//
Борисъ Зайцевъ. АѲОНЪ. YMCA
PRESS.
Лавра и путешествіе
Садилось солнце. Мы съ
о. Пинуфріемъ шли по пустынной, каменистой тропѣ, въ густыхъ
заросляхъ. На поворотѣ ея открылось сухое поле, съ отдѣльными
оливками и сѣрыми камнями, тощими посѣвами — за нимъ
поднимались стѣны и древнія башни лавры св. Аѳанасія. Намъ
попалось стадо овецъ. Верхъ Аѳона еще лиловѣлъ, когда мы проходили
мимо рвовъ и башенъ, вдоль стѣны къ главному входу.
Слѣва
раскинулись домики въ оливкахъ и кипарисахъ. Въ каменныхъ желобахъ мощно
шумѣла вода. Странно и радостно было видѣть такое обиліе влаги,
прозрачный и сильный ея говоръ въ мѣстѣ сухо–выжженномъ, вовсе,
казалось бы, неплодородномъ. Ясно, она шла съ горъ. О. Пинуфрій зачерпнулъ
пригоршнею изъ цистерны.
— Эта вода у нихъ
очень замѣчательная, самый водяной монастырь, святой Аѳанасій ее
прямо изъ скалы извлекъ… такъ съ тѣхъ поръ и бѣжитъ…
Мы приближались къ
главному входу — куполообразной сѣни на столбахъ, освященной
образомъ на стѣнѣ, надъ входною дверью. Влѣво на пригоркѣ
расположена была открытая бесѣдка. Тамъ сидѣли, разговаривали и
стояли чернобородые, съ тугими, по гречески заплетенными на затылкѣ
колбасками–косами монахи эпитропы. За ихъ черными силуэтами сиреневѣло
море.
// 65
Я показалъ привратнику
грамоту съ печатью Богоматери. Коваными вратами насъ впустили на небольшой
мощеный дворикъ — тамъ надо было пройти еще сквозь новыя врата,
прежде чѣмъ попасть собственно въ монастырь — древнюю,
знаменитую Лавру св. Аѳанасія.
* *
*
Мы обѣщали
фондаричному хорошее вознагражденіе. Онъ отвелъ лучшую комнату
гостиницы — не то салонъ, не то шестиоконную залу, глядѣвшую на
море, съ колоннами, отдѣлявшими часть, гдѣ помѣщались
постели. Было уже поздно для осмотровъ — мы пошли бродить по
вечерѣющему монастырю, замкнутому четырехугольникомъ корпусовъ и башенъ.
Соборъ, крещальня передъ нимъ съ огромнѣйшимъ фіаломъ, два кипариса по
бокамъ — временъ св. Аѳанасія — усыпальница Патріарховъ,
трапезная, библіотека, померанцевыя деревья, смѣсь запаховъ лимонныхъ
деревъ съ теплотой и восточной грязноватостью жилья, нѣжно–палевые шелка
зари… Стало смеркаться. Мы отправились въ гости къ эпитропу, знакомому
о. Пинуфрія. Поднялись по грязной лѣстницѣ корпуса съ
запахомъ, напомнившимъ гостиницу въ Перемышлѣ или Козельскѣ временъ
легендарныхъ. Шли какими–то корридорами, спрашивали у выглядывавшихъ монаховъ,
какъ попасть къ эпитропу — нѣкоторые стирали бѣлье,
другіе, было видно въ полуоткрытыя двери, что–то мастерили по хозяйству. Лавра
монастырь необщежительный. Каждый живетъ, какъ хочетъ, сообразно средствамъ,
вкусамъ. Общей трапезы нѣтъ, и нѣтъ игумена. Управляетъ
совѣтъ эпитроповъ.
На стукъ въ одну изъ
дверей отворилъ пожилой, неопрятный монахъ съ разстегнутымъ воротомъ рубашки,
въ домашней хламидѣ, довольно полный, съ безпорядочно заросшимъ черною
бородой лицомъ и покраснѣвшими, слезящимися глазами. О. Пинуфрій
предста-
// 66
вилъ меня. Эпитропъ
небрежно–привѣтливо поздоровался, сказалъ «кала», и шлепая туфлями на
босу ногу, тяжело волоча грузное тѣло, пригласилъ насъ въ столовую. Онъ занималъ
цѣлую квартиру изъ четырехъ комнатъ, грязноватую, всю проникнутую
несвѣжимъ и «экзотическимъ» запахомъ, какъ грязноватъ и распущенъ былъ
самъ хозяинъ. Хотя ему явно было лѣнь, все же онъ проявилъ
извѣстную любезность, посадилъ насъ на диванчикъ, и черезъ
нѣсколько минутъ служка его подавалъ уже гостямъ всегдашній кофе, глико,
раки. Разговоръ шелъ по гречески, съ о. Пинуфріемъ. Видимо, онъ объяснялъ
обо мнѣ, «синграфевсъ, синграфевсъ» (писатель) говорилъ внушительно
о. Пинуфрій, эпитропъ равнодушно глядѣлъ на меня огромными красными
глазами и повторялъ «кала, кала» (хорошо). Еще часто слышалъ я «охи, охи»
(нѣтъ), и это нѣсколько веселило. Видимо, перешли на домашнія
дѣла и обо мнѣ забыли, къ моему удовольствію. Я любовался
сдержанностью и достоинствомъ, прекраснымъ аристократизмомъ своего спутника,
бѣгло и любезно, точно онъ привыкъ къ салонамъ, бесѣдовавшего съ
эпитропомъ. Вотъ онъ крѣпкій и чистый лѣсной русскій типъ,
заквашенный на Византіи, родившій своеобразную высоту древняго зодчества,
русской иконописи… Такимъ какъ о. Пинуфрій могъ быть посолъ россійскій
временъ Iоанна III–го, живописецъ Андрей
Рублевъ или мастеръ Діонисій.
Эпитропъ показалъ намъ
свою моленную. Передъ древнимъ образомъ св. Дмитрія Солунскаго
краснѣла лампада. Мы вышли на балконъ. Онъ выходилъ наружу, за монастырь.
Аѳонъ подымался сбоку. Вблизи монастыря только что скошенная лужайка,
лежали ряды подсыхающаго сѣна. Запахъ нѣжный и столь для русскаго
пронзительный… Налѣво сиреневое море, и сиреневый, кроткій вечеръ
одѣлъ оливки, камни, суховатый и пустынный пейзажъ.
// 67
…Позже мы ужинали съ
о. Пинуфріемъ у себя въ залѣ, за круглымъ столомъ посреди комнаты,
при давно невиданной висячей лампѣ. Насъ впервые на Аѳонѣ
угостили мясомъ — козлятиной, изъ тѣхъ козловъ, что нѣкогда
пасъ св. Кукузель. Окна наши я пріоткрылъ — поднялъ, вся рама
подымалась, какъ въ русской деревнѣ. Налетали бабочки. За окномъ
густѣла ночь лиловая, здѣсь тоже былъ покосъ, и тотъ же
сладко–грустный запахъ втекалъ въ комнату.
Монастырь давно спалъ,
спалъ и о. Пинуфрій, когда я вышелъ на каменную внутреннюю террассу въ
сводахъ, съ нишами, скамьями и открытой лоджіей. Поднялась поздняя луна.
Кипарисъ св. Аѳанасія казался чернымъ гигантомъ, тѣнь его,
какъ исполинскаго святого, перечеркивала бѣлый въ синемъ дворъ. Въ
полумглѣ колокольни кресты. Кое–гдѣ крыши блестѣли въ
свѣтѣ, звѣзды цѣплялись за кипарисы, узоры башенъ
казались изъ восточной фееріи, по шехерезадински журчалъ водоемъ.
Все — Византія и Востокъ въ этой пряно–душистой ночи.
* *
*
Солнце, блескъ магноліевыхъ
листьевъ, черно–синія тѣни. Мы провели утро въ сладкомъ благоуханіи
греческаго монастыря и литургіи. О. Пинуфрій, знающій и любящій греческую
службу, собрался въ Соборъ раньше меня, но и я, нѣсколько позже, попалъ
въ драгоцѣнный древній храмъ съ кованымъ, тускло–златистымъ иконостасомъ
съ перламутровыми дверями, перламутровой каѳедрой игумена, фресками XVI вѣка
(монаха θеоѳана, главы враждебной Панселину школы живописи),
изумительнымъ трехъяруснымъ хоросомъ, голубыми плитами фаянса, до половины облегающими
стѣны, аналоями въ видѣ четырехъ извивающихся стоячихъ змѣй
(«дискелліи»), выложенныхъ мелкой мозаикой изъ перламутра, слоновой кости и
черепахи — четыре змѣиныхъ головы слушаютъ чтеца.
// 68
Въ раннемъ утреннемъ
золотѣ мы стояли предъ дымно–голубоватою глубиной храма съ вытертымъ,
священно–мозаичнымъ поломъ. Важные эпитропы склоняли въ рѣзныхъ
стасидіяхъ черныя съ просѣдью бороды (по словамъ русскихъ, лаврскіе
греки, несмотря на зажиточность свою, крѣпко стоятъ въ церковной строгости:
ихъ бдѣнія подъ праздники длятся по двѣнадцати, пятнадцати часовъ,
не уступая нашимъ). Позади скромно тѣснилось нѣсколько «простыхъ
сердецъ» — греческихъ дроворубовъ, рыбаковъ, сиромахъ. Пѣніе въ
униссонъ, однообразное, сладостно–тягучее, опьяняетъ, какъ наркозъ. Очень
древнее, и восточное есть въ этомъ, но и весь Соборъ таковъ, онъ излучаетъ
старинные, ладанно–сладковатые запахи. Когда послѣ службы мы
прикладывались въ алтарѣ къ безчисленнымъ святынямъ, это загадочное
благоуханіе — мощей, кипарисовъ, вѣковыхъ
ларцевъ — всюду сопровождало насъ.
Вотъ въ
среброзлатистомъ вѣнцѣ, или шлемѣ украшенномъ яхонтами и
рубинами, глава св. Iоанна Кукузеля,
смиреннаго пастуха козловъ. Темнокоричневая, съ медвяно–желтымъ отливомъ кость
черепа открыта для почитанія паломниковъ. Вотъ такъ же обдѣланный
черепъ — глава св. Василія Великаго. Запомнился и удивительный
крестъ, осыпанный жемчугомъ — подарокъ Никифора Фоки. Хранится онъ въ
золотомъ ковчегѣ, лежитъ на его шелкахъ тихо и таинственно, и не безъ
волненія наблюдаешь, какъ монахъ открываетъ всѣ эти тайныя упокоенія, и
намъ, нѣсколько опьяненнымъ, «объявляетъ» тысячелѣтнюю реликвію.
Смутно–легкій,
прозрачный и благоуханный туманъ въ головѣ, когда выходишь изъ Собора:
святые, вѣка, императоры, ювелиры, художники, все какъ будто колеблется и
течетъ.
Мы усѣлись въ
тѣни кипарисовъ. Я пытался зарисовать аркады и ниши невысокой усыпальницы
патріар-
// 69
ховъ, потомъ мы
разглядывали крещальный фіалъ, употребляемый для водосвятія, тутъ же подъ
кипарисами, близъ паперти. Чаша его изъ цѣльнаго куска мрамора. Надъ
фіаломъ осьмиугольная какъ бы часовня подъ куполомъ. Древни плиты строенія!
Онѣ взяты еще изъ языческаго храма. Коршуны, грифы, загадочные
звѣри на нихъ изсѣчены, и попадается крестъ. Но не христіанскій.
Язычество знало тоже символъ креста. Означалъ онъ другое: вселенную, универсъ.
Мы направились къ
трапезной. Въ огромной залѣ отдѣльнаго зданія стѣны всѣ
сплошь записаны фресками. Тянулись столы. Ихъ устройство меня поразило: рядъ
огромнѣйшихъ мраморныхъ плитъ, цѣльныхъ, овальныхъ — на
каменныхъ же опорахъ — какъ друидическіе дольмены (13).
* *
*
Все проходитъ. И ушла
Лавра св. Аѳанасія. Похожа она на тотъ золотой ковчегъ, изъ котораго
вынималъ монахъ жемчуговый крестъ Никифора Фоки. Не все намъ было вынуто,
показано въ этомъ ковчегѣ (таинственно исчезъ, напр., библіотекарь — такъ
мы старинныхъ книгъ и не видали). Все же густое, злато–маслянистое, медвяное
ощущеніе осталось.
А сейчасъ Лавра
вздымается уже позади насъ средневѣковымъ пиргомъ (башней) своей
пристани, да узоромъ башенъ и стѣнъ съ пестрыми, голубыми и розовыми
выступами строеній — голубѣетъ на косыхъ подпорахъ и нашъ
фондарикъ шестиоконный. Мы же медленно и легко плывемъ по гладкой слюдѣ
архипелажьихъ водъ. О. Пинуфрій вновь подложилъ бѣлый платочекъ подъ
свою камилавку, и онъ закрываетъ ему шею. Тишина, полдень. Слѣва
Аѳонъ и горы, справа море съ туманными, голубоватыми, тоже будто
плывущими въ зеркальности островами: Лемносъ, казавшійся древнимъ воломъ,
погруженнымъ въ воды («Тѣнь Аѳона покрываетъ хребетъ Лимнійскаго
вола»), θасосъ, Имб-
// 70
росъ и
Самоѳраки. И быть можетъ въ ясный день, въ хорошую подзорную трубу, я
разсмотрѣлъ бы рыжіе холмы тысячелѣтней Трои. Передаютъ же
«баснописцы», что на горѣ Аѳонъ были видны условные огни грековъ
подъ Троей, и Аѳонская вершина, будто бы, передавала ихъ царицѣ Клитемнестрѣ.
Мы сидимъ на
кормѣ. Вода мягко журчитъ. Шелестятъ лопающіеся пузырьки. Лицомъ къ намъ,
стоя, гребетъ рыжебородый и рыжегривый албанецъ. Онъ слегка изогнулся. По лбу
текутъ капли, но онъ такъ силенъ и неутомимъ! Такихъ вотъ длинноволосыхъ даковъ
покоряли бритые, умные и порочные, усталые Адріаны и Траяны.
Его смѣняетъ
иногда товарищъ — я забылъ его. Былъ вѣдь другой албанецъ,
плыли мы съ нимъ нѣсколько часовъ, но въ томъ исканіи «потеряннаго
времени», въ чемъ состоитъ, какъ нѣкоторые утверждаютъ — жизнь,
второго албанца у меня нѣтъ. Зато помню, какъ на носу лодки, свернувшись,
выставивъ къ намъ пятку въ рваномъ носкѣ, спалъ юноша: бородачъ
обѣщалъ подвезти земляка до пристани Морфино.
Въ самый
стеклянно–знойный часъ, когда только что прошли келлію св. Артемія и
Воздвиженія Креста, о. Пинуфрій, омочивъ руку въ водѣ и обтеревъ
лобъ, поглядывая на эту голую, бесхитростную пятку, вдругъ сказалъ:
— Вотъ вѣдь
онъ и Господь такъ же… — да, плывутъ, значитъ, по озеру, апостолы,
какъ бы сказать, на веслахъ, да и знойно такъ же было… Палестина! Я въ Iерусалимѣ
бывалъ, чего тамъ, при мнѣ одинъ паломникъ солнечнымъ ударомъ скончался.
Очень жаркая страна. Господь и притомился, прилегъ, они гребутъ, а Онъ вонъ
этакъ и заснулъ. Да представьте себѣ, буря… Ахъ ты, батюшки мои! Хоть бы
вотъ насъ сейчасъ взять — жарко, солнечно, да какъ туча зашла, да
какъ громъ ахнетъ, вѣтеръ, волны пошли… — Что тутъ
дѣлать?
// 71
Прямо бѣда!
Апостолы испугались. Что жъ, говорятъ, видно ужь тонуть намъ надобно? Въ
такую–то бурю, да на простой лодочкѣ, вродѣ бы сказать, какъ наша…
Тутъ и Господь проснулся. Они къ Нему. Да вотъ, говорятъ, погибаемъ, что тутъ
дѣлать? А Онъ имъ отвѣчаетъ: что же это вы такъ испугались?
Нѣтъ, говоритъ, это значитъ вѣры въ васъ мало, чего ужъ тутъ
бояться… Да–а… и ну, конечно, простеръ Господь руку, дескать, чтобы опять было
тихо — и усмирились волны, и какая буря? — никакой и бури
то больше нѣтъ, опять солнышко печетъ, вода покойная, вотъ оно ка–акъ…
Албанецъ по–прежнему
гребъ, стоя, напруживая волосатыя руки. Свѣтлыя глаза его внимательно смотрѣли
на о. Пинуфрія. Онъ ничего не понималъ. Нравилось ему все–таки что–то въ
неторопливомъ, тихомъ разсказѣ о. Пинуфрія?
Мы подходили къ
бухтѣ Морфино.
* *
*
Афродито–Морфо была
Афродитою дремлющей, съ покровомъ на головѣ и ногами въ
цѣпяхъ — такой видѣлъ ее въ Спартѣ Павзаній. Это
символъ Любви, еще томящейся въ плѣну у Хаоса. Заливчикъ Морфино, съ
древнею башнею на берегу, нѣсколькими хибарками, гдѣ наши албанцы,
засучивъ штаны, вытаскивали мелкую кладь и грузили мѣшки съ
ячменемъ — отмѣченъ древнею, до–христіанской легендой о
плѣнной богинѣ: богиня приняла очертанья красавицы дочки царя,
которую онъ заключилъ въ башню.
Погрузившись,
поставили парусъ, при слабомъ, чуть–чуть[1],
вѣтеркѣ, пошли дальше, все въ то же странствіе вдоль береговъ
Аѳона. Цѣлый день были свѣтлыя облака надъ головой,
зыбко–прозрачная влага, шуршаніе пузырьковъ за кормой. Проходили скиты и
монастыри. Далеко въ морѣ плыли съ нами туманные острова. Мы
заѣзжали въ монастырь Иверской Божіей Мате-
// 72
ри и прикладывались къ
древнему Ея Образу, и въ свѣтлой пріемной залѣ обители старенькій,
слабый и грустный архимандритъ, долго жившій въ Москвѣ, дружелюбно насъ
принималъ, сидя въ мягкомъ креслѣ, вспоминалъ Москву, ея Иверскую,
поглаживая черно–сѣдую бороду, полузакрывалъ старческія глаза и
вздыхалъ — не по далекой ли, но ужъ полюбленной землѣ,
странѣ, которую въ остатокъ дней не увидать?
Съ мягкихъ креселъ и
отъ тихаго свѣта Иверскаго монастыря незамѣтно мы переплыли на
новую лодку, гдѣ новый гребецъ, при вечерѣющемъ солнцѣ и
дымно–розовѣвшихъ островахъ Архипелага повлекъ насъ къ небольшому
монастырю Пантократору — на ночлегъ.
‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑