//
Борисъ Зайцевъ. АѲОНЪ. YMCA
PRESS.
Каруля
Раннимъ и чудеснымъ
утромъ мы спустились къ пристани. Тамъ ждала лодка. Архимандритъ Кирикъ
благословилъ меня на странствіе, овѣявъ своей легкой, снѣжною
бородою, гребцы погрузили весла, слегка налегли, и мы мягко тронулись.
Мы — это іеромонахъ о. Пинуфрій, иностранецъ докторъ, юный
монахъ переводчикъ, два гребца и я.
Вотъ первый образъ
нашего отплытія: стеклянно–голубое море, легкій туманъ у подножія Лонгоса,
тихій свѣтъ утра. Лодка идетъ нетрудно. Рядомъ со мной черный съ
просѣдью, кареглазый, спокойный и ровный, слегка окающій по–нижегородски
о. Пинуфрій. Опустивъ руку въ воду, онъ пальцемъ чертитъ серебряный
слѣдъ. Негромкимъ, привычнымъ голосомъ начинаетъ пѣть:
— Христосъ
Воскресе изъ ме–ерт–выхъ, смертію смерть по–правъ, и сущимъ во гробѣхъ
жи–вотъ даро–ва–въ!
Мы подтягиваемъ.
Оборачиваясь, вижу нашего юношу съ золотистыми волосами, золотистою бородкой
вокругъ пунцоваго рта и глазами задумчивыми, упорно глядящими вбокъ.
Безмятежная голубизна водъ, тишина, плескъ струи за кормой, юноша, напоминающій
полѣновскаго Христа, мягко очерченный въ утреннемъ дыму евангельскій
пейзажъ Геннисаретскаго озера…
— И су–щимъ во
гробѣхъ жи–вотъ даровавъ…
// 53
* *
*
Итакъ, мы огибаемъ
юго–западный берегъ аѳонскаго полуострова, держимъ путь на Карулю,
знаменитую южную оконечность Аѳона, гдѣ въ безплодныхъ скалахъ
живутъ пустынножители. А пока, слѣва, медленнымъ свиткомъ протягивается
полуостровъ: горы, лѣса, по нимъ кручи, кое–гдѣ виноградники и
оливки, кое–гдѣ пустынно–каменистые взгорья — все непроходимое
и первобытное. То выше, то ниже средневѣково–восточные замки греческихъ
монастырей. Вотъ высоко въ лѣсахъ пестрый Ксиропотамъ. Симонопетръ,
выросшій продолженіемъ скалы отвѣсной, весь уходящій ввысь, съ балконами
надъ пропастью.
Мы зашли въ маленькій,
изумрудный заливчикъ Григоріата, гдѣ подводные камни слегка ломались въ
глазу подъ колеблющимся стекломъ — на полчаса навѣстили
монастырь съ черно–курчавымъ привратникомъ у вѣковыхъ воротъ и
приложились къ знаменитой иконѣ св. Николая Мνрликійскаго.
Древній храмъ, древнія ризы, глушь, тишина, отвѣсная скала,
непроходимость, да лазурно–колеблемое стекло заливчика, вотъ что осталось отъ
этого посѣщенія…
И уже вновь гребутъ
отцы Эолій и Николай — плывемъ далѣе.
Когда въ ущельѣ
показался Діонисіатъ, о. Пинуфрій протянулъ къ нему свой загорѣлый
палецъ.
— Тутъ вотъ этотъ
патріархъ жилъ, Нифонтъ по имени. У него въ Константинополѣ разныя
страданія вышли, его стало быть понапрасну увольнили, онъ сюда и перебрался.
Это когда же было… то ли въ пятнадцатомъ, то ли шестнадцатомъ вѣкѣ,
вотъ съ точностью не упомню… О. Эолій, какъ это, въ шестнадцатомъ?
О. Эолій, полный,
немолодой монахъ, по профессіи пѣвчій, сидитъ переднимъ гребцомъ. На
головѣ его со-
// 54
ломенная шляпа, придающая ему нѣсколько
женскій видъ. Онъ вспотѣлъ и все отираетъ платкомъ лобъ.
— Да видимо, что
въ шестнадцатомъ…
— Ну, вотъ…
Смиреннѣйшій патріархъ и пришелъ сюда, назвавшись простымъ эргатомъ, по
нашему работникомъ. Такой–то этотъ Нифонтъ былъ, скажи, пожалуйста: «Я, молъ,
братія, тутъ дровецъ вамъ могу порубить, того, другого». Хорошо, онъ у нихъ и
жилъ, и хоронился, и никому въ мысль не приходило, что этакій эргатъ… вонъ онъ
кто! Только нѣтъ, Господь его и открылъ. Значитъ, разъ онъ въ лѣсу
порубился, мулашки у него тамъ были, онъ хворостъ навьючилъ, идутъ, къ
монастырю приближаются — и едва приблизились, анъ нѣтъ,
монастырскіе колокола сами зазвонили, патріаршую встрѣчу… Онъ, стало
быть, хворостинкой мулашекъ подгоняетъ, шагай, дескать, а колокола полнымъ
трезвономъ… Ну, тутъ и открылось, кто онъ.
— Налегай,
налегай, о. Эолій, сказалъ другой гребецъ, крѣпкій и
заскорузлый, съ волосатыми руками, приземистымъ корявымъ
носомъ — среднее между бурлакомъ и дальнимъ родственникомъ Тараса
Бульбы: а то батосъ подойдетъ, тогда намъ у Карули не выгрести.
— Не будетъ
батоса, отдуваясь, отвѣтилъ о. Эолій.
— Какъ такъ не
будетъ, завсегда къ полудню батосъ, да и сейчасъ видно, вонъ ужъ онъ въ
морѣ вихрится.
Батосомъ называется на
Аѳонѣ юго–западный вѣтеръ, съ моря, всегда разводящій волну.
О. Николай былъ правъ: вдали по горизонту закурчавилась полоска темной
синьки, отъ нея къ намъ лежало море еще стеклянное.
Сзади шелъ разговоръ
по–немецки. Докторъ упрямо разспрашивалъ и разсуждалъ съ грубоватой
настойчивостью. Юноша отвѣчалъ ровно и тихо, съ неменьшимъ упорствомъ и
большой выдержкой. Лѣвой рукой онъ придерживалъ руль, свѣтлые глаза
его смотрѣли
tve
нѣсколько вбокъ. Видъ у него былъ такой,
что сколько бы его ни изводили, онъ не подастся и не разсердится, до конца выдержитъ
«послушаніе».
— Вотъ на мысокъ,
на мысокъ держите, сказалъ о. Николай, а коли что, такъ передайте руль
(онъ кивнулъ на иностранца) — пусть утѣшается.
Но докторъ не
«утѣшился». Онъ все выспрашивалъ, приблизительно такъ: почему нѣтъ
на Аѳонѣ хорошихъ дорогъ? Почему нѣтъ врачей? И т. п.
Батосъ застигъ насъ
недалеко отъ мѣста высадки. Море сразу стало пѣнно–синимъ, мощнымъ,
лодка затанцовала. Измѣнился и берегъ. Мы шли теперь рядомъ съ почти
отвѣсными голыми скалами, совсѣмъ близко къ нимъ. Начиналась Каруля.
Кое–гдѣ волны подлизали берегъ, такъ что онъ выступалъ. Если тутъ волна
опрокинетъ лодку, то и умѣя плавать пропадаешь, — некуда
выплыть.
Мы едва двигались.
Гребцы залились потомъ.
Надъ нами висѣли
скалы, въ одномъ мѣстѣ колыхалась по волнамъ корзина на
веревкѣ. Это отшельники спускаютъ, объяснили мнѣ, а рыбаки иной
разъ что–нибудь кладутъ съѣдобное. Прежде подымали и людей въ корзинахъ
съ берега на скалы, но сейчасъ этого нѣтъ.
Временами высоко
наверху видишь домикъ, это «калива» пустынника, одиноко висящая надъ бездной.
Головокружительныя тропинки проложены по утесамъ. Отшельники не боятся ходить
по нимъ въ темноту послѣ всенощной (изъ ближняго скита). Въ одномъ
мѣстѣ я видѣлъ веревку, натянутую по краю
пропасти — это перила скользящей тропки. Далѣе тропка уходитъ
въ косую проточину въ скалѣ, подобную водопроводной трубѣ, по ней
сползаютъ къ болѣе низкому мѣсту.
* *
*
Аѳонъ считается
Земнымъ Удѣломъ Богоматери, но можно сказать, что онъ и страна Христа. Я
очень ясно
// 56
ощутилъ это въ тотъ день сіяющій, карабкаясь
съ о. Пинуфріемъ по бѣлымъ камнямъ вверхъ, къ каливѣ русскаго
отшельника. Помнится, мы встрѣтили одного, двухъ «сиромахъ»
(бѣдняки, нерѣдко странники). О. Пинуфрій говорилъ
каждому — Христосъ анэсти.
Или:
— Христосъ
воскресе.
Ему отвѣчали:
— Воистину
воскресе.
Впослѣдствіи
такимъ привѣтствіемъ всирѣчали мы десятки людей, десятки тѣмъ
же отвѣчали намъ. Вотъ полуостровъ. На немъ монастыри, скиты, небольшіе
монастырьки въ пятнадцать, двадцать человѣкъ (т. н. «келліи»), есть,
наконецъ, просто отдѣльные пустынники, живущіе въ каливахъ. Одни
зажиточнѣе, другіе совсѣмъ нищіе, одни все же начальство, другіе
подчиненные, одни рѣшаютъ высшія дѣла и служатъ въ церкви, другіе
трудятся на «киперахъ» (огороды), но всѣ члены Христовой республики, для всѣхъ
есть вотъ одно:
— Христосъ
воскресе.
— Воистину
воскресе.
Это поражаетъ. Какъ
поражаетъ то, что въ любой самой худой каливѣ — моленная съ
образами, лампадками, а чуть побольше — «келлія» — тамъ
обязательно церковь, и на восходѣ солнца непремѣнно служатъ
литургію. Вѣра и преданность Христу здѣсь дѣло самоочевидное, къ этому такъ привыкли, что
аѳонецъ съ трудомъ понимаетъ, какъ иначе
можетъ быть.
Одинъ изъ
встрѣчныхъ сиромахъ оказался ученикомъ отшельника. Онъ проводилъ насъ.
Докторъ въ костюмѣ туриста тяжко шагалъ по камнямъ подкованными
башмаками. Солнце пекло. За нами синѣла туманная бездна моря, въ сіяющемъ
дыму выступалъ таинственною тѣнью островъ. Нѣсколько бѣлыхъ
крылъ разбросаны по синевѣ.
Насъ провели въ
комнатку для посѣтителей (въ от-
// 57
дѣльной каливѣ). О. Пинуфрій
снялъ свою сумку, кожаную аѳонскую сумку на ремнѣ, вздохнулъ, отеръ
загорѣлый лобъ, поправилъ черную съ просѣдью бороду.
— Вотъ,
здѣсь полегче.
Мы сѣли на
низкія сидѣнья. Въ комнатѣ съ землянымъ (если не ошибаюсь) поломъ
было прохладно, не очень свѣтло. Вошелъ отшельникъ — высокій
человѣкъ съ очень добрыми небольшими глазками, довольно полными щеками,
одѣтый небрежно — чуть не на босу ногу туфли — и видъ
его менѣе напоминалъ монаха, чѣмъ все видѣнное мной
доселѣ. Страннымъ образомъ и онъ, и другіе пустынники, кого я
встрѣтилъ на Аѳонѣ, будучи глубоко монахами и церковниками,
внѣшне болѣе вызывали образы «свѣтскихъ» мудрецовъ и учителей
жизни. И тутъ на Карулѣ, какъ позже на θиваидѣ, тѣнь
оцерковленнаго и прославленнаго Толстого проходила предъ глазами.
Отшельникъ — одно
изъ извѣстнѣйшихъ лицъ на Аѳонѣ, человѣкъ
образованный, бывшій инспекторъ Духовной Семинаріи, «смирившійся», какъ про
него говорятъ аѳонцы, и ушедшій въ одинокое подвижничество по примѣру
древнихъ. Очень многіе поклонники желаютъ его видѣть и послушать его
мудраго слова. Посѣтители вродѣ насъ начинаютъ утомлять его.
Докторъ переписывался уже съ нимъ. По письмамъ пустынникъ заключилъ, что онъ не
только хочетъ перейти въ православіе, но и принять монашество. Иностранецъ,
дѣйствительно, нѣсколько дней прожилъ въ Пантелеймоновомъ
монастырѣ, но не только не приблизился къ монашеству, а скорѣе
настроился критически, его удивляла «непрактичность» монаховъ, да и его
собственныя идеи были совсѣмъ иныя.
Отшельникъ
встрѣтилъ его вначалѣ крайне привѣтливо, почти какъ
своего — да и вообще отъ его быстроговоримыхъ, негромкихъ и
застѣнчивыхъ словъ шла удивительная горячая влага, меня этотъ
человѣкъ сра-
// 58
зу взволновалъ и растопилъ, я точно бы
внутренно «потекъ». Онъ конфузливо сидѣлъ на табуреткѣ, не зная,
куда дѣвать большія руки, какъ быть съ ногами, и вполголоса,
скороговоркой подавалъ краткія реплики юношѣ нашему, переводчику. Юноша
съ тою же невозмутимостью, какъ въ лодкѣ на морѣ, небыстро
переводилъ.
Вотъ приблизительный
отрывокъ разговора:
Докторъ. — Мнѣ нравятся монастырскія
службы. Но можно быть монахомъ и устроить себѣ удобную жизнь, улучшить
хозяйство, завести прочную торговлю.
Отшельникъ. — Это насъ не интересуетъ.
Докторъ. — Жизнь есть жизнь. Она
имѣетъ свои законы. Я понимаю, что на этихъ голыхъ скалахъ ничего не
вырастишь. Но кто живетъ въ монастыряхъ, имѣя лѣса, виноградники,
оливки…
Отшельникъ (съ улыбкой). — Въ міру
помѣщики… мало ли какъ раздѣлываютъ… заводы ставятъ, фабрики,
торгуютъ…
Докторъ. — Въ этой странѣ можно
превосходно жить. Можно было бы пригласить инженеровъ, агрономовъ, проложить
дороги.
Отшельникъ (грустно и быстро). — А намъ бы
только отъ всего этого уйти.
Докторъ. — Вы должны пропагандировать свои
монастыри въ Америкѣ.
Отшельникъ. — Мы должны вѣчно стоять
предъ Богомъ и въ смиреніи молиться.
Докторъ. — У католиковъ существуетъ
пропаганда. Я недавно видѣлъ фильмъ, гдѣ показана жизнь
католическаго монастыря.
Отшельникъ. — А намъ нечего показывать. Мы
считаемъ себя послѣдними изъ людей… что ужъ тамъ показывать. Нѣтъ,
намъ показывать нечего… Молимся, какъ бы душу спасти.
Докторъ. — Если правильно поставить
пропаган-
// 59
ду въ Америкѣ, оттуда можно получить
хорошія средства.
Отшельникъ (тихо и быстро). — Отчего и избави
насъ, Господи.
О судьбѣ Россіи.
Отшельникъ. — …Потому и рухнула, что больно много
грѣха накопила.
Докторъ. — Западъ
не менѣе грѣшенъ, но не рухнулъ и не потерпѣлъ такого
бѣдствія. Россія сама виновата, что не справилась.
Отшельникъ. — Значитъ, ей было такъ положено.
Докторъ. — Какъ же положено, за что же Богъ
сильнѣе покаралъ ее, чѣмъ другія страны.
Отшельникъ (мягко и взволнованно). — Потому
что возлюбилъ больше. И больше послалъ несчастій. Чтобы дать намъ скорѣе
опомниться. И покаяться. Кого возлюблю, съ того и взыщу, и тому особенный дамъ
путь, ни на чей не похожій…
Кажется, это была
высшая точка разговора. Отшельникъ воодушевился, тихая горячность его стала
какъ бы сверкающей, какъ бы электрическія искры сыпались изъ него. Онъ быстро,
почти нервно сталъ говорить, что хотя Россія многое пережила, перестрадала,
многое изъ земныхъ богатствъ разорено, но въ общемъ отъ всего этого она
выигрываетъ.
Докторъ. — Какъ выигрываетъ?
Отшельникъ. — Другого богатства много за это
время дано. А мученики? Это не богатство? Убіенные, истерзанные? Митрополита
Веніамина знаете?
И опять сталъ
доказывать, что мученичества Россіи ― знакъ
большой къ ней милости, что раньше настоящаго мученичества за вѣру у насъ
не было, если не считать единичныхъ случаевъ, а теперь впервые данъ крестъ
исповѣдничества.
Но на этой
высотѣ бесѣда не удержалась. Молніи сдержаннаго раздраженія,
разочарованія въ человѣкѣ,
// 60
котораго по письмамъ
онъ считалъ почти своимъ, выступали у отшельника все яснѣе.
Докторъ упрямо,
грубовато продолжалъ свое. Отшельникъ, видимо, охлаждался и уходилъ. Такъ,
вѣроятно, угасалъ и споръ Толстого съ надоѣднымъ
посѣтителемъ. Когда докторъ дошелъ до того, что надо техническими и
химическими средствами уничтожать большевиковъ, отшельникъ вовсе замолкъ.
Юноша увелъ доктора къ
лодкѣ. Его убѣдили не идти съ нами далѣе, а вѣрнуться
въ монастырь. Но все было испорчено. Мы съ о. Пинуфріемъ поспѣшили
отступить въ горы.
* *
*
По какому–то ущелью,
казавшемуся безконечнымъ, мы карабкались все выше, задыхаясь, иногда изнемогая.
Тропинку намъ показывалъ сиромаха — ученикъ отшельника. Онъ безшумно
и неутомимо шагалъ впереди на своихъ кривыхъ ногахъ въ обуви вродѣ
мокассиновъ. Вотъ одинокая калива. Здѣсь живетъ иконописецъ. Съ высоты
его балкона открывается синій дымъ моря, тѣни острововъ Архипелага, и все
свѣтъ, свѣтъ…
…Надъ нами зубцы
Аѳона. Къ нимъ мы не дойдемъ — лишь сквозь лѣса и заросли
подымемся на полугору и заночуемъ въ келліи св. Георгія.
Къ закату тѣни
залиловѣли въ нашемъ ущельѣ. Стало холоднѣе и сырѣй.
Розовымъ сіялъ верхъ Аѳона, сзади туманно свѣтилось еще море, а
вокруг густѣлъ мракъ. Было радостно достигнуть перевала, сразу оказаться
въ густолиственномъ, высокоствольномъ лѣсу подъ дубами, увидѣть
иной склонъ Аѳонскаго полуострова, идти по ровному мѣсту къ
живописнѣйшей келліи св. Георгія.
Какъ всегда, ласково
встрѣтили насъ въ наступающей ночи монахи — только что
возвратившіеся съ покоса. Пахло сѣномъ. Раздавались голоса коренной
русской рѣчи, было похоже на большую крестьянскую
// 61
семью трудовой и
благоустроенной жизни. Звѣзды очень ярко горѣли. Ночь прозрачна,
черна.
Мы устали
чрезмѣрно. Поужинали, и на узкихъ ложахъ, жестковатыхъ, заснули
безпробудно.
* *
*
Аѳонъ, святая
гора! На другой день мы шли мимо нея, дорогою къ Лаврѣ
св. Аѳанасія. Справа у насъ было море, слѣва
бѣло–сѣрыя кручи Аѳона (12), испещренныя черными
лѣсами. Насъ провожалъ вчерашній безотвѣтный сиромаха. Онъ несъ
сумку о. Пинуфрія. Мы шагали по большимъ камнямъ «большой» дороги, по
которой ѣхать никому не посовѣтуешь: лучше ужъ пѣшкомъ. Да и
вообще въ этомъ царствѣ нѣтъ дорогъ проѣзжихъ.
Мы проходили подлинно
«по святымъ» мѣстамъ. Тамъ у моря жилъ въ пещерѣ св. Петръ
Аѳонскій — первый пустынножитель. Тамъ Кавсокаливійскій скитъ
въ память св. Максима Кавсокаливита — «сожигателя шалашей» — образъ
совершеннаго странника, переходившаго съ мѣста[1]
на мѣсто и уничтожавшаго свой собственный слѣдъ, свою хижинку или
шалашъ. Дальше — пещера Нила Мνроточиваго.
Идемъ и часъ, и два, и
никого навстрѣчу. Ледяной ключъ попался у подножья вѣковыхъ
дубовъ — билъ изъ прохладной стѣны, сильно затѣненной,
образуя лужицу и болотце. Проводникъ съ дѣтскимъ простодушіемъ срывалъ
мнѣ разныя травы, цвѣты аѳонскіе, разсказывалъ, какъ на
отвѣсныхъ, голыхъ скалахъ наверху Аѳона цвѣтетъ неувядаемый
Цвѣтъ Богоматери. Надъ Святой Горой остановилось облачко. Кругомъ синее
небо, въ немъ бѣлѣетъ двузубецъ, въ синевѣ пустынной и
прозрачной ясно вижу я орла. Онъ плыветъ неподвижно.
Наконецъ, дошли до
полуразвалившейся — не то часовенки, не то пастушьей хижины. Дорога
поворачи-
// 62
вала. Проводникъ долженъ
былъ здѣсь оставить насъ.
О. Пинуфрій снялъ
свою камилавку, подъ которую былъ положенъ бѣлый платочекъ, защищавшій
шею отъ солнца, отеръ загорѣлый лобъ.
— Вотъ тутъ
отдохнемъ, а потомъ въ молдавскій скитъ спустимся… и мѣсто хорошее. Это
знаете какое мѣсто? Тутъ святой Iоаннъ Кукузель козловъ
пасъ… Какъ же, какъ же… Такой былъ онъ вродѣ музыканта, или тамъ
пѣвецъ, что ли… по смиренію пастухомъ служилъ.
Мы сидѣли въ
тѣни. Цѣлая рощица была вокругъ, и дорожки вытоптаны козлами, и
даже нѣчто вродѣ маленькаго тырла козьяго, съ остатками помета.
— До сихъ поръ
тутъ пасутся… пастухи доселѣ ихъ здѣсь держатъ.
…Ну, а святой–то, Iоаннъ–то
Кукузель, онъ очень хорошо псалмы пѣлъ… такъ, знаете ли, пѣлъ, что
просто на удивленіе… — да какъ же, представьте себѣ, вѣдь
онъ же первый музыкантъ былъ въ Константинополѣ, при дворѣ
императора. Только не выдержалъ, значитъ, и удалился сюда, въ уединеніе. Какъ
запоетъ, стало быть, то козлы всѣ и соберутся въ кружокъ, бороды впередъ
выставятъ и слушаютъ… вонъ онъ какъ пѣлъ–то! Подумать! Бородатые–то,
безсловесные… — онъ даже засмѣялся: бородками потряхиваютъ, а
слову Божьему внимаютъ. — Да, прибавилъ серьезно: этотъ Iоаннъ
Кукузель былъ особенный.
О. Пинуфрій
умолкъ. Можно было подумать, что со св. Iоанномъ, сладчайшимъ
пѣвцомъ и музыкантомъ Господнимъ, былъ онъ знакомъ лично.
Нашъ проводникъ
поднялся, откланиваясь.
— А засимъ до
свиданія, сказалъ робко, точно былъ виноватъ, что
уходитъ. — Мнѣ пора ворочаться.
— Господь съ
тобой, отвѣтилъ о. Пинуфрій.
Тотъ подошелъ подъ
благословеніе и поцѣловалъ руку.
— Спасибо
тебѣ, подсобилъ сумку нести, потру-
// 63
дился. Заходи ко
мнѣ въ монастырь, я тебѣ чего–нибудь сберу…
Я тоже поблагодарилъ и
далъ монетку. Мнѣ хотѣлось дать побольше, но не оказалось мелкихъ,
онъ смиренно поклонился, быстро исчезъ.
До сихъ поръ мнѣ
жаль, что мало я его «утѣшилъ». Значитъ, на роду ему написано быть
сиромахой, мнѣ же — запоздало сожалѣть.
‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑
// 64