К А Р Л V

КАРЛЪ V

Предвечерній день стеклянѣлъ въ жарѣ зыбкомъ и прозрачномъ. Сухо и беззвучно было въ малолюдной области Эстремадуры. Злато-выжженыя нивы, темные лѣса, да горы, блѣдно-голубѣющія на краю небесъ.

Синія тѣни ложились на дворѣ монастыря Св. Юста, что подъ Харандильей — отъ узорнаго колодца, отъ витыхъ колонокъ портиковъ. Зной все плавилъ. Воздухъ блисталъ бѣлымъ. Приникли голуби на черепицахъ крышъ. Павлинъ въ саду, щеголь отчаянный, притихъ, стоялъ не шевеля очкасто-зеленѣющимъ хвостомъ своимъ волшебнымъ. Изрѣдка брелъ худенькій монахъ — какъ черное видѣнье.

Къ стѣнѣ монастыря, въ общей оградѣ съ нимъ, пристроенъ былъ небольшой домъ, среди обширныхъ цвѣтниковъ съ фонтанами и сада, внизъ тянувшагося. Далекiй видъ въ поля, на вдалекѣ маячащiя горы отсюда открывался. На скамьѣ, вблизи террасы, сидѣли трое приближенныхъ императора. Испанецъ, длинный и изсохшiй мажордомъ Кихада, давнiй другъ, держался прямо и покойно, какъ ходилъ онъ прямо, не сгибаясь, штурмовать Голетту. Краснощекiй, молодой Матисъ, фламандскiй лекарь, задыхался. И былъ подавленъ скромный Фанъ Мале.

Матисъ разстегнулъ пуговицу на рубашкѣ, на груди, и обдувалъ бѣлое свое, хорошо-выкормленное тѣло.

— Фу, чортъ! Изъ меня вытечетъ весь жиръ, я одурѣю, обращусь въ сухарь изъ ранца у полуголоднаго солдата.

Кихада выводилъ концомъ ноженъ гербъ на пескѣ дорожки.

— Надо быть покойнѣй. Всѣ мы терпимъ.

— Да, тоска, тоска! Безлюдный Юстъ, палящая Испанiя! Все выжжено. Безмолвiе, огонь, да Господь Богъ. Гдѣ пиво? Пѣсни? Кабачки Брюсселя? Нѣтъ, не въ моемъ, нѣтъ, не въ моемъ характерѣ.

Онъ слегка тронулъ неподвижнаго Кихаду за колѣнку.

— Любезнѣйшiй нашъ мажордомъ, скажите мнѣ на милость, развѣ это жизнь?

Кихада оторвался отъ герба, взглянулъ сурово.

— Здѣсь монастырь.

— Ну, знаю. Ну и пусть монахи занимаются спасенiемъ души, молитвами и службами. Но мы! Мы не монахи. А живемъ здѣсь второй годъ, лѣчимъ декоктами и гиппокрасами Его Величество, не пожелавшее считаться болѣе Величествомъ, и занимающееся, извините меня, ханжествомъ да гастрономiей... на что это похоже?

Фанъ Мале вздохнулъ.

— Жизнь не веселая. Если бы не Боэцiй и не Цицеронъ, то, вѣрно, я совсѣмъ увялъ бы.

Кихада всталъ. Въ черномъ его камзолѣ, тщательно застегнутомъ, въ чулкахъ и вычищенныхъ пряжкахъ башмаковъ, въ сѣдѣющихъ усахъ, острой бородкѣ — призракъ рыцаря.

— Не говорите такъ объ Императорѣ. Не вамъ судить о немъ, его душѣ.

По раскаленному, сине-блѣднѣющему небу пролетѣлъ пустынный голубь. Селъ на вязѣ у ограды. Смутно бормоталъ

фонтанъ. Тунисскiя гвоздики въ цвѣтникахъ истаивали и дышали сладкимъ благовонiемъ.

Матисъ заволновался.

— О, я не осуждаю, какъ я смѣю! Но это летаргiя, полусонъ.

— Какъ, можетъ быть, и все здѣсь, въ Юстѣ, — произнесъ Фанъ Мале. Близорукiе его глаза, въ очкахъ, глядѣли грустно и испуганно. Оторванный отъ дома, разлученный со своей семьей, врядъ-ли могъ радоваться неусыпный секретарь и переводчикъ, библiофилъ и книгоѣдъ съ плѣшинкой, съ продырявленнымъ локтемъ.

Раздался выстрѣлъ. Голубь вспыхнулъ, опаленный смертоноснымъ облачкомъ, и камнемъ повалился на дорожку. Другiе голуби взлетѣли. Ихъ сизыя, кофейныя, блѣдно-серебряные крылья взметнулись тучкой звуковъ.

— Кто тамъ стрѣляетъ?

Мальчикъ въ беретѣ, въ курточкѣ, румяный, съ живымъ и бойкимъ блескомъ глазъ, выглянулъ изъ за изгороди. Тяжелый мушкетонъ дымился у него въ рукѣ. Онъ хотѣлъ дать стречка, но увидѣлъ, что его замѣтили, остановился.

— Я отнесу его къ столу его Величества, — сказалъ онъ смѣло. — Дядя, не сердитесь.

— А, Жуанъ!

Кихада нѣсколько смягчился.

— Впредь не смѣй стрѣлять такъ близко, чуть что не подъ окнами. Ну, и живо, прочь со своимъ голубемъ.

— Инфанту все позволено, — пробормоталъ Матисъ и ухмыльнулся.

— Напрасно говорите то, чего не знаете, — прервалъ Кихада. — Это мой племянникъ. И не больше.

И, придерживая шпагу, длинный, тощiй, неподвластный жару и усталости, какъ холоду и малодушію, прослѣдовалъ Кихада на террасу, и оттуда въ домъ властителя.

— Фу, жердь священная. — Матисъ почти-что съ яростью сталъ обдувать платочкомъ распаленное, со взмокшими висками, круглое лицо свое. — Нѣтъ, но вотъ вы, Фанъ Мале, человѣкъ вы здравомыслящiй, ну разсудите сами…

И снова началъ лѣкарь Матисъ развивать тотъ взглядъ, что можетъ человѣку надоѣсть, можетъ онъ и устать отъ управленiя Имперiей, наконецъ — годы, но зачѣмъ же, все-таки, все бросить и забраться въ дикiй Юстъ, какъ будто нѣтъ роскошныхъ виллъ въ Италiи, на югѣ Францiи, какъ будто женщины — исчадiе ада, и какъ будто бы монахи и попы — вся прелесть жизни, а служенiя церковныя — единственное дѣло, насъ достойное.

— И замѣтьте, тутъ и лицемѣрiе. Уединился, такъ ничемъ не занимайся изъ земныхъ занятiй. Но вѣдь нѣтъ… вѣдь постоянно здѣсь курьеры, намъ везутъ пакеты изъ Вальядолида, изъ Севильи… присылаютъ къ нашему столу фазановъ и дичину, вина, куропатокъ, постоянные прiемы. И Филиппъ и Iоанна пишутъ письма. Газтелю строчитъ отвѣты подъ диктовку… эксъ-монарха!

Фанъ Мале согласился.

— Да, онъ очень страненъ, очень страненъ. Сердце человѣческое и вообще темно, любезный докторъ. Это вы найдете даже у св. отцовъ, не говоря ужъ о философахъ. Въ природѣ человѣка — двоегласiе.

Матисъ оспаривалъ. Души здоровые не знаютъ двойственнаго. Это все бредни и туманы, экзальтацiя, ни для кого ненужная.

— Испанскiе попы, — онъ оглянулся и понизилъ голосъ, — всѣ эти де-Регла и другiе осѣдлали Императора. А какой былъ умъ!

Такъ засѣдали, въ струисто-раскаленный и блестящiй вечеръ, у порога дома Карла, два фламандца, бесѣдуя о человѣкѣ, предъ которымъ преклонялась, два года назадъ, Европа. И пока тянулся разговоръ ихъ, ужъ успѣло, дымно-ро-

зовѣя, закатиться солнце, и сильнѣй благоухали милыя гвоздики, да форель въ бассейнахъ веселѣй поплескивала; пронесли дымящееся блюдо въ трапезную. Монахъ съ садовой лейкой поливалъ цвѣты. Атласно-жемчуговое же небо съ пепельно-златыми космами все гасло, нѣжно засиреневѣло къ сѣверу.

Безмолвенъ выжженный, пустынный край, съ туманно-розовѣющими горами. Безмолвенъ монастырь св. Юста. Безмолвенъ домъ безмолвнаго отшельника, живущаго, молящагося, въ немъ томящагося.

Хотя и подавлялъ зной золотистый, Карлъ сидѣлъ въ огромномъ своемъ креслѣ, обитомъ черной кожею, въ обычномъ черномъ одѣянiи. На груди, на золотой цѣпочкѣ, сердоликовый крестъ съ медальономъ Изабеллы — молодою дѣвушкою. Тонкiя ноги въ шелковыхъ чулкахъ на мягкомъ пуфѣ. Сiяютъ бриллiанты въ пряжкахъ туфель. И въ блѣдно-позлащенномъ свѣтѣ чернообойной комнаты, прямо передъ собой, на столъ устремлены холодноватые и ясные глаза. Большая плѣшь обняла голову. Полусѣдая борода прикрываетъ челюсть нижнюю, далеко выдавшуюся впередъ. Карлъ, какъ будто тотъ-же Карлъ, что и въ Тунисѣ, въ Мюльбергѣ, въ зноѣ безтѣнномъ склоняется надъ картою Европы, надъ армiями сына, надъ войсками Францiи, надъ островомъ коварныхъ англичанъ.

Спущены опаловые шторы въ окнахъ. Лишь направо, черезъ дверь стеклянную, видна внутренность суровой, бѣдной церкви: уголъ алтаря, скамья, паникадило съ тусклымъ блескомъ хрусталя. Здѣсь, въ полудомашнемъ храмѣ, слушаетъ онъ мессы и дневныя службы, а когда подагра разыгрывается, лежитъ вблизи порога, какъ смиренный оглашенный.

Но сегодня службы кончены. Предстоитъ лишь вечеръ — длинный, душный; медленное бдѣнье жизни потрясенной. И Карлъ сидитъ, угрюмый и покойный Карлъ, ушедшiй повелитель, полумонахъ и полуцарь.

Вдругъ выстрѣлъ. Отлагаетъ карандашъ, которымъ отмѣчалъ какую-то дорогу между Гентомъ и Калэ, прислушивается. И рукою тонкой, со слегка распухшими суставами, звонитъ въ серебряную грушу на столѣ.

Тѣнь вырастаетъ на порогѣ.

— Кто стрѣлялъ?

Недоумѣнiе, испугъ.

— Узнать, и доложить.

Любимые часы властителя — съ ангеломъ, склонившимся надъ урною — слабо прозвонили семь, когда Кихада появился съ рѣзвымъ мальчикомъ, теперь притихшимъ — образъ мужества сѣдоволосаго съ нѣжною жертвою. И все тотъ же мушкетонъ въ рукахъ Жуана.

Карлъ тускло на него взглянулъ.

— Это ты стрѣляешь?

— Я… я полагалъ…

— Я не позволяю этого.

Кихада чуть склонился.

— Мальчикъ думалъ поднести къ столу Его Величества убитаго имъ голубя.

Карлъ не отвѣтилъ. Юный же Жуанъ переминался съ ноги на ногу, дышалъ неровно. Гдѣ-то зазвонили въ церкви — однообразно, тонко. Часы потикивали. Свѣтъ дымнымъ облакомъ наполнялъ комнату. Нѣжно въ немъ бѣлѣла рукоять слоновой кости — разрѣзальнаго ножа — въ раскрытой книгѣ. Казалось, Императоръ цѣпенѣетъ, все глядя на вовсе для него ненужнаго Жуана. Въ такiе столбняки иной разъ погружался онъ и раньше. Наконецъ, очнулся.

— Не смѣй этого дѣлать больше. Накажу. Иди.

Мальчикъ согнулся, вышелъ. Кихада продолжалъ стоять. Карлъ помолчалъ.

— Что, онъ напоминаетъ мать?

— Лишь очень отдаленно, Ваше Величество.

Карлъ поморщился.

— Сколько разъ еще повторять, что я ужъ не Величество.

Кихада поклонился.

— Мнѣ трудно отучиться. Я всю жизнь служилъ вамъ.

— Отучайся. Больше года мы съ тобою здѣсь, и больше года я не Императоръ. Я послѣднiй рабъ Христовъ. Запомни это.

Кихада подошелъ и опустился на одно колѣно.

— Если бы вы стали и послѣднимъ нищимъ, я не менѣе благоговѣлъ-бы передъ вами, повелитель.

Карлъ положилъ свою худую, но когда-то крѣпкую ладонь ему на темя. Короткiе, сухiе волосы Кихады походили на щетинку.

— Встань и иди.

Когда Кихада вышелъ, Карлъ направился къ бюро чернаго дерева, съ рѣзьбой по перламутру и слоновой кости. Нажавъ пружинку, отворилъ. Вынулъ тетрадку. Развернулъ и погрузился въ чтенiе, все стоя, длинный, на худыхъ, слегка болѣзненныхъ своихъ ногахъ. Отдельныя слова мелькали въ рукописи, недоконченныя фразы. «Изабелла», «золото купцовъ Севильи», «надежда на святую Церковь», «Псаломъ 50». На одной страницѣ трижды попадалась строчка, каждый разъ подчеркнутая: «нищета — ничтожество».

Дочитавъ, Карлъ окунулъ въ чернильницу гусиное перо, сталъ выводить: «Молюсь и жду. Все то-же. Тѣ-же люди, тѣ-же рѣчи. Тотъ же грѣхъ и слабость. Гдѣ святое? Въ улыбкѣ Донъ-Жуана все знакомое. Варвара, мать, Регенсбургъ, весна. Гдѣ-же Ты, Господи? Ничтожный міръ. Все еще Ты со мною. Прочь. Аминь, аминь». — Остановился, и обтеръ платочкомъ

лобъ. Постоялъ немного, приписалъ: «Курьеръ отъ Iоанны. Эспиноза. Нынче принимаю. Еретики, проклятые. Привезъ мнѣ устрицъ и лангустъ. А что-же попугай? Вѣдь обѣщала».

Слуга, сообщившiй, что готово ужинать, засталъ его опять за столомъ съ картами. Но онъ ихъ не разсматривалъ. Сидѣлъ, полузакрывъ глаза. На зовъ поднялся, разминая ноги, чуть прихрамывая, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ; погладилъ ласково огромнѣйшаго дога, вошедшаго съ слугой, покорно у него лизнувшаго ладонь. Затѣмъ оправилъ на груди цѣпочку и прослѣдовалъ въ столовую.

Было уже полутемно. Горѣли свѣчи въ золоченыхъ канделябрахъ. Нѣжно-сиреневая мгла, насыщенная благовонiемъ миртъ и лавровъ, проливалась въ окна, слабо поколыхивая пламя свѣчъ. Оно плыло, чуть вѣемое и текучее, слезясь въ туманной зыби золотомъ.

Матисъ одернулъ за рукавъ Фанъ Мале.

— Поглядите, какъ онъ смотритъ на анчоусы! Для пищеваренiя такiе взоры — польза, для души-же вряд-ли.

Духовникъ де Регла, сухенькiй и твердый старичекъ въ темной сутанѣ, съ высохшимъ лицомъ, съ тонзурою слоновой кости, прочиталъ молитву. Крѣпкiй Матисъ помолился тщательно, изъ опасенiя непрiятностей: де Регла ненавидѣлъ его. Фанъ Мале скромно кланялся, крестился, издавна приученный къ покорности, Кихада, воиномъ, стоялъ на вытяжку. А Карлъ, при звукахъ нѣсколько слащаваго и театральнаго сопрано своего духовника замѣтно измѣнился обликомъ: дѣйствительно, молился. Важное, значительное проступило въ немъ.

Затѣмъ пошелъ къ благословенію. Отецъ де-Регла быстро осѣнилъ его крестомъ, ткнулъ къ поцѣлую изжелта пергаментную ручку и усѣлся на концѣ стола. Выглядѣлъ такъ, что ничто здѣсь ему не нравится. Карлъ-же, опустившись въ кресло, подвязавъ салфетку, снова измѣнился. Рядомъ посадилъ Матиса и потребовалъ вина.

— Наливай, — сказалъ онъ: — пей, не забывай меня. Ты что тамъ смотришь такъ, Кихада?

— Я только знаю, что вино врядъ-ли полезно для Его Величества.

Карлъ жадно отхлебнулъ.

— Быть можетъ. Надоѣло. Не мѣшай.

И проглотивъ, принялся за угря подъ кислымъ соусомъ; жевалъ сосредоточенно, сильно выпячивая челюсть нижнюю и слегка чавкая. Вновь затускнѣли мутнымъ похотѣнiемъ его глаза; онъ любовался уже куропатками изъ Гамы, и румяный, маленькiй окорочекъ — слава окрестностей — сильнѣе волновалъ его сейчасъ, чѣмъ протестанты, и Калэ, и Гизъ.

— Вотъ, ты лекарь, — обратился онъ къ Матису, — а не можешь сдѣлать такъ, чтобы вино стало для меня полезно. Значитъ, ты неважный лекарь.

— Я, Ваше Величество, не волшебникъ, чтобы красное вино обращать въ воду.

— Нѣтъ, ты сдѣлай такъ, чтобы вино было виномъ, а мнѣ не вредило.

— Кощунственные разговоры, — зашипелъ де-Регла. — Задѣваютъ Господа нашего Iисуса…

Карлъ какъ-бы смутился.

— Отецъ де-Регла, мы конечно не имѣли въ виду Господа Iисуса… Впрочемъ, можетъ быть, это и правда, предметъ недостойный…

Фанъ Мале попытался было вспомнить древнихъ, привести ихъ отношенiе къ вину, какъ легкому и беззаботному напитку, но опять ужъ Карлъ не слушалъ и глодалъ ножку цыпленка.

На старомъ, сумрачномъ его лицѣ легла покорность — не одинъ разъ онъ взглянулъ на Реглу, какъ бы опасаясь огорчить его. «Да, я ѣмъ, я грѣшенъ и люблю покушать, но я знаю и люблю тебя, боюсь тебя», какъ будто говорилъ весь его видъ.

Ужинъ затянулся надолго, прошелъ не весело. Не было обычныхъ философствованiй. Карлъ не натравливалъ Матиса на Фанъ Мале и не разсуждалъ о вновь открытыхъ земляхъ, неизвѣстныхъ племенахъ. Ѣлъ молча. Глядя на него, молчали всѣ. Окончивъ, поднялся, перекрестился, и слегка согнувшись, вяло двигая ногами, вновь прошелъ въ свой кабинетъ, гдѣ въ окна растворенныя глядѣли уже звѣзды, гдѣ вновь горѣли свѣчи на столѣ, гдѣ мрачно цѣпенѣли темные обои.

И въ этомъ черно-позлащенномъ гробѣ началъ онъ вечернiй свой прiемъ. Приходилъ прiоръ съ жалобою на крестьянъ деревни Квакосъ, обиравшихъ дыни съ монастырскихъ огородовъ. Карлъ разсердился, стукнулъ даже палкой. Дама умоляла о поддержкѣ — вдовица капитана, павшаго при Сенъ-Кантенѣ. Вдовицѣ Карлъ помогъ, спокойно, холодно на нее глядя и нагнавъ благоговѣйный ужасъ. Третьимъ и послѣднимъ принятъ былъ курьеръ Iоанны, юный Эспиноза. Высокiй, тонкiй, въ кружевномъ жабо, придерживая шпагу, онъ смотрѣлъ на Карла прямо, честно и бездумно. Въ горбоносомъ профилѣ его, въ тонкихъ усахъ, круглыхъ, пустыхъ глазахъ было одно: вотъ я, кастилецъ Эспиноза. Прикажи — и сдѣлаю. Вели — умру.

Карлъ разломилъ печати, отпустилъ его. Читалъ неторопливо. Нѣсколько москитовъ заунывно пѣли и жужжали вкругъ свѣчи. Одинъ изъ нихъ залетѣлъ слишкомъ близко къ пламени; вспыхнувши, лопнулъ. Карлъ поднялъ голову. Пламя отблескивало въ глазахъ его. «А, проклятыя, а, злыя твари. Вонъ ихъ, вонъ».

Вошелъ де-Регла — тоненькiй, сухой. Карлъ, со слегка дрожащими руками поднялся, прошелся взадъ впередъ. Затворилъ окна.

— Нынче гнусные еретики въ Толедо, завтра при дворѣ, а тамъ — у меня въ Юстѣ! Нѣтъ, разгнѣвали мы Господа, разгнѣвали и несемъ кару праведную. Но какая слабость! Развѣ не писалъ я Iоаннѣ: съ ними нужно поступать, какъ съ дикими звѣрями.

И какъ будто могъ онъ опоздать, Карлъ торопливо пододвинулъ кресло, сѣлъ, открывъ чернильницу, взялъ свѣжее перо.

Де-Регла же усѣлся прямо противъ — маленькiй, сухой тарантулъ. И пока Карлъ медленно и тяжкодумно, какъ все въ жизни дѣлалъ, выводилъ готическiя буквы, духовникъ быстро и остро перебиралъ четки, суча какъ будто безконечную свою кудель, и глазомъ воспаленнымъ проницая Императора.

Свѣчи потрескивали. Золото плыло, струилось въ молчаливой комнатѣ. Перо скрипѣло. Суровыя слова являлись изъ-подъ этого пера, но нѣкiй токъ, какъ будто магнетическiй, летя чрезъ Реглу и чрезъ Императора, все нажималъ, пришпоривалъ, все гналъ.

Ночь. Черно-позлащенный свѣтомъ гробъ. Два околдованныхъ. И скрипъ пера, и блескъ огня изъ-подъ пера. Въ огонь, въ огонь, для очищенiя святой нашей земли.

III.

Окончивъ ужинъ, лекарь Матисъ не отправился къ постели, въ боковую свою комнатку. Обтеревъ широкое лицо съ замаслившимся носомъ, онъ прищелкнулъ языкомъ, слегка подбрыкнулъ, и какъ жирный котъ, упитанный и хорошо заправленный, прокрался черезъ дворъ, подъ звѣздами, къ прачечной монастырской — низкому и глуховатому подвалу, гдѣ спрятанная въ бочкѣ ожидала его Кармелита, юная поденщица изъ Квакоса. Ранѣе онъ не рѣшался приводить въ ограду монастырскую своихъ любовницъ; но теперь, считая Карла какъ бы ни во что, отважился. Конечно, правъ былъ жизнерадостный фламандецъ: Карлъ, хотя и строго распоря-

дился не пускать и близко къ монастырскимъ стѣнамъ женщинъ, врядъ-ли могъ сейчасъ объ этомъ думать. И пока онъ выводилъ готическiя письма съ карами еретикамъ, съ огнемъ и инквизицiей, Матисъ, открывъ закупленнымъ ключемъ дверь прачечной, на низенькомъ столѣ, гдѣ днемъ стирали прачки, у открытаго окошка, куда глядѣли звѣзды, предавался ласкамъ съ пахнущею чеснокомъ и молодостью — Кармелитой.

Карлъ же, отпустивъ духовника, ложился спать въ комнатѣ рядомъ съ кабинетомъ. Ночникъ слабо помигивалъ. Портреты Императора и Изабеллы — Тицiана — смутно въ полумглѣ темнѣли. Длинный и худой, съ огромнымъ лысымъ черепомъ, склонился Карлъ у аналоя предъ Распятiемъ покойной Изабеллы. Рано отошла прекрасная! Но ежедневно и теперь служились мессы о ея душѣ; утромъ и вечеромъ онъ цѣловалъ изсохшее и костенѣющее дерево Распятiя, огнемъ пылающее.

— Тебѣ, Господи, исповѣдую скверны мои, Твоей благости предаю сердце.

И, съ усилiемъ поднявшись, — въ правой ногѣ чувствуя давнишнiй, мозжащiй стонъ подагры, — медленно прошелъ къ кровати съ пологомъ, гдѣ въ кисеѣ звенѣли два москита. Было душно здѣсь, и пахло сладковатымъ. Карлъ, опускаясь на перины, ложась на спину, вытягивая худое свое тѣло, каждый разъ воображалъ, что возлегаетъ въ гробъ, и нѣкiй холодокъ, пьянящее полубезпамятство дохнуло на него и нынче. Москиты все звенѣли. Дальняя звѣзда виднѣлась въ прiоткрытое окно, мерцая смутно черезъ кисею. Какъ далеко! Какъ долго длилась жизнь! Какая слава, мощь. Ахъ, великiй Карлъ! Счастливый Карлъ!

Карлъ улыбнулся, чуть насмѣшливо, перевернулся. Слабый, смутный сонъ отвелъ рукой ласкающей, все мягко спуталъ, окунулъ въ ту бездну, изъ которой медленно возстали образы и медленно тянулись надъ полуусопшимъ Карломъ.

Юноша, дерзостный и своевольный. Щитъ и мечъ турнира. «Побѣдитель Карлъ». Туманъ, ненужность, утомленiе. Къ чему? Къ чему побѣды? Прекраснѣйшая Изабелла и любовь. Мила любовь, прелестна сердцу. Но Изабелла въ одиночествѣ — есть вѣдь иныя дамы при дворѣ, тоже прекрасные. Нужны? Нѣтъ, но пьянятъ. Впередъ, впередъ. Въ борьбу, отважный Карлъ. Францискъ — рази его. Римъ — завоеванъ. Развѣ онъ хотѣлъ его разграбить, надругаться? Но разграбили. «Да здравствуетъ Великiй Императоръ Карлъ!» А смерть посмѣивается, и тихонько Изабеллу вдругъ уноситъ. Такъ, полушутя. Къ чему? На вѣчный трауръ. И вино, и снова дамы при дворѣ великаго владыки, новые утѣхи, грусти новыя. Варвара Бломбергъ въ Регенсбургѣ, маленькiй ребенокъ. Пусть играетъ при дворѣ — племянникомъ Кихады. «Монастырь» — вотъ слово крѣпкое, покойное. А Францiя? А Нидерланды? А Тунисъ? Лобъ мощный медленно раздумываетъ, молится, идетъ въ походъ, разитъ иноплеменныхъ и обдумываетъ связи. Дальнiй путь, упоренъ Карлъ, влечетъ судьба.

А обликъ грусти неразлученъ. Ахъ, для чего? Года все вьются, изъ-за дали лѣтъ мелькаетъ ъмилый образъ. А льстецы все льстятъ, яства прельщаютъ. Женщины манятъ, копье разитъ. Германiя! Въ тебѣ сѣмя заразы. Прочь мерзкихъ протестантовъ. Тяжелое копье драконоборца въ Мюльбергѣ. Тяжелый скокъ его коня. О, Морицы и Августы, курфюрсты и маркграфы, трепещите! Но коваренъ Морицъ. Гидра все растетъ. А годы, — все идутъ. Да, тяжела корона, и многоголова гидра. Міръ пустыненъ. Гдѣ ты, мирный міръ? Покой и тишина, Господь и небо, тихiй свѣтъ. Святое католичество.

Давнишнiй зовъ. Давнишнiй призракъ — «монастырь». Быть можетъ, что сюда ужъ не заглянетъ скучный и пустынный міръ. Ахъ, да, быть можетъ.

Карлъ слабо застоналъ. Куда-то надобно ему пройти, по узенькому коридору. И чѣмъ онъ далѣе идетъ, тѣмъ коридоръ все уже. Ничего, мы проберемся. Поднимаетъ свой фонарь

повыше — странно, потолокъ спускается навстрѣчу. А подъ ногами — полъ смѣшно взбѣгаетъ кверху. Стѣны боковыя хитро улыбаются, сближаются. Ну, не бѣда, скорѣе проскочить въ дыру, что тамъ виднѣется. Впередъ. Онъ бросился. Фонарь потухъ. Онъ кинулся на четвереньки, но ужъ потолокъ на немъ, ужъ локти сжаты стѣнами, еще минута, задохнется… Но — толчекъ.

И загремѣла табуретка, что въ ногахъ постели. Закачалась занавѣска полога, и скрипнула постель, Карлъ, съ яростно стучавшимъ сердцемъ, съ рѣзкой болью отъ подагры въ большомъ пальцѣ, сѣлъ на пуховикъ.

Фанъ Мале, исправлявшiй свой латинскiй переводъ въ сосѣдней комнатѣ, при тусклой лампочкѣ, поспѣшно высунулъ остроугольное лицо въ высокомъ колпакѣ, скрывавшемъ преждевременную лысину.

— Ваше Величество…

Карлъ тяжело дышалъ.

— Кто тамъ?

— Я… секретарь…

Свѣча подрагивала у него въ рукѣ. Свѣтъ ея прыгалъ, мутно-золотыми пятнами.

— Дай мнѣ воды.

Отпивъ, отеръ огромный лобъ свой, весь покрытый потомъ, пожевалъ нижнею губой, далеко впередъ выступившей.

Фанъ Мале поправлялъ его постель, задѣлъ случайно ногу.

— А-а, какой! Какой неловкiй.

Раздраженiе, почти-что злоба проступила на лицѣ. Фанъ Мале очень извинялся. Карлъ вздохнулъ, закрылъ глаза, перевернулся на другой бокъ. Въ тускломъ пламени свѣчи высоко подымался надъ подушкой лысый лобъ. Задумчивость и важность разлились по немъ. А Фанъ Мале ушелъ.

Онъ трепеталъ еще, нѣкое время, по привычкѣ трепета — хотя такiя ночи не однажды ужъ случались. Потомъ утѣшился. И, отложивши переводъ, усѣлся за письмо къ женѣ своей, въ далекiй Брюссель. «Ахъ, какъ я тоскую безъ твоихъ небесныхъ глазокъ, милыхъ ручекъ въ этомъ, правда, столь благочестивомъ, но далекомъ и печальномъ Юстѣ. О, звонъ здѣшнихъ колоколенъ не сравнится никогда со свѣтлымъ благовѣстомъ нашихъ храмовъ, какъ не стану сравнивать розы ланитъ твоихъ съ грубымъ загаромъ женщинъ Испанiи».

И пока сантиментально разрисовывалъ фламандецъ, ночь съ небомъ чернозолотѣвшимъ медленно текла, близясь къ таинственному часу, когда устанетъ и Фанъ Мале, и монахи, и забудется на время лекарь Матисъ; къ тому мгновенью тишины и строгости, когда предутреннiй пѣтухъ не запоетъ еще, когда къ послѣднимъ глубинамъ сойдетъ мистерiя дня пестраго и шумнаго.

Карлъ больше не заснулъ. Онъ все лежалъ — спокойный, важный, не приподымая вѣкъ. Скорбно и пустынно было въ мірѣ. Далеко Господь. Земля во мракѣ. И во мракѣ сердце, столько проскитавшееся. Что-же ты найдешь въ мірѣ туманномъ, и безотвѣтномъ? Грѣхъ, смерть и грѣхъ. Мало ли отдано ему? Мало ли отдается!

Вчера, нынче, завтра?

Нужно быть воиномъ. Если смерть придетъ — увидѣть и не дрогнуть: пусть тутъ стоитъ. Взоромъ оледеняетъ. Все это вынести — и открыть глаза. Здравствуй, Судiя. Вотъ я. Но не склоняюсь. Да, я грѣшникъ. Это я давилъ, ломилъ, хитрилъ и блудодѣйствовалъ; я предавалъ любовь; стремился къ одному, творилъ другое; малаго достигъ въ ничтожной жизни. Правды не возстановилъ. Христовой церкви не прославилъ. Это я. Иду къ Престолу. Тамъ склонюсь, какъ на картинѣ Тицiана я склоняюсь передъ Троицей и Голубемъ, таинственно летящимъ

Да, она, конечно, близко. О, тонкая и грозная! Въ ней цѣпенѣютъ складки полога, умолкъ москитъ, сейчасъ умолкнетъ сердце, руки занѣмѣютъ.

Но поднялся. Сѣлъ на постели. Руки холодны — и чуть подрагиваютъ; взоръ все важенъ, крепокъ. Поникаетъ голова.

— Боже мой, Господи Силъ. Милостивъ буди мнѣ, грѣшному.

Потянулся къ образку, висѣвшему на шеѣ, памяти объ Изабеллѣ. Приложился и съ трудомъ двинулъ рукой, перекрестилъ большой свой, хладно-запотѣвшiй лобъ. Потомъ спустилъ на землю ноги, медленно нашарилъ туфли и, накинувши халатъ, шаркая, задѣвая въ полутьмѣ предметы, вышелъ въ комнату Фанъ Мале.

Секретарь вскочилъ — тонокъ и легокъ былъ сонъ его, и онъ привыченъ былъ къ ночнымъ визитамъ императора.

— Сплю плохо, — произнесъ Карлъ глухо. — Зажги лампу.

Фанъ Мале засвѣтилъ, спѣша, огонь. Смущенный и полуодѣтый, съ благонравной лысинкой, казался онъ ребенкомъ, жалостнымъ и кроткимъ, рядомъ съ тяжкимъ Карломъ.

Взглянувши на исписанный листокъ бумаги, императоръ улыбнулся.

— Письмо на родину?

— Женѣ, Ваше Величество.

Карлъ помолчалъ.

— Ипполитѣ?

Фанъ Мале склонилъ голову.

— Ты ее любишь?

— Если-бъ не любилъ… то не женился бы.

— И, вѣрно, ей не измѣняешь.

Потомъ нахмурился, и снова раздраженiе прошло во взорѣ.

— Сколько тамъ еретиковъ у васъ, во Фландрiи!

Фанъ Мале съ грустію склонился. Карлъ вздохнулъ.

— Борюсь, сколько могу. Но тщетно. Точно Рокъ меня преслѣдуетъ.

Взялъ книгу со стола, раскрылъ. Задумался.

— Всѣ жаждали покоя. Всѣ.

Фанъ Мале, изъ почтительности, промолчалъ.

— «Гласъ мой къ Богу», — прочелъ вслухъ Карлъ: «и я буду взывать; гласъ мой къ Богу, и Онъ услышитъ меня».

— Так, это хорошо. — Онъ подалъ книгу Фанъ Мале. — Читай мнѣ. Громче. И покойнѣе.

Фанъ Мале началъ тихо и смущенно, и лишь дальше, въ увлеченiи, волненiи, окрепнулъ его голосъ, и потъ выступилъ на бровяхъ бѣлесыхъ, покрылъ росою носикъ немудрящiй. Сквозь очки бѣжали малые его глаза вдоль древнихъ, по латински важныхъ строкъ, голос-же все твердѣлъ.

«Въ день скорби моей ищу Господа; рука моя простерта ночью и не опускается; душа моя отказывается отъ утѣшенiя.

«Воспоминаю о Богѣ и тепещу; помышляю, и изнемогаетъ духъ мой.

«Ты не даешь мнѣ сомкнуть очей моихъ; я потрясенъ и не могу говорить.

«Размышляю о дняхъ древнихъ, о лѣтахъ вѣковъ минувшихъ;

«Припоминаю пѣсни мои въ ночи, бесѣдую съ сердцемъ моимъ, и духъ мой испытываетъ;[1]

«Неужели навсегда отринулъ Господь, и не будетъ болѣе благоволить?

«Неужели навсегда престала милость Его, и пресеклось слово Его въ родъ и родъ?

«Неужели Богъ забылъ миловать? неужели во гнѣвѣ затворилъ щедроты свои?[2]

«И сказалъ я: вотъ мое горе — измѣненiе десницы Всевышняго».

— Сколько царствъ побѣдилъ, сказалъ вдругъ глухо Карлъ. — А себя не могъ побѣдить.

Фанъ Мале не понялъ, остановился. Недоумѣнно на него посмотрѣлъ.

— Читай, читай.

Перевернулъ страницу.

«Буду вспоминать о дѣлахъ Господа; буду вспоминать о чудесахъ Твоихъ древнихъ; буду вникать во всѣ дѣла Твои, размышлять о великихъ Твоихъ дѣянiяхъ.

«Боже, святъ путь Твой. Кто Богъ такъ великiй, какъ Богъ нашъ![3]

«Ты Богъ, творящiй чудеса; Ты явилъ могущество свое среди народовъ;

«Ты избавилъ мышцею народъ Твой, сыновъ Iакова и Iосифа.

«Видѣли Тебя, Боже, воды, видѣли Тебя воды и убоялись, и вострепетали бездны.

«Облака изливали воды, тучи издавали громы, и стрѣлы Твои летали.

«Гласъ грома Твоего въ кругѣ небесномъ; молнiи освѣщали вселенную; земля содрогалась и тряслась.

«Путь Твой въ морѣ, и стезя Твоя въ водахъ великихъ, и слѣды Твои невѣдомы.

«Какъ стадо, велъ Ты народъ Твой рукою Моисея и Аарона».

Карлъ не позволилъ Фанъ Мале сопровождать его. И секретарь остался. Императоръ же тихонько, слегка скрипнувъ дверью, вышелъ на террасу, опустился въ кресло. Здѣсь нерѣдко сиживалъ онъ на закатѣ солнца.

Но сейчасъ было еще сумеречно, темнозеленымъ, предразсвѣтнымъ сумракомъ. Пробили монастырскiе часы. Цикады стрекотали. Съ дальнихъ горъ тянуло тонкимъ благовонiемъ чабра. Закрывъ глаза и полулежа въ креслѣ, Карлъ медленно вдыхалъ утреннiй воздухъ. Нѣжнымъ, сладчайшимъ вѣянiемъ сходилъ онъ ему въ душу. Какъ тихо, какъ прелестно! Какъ далеки люди, брани, войны, ковы. Точно все — любовь и ласка.

Карлъ полуулыбнулся сквозь опущенныя вѣки. Такъ же нѣжно-благосклонны были утра въ Регенсбургѣ, когда свѣчками цвѣли каштаны, смутно зеленѣла по холмамъ весна, и свѣтлый вѣтеръ билъ въ лицо, благоухая нивами и цвѣтомъ яблонь; когда въ высокой башнѣ, съ видомъ майскимъ на приволье дальней Швабiи, Варвара Бломбергъ отдавала ему цвѣтъ юности. И пусть проворный маленькiй Жуанъ, какъ-бы племянникомъ Кихады бродитъ здѣсь, стрѣляетъ голубей, воруетъ вишни въ садахъ Квакоса. Пусть онъ сынъ грѣха, но — сладостнаго. Ни Варвары, и ни Изабеллы больше нѣтъ. И быть можетъ, свѣтлый обликъ Изабеллы, тамъ, средь горнихъ, гдѣ благоговѣйно помѣстилъ ее предъ Троицею Тицiанъ — можетъ быть, и онъ забудетъ, проститъ слабость смертному.

Перепелъ вдали затрепеталъ своею пѣснью. Линь всплеснулъ въ бассейнѣ; и лимонныя деревья, по краямъ дорожки, золотистѣе благоухали. Жемчугъ въ небѣ пробѣгалъ — по звѣздамъ; жемчугъ по землѣ струился — въ звукахъ. Императоръ медленно поднялся. Опираясь нѣсколько на палку, двинулся впередъ. Тонкое, серебряное млѣнiе разлилось вокругъ, какъ бы туманъ мерцающiй и невѣсомый. Все жило тихимъ восторгомъ и благоговѣнiемъ. Кроткiй наполнялъ собою все, какъ Агнецъ утра. Тихiй и неуловимый, нѣжно міръ проструивавшiй.

Карлъ опустился на колѣни и припалъ огромнымъ лбомъ своимъ къ песку дорожки. Поднялся. На сердцѣ свѣтло и вольно.

— Впередъ. Ну что-же, Карлъ, впередъ.

Онъ снова двинулся. Ступалъ неторопливо, по дорожкѣ, огибая зеркало бассейна съ стрѣлками форелей. Розы и тунисскiя гвоздики опьяняли. Опьянялъ и свѣтловѣйный плескъ фонтана, и жемчужные шелка небесъ проснувшихся. О, такъ бы все идти, подъ благостнымъ крыломъ Видѣнiя!

Миновалъ ограду, черезъ малую калитку вышелъ. Тихо было здѣсь, безлюдно. Дальнiе дубовые лѣса темнѣли по холмамъ; горы розовѣли; налѣво уходили скромныя поля, обсаженныя фиговыми, и миндальными, и шелковичными деревьями. Бѣлѣла деревушка Квакос; да уединенная Пустынка Божiей Матери вздымалась профилемъ нехитрымъ. Такъ бы уходить, все дальше, дальше, въ жизнь-ли, въ смерть-ли, въ нѣжности очарованія, въ блескѣ утра зачинающагося. Идя, любя, взглянуть въ глаза, разъ навсегда, навѣчно…

День занимался. Нѣжно-персиковымъ, ковромъ тончайшимъ, протянуло на востокѣ по небу. Въ долинѣ фiолетово-туманѣло, а по верхамъ дубовъ и буковъ на холмахъ струилось золото. Оно стекало все полнѣй въ равнину и ласкало верхъ гигантскаго орѣшника, куда шелъ Карлъ. Сюда вела аллея изъ монастыря; здѣсь серебристо, сказочно звенѣлъ источникъ, медленно вскипая, опадая въ легкихъ пузырькахъ, какъ въ кружевѣ. Надъ нимъ орѣшникъ, современникъ самого монастыря iерономитовъ, извивалъ могучiй стволъ, весь въ дуплахъ, весь изъѣденный, корявый, длинными корнями вросшiй въ землю. Императоръ принагнулся. Медленно склонился надъ водою, зачерпнулъ ее. Омылъ лицо, отпилъ глотокъ и сѣлъ на камень. Ноги вытянулъ, вздохнулъ. Какъ свѣтло и пустынно! Какъ благоухаетъ чабромъ, дикимъ чеснокомъ, далекими и свѣжими лѣсами. Рѣзво пролетѣлъ витютень, весь уже залитый златомъ, и усѣлся на верхушкѣ. Тонкiе дымки вьются надъ Квакосомъ. Медленно, однообразнымъ звономъ, благовѣстнымъ для полей и горъ, звонили въ

Юстѣ. Ризы Iисуса все бѣлѣли надъ страной, надъ сердцемъ Карла.

Въ монастырѣ же, между тѣмъ, проснулись. Давно оставилъ Кармелиту Матисъ; Фанъ Мале, поднявшись съ твердо-одинокого своего ложа, вдругъ замѣтилъ, что не видно Карла, — и забезпокоился. Явился и Кихада, вымытый, при шпагѣ и при важности обычной. Показался самъ де-Регла — сухенькiй тарантулъ. При восходѣ солнца приходилъ онъ ежедневно и читалъ молитвы съ Карломъ.

— Гдѣ же повелитель?

Фанъ Мале не могъ отвѣтить.

— Но однако, вы-же спите рядомъ!

Фанъ Мале былъ сконфуженъ.

Матисъ зѣвнулъ и обнялъ худенькаго эрудита.

— Ну, опять чудитъ, навѣрно, вашъ властитель. Думаете, онъ сбѣжалъ? Не вѣрю, другъ мой, не повѣрю ни за что. Нѣтъ, какая-нибудь штука новая. Не безпокойтесь. Будетъ снова кушать каплуновъ, насъ съ вами стравливать да съ нимъ шептаться (онъ кивнулъ на удалявшагося Реглу).

— Его Величество плохо себя чувствовалъ всю ночь.

Матисъ захохоталъ.

— А я — отлично. Потому — что я не полоумный. Скучно, — развлекаюсь. И конецъ.

А ужъ де-Регла все вынюхивалъ, высматривалъ, разспрашивалъ. И сообразивъ, что Карла нѣтъ въ монастырѣ, замѣтивъ прiоткрытую калитку, быстро вышелъ въ полѣ.

Увидѣвши де-Реглу — маленькой и безпокойною фигуркой темною онъ приближался — Карлъ приподнялся на травкѣ, гдѣ лежалъ вблизи источника. Вновь какъ будто нѣчто виноватое прошло въ лицѣ его, и челюсть зажевала въ нѣкоемъ смущенiи.

Де-Регла быстро, крѣпко и увѣренно благословилъ его.

— Зачѣмъ же здѣсь, Ваше Величество? Одни, въ пустынной мѣстности.

Глаза его блестѣли. Онъ дышалъ какъ-будто укоризной.

— Да я просто прогулялся…

— А вѣдь мы тревожились ужъ, мы подумывали, не случилось-ли чего.

Карлъ не отвѣтилъ. Онъ сидѣлъ спокойный и задумчивый, въ тѣни орѣшника; и хоть былъ покоренъ, но никто, казалось, не былъ нуженъ для него.

А черезъ часъ, на мулѣ, для него приведенномъ Кихадою, въѣзжалъ обратно въ Юстъ. Монахи ему низко кланялись. Голуби летѣли стайкой въ небѣ, обѣщавшемъ снова пламень. Карлъ же глядѣлъ холодно и безучастно, тѣмъ далекимъ взглядомъ, что оледенялъ сердца и ранѣе. Поднялся на террасу. Вновь пустынная равнина, съ дикими лѣсами, и голубоватыми горами нѣмо на него взглянула.

Въ комнатахъ маэстро Торрiано заводилъ часы. Карлъ все пересмотрѣлъ ихъ, и замѣтилъ, что одни отстали на минуту. Указалъ на это Торрiано — требовалъ, чтобы часы шли съ точностью полета времени. Тотъ исправилъ. И ушелъ.

Глобусъ, географическiя карты, алькарасскiе ковры, картины, книги — все цѣпенѣло на своихъ мѣстахъ, привычное къ покою. Благоухали милые цвѣты изъ оконъ. Вновь звонили въ Юстѣ — звономъ однообразнымъ и печальнымъ. Вновь безмолвны были комнаты властителя. Лишь Тицiановы полотна блѣдно-золотисто изструялись. И на «Троицѣ» таинственно излеталъ Духъ святой въ видѣ Голубя, изъ нечеловѣческихъ тумановъ; безпредельно воссѣдали Богъ Отецъ, Богъ Сынъ, а сбоку на колѣняхъ преклонялись Карлъ и Изабелла, среди сонма праведниковъ.

Солнце подымалось выше. Новый, бѣло-раскаленный день вставалъ надъ Юстомъ, надъ Испанiей, надъ императоромъ. День новыхъ службъ, церемонiй и обедовъ, сладкихъ яствъ и длинныхъ разговоровъ, день прiемовъ и депешъ, распоряженiй и рѣшенiй, и молитвъ, и тягостей, и размышленiй.

Карлъ проходилъ его въ молчанiи. Никто не смѣлъ съ нимъ заговаривать сегодня.

Передъ ужиномъ онъ подошелъ къ бюро съ рѣзьбою по слоновой кости, отворилъ его и, взявъ тетрадку, сталъ записывать.

«Ночь въ тоскѣ. Неправды и пороки моей жизни. Неудачи со врагами церкви. (Плохой ратникъ брани католической). Секретарь ничтоженъ. Псаломъ семьдесятъ седьмой. Господь Iисусъ являлся бестѣлесно и незримо. Утѣшенiе. Въ сердцѣ голосъ: «уходи». Быть можетъ, и ушелъ-бы. Но настигнулъ Регла. Это вѣдь довольно страшно.

Я остался. Снова здѣсь. Несу лавину дней. Дни — какъ тяжелый путь, въ порфирѣ, облаченiяхъ, грѣхѣ, ненужности. Но такова Воля. Таковъ путь. Господи, освободи меня. Боже милостивый, прiими».

Вечеромъ онъ принялъ депутацию купцовъ Севильи, попытавшихся, но тщетно, оправдаться въ дѣлѣ съ галiонами.

Бор. Зайцев

<Из. сб.: Окно: трехмесячник литературы. [Кн.] 1. — Paris: Я. Поволоцкий и Ко, [сор. 1923]. — С. 53—77.>

[1] В тексте ошибочно двоеточие.

[2] В тексте ошибочно точка.

[3] В тексте ошибочно точка.