//Литературно-художественные альманахи издательства «Шиповник»

//Литературно-художественные альманахи издательства «Шиповник». Кн. 2.

БОР. ЗАЙЦЕВЪ

МАЙ

Въ зеленоватомъ сумракѣ Коля съ Комарикомъ скользятъ на велосипедахъ вдоль самаго тротуара, подъ распустившимися топольками; точно два сѣренькихъ вальдшнепа тянутъ — бесшумно, легко; цѣпляютъ временами вѣточку съ тополя, трутъ въ ладони, и сладкій запахъ омываетъ руку: дивный весенній цвѣтъ.

Передъ циклодромомъ вольтъ вправо, на средину улицы и мягкимъ полукругомъ внутрь, въ калитку. «Прикатили, шатяги!» — Потапычъ заперъ щеколду: «долго теперь не угомонятся». Комарикъ снимаетъ фуражку; спрыгиваютъ съ «машинъ». Фуражки — реальное училище, а возрастъ — шестой классъ. Комарикъ вытеръ капельки пота съ носа, опять сѣли, тихенько двинули — ѣдут. По трэку легко, шины тихо шипятъ, воздухъ плавный, майскій, овѣваетъ. Комариковъ велосипедъ впереди, лидеромъ, Колинъ самъ собой тянется за нимъ, можно не думать — такъ, бродитъ мыслью, улыбаться себѣ самому и еще чему-то милому и нѣжно-зеленѣющему, что встает вглуби и чего не знаешь, но оно близко, совсѣмъ близко, и ему можно улыбнуться. и внутри вскипитъ свѣтлая, легкая слеза.

И эти топольки зелененькіе — трэкъ обсаженъ ими — какое пахучее кольцо! Впереди торчитъ фигурка Комарика — точно фитюлька какая на велосипедѣ, топырятся вбоки лопухіе ушки и штиблеты съ подкаченными штанишками ходятъ ровно: разъ-два, разъ-два. «Да. А Машура придет? Обѣщалась придти, хочетъ учиться на велосипедѣ — завела себѣ даже… разъ-два, разъ-два». Ахъ, шельмецъ Комарикъ, думаетъ, онъ заснулъ, — бросокъ сдѣлалъ; это

значитъ жжвыкъ, нажалъ педали и курьерскимъ ходомъ удирать — каковъ? Коля ни за что, нѣтъ, не упуститъ. Тоже бросокъ, вдогонку. «Тише вы, тише, полосатые! Шеи вывернутъ, анаөемы, отвѣчай тогда!»

Но сдержать молодыхъ ярильщиковъ трудно: закипаетъ розовая кровь, подступаетъ къ сердцу — и впередъ, въ душистой мглѣ, скорѣй, скорѣй, чтобы сливались въ зеленеющій кругъ всѣ тополенки кругомъ, чтобъ нестись, какъ стрижи въ майскомъ воздухѣ, пьяные маемъ, а вокругъ смутно мелькаетъ все, тускнѣетъ подъ шелковой дымкой.

— Что, взялъ? Думалъ удрать? Ну и не думай! Ребята устали, гонка вышла в ничью, только очень сумно подъ сердцемъ — подкатываетъ, и въ глазахъ круги. Кажется, если бъ промчаться еще малость, сердце бъ выпрыгнуло изъ груди, и такъ бы и ухнулъ куда-то, въ темное лоно. А пока мутитъ даже нѣсколько… вот скандалъ, вдругъ сейчасъ придетъ Машура, а они, какъ окуни на берегу, будут валяться и отдыхивать.

Уже въ небѣ, наверху, идетъ свое высокое дѣйствіе; плыветъ ночное, разбрелись облака, затемнѣла бездна, безбрежная, со звѣздочками. Она дохнула своимъ, и прохлада сошла со звѣздныхъ высотъ, бальзамомъ льетъ на городишко, на ребятъ, Потапыча. Вдругъ калитка отворяется — Машура! Легенькая, съ тоненькими ножками, въ гимназическомъ передникѣ. Наконецъ-то, а ее ужъ ждутъ, «велосипедъ-то привезли?» Да, конечно. «Вы меня поучите?» Коля розовѣет. Если бъ нужно, обѣжалъ бы циклодромъ разъ десять, сто. «За мной мама зайдетъ, только-бъ начальница не узнала, это будетъ ужасно. Вообразите, одна, съ гимназистами!» машура болтаетъ — бойкая коза, около ней всегда всякіе «они» — Коля съ ненавистью вспоминаетъ длиннаго классика, радикала, съ умными словами. Но какъ легко бѣжать съ ней рядомъ! Развѣ обратиться въ кули, въ какого-нибудь японца, человѣка-лошадь, и возить въ двухколескѣ эту тоненькую Машуру всю жизнь? «Ой, виражъ, страшно, упаду, кара-у-улъ!» Машура заливается, а коля въѣлся въ руль, велосипедъ бѣжитъ по наклону, они въ самомъ дальнемъ углу циклодрома, ихъ видитъ только красная луна, что выставила рожу, въ майскомъ дыму, изъ-за края водокачки. Вотъ, въ двухъ вершкахъ горячіе глаза Машуры, прыгающій локонъ, и все ея тепленькое тѣльце прильнуло къ нему отъ наклона «машины». «Машура…» Но что — Машура, надо поцѣловать ее въ

незащищенный височекъ, да, вотъ такъ, и краснѣть, шептать ей на ухо какую-то чепуху, вдохнуть ея дѣвичью прелесть, и пусть она сама застыдится, глубокорусскимъ румянцемъ, щелкнетъ его по носу, но любовно, а луна будетъ багровѣть все выше, въ сонной прохладѣ; и тяжелый жукъ, майскій жукъ прожужжитъ надъ ними — запутается въ Машуриныхъ волосахъ.

________

Пріѣхала въ коляскѣ мама, смѣялась, весело поздоровалась съ мальчишками и увезла Машуру. Отъ ней пахло духами, тонкій платочекъ бѣлѣлъ изъ ридикюля, и, когда онѣ сѣли обѣ въ экипажъ, Колѣ казалось, что это сестры, нѣжно-энглизированныя существа. «Ужъ вижу, вижу, Машурѣ не скучно было съ вами» — мама лукаво коситъ глазомъ на Колю, и подъ зеленоватой луной Колѣ этотъ глазъ такъ же безмѣрно дорогъ, какъ и Машуринъ. Они смѣются и вспыхиваютъ будто, а луна потопляетъ всѣхъ теплымъ изумрудомъ. Опять они, какх вѣрные пажи, заскользили съ двухъ сторонъ у коляски; спицы отблескиваютъ луной, Комарикъ бросилъ въ коляску пригоршню сережекъ тополевыхъ, и оттуда легенькій хохотъ, а Коля вновь замлѣлъ на рулѣ съ бродячей, овѣянной душой. Снова бы такъ — летѣть и летѣть, и далеко за городомъ, мимо бѣлоствольныхъ березъ у большака, съ дымно-зелеными тѣнями, въ лунныхъ майскихъ поляхъ… «Addio, до свиданія!» Изъ пролетки замахали, забѣлѣло, свернули въ сторону, шины ихъ зашуршали опять, дальше подъ звѣзду огнецвѣтную, на которую онѣ будто и тянутъ. «Прощай, прощай, Колька!» «Прощай!» Но Колѣ никуда сейчасъ не хочется; все тотъ же пахучій височекъ Машуры передъ глазами, и образъ ея — только еще легче теперь, точно воздушная, лунная благодать напоила его. «Ахъ луна, милая моя луна!» И чтобъ почтить ее, Коля мягко кружитъ на велосипедѣ по улицѣ, какъ тихенькій козодой; нѣсколько легкихъ туровъ какого-то вальса, колдовского и слабаго. «Домой, луна, домой!» Топольки по тротуарамъ дрогнули и засеребрились, нѣсколько новыхъ листочковъ распукнулось, глянувъ на свѣтъ Божій; вдали голубѣетъ уплывающій ушастый Комарикъ, — а Коля зашуршалъ домой, лѣниво, сквозь тихую дрему и тающую свою мальчишью душу.

Въ окнѣ дома, видитъ онъ тетю Бунге. Это значитъ, лунный вечеръ, тетя тоже мечтаетъ, старыми нѣмецкими

мечтами. Цѣлый день она мотала мотовило съ нитками для чулочной, а теперь дышитъ весной и даже пенснэ сняла. «Ну, хорошій мой человѣкъ, пріѣхалъ?» Это вѣчные закадычные друзья. Тетя Бунге знаетъ и Машуру, и маму и все видитъ давними своими глазами. «Ты не думай, Коля,» говоритъ она иной разъ и осклабясь улыбается безбрежной улыбкой: «я очень хитрый человѣкъ, я всегда все вижу». И тогда оба они хохочутъ — шестидесятилѣтній ребенокъ и ребенокъ малый.

«Усталъ, мой хорошій со своимъ фюльсипедомъ. Поди, Коля, сними блузу, все такось легче». «Ничего, тетя, у-ухъ… у васъ прохладно». Въ комнатахъ, дѣйствительно, прохладно: синеватыя сумерки, слабо бѣлѣютъ чехлы креселъ по стѣнамъ. И пахнетъ старой, старой жизнью. На стѣнахъ портреты допотопныхъ тетиныхъ предковъ — «контористовъ», икона съ лампадкой.

«Посиди, Коля, смирно; смотри, у окошка простудишься» — но Коля не слушаетъ: окно выходитъ въ садикъ, оттуда такъ сладко тянетъ жасминомъ, — бѣлой, тяжелой волной, и на ней плыветъ мысль, качается, какъ на тихомъ морѣ. Такъ же ль пахнетъ изъ сада и у ней, у Машуры? И вдругъ, она тоже сидитъ на подоконникѣ и вспоминаетъ Колю, поцѣлуй на циклодромѣ? Боже, Боже, розовый приливъ затопляетъ сердце, въ темнотѣ онъ краснѣетъ піономъ, и подкатываетъ къ груди дивный трепетъ, — вотъ, скажи она сейчасъ, чтобы умеръ — и въ одно мгновеніе сгорѣлъ бы и сжегся. «Коля, не глотай холодной воды, это тебѣ нездорово». Ахъ, какая тамъ холодная вода, дорогая тетя, милая тетя, что вы понимаете? Все равно нельзя такъ сидѣть тутъ — тихенько. Все равно уйдетъ отсюда — бродить, шататься, развѣ можно дома усидѣть въ такое время?

На улицѣ легко и радостно: весь этотъ маленькій городишко распростерся подъ небомъ и луной, скромно благоухая садами; уже май, сады въ бѣлой одеждѣ, дивные яблонные цвѣты бѣлорозовы, и идя вдоль забора, вдругъ вдохнешь теплую, сладковатую прелесть. Коля бредетъ. Хорошо бы уѣхать на лодкѣ — по рѣкѣ, заплыть въ неизвѣстные лѣса на томъ берегу, заблудиться въ нихъ, сгинуть въ лунномъ безмолвіи… «Здравствуйте, Коля». Коля вздрагиваетъ. «Здравствуйте» — онъ бормочетъ и краснѣетъ. Впрочемъ, что жъ, это всего поручикъ Штюрцваге. У него светло-голубые глаза, эмалево-фарфоровые, тоненькій

румянецъ и на пальцѣ бирюзовое кольцо. «Вы куда-же собственно? Воздухомъ дышите? «Нѣ-ѣтъ, я въ… реальное училище — Коля вдругъ вспоминаетъ: — намъ нынче обѣщали звѣзды въ телескопъ показать.» «Вряд-ли увидите хорошо, при лунѣ звѣздъ бываетъ мало».

Штюрцваге идетъ рядомъ, отъ него чуть тянетъ хорошими духами, и легкіе лакированные сапоги сіяютъ подъ луной. Подъ мышкой концертино. И бирюзово-эмалевые глаза кажутся Колѣ загадочными. Вообще все странно: кто онъ такой. Коля точно не знаетъ. Такъ, офицеръ, но особенный, музыкантъ, и отличный, и всегда онъ изященъ, съ нежнымъ румянцемъ, вдали отъ товарищей, съ маленькимъ слабымъ инструментомъ.

Но вотъ переулокъ, куда Колѣ сворачивать — тихій, тихій переулокъ. На углу прозябаетъ историкъ Козелъ, на той сторонѣ церковь святого Iоанна, гдѣ всѣ свои учебные годы Коля пѣлъ на клиросѣ. А тамъ дальше и само «реальное»: маленькимъ мальчикомъ, замирающимъ отъ ужаса, поступилъ онъ сюда въ далекія времена, а теперь недѣля, двѣ, и это большое розовое зданіе, съ густыми кленами въ саду, уплыветъ назадъ, а его и его друзей, и Машуру, Комарика понесутъ впередъ новыя — розовыя волны молодости.

По двору въ чесунчевомъ пиджачкѣ расхаживаетъ физикъ Проничка, а иначе Пронъ, и бесѣдуетъ съ «первымъ ученикомъ»: вѣроятно о законахъ Гэ-Люссака или Бойля-Маріотта. Проничка скроменъ и тихъ, только кончики висячихъ свѣтлыхъ усовъ, котообразнаго вида, шевелятся подъ майскимъ дуновеніемъ. Да отблескиваютъ очки подъ луной. «Всѣ ужъ собрались, такъ, я готовъ показать вамъ дискъ луны, господа; нашъ телескопъ увеличиваетъ приблизительно въ четыреста разъ, слѣдовательно, вы увидите луну как-бы съ разстоянія десяти тысячъ верстъ; а для луны это все равно, какъ если-бы мы разсматривали другъ друга на десять шаговъ». Смѣются. Проничку любятъ, и его физико-математическимъ шуткамъ даже рады. Вотъ и телескопъ, — на треножникѣ, въ родѣ фотографическаго аппарата — но какъ странно глянуть туда! Всѣ Васильевы, Ивановы первые и вторые, кудлатые и съ аккуратными проборчиками поочередно смотрятъ въ это отверстіѣ; и по очереди на каждаго дышитъ безпредѣльный міръ, дальнее безмолвіе планетъ и безднъ.

Кто-то двинулъ трубу, — въ полѣ зрѣнія засіяла луна. Она, она сама, живьемъ и на безмѣрномъ разстояніи,

всегда-прекрасная, всегда-печальная ночная бродяга. Видны пустыни и кратеры, и черныя тѣни зубцами бѣгутъ въ долины, все дальше и дальше. «Древніе полагали, что луну населяютъ души умершихъ», слышитъ Коля надъ ухомъ, но онъ и вообще плохо понимаетъ все сейчасъ, кромѣ одного: живая, близкая луна, и вмѣстѣ мертвая и навѣки чужая, серебряный, вечный свѣтъ, къ которому сразу чувствуешь острую жалость, любовь, изумленіе и тоску. Точно изъ далекаго міра, таинственнаго и свѣтлаго, кто-то ранитъ невидимыми стрѣлами земное сердце. Коля отходитъ. Снова Проничка съ законами газовъ, чесунчовый пиджачишко и скромная учительская душа; розовый корпусъ училища и директорскій особнякъ съ блистающими въ лунѣ окнами: давно привычная малая жизнь. Комарикъ опять тутъ. Коля беретъ его подъ руку, и вмѣстѣ они идутъ по кленовой аллеѣ — прямо, налѣво. Свѣтлые вырѣзы, тѣни ходятъ по дорожкѣ; дрожатъ многолопастные листы; Комарикъ тоже присмирѣлъ, и точно: золотая легкая тоска оплетаетъ души; хочется затрепетать, замереть въ тихомъ и сладостномъ волненіи — и ждать чего-то. Чего? Улыбнуться ему, какъ неизбѣжному, и заплакать свѣтлыми лунными слезами.

_________

Въ квартиркѣ сестры Сони жарко, кипитъ самоваръ, окна настежь, но мало помогаютъ. Только-что уложили Петьку, теперь можно спокойно съѣсть пару яицъ въ смятку; да и сами устали: былъ длинный споръ, Коля съ свирѣпостью налеталъ на христіанство и на нравственность и вообще имѣлъ разбойно-воинственный видъ; проповѣдывалъ даже самоубійство. Но потомъ пріусталъ, какъ и Соничка, и въ этой слабой лѣни оба опять почувствовали, какъ собственно далеки ихъ слова, и какъ они глубоко близки другъ другу. «Что жъ это, черезъ недѣлю конецъ, послѣдній экзаменъ, аттестатъ?» «И конецъ.» «Соня, да вѣдь вы сами нынче, собственно, послѣдній вечеръ здѣсь, на этой квартирѣ, сообразите-ка.» Соня оборачивается къ Марьѣ Ивановнѣ. «Вѣдь завтра укладываться…» «Ну, значитъ нынче прощальный вечеръ, балъ разгонный!» «Соня, у васъ есть вишневка,чего-же вы жадничаете.» Соня смѣется. Въ самомъ дѣлѣ, какъ-то изъ головы вонъ. Послѣдній вечеръ, а всю эту зиму и Коля и Марья Ивановна были вѣрными друзьями, разгоняли ея одиночество и

безлюдье съ этимъ маленькимъ Петюшкой, — сколько вечеровъ прокричали тутъ. И сколько разъ Коля кричалъ, какъ сегодня — это значитъ круто подошло отъ любви — рычалъ и семнадцатилѣтнимъ своимъ мозгомъ набрасывался на «основы».

Три рюмки полны густой, маслянисто-вишневой «влагой». Лунный лучъ играетъ въ нихъ малиновымъ бархатомъ. «За любовь, други… за май!» И всѣ трое пьютъ, и стыдливое что-то, тайное и обаятельное туманитъ всѣмъ сразу головы. Тамъ, вокругъ и внутри у сердца, и въ прошедшемъ лежитъ и вѣетъ этотъ дивный богъ, земной и небесный. И вкушая краснаго вина, не его ли крови они вкушаютъ, не свершаютъ-ли страннаго таинства подъ дыханіемъ его перваго вѣстника — мая. «Вы, вотъ, Коля, шумите и ниспровергаете, а вамъ семнадцать лѣтъ, все вамъ открыто еще и предстоитъ… Соничка, чокнемтесь за его молодость!» Женщины чокаются, и какъ старшія, обмѣниваются понимающимъ взглядомъ — съ оттѣнкомъ знанія-печали. «Ну, и то сказать: будемъ старыя и все будемъ вспоминать и говорить: что лучше мая?» Подъ окномъ тѣнь промелькнула — Коля стремглавъ бросился внизъ. У подъѣзда спряталась фигура въ платочкѣ — это Машурина Дунечка; суетъ въ руки письмишко. Духъ захватило въ Колиной груди — читает: «Очень Вы меня любите? Пошли ли бы за мной на каторгу?»

Въ лунной тѣни бумага и буквы кажутся синѣющими, но глазъ остро видитъ все, онъ проникъ бы взоромъ сквозь конвертъ; тутъ же, на улицѣ, при улыбкахъ и трепетѣ огромной звѣзды, Коля пишетъ отвѣтъ: «На каторгу, на смерть, я люблю Васъ.»

И уже этого довольно. И быть можетъ, никогда онъ не будетъ знать этой Машуры, но сейчасъ душа пронизана до нѣдръ, невидимый дивный стрѣлокъ прострѣлилъ ее, и, какъ опьяневшій голубь, она кружитъ надъ свѣтомъ, счастьемъ и смертью, въ любви, любви.

Малый Петюшка заснулъ. Соня и Марья Ивановна засѣли на подоконникъ — молчатъ, закутаны тихимъ томленіемъ; кто-то овѣялъ ихъ прелестью, думами, точно жасминный духъ задурманилъ. «Соня, если-бъ тебя любилъ кто и сказалъ: пойди на чердакъ, прыгни въ слуховое окошко — такъ, ни съ того, ни съ сего… это хорошо бы по твоему было?» Женщины молчали, про себя улыбались и туманно сказали: «Хорошо. Такъ и надо.»

_________

Было довольно поздно, когда Коля вышелъ отъ Сонички. Ночь успѣла уйти въ глубокія свои нѣдра, уже можно было думать о скоромъ разсвѣтѣ, и только луна сіяла еще выше и чище на небѣ. Казалось, она поблѣднѣла и съ большей серьезностью взираетъ на людей, улицу, Колю, на тихій городишко и сады въ цвѣту.

Въ переулкѣ, около Сонички, Коля услышалъ музыку; окна небольшого флигеля раскрыты, и съ аккомпаниментомъ рояли поетъ тонкое, знакомое концертино. Сразу Коля вспоминаетъ Штюрцваге: бѣлый лобъ и нѣжные, чуть влажные пальцы, какъ цвѣты; они ходятъ въ тихомъ вдохновеніи по клавіатуркѣ инструмента; и эти звуки медленно вьются, слабо-слабо плывутъ. А за роялью старая учительница музыки, къ которой каждый день ходитъ матово-бирюзовый поручикъ — точно горитъ къ ней скрыто-глубокимъ огнемъ; такъ вздыхаютъ они, томятся и услаждаютъ весенніе вечера гармоніями.

Скоро Штюрцваге вышелъ, со всегдашнимъ своимъ концертино подъ мышкой и обычнымъ ровнымъ, слегка непонятнымъ ходомъ зашагалъ въ боковую улицу.

_________

«Это ты, Коля?» «Я». «Все такось, боюсь я ночью: не ровенъ часъ…» Тетя слегка ковыляетъ больной ногой, въ свѣтлой кофточкѣ и пенснэ. Только что она молилась передъ сномъ и сейчасъ опять пойдетъ молиться. Такъ бываетъ каждый вечеръ — каждый вечеръ съ пламенными слезами, стоя на твердомъ полу на колѣняхъ, молится она о душѣ своего Жорженьки, далекаго и безцѣннаго, съ кѣмъ предстоитъ ей встрѣча за предѣломъ жизни. Въ голубой мглѣ склоняетъ она свое древнее сердце къ Божьей лампадѣ; и слезы, стекая ровными потоками, омываютъ тетину душу, насаждая надежду и миръ. Все тогда ясно въ тетиной груди — одного она понять не можетъ: какъ-же они узнаютъ тамъ другъ друга?

Когда Коля взобрался уже къ себѣ въ свѣтелку и собирается раздѣваться, къ нему по крутой лѣсенкѣ вдругъ тащится тетя, — съ усиліемъ, стукая огромнымъ каблукомъ. Въ глазахъ ея волненіе и слезы. «Ну, Коля, вотъ ты умный человѣкъ, скажи мнѣ… какъ-же Жоржъ тамъ будетъ… похожъ на здѣшняго?» А Колино сердце терзаетъ сладкая любовь. Изъ дальней дали киваетъ ему кто-то, въ душевномъ трепетѣ чуетъ онъ нисхожденіе чудеснаго, и

100

снова, какъ не разъ нынче днемъ, ему хочется пасть на тетину шею и вмѣстѣ рыдать и стенать, и въ безумномъ восторгѣ бормотать что-то.

«Узнаете, тетя, узнаете!»

_________

Забѣлѣло на востокѣ, зарозовѣло, — дымится утро. Спущены занавѣси у тети, у Коли, только ласковый вѣтеръ, какъ утренній сторожъ, посмѣивается и колышетъ; пахнетъ въ лицо сладкой сиренью. Розовыя пятна ярче, скоро приходъ огненнаго гостя изъ-за горизонта, и въ этотъ поздній часъ тихъ и глубокъ сонъ людей. Спятъ Машура, Комарикъ, Штюрцваге, Проничка, Соня, луна, тетя и Коля. Ихъ сонъ покоенъ и легокъ — точно одна, общая вуаль накинута на всѣхъ. И выше, — розовѣй и радостнѣй — встаетъ красный май, дивный и цѣлительный, огненный, свѣтлый, летитъ надъ землей легкимъ летом, — напѣваетъ на людскихъ душахъ, какъ на ясныхъ свирѣляхъ свои пѣсни: пѣннорозовеющія и любовныя.

101