ЛЮДИ БОЖIЕ.

1. Домашнiй ларъ.

Онъ родился въ усадьбѣ, зимой, третьимъ сыномъ черной кухарки. Мать была ему не очень рада, и не очень нерада. Какъ и всѣ въ деревнѣ, долженъ былъ онъ произрастать естественно, а тамъ — что Богъ пошлетъ. Онъ и произрасталъ. Сколько нужно — кричалъ; сколько нужно — сосалъ; и думалось, во всемъ пойдетъ по стопамъ братьевъ — бойкихъ и живыхъ ребятъ.

Но на третьемъ году выяснилось, что онъ не ходитъ; минуло четыре, пять, онъ не говорилъ, лишь началъ ползать, выгибая дугой ноги. Глазъ его смотрѣлъ вбокъ — неплохой, карiй глазъ, но выдавалъ вырожденiе. Мать тужила. Было жаль, что изъ него не выйдетъ работника, какъ изъ Сережы, или Алексѣя. Но по русско-бабьей склонности, любила она его больше, чѣмъ другихъ, жалѣла. Старшiе росли быстро. Они вели жизнь деревенскихъ ребятъ, зимой гоняли на салазкахъ, лѣтомъ ловили въ рѣчкѣ раковъ, мучили птицъ, кошекъ. Младшiй-же сидѣлъ на печкѣ, сиднемъ, какъ Илья Муромецъ. Онъ почти не росъ. Время неслось надъ нимъ незамѣтно. Весь его мiръ — печка, мамка, да нѣсколько звуковъ, неизвѣстно что значившихъ. Но это же время, сдѣлавшее братьевъ крѣпкими мальчуганами, вывело и его на улицу. Сначала робко, боясь упасть, ковылялъ онъ въ братниныхъ валенкахъ; потомъ окрѣпъ, сталъ ходить, даже бѣгать. Гимназическiй картузъ явился на головѣ, взоръ повеселѣлъ; къ семи годамъ съ побѣднымъ крикомъ могъ онъ носиться по усадьбѣ, волоча рогожку, дохлую ворону — босой, въ короткихъ штанишкахъ, рваной куцавейкѣ; она пестрѣла красными дырами.

Къ нему привыкли, даже полюбили. Нравомъ онъ смиренъ, оживленъ, хотя обидчивъ. Иногда мать подшлепнетъ его, онъ рыдаетъ; но тогда бѣлая кухарка дастъ ситнаго — горе забыто. Онъ бѣгаетъ цѣлый день, лѣтомъ. На всѣхъ путяхъ въ усадьбѣ можно его встрѣтить. Онъ говоритъ мужчинамъ «папа», снимаетъ картузъ; женщины всѣ «мама». У него есть свой языкъ, полуптичiй, полузвѣриный; вѣрно, самые первые люди на землѣ такъ говорили. Когда словъ не хватаетъ — изобразитъ жестомъ, дѣйствiемъ: присядетъ, пробѣжитъ, помычитъ по-коровьи, или побрешетъ. Замѣчательно умѣетъ куковать. Лучше всѣхъ понимаютъ его дѣти. Онъ рыцарь барской дѣвочки. Ей четыре года, ему восемь. Ростомъ они одинаковы; говоритъ она бойко, о чемъ угодно; онъ — лишь съ ней. Она понимаетъ такiя фразы:

Онъ (указывая на отца): «Бахи-махи, лу (подымается на цыпочкахъ, къ небу), э-э.»

Значитъ: «пусть папа влѣзетъ на дерево, пилить вѣтки». Онъ ея неизмѣнный спутникъ, кавалеръ, тѣлохранитель; онъ ей рветъ цвѣты, собираетъ грибы; когда нужно, цѣломудрено отвертывается; весело и покорно возитъ ее въ колясочкѣ, работы дѣда; отгоняетъ гусей, зоветъ маму, все свершаетъ ясно и толково, что она ни скажетъ. И одна есть у него скромная, дневная радость: когда на балконѣ пьютъ чай, онъ является, снимаетъ гимназическiй картузъ и тихо говоритъ: «хай». Ему даютъ большую чашку жиденькаго чая; онъ прилаживается на лѣстницѣ; голова его коротко острижена, легкими вавилонами; въ рукѣ онъ держитъ блюдце, дуетъ, закусываетъ кусочкомъ сахара, и блаженство можно прочесть на его лицѣ. Выпивъ, подаетъ чашку снова; ему опять наливаютъ, какъ прочно заведено — точно маленькому домашнему божку, нехитрому лару древнихъ. Онъ выпиваетъ четыре, пять чашекъ, и когда больше не хочетъ, положитъ чашку на-бокъ, какъ принято въ людской. Онъ уйдетъ. Но куда-бы ни выйти, всюду его встрѣтишь; какъ настоящiй обладатель усадьбы, онъ кружитъ по ней, иногда дразнитъ индюковъ, или вытаскиваетъ гвозди; и будто-бы онъ ничего не дѣлаетъ, но онъ живетъ, онъ часть общей жизни; онъ скажетъ вамъ что-нибудь на своемъ языкѣ, засмѣется и убѣжитъ, повинуясь собственнымъ настроеньямъ. Онъ веселится, если сказать ему на его же нарѣчiи: «Бахи-бахà», — слова неизвѣстныя, загадочныя.

И иногда, въ дни тяжкiе, когда всѣ взрослые, да и весь, кажется, мiръ подавленъ — бываетъ радостно видѣть, какъ маленькiй человѣкъ беззаботенъ и счастливъ кускомъ пирога, булкой, конфеткой; легче сердцу, когда видишь, какъ ведетъ онъ домой дѣвочку, какъ хохочетъ, везя ее въ коляскѣ. И вѣрно, правы были древнiе, обожествившiе мелкiя существа домашней жизни, далекой отъ ужаса мiрового; смутно чувствуемъ это мы всегда; потому и не жаль лишняго ласковаго слова, лишняго пряника — какъ не жалѣли его двѣ тысячи лѣтъ назадъ.

Что ждетъ его впереди? Будетъ ли онъ деревенскимъ дурачкомъ, юродивымъ, усерднымъ молельщикомъ въ церкви, раньше всѣхъ являющимся? Или просто пахаремъ родныхъ нивъ? Можетъ быть, — пильщикомъ, плотникомъ въ артели, работящимъ и толковымъ, но — нѣмымъ, посмѣщищемъ дѣвокъ, неудачникомъ въ романахъ?

Время, медленно ведущее его, покажетъ. А пока — онъ нашъ маленькiй домашнiй ларъ, покровитель и охранитель мирной жизни. Какъ вчера — нынче явится онъ за возлiянiемъ, и завтра. Нынче, завтра и послѣзавтра — его получитъ.

‑‑‑‑‑

2. Республиканецъ Кимка.

I.

Не надо думать, что его имя — Акимъ. Онъ въ дѣйствительности Федоръ Акимычъ. Фамилiи же, вѣрно, самъ не знаетъ. Для простоты зовутъ его — Кимычъ. Еще короче — Кимка.

II.

Онъ ходитъ въ чужой огромной каскеткѣ, въ чьемъ-то пальто, подпоясовшись ремешкомъ. На кривыхъ ногахъ рваные сапоги. Лицомъ похожъ на первобытнаго истукана, съ едва намѣченными глазами. Борода его густа и спутана. Изъ нея торчатъ соломинки, мякина; на ушахъ же, безпощадно оттопыренныхъ каскеткой, ссохлась корка грязи.

Нѣкогда былъ онъ молодъ.

III.

Когда мы ѣхали съ нимъ со станцiи, въ телѣгѣ, по выбоинамъ осенней дороги, я сказалъ:

— Кимъ, ты знаешь, вѣдь у насъ теперь республика.

Онъ дернулъ возжами и обернулся, ухмыляясь.

— Республика!

Я объяснилъ, что это значитъ.

— Кимъ, — прибавилъ я, — пойми, ты вѣдь теперь республиканецъ.

Онъ захохоталъ. Слово ему понравилось.

— Гы-гы-ы… Республиканецъ! Скажешь тоже! Ужъ ты скажешь! Республиканецъ. Гы-гы-ы…

Телѣгу трясло. На одной ямкѣ я вывалился, потомъ опять сѣлъ. Такъ совершали мы скромный путь. Безмѣрныя поля были вокругъ, попадались лѣсочки, запущенные, какъ Кимкина борода, разлатыя деревни, телята, ребятишки, мужики. Издревле прелестный воздухъ осени. Древне-родная Россiя.

Здравствуйте, Кимки! Здравствуйте, граждане-республиканцы! Сколько васъ?

Кимка куритъ ѣдкую цыгарку. Иногда улыбается. Вѣрно, вспоминаетъ смѣшное слово.

IV.

Онъ работникъ въ имѣнiи. Его дѣло нехитрое: привезти воды въ бочкѣ, покормить лошадей, напоить ихъ. Съѣздить за керосиномъ. Пропахать картошку, выбросить изъ парника навозъ. Все это дѣлаетъ онъ медленно, какъ настоящiй русскiй. Почешется, покуритъ, просто поглазѣетъ по сторонамъ. Австрiецъ Iохимъ, работающiй съ нимъ вмѣстѣ, длинноногiй и длиннорукiй, похожiй на игрушечнаго паяца, презираетъ Кимàша.

— Кимàшъ ist dumm, — говоритъ онъ. — Не умѣетъ работать. Только ругается. Er sagt immer… твою мать, твою мать.

Кимка, дѣйствительно, сквернословъ. Рѣчь обычная ему не дается. Трудно этимъ тяжелымъ мозгамъ, нескладному языку произнести что-нибудь связное. Слова вылетаютъ отдѣльныя, хрипло, грубо.

— Напоить… лошадь-то напоить… Ишь чего… Я самъ знаю, что напоить.

Но ругается онъ хорошо. Это удобно тѣмъ, что къ каждому слову можно прибавить знаменитое упоминанiе о матери, троицу, на которой стоитъ русская земля. И будетъ отлично.

Дни Кима проходятъ въ куренiи, вялой работѣ, ѣдѣ, брани. Онъ съ чужой стороны. У него нѣтъ здѣсь близкихъ, да и вообще, кажется, ихъ нѣтъ. Въ томъ же однообразiи, какъ у Любезнаго, котораго не всегда онъ поитъ, или Аспазiи, чьихъ щенятъ равнодушно закидываетъ, проходятъ его годы.

V.

Онъ сварливъ, раздражителенъ. Съ нимъ трудно. Изъ-за пустяковъ онъ вспыхиваетъ, краснѣетъ и дико ругается. Иногда же бранится механически, по давней привычкѣ. Во хмелю страшенъ и жалокъ. Думаю, что онъ, опившись спиртомъ, можетъ кончить дни подъ заборомъ.

Внѣ этихъ дѣлъ онъ угрюмъ, равнодушенъ. Хочется вѣрить, что по природѣ онъ не золъ.

VI.

Если сказать: «душа Кимки», то многiе, знающiе его, улыбнутся.

— Какая же у Кимки душа? Тогда и у Трезора душа, и у сѣраго придорожнаго валуна?

Все-таки это невѣрно.

У него есть улыбка, а, слѣдовательно, и душа.

Иногда маленькая барская дѣвочка встрѣчая его, говоритъ:

— Кимка, у тебя на ногахъ мохъ!

Онъ опускаетъ голову и смотритъ.

— Не кланяйся, вѣдь я не Богъ!

И тогда онъ смѣется.

— Ишь ты… все шутишь… ишь ты шутница…

Лицо его расползается, — доброе, человѣческое въ немъ видно. Да, и онъ тоже вѣдь былъ ребенкомъ, можетъ быть, даже милымъ! А теперь мы радуемся, что въ нашей республикѣ выросъ республиканецъ, умѣющiй хоть отвѣтить улыбкой на шутку ребенка.

Какъ ни удивительно, онъ умѣетъ читать. Зимними вечерами читаетъ кухаркѣ, вслухъ, непонятныя книги. Есть извѣстiе, что такъ прочелъ онъ Герберта Спенсера, доставшагося на цыгарки. Потомъ его выкурилъ.

VII.

Нѣкогда онъ былъ женатъ. На вопросъ о женѣ отвѣчаетъ неохотно.

— Ну, былъ и былъ… женился. Ну ушла жена-то, чего спрашиваешь? А то, жена… жена… Сбѣглà. Вотъ тебѣ и жена.

Есть еще болѣе удивительный слухъ, что уже теперь, въ преклонныхъ годахъ, у него былъ романъ съ дѣвушкой. Но и она «сбѣглà».

VIII.

Если не вѣрить въ Бога, то надо признать, что все его существо, вся тусклая и смутная жизнь, похожая на прозябанiе животныхъ, развѣется безслѣднымъ облакомъ. Жилъ онъ или не жилъ, нельзя будетъ даже сказать.

Если-же вѣрить, то, быть можетъ, предъ Его судомъ гражданинъ Кимка окажется лучше, чѣмъ предъ нашимъ. Быть можетъ, за то, что былъ ему данъ скудный умъ, жалкая внѣшность, дикая рѣчь; за то, что столь мало свѣта видѣлъ онъ въ жизни; за то, что его не любили и смѣялись надъ нимъ, — ему будутъ прощены ругательства. И если вѣрно, что послѣднiе да будутъ первыми, то Кимка, имя коему — тысячи, не вѣдающiй о себѣ республиканецъ, будетъ и вправду допущенъ въ ограду и сдѣланъ гражданиномъ иной, не нашей республики.

‑‑‑‑‑

3. Сережа.

I.

Василиса Петровна вздохнула, и вытащила изъ комода, на которомъ въ рамкѣ изъ ракушекъ стояла фотографiя и лежало нѣсколько бумажныхъ розъ — кусочекъ мыла, синевато-мраморнаго цвѣта.

— И ужъ такъ нечистъ, такъ нечистъ, что просто душенька бы моя не глядѣла.

Василиса Петровна, немолодая, мучительно-хозяйственная женщина, жена богатаго хуторянина, жившаго на семидесяти десятинахъ помѣщикомъ, была жалостлива, и вообще склонна къ слезамъ. Горько могла рыдать о пропавшей индюшкѣ, о неудавшемся пирогѣ. Десятки маленькихъ огорченiй терзали ее. Ея лицо, нѣкогда красивое, выражало теперь сплошной вздохъ. Глаза, какъ будто-бы, всегда заплаканы.

— И по-одумать, говорила она, напирая она о, по ярославски: по-одумать, гдѣ мыться-то выдумалъ, на галдарейкѣ. Мнѣ, го-оворитъ, здѣсь свѣту больше, и видъ хо-орошiй! О, Господи Батюшка, Царица Небесная!

Она вышла на стеклянную галлерейку дома, залитую весеннимъ свѣтомъ. Посреди стояла лохань, рядомъ два ведра съ холодной и горячей водой. Легкiй паръ шелъ отъ кипятка.

Человѣкъ неопредѣленныхъ лѣтъ, въ небольшомъ капорѣ, кацавейкѣ, женской юбкѣ и мужскихъ сапогахъ стоялъ около ведеръ, пробуя воду пальцемъ. Маленькiе его глаза оживленно бѣгали; по небритымъ щекамъ росла желтоватая щетинка.

— Вотъ и благодаренъ, очень вамъ благодаренъ, Василиса Петровна, заговорилъ онъ быстро и вѣжливо: я теперь отлично вымоюсь, а то меня очень вошки заѣли, такъ кусаются, такъ кусаются… Тутъ очень свѣтло, и видъ хорошiй со второго этажа, садъ, зеленя, лѣсочекъ… совсѣмъ по благородному. Сережа снялъ кацавейку и почесался.

— Довершите вашу любезность, сказалъ онъ: когда я буду мыться, потрите мнѣ спинку. А то, знаете-ли, трудно самому, очень трудно.

— Ну и скажешь, правда, ну и такое скажешь… Василиса Петровна опять разстроилась.

— Какъ-же я тебѣ спину буду тереть, когда я женщина, не какая-нибудь… Мнѣ вѣдь неудобно, ты мужчина.

— Что вы, что вы, я-бы никогда не осмѣлился… Но чего-же меня стѣсняться? Я самъ женщина… вы-же знаете.

— О-охъ, блаженный ты, блаженный… На вотъ тебѣ мыла, пришлю мальчишку, онъ тебѣ поможетъ.

Сережа засмѣялся мелкимъ смѣшкомъ, и по-женски закрылъ руками грудь.

— Только маленькаго, а то взрослаго я постыжусь, они насъ обидѣть могутъ…

Василиса Петровна вздохнула, и ушла.

Сережа снялъ рубашку, юбки, попробовалъ обмыться холодной водой, но показалось непрiятно. Горячая слишкомъ была горяча. Много времени онъ потратилъ, чтобы сообразить, что воду надо смѣшать. Что-то напѣвалъ, мурлыкалъ, подходилъ къ стеклянной стѣнкѣ, и глядѣлъ, какъ работникъ везъ въ колымажкѣ навозъ подъ яблони. Наконецъ, съ блаженнымъ видомъ сталъ оттирать мыломъ свое тѣло — худенькое, желтое, со слѣдами многихъ укусовъ. Когда черезъ нѣсколько времени къ нему вошелъ рыжiй мальчикъ лѣтъ десяти, съ бойкой рожицей, — Сережа, тощiй, съ подведенными ребрами, какъ Iоаннъ Креститель стоялъ въ лохани, по колѣна въ водѣ, и радостно улыбался. Онъ забылъ лишь снять сапоги — такъ въ нихъ и мылся. Мальчикъ взглянулъ на него, прыснулъ, но все-же помогъ.

Черезъ четверть часа Сережа одѣлся — ему дали чистую рубашку; причесался, надѣлъ капоръ, кацавейку, и пришелъ благодарить Василису Петровну. Увидѣвъ на комодѣ бумажныя розы, онъ попросилъ, нельзя-ли взять одну, на память.

— Моя покойная сестрица очень розы любила, говорилъ онъ, прикалывая цвѣтокъ къ капору, и глядясь въ зеркало. — Какъ вы думаете, Василиса Петровна, мнѣ желтая больше пойдетъ, или красная?

— Да ужъ бери, бери, что тамъ разсматривать.

Василиса Петровна вздохнула. Она вспомнила, что скоро будутъ дѣлить у нихъ скотъ, и инвентарь. На глазахъ ея выступили слезы.

— Прощайте, сказалъ Сережа. — Еще благодарю васъ Василиса Петровна. А теперь возьму палочку… мнѣ итти надобно — некогда, некогда-съ, Василиса Петровна.

— Да какiя у тебя дѣла-то!

Василиса Петровна была права. Сравнительно съ ней, чей день полонъ былъ заботами о скотѣ, индюшкахъ, курахъ, пирогахъ — Сережа могъ считаться совершенно празднымъ.

Онъ спустился внизъ. Собаки залаяли. Но онъ ихъ не боялся. Да и они не отнеслись къ нему всерьезъ. И онъ двинулся по деревнѣ, мимо пруда.

II.

Былъ апрѣль, время ранней весны, когда едва поля обсохли, снѣгъ въ оврагахъ недотаялъ, пригрѣваются взгорья, затянутыя сѣроватой пленкой. Появилась крапива, да тонкiя, изумрудныя иглы гусиной травки. По дорогамъ пустынно; если крестьянинъ встрѣтиться, — чаще верхомъ, на нечищенной, патлатой и голодной лошаденкѣ. Но ужъ тепло; нѣжно голубѣетъ небо, блѣдно-размыты зеленоватыя зеленя. И еще нѣсколько дней, скотъ, пасущiйся по парамъ, станетъ кой-что доставать.

Церковь въ селѣ Никоновѣ, куда брелъ Сережа, стояла въ сторонѣ, за барскимъ садомъ. За церковной оградой, съ плитами памятниковъ, начинался осинникъ, сейчасъ еще голый, сѣро-зеленоватый; тамъ влажно, кой-гдѣ лютикъ желтѣетъ, да бѣлѣетъ снѣгъ. На паперти яркокрасной церкви съ зеленымъ верхомъ стояли бабы, дѣвушки, нѣсколько стариковъ. Человѣкъ съ прямымъ проборомъ, примасленными, блестящими волосами — невымершiй еще русскiй типъ — отворялъ ворота въ ограду, всматривался въ дорогу между садами, хлопоталъ — видимо, принималъ близкое участiе. На колокольнѣ перезванивали. Могильщики, здоровые парни въ солдатскихъ гимнастеркахъ, съ завитыми чолками, кончали могилу. Желтая земля ярко выступала на снѣгу.

Сережа пробрался къ бабамъ, тоже смотрѣлъ, улыбался, иногда бормоталъ про себя.

Высокiй помѣщикъ, съ сѣдыми усами и огромными руками, въ поддевкѣ, сказалъ полковнику, указывая на негó:

— А вѣдь богатѣйшiй былъ человѣкъ!

Полковникъ, бритый, съ небольшимъ бобрикомъ, ястребинымъ носомъ, несмотря на изгнанiе походилъ еще на множество полковниковъ.

— Помѣшанный? спросилъ онъ разсѣянно.

— Въ этомъ родѣ. У него, изволите-ли видѣть, сестра нѣкогда была… Ну-те-съ… Эта сестра умерла. И онъ, представьте себѣ, вообразилъ, что душа сестры въ него переселилась, и что онъ женщина… Обратите вниманiе, у него и роза прикрѣплена… вонъ какъ… однимъ словомъ, несчастное существо…

— Это бываетъ, сказалъ устало полковникъ. — У меня въ четвертой ротѣ рядовой себя корпуснымъ командиромъ объявилъ. Пришлось удалить.

— Но замѣтьте, что вотъ онъ явился-же на похороны. Надо вамъ доложить, что покойный Андрей Михайловичъ, какъ секретарь дворянской опеки, изъ дворянскихъ суммъ нанималъ ему комнатку, этакое, знаете-ли, пристанище… Однимъ словомъ, не забылъ послѣднiй долгъ отдать.

Полковникъ поморщился.

— Ну, врядъ-ли понимаетъ… Посмотрите, чѣмъ занялся.

Сережа, подъ шопотъ и смѣшки молодыхъ бабъ, подошелъ къ кусту акацiи, снялъ кацавейку, сталъ ее вытряхать. На солнцѣ блеснула золотая серьга въ ухѣ.

— Такъ, такъ, хорошенько тряхани, посмѣивались бабы. Старшiя ихъ остановили.

— Чего ржете? Надъ нимъ плакать, а не смѣяться впору.

Вдали показался священникъ въ бѣлой ризѣ, за нимъ гробъ. Помѣщикъ и полковникъ вздохнули, вышли изъ воротъ ограды, навстрѣчу. Въ простомъ сосновомъ гробу, поколыхиваясь на бѣлыхъ полотенцахъ, приближался прахъ Андрея Михайловича, котораго зналъ весь уѣздъ, который нѣкогда былъ мѣстнымъ львомъ, земцемъ, представителемъ древняго, но небогатаго рода, другомъ Сережи — и скончалъ дни свои на небольшомъ хуторкѣ въ трехъ верстахъ.

Сережа встрѣтилъ гробъ, за которымъ шли заплаканныя дамы, какъ и всѣ — крестился, но его желтоватые глазки бѣгали съ такой-же быстротой, довѣрчивостью, какъ на галлерейкѣ Василисы Петровны. Вмѣстѣ со всѣми онъ прошелъ въ церковь.

Обѣдня шла довольно долго. Церковь вся была полна голубоватымъ, весеннимъ свѣтомъ. Золотистые его ковры ложились на амвонъ, на старинный иконостасъ, раздѣланный подъ малахитъ, съ барочными волютами вверху, и итальянской, полукруглой нишей, какъ-бы для статуи. Туда лицомъ былъ обращенъ покойникъ. Вѣнчикъ со словами: «Святый Боже, Святый Крѣпкiй» опоясывалъ лобъ. Потемнѣвшее лицо съ черными усами выражало то непередаваемое, и нечеловѣческое, что нерѣдко бываетъ у мертвыхъ. Служилъ священникъ съ лбомъ Сократа и кудрявымъ обрамленiемъ лысины. Хоръ сбивался. Къ причастiю бабы вынесли плачущихъ дѣтей. Молодой человѣкъ независимаго вида, за псаломщика, помогавшiй священнику, утиравшiй ребячьи ротики, по окнчанiи обряда снисходительно улыбнулся на клиросъ: тамъ стояли такiе-же передовые юноши съ начесами. Его улыбка говорила: «я работаю, но, разумѣется, вѣдь это предразсудокъ.» Человѣкъ съ намасленнымъ проборомъ по срединѣ головы, въ поддевкѣ, съ безкровными губами губами, какъ и много лѣтъ назадъ обходилъ съ тарелкою и кружкой.

Сережа стоялъ на клиросѣ. Иногда онъ подпѣвалъ, случалось — даже въ тонъ, иногда фальшивя. То разсматривалъ близкихъ покойнаго, и родныхъ, толпившихся у гроба, то отворачивался, чесался и вертѣлся. Къ словамъ «придите съ послѣднимъ цѣлованiемъ» онъ остался безучастенъ. И когда рыданiя раздались, съ удивленiемъ повернулъ голову; потомъ принялся ловить муху, бившуюся о стекло, на солнцѣ.

Въ дверяхъ лѣзли любопытные, даже хихикали, разсматривая, какъ кто прощается. Потомъ растворилась боковая дверь. На ветхомъ каменномъ крыльцѣ пригрѣвало. Изъ расщелинъ плитъ, подъ апрѣльскимъ солнцемъ, пробивалась травка. Поблескивала кадильница; ладонъ ярче синѣлъ. Бывшiй левъ, земецъ и дворянинъ приближался къ мѣсту упокоенiя. Застучалъ молотокъ. Полетѣли внизъ пригоршни глины, рыжей и вязкой. Дѣвки висли на оградѣ, чтобы не пропустить чего.

Серьезный, немолодой мужикъ, глядя на засыпаемую могилу, сказалъ родственнику умершаго:

— Мы-то его теперь не дождемся. А онъ насъ встрѣтитъ.

Потомъ помолчалъ, и прибавилъ:

— Умаялся, сердешный.

Сережа подошелъ къ дамамъ, улыбнулся, и вѣжливо попросилъ милостыню. Ему подали.

И пока долго и тщательно засыпалась могила, оставшiеся вели свои скромныя земныя дѣла: неизвѣстно было, кому отдать бѣлыя полотенца — въ церковь, или могильщикамъ. Кому ѣхать, и кому не ѣхать на поминальный обѣдъ. У нагрѣтой солнцемъ стѣны мужики разсуждали о ссорахъ въ комитетѣ. Они имѣли важный, сосредоточенно-хозяйственный видъ. Всѣ эти дни дѣлили землю. И сейчасъ надо было итти, отмѣривать, вычислять осьминники, нивы, десятины. На ихъ лицахъ было выраженiе значительности, и той прiятности, которую довольному трудно бываетъ скрыть.

Сережа побродилъ между могилками, убѣдился, что больше не подадутъ, и поплелся въ чайную.

III.

Врядъ-ли онъ понималъ, что съ Андреемъ Михайловичемъ ему не встрѣтиться. Врядъ-ли зналъ, что вѣчность легка между нимъ и высокимъ человѣкомъ съ черными усами, какъ раздѣлитъ она радующихся и огорченныхъ, берущихъ и лишаемыхъ. Онъ шелъ осинникомъ, и ни о чемъ не думалъ. У поворота къ селу, на опушкѣ, блеснулъ подъ солнцемъ срѣзъ свѣжаго пня, залитого сокомъ. Въ этомъ блистанiи была весна, какъ и въ сухихъ, слегка пылящихъ ноги и шуршащихъ прошлогоднихъ листьяхъ.

Въ чайной Сережу покормили. Тутъ еще больше было мужиковъ, занятыхъ своими важными дѣлами. Говорили о томъ, что нѣтъ сѣмянъ на яровой посѣвъ. Что одни зимой чрезмѣрно расторговались, другiе овесъ поѣли за недостаткомъ хлѣба. Какая то баба кричала, что ей не даютъ земли на малолѣтняго, и чтò она будетъ дѣлать со своими тремя осьминниками? Какъ всегда, были критики, и недовольные. И хотя казалось-бы, что довольныхъ больше, недовольные шумѣли громче.

Съ мужикомъ, ѣхавшимъ въ городъ, пристроился на облучкѣ телѣги и Сережа. Онъ не могъ-бы сказать, почему именно ѣдетъ.

— Въ городъ тебѣ, что-ли? спросилъ мужикъ. — Чудной, ты въ какiя Палестины?

Сережа улыбнулся, и отвѣтилъ:

— Подвезите пожалуйста. Масса дѣлъ, масса дѣлъ… Все-то не упомнишь.

Онъ поморщилъ лобъ, сдѣлалъ серьезное лицо, какъ будто въ уѣздной метрополiи, правда, ждали его необычайно важныя занятiя.

Они одиноко ѣхали съ мужикомъ по весеннимъ полямъ, еще никѣмъ не оглашеннымъ, кромѣ жаворонковъ, высоко, и трепетно стоявшихъ въ воздухѣ. У села Овечья, въ ложбинкѣ, гдѣ ярко краснѣли ободранные пеньки ольхъ, чуть было не угодили въ трясину. У Павлушина встрѣтили мужиковъ, шедшихъ по парàмъ группою, съ тѣмъ сосредоточенно-довольнымъ видомъ, какъ и тогда у церкви: эти дѣлили землю. А за Павлушинымъ попались, какъ изъ сказки, старикъ со старухой, съ палками, и съ мѣшками за спиной: та-же Русь, только съ голоду вышедшая побираться.

— Сла-а-бòда! сказалъ мужикъ, поровнявшись съ ними, и плюнулъ.

Скоро выѣхали на большакъ, обсаженный дуплистыми, и корявыми ракитами. Вдалекѣ завиднѣлась уже, полускрытая возвышенностью, соборная колокольня, и налѣво засинѣла, темнѣя вдали лѣсами, долина Оки. Но въ Кудашевѣ, большомъ селѣ съ барскимъ паркомъ, ампирнымъ домомъ, прудомъ и желѣзнымъ мостикомъ на клочкѣ шоссе, Сережа завозился, и сталъ озираться. Когда доѣхали до деревянной церкви, со старыми колоннами тоже стиля ампиръ, среди вѣковыхъ березъ, Сережа вдругъ спрыгнулъ.

— Эй-ты, заяцъ, куда поскакалъ? крикнулъ возница.

— Я тутъ, я сейчасъ, по дѣламъ; на минутку, заговорилъ Сережа. — Мнѣ-бы тутъ къ учительницѣ зайти, все собираюсь, собираюсь отдать визитъ, неудобно, ужъ сколько времени не навѣщалъ…

— Ну, тебя тутъ ждать не будутъ, сказалъ мужикъ, и стеганулъ лошадь. — Ви-зи-ты у него!

Но Сережа не обратилъ вниманiя. Мимо огромной, кирпичной, вновь строящейся церкви онъ прошелъ къ нарядному каменному дому съ большими окнами, типа станцiй, подъ зеленой крышей — гордости стараго земства — новой школѣ.

Учительница Вѣра Степановна, маленькая, аккуратная дѣвушка въ бѣломъ воротничкѣ, уже пообѣдала, когда явился Сережа. Онъ бывалъ здѣсь, и она не удивилась его приходу.

— Я къ вамъ съ визитомъ, съ визитомъ, быстро заговорилъ Сережа. — Надо-же отдать визитъ, а то неудобно. И еще дѣльце есть малое.

Вѣра Степановна была очень чистоплотна. Она затворила дверь къ себѣ въ комнату, и повела его въ классъ, просторный и свѣтлый. Она боялась его насѣкомыхъ.

— Какое-же у васъ дѣло? спросила она, сѣвъ за столикъ и взглянувъ на него ясными, сѣрыми глазами. Въ нихъ сквозила ея душа — честная, и увѣренная въ пользѣ книжекъ, просвѣщенія и четырехъ правилъ ариѳметики.

— Надо меня провѣрить, сказалъ Сережа, совсѣмъ серьезно. — Обученiе юношества, вы знаете, какъ я къ этому отношусь. Разумѣется, въ прежней жизни я достаточно хорошо владѣлъ перомъ… Но для учительской дѣятельности, въ наше время…

Вѣра Степановна не поняла.

— О какой дѣятельности вы говорите?

Сережа улыбнулся.

— Ахъ, я и не разсказалъ! Какая забывчивость! Меня собираются назначить учительницей, въ Малоземово, вы понимаете… А я такъ мало упражняюсь въ письмѣ, что быть можетъ забылъ… Будьте любезны, вы какъ сотоварищъ по просвѣщенiю народа…

Онъ схватилъ листъ бумаги, обмакнулъ перо и быстро сталъ выводить буквы.

Вѣра Степановна вздохнула. Она даже не улыбнулась. Она была дѣвушка серьезная, и разъ Сережа безумный, то удивляться не слѣдуетъ. Это было-бы неинтеллигенто. А какъ разъ завтра ей нужно выступать на учительскомъ собранiи, въ городѣ, и тамъ отстаивать интеллигентность.

— Совершенно правильно, сказала она, взглянувъ на написанное. Передъ который мы ставимъ запятую.

— Вѣрно, вѣрно, виновать! Разумѣется запятую.

Потомъ онъ подошелъ къ доскѣ, взялъ мѣлъ, и сталъ рѣшать какiя-то задачи. Но здѣсь ариѳметика Вѣры Степановны должна была ужъ отступить: Сережа складывалъ дѣлилъ и вычиталъ по правиламъ иной, лишь ему вѣдомой науки. Вѣра Степановна не возражала. Приглядѣвшись, замѣтивъ, что сегодня онъ гораздо чище обычнаго, она позвала даже его пить чай, къ себѣ въ комнату.

Откусывая кусочекъ сахару, и дуя на блюдечко — глазки его бѣгали, какъ у звѣрка — Сережа говорилъ:

— Значитъ, вы находите, что я не позабылъ? Это очень прiятно. А то представьте себѣ, назначаютъ новую учительницу, она является, и не знаетъ, гдѣ букву ять ставить! Шкандалъ!

Онъ посидѣлъ еще немного, и сказалъ, что ему пора. Узнавъ, что завтра Вѣра Степановна будетъ въ городѣ, онъ очень обрадовался.

— Я тоже приду на собранiе. Какъ-же, какъ-же, необходимо… сплоченiе просвѣщенныхъ людей!

И еще разъ прибавилъ, что если назначаютъ учительницу, а она не умѣетъ писать, то это просто шкандалъ.

Солнце садилось, горѣло въ крестѣ церкви. Грачи орали на березахъ — тамъ настроили они гнѣздъ. Сережа, съ длинной палкою, отъ собакъ, вышелъ на большую дорогу. Опять расли по ней дуплистыя, низкiя ракиты. Въ канавѣ блестѣла вода, розовѣя на закатѣ. Справа, слѣва, тѣ-же зеленя, по которымъ бродятъ спутанныя лошади.

Неясная, но неизмѣнно дѣйствующая сила вела его впередъ, по этому большаку, въ городъ, какъ завтра, можетъ быть, поведетъ въ другой конецъ уѣзда. Онъ не помнилъ ужъ ни объ утрѣ у Василисы Петровны, ни о похоронахъ, ни о будущемъ своемъ учительствѣ. Ему навстрѣчу надвигался зеленоватый апрѣльскiй вечеръ. Онъ смѣнялся ночью. И уже весеннiя звѣзды зажигались. Орiонъ рано скрылся за горизонтомъ. Подымалась Дѣва, со своею Спикой. За ней всходилъ четырехугольникъ Ворона. Въ это время въ уѣздѣ одни, какъ Василиса Петровна, горевали о своихъ достаткахъ, отходящихъ къ другимъ, другiе мечтали о получаемомъ, третьи, какъ учительница, готовились къ общественнымъ треволненiямъ, и всѣ, обычно въ этотъ часъ въ деревнѣ, собирались спать. Они жили и дѣйствовали, считая свои дѣйствiя важными, и жизнь — вѣчной. Андрей Михайловичъ спалъ очень крѣпко. Его знакомый, помѣщикъ съ большими руками, думалъ посадить въ изголовьѣ его дубокъ вмѣсто памятника.

А Сережа шелъ. Онъ ничего не зналъ. Надъ нимъ было ночное небо.

‑‑‑