дрогнуло, но она быстро овладѣла собой, и мы разговаривали какъ добрые знакомые; она, глядя на меня и разспрашивая о планахъ, видъ имѣла серьезный и соболѣзнующiй: видимо, я казался слегка «тронутымъ». Я же улыбался. Мнѣ казалось, что съ этимъ синдикалистомъ Анета обрѣла, наконецъ, себя, и дальнѣйшая ея жизнь представлялась такой ясной, прочной и прiятной. О, несомнѣнно, и квартира, и порядокъ здѣсь безконечнно выше, чѣмъ у насъ – впереди всему этому предстоитъ еще расти. Анета будетъ вѣрной женой, хозяйкой, синдикалисткой и доброй матерью; хотя возможно – синдикалистскаго ребенка сейчасъ у ней и не будетъ. Онъ появится года черезъ три, когда позволятъ обстоятельства.
Теперь всѣ мои дѣла, все, что привязывало къ старой жизни, было кончено. Скоро пепелище мое зарастетъ новой травой, новые люди будутъ окружать мою дочь и изгладятъ воспоминанiе о какомъ-то отцѣ, русскомъ. Во всемъ своя сила, свой законъ.
Когда, черезъ два дня мы выѣзжали утромъ
// 44
изъ Парижа, было солнечно, блистательная весна. За городомъ развернулись поля, тонувшiя въ свѣтѣ, и въ окно пахнуло вѣтромъ, ширью; я смотрѣлъ на болтавшихъ въ нашемъ отдѣленiи солдатъ и торговокъ, на этотъ веселый и крѣпкiй простой народъ, который теперь будетъ мнѣ ближе, – чувство простора и радости напомнило меня. Точно мiръ раздвинулся и я вдохнулъ его истинный ароматъ. Стараясь сдѣлать это незамѣтно, я открылъ маленькое Евангелiе на одномъ изъ любимыхъ мѣстъ: «Ибо тѣсны врата и узокъ путь, ведущiе въ жизнь, и немногiе находятъ его». Нашелъ ли его я? Этого я не могъ сказать, но мнѣ кажется, что, во всякомъ случаѣ, я поступилъ правильно, предпринявъ свой исходъ – сколь бы онъ ни казался страннымъ и нелѣпымъ Анетѣ, патрону и другимъ. Что же будетъ дальше – увидимъ; что Богъ пошлетъ.
// 45