Из сб.: Друкарь. — М., 1910. — С. 259—265.

 

ЛИНА.

 

Евсѣевъ пилъ кофе, читалъ газеты. Пробило двѣнадцать. «Пора!» Онъ всталъ, на минуту остановился. Хотѣлось увидѣть жену, но навѣрно она спитъ. Евсѣевъ заглянулъ въ спальню. Полутемно, теплый, знакомый запахъ. Лина дѣйствительно спала. Онъ пріоткрылъ портьеру и въ блѣдномъ свѣтѣ увидѣлъ это лицо, эту ногу, — какъ ему показалось, — побѣдно выставленную изъ подъ одѣяла. «Что ей снится?» Сонъ Лины былъ смутенъ. Что-то чужое проступало въ ней. Евсѣевъ зналъ этотъ могучій развалъ ея тѣла, силу, дышащую теплымъ вздохомъ.

 Моя!

Это радостно, страшно.

Вдругъ Лина проснулась. Она вытянулась ровнымъ, сильнымъ движеніемъ, зѣвнула.

 Уходишь?

Евсѣевъ подошелъ къ ней. Она позволила поцѣловать руку, опять зѣвнула. Ему показалось, что сейчасъ его сердце разорвется отъ любви. Онъ улыбнулся.

 Да, до обѣда. Ты будешь дома, къ пяти?

Лина нахмурилась.

 Не знаю.

«Она всегда не знаетъ», подумалъ Евсѣевъ, скрипнувъ зубами. — «Всегда не знаетъ».

Одѣвшись, онъ вышелъ. Идя по своимъ дѣламъ, работая, онъ всегда думалъ одно: Лина. Гдѣ она, что она дѣлаетъ? Кто она, эта женщина, взявшая его жизнь?

Уже давно жилъ онъ въ этомъ сладкомъ — и мучительномъ — плѣну. То же было и нынче. Но сегодня острѣе обычнаго. Онъ работалъ, писалъ, говорилъ — и все видѣлъ ее, горячую, съ чужимъ и жуткимъ лицомъ.

259

 

 

Въ три часа Лина проѣхала въ экипажѣ, по улицѣ. Евсѣевъ вздрогнулъ. Куда это? И опять: что она думаетъ, что прячетъ отъ него, въ чемъ ея жизнь? Этого онъ не зналъ. У ней свѣтлое тѣло, могучіе блѣдные волосы, въ страсти она закатываетъ глаза. Но — любитъ-ли она его?

«Въ этомъ все!» «Если любитъ, то пустякъ — что уѣхала неизвѣстно куда, что у ней свои знакомства. Тогда пустякъ!» Онъ улыбался. Ему казалось уже, что она его любитъ. Но черезъ секунду съ такой-же силой подымалось другое: «Если бы любила, онъ узналъ бы ее, она не пугала бы. Она раскрыла бъ ему душу — съ какимъ восторгомъ принялъ бы онъ ее!»

Евсѣевъ вздыхалъ. Все-же онъ былъ несчастенъ. Вернулся домой онъ въ пять. Лины не было. Квартира казалась ему пустынной, мертвой. Съ шестого этажа въ окна былъ виденъ темнѣющій городъ. Начинали зажигать огни. Они раскинулись золотыми сѣтями, опутывая городъ блескомъ. Евсѣевъ вышелъ на балкончикъ. Теплый вѣтеръ трепалъ его волосы, и глянувъ внизъ, онъ ощутилъ легкое головокруженье. «Высота, высота!» До земли, казалось, было съ версту.

 Баринъ, сказала прислуга: вы здѣсь?

 Да.

 Барыня приказали однимъ обѣдать.

Евсѣевъ ѣлъ щи, пилъ пиво. Злился на Нелидову. Нелидова была подруга Лины. Навѣрно она ее утащила! Но вѣдь Лина уѣхала одна? Глупости, это ничего не значитъ. Навѣрно, это Нелидова.

Онъ спросилъ прислугу:

 А что былъ у насъ кто-нибудь?

Ему хотѣлось, чтобы она сказала: «была госпожа Нелидова, увезли барыню». Но Нелидова не пріезжала.

 Такъ.

Къ концу обѣда онъ уже страдалъ Казалось, что Лина уѣхала совсѣмъ, никогда не вернется.

 Можетъ я боленъ, просто?

Дома сидѣть не хотѣлось.

 Если придетъ барыня, скажите, что я въ кафэ. Тридцать три, двѣнадцать. Поняли? Вернусь въ восемь.

Онъ шелъ по улицѣ, среди шума. Всѣ эти кинемо, трамы, автомобили раздражали. Все это было съ Линой — противъ него.

260

 

 

«Культура, чортъ бы ее взялъ… наслажденіе жизнью. Скоро все въ это обратится. Ничего не останется, слопаютъ, все…» Неизвѣстно, кто долженъ былъ лопать, — какой-то новый звѣрь, ясно ощущаемый. И Лина съ нимъ, вотъ что хуже всего, именно съ нимъ.

На углу онъ встрѣтилъ Нелидову, въ высокой шляпѣ. Какъ султанъ покорителя вились на ней перья. Евсѣевъ смутился.

 Здравствуйте, — сказалъ онъ, нетвердо.

 Ахъ, это вы! Что такъ блѣдны? У васъ странный видъ, въ самомъ дѣлѣ.

Была минута, когда онъ чуть не крикнулъ ей, что тоскуетъ неизвѣстно отчего по Линѣ, что нѣтъ серьезнаго, но сердце болитъ: — но сдержался, сказалъ сухо:

 Нездоровится. А вы Лину не видали нынче?

 Нѣтъ, — Нелидова отвѣтила простодушно. — Ну, она непосѣда. Гдѣ-нибудь рыщетъ.

Евсѣевъ отошелъ тихій, печальный. Въ ея словахъ, какъ будто и простыхъ, онъ вдругъ почувствовалъ подтвержденіе: сейчасъ, въ этомъ проклятомъ городѣ противъ него дѣлаютъ что-то ужасное.

Въ кафэ было пустынно. Сидѣло нѣсколько грековъ; шипѣла вольтова дуга. При бѣломъ свѣтѣ завсегдатаи пили кофе, читали газеты. Евсѣевъ взялъ журналъ. Разсѣянно листалъ иллюстраціи, курилъ. Когда попадалась нагая женщина, его ударяло это, почему-то вспоминалась Лина. «Какая гадость». Онъ морщился. «Гадость!»

Онъ отложилъ журналъ. Задумавшись глядѣлъ на чернаго старичка съ горбатымъ носомъ. За нимъ, гдѣ-то на туманномъ фонѣ виднѣлась Лина — опять нагая, могучая и страстная. Она улыбалась, говорила: «Ну, вотъ я, ну, вотъ, мнѣ двадцать восемь лѣтъ, я хочу жить. Идите сюда всѣ, пусть, я хочу. Всѣ тутъ будите, никому не уйти».

 А-а, галлюцинаціи.

Евсѣевъ былъ злобенъ. Онъ не думалъ, что кафэ, такое мирное мѣсто, гдѣ урчитъ котъ, такъ тихо и сонно все — чтобы и оно было противъ.

Онъ ушелъ. Долго слонялся онъ по улицамъ; бѣшенство давило его. Могъ ли бы онъ убить? Если бы встрѣтилъ ее съ тѣмъ (кто былъ тотъ? онъ не зналъ) — убилъ бы. Какая радость

261

 

 

залить кровью свою боль! Противъ убійствъ, страстей пишутъ тѣ, у кого нѣтъ нервовъ. Такъ настроенный, онъ возвратился. Было девять. Конечно, Лина не вернулась. Какъ онъ могъ сомнѣваться?

Долгіе часы затѣмъ онъ страдалъ. Обыкновенно, когда мучился, ложился на диванъ, подпиралъ щеку, недвижно оставался часы. Теперь такъ же. Но лежать хорошо, когда боль окаменяетъ; а она налетала, терзала, смолкала — онъ не могъ найти одного типа сопротивленія. Поэтому и ходилъ, и сидѣлъ, лежалъ, стоналъ.

Въ одиннадцать подошелъ къ окну. Вспомнилъ, какъ сегодня, выходя изъ квартиры, поцѣловалъ Лину. Показалось, что это было уже съ годъ, — въ какое-то необычайно-прекрасное время. «Тогда еще я могъ ее цѣловать, она была теплая, розовая со сна, а теперь я сижу въ этомъ ящикѣ, въ поднебесьи, кругомъ тьма, вѣтеръ… И что, что съ ней происходитъ?» Это онъ спрашивалъ у себя въ сотый разъ.

«Просто она въ гостяхъ. Изъ-за чего кипятиться?» Но тутъ налетало, и метало его по комнатѣ, ибо онъ зналъ, что въ эти минуты происходитъ непоправимое, уничтожающее.

Около часу позвонили. Онъ чуть не упалъ. Огненнымъ хвостомъ ударило въ мозгу: «вдругъ ничего?» Онъ перевелъ дыханье, вышелъ. Почтальонъ! Онъ не видѣлъ расписки, что-то нацарапалъ, ему хотѣлось убить этого почтальона. Почтальонъ опасливо на него покосился.

Появленія Лины Евсѣевъ не замѣтилъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, въ полуснѣ, и не слышалъ звонка. Но — сквозь больное зыбытье — сразу почуялъ платье, шаги, духи. Онъ вскочилъ.

 Лина!

Въ спальнѣ она раздѣвалась.

 Ну?

Онъ вошелъ. Лина стояла безъ корсета — высокая, въ низко-вырѣзанной сорочкѣ; прямая, холодная.

 Что тебѣ? Что ты на меня смотришь?

Евсѣевъ хотѣлъ что-то сказать, но не могъ. Захватило горло. Онъ сѣлъ.

 Что съ тобой? — Лина начинала раздражаться.

 Лина, — онъ остановился: — гдѣ ты была? Я тебя ждалъ… Почему ты такъ поздно?

262

 

 

Лина распустила волосы.

— Была по дѣламъ. Потомъ у Нелидовой. Ужинали въ клубѣ.

— Съ кѣмъ?

— Ну, тамъ много народу было.

Минуту онъ молчалъ; потомъ спросилъ, — и не узналъ своего голоса:

— Ты мнѣ не измѣнила?.. Нынче?

Лина отвела глаза.

— Сумасшедшій.

Она говорила покойно. Но отчего у ней невѣрное лицо? Почему она не смотритъ? Что видитъ тамъ, въ сторонѣ? Почему не обниметъ, не скажетъ: «Милый, я мучусь, что причинила тебѣ боль. Это — твое бѣдное сердце. Вотъ тебѣ душа, ты видишь, кромѣ любви, восторга, въ ней нѣтъ ничего». Онъ бы повѣрилъ! Цѣловалъ бы, плакалъ, просилъ прощенія. Сказалъ бы, что если она полюбитъ, пусть говоритъ, — онъ не помѣшаетъ, уйдетъ.

Лина молчала. Бог мой, дай силъ!

— Слушай, Лина… Ну, можетъ быть, это глупо. Но я весь день страдалъ, такъ страдалъ. Богъ знаетъ, что мнѣ казалось…

Онъ подходитъ, хочетъ обнять. Если бы взглядъ! Одинъ взглядъ. Лина отвертывается.

— Не хочешь сказать… Лина, за что?

— Да что я сдѣлала-то?

— Не понимаешь?

Онъ сидитъ молча, закипаетъ. Трудно сдержать себя.

— То сдѣлала, что я тебѣ не вѣрю — онъ багровѣетъ, — … заставлю сказать правду… Если не скажешь, если…

— Невыносимо! Ты съ ума сходишь.

«Съ ума?» Стало холодно. Собственно, что такое? Къ кому онъ ревнуетъ? Что-же она сдѣлала, дѣйствительно-то?

Она права. Конечно, сумасшедшій.. Онъ сложилъ руки, за спиной, нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ. Лина сидѣла теперь совсѣмъ раздѣтая. Вотъ сейчасъ она ляжетъ, потушитъ свѣчку, и какъ прекрасный звѣрь будетъ спать, въ полумглѣ, при лампадѣ.

«Да, я знаю, ты ждешь минуты, ты спрячешься — и съ тобой все уйдетъ… вся ты, грѣхъ, тайна. Вы будете во мглѣ».

Проходя, онъ вдругъ быстро наклонился къ ней, поднесъ къ глазамъ огонь; взглянулъ. Лина испугалась.

263

 

 

— Что тебѣ…

Онъ держалъ ее крѣпко, обхвативъ правой рукой. Черный, тяжелый, онъ давилъ ее взглядомъ. То, что прочелъ онъ, было ужасно. На минуту Лина растерялась. Потомъ овладѣла собой.

— Если хочешь насилія, — дѣлай. Ты сильнѣй.

Онъ выпустилъ ее.

— Нѣтъ. Не насиліе.

Передохнувъ, онъ сказалъ:

— Ты все лжешь. Я узналъ по глазамъ.

Лина повернулась спиной.

— Оскорбляешь меня — ты. Это подло.

— Ты мнѣ измѣнила.

— Нѣтъ. — Она сказала это равнодушно.

— Да. И вѣроятно измѣняла раньше.

Лина потушила свѣтъ.

— Если ты не уйдешь, я начну кричать.

«Ну, вотъ, теперь кончено». Онъ опустилъ голову, стоялъ. Лина неясно бѣлѣла на кровати. Окна были черны. Евсѣевъ не уходилъ. «Вотъ теперь-то конецъ. Ужъ теперь конецъ».

Прошло пять минутъ. Лина позвонила.

— Проклятая квартира, — сказала она. — Нельзя даже запереться.

«Что-же, меня выведутъ?»

Онъ вышелъ. Въ столовой встрѣтилъ сонную прислугу.

— Идите спать. Я подалъ барынѣ, что нужно.

Онъ погасилъ свѣтъ въ столовой, кабинетѣ, прихожей. Казалось, что въ темнотѣ легче нести позоръ.

«Я ничего не узнаю отъ ней больше,» — думалъ онъ. —

«Это ясно. Если при свѣтѣ она не сказала ничего, — теперь она въ своемъ мірѣ. А, всѣ вы противъ меня, всѣ вы вмѣстѣ».

Начиналась его послѣдняя стража. Тихо ходилъ онъ по квартирѣ, иногда натыкался. Что-то шепталъ себѣ. Увидѣвшій со стороны, принялъ бы его за безумнаго. Но онъ вовсе не былъ безуменъ. Съ ясностью, твердостью онъ размышлялъ о своемъ горѣ. Оно непоправимо, онъ зналъ. Уже давно началось это — Лина ускользала отъ него. Шло, шло, и теперь созрѣло. «Глупы люди, думающіе, что мужчины сильнѣй. Будто бы у нихъ есть дѣло, своя жизнь — что эта жизнь…» Онъ не досказывалъ. Онъ

264

 

 

зналъ, что его жизнь безъ любви Лины есть ничто, а она его уже не любитъ, и жизни его нѣтъ.

Онъ вышелъ на балкончикъ. Когда-то, очень давно, онъ стоялъ на немъ. Это было сегодня въ сумерки, когда онъ страдалъ, и еще надѣялся. Такъ-же городъ лежитъ внизу — союзникъ Лины. Теперь онъ еще чернѣй; злобнѣе рветъ въ вышинѣ вѣтеръ; — быть можетъ, онъ хочетъ притиснуть къ землѣ все это дикое скопище людей?

Если шагнуть, то въ ночной тьмѣ никто не замѣтитъ паденія. Разбитое, будетъ лежать тѣло до утра. Онъ содрогнулся. Захлопнувъ дверь, возвратился, сѣлъ въ кресло. Такъ онъ пробылъ долго, и потомъ прошелъ къ Линѣ. Она спала, слегка храпѣла даже; онъ сѣлъ у ея постели, прислонилъ къ ней голову, молчалъ. Странная тишина нашла на него. Послѣ всѣхъ волненій, страховъ дня, онъ почувствовалъ, кроткую усталость. Какъ будто не замученное сердце было въ его груди — такой широкой и сильной — а душа женщины. «Все равно, говорилъ онъ себѣ: я ее прощу. Почему она должна любить меня? Что я такое?» Онъ казался себѣ ничтожнымъ, а Лина представлялась божествомъ, спокойно идущимъ на зовъ. «Ее зоветъ жизнь, она будетъ взята, она пройдетъ свой путь страсти, любви, наслажденій. А я сяду у ея ложа, вѣчно я буду страдать, но не въ томъ ли и состоитъ любовь, чтобы жертвовать?»

Лина повернулась во снѣ, вздохнула; стащила съ себя одѣяло. Видимо, ей было жарко. Нагая она была еще проще, прекраснѣе. Ея вольное тѣло не знало тьмы. Она должна была пронести его черезъ жизнь какъ чашу, полную наслажденій, всегда ровную, покойную, мощную.

Въ семь она проснулась. Свѣтало. Евсѣевъ сидѣлъ у ея ногъ, попрежнему. Вытянувшись, она сказала:

— Ты еще здѣсь? Все здѣсь? — И улыбнулась. — Иди спать.

Онъ всталъ, покорно вышелъ.

Бор. Зайцевъ.

265