МОЛОДЫЕ

 

Глашка подхватила Горбатаго за ногу, вправила за постромку и тронула борону сильнымъ, ровнымъ ходомъ. Борона зашуршала, изъ-подъ ней задымылась сентябрьская свѣжая земля и полетѣли комья. Сзади пошла бархатная полоса, атласистая, влажная. Но Глашкѣ интереснѣе впередъ, чѣмъ назадъ. Вонъ тамъ, у дубовой рощи, гдѣ кончается господское поле, двинулся навстрѣчу съ бороной Гаврила. Съ самаго ранняго утра нынче, еще какъ алѣла заря за барской усадьбой и чернѣли въ ней порѣдѣвшiя березы, вышли они съ Гаврилой на это поле и не покладаютъ рукъ. Идти по чернозему тяжко, Глашуха запыхалась, но все же весело, — молодое, могучее, что залегло въ ея пышущемъ тѣлѣ, гонитъ впередъ, къ этой серединѣ, гдѣ они встрѣтятся: вѣрно, у Гаврилы что-нибудь развяжется въ упряжкѣ, а, можетъ, и у ней самой, а то просто взглянутъ другъ на друга — тутъ и разговора не надо, само понятно.

 Но, любезные, не плошай!

У Гаврилы кони здоровѣй — Старый Молодой и Рыжка; вонъ онъ какъ претъ, за нимъ не ускородишься, изъ-подъ зубьевъ дымъ коромысломъ.

— Эй, ты, тетеха, заснешь еще!

Но карiй его глазъ ласковъ, сразу Глашка узнаетъ въ немъ свое, милое, неотразимое, отчего замлѣваетъ по ночамъ ея дѣвичье сердце.

— Пры-ыткiй, лѣшiй!

Но уже его и нѣтъ: волна мужественности, жути и радости проплыла, снова они расходятся въ разныя стороны, — она къ дубамъ, онъ къ дорогѣ, взрывая за собой бархатныя пелены. Такъ они ходятъ взадъ-впередъ часами, кружатъ, тянутъ одинъ за другимъ, вздирая непокорную землю, чтобы легче и теплѣй было расти въ ней сѣменамъ. И когда Гаврилина борозда заворачиваетъ, Глашкины лошади сами знаютъ — имъ тоже заворачивать, и самое Глашку несетъ впередъ, все впередъ къ нему та же сладкая волна: какъ легокъ, пахучъ черноземъ подъ упругой ногой! Теплый день выдался, слабо-солнечный, тихiй, съ глубокимъ вольнымъ духомъ; усадьба тамъ гдѣ-то за рощей, никого не видать вокругъ — можно и прiостановиться на минутку. Да и лошади такъ ловко стали — закрываютъ своими мягкими тушами.

— Гы-ы!

Солнце, внутренняя прелесть распустила ихъ рожи въ улыбку, молодой жаръ захватилъ, а Гаврилины глаза близко-близко, весь онъ тутъ, сильный, здоровый богъ.

— А, попалась птица!

Гдѣ-же тутъ уйти, да и куда уйдешь отъ дорогихъ темныхъ губъ, — только замрешь вся, бормочешь, а онъ цѣлуетъ, цѣлуетъ, и лошади смирно стоятъ — ждутъ, пофыркиваютъ, да пахнетъ земля, солнце теплѣетъ изъ-за облачковъ.

— Измялъ всю, идолъ, насилу вырвалась!

Но глаза пьяно блистаютъ, и легкой рысью гонитъ Глашка лошадей, она побѣжала-бъ, помчалась съ ними въ свѣтломъ скоку, да тяжко бѣднягамъ съ боронами, да и полдни скоро, надо въ усадьбу. Вонъ какъ солнышко уже высоко.

И въ усадьбѣ, пока выпрягаютъ лошадей, зубоскалятъ съ работниками, обѣдаютъ въ людской — все то же сiяющее сливаетъ ихъ вмѣстѣ, и хоть Гаврила ушелъ въ барскiй домъ за рюмкой водки, все же онъ тутъ, совсѣмъ близко — куда онъ можетъ дѣться? Пусть они тамъ смѣются: «Глашка заневѣстилась» — мало ли чего брешутъ, ей не до того. Вотъ вышла изъ избы, и солнышко тепло обдало всю до послѣдней косточки, — даже сладкая дрожь пошла, и вдругъ стало ужасно важно, точно вся полна чего-то самаго большого, — двинулась медленно, чтобы не расплескать. Выѣзжать еще не скоро, можно прилечь вонъ тамъ, подъ ракитой, отдохнуть съ поденщицами. Гомонъ, хохотъ. Пляшутъ, веселяться, — но она устала, сладкая жмурь пробѣгаетъ по тѣлу, хочется улыбнуться до самыхъ своихъ нѣдръ — милому дню, Гаврилѣ, дѣвкамъ, — и знаешь, что сейчасъ утонешь въ пылающемъ темномъ снѣ. А Гаврила бѣгаетъ, хлопочетъ: огромный, молодой, онъ похожъ въ свои двадцать лѣтъ на ивовый побѣгъ — несуразный и длинный, еще зелено-сочный. Вдругъ не туда пошлютъ скородить? Глашка разлеглась, толстая, знать ничего не знаетъ, а если съ ней пошлютъ Митрофана? Пѣтушекъ маленькiй да бойкiй — Гаврилѣ тогда прямо зарѣзъ. Лысый Инниховъ, управляющiй, смотритъ на него строго:

— Баловать будете, знаю я васъ!

Гдѣ тамъ баловать, выскородятъ все за милую душу — вонъ до обѣда какъ скородили, пусть бы посмотрѣлъ…

Ну, все таки можно, ухъ, слава Богу, ‑ Гаврила мчится къ конюшнѣ, взметнулъ по дорогѣ ногами, какъ косолапый молодой кобель ‑ надо часокъ еще отдохнуть.

Послѣ сна выходятъ на работу розовые, томные; сразу даже не очень поймешь, куда идти, что дѣлать; но ужъ сами собой улыбаются другъ другу, гдѣ-жъ сдержать счастье? Повернули бороны вверхъ зубьями ‑ снова туда-же, на милую пашню, гдѣ и утромъ были. Вокругъ даже лучше: солнце совсѣмъ вышло изъ облачковъ, день смирный, золотой, и по пашнѣ на прощанье гуляютъ грачи. Какiе они старые, ‑ съ сѣдыми носами! Важные, роютъ, клюютъ, приподымютъ головы, чтобы взглянуть на Глашку съ Гаврилой; вѣрно, все видятъ, все понимаютъ.

А тѣ опять за свое. Опять кружатъ вслѣдъ за боронами, вслѣдъ другъ за другомъ, точно связанные свѣтлой силой, и густо-загорѣлыя Глашкины щеки рдѣютъ вишней. Но стало быть, такъ ужъ дано ‑ и стыдно, и сладко ‑ въ свѣтло-огненномъ туманѣ попираетъ она своей дѣвичьей ногой землю.

«Опять лысый…» — правда, изъ усадебной рощи на низкомъ иноходцѣ, въ шляпѣ — Инниховъ. Ѣдетъ плавно, какъ на стулѣ сидитъ. Ну что-жъ, они скородятъ — какъ скородятъ. Вотъ до вечера осталось, все нынче кончатъ. Что, взялъ? Выкусилъ? Думалъ, такъ и поймаешь? Не на такихъ напалъ.

Глашка тихо трясется отъ хохота, Гаврила кажетъ вдогонку дули. Лысый хрѣнъ! Поди тоже съ Глашкой-бы пройтись не прочь.

Такъ она и подпуститъ. Дуракъ этотъ Гаврюха, тоже.  Одно дѣло съ нимъ цѣловаться, другое Инниховъ. Придумалъ!

— Кати, кати, любезный, и одни управимся.

Въ самомъ дѣлѣ, развѣ трудно скородить?

Подведутъ лошадей къ опушкѣ рощи, — тамъ оврагъ, и если соскочить съ Глашкой два-три шага внизъ, то не только Инниховъ, самъ Господь Богъ ничего не увидитъ. Да, конечно, цѣлуются не считая, но пойдетъ ли она за него? Это всего важнѣй; мало ли съ кѣмъ онъ не возился на покосѣ, но тутъ серьезнѣй…

— А, Глашуха, пойдешь? Пойдешь?

И Глашуха снова вспыхиваетъ и тонетъ въ смущенiи, потупляетъ милые свои глаза и въ стыдѣ «обымаетъ» Гаврюшкину шею: его она, его, что тутъ говорить, она прячетъ кумачное лицо на его груди, твердой, сухой, съ запахомъ цыгарки и мужчины.

— Как папанька скажетъ…

Но ужъ гдѣ тамъ папанька. Понятно — онъ ей мужъ, только онъ, дорогой, косолапый Гаврюха. Все равно ни за кого другого не пойдетъ, хоть ты тутъ убей, рѣжь, жги. Развѣ не ждала давно этого, развѣ не мечтала, — по деревенски, по дѣвичьи, возвращаясь съ поденной домой въ Копенки, распѣвая пѣсни въ праздникъ, въ церкви въ воскресенье? О, дѣвичье сердце, молодая душа, — закрутись, взыграй, взмой на великое свое счастье и радость…

Такъ обручились они другъ дружкѣ въ свѣтлый осеннiй день, при ласковомъ солнцѣ, въ двухъ шагахъ отъ пашни, въ рощѣ. И назадъ вышли спокойнѣе, уже гораздо важнѣй, — молодой четой. Больше не козловали, не мяли другъ друга и споро ходили до заката за боронами, попирая пашню-сваху. Только издали глядѣли другъ на друга каримъ, любовнымъ взоромъ, да мечтали какъ будутъ жить, любить.

Когда-же закраснѣло солнце, подошло къ чертѣ и осеннiй вздохъ прошелъ надъ полями, — они съѣхались у дороги, повернули бороны вверхъ зубьями и тронулись. Гавря ловко подхватилъ Глашуху, дорогую свою невѣсту, на руки, — взбросилъ на Рыжку. Она оправилась, сѣла бокомъ, и шажкомъ, чуть дымя пылью, они тронулись.

Сизѣло и багровѣло надъ полемъ; каждый шагъ уводитъ ихъ отъ пашни, отъ тѣхъ десятинъ, что вскорожены не просто боронами — свѣтлыми сердцами. Заскорожено все мягко и глубоко, даже Инниховъ одобрилъ бы; но и пашня, и скородьба, поцѣлуи, — все сзади, лошади шагаютъ впередъ, въ неизвѣстное, въ длинную жизнь, — жены, матери, мужа.

Гаврила прислонился головой къ Глашкиной ногѣ, шагаетъ медленно, въ тактъ Рыжкѣ; Глашуха гладитъ его по головѣ, и такъ тихонько они подвигаются: будто ввозитъ онъ свое сокровище въ священный городъ.