// Слово. Сб. 4 — Изд. 3-е. М., [1917]. — С. 19—69

Бор. ЗАЙЦЕВЪ

МАТЬ И КАТЯ

ПОВѢСТЬ

// титул

I

Хотя былъ уже май и сезонъ какъ будто кончался, однако въ передней ресторана было шумно, и все еще подходили. Мѣстъ не хватало. Швейцары суетились, дѣлали видъ, что стараются всѣмъ угодить, но возбужденiе прислуги было фальсифицированное, какъ и все въ этомъ учрежденiи; искренно радоваться не могли потому, что на чай получали гроши. Что возьмешь со студента, молодого приказчика, контрольнаго служащаго, литератора?

— Бобка-Бобка, не найдемъ мы мѣста, опять придется уѣзжать, — бормотала Мать, слѣзая съ извозчика.

Другъ ея сердца Бобка, крѣпкiй блондинъ, частный повѣренный, отвѣтилъ:

— Для насъ найдутъ.

Счастливой чертой Бобкина характера было то, что онъ всегда и съ неотразимостью вѣрилъ: въ свою красоту, въ успѣхи у женщинъ, въ будущее богатство и въ присущую способность внушать уваженiе, боязнь.

И теперь, когда Мать и сестра ея, курсистка Катя, сняли кофточки въ передней, а Бобка, оправивъ усы и волосы передъ зеркаломъ, вошелъ въ ресторанъ, низколобый метръ-д’отель моментально устроилъ его вблизи оркестра, у пальмъ, какъ знакомаго. Бобка сѣлъ солидно; оглянулся, какъ бы оцѣнивая порядочность окружающаго, и попросилъ карточку. Онъ, дѣйствительно, бывалъ тутъ нерѣдко. Ему нравилось, что въ этомъ ресторанчикѣ недорого, но, какъ онъ полагалъ, «шикарно». Шикарность состояла въ томъ, что было много зеркалъ, поддѣлки подъ красное дерево, что

// 21

пошло былъ расписанъ потолокъ и видимо имитировали Вѣну. Злые люди утверждали, что ресторанъ содержатъ австрiйскiе шпiоны.

Войдя, Мать и Катя не сразу нашли Бобку. Но онъ внушительно подалъ рукой знакъ; повторять его не сталъ, — онѣ и такъ должны были его замѣтить.

Матери тридцать съ небольшимъ. Она фельдшерица, довольно полная и миловидная, со здоровымъ загаромъ, мелкими чертами лица. Если взять ее за щеки и сдавить, получится похожее на кота. Она дѣлаетъ это себѣ, когда бываетъ въ духѣ. Ее называетъ Матерью Катя за то что она ее пѣстуетъ, охраняетъ ее молодость, помогаетъ учиться. За мощность сложенiя и нѣкую лѣнь зовутъ ее и Ильей.

Катя худощавая, съ простымъ русскимъ лицомъ, прiятными глазами.

Нынче она какъ разъ не очень въ духѣ. Когда Бобка явился къ сестрѣ (онѣ жили вмѣстѣ), Катя не хотѣла даже ѣхать, но онъ настоялъ. Бобкѣ Катя отчасти нравилась, и онъ считалъ, что, значитъ, и онъ ей интересенъ.

— Ты бы ужъ свелъ въ настоящiй ресторанъ, — сказала Катя, садясь. — А то здѣсь ужасно душно!

Бобка поправилъ перстень на пальцѣ, и отвѣтилъ:

— Тутъ солидная публика. И притомъ, меня всѣ знаютъ. Даютъ лучшiй столъ, быстро служатъ. — Евстаѳiй, — сказалъ онъ офицiанту, — ну-ка, отецъ родной, водочки тамъ, закусона.

Мать оглянулась и слегка прыснула въ салфетку. «Нашелъ солидную публику!»

— Бобка, — спросила она, — гдѣ ты выучился говорить: отецъ родной?

— Выучился! Обыкновенныя дворянскiя слова.

Мать сжала себѣ руками щеки, стала похожа на кота, и опять фыркнула. «Съ Мѣщанской улицы дворянчикъ!» Смѣющимися глазами она смотрѣла на Бобку, на его красивое, грубоватое лицо, потомъ опустила руки и стала серьезнѣй. «Если съ Акимовой сойдется, отравлюсь, отравлюсь», промелькнуло у нея въ мозгу. «Жаль Катюху, все равно. Морфiю приму».

// 22

Она выпила рюмку водки, потомъ другую. Стало теплѣе и веселѣй. Представилось, что все это чушь, выдумки. Мало ли что? И она въ Прагѣ ужинала со знакомымъ, а ему не сказала — онъ ревнивъ. Была — и ничего больше. Можетъ, и онъ такъ же: только хвостъ распускаетъ.

И оглянувшись, встрѣтивъ взгляды двухъ веселыхъ студентовъ, Мать даже ласково блеснула имъ глазами — знай, молъ, нашихъ.

Бобка быстро подмѣтилъ.

— Если ты будешь переглядываться съ сосѣдями, я уйду, — сказалъ онъ съ благородствомъ.

— Врешь ты, Бобка, ни съ кѣмъ я не переглядываюсь.

Бобка хотѣлъ было разсердиться, показать свою значительность, но отвлекся двумя вошедшими. Одинъ былъ блондинъ, высокiй, съ маленькой головой, въ свѣтломъ шелковомъ галстукѣ и сѣро-зеленомъ костюмѣ. Другой — немолодой человѣкъ въ пенснэ, худой, отчасти разсѣянный; онъ слегка подергивалъ шеей, былъ одѣтъ альпiйскимъ туристомъ. Нѣчто заграничное чувствовалось въ обликѣ.

— А, чортъ, — сказалъ вдругъ Бобка: — да это Колгушинъ, съ нимъ не знаю кто. Какъ это сюда попалъ?

Услышавъ свою фамилiю, высокiй блондинъ обернулся, осклабился и просiялъ. На носу его блестѣла капелька пота.

— Борисъ Михайловичъ! Скажите, какъ неожиданно! А мы, знаете, никакъ мѣстечка найти не можемъ.

— Милости прошу, — отвѣтилъ Бобка: — къ намъ. Мнѣ здѣсь всегда даютъ хорошiй столъ. Усядемся.

Колгушинъ замялся и обернулся на товарища. Тотъ лѣниво разсматривалъ ресторанъ. Казалось, ему все равно: здѣсь ли садиться, или совсѣмъ уйти.

— Если дамы разрѣшатъ…

— Садитесь, — сказала Мать. — Требуйте стулъ.

— Прошу позволенiя представить — это сосѣдъ мой по имѣнiю, ближайшiй сосѣдъ. Константинъ Сергѣичъ Пануринъ. Да. Ближайшiй сосѣдъ.

Бобка познакомился съ Пануринымъ, познакомилъ подошедшихъ съ дамами. Колгушинъ сѣлъ съ Матерью, Констан-

// 23

тинъ Сергѣичъ съ Катей. Колгушинъ счелъ, что даму слѣдуетъ занимать.

— Мы съ Борисомъ Михайлычемъ порядочно давно знакомы, — говорилъ онъ Матери. — Еще съ того времени, какъ они мой гражданскiй процессикъ вели. Но рѣдко приходится встрѣчаться. Я больше у себя въ деревнѣ, хозяйничаю, они тутъ. Да. Случайно встрѣтишься.

Мать смотрѣла на него покойно, даже привѣтливо, но про себя думала: «Ну и чортъ съ тобой, что случайно. Мнѣ все равно».

Катинъ сосѣдъ не обращалъ на нее ни малѣйшаго вниманiя. Онъ сидѣлъ, зѣвалъ, иногда подергивалъ глазами.

— Вы не знаете, обратился онъ неожиданно тономъ человѣка, спрашивающаго на вокзалѣ о поѣздѣ, — здѣсь очень скверно ко-ормятъ?

Онъ заикнулся, и у него смѣшно прыгнули при этомъ брови. Катя весело отвѣтила:

— Неважно.

Пануринъ вздохнулъ и сталъ печальнѣе.

— Такъ и зналъ.

Катя не безъ любопытства глядѣла на него.

Пануринъ снялъ пенснэ, потеръ носъ и добро усмѣхнулся.

— Меня за границей замучили. Ч-чортъ знаетъ, чѣмъ кормятъ!

Онъ оглядѣлъ ресторанъ.

— Тутъ вотъ тоже… Подъ заг-границу.

— Современный стиль, — отвѣтилъ Бобка нѣсколько недовольно. Модернъ. А если вамъ надо московскаго душка, такъ пожалуйте къ Егорову или къ Тѣстову.

— Да, — говорилъ Колгушинъ Матери, — Константинъ Сергѣичъ мой ближайшiй сосѣдъ. Они по философской части, въ Германiи работаютъ. А это лѣто отдыхаютъ у себя въ имѣнiи, со мной рядомъ. Знаете, воздухъ хорошiй, природа…

Мать вспомнила время, когда сама ѣздила въ деревеньку къ родителямъ, въ Орловской губернiи. Но родители умерли, дѣла нѣтъ, и она даже не знаетъ, гдѣ придется проводить мѣсячный отпускъ.

— А что станцiя отъ васъ далеко?

// 24

— Часика полтора ѣзды.

Они разговорились. Мать спросила, нѣтъ ли у нихъ поблизости усадебъ съ дачками. Какой-нибудь домишка, баня… И объяснила, для чего. Колгушинъ подумалъ.

— Настаивать не смѣю, кромѣ того, я человѣкъ холостой, можетъ быть, это неудобно считается. А у меня самого флигелекъ есть, весьма приличный. Продукты изъ имѣнiя, молоко, масло.

Колгушинъ вспотѣлъ и заморгалъ. Ему вдругъ представилось, что онъ, провинцiалъ, помѣщикъ, сдѣлалъ что-нибудь безтактное. Надъ нимъ вообще часто смѣялись и срѣзали его, а онъ не умѣлъ обороняться.

Но Мать вовсе не хотѣла срѣзать. Разспросивъ подробнѣе, она сказала:

— Поговорю съ сестрой. И къ вамъ можно.

Бобка посмотрѣлъ на нее подозрительно.

— Дачу у васъ ужъ снимаютъ? — обратился онъ къ Колгушину. — Живо!

По Бобкину лицу Мать почувствовала, что отчасти ему непрiятно, что безъ него что-то устраивается. Кромѣ того, онъ ревновалъ. Ему приходили иногда дикiя мысли; онѣ смѣшили Мать, но и доставляли удовольствiе.

— Пѣтухъ, пѣтухъ, — сказала она вполголоса. — Раздулъ перья!

— Я не смѣю настаивать, — говорилъ Колгушинъ, потѣя. — Но весьма былъ бы радъ, если бы вы съ сестрицей къ намъ пожаловали. Скажу прямо: это оживило бы нашу мѣстность.

Катя слышала эти слова. Слегка улыбаясь, она спросила Панурина негромко:

— Почему это вашъ сосѣдъ такой чудной?

Пануринъ прищурился и свистнулъ.

— Какъ по-вашему, стоитъ намъ съ Мамашей оживлять мѣстность?

Пануринъ доѣлъ кокиль изъ ершей, налилъ себѣ и Катѣ рейнвейну въ зеленые бокальчики и отвѣтилъ:

— Отчего же не стоитъ? Будутъ хо-орошiя барышни въ сосѣдствѣ.

// 25

Катѣ стало совсѣмъ весело, и она перестала стѣсняться Панурина. Она взглянула на его колѣни, засмѣялась и сказала:

— Почему на васъ такiе смѣшные чулки и огромные ботинки?

Пануринъ со смущенiемъ взглянулъ на свои ноги.

— Это костюмъ нѣмецкаго пѣшехо-да, — отвѣтилъ онъ. — Хотя, въ сущности, я мало хожу.

— А я, сказала Катя, — половину дороги съ курсовъ всегда пѣшкомъ.

Узнавъ, что она на филологическомъ, Пануринъ еще разъ чокнулся съ ней.

— Ко-олеги, значитъ. Если-бъ не былъ такъ лѣнивъ, можетъ, ученымъ бы былъ, читалъ бы лекцiи. Барышни бы мнѣ цвѣ-точковъ подносили.

Катя сказала, что онъ, кажется, философъ?

— Та-акъ себѣ, ни то, ни се, всего понемногу. Кое-что ра-аботаю, правда.

Между тѣмъ въ европейскомъ ресторанчикѣ становилось похоже на Россiю. Компанiя студентовъ заказала чашу пива и ее пустили вкруговую. Всѣ орали, что-то доказывали, но неизвѣстно было, для чего это дѣлается.

За другимъ столикомъ сидя заснулъ служащiй въ контролѣ. Два товарища его поссорились изъ-за того, что одинъ хотѣлъ его будить, а другой не позволялъ. «Мой товарищъ усталъ», кричалъ онъ: «я не разрѣшаю его безпокоить».

Бобка тоже былъ въ воинственномъ настроенiи и порывался грозить врагамъ; близились всеобщiе скандалы. Мать сочла нужнымъ начать отступленiе.

Колгушинъ радовался, что счетъ невеликъ. Онъ покручивалъ усики.

— Итакъ, говорилъ онъ Матери на прощанье, склабясь и пожимая руку. — Буду ждать васъ къ себѣ. Можетъ быть, вамъ и понравится.

Садясь на извозчика, Бобка бѣшено шепнулъ Матери:

— Если тамъ что заведешь… смотри!

Мать вздохнула.

— Дуракъ ты дуракъ, Бобка! Какой дуракъ!

// 26

II

Перебираться не посмотрѣвъ, Мать не рѣшалась. Она выбрала день, свободный отъ дежурства, и съѣздила къ Колгушину. Къ вечеру вернулась уже въ свои меблированныя комнаты, у Курскаго вокзала. Вмѣстѣ съ Катей онѣ снимали порядочный номеръ, съ обычной красной мебелью.

Мать спала на большой кровати, за перегородкой; Катя, какъ маленькая, на диванчикѣ. Ихъ жилой духъ состоялъ въ полочкѣ книгъ, гдѣ стояли Катины учебники, старый Материнъ курсъ десмургiи, висѣло нѣсколько открытокъ — писатели, актеры. Двѣ-три желтенькихъ книжки «Универсальной библiотеки» и фотографiя Толстого, босикомъ.

— Какъ тебѣ показалось? — спросила Катя, когда Мать вошла.

Мать имѣла довольный видъ.

— Самъ этотъ Колгушинъ… — Мать захохотала. — И-го-го…

Она заржала и попробовала представить, какъ жеребецъ подымается на дыбы.

— Ужасно смѣшной? — спросила Катя и лицо ея сморщилось отъ улыбки.

— Такъ и пышетъ, изъ ноздрей у него огонь!

Катя обняла Мать сзади, повалила на кровать и защекотала.

— Прямо дурища, дурища, — пыхтѣла Мать. — Я тебя высѣчь могу, щенка.

И, оправившись, вывернувшись изъ-подъ Кати, Мать взяла ее въ охапку и стала носить по комнатѣ, какъ ребенка. Потомъ положила на столъ, спиной вверхъ, навалилась на нее и нашлепала. Приговаривала она такъ:

— Дѣвушка должна честная быть, тихая, послушная. Какъ стеклышко.

Катя хохотала и пищала.

— Мамаша тебя учитъ быть честной, а ты только о молодчикахъ думаешь!

Когда экзекуцiя кончилась и Катя сидя поправляла юбку, она изрекла:

— Во-первыхъ, у тебя у самой мужъ гражданскiй. А я,

// 27

къ сожаленiю, дѣйствительно какъ стеклышко. Нечѣмъ меня упрекнуть.

Мать сдѣлала на нее свирѣпые глаза.

— У-у, щенокъ!

Затѣмъ она успокоилась, налила себѣ чаю и спросила, не заходилъ ли безъ нея Бобка. Катя высунула ей языкъ, спокойно, длинно и поиграла его кончикомъ.

Взявъ чашку чаю, а въ другую руку книжечку «Универсальной библiотеки» Катя усѣлась на подоконникъ. Окна выходили на дворъ, и отсюда были видны пути Курской дороги, составы поѣздовъ, паровозовъ. Вдали — стѣны и высокая колокольня Андронiева монастыря, а за нимъ очень далекое блѣдно-золотистое вечернее небо. Свистѣли паровозы. Подходилъ дачный поѣздъ Нижегородской дороги; блестѣли рельсы; и вниманiе разбѣгалось въ этой непрерывной жизни, въ зрѣлищѣ вѣчнаго движенiя, неизвѣстно откуда и куда. Катя не смогла читать Банга, котораго любила, и стала глядѣть на поѣзда. «Если все такъ печально въ жизни, какъ онъ описываетъ», думала она, «то неужели и со мной будетъ такъ? Нѣтъ, невозможно». Глубина свѣтлаго неба, голуби, летѣвшiе къ складу, блескъ Андронiевскихъ крестовъ и дымокъ поѣзда, уносившагося, быть можетъ, въ Крымъ, къ морю, говорили, что есть счастье, радость, прекрасное.

Катя вдругъ потянулась, улыбнулась, и что-то смутно въ ней, но мучительно-сладостно сказало «да», и на глазахъ выступили слезы. Потомъ она вслухъ засмѣялась, высунула изъ окна русую голову и заболтала ногами. Если бы не боязнь мамаши — возможности новой экзекуцiи — она закричала бы ку-ка-реку.

Но тутъ постучали, и вошелъ Бобка. Катя обернулась и сдѣлала недовольное лицо. «Теперь меня ушлютъ!» Она предвидѣла, что у Бобки съ Матерью будутъ разговоры; въ такихъ случаяхъ Мать нерѣдко давала ей денегъ на трамвай, говорила: «Съѣзди въ Петровскiй паркъ! Нынче погода отличная!»

Но сегодня Катю не услали. Правда, Бобка былъ нѣсколько угрюмъ; но это зависѣло отъ того, что вчера онъ неожиданно проигрался въ желѣзную дорогу, хотя по своимъ

// 28

соображенiямъ долженъ былъ выиграть. Ему не хотѣлось разсказывать объ этомъ Матери: она укорила бы его. Разумѣется, было изрядно выпито.

— Что у тебя голосъ будто хриповатъ? — спросила Мать, сдерживая смѣшокъ.

Бобка погладилъ себя по шеѣ.

— Вчера изъ Коммерческого суда ѣхалъ, надуло… я еще тогда замѣтилъ.

— Вотъ именно, — сказала Мать серьезно: — надуло. Вѣдь и холода какiе!

— Ничего нѣтъ смѣшного! А вѣтеръ? Я же вообще склоненъ къ простудамъ.

Мать смѣялась открыто.

— Ну, и къ водченкѣ очень склоненъ.

Но Бобка вошелъ въ азартъ и сталъ доказывать, что простудиться легче всего именно въ жару. Удивительно только, что Мать, да и Катя, хоть она курсистка, не знаютъ такихъ простыхъ вещей. А это можетъ и ребенокъ понять.

Катѣ стало скучно отъ его разглагольствованiй.

— Не можешь ли ты мнѣ дать, — сказала она Бобкѣ: — двугривенный? Я въ Сокольники съѣзжу.

— Двугривенный… — отвѣтилъ Бобка растерянно. — Конечно, могу.

Онъ полѣзъ къ кошелекъ, гдѣ послѣ вчерашняго боя осталось всего три такихъ монеты. Съ внутреннимъ вздохомъ онъ отдалъ одну Катѣ.

— Я долженъ свозить тебя на автомобилѣ за городъ, — сказалъ онъ значительно. — Сегодня не могу, нездоровится… но какъ-нибудь въ другой разъ.

Онъ взялъ свою панаму съ красной лентой и погладилъ ее.

— Разумѣется, когда вы вернетесь съ этой… какъ тамъ? Вы вѣдь на дачу собрались?

— Въ сущности, — сказала Катя, прикалывая вуалетку къ шляпѣ, — пока ты соберешься меня катать на автомобилѣ, мы сто разъ изъ деревни вернемся.

Бобка поглядѣлъ на Мать.

— Я вообще не понимаю, что она нашла въ этомъ Кол-

// 29

гушинѣ. Просто помѣщикъ, ничего изъ себя не представляетъ.

Мать разсердилась.

— Долбила я тебѣ, долбила, что не въ немъ дѣло, — нѣтъ, не понимаетъ. Человѣкъ ты или бревно?

Катя въ это время уже выходила. «Удивляюсь на Мать», думала она. «Какъ это терпѣнiя хватаетъ?»

Чувствуя себя молодой, покойной, ни съ кѣмъ не связанной, Катя сѣла въ трамвай, у окошка. Вагонъ бѣжалъ весело. Садились какiе-то студенты; ѣхали парочки, очевидно тоже въ Сокольники. Катя и не замѣтила, какъ подкатили къ кругу, гдѣ играетъ музыка. Но на кругу она не осталась, ушла вглубь, къ Ярославской желѣзной дорогѣ. Снова мимо нея, теперь уже на закатѣ, проносились гремящiе поѣзда; бѣлый дымъ розовѣлъ въ закатномъ солнцѣ, краснѣли верхи сосенъ древняго бора, видѣвшаго соколинныя охоты Грознаго.

«Чего я тутъ гуляю?» спросила себя Катя и улыбнулась. «Свиданье у меня назначено?» И она быстро пошла, на легкихъ ногахъ. Ей мгновенно представилось, что тамъ, на поворотѣ дорожки, ее нѣкто ждетъ, и уже давно, истомленъ. Никого, разумѣется, не было. Но нравилось самое чувство, что вотъ она спѣшитъ на свиданье.

Начинало темнѣть. Катя сѣла на скамейку и затихла. Стало ей немного жутко и радостно вмѣстѣ. Хотѣлось о чемъ-то мечтать, и такъ хотѣлось, чтобы это вышло хорошо!

Рядомъ, по проспекту, мчался автомобиль, уже съ огнями. Подъ соснами сидѣли три бабы, въ родѣ кухарокъ, и смѣшными голосами пѣли пѣсню. Надъ всѣмъ этимъ густѣли гривы сосенъ; въ небѣ выступила зеленая звѣзда; налѣво закатъ темно краснѣлъ.

«Что же это мѣсяцъ не выходитъ?» подумала Катя. «Ну, выходилъ бы ужъ, что ли!»

Мѣсяцъ почему-то замедлился, и въ полусумракѣ, синеватомъ и прозрачномъ, Катя дошла до трамвая и только что сѣла, — увидѣла его — небеснаго меланхолика: блѣдный, тонкій, онъ напоминалъ агнца. Агнецъ былъ выразителенъ, и противъ воли Катя смотрѣлъ на него внимательно.

Когда она вернулась домой, Бобки уже не было. Мать

// 30

укладывалась: завтра съ дневнымъ онѣ должны были выѣзжать. Катя имѣла видъ разсѣянный и отчасти устала. Мать немного упрекнула ее, что долго шляется, но Катя покорно взялась за укладку, добросовѣстно складывала свои скромныя сорочки, нѣсколько книжекъ, открытокъ, флакончиковъ недорогихъ духовъ — заслужила въ итогѣ даже одобреніе Мамаши за хорошее поведеніе.

Мать хотя и имѣла съ Бобкой нѣкія пререканія, все же и сама была скорѣе въ добромъ расположеніи. Это зависѣло оттого, что Бобкѣ непріятенъ былъ ея отъѣздъ. Акимовой сейчасъ въ Москвѣ не было, значитъ, онъ заскучаетъ. Отпуская Мать на мѣсяцъ, выказывалъ онъ и признаки ревниваго раздраженія. Это льстило самолюбію и говорило, что она для него не что-нибудь.

«Чудной, чудной Бобка…», думала Мать, ложась въ тотъ вечеръ. — «А добрый. И меня любитъ».

Черезъ двѣ недѣли онъ долженъ былъ къ ней прiѣхать. Это тоже нравилось. Она скоро начала забываться. Катя же засыпала труднѣе. Но ея сны были легки и туманны.

III

Хотя Мать давно жила въ Москвѣ, — значитъ, съ городомъ своимъ сроднилась, — все же ей очень прiятно было выѣхать въ деревню, потому что и деревенская кровь въ ней сидѣла: какъ помѣщичье отродье, она чувствовала временами потребность физическую въ поляхъ, воздухѣ, тишинѣ.

И ей, какъ и Катѣ, было радостно зрѣлище Царицына, веселые березовые лѣса подъ Бутовомъ, церкви, монастырь Серпухова, Ока, широкiе луга и боръ, и за Окой пересѣченная, не могущественная, какъ на югѣ, но приглядная и задушевная равнина Тульской губернiи.

Уже вечерѣло. Ѣхать на лошадяхъ приходилось порядочно и нельзя сказать, чтобы телѣжка Колгушина была особенно удобна. Но и Мать, и Катя ѣхали съ удовольствiемъ. Зацвѣтали ржи, васильки появились. Не одну деревню проѣхали онѣ, гдѣ на домѣ съ крылечкомъ вывѣска: «Волостное

// 31

Правленiе», и на ступенькѣ стоитъ курица, а рядомъ, подъ ракитой, баба стрижетъ овцу. Онѣ видѣли небольшiя церкви, укромныя, но благообразныя, иногда въ сторонѣ отъ деревни, обсаженныя березами, гдѣ грачи добродушно орутъ. Проѣзжали мимо барской усадьбы съ огромнымъ дворомъ, покосившимися воротами: въ глубинѣ темный домъ съ антресолями, сбоку аллейка елокъ. Видѣли стадо въ низинкѣ, проѣзжали мимо кладбища съ пышной травой, крестами сѣрыми и бѣлыми изъ бересты, кладбище, заросшее ивнякомъ, рябиной, кой-гдѣ березками, и чьи надгробные камни не въ порядкѣ, но почему-то неуловимо-очаровательно оно: истинное мѣсто упокоенiя. Онѣ глотали мужицкую пыль и благоуханiе, данное Господомъ Богомъ мужицкимъ полямъ. Словомъ, погружались въ настоящую Россiю.

Уже близко было къ закату, когда подъѣхали къ Щукину, имѣнiю Петра Петровича Колгушина. Мимо новой деревянной церкви, сѣраго цвѣта съ зеленой крышей, свернули налѣво, и вдоль аллеи липъ подкатили къ низкому одноэтажному дому, обогнувъ куртину елочекъ, насаженныхъ среди двора.

Колгушинъ, въ чесунчовомъ пиджакѣ и кавалерiйскихъ сапогахъ стоялъ на террасѣ, тянувшейся вдоль всего дома. Онъ сiялъ и проводилъ рукой по короткому бобрику на головѣ.

— Очень радъ, — говорилъ онъ, помогая вылѣзать.

— Благополучно изволили прибыть? Да. Дорожка, знаете ли, хорошая. Пыльно, но накатали. Не то, что осенью. Да.

— Доѣхали первый сортъ, — отвѣтила Мать, снимая и отряхивая пыльникъ.

— Можетъ быть, вы пожелаете сперва къ себѣ во флигель пройти, а затѣмъ прошу къ чаю, да, мы на другомъ балкончикѣ съ Константиномъ Сергѣичемъ пьемъ. Онъ какъ разъ нынче здѣсь. Да.

Флигель, куда онъ ихъ проводилъ, былъ домикъ, половину котораго занимала контора. Имъ отводилась комната съ небольшими окошками, бревенчатыми стѣнами.

Когда онѣ остались однѣ и стали мыться изъ желѣзнаго рукомойника, надъ которымъ — знакъ вниманiя Колгушина — былъ воткнутъ букетикъ васильковъ, Мать сдавила себѣ щеки руками и сдѣлала кота.

// 32

— Какъ этого дяди фамилiя-то? — спросила она. — Пануринъ! Намъ тутъ и молодчики припасены.

Катя надѣвала свѣжую бѣленькую кофточку и синiй галстукъ. Худощавое ея лицо было нѣсколько утомлено, но зеленоватые глаза улыбнулись.

— Ты страшная дура, Мать, — сказала она. — Хотя ты моя мать, но ты ужасная дура.

Онѣ весело пошли къ большому дому. Когда взбѣгали на террасу, къ которой подъѣхали, половица скрипнула подъ ногой Мамаши.

— Ты ему разломаешь домъ, Илья, — сказала Катя. — Какъ слониха!

Онѣ попали въ большую, невысокую гостиную съ крашенымъ поломъ, сѣтками въ окнахъ. Въ углу рояль, граммофонъ на немъ, направо полукруглый диванъ со столикомъ для заниманiя гостей, шкафикъ съ фарфоровыми бездѣлками. Пахло сыроватымъ, отчасти затхлостью. Прямо дверь вела на вторую террасу.

Мать вошла первая.

За большимъ чайнымъ столомъ, вдали отъ самовара и недопитаго стакана чая, въ пенснэ и накидкѣ сидѣлъ Пануринъ. Передъ нимъ — чашечка для игры въ блошки и съ великимъ усердiемъ щелкалъ онъ пластинкой, стараясь загонять кружочки въ чашку. У перилъ вишневая вѣтка чуть не задѣвала его. Вишни отцвѣли, и появлялись завязи въ рыжеватомъ пушкѣ. За садомъ просвѣчивалъ прудъ блѣдно-розовымъ серебромъ въ закатѣ. Лягушки квакали въ немъ охотно.

— Константинъ Сергѣичъ, — сказалъ Колгушинъ, хозяйничавшiй у самовара, — упражняется въ игрѣ въ блошки. Хотя мы съ нимъ играемъ не на деньги, такъ на такъ, онъ не желаетъ, однако, проигрывать и какъ бы сказать, тренируется.

Пануринъ всталъ нѣсколько смущенно и поздоровался.

— Какъ вся-акая игра, — сказалъ онъ, — и игра въ блошки требуетъ практи-ки. Иначе получится нера-венство силъ.

— Играйте, играйте, — отвѣтила Мать. — Дай вамъ Богъ удачи. Дѣло полезное.

// 33

— Вотъ такъ и считаютъ обычно, что разъ занимаешься какими-нибудь книжками, то нельзя ни-ичего другого дѣлать. А я, напримѣръ, мало знаю деревню, мнѣ и верхомъ хо-очется покататься, и въ теннисъ поиграть.

Мать сѣла за самоваръ. Катя осматривалась.

Изъ вѣжливости Пануринъ прекратилъ упражненiя, но видно было, что ему хочется, все же, сразиться. Катѣ скоро прискучили излiянiя Колгушина. Она негромко сказала Константину Сергѣичу:

— Хотите со мной тренироваться?

— Охотно, — отвѣтилъ Пануринъ. — И ве-есьма желалъ бы, чтобы для васъ это обра-атилось въ разгромъ.

— Тамъ посмотримъ, — сказала Катя покойно.

Бой открылся. Пануринъ вступилъ въ дѣло серьезно. Но, видимо, судьба, такъ часто награждающая тѣхъ, кто мало ищетъ ея благъ, была противъ. Катя играла равнодушно, онъ горячился. И былъ разбитъ.

— Въ высшей степени не ве-езетъ, — говорилъ онъ, поправляя вспотѣвшiе волосы. — До по-ослѣдней степени.

— Это, Константинъ Сергѣичъ, происходитъ оттого, да, что вы слишкомъ увлекаетесь, — говорилъ Колгушинъ. — Напримѣръ, у меня есть одинъ служащiй, Машечкинъ, очень нервный человѣкъ. Онъ въ родѣ приказчика. Весьма обидчивый. Однажды онъ проходитъ мимо пруда, а тамъ, да, кухарка купалась. Представьте, она выскакиваетъ, въ чемъ была, и къ нему. А онъ уже въ лѣтахъ. И онъ такъ оскорбился, что прямо ко мнѣ — за расчетомъ. Не могу, говоритъ, выносить такого безобразiя, чтобы на меня, простите, изъ пруда женщина бросалась.

Пануринъ дернулся бровями, и нѣсколько смутился.

— Чѣ-ѣмъ же я похожъ на ва-ашего Машечкина? — плохо что-то пони-маю.

Мать захохотала.

— Вы это къ чему разсказали про кухарку?

Колгушинъ сконфузился. Ему опять показалось, не сморозилъ ли онъ чего-нибудь.

— Нѣтъ, я исключительно потому, что пылкость… Константинъ Сергѣичъ горячится въ игрѣ.

// 34

— Это ужъ вы… — не такъ, чтобы очень удачно, — фыркнула Мать. — Развѣ онъ на вашего Машечкина похожъ?

— Я совсѣмъ не горячiй человѣкъ, — сказалъ Понуринъ. — Вотъ спортомъ сталъ интере-соваться. Но, видимо, я неудачникъ. Je suis fort bête, — пробормоталъ онъ, улыбнувшись.

Чтобы все это кончить, Катя попросила Колгушина показать имъ усадьбу. Онъ охотно ухватился за это.

— Правду говоря, у меня замѣчательнаго ничего въ деревнѣ нѣтъ. Простое русское хозяйство, да. Но возможно, что вамъ, какъ жительницамъ столицъ, небезынтересно будетъ взглянуть. Но безъ всякихъ особенностей. Предупреждаю.

Какъ всегда бываетъ съ прiѣзжими, имъ показываютъ конюшни, телятъ, водятъ мимо ригъ, въ лучшемъ случаѣ хвастаютъ огородами и молочнымъ хозяйствомъ или жнеей, у которой черезъ нѣсколько дней что-нибудь непремѣнно сломается. На прiѣзжихъ брешутъ собаки. Хозяинъ, чтобы демонстрировать вѣжливость, принимаетъ энергическiя мѣры: запуститъ въ какого-нибудь Полкана камнемъ, вытянетъ сучку арапникомъ, при этомъ назоветъ его: арапельникъ. Говорится въ такихъ случаяхъ о кормовыхъ травахъ, о хозяйствѣ какого-нибудь очень богатаго сосѣда, у котораго управляющiй остзеецъ, коровы даютъ ушаты молока, урожай ржи — самъ-двадцать и въ оранжереяхъ ананасы. Если лѣто жаркое, аграрiй жалуется на засуху. Если мокрое, то говоритъ, что плоха уборка.

Приблизительно такъ было и тутъ. Но Катя нѣсколько слукавила. Вызвавъ на прогулку, сама она держалась съ Константиномъ Сергѣичемъ, а Мать впереди шла съ Колгушинымъ. Катя мало видѣла еще людей, и ей было любопытно посмотрѣть человѣка, отчасти ученаго, занятаго возвышенными мыслями. Ей хотѣлось втянуть его въ какой-нибудь серьезный разговоръ. Не безъ робости она спрашивала, какъ онъ жилъ за границей, много ли работаетъ, что, именно, пишетъ. Но онъ отнесся къ разговору о себѣ вяло. Казалось, все это для него пустяки.

— Да, — сказалъ онъ, — пи-шу книжечку одну. О ро-оман-тизмѣ. Тамъ, о нѣ-мецкомъ.

// 35

Возвращаясь, проходили мимо пруда. Уже стемнѣло, и въ водѣ были видны звѣзды. Пануринъ предложилъ Катѣ руку.

— Вотъ это все… прудъ и звѣзды — въ ду-хѣ тѣхъ людей, романтиковъ. — Помолчавъ, онъ прибавилъ: — Они хороши были тѣмъ, что очень вѣ-ѣрили. Но имъ надо было моло-дыми умирать.

Катя мало знала о романтикахъ. Она спросила несмѣло:

— Почему молодыми?

Пануринъ отвѣтилъ:

— Чтобы не знать на-ад-ломленности.

Катя вздохнула. Колгушинъ, шедшiй съ Матерью впереди, остановился.

— Да, — сказалъ онъ, — поэтическiй прудокъ. А я иногда думаю: если бы плотинка была повыше, то хорошо бы тутъ устроить мельницу. Красота красотой, но и отъ денежекъ не слѣдуетъ отказываться.

Мать взяла Катю подъ руку.

— Прямо вы съ Константиномъ Сергѣичемъ — Фаустъ и Маргарита.

Катя слегка засмѣялась.

— Подумаешь, дѣйствительно!

— А мы съ Колгушинымъ — Марта и Мефистофель.

— Мефистофель, — сказалъ Колгушинъ. — Такъ. Это чортъ. Я знаю. Въ «Искрахъ» видѣлъ Шаляпина въ роли этого чорта. Такъ, по-вашему, я на него похожъ? Онъ очень горбоносый былъ представленъ, и черный. Да. А я блондинъ.

Ссылаясь на усталость послѣ дороги, Мать и Катя довольно рано ушли къ себѣ. Панурину подали верховую лошадь; онъ уѣхалъ. Катя почувствовала вдругъ, дѣйствительно, усталость и смутное расположеніе духа. Она лѣниво раздѣвалась, ей не хотѣлось и ложиться, не хотѣлось бодрствовать. Какъ иногда бываетъ, представилось, что совершенно зря онѣ заѣхали къ этому Колгушину; сидѣли бы лучше въ Москвѣ, смотрѣли бы на Курскую дорогу: и можно было бъ съѣздить за городъ, къ знакомымъ фельдшерицамъ на дачу. А здѣсь, навѣрное, тоска.

И не поболтавъ съ Матерью на ночь, какъ нерѣдко дѣлала, Катя легла и затушила свѣчку. Ей какъ-то все не нра-

// 36

вилось въ этой усадьбѣ, и даже въ ночи. Къ ней Катя была явно несправедлива. Небо очень добро свѣтило звѣздами. Пахло липой, ржами. Мягко и очень мелодично тренькалъ перепелъ, — скромный музыкантъ іюньской ночи.

IV

Мать разсуждала такъ: разъ она выѣхала изъ Москвы, разсталась съ Бобкой, забралась въ глушь, — слѣдуетъ во всю пользоваться деревней. Несмотря на свое основательное сложенье, за зиму Мать сильно уставала. Прiѣдались ей роды, безконечные роды, при которыхъ она присутствовала, всѣ эти бабы-кухарки, мѣщанки, горничныя, разъ даже монахиня была, онѣ стонали, плакались, были необыкновенно безтолковы и иногда не знали собственнаго адреса («спросите у мужчины»), многiя искренно считали себя дѣвушками, такъ какъ не были вѣнчаны; въ родовыхъ мукахъ проклинали «злодѣя», но въ положенное время вновь являлись. Это постоянное зрѣлище страданiй, вперемежку съ комическимъ и жалкимъ, очень утомляло, отчасти огрубляло. Мать нерѣдко раздражалась, иногда и прикрикивала.

Тѣмъ прiятнѣе было видѣть теперь людей нерожающихъ, жить среди прекраснаго полевого воздуха, радоваться солнцу. Мать много купалась — дважды въ день, въ томъ самомъ пруду, который Колгушинъ назвалъ «поэтическимъ». Своимъ купаньемъ Мать отчасти искушала Петра Петровича, любителя рубенсовскихъ изобилiй. Но ей помогало то, что какъ разъ начинался покосъ: Петръ Петровичъ долженъ былъ наблюдать въ лугахъ.

Мать раздѣвалась на мосткахъ, за ракитой, и бухалась крѣпкимъ коричневатымъ тѣломъ въ воду. Въ пруду подымалось волненiе; шли концентрические круги, какъ отъ обрушившейся скалы. Вода мягко лопотала у береговъ, и изъ травы плюхались лягушки. Слегка пыхтя, Мать плавала, и плавала хорошо, не колотя ногами. Ей очень помогали тутъ ея размѣры: чуть не съ дѣтства обладала она способностью держаться на водѣ, не двигаясь, какъ поплавокъ

// 37

Отплывъ на середину, она останавливалась, такъ что изъ воды торчала только голова, и начинала заунывно булькать лягушкой. Дѣлала она это очень удачно; навѣрно, немало смущала зеленыхъ квартирантовъ пруда. Правда, въ эти минуты она была похожа на мирное водяное существо, съ оттѣнкомъ элегiи.

— Выплывай, — говорила съ берега Катя, — я тебя покормлю.

И посвистывая, какъ бы подзывая чудовище, Катя бросала въ прудъ листья, пучки травы.

Мать дѣлала безсмысленное лицо (такое, по ея мнѣнiю, должно было быть у бегемота), подплывала и ртомъ старалась поймать пищу. Она фыркала, пыхтѣла. Поднеся что-нибудь лакомое къ ея носу, Катя могла выманить ее и совсѣмъ на берегъ. Мать выходила на четверенькахъ, потомъ лапой хватала предложенное, радостно мычала и отъ восторга ложилась на спину. Роль бегемота окончена.

— Слушай, слушай, — сказала разъ Мать, — если бъ сейчасъ этотъ Машечкинъ проходилъ, выбѣжать бы ему навстрѣчу въ такомъ видѣ… Онъ бы опять съ мѣста ушелъ.

Катя купалась меньше, — у ней отъ воды болѣла голова, и подъ глазами являлись круги. Ея занятiемъ сала здѣсь верховая ѣзда. Колгушина это также ущемляло — въ горячую пору лошадей жаль. Но отказать «барышнѣ» — хотя по худощавости она и не совсѣмъ была въ его вкусѣ — онъ не могъ. Тотъ же Машечкинъ, оригиналъ малаго роста, иногда утверждавшiй, что служилъ раньше начальникомъ станцiи, — съ великой неохотой сѣдлалъ Катѣ лошадь. Онъ бурчалъ про себя нѣчто неодобрительное о людяхъ, которые только и знаютъ, что ѣздятъ верхомъ.

Катѣ это надоѣло. Разъ она даже обошлась съ нимъ внушительно. Машечкинъ, въ видѣ протеста, отказался сѣдлать. Но результатъ получился печальный. Катя спокойно отправилась къ Колгушину.

— Да, — сказалъ онъ, — отказался вамъ сѣдлать? Скажите, пожалуйста! Вотъ народъ. Дѣвушка, — обратился онъ къ босоногой работницѣ, — позови-ка сюда Гаврилу Семеныча.

// 38

Черезъ полчаса Машечкинъ, очень смущенный, явился къ Катѣ.

— Виноватъ, барышня, извините, если обидѣлъ.

Катя сказала, что ничего, но Машечкинъ не уходилъ.

— Петръ Петровичъ приказали, чтобы я документикъ отъ васъ взялъ.

— Какой документикъ?

Оказалось — она должна была письменно его простить. Стараясь быть серьезной, Катя на клочкѣ бумаги написала: «Противъ Гаврiила Семеновича Машечкина ничего не имѣю и прошлое забыла. Екатерина Савилова».

Вечером Колгушинъ спросилъ ее:

— Довольны? Да, извинился? Съ этимъ народомъ иначе нельзя. Надо ихъ, знаете ли, костыликомъ, костыликомъ.

Этотъ разговоръ происходилъ происходилъ на балконѣ, за вечернимъ чаемъ, которымъ распоряжалась Мать. Былъ тутъ и Пануринъ.

— Ра-асписку дали? — переспросилъ онъ. — Это со-олидно. Сейчасъ видно осно-вательную дѣвушку.

— У меня очень строгая Мамаша, — сказала Катя, — вотъ она меня вымуштровала.

— Строгая, — сказалъ Колгушинъ. — Я нахожу, что это иногда полезно бываетъ. Напримѣръ, съ народомъ. Но ваша сестрица, по-моему, даже веселая. Она, говорятъ, замѣчательно подражаетъ лягушкамъ. Во время купанья устраиваетъ игру въ какихъ-то звѣрей. Да, да, да. Вообще мои дачницы очень оживляютъ мѣстность.

Пануринъ покачалъ головой.

— Ваши дачницы очень го-ордыя. Вонъ Катерина Михайловна верхомъ ѣздить, а ко мнѣ ни разу не за-глянула.

Катя немного покраснѣла.

— Вы меня къ себѣ не приглашали.

— Ра-звѣ не приглашалъ? Ну, это, конечно, глупо съ моей стороны.

Въ тотъ же вечеръ, нѣсколько позже, сидя съ Пануринымъ вдвоемъ въ гостиной, на диванѣ у этажерки, Катя сказала:

— Вы въ первый день, какъ мы прiѣхали, въ саду говорили про надломленность. Это что значитъ?

// 39

— Ни-ичего особеннаго. Говорилъ, что есть люди надломленные. А у моло-дости этого нѣтъ.

Онъ внимательно и ласково посмотрѣлъ на Катю.

— Оттого моло-дость и вызываетъ нашу нѣжность.

Катя вдругъ встала и безцѣльно подошла къ этажеркѣ.

— Вы что? — спросилъ Пануринъ.

— Нѣтъ, ничего. Петръ Петровичъ, — громко сказала Катя Колгушину, щелкавшему на счетахъ въ своемъ кабинетикѣ, — вы мнѣ дадите завтра верховую лошадь?

— Съ великимъ удовольствiемъ, — отвѣтилъ Колгушинъ. — Когда вамъ угодно.

Не такое ужъ громадное удовольствiе доставила ему просьба, но отказывать не приходилось. Пануринъ поднялся и зашелъ къ нему въ комнату. Катя тоже вошла.

— Мы вамъ мѣшаемъ, но это ничего, — сказалъ Пануринъ, — вечеромъ человѣкъ не дол-женъ работать.

Колгушинъ улыбался, склоняясь впередъ, и поглаживалъ рукой своей бобрикъ.

— По вечерамъ не долженъ. Совершенно вѣрно. День позанимался, а вечеркомъ отдыхай. Но знаете ли, не успѣваешь за день. И приходится при лампочкѣ.

Въ небольшйо комнатѣ Колгушина стоялъ письменный столъ, на которомъ лежалъ револьверъ, «Русское Слово», и валялось нѣсколько накладныхъ. На стѣнѣ надъ столомъ благодарственная бумага — за содѣйствiе открытiю почтоваго отдѣленiя. Рядомъ медаль отдѣла общества сельскаго хозяйства.

— Сколько на-аградъ, — сказалъ Пануринъ, — вы скоро гене-раломъ будете.

Колгушинъ радостно посмѣивался. Потомъ вынулъ изъ коробочки желтый жетонъ и вдругъ серьезно обратился къ Панурину:

— Это, Константинъ Сергѣичъ, я получилъ за помощь въ постройкѣ мѣстной церкви взамѣнъ сгорѣвшей. Но не знаю, какъ надѣвать, — да, на ленточкѣ или на шею, или же въ петлицу?

Пануринъ основательно разсмотрѣлъ жетонъ, и отвѣтилъ:

// 40

— Въ пе-етлицу, обязательно. Будетъ похоже на орденъ Почетнаго Легiона.

— Скажите! Это, кажется, французскiй орденъ?

— Самый фра-анцузскiй. И самый важный.

Колгушинъ слушалъ съ большимъ вниманiемъ. Этого нельзя было сказать о Катѣ. Она глядѣла въ окно, переходила съ мѣста на мѣсто.

Петра же Петровича вопросъ объ орденахъ немало занималъ. И Константинъ Сергѣичъ долженъ былъ разсказать, что зналъ объ орденахъ прусскихъ и саксонскихъ. Затѣмъ разговоръ сошелъ на любимую тему Колгушина — о за границѣ и Германiи. Онъ съ восторгомъ разспрашивалъ и узнавалъ, какъ тамъ все чисто, удобно и дешево.

Катя усѣлась на подоконникъ. Неожиданно она перекинула ноги наружу, спрыгнула и пошла въ садъ. Колгушинъ обернулся.

— Мы, кажется, барышню заговорили, — сказалъ онъ. — Даже не могла досидѣть.

— Это во-озможно, — отвѣтилъ Пануринъ, — да и мнѣ пора, говоря по правдѣ.

Онъ вынулъ часы, взглянулъ и пошелъ за своимъ кэпи. Пануринъ былъ въ ботфортахъ, онъ прiѣхалъ верхомъ.

Петръ Петровичъ пытался было его удержать, но не очень: у него самого начинали слипаться глаза; завтра же предстояло вставать «часика въ четыре».

Хмурый старикъ подвелъ Панурину коня. Въ кэпи и австрiйской накидкѣ Пануринъ былъ похожъ на какого-то коннаго сержанта. Ублаготворивъ старика монеткой и кивнувъ хозяину, онъ шагомъ объѣхалъ группу елочекъ и тронулъ рысцой вдоль липовой аллеи. Было довольно темно и тепло. Очень сладко пахло липами, все небо въ звѣздахъ бѣжало навстрѣчу. Звѣзды цѣплялись за купы листьевъ.

Пануринъ былъ въ томъ нѣсколько элегическомъ и размягченномъ настроенiи, съ какимъ одинокiй человѣкъ его возраста можетъ ѣхать домой теплой лѣтней ночью. Покачиваясь въ сѣдлѣ, глядя на туманныя и милыя Плеяды, возможно думать о проходящей жизни, неуловленныхъ минутахъ счастiя; чего-то жалѣть и улыбаться на что-то. Возможенъ

// 41

приступъ къ сердцу смутной нѣжности. Такъ чувствовалъ онъ; и его нѣсколько удивило, когда у околицы, за которой начиналось поле, его окликнули; голосъ былъ негромкiй, но онъ сразу узналъ его.

— Вы здѣсь за-ачѣмъ? — спросилъ онъ, останавливая лошадь.

Катя сидѣла на заборѣ, у околицы, слегка съежившись.

— Я просто сижу, мнѣ тамъ стало скучно.

— Да, вотъ ка-акъ. Я, впрочемъ, за-мѣтилъ.

— Жаль, — сказала Катя, — что нѣтъ лошади; я бы поѣхала васъ проводить.

Пануринъ согласился, что жаль.

— Впро-чемъ, — прибавилъ онъ, — мы мо-ожемъ пѣшкомъ пройтись.

Онъ слѣзъ съ лошади и подвелъ ее къ забору. Катя сидѣла неподвижно.

— Это какiя звѣзды? — спросила она, указывая на туманную группу невысоко надъ горизонтомъ.

Пануринъ протеръ пенснэ, моргнулъ глазами и отвѣтилъ: Плеяды.

Потомъ онъ сталъ всматриваться, какъ-будто могъ хорошо ихъ разобрать, и прибавилъ:

— Въ этихъ звѣздахъ есть нѣчто дѣ-ѣвичье. Впрочемъ, женственное вообще ра-азлито въ при-родѣ. Женственны молодыя дерев-ца, первая весенняя зелень, сумерки въ апрѣлѣ.

Онъ досталъ папиросу и закурилъ. Его удивило, что Катя послѣднюю минуту сидѣла съ закрытыми глазами и прiоткрыла ихъ на свѣтъ. Они показались Панурину больше и туманнѣе обычнаго.

— Если провести рукой по ва-ашимъ волосамъ, то навѣрное будетъ потрескиванье.

Катя вздохнула. Онъ чувствовалъ въ темнотѣ, что она все на него смотритъ.

— Нѣтъ, — сказала она. — Не думаю.

Она нагнула голову, взяла его руку и провела по своимъ волосамъ.

— Вотъ видите.

— Вы стра-ашно милая, — невнятно сказалъ Пануринъ.

// 42

— Милая?

Она хотѣла что-то прибавить, но не успѣла: вдругъ онъ обнялъ ея колѣни и сталъ цѣловать. Хотя было очень темно, она закрыла для чего-то глаза руками. Когда черезъ минуту, онъ поцѣловалъ ее въ губы, она дернулась, какъ обожженная. Она могла бы упасть. Но Константинъ Сергѣичъ поддержалъ ее.

V

Хотя домъ Панурина былъ очень великъ — особенно для одинокаго, все же Константинъ Сергѣичъ спалъ не въ спальнѣ, а въ огромнѣйшемъ кабинетѣ, за ширмочкой. Было въ этомъ кабинетѣ все, что угодно: и кожаные диваны, и глобусъ, и ружья, и микроскопъ, и шкафы съ книгами; были книги серьезныя, валялись и уличные журнальчики, даже выкройки модъ. На каминѣ лежалъ ржавый мечъ. Это все скопилось потому, что многiе здѣсь жили до Панурина. Слѣды остались отъ разныхъ хозяевъ, а Константинъ Сергѣичъ, по небрежности, ничего не мѣнялъ

Имѣнiе купилъ его отецъ, крупный земецъ и баринъ, на старости лѣтъ. Какъ отецъ спалъ за ширмочкой и тамъ же умеръ, такъ поступалъ и Константинъ Сергѣичъ.

Онъ проснулся довольно поздно: съ вечера долго не могъ заснуть, лежалъ и въ темнотѣ улыбался самому себѣ.

Всталъ онъ бодрѣе обычнаго, чувствовалъ себя моложе и свѣжѣе. «Неожиданно все вышло, уди-ивительно», бормоталъ онъ, умываясь, — «совершенно неожиданно». И причесывая на проборъ волосы, уже не столь густые, какъ въ юности, онъ улыбнулся. По культурной привычкѣ Константинъ Сергѣичъ всегда тщательно одѣвался, неплохо завязывалъ галстукъ, любилъ духи. Все же выглядѣлъ онъ нѣсколько нескладно.

Въ томъ же повышенномъ настроенiи пилъ онъ утреннiй кофе въ невысокой столовой. Солнце очень ярко заливало цвѣтники, — левкои, бѣлый табакъ, маргаритки, шпалеру розъ. Читая въ газетѣ о засѣданiи Думы, вдругъ увидѣлъ онъ на газетномъ листѣ вчерашнее небо съ бѣгущими навстрѣчу

// 43

звѣздами, лицо Кати, освѣщенное пламенемъ спички, ея глаза. «Чу-десно», — сказалъ онъ себѣ, всталъ, потеръ виски и обошелъ вокругъ стола. Вчерашнее представлялось ему свѣтлой и радостной игрой.

Потомъ онъ нѣсколько себя подобралъ, сѣлъ заниматься и кое-что сдѣлалъ даже. Въ три часа въ залѣ съ куполомъ, куда изъ кабинета была открыта дверь, онъ услышалъ нерѣшительные шаги, и знакомый голосъ спросилъ у прислуги: «занимается?»

Пануринъ всталъ и вышелъ.

— Кон-чилъ заниматься, здравствуйте.

У Кати былъ нѣсколько смущенный видъ.

— Я, кажется, немного рано, — сказала она. — Ничего?

— От-лично, — отвѣтилъ Пануринъ и взялъ ее за обѣ руки. — Очень радъ, что прiѣхали. Пойдемте.

— Я верхомъ… — начала было Катя, но запнулась. И вообще она неясно знала, куда ступить, гдѣ сѣсть. Пануринъ вывелъ ее на балконъ. Внизу росли голубыя сосенки, а вдаль широкiй видъ открывался — на поля, деревню, лѣса на горизонтѣ.

— У меня есть под-зорная труба, — сказалъ Пануринъ. — Если здѣсь поставить, то видно, какъ гость по дорогѣ ѣдетъ, верстъ за пять.

Катя оглядывалась.

— У васъ вообще отличная усадьба. Какой огромный домъ!

— Этому до-ому сто лѣтъ. Если собраться его подремонтировать, будетъ хоть куда.

— Вотъ вы гдѣ живете, — произнесла Катя задумчиво. А это кабинетъ. Тутъ вы занимаетесь?

Пануринъ улыбнулся.

— Я не такъ ужъ много за-анимаюсь, какъ думаютъ.

И онъ сталъ ей разсказывать, слегка дергаясь глазами и не торопясь, какъ онъ росъ, барченкомъ, въ просвѣщенной семьѣ. Учили его всему съ дѣтства, и выходило, что онъ всего понемногу зналъ, и учился порядочно. Гимназiя, университетъ, все какъ-то само собой. Почему именно филологомъ сталъ? Ну, вѣроятно, бòльшая все же склонность.

// 44

А потомъ его оставилъ при университетѣ профессоръ, прiятель отца. И вотъ онъ теперь по части романтизма подвизается. Но не такъ ужъ удачно.

Катя слушала его, опершись на перила и глядя на голубую сосенку. Когда онъ кончилъ, она вдругъ тихо сказала:

— Для меня все-таки, это все неожиданно вышло, вчерашнее… Она замялась.

— Я по-нимаю, — отвѣтилъ Константинъ Сергѣичъ серьезно, — но это ни-ичего. Вѣрнѣе, я долженъ быть смущенъ. Но, говоря по правдѣ, не смущаюсь.

Катя улыбнулась.

— Чего же вамъ смущаться?

— Нѣтъ, правда. По-отому что если хотите знать, вы очень слав-ная дѣвушка. Вотъ въ чемъ дѣло.

— Странно, — сказала Катя, продолжая улыбаться, — мнѣ съ вами… удобно. Точно я васъ давно знаю. А между тѣмъ — совсѣмъ недавно. Даже я перестаю васъ смущаться.

И она подала ему руку. Понуринъ взялъ и очень ласково поцѣловалъ ее.

— Это ничего, что не-ожиданно, — сказалъ онъ. — Мало ли что хорошее бываетъ неожиданно.

— Въ вашей усадьбѣ я первый разъ. А ужъ мнѣ кажется, я много разъ тутъ бывала, все знаю. Все у васъ и должно быть такое.

— Какое?

— Ну… особенное. Не какъ у другихъ.

— Вотъ это ме-ня удивляетъ, отвѣтилъ Пануринъ. — Но прi-ятно. Положительно, выгодно принадлежать къ нашему цеху. Мы, рядо-вые, пользуемся привиле-гiями большихъ людей, давшихъ славу нашему ремеслу. Я утверждаю, что въ Россiи выгодно носить кличку ученаго.

— Вы наговариваете на себя, — сказала Катя. — Къ чему это? Все равно, я вамъ не повѣрю.

Пануринъ засмѣялся.

— Это ужъ какъ угодно.

День установился необыкновенно прекрасный. Къ вечеру облачка стали тоньше, легче и выше. Даль свѣтлѣла голубовато. Зеркально блестѣлъ кусочекъ рѣки внизу, и была

// 45

великая радость въ этомъ тихомъ, но не слѣпящемъ свѣтѣ солнца. Катя положила голову на нагрѣтыя перила, закрыла глаза, и ей казалось, что она тотъ самый грѣющiйся котъ, котораго умѣетъ дѣлать изъ своихъ щекъ Мать.

Пануринъ подставилъ ей лѣтнее кресло, а самъ растянулся въ лонгшезѣ.

— Мы те-еперь съ вами какъ въ са-анаторiи для легочныхъ. Тутъ и легко за-дремать.

Катя обернула голову и повела на него зеленоватымъ, томнымъ, полнымъ отраженнаго свѣта глазомъ.

— Я не задремлю, — сказала она.

Пануринъ смотрѣлъ на нее съ нѣкоей нѣжностью. Ему нравился ея покой, мягкая теплота ея лица, золотистый подъ солнцемъ отливъ кожи.

— По че-ертамъ лица васъ не назовешь, пожалуй, кра-сивой, — сказалъ онъ. — Но я чувствую въ васъ большую простоту и близость къ природѣ нашихъ мѣстъ. Изъ вашихъ глазъ опредѣленно смотрятъ на меня наши по-оля. Если бы у нихъ гла-за были, они бы такъ же смотрѣли.

Катя продолжала глядѣть на него пристально, ничего не отвѣтила, слегка погладила рукою его руку.

— А сама все смо-тритъ, смотритъ!

Катя вздохнула.

— Если непрiятно, я не буду.

Пануринъ отвѣтилъ серьезно:

— Мнѣ, Катерина Михайловна, это не можетъ быть непрiятно.

Она улыбнулась ласково и задумчиво одними глазами. «Это взглядъ влюбленной дѣвушки, несомнѣнно», подумалъ Пануринъ, и легкая гордость прошла въ немъ. Затѣмъ, внезапно сердце его нѣсколько защемило. Онъ тоже вздохнулъ.

Катя поднялась, встала передъ нимъ и взяла за руки.

— Ну, что съ вами? — спросила она тихо, глухо и нѣжно. — Почему измѣнились?

— Ни-ичего, не измѣнился.

Онъ тоже всталъ.

— Пойдемте, лучше, сы-граемъ до чая въ теннисъ. Одинъ сэтъ.

// 46

Катя покорно опустила голову.

— Хорошо, идемъ.

Они прошли черезъ кабинетъ, большую залу, сквозь стеклянный куполъ которой ложились солнечные лучи и блестѣли въ бронзовыхъ часахъ, и черезъ низкую столовую вышли въ садъ.

До тенниса надо было итти цвѣтниками, старой липовой аллеей, и взять направо. Катя шла послушно, но задумчиво, точно предстоящая игра мало ее занимала.

Пануринъ снялъ пиджакъ.

— Да вы не зѣ-ѣвайте, — сказалъ онъ, подавая ей ракетку. — Это вамъ не бло-ошки, я въ прежнiя времена порядочно игралъ.

Площадка была не изъ блестящихъ, но хорошо затѣнена липами. За изгородью сада, черезъ дорогу, виднѣлась церковь, — типичная бѣлая русская церковь александровскихъ временъ. Въ глубинѣ, за кустами, низкое зданiе оранжереи. Пахло липовымъ цвѣтомъ; высоко надъ головой жужжали пчелы.

Бой шелъ съ перемѣннымъ счастiемъ. Пануринъ быстро измѣнился. Опять въ немъ проснулся спортсменъ-неудачникъ. Онъ совсѣмъ хотѣлъ забить Катю, сервировалъ съ трескомъ, и отбивать его мячи было бы трудно, если бы большая ихъ часть не попадала въ сѣтку. Онъ началъ волноваться.

— Это чо-ортъ знаетъ! Я какъ са-апожникъ сталъ играть!

Катя также нѣсколько оживилась, но отдаться цѣликомъ, какъ онъ, не могла. Только это и спасло Константина Сергѣича отъ полнаго разгрома. Сэтъ играли долго, и Катя, наконецъ, положила ракетку: силъ больше не было. Солнце сквозь липы било уже краснѣющимъ огнемъ, и хотя отъ игры становилось жарко, все же чувствовался холодокъ вечера.

— Довольно, — сказала Катя. — Я отмахаю себѣ руки.

Когда вернулись въ домъ, былъ поданъ уже чай на балконѣ, но не тамъ, гдѣ они разговаривали, а на ближайшемъ, выходившемъ въ цвѣтники.

Панурину захотѣлось умыться. Катя побыла одна, потомъ черезъ залу прошла къ нему въ кабинетъ, полный огненнаго заката. За ширмочкой плескался Константинъ Сергѣеичъ.

// 47

— Можно мнѣ руки вымыть? — спросила Катя.

— По-ожалуйста, я уже готовъ.

Когда она вошла за ширму, Константинъ Сергѣеичъ вытиралъ лицо и руки полотенцемъ, потомъ налилъ въ ладонь одеколону. Онъ былъ высокъ и сухощаво-худоватъ. Катѣ удивительнымъ показалось, что она такъ близко къ нему, что онъ при ней перевязываетъ галстукъ и причесывается, но это было ей прiятно: слегка даже захватывало дыханiе.

Не вполнѣ увѣренно она вымыла руки, ополоснула лицо и шею и машинально протянула руку за полотенцемъ, когда Пануринъ полуобнялъ ее сзади и поцѣловалъ подъ затылкомъ. Катя слегка охнула и медленно, отяжелѣвшими руками взяла полотенце и спрятала въ него лицо.

Черезъ нѣсколько минутъ они вышли къ чаю.

Катя сѣла за самоваръ. Отъ ея рукъ пахло одеколономъ Константина Сергѣеича, она какъ-то присмирѣла и не вполнѣ сознавала, что вокругъ.

Черезъ часъ они выѣхали верхомъ въ Щукино. Блѣдно-синiй, съ фiолетовымъ на сѣверѣ, наступалъ вечеръ. Изъ риги вылетѣла летучая мышь и прочертила свой зигзагъ. Пахло полынью. Лошади шли рысью, сильно пылили. Катя молчала. Константинъ Сергѣичъ тоже не особенно былъ разговорчивъ и, лишь отъѣхавъ версты три, закуривъ и пустивши лошадь шагомъ, сталъ философствовать о томъ, что русская природа имѣетъ таинственную и глубокую связь съ лицомъ и душою русской женщины. Тема эта была уже знакома Катѣ.

VI

Безъ Матери съ Бобкой въ Москвѣ произошелъ маленькiй скандалъ. Дѣло было такъ. Послѣ бѣговъ, выигравъ, Бобка со знакомымъ судебнымъ приставомъ Егуновымъ ринулся къ Яру. Сколько времени они тамъ бушевали, неизвѣстно. Но на разсвѣтѣ оказались въ трактирѣ Бабынина на Земляномъ валу. По дорогѣ Егуновъ, человѣкъ угрястый, нерѣдко надѣвавшiй къ форменному сюртуку сѣрые штаны и въ обычное время заспанный, съ вихрами, — тутъ рѣшилъ

// 48

заѣхать домой. Заѣхали и взяли еще денегъ и цѣпь судебнаго пристава. Егуновъ былъ самолюбивъ, да и Бобка зналъ себѣ цѣну; но какъ разъ вышло, что въ трактирѣ Бабынина къ нимъ отнеслись недостаточно почтительно. Егуновъ разсердился, надѣлъ цѣпь и объявилъ, что именемъ закона накладываетъ печати на все вокругъ, вообще всѣхъ арестуетъ и «препровождаетъ». Бобка помогалъ ему; кончилось тѣмъ, что препроводили именно ихъ въ ближайшiй участокъ, гдѣ они провели раннее и позднее утро. Далѣе, Егунова посадили на недѣлю на гауптвахту, а Бобка предсталъ передъ мировымъ и выложилъ двадцать-пять рублей компенсацiи. Денегъ не жалко, но не весело было судиться и признавать свои слабости. Бобка нѣсколько разстроился и рѣшилъ съѣздить къ Матери въ деревню «нравственно встряхнуться», какъ онъ говорилъ.

По его виду Мать быстро замѣтила, что съ нимъ нѣчто произошло. Бобка сначала мялся, но потомъ выболталъ самъ все, сваливая главную вину на Егунова и его цѣпь.

— Воображаю, и ты былъ хорошъ, — сказала Мать. — Такъ перепьются, что скоро Царь-пушку будутъ въ плѣнъ брать.

— Вовсе мы не столько и пили. Ты же знаешь, я очень крѣпокъ на вино. Егуновъ — тотъ слабѣе.

— Оно и видно, какъ крѣпокъ, — бормотала Мать.

Все же она сама мало что имѣла противъ такой исторiи. Во всякомъ случаѣ это безконечно прiятнѣе проступка по женской части. А въ этомъ направленiи Бобка былъ нынѣ безгрѣшенъ — она тоже чувствовала.

Ему дали комнатку рядомъ. Онъ сталъ ходить въ русской рубашкѣ, въ красныхъ сафьяновыхъ туфляхъ — потому что деревня, здѣсь полагается не стѣсняться. Московскую неудачу забылъ быстро и съ Колгушинымъ бращался небрежно, тономъ превосходства. Училъ его, что надо разводить огороды и свекловицу, заниматься дорогими культурами, а не сѣять какую-то глупую рожь: пусть ужъ съ этимъ возятся мужики.

— Нѣкоторые утверждаютъ, — отвѣчалъ Колгушинъ, — что въ нашей мѣстности слѣдуетъ развивать винокуренiе. Да… Но я, знаете ли, предпочитаю простое русское полевое хо-

// 49

зяйство. Сложилъ скирдочки, обмолотилъ и въ Москву на элеваторъ, а денежки въ карманъ. Зерно въ Москву, а денежки въ карманъ.

И онъ отъ радости смѣялся, потиралъ руки.

— Неправда ли — обратился онъ къ Катѣ, — прiятно выйти замужъ за помѣщика. Онъ поѣдетъ осенью въ Москву, и накупитъ женѣ разныхъ подарочковъ. А потомъ свезетъ ее въ Большой театръ, въ оперу, и она будетъ лучше всѣхъ одѣта.

— Ну, батюшка, — сказалъ Бобка, — насъ помѣщикомъ не прельстишь. Намъ подавай чего-нибудь такого возвышеннаго и поэтическаго… а не то, чтобы куровода.

Съ Катей послѣднее время Бобка былъ холодноватъ. Это зависѣло отъ того, что теперь Катя обращала на него еще меньше вниманiя, чѣмъ раньше. Она имѣла видъ разсѣянный и нѣсколько задумчивый. Видѣлъ Бобка и Константина Сергѣича и кое-что понялъ. Ему стало досадно. Отчасти онъ завидовалъ, отчасти какъ бы обижался на Катю.

— Я вообще замужъ не собираюсь, — сказала она.

Бобка заложилъ ногу на ногу и присвистнулъ.

— Разумѣется. Это теперь не принято. Моды такой нѣтъ.

— Скажите, пожалуйста! — сказалъ Колгушинъ. — Значитъ, больше процвѣтаетъ гражданскiй бракъ? Такъ сказать, вокругъ кустика?

— Да-съ, теперь проще смотрятъ.

Бобка слегка наклонился къ Колгушину и сказалъ что-то вполголоса. Колгушинъ осклабился, сталъ потирать руки. Катя спустилась съ ступенекъ террасы и пошла въ вишенникъ.

Былъ четвертый часъ дня, только что прошелъ дождь, и по песку дорожки Катины слѣды влажнѣли. Туча воробьевъ, скворцовъ слетѣла изъ чащи; въ проглянувшемъ солнцѣ серебромъ осыпались брызги. Пахло очаровательнымъ тепломъ и влагой iюльскаго припарка. На западѣ, куда шла Катя, небо совсѣмъ прояснѣло, и края тучъ залились золотистымъ огнемъ. «Глупые они оба», думала Катя, идя и похлестывая себя по ногѣ вѣткой. Она улыбнулась, и вдругъ слезы выступили у нея на глазахъ. «Могла ли я подумать, ну могла ли подумать?» Она подошла къ забору, къ тому мѣсту, откуда

// 50

видно было уже поле, и гдѣ тогда, вечеромъ, онъ ее цѣловалъ. Прислонившись къ забору, она положила голову на руки, вздохнула и закрыла глаза. Никого не было вблизи. «Онъ сказалъ мнѣ: вы страшно милая». Солнце стало ее пригрѣвать; она разомлѣла и съ мучительной сладостью повторяла про себя: «страшно милая». Даже закружилась немного голова. Но черезъ минуту она очнулась. «Это ловко! Такъ вѣдь можно и Константина прозѣвать».

Слова относились къ тому, что сегодня обѣщалъ прiѣхать Константинъ Сергѣичъ къ четыремъ часамъ, и Катя просто выходила его встрѣчать, а днемъ была не въ духѣ оттого, что шелъ дождь, и онъ могъ не прiѣхать.

Теперь же, напротивъ, явилась непоколебимая увѣренность, что прiѣдетъ. Она спустилась въ ложбинку, гдѣ стояли копны Петра Петровича и пахло покосомъ; потомъ поднялась на изволокъ и зашагала мимо ржей, уже золотистыхъ, теперь тоже влажныхъ и парныхъ. Какъ бы тонкiй, свѣтящiйся туманъ стоялъ надъ ними.

Катя не ошиблась. Не прошла она и десяти минутъ, какъ изъ хлѣбовъ показалась Андромеда, вороная полукровная кобыла Панурина. Нынче Константинъ Сергѣичъ ѣхалъ не верхомъ, а въ дрожкахъ. Лошадь шла рѣзво, и высокiе его сапоги, какъ и накидка, были забрызганы грязью.

— Вотъ какъ я угадала, — сказала Катя, блестя улыбкой, когда онъ приблизился. — Вы очень аккуратны.

Пануринъ остановилъ лошадь и не слѣзая поцѣловалъ Катѣ руку.

— Ну какъ жи-ивемъ? спросилъ онъ. — Какъ Богъ грѣхи ми-илуетъ?

— Мнѣ хочется съ вами на дрожкахъ проѣхаться, сказала Катя. — Можно? Только не сразу къ намъ, а сперва немного прокатиться.

— Во-первыхъ, — отвѣтилъ Пануринъ, — грязно, вы забрызгаетесь. А затѣмъ, какъ же вы ся-дете? Вѣдь вы же въ ю-убкѣ?

Но пока онъ недоумѣнно соображалъ, Катя уже устроилась, лицомъ назадъ, прислонившись спиной къ широкой и худой спинѣ Константина Сергѣича.

// 51

— Теперь трогайте. Только не шибко.

Катю потряхивало, и, правда, летѣли иногда комья грязи, но ей все же было уютно, какъ-то удобно за спиной Константина Сергѣича: былъ онъ очень свой, какъ дядя или отецъ, но съ чѣмъ-то еще инымъ, восторженно-жуткимъ.

— Я при-везу домой изъ васъ сбитыя сливки, — сказалъ Пануринъ, поправляя пенснэ передъ въѣздомъ въ усадьбу. — Врядъ ли ваша сестрица, кото-орую вы отчасти справедливо называете Матерью, по-благодаритъ меня за это.

— Ничего, — отвѣтила Катя: — я уже взрослая.

Пануринъ обернулся, увидѣлъ въ вершкѣ отъ себя сѣро-зеленые и сейчасъ робкiе глаза, улыбнулся и сказалъ:

— Если бы мы не въѣзжали въ усадьбу, я поцѣловалъ бы васъ въ лобъ.

Но, дѣйствительно, этого нельзя было дѣлать. Они огибали уже елочки посреди двора, а на галлерейкѣ дома, у самаго подъѣзда, стоялъ Бобка, въ русской рубашкѣ, заложивъ руки въ карманы, въ красныхъ сафьянныхъ туфляхъ.

— Вотъ она, видите ужъ гдѣ, дѣвица, — сказалъ онъ вышедшему изъ дома Колгушину. — А всего часъ назадъ мы съ ней разговаривали.

— Да, — отвѣтилъ Колгушинъ, потирая руки, — быстро обернулись, Катерина Михайловна. Дѣйствительно, очень быстро. И Константинъ Сергѣичъ. Очень прiятно. Тѣмъ болѣе, я только что получилъ извѣстiе: на воскресенье владыка назначилъ освященiе нашей церкви. Нѣсколько поторопился старичокъ, еще рабочая пора не отошла, но что подѣлаешь. Надѣюсь, что вы, Константинъ Сергѣичъ, какъ ближайшiй сосѣдъ, не откажетесь присутствовать на нашемъ торжествѣ.

Пануринъ нескладно слѣзъ съ дрожекъ, отдалъ вожжи работнику.

— Это очень интересно, — сказалъ онъ. — Особенно, какъ бытовая картина.

Какъ обычно, за вечернимъ чаемъ хозяйничала Мать, сидя за самоваромъ. Катя была сдержана и серьезна. Бобка читалъ «Русское Слово». Нѣсколько развалясь, онъ восхищался фельетонами.

// 52

— Бойкое перо, — говорилъ онъ про тамошняго писателя. — очень ловко прохватилъ. Это литература, я понимаю!

Послѣ чаю, когда большая гостиная наполнилась уже красноватымъ сумракомъ, Пануринъ, къ удивленiю присутствовавшихъ подошелъ къ роялю, снялъ съ него кисею и посредственно сыгралъ шопеновскiй полонезъ.

Слушали его Катя и Мат, сидя на диванѣ. Въ серединѣ пьесы Мать вызвали зачѣмъ-то. Пануринъ кончилъ, подошелъ къ Катѣ и сѣлъ рядомъ.

— Отчего вы никогда не говорили, — шопотомъ сказала Катя, тронувъ его холодной рукой, — что играете не роялѣ?

— Значенiя не при-даю, — отвѣтилъ Пануринъ. — Съ дѣтства учили язы-камъ, музыкѣ… — Онъ помолчалъ и потомъ вдругъ прибавилъ: — А въ общемъ изъ меня ни-чего не вышло. Ни въ ка-акой области.

Катя слегка приникла къ нему.

— Опять на себя наговариваете.

— Не ду-маю. Мнѣ бы гораздо больше хотѣлось быть, дѣйствительно, чѣмъ-нибудь. Хотя бы хорошимъ трубачомъ въ оркестрѣ.

Катя улыбнулась.

— Трубачомъ!

Она больше ничего не сказала. Отчасти ее охватывало умиленiе. Константинъ же Сергѣичъ тоже сталъ молчаливъ, какъ будто грустенъ, и довольно скоро уѣхалъ.

Въ этотъ вечеръ, ложась спать, Катя подверглась нѣкоторому допросу Матери. Она держалась и ничего особеннаго не выдала. Но верхнимъ чутьемъ женщины Мать поняла, что дѣло не вполнѣ чисто. Ее это не удивляло, но все же нѣсколько безпокоило. Мать привыкла считать Катю маленькой. Катя же и въ эту ночь, какъ и въ другiя, засыпала плохо. Слишкомъ много новаго и особеннаго пришло въ ея жизнь. Она думала о себѣ, о немъ. Теперь уже знала, что его любитъ, и старалась понять, какъ онъ къ ней относится. Онъ былъ очень ласковъ и нѣженъ, но ни разу не сказалъ больше того, что она милая и славная дѣвушка. Тутъ что-то для нея было неясно.

// 53

VII

Въ день освященiя погода выдалась отличная, прямо какъ по заказу для торжества. Былъ тотъ оффицiально-нарядный лѣтнiй день, когда по очень синему небу плывутъ барашки, въ полѣ тянетъ жаркiй вѣтеръ и расфранченныя бабы идутъ отъ обѣдни.

Народъ явился не только изъ Щукина, но и изъ сосѣднихъ деревень; было немало разноцвѣтныхъ платковъ, шуршащихъ и пахнущихъ деревенскихъ платьевъ; были прiодѣтыя учительницы, на каблучкахъ; много расчесанныхъ и подмасленныхъ мужицкихъ бородъ и проборовъ. Поддевки, пиджаки, «благообразiе». Въ тѣни подъ деревьями сидѣли пѣвчiе изъ Москвы, изъ частнаго хора, въ удивительныхъ кафтанахъ, красно-синихъ. Ростомъ и пестротой наряда они напоминали папскую гвардiю.

Прифрантились и Мать съ Катей — въ бѣленькомъ, всегда идущемъ къ молодымъ лицамъ. Бобка былъ въ желтыхъ туфляхъ и свѣтло-кофейномъ жилетѣ, но, конечно, всѣхъ замѣчательнѣе Колгушинъ; при сюртукѣ бѣлый галстукъ, запахъ персидской сирени на солидную дистанцiю и на лѣвой сторонѣ груди, подъ красной вѣшалочкой — рядъ орденовъ: медаль пятидесятилѣтiя земства, жетонъ за постройку храма, военно-конская перепись, сельское хозяйство, содѣйствiе почтовому отдѣленiю и прочее. Былъ онъ какъ бы оберъ-командантъ торжества.

Это онъ трепеталъ за карету преосвященнаго; онъ его и встрѣчалъ, и первый подошелъ подъ благословенiе.

Служба шла долго. Было много довольно сложныхъ дѣйствiй: мыли алтарь, помазывали новыя иконы, служили передъ занавѣсью, которую потомъ отдернули. Для преосвященнаго устроили возвышенiе, гдѣ онъ, въ епископской митрѣ и парадномъ облаченiи, какъ бы предводилъ дѣйствiями шести священниковъ, нѣсколькихъ дiаконовъ и хора папской гвардiи. Петръ же Петровичъ оперировалъ у кассы, съ блаженнымъ видомъ, слегка потѣя, продавалъ свѣчи и не могъ налюбоваться церковью, которая вся заново была расписана блѣдно-розоватыми и голубыми ико-

// 54

нами, дабы, какъ выражался Петръ Петровичъ, «веселѣе было мужичкамъ молиться». Въ извѣстный моментъ, какъ полагается, онъ сiяя отправлялся по толпѣ съ блюдомъ, гдѣ для внушительности лежали двѣ пятирублевки; за нимъ несли кружки. Мать съ серьезностью дала двугривенный; достала изъ тощаго портманчика монетку и Катя и холодными пальцами положила на тарелку. Какъ разъ за минуту передъ тѣмъ она увидѣла Константина Сергѣича: онъ разсѣянно и неловко вошелъ, тоже въ сюртукѣ и какъ Катѣ показалось, «заграничномъ». Откинулъ прядь волосъ на вискѣ и сталъ глазами искать знакомыхъ. «Не буду смотрѣть, пусть самъ найдетъ», подумала Катя, для которой тотъ уголъ церкви, гдѣ онъ стоялъ, сразу чѣмъ-то зажегся. И она стала всматриваться въ преосвященнаго, который воздѣвалъ въ эту минуту руки вверхъ. Константинъ Сергѣичъ, разумѣется, подошелъ.

Служба протекала гладко и правильно. А тѣмъ временемъ въ усадьбѣ, въ столовой Петра Петровича, шли въ своемъ родѣ величественныя приготовленiя: къ «трапезѣ». На приглашенiяхъ, разосланныхъ заранѣе, было напечатано даже, по ошибкѣ: «тропеза». Накрывали чистыя скатерти; черезъ дворъ изъ кухни носили тарелки съ кусочками осетрины, на которую садились мухи. Откупоривали мадеру для штатскихъ, а для поповъ кагоръ. Пѣвчихъ предполагалось кормить отдѣльно. Ихъ было такъ много, и они оказались столь громадны, что являлось опасенiе: пожалуй, сожрутъ все, что въ усадьбѣ есть, и еще будутъ недовольны.

Церковь отъ дома была шагахъ въ трехстахъ, но все же, по окнчанiи службы, Петръ Петровичъ, клоня голову вбокъ передъ владыкой, предложилъ ѣхать въ каретѣ. Владыка устало вздохнулъ, отказался. Тогда и всѣ пошли пѣшкомъ.

— Ну-съ, батенька, — сказалъ Колгушину Бобка, шагая съ нимъ рядомъ, — владыка-то вашъ оказался такъ себѣ, съ перчикомъ.

— Я, — отвѣтилъ Колгушинъ, — этого не могу понять. Да. Что, собственно, значитъ, что преосвященный можетъ быть съ перчикомъ? Или же безъ перчика?

— Отъ архiерея, — сказалъ Бобка небрежно, — должно пах-

// 55

нуть сладостью и этакимъ затхлымъ, тепленькимъ. А этотъ простоватъ. И голосъ не такой. Нѣтъ, онъ скорѣй на монаха аөонскаго смахиваетъ.

Бобка былъ отчасти правъ. Преосвященный, полусѣдой, но не старый, казался недостаточно пышнымъ для своего сана; въ обращенiи былъ сдержанъ, покоенъ и выглядѣлъ нѣсколько утомленно.

За столомъ ему отвели первое мѣсто; вокругъ въ смущенiи мялись священники. Владыка привычно, усталой манерой, сотворилъ молитву, привычно сѣлъ, какъ дѣлалъ это уже десятки разъ, и традицiонно поздравилъ Петра Петровича съ открытiемъ храма. Петръ Петровичъ, лоснясь и блестя отъ волненiя, провозгласилъ тостъ за владыку. Владыка равнодушно поблагодарилъ и поклонился всѣмъ, кто его привѣтствовалъ.

Противъ архiерея Колгушинъ посадилъ Константина Сергѣича, какъ самаго, по его мнѣнiю, образованнаго человѣка изъ присутствовавшихъ. Съ нимъ сидѣла Катя, а Мать и Бобка были не такъ близко, въ сторонѣ. Бобка остался этимъ недоволенъ. «Напрасно онъ думаетъ», сказалъ онъ Матери, «что я съ архiереемъ не могу разговаривать. Я, можетъ, еще почище господина Панурина изъясняюсь. Онъ, вонъ, заикается». — «Молчи, молчи, Бобка» зашептала на него Мать: «сиди ужъ смирно, да на мадеру не очень налегай, а то, вѣдь, знаешь, какъ иногда бываетъ».

— «Что жъ что бываетъ, что мнѣ мадера-то?» нарочно громко отвѣтилъ Бобка. «Я этой самой мадеры бочку могу выпить».

И онъ демонстративно налилъ себѣ порядочную рюмку. «Подумаешь, я мадеры испугался!» Мать дернула его за фалду, и въ сердцѣ у нея похолодѣло.

Между тѣмъ, Константинъ Сергѣичъ отчасти завязалъ разговоръ съ преосвященнымъ. Разговоръ этотъ начался съ того, что Константинъ Сергѣичъ, нѣсколько сбиваясь и путаясь, спросилъ владыку, какъ относится церковь къ попыткамъ нѣкоторыхъ свѣтскихъ писателей по-новому понять христiанство.

Владыка смотрѣлъ на него холодноватымъ, безразличнымъ взоромъ. Казалось, и объ этомъ онъ говорилъ тысячу разъ, и это тоже неинтересно.

// 56

— Въ вопросы богословiя, — отвѣтилъ онъ, — свѣтскiе писатели, за рѣдчайшими исключенiями, вносятъ путаницу и сумбуръ. Я слышалъ объ этихъ модныхъ мечтанiяхъ. Но за обилiемъ дѣлъ не удосужился прочесть. Впрочемъ, — прибавилъ онъ, — въ молодость мою, въ бытность въ Академiи, я много читалъ покойнаго Владимiра Соловьева. Приходилось даже съ нимъ встрѣчаться. Это былъ великiй умъ, избранный сосудъ.

Бобка успѣлъ уже выпить нѣсколько рюмокъ мадеры и, держа пятую за ножку, на столѣ, откинувшись нѣсколько на стулѣ, тяжелымъ взоромъ глядѣлъ на владыку.

— Это вы совершенно вѣрно изволили замѣтить, ваше превосходительство, — вдругъ сказалъ онъ громко, обращаясь къ архiерею, — что разные тамъ свѣтскiе любители наукъ и искусствъ чрезмѣрно зазнаются. Это совершенно правильно, Константинъ Сергѣичъ Пануринъ! — прибавилъ онъ, дерзко поглядѣлъ на Константина Сергѣича и затѣмъ выпилъ.

Мать похолодѣла и быстро зашептала ему на ухо. Владыка съ удивленiемъ взглянулъ на Бобку и сталъ разсказывать Панурину про Соловьева. Петръ Петровичъ тоже замялся, но вывозило то, что преосвященный разсказалъ довольно длинную исторiю изъ своей студенческой жизни, гдѣ игралъ роль и Соловьевъ. Петръ Петровичъ слушалъ его, склонивъ голову на бокъ, и по временамъ повторялъ вполголоса: — «Да, Соловьевъ, да». При этомъ думалъ, что это тотъ самый, что написалъ романъ «Вольтерьянецъ». Нѣкогда въ иллюстрированномъ журналѣ Петръ Перовичъ читалъ даже этотъ романъ, и ему прiятно было слушать о писателѣ, котораго онъ зналъ.

Много помогло Матери то, что преосвященный не былъ расположенъ разсиживаться. Онъ ничего не пилъ, ѣлъ мало: въ прошломъ у него была воздержанная, правильная жизнь. Онъ отбылъ тяготу обѣда, сколько нужно, и затѣмъ высказался, что ему пора въ путь.

У Бобки оставалось еще порядочно недопитой мадеры, но онъ рѣшилъ, что все равно не упуститъ своего, и попрощался съ архiереемъ очень прилично, даже почтительно:

// 57

подошелъ подъ благословенiе, поцѣловалъ руку. Цѣловали ее и священники, и Петръ Петровичъ.

Между тѣмъ, подали уже карету, и у галлерейки Петра Петровича толклись любопытные. Мать съ Бобкой стояли у окна. Мать держала его подъ руку, прятала по временамъ возбужденное, хохочущее лицо за его спиной и дѣлала кота: она была очень рада, что все кончилось болѣе или менѣе сносно; и съ тѣмъ чувствомъ, какъ дѣти доѣдаютъ оставшiеся отъ гостей конфеты, она не хуже Бобки хлопнула двѣ рюмки мадеры. Бобка же кланялся уѣзжавшему архiерею и когда карета обогнула куртину елокъ, даже помахалъ ему вслѣдъ платкомъ.

Мать хохотала за его спиной.

— Ну, проводилъ друга? Когда-то еще увидитесь! Бобка, Бобка, ты бы поплакалъ!

— Онъ мнѣ, положимъ, не другъ, — сказалъ Бобка внушительно. — Но что же, онъ почтенный пастырь. Я могу оказать ему вниманiе.

— А я думала, непремѣнно выйдетъ скандалъ, — говорила Мать, отирая слезы смѣха. — Превосходительствомъ назвалъ! — Она опять фыркнула.

— Это просто маленькая ошибка. Но онъ совершенно правильно сказалъ объ этихъ господахъ, въ родѣ мистера Панурина. Посмотри, преосвященный уѣхалъ, а ужъ онъ навѣрно гдѣ-нибудь Катерину развиваетъ, обучаетъ нѣжнымъ чувствамъ.

Нельзя сказать, чтобы Бобка былъ совсѣмъ неправъ. Константинъ Сергѣичъ Катю не развивалъ и нѣжнымъ чувствамъ не обучалъ, но, правда, когда гости разъѣхались, они вышли въ садъ и по Катиному предложенiю пошли къ пруду. Этотъ самый прудъ, гдѣ Мать купалась, теперь зацвѣталъ мелкой зеленью, и вода его, чувствовалось, была очень тепла. Катя сѣла на скамеечку. Видимо, она сдерживалась. Константинъ Сергѣичъ имѣлъ видъ разсѣянный. Ему было нѣсколько жарко въ сюртукѣ; подъ конецъ тоже утомила церемонiя.

— Мы съ Мамашей, — сказала Катя, — здѣсь уже цѣлый мѣсяцъ. Скоро надо и уѣзжать. Смотрю на этотъ прудъ,

// 58

онъ мнѣ кажется другой, чѣмъ когда сюда прiѣхали. И вся эта усадьба другая, да и весь свѣтъ.

— Это бываетъ, — сказалъ Пануринъ невесело.

Катя нѣсколько помолчала.

— Я два дня думаю объ одной вещи, — сказала она, — но не рѣшаюсь вамъ сказать.

Константинъ Сергѣичъ опустилъ голову.

— Го-оворите. Почему же не рѣ-ѣшаетесь?

Нѣсколько поблѣднѣвъ, Катя сказала:

— Вы все-таки очень странный человѣкъ. Я васъ не вполнѣ понимаю. Можетъ-быть, потому, что я простая дѣвушка. Но главное… вы, по-моему, меня совсѣмъ не любите. Такъ, между прочимъ. Славная дѣвушка, милая дѣвушка.

Константинъ Сергѣичъ сбоку поглядѣлъ на нее внимательнымъ, серьезнымъ взоромъ. Отвѣтилъ онъ не сразу.

— Дорогая, — сказалъ онъ медленно, — вотъ въ васъ уже женщина про-снулась. Вы тоже въ моихъ глазахъ очень измѣнились.

— Мнѣ сегодня очень плохо, — прошептала Катя. Пануринъ спросилъ тихо, съ нѣкоторой грустью:

— Почему у васъ такiя мысли? Было бы не-евѣрно ска-зать, что вы мнѣ не нравитесь. Напротивъ. Можетъ-быть, я немного даже влюбленъ.

Катя молчала.

— Но вамъ не этого надо, — прибавилъ онъ ласково, чуть усмѣхнувшись. — Вамъ надо, чтобы я прыгнулъ въ ва-асъ, какъ въ этотъ пру-удъ, и съ головой бы. Только бы пузырьки со дна пускать.

— Я на васъ правъ никакихъ не имѣю. И не смѣю имѣть.

— Нѣтъ, дѣло не въ пра-авахъ…

Пануринъ сидѣлъ задумавшись. Снова, какъ тогда на балконѣ, въ его имѣнiи, предвечернее небо было особенно прозрачно, высоко и тонко. Медленно блестѣлъ прудъ; иногда поплескивала въ немъ рыба. Тихое золото разливалось вокругъ, золото было въ далекомъ жнивьѣ за прудомъ, въ крестцахъ ржи, въ самомъ свѣтломъ героѣ сегодняшнего дня — спускающемся солнцѣ.

— Я могу любить васъ въ томъ смыслѣ, — сказалъ, нако-

// 59

нецъ, Пануринъ, — въ ка-акомъ люблю этотъ свѣтъ, со-олнце, кра-соту русской природы. Можетъ быть, я, дѣйствительно, странный человѣкъ, но всегда та-кимъ былъ. Для меня тѣ, кто мнѣ нра-вился, всегда были искрами пре-екраснаго, жен-ственнаго, что разлито въ мiрѣ. Женщина же, какъ и вы, хо-очетъ безраздѣльнаго го-осподства. Этого во мнѣ, дѣйствительно, нѣтъ.

Помолчавъ, Пануринъ прибавилъ:

— У меня были связи. Но женатъ я не былъ. Теперь я одинъ, какъ видите.

Катя сидѣла, закрывая лицо руками. Потомъ вдругъ она выпрямилась, медленно обвила руками шею Панурина, приблизила къ его лицу сѣро-зеленые глаза, въ которыхъ было теперь безумiе, и зашептала:

— Все равно. Я тебя люблю.

Изъ сада, все ближе, стали раздаваться голоса: это Бобка велъ подъ руку Петра Петровича и ораторствовалъ насчетъ архiерея.

VIII

Срокъ отпуска у Матери кончился, и, несомнѣнно, пора было уѣзжать, но наступили жары — тѣ iюльскiя жары, что дѣлаютъ наше лѣто хоть на что-нибудь похожимъ. Матери не хотѣлось трогаться въ такое время, да и Катя, хоть была сумрачна, все же очевидно не сочувствовала. Мать многое теперь понимала, и хотѣла даже такъ устроить, чтобы Катя осталась одна на нѣкоторое время у Колгушина. Но все вышло по-иному.

Почему-то Константину Сергѣичу понадобились въ Москвѣ книги, которыя проѣздомъ онъ оставилъ у дядюшки, московскаго старика. Константинъ Сергѣичъ обмолвился объ этомъ у Колгушина. Катя тотчасъ рѣшила, что именно она ихъ привезетъ: съѣздитъ въ Москву съ Матерью, оставитъ ее и возвратится съ книгами. Ей страшно нравилось, что она будетъ въ городѣ по его дѣламъ; что поѣздка съ нимъ связана, да еще она сюда вернется.

Петръ Петровичъ провожалъ ихъ съ огорченiемъ.

// 60

Правда, Катя часто брала у него верховую лошадь, и роскошь природы Матери такъ и осталась «не для него»; но во всякомъ случаѣ онѣ вносили въ его домъ нѣкое оживленiе, не дразнили его, не срѣзали; для нетребовательнаго Колгушина и это было немало.

— Что жъ, — сказала Мать, садясь въ телѣжку и подавая ему руку, — будете въ Москвѣ, заходите къ намъ.

Колгушинъ кланялся, блестѣлъ лицомъ и проводилъ рукой по бобрику.

— Да, — говорилъ онъ, — очень благодаренъ, съ великимъ удовольствiемъ. Да. Съ величайшимъ. А Катерину Михайловну надѣюсь еще у себя видѣть. Непремѣнно.

Въ той же телѣжкѣ, по тѣмъ же полямъ, что и полтора мѣсяца назадъ, Мать съ Катей катили къ той же станцiи, въ ту же самую Москву.

Для Матери разница была лишь въ томъ, что теперь убирали хлѣба, было гораздо жарче и пыльнѣе; Катѣ же казалось время, когда онѣ жили съ Матерью въ меблированныхъ комнатахъ у Курскаго вокзала, чѣмъ-то легендарно-далекимъ и неяснымъ. Да есть ли, правда, эта самая Москва? Можетъ все, что съ ней было до поѣздки — дѣтскiй сонъ, милая, безцвѣтная фантасмагорiя?

Однако Москва стояла на своемъ мѣстѣ; приближался вечеръ, когда онѣ подъѣзжали. Москва завѣсилась струистымъ, раскаленнымъ, тонко-пыльнымъ пологомъ — издалека сiялъ въ немъ золотой куполъ Спасителя, расплавленная глава Ивана Великаго.

Поѣздъ пролеталъ вдоль подмосковныхъ огородовъ; пронеслась направо рощица на возвышенiи — кладбище; проскочили одинъ, два туннеля — и уже безконечные вагоны «Москвы-Рогожской», сталелитейный заводъ, монастырь Андронiя, зеленые откосы Яузы: поѣздъ замедляетъ ходъ по высокой насыпи — кто этого въ Москвѣ не знаетъ, и откуда лучше раскрывается Москва цѣликомъ — въ фабрикахъ, садахъ и храмахъ? Кто не ѣздилъ тутъ въ Крымъ, или въ деревню, или поздно вечеромъ не возвращался изъ Царицына, изъ поэтическихъ нѣкогда парковъ, отъ прудовъ, развалинъ дворца?

// 61

На томъ же мѣстѣ оказались и меблированныя комнаты, только въ нихъ теперь было пустѣе, чѣмъ въ сезонъ, и жарче. Швейцаръ Илья, маленькiй, любезный человѣкъ съ опухшимъ отъ выпивки лицомъ, встрѣтилъ ихъ обычно-дружественно и потащилъ наверхъ чемоданы.

Войдя въ свою комнату, Катя отворила окно и взглянула на тѣ пути Курской дороги, по которымъ онѣ только что проѣхали, и которые — казалось ей весной — ведутъ въ далекую и неизвѣстную страну. Теперь они вели въ опредѣленное мѣсто; на географической картѣ оно приняло золотой ореолъ, заставляющiй замирать сердце.

— Разбери-ка вещи, дѣвушка, — сказала Мать, снимая шляпу. — А я пойду по телефону говорить.

Это значило, что начинается ежедневная человѣческая жизнь съ мелочами, бѣготней, службой. Катя покорно улыбнулась, стала развязывать чемоданъ. Теперь за всей этой обыденщиной стояло великое солнце и теплымъ лучомъ, золотомъ наливало каждый ея шагъ. Она продѣлывала все, что полагается человѣку, вернувшемуся въ квартиру изъ отсутствiя, и даже мало въ чемъ ошибалась но была въ тѣхъ же снахъ, какъ все это послѣднее время.

Такъ она и легла въ этотъ вечеръ, такъ и встала на утро, и ходила къ дантисткѣ, къ «Работнику» по порученiю Колгушина: тамъ бродили обвѣтренные помѣщики, а Катя неловко сунула испорченную часть жнеи. Около трехъ дней, въ великую жару, она зашла въ молочную. Молоко ей дали холодное. Она выпила залпомъ, и ей даже понравилось, что такъ освѣжаетъ. Потомъ она вскочила въ трамвай и на задней площадкѣ подъ боковымъ горячимъ солнцемъ покатила по кольцу Садовыхъ. Она ѣхала къ Ивану Лукичу Арефьеву, дядѣ Константина Сергѣича и домовладѣльцу.

Иванъ Лукичъ жилъ на Плющихѣ, во флигелѣ при особнячкѣ; къ нему надо было проходить по мосткамъ черезъ дворъ, хотя и мощеный, но съ травкой между камнями. За флигелемъ былъ садъ.

Иванъ Лукичъ отворилъ ей самъ, не снимая предохранительной цѣпочки. Увидѣвъ барышню, пустилъ охотно.

// 62

Былъ онъ небольшого роста, довольно аккуратный старичокъ въ люстриновомъ пиджакѣ. Много лѣтъ избирался въ Городскую Думу умѣренными либералами и вотировалъ кредиты на мостовыя. Это былъ его любимый пунктъ. Какъ горячiй москвичъ и патрiотъ, особенно страдалъ онъ за мостовыя. Разъ ему удалось произнести объ этомъ рѣчь, сорвавшую аплодисментъ. Затѣмъ дважды онъ выступалъ въ почтенной газетѣ со статьями: «Еще къ вопросу о поливкѣ улицъ» и «О сравнительныхъ качествахъ булыжной мостовой и гранитной брусчатки по даннымъ центральнаго бюро изслѣдованiя шоссейнаго дѣла въ Германiи». Тутъ онъ горой стоялъ за гранитъ.

Иванъ Лукичъ вѣжливо попросилъ Катю въ кабинетъ, гдѣ были книги, висѣлъ портретъ Михайловскаго и стоялъ маленькiй акварiумъ съ рыбками. Прочитавъ письмо, Иванъ Лукичъ сказалъ:

— Костины книги, барышня, у меня въ полномъ порядкѣ, и сiю минуту я ихъ выдамъ вамъ.

Онъ снялъ съ полки пакетъ, завязанный веревочкой, и подалъ Катѣ.

— А вы его сосѣдка будете? — спросилъ онъ.

— Катя объяснила.

— Такъ-съ. Надо сказать, что Костю я знаю съ дѣтства. Отецъ его былъ ученѣйшiй человѣкъ, Костя тоже образованный, но нѣсколько, какъ бы сказать… мечтательнаго направленiя. Знаете, какъ вообще современные люди. Мы-съ, — сказалъ онъ тверже, выросли на иной закваскѣ. Я и самъ, если угодно знать, положительнаго образа мыслей.

Иванъ Лукичъ былъ очень любезенъ съ Катей. Онъ всучилъ ей даже чашку чаю съ печеньемъ, разспрашивалъ, какiе теперь на курсахъ лучшiе профессора, и вышелъ проводить до воротъ. Но по дорогѣ вдругъ энергически абордировалъ человѣка, вышедшаго изъ какой-то калитки.

— Нѣтъ, нѣтъ, — закричалъ онъ довольно высокимъ голосомъ, — я покорнѣйше прошу, разъ навсегда, не пользоваться проходнымъ дворомъ черезъ мои владѣнья? Покорнѣйше прошу!

// 63

Человѣкъ обратилъ на него мало вниманiя и удалился. Иванъ Лукичъ былъ обиженъ.

— Вотъ у насъ все такъ! И что за некультурность, удивляешься просто.

И уже стоя въ воротахъ, прощаясь съ Катей, онъ все разсказывалъ, что, къ сожалѣнiю, Москвѣ далеко до столицъ Запада. Не говоря о мостовыхъ, отношенiе высоты домовъ къ ширинѣ улицъ въ Москвѣ приближаетъ ее къ уѣздному городу. Катѣ было это неинтересно. Она ушла, а если бы постояла еще, Иванъ Лукичъ могъ бы ей разсказать, какъ иногда въ свободныя утра ѣздитъ смотрѣть на постройку новыхъ вокзаловъ, почтамта, осматриваетъ даже частные строящiеся дома — и все изъ чистаго безцѣльнаго интереса: радуясь росту своего города.

Но трудно было бы втолковать влюбленной слушательницѣ высшихъ курсовъ въ двадцать два года что-либо о поливкѣ улицъ, или устройствѣ скверовъ!

Катю занимало теперь то, — когда можно будетъ вернуться въ Щукино. Ее огорчала дантистка, никакъ не отпускавшая раньше недѣли.

Извѣстно, что зубные врачи народъ медлительный и упорный; это ставятъ они себѣ въ заслугу, считая признакомъ добросовѣстности. Дама, обрабатывавшая Катины зубы, была полнокровна, серьезна, скромна, въ духѣ интеллигентки стараго типа; она ни на iоту не отступала отъ своихъ медицинскихъ идей. Угрожала разными словами, въ родѣ путрефикацiя пульпы, и подавляла Катину волю своей основательностью.

Такъ прошло дней семь. Дама полировала уже пломбы, и Катя считала, что послѣзавтра, съ книгами Константина Сергѣича, она будетъ въ Щукинѣ.

Солнце садилось. Красными квадратами пятнало оно стѣну дантистской комнаты. Было жарко, хотя и прiоткрыто окно. Катя, сидя въ креслѣ, подъ заботливыми руками г-жи Щаповой, вдругъ почувствовала большую усталость, какъ бы головокруженiе. Руки, ноги стали довольно тяжелы. Кончивъ послѣднiя свои манипуляцiи, г-жа Щапова заглянула Катѣ въ глаза, нѣсколько угасшiе, помутнѣвшiе, и приложила руку ей ко лбу.

// 64

— Голубчикъ, — сказала она мягкимъ и низкимъ голосомъ, — у васъ жарокъ. Смѣряйте себѣ температуру.

Уже спускаясь съ лѣстницы, Катя почувствовала, что въ ней что-то сидитъ. Оттого и туманъ въ головѣ, и зябкость, и тяжелое тѣло. Она плелась по душной улицѣ, гдѣ блѣднѣлъ уже газъ въ фонаряхъ. «Захварываю», подумала она; «все равно, послѣзавтра уѣду». Тутъ внезапно ей стало такъ скучно, тоскливо, что захотѣлось сѣсть на тротуарѣ. Она добрела все же до трамвая и въ лиловыхъ московскихъ сумеркахъ летѣла въ немъ ей навстрѣчу неслись другiе вагоны, роняя зеленыя искры, краснѣя огнями фонарей. Она сидѣла у окошка, положивъ голову на руку, полувысунувшись изъ вагона. Красныя и зеленыя нити, шумъ, быстрота, — все это отлично входило въ ея мозгъ; казалось, такъ и должно быть. Сутолока Сухаревой башни, Красныя ворота въ кровавомъ закатномъ отблескѣ, толпа на платформахъ, непрерывные звонки трамваевъ, разлетающихся отсюда вѣеромъ, — все такъ и надо. И лишь слѣзать у себя не хотѣлось. Все же она слѣзла и добрела въ номеръ.

Въ номерѣ было полутемно и пусто. Мать сегодня дежурила, и нельзя было ждать, чтобы она вернулась ночью. Въ окно видны были золотые огни Курской дороги; золотистыя пятна трепетали на стѣнахъ, и доносились свистки, пыхтѣнiе, иногда грохотъ. Катя подошла къ окну — оно было отворено, опустилась на подоконникъ и вдругъ очень горько заплакала. Ей съ необычайной ясностью вспомнился послѣднiй разговоръ съ Константиномъ Сергѣичемъ, въ день освященiя церкви. «Не любитъ!» застонала она стономъ очень многихъ горячихъ сердецъ. «Боже мой, Боже мой!». И она все плакала, смотрѣла на желѣзные пути, отливавшiе сiяющими отблесками. Ей показалось, что никогда не попадетъ она по нимъ больше туда, куда зоветъ сердце.

Потомъ она устала плакать, подошла къ постели Матери, — не хотѣлось устраиваться на диванчикѣ — зажгла свѣчу и стала раздѣваться. Быстро сняла она свою нехитрую амуницiю, недлинные чулки, бросила ихъ на спинку кровати, хотѣла было распустить волосы, да очень болѣла голова. Взяла книжечку «Универсальной библiотеки»; но тоже не-

// 64

возможно было читать. Она закрылась, закуталась осеннимъ пальто и потушила свѣчку.

Утромъ Катя уже не встала. Мать, вернувшись, очень безпокоилась, и безпокойство ея усилилось, когда термометръ показалъ очень много. Она все же приняла это за инфлуэнцу. Лишь черезъ три дня докторъ, ея сослуживецъ по больницѣ, установилъ твердо, что это брюшной тифъ. Плохо отозвалось Катѣ холодное молоко, что пила она въ жару.

IХ

Форма тифа оказалась тяжелая. Десять дней Катя не приходила въ сознанiе; десять дней Мать, забросившая свою больницу, отбивала ее у смерти. Все-таки отбила.

То, что раньше называлось Катя, обратилось въ маленькое, тихое и покорное существо, иногда стонущее, иногда бредящее. Такъ какъ ее обрили, то нелегко было даже ее узнать.

Мать устроила ее въ частной лѣчебницѣ, у своей подруги, которая съ двумя товарками содержала эту лѣчебницу. По лѣтнему времени никого не было, и Катя лежала одна въ комнатѣ, очень высоко, въ шестомъ этажѣ дома у Красныхъ воротъ. Въ комнатѣ ея было очень чисто, тихо и свѣтло, какъ бываетъ въ хорошихъ учрежденiяхъ. Видна была изъ окна Садовая, вся въ зелени; вдалекѣ — Сухарева башня, и еще далѣе синѣли лѣса Сокольниковъ. Когда солнце садилось, то надъ Сухаревой башней вились стаи голубей; отблескивали золотисто-мѣднымъ проволоки телеграфа, висѣвшiя легкими холстами. Знойно-пыленъ былъ воздухъ; мгла завѣшивала дали то опаловымъ, то красновато-фiолетовымъ. Звенѣли трамваи. Тяжело грохотала ломовыми, обозами Москва.

Катя очень плохо разбиралась въ этомъ. Такъ упоренъ былъ недугъ, такъ колебалась ея жизнь то внизъ, то вверхъ, что хотя сознанiе и вернулось, она была чрезмѣрно слаба. Это длилось такъ долго, что уже начали безпокоиться.

Но наступило, наконецъ, и время, когда ей стало лучше. Палъ жаръ, она стала покойнѣе, прояснился взглядъ. Она

// 66

могла уже разговаривать, даже немного читать; стоялъ сентябрь. Медленно, точно вновь рождаясь, начала она вспоминать, что съ ней было до болѣзни. Чѣмъ больше вспоминала, тѣмъ дѣлалась тише.

— Илья, — сказала она разъ сестрѣ. — Ну-ка, поди сюда.

Мать подошла. Катя внимательно вертѣла въ рукахъ бумажку отъ конфеты, складывала ее такъ и этакъ. Она очень серьезно, негромко, какъ бы опасаясь, что смутится, сказала:

— Что отъ Панурина не было мнѣ письма?

— Этотъ Пануринъ, — отвѣтила Мать, — и не знаетъ даже, гдѣ ты. Да брось ты про него думать. Была охота! Тебѣ выздоравливать надо.

Катѣ даже понравилось, что она сыграла дуру: правда, откуда могъ знать Константинъ Сергѣичъ, что она больна, въ лѣчебницѣ? А ей все же казалось, что знаетъ! Она вспомнила и про книги, и воспользовалась книгами, чтобы самой написать. Сдѣлала она это очень внушительно, такъ что Мать не могла ни сказать ничего, ни протестовать.

На ея письмо не было отвѣта. Она написала другое — то же самое. Отправила третье, но уже Колгушину. Тутъ отвѣтъ пришелъ, и очень скоро. На обратной сторонѣ конверта, посрединѣ, была круглая синяя печать-штемпель: «Экономiя Щукино, П. П. Колгушина». Строчкой ниже, по-французски: P. P. Kolgouschin». Ровнымъ конторскимъ почеркомъ Петръ Петровичъ выражалъ горячее соболѣзнованiе. О Константинѣ Сергѣичѣ сообщалъ съ точностью: мѣсяцъ назадъ онъ выѣхалъ за границу.

Ночью этого дня Катя много плакала. Проснулась и Мать, спавшая все еще въ этой комнатѣ. Она встала съ постели, какъ была — въ одной рубашкѣ, подошла къ Катѣ, привалилась къ ней своимъ мощнымъ тѣломъ, поцѣловала и заплакала. Плакала она обильно, какъ сама была обильная, горячими слезами.

— Катюшка! — бормотала она. — Катюшка!

Задыхаясь отъ рыданья, всхлипывая, Мать шептала:

— Развѣ ты можешь отъ меня скрыть? Я давно вижу. Все сердце изболѣлось.

Поздней осенью Катя оправилась настолько, что могла ходить, но съ палочкой, — болѣли ноги. Это было одно изъ осложненiй тифа, и называлось довольно хитро, въ родѣ — плюралистическiй полиневритъ, т.-е. болѣзнь многихъ нервовъ. На головѣ она носила чепчикъ, подъ которымъ отрастали колечки новыхъ волосъ.

Ея внешняя жизнь такъ же шла, какъ и раньше, въ то далекое — казалось теперь — время, когда она не знала еще Константина Сергѣича. Такъ же Мать работала въ больницѣ, такъ же ходилъ къ нимъ Бобка, иногда бывалъ веселъ и любезенъ, иногда придирался, ревновалъ Мать настолько, что не позволялъ проѣзжать по улицѣ, гдѣ жилъ таинтвенный «жидъ» — зубной врачъ, съ которымъ Мать когда-то, въ годы легкомысленной юности, производила нѣкiе маневры. Маневры были совсѣмъ скромные, но Бобку точило, что вдругъ Мать «состояла» въ чемъ-то съ «жидомъ». Проходя мимо квартиры «жида», Мать иной разъ улыбалась. Въ душѣ она была довольна, что таковъ онъ: по крайней мѣрѣ, мужчина, а не размазня. Она многое знала о Константинѣ Сергѣичѣ отъ Кати. Онъ рѣшительно былъ не въ ея вкусѣ. «Только все одинъ разговоръ и ничего существеннаго», опредѣляла она. «Мучаютъ они дѣвушекъ, а какой толкъ?»

Катя попрежнему ходила на курсы. Слушала профессоровъ и бородатыхъ, и краснорѣчивыхъ, и читавшихъ о Екатеринѣ II, и острившихъ, и вбивавшихъ имъ русскую литературу съ восторженно-общественнымъ душкомъ. Она стала только тише и молчаливѣе. Кто мало ее зналъ, быть-можетъ, и мало замѣтилъ бы. Но когда она оставалась одна, ночью въ постели или вечеромъ, вернувшись съ курсовъ, а Мать дежурила, — ее томила любовь и тоска любви. Она принялась писать что-то въ родѣ дневника. Писала письма — довольно много, но не отправляла ихъ. Впрочемъ, разъ даже отправила за границу — и лучше бы не отправляла. Она получила отвѣтъ. Этотъ отвѣтъ былъ ласковъ, но не оставлялъ сомнѣнiй.

Ей представилось, что все это, что она тоскуетъ, не спитъ ночами, пишетъ туманно-безумныя письма, — все ни къ чему. Тогда она рѣшила, что забудетъ его, какъ онъ и писалъ. Но и это было нелегко. Съ горькой настойчивостью представля-

// 68

лось: ну хорошо, ну къ чему же было это все, это лѣто, ея безумiе, болѣзнь, и теперяшняя болѣзнь души.

Въ то время, когда страдала, она не могла, разумѣется, отвѣтить. Неизвѣстно, отвѣтитъ ли и вообще когда-нибудь. Неизвѣстно, преддверiе ли это большихъ чувствъ и радостей, которыя придутъ въ ея жизнь, или преждевременный ожогъ. Надо надѣяться, что первое. Слѣдуетъ полагать, что съ годами, вкусивъ любовь, опредѣляющую всю жизнь, сдѣлавшись опытнѣй, умнѣе и, вѣроятно, печальнѣе, она съ улыбкой, и — кто знаетъ? — пожалуй, съ сочувствiемъ вспомнитъ первый свой жизненный шагъ.

Можно надѣяться на это и еще вотъ почему: весной слѣдующаго года съ Катей произошелъ пустой, но отчасти знаменательный случай. Въ мартовскiя сумерки, розоватыя, съ легкимъ ледкомъ по лужамъ, Катя выходила съ курсовъ, у Дѣвичьяго поля. Въ этотъ солнечный день была она нервно возбуждена. Сѣвъ въ трамвай у площадки, гдѣ играютъ въ лаунъ-теннисъ, Катя съ необычайной ясностью вспомнила Константина Сергѣича: вѣроятно, была это даже мгновенная галлюцинацiя — ей представилось, какъ играли они лѣтомъ въ его имѣнiи. На минуту у нея захватило дыханiе; но она себя поборола, отвернулась къ окну и подъ гулъ убѣгавшаго трама съ не меньшей убѣдительностью почувствовала, что все это лежитъ въ быломъ — неповторимомъ. Она мокрыми отъ слезъ глазами глядѣла на Плющиху, гдѣ была у Ивана Лукича. Плохо понимая, что вокругъ происходитъ, ясно сознавала однако, что въ груди ея какъ будто отдѣляется и отплываетъ огромная льдина, такъ долго давившая сердце. Что это именно, она не могла бы опредѣлить. А было это то, что уходила въ безбрежную бездну времени часть ея жизни и души.

Недѣли черезъ двѣ она получила изъ-за границы, бандеролью, книгу, на русскомъ языкѣ, сочиненiе Константина Сергѣича: «О раннемъ нѣмецкомъ романтизмѣ въ связи съ мистикой». При бандероли было письмо; онъ просилъ простить его и забыть.

Катя улыбнулась на книгу и поставила ее на полку. Письмо же не знала — спрятать или уничтожить? Но оно казалось ей ненужнымъ.

Бор. Зайцевъ

// 69