МГЛА.

 

Мы выѣзжаемъ: восьмой часъ зимняго утра. Въ большомъ пустоватомъ моемъ домѣ, въ столовой горитъ еще свѣча, стоитъ стаканъ стынущаго чая со сливками, пахнетъ сапогами, табакомъ и охотой, а рядомъ, въ кабинетѣ со смятой постелью и чуть сѣрѣющими прямоугольниками оконъ, все опять начинаетъ стынутъ и холодѣть безъ человѣка.

Минуемъ деревню, ѣдемъ чуть замѣтно подъ гору. Сзади розвальней, на смычкахъ, рысцой бѣгутъ собаки, кажущіяся темнымъ пятномъ; въ полутьмѣ ясно представляю себѣ передняго  стараго Дòбыча, мудраго, многоопытнаго, всегда думающаго, и теперь, навѣрно,  въ свинцовыхъ потемкахъ о чемъ-то размышляющаго по своему, по собачьи  смутно, затемненно. Можетъ, даже и сейчасъ онъ понимаетъ, за кѣмъ мы ѣдемъ, съ кѣмъ придется имѣть дѣло. Дрожь пробираетъ, не холодно въ сущности, но какъ-то суровы и угрюмо пронизывающи всегда эти утреннія, зимнія полупотемки. Кружась по голому полю, налетаетъ откуда то безвѣстный, сейчасъ же и пропадающій вѣтеръ: пахнетъ онъ остро и вкусно, точно, правда, снѣгъ имѣетъ запахъ. Тонко и жалобно звенятъ стволы ружья, а вправо и влѣво синѣетъ непривѣтный хмурый снѣгъ и ровный ходъ розвальней, неясныя тѣни собакъ сзади, силуэтъ кривоногаго Гришки «за кучера», нѣжное гудѣнье стволовъ, человѣческіе запахи: папироснаго дыма, овчины моего полушубка,  все это какъ то таетъ въ этихъ безпредѣльныхъ, сѣро-синеватыхъ тонахъ. Точно по странному, безконечному, отъ вѣка существующему морю плыветъ наша призрачная скорлупка.

___________

 

Совсѣмъ ужъ почти разсвѣло, когда мы подъѣхали къ «заказу». Слѣзаемъ. Далеко видно со взгорья. День теплый, сыровато-туманный. Въ далекомъ свинцовистомъ воздухѣ, надъ вылѣзшими изъ мутно-бѣлаго снѣга пятнами лѣсочковъ перетягиваются и лѣниво ворочаются хмурыя небеса, и на всемъ лежитъ этотъ таинственный, мглисто-сизоватый налетъ уходящей ночи. Кажется, будто и лѣсочки, какъ огромные лѣсные звѣри, только что проснувшіеся, потягиваются и зѣваютъ. Что-то темное, мрачно-сладострастное подкатываетъ къ сердцу. И собаки безпокойны, все тянутся въ одну сторону; трудно держать ихъ на смычкѣ, а у мудраго Дòбыча отъ частаго разгоряченнаго дыханья падаютъ капельки съ языка. Вотъ онъ подымаетъ на меня свою сѣдѣющую морду съ прокушеннымъ ухомъ. Какъ мы понимаемъ съ нимъ другъ друга!

Лошадь привязана въ кустахъ. Гришка ведетъ гончихъ на смычкахъ въ обходъ, я лѣзу по колѣно въ снѣгу.

Вотъ «лазъ»: извилистая лощинка въ лѣсу, сходящемся мысочкомъ  нельзя будетъ «ему» миновать меня. Такъ и напорется.

Почему-то вспоминается мнѣ опять Дòбычъ; иногда онъ тоже охотится. Молодежь гоняетъ, а онъ, не торопясь, трусцой забѣжитъ наперерѣзъ, станетъ на лазу и ждетъ зайчишку. Такъ же этотъ волкъ цапнулъ вчера мою Затѣйку, и теперь, слегка подраненный, залегъ гдѣ-то въ чащѣ заказа. И равно меня, собакъ и волка охватилъ этотъ далекій, неясно-маячащій горизонтъ. Слышно, какъ сороки стеркочутъ вдали; вотъ даже видно, какъ онѣ ныряютъ въ воздухѣ, длинными бѣло-черными стрѣлками. Хитрыя, непріятныя птицы  несмотря на кажущуюся веселость: въ самыхъ далекихъ глухихъ чащахъ, гдѣ гніетъ и разлагается что-нибудь, онѣ беззаботно трещатъ и перепархиваютъ съ вѣтки на вѣтку.

Но вотъ собаки гонятъ. Низкій, мѣрный басъ Дòбыча похожъ на набатъ, а вокругъ толпятся и прыгаютъ на перебой веселые, какъ перезванивающіе колокола, голоса молодыхъ.

 

_________

 

Далеко! «Онъ» послѣ выстрѣла рванулъ задомъ въ сторону, присѣлъ на мгновеніе… я тоже пригнулся, какъ будто этимъ можно было пригвоздить его къ землѣ. Но нѣтъ, все-таки онъ справился и побѣжалъ. Бѣжалъ онъ странно, запинаясь какъ-то, но все же рѣзко. Я понялъ, что онъ пойдетъ лощиной; лощина  полудугой,  надо наперерѣзъ. Задыхаясь помчался я къ розвальнямъ; какъ-то странно было: виднѣлись опять лѣсочки на горизонтѣ, пушистый снѣгъ былъ не по утреннему бѣлъ и беззвученъ, и хотя въ ста шагахъ была лошадь съ розвальнями, казалось, что никого нѣтъ, кромѣ насъ съ волкомъ. Все вокругъ молчало, но имѣло ироническій видъ.

Трудно бѣжать по снѣгу; собаки, и тѣ устали.

Гоню Сѣренькаго. Цѣликомъ, безъ дороги, захлебываясь отъ волненія, мы скачемъ по бѣлому снѣгу, подъ загадочно-сѣрымъ небомъ, гдѣ совсѣмъ ничто не звучитъ: жалкій мой выстрѣлъ былъ похожъ на щелкъ пастушьяго кнута. Выходитъ такъ, будто навалили въ гордомъ, пустынномъ мѣстѣ пухлый слой бѣлой ваты, чтобъ разные чудаки не мѣшали звуками этому небу и этой землѣ, которая туда глядитъ.  Вотъ и оврагъ. Спрыгиваю съ саней, бросаюсь стремглавъ въ низкіе кустики, опускаюсь на одно колѣно въ снѣгъ,  жду. Бѣжитъ по дну оврага рысцой, усталъ. Снѣгу внизу много  паръ валитъ отъ него. Сейчасъ, сейчасъ! Ружье на перевѣсъ, темностальные стволы съ крохотной мушкой чуть чертятъ концами въ воздухѣ, сердце стучитъ толчками, въ глазахъ зеленѣетъ… Почти шагомъ выбирается на ту сторону,  остановился. Но разстояніе… Дѣлать нечего, ложа у щеки, мушка чуть-чуть ѣздить по его сѣрому боку… Ударъ!

 

_________

 

Простымъ глазомъ видно, какъ хлестнуло его по боку, какъ мучительно онъ перекувырнулся, завертѣлся на мѣстѣ и все-таки рванулъ бѣжать.

Я сжималъ всѣ мускулы въ себѣ, корчился отъ желанья схватить его, въ слѣпой ярости бросался внизъ за нимъ въ оврагъ, что-то кричалъ, какъ будто себѣ въ оправданье… Въ горлѣ хрипѣло, пальцы хрустятъ, ротъ дергается и что-то безумное, сладострастно-жестокое владѣетъ мной; какъ будто, руки мои жаждали теплаго трепещущаго мяса, «его» мяса, и я, не задумываясь, зарѣзалъ бы его, наносилъ бы ему безъ счета раны, только бы онъ былъ мой!

Когда я выбрался на ту сторону, онъ былъ уже шагахъ въ двухстахъ. Онъ плелся трусцой, по дорогѣ, а наискось тянули за нимъ по цѣльному снѣгу собаки; но онѣ едва двигались отъ усталости, и онъ видимо уходилъ. Съ той стороны Гришка во весь опоръ гонитъ Сѣренькаго. Прыгаю къ нему въ розвальни  начинается гонка. Впереди онъ, мы видимъ по дорогѣ пятна крови. Гришка хлещетъ Сѣренькаго, я въ дикомъ азартѣ впиваюсь глазами въ эту ковыляющую, сѣрую фигурку впереди… Что-то ночное, жуткое, похожее на тѣ таинственныя утреннія полупотемки, въ которыхъ мы ѣхали сюда, наполняетъ мою душу и толкаетъ впередъ по дикому бѣлому полю за ненужнымъ волкомъ. Вотъ ужъ онъ недалеко, впереди двѣ фигуры  рудокопы возвращаются со своихъ «дудокъ».

Дер-ржи! Др-ржи-и-и!.. Бей его, ворочай его-о-о! Ворочай его-о!

Фигуры суетятся, чѣмъ-то машутъ… Волкъ все ближе и ближе; видимо онъ не хочетъ, или не въ силахъ ужъ сворачивать съ дороги, гдѣ бѣжать ему легче. Что-то взметывается надъ фигурками, волкъ присѣдаетъ серединой спинного хребта, на секунду пріостанавливается, потомъ круто поворачиваетъ въ снѣгъ и, увязая по уши, изъ послѣднихъ силъ лѣзетъ куда-то.

 

____________

 

Опять я грудью пробиваю себѣ дорогу въ снѣгу, опять Гришка съ Сѣренькимъ сзади, а волкъ ползетъ шагахъ въ полутораста впереди… Сзади слышно, какъ Гришка ругаетъ рудокоповъ, и въ торжественномъ, полусумеречномъ воздухѣ странно слышать грубыя слова.

Не уйдешь, не уйдешь! бормочу я про себя, совершенно пьянѣя отъ страсти. Вотъ мы выбираемся на край пологой покатости: это долина Березянки; направо, вдалекѣ, мельница, прямо внизу,  вспухшая къ оттепели, со свинцовыми пятнами воды Березянка: правый берегъ обрывистъ, дальше синій, мрачный боръ. Все это вижу я смутно, какъ во снѣ: до того ли мнѣ теперь?

Видимо, онъ изнемогъ; я тоже измученъ, но ужъ теперь ясно,  кто-нибудь изъ насъ долженъ свалиться…

Почему-то онъ тянетъ прямо къ мельницѣ; если ему удастся доползти до бора, онъ спасенъ; я знаю это и жму его къ крутому, съ снѣжными навалами, правому берегу, гдѣ труднѣй выкарабкаться. Вотъ мелкія озерца, проступившія темно-водяными пятнами, сейчасъ и сама рѣчка. Гдѣ снѣгъ посуше, его слѣдъ чистъ, съ ярко-красными каплями крови, по мокрому кровь ржавѣетъ и расползается какъ «сіена» на сырой бумагѣ. Озирается; какъ будто пріостановился и оглядывается: прямо впереди, за узенькой рѣчкой вогнутый сугробъ снѣга съ нависшей коркой наста. На мельницѣ что-то шумятъ, сзади тоже слышны голоса.

Изо всей силы взметываетъ черезъ рѣчку вверхъ… Видно, какъ снѣгъ подъ нимъ обваливается пластами… Уши прижаты назадъ, все тѣло сжалось для скачка, все, все для него теперь въ томъ, чтобы выпрыгнуть на тотъ берегъ. Прыжокъ  но это ужъ и не прыжокъ, а предсмертная судорога  вмѣстѣ со снѣгомъ осѣдаетъ и онъ самъ назадъ  и конецъ. Теперь онъ сидитъ: переднія лапы стоятъ, задъ безпомощно увязъ въ снѣгу: морда обращена ко мнѣ, а я все ближе и ближе, и все яснѣй вижу эту шилообразную, оскаленную морду съ треугольными, прижатыми назадъ ушами. У раненыхъ воронъ бываютъ такіе глаза  помню въ дѣтствѣ я боялся ихъ: ужасно это предсмертное сверканье, эта непримиримая ненависть.

Но онъ мой, мой! Теперь ужъ его сѣрое тѣло крѣпко сидитъ на мушкѣ моего ружья,  какое наслажденіе! Отъ перваго выстрѣла, какъ отъ удара плетью, онъ весь передергивается, морда никнетъ въ снѣгъ… Но онъ живъ; онъ судорожно вытягиваетъ еще въ стороны то одной, то другой лапой. Увязая по поясъ въ снѣгу, подбираюсь ближе… Теперь ужъ, въ десяти шагахъ, картечь шлепаетъ тѣсной кучей, шерсть въ одномъ мѣстѣ разлетается, какъ пухъ изъ подушки, закоптѣлый пыжъ валяется вблизи на снѣгу, и противное, истерзанное мясо вылѣзаетъ, кровавя снѣгъ вокругъ…

 

_________

 

Мы одни: я и онъ. Гришку я услалъ на мельницу; собаки, фыркая отъ непріятнаго волчьяго запаха, побрели за нимъ.

Онъ лежитъ все тамъ же,  гдѣ его застигла смерть,  я повыше, на снѣжномъ гребнѣ, котораго онъ такъ и не одолѣлъ. Спускаются сумерки. Ихъ наступленіе напоминаетъ беззвучный, причудливый и таинственный полетъ летучей мыши надъ опустѣлыми ригами. И вдали, гдѣ узкія ленты лѣсочковъ тонутъ въ неясной мути, возникаютъ невнятные, сумеречные отзвуки бѣлыхъ полей;  колеблясь, таютъ они въ воздухѣ. Языкъ ихъ теменъ, мраченъ и малопонятенъ, какъ далекій плескъ моря. Все темнѣетъ; вѣтеръ шуршитъ коричневыми листиками на межѣ; облака сошлись на небѣ уродливыми грудами,  бросаютъ тягостный, аспидно-фіолетовый отсвѣтъ внизъ. Пустынно и дико кругомъ.

 

________

 

Скоро пріѣхалъ Гришка; мы взвалили волка на розвальни и поѣхали. Стемнѣло совсѣмъ ужъ. Я лежалъ на спинѣ, вытянувшись во весь ростъ на розвальняхъ, придерживая лѣвой рукой волка, который лежалъ со мной рядомъ и тоже какъ будто смотрѣлъ въ небо. Впрочемъ, оба мы одинаково ничего не видѣли тамъ и не могли ничего увидѣть и понять: глухая страшная ночь чернѣла вокругъ насъ и надъ нами, и было все равно, смотрѣть-ли вверхъ, внизъ или еще куда. Все вокругъ было одинаково непонятно и враждебно намъ. Волкъ началъ уже коченѣть, и странно было въ темнотѣ трогать пальцами его жесткую шерсть, торчавшую космами и выросшую будто на мертвомъ тѣлѣ. На раскатахъ онъ откатывался, такъ что я долженъ былъ обнимать его, а потомъ, когда розвальни становились на мѣсто, ударялъ меня своимъ угловатымъ, непріятно-твердымъ тѣломъ.

Дома, въ огромныхъ нежилыхъ комнатахъ, стояли тѣ же холодныя потемки, и весь домъ, ветхій, поскрипывавшій отъ вѣтра, полуслѣпой  съ двумя тремя свѣтившимися окнами, выглядывалъ жалкой развалиной. Волка трогали, ахали, щупали; только старая, почти лысая кухарка Аграфена, которая прожила уже около восьмидесяти лѣтъ, всматривалась въ него угрюмо и молчаливо.

На улицѣ же въ это время вылъ и крутилъ уже яростный вѣтеръ и дергалъ ставни оконъ. Много позже, когда всѣ въ домѣ спали, я отправился черезъ цѣлую вереницу пустыхъ, гулкихъ комнатъ въ залу посмотрѣть, заперта-ли балконная дверь.

Толкнувъ ее, я вышелъ на балконъ. Снѣгъ слабо бѣлѣлъ на немъ, а дальше чернѣла, какъ непереходимая бездна, безконечная бушующая мгла, то свивавшаяся вихрями, то удушающе налетавшая спереди, съ воемъ охватывая всего, съ головы до пятъ.

Вспоминая нашу пустынную борьбу, тамъ, въ безлюдномъ полѣ, я не испытывалъ ни радости, ни жалости, ни страсти. Мнѣ не было жаль ни себя, ни волка, ни старую кухарку Аграфену, но не было бы странно и то, если-бъ въ этой бездонной тьмѣ я увидѣлъ неподвижное лицо Вѣчной Ночи съ грубо вырубленными, сдѣланными какъ изъ камня огромными глазами, въ которыхъ я прочелъ-бы спокойное, величавое и равнодушное отчаянье.