МОЛОДЫЕ
Глашка подхватила
Горбатаго за ногу, вправила за постромку и тронула борону сильнымъ, ровнымъ
ходомъ. Борона зашуршала, изъ-подъ ней задымылась сентябрьская свѣжая
земля и полетѣли комья. Сзади пошла бархатная полоса, атласистая,
влажная. Но Глашкѣ интереснѣе впередъ, чѣмъ назадъ. Вонъ
тамъ, у дубовой рощи, гдѣ кончается господское поле, двинулся
навстрѣчу съ бороной Гаврила. Съ самаго ранняго утра нынче, еще какъ
алѣла заря за барской усадьбой и чернѣли въ ней
порѣдѣвшiя березы, вышли они съ Гаврилой на это поле и не
покладаютъ рукъ. Идти по чернозему тяжко, Глашуха запыхалась, но все же весело, — молодое, могучее,
что залегло въ ея пышущемъ тѣлѣ, гонитъ впередъ, къ этой
серединѣ, гдѣ они встрѣтятся: вѣрно, у Гаврилы
что-нибудь развяжется въ упряжкѣ, а, можетъ, и у ней самой, а то просто
взглянутъ другъ на друга — тутъ и разговора не надо, само понятно.
— Но,
любезные, не плошай!
У Гаврилы кони
здоровѣй — Старый Молодой и Рыжка; вонъ онъ какъ претъ, за нимъ не
ускородишься, изъ-подъ зубьевъ дымъ коромысломъ.
— Эй, ты, тетеха,
заснешь еще!
Но карiй его глазъ
ласковъ, сразу Глашка узнаетъ въ немъ свое, милое, неотразимое, отчего
замлѣваетъ по ночамъ ея дѣвичье сердце.
— Пры-ыткiй,
лѣшiй!
Но уже его и
нѣтъ: волна мужественности, жути и радости проплыла, снова они расходятся
въ разныя стороны, — она къ дубамъ, онъ къ дорогѣ, взрывая за собой
бархатныя пелены. Такъ они ходятъ взадъ-впередъ часами, кружатъ, тянутъ одинъ
за другимъ, вздирая непокорную землю, чтобы легче и теплѣй было расти въ
ней сѣменамъ. И когда Гаврилина борозда заворачиваетъ, Глашкины лошади
сами знаютъ —
имъ тоже заворачивать, и самое Глашку несетъ впередъ, все впередъ къ нему та же
сладкая волна: какъ легокъ, пахучъ черноземъ подъ упругой ногой! Теплый день
выдался, слабо-солнечный, тихiй, съ глубокимъ вольнымъ духомъ; усадьба тамъ
гдѣ-то за рощей, никого не видать вокругъ — можно и прiостановиться
на минутку. Да и лошади такъ ловко стали — закрываютъ своими мягкими
тушами.
— Гы-ы!
Солнце, внутренняя
прелесть распустила ихъ рожи въ улыбку, молодой жаръ захватилъ, а Гаврилины
глаза близко-близко, весь онъ тутъ, сильный, здоровый богъ.
— А, попалась
птица!
Гдѣ-же тутъ
уйти, да и куда уйдешь отъ дорогихъ темныхъ губъ, — только замрешь вся,
бормочешь, а онъ цѣлуетъ, цѣлуетъ, и лошади смирно стоятъ —
ждутъ, пофыркиваютъ, да пахнетъ земля, солнце теплѣетъ изъ-за облачковъ.
— Измялъ всю,
идолъ, насилу вырвалась!
Но глаза пьяно
блистаютъ, и легкой рысью гонитъ Глашка лошадей, она побѣжала-бъ,
помчалась съ ними въ свѣтломъ скоку, да тяжко бѣднягамъ съ
боронами, да и полдни скоро, надо въ усадьбу. Вонъ какъ солнышко уже высоко.
И въ усадьбѣ,
пока выпрягаютъ лошадей, зубоскалятъ съ работниками, обѣдаютъ въ
людской — все то же сiяющее сливаетъ ихъ вмѣстѣ, и хоть
Гаврила ушелъ въ барскiй домъ за рюмкой водки, все же онъ тутъ, совсѣмъ
близко — куда онъ можетъ дѣться? Пусть они тамъ смѣются:
«Глашка заневѣстилась» — мало ли чего брешутъ, ей не до того. Вотъ
вышла изъ избы, и солнышко тепло обдало всю до послѣдней косточки, —
даже сладкая дрожь пошла, и вдругъ стало ужасно важно, точно вся полна чего-то
самаго большого, — двинулась медленно, чтобы не расплескать.
Выѣзжать еще не скоро, можно прилечь вонъ тамъ, подъ ракитой, отдохнуть
съ поденщицами. Гомонъ, хохотъ. Пляшутъ, веселяться, — но она устала,
сладкая жмурь пробѣгаетъ по тѣлу, хочется улыбнуться до самыхъ
своихъ нѣдръ — милому дню, Гаврилѣ, дѣвкамъ, — и
знаешь, что сейчасъ утонешь въ пылающемъ темномъ снѣ. А Гаврила
бѣгаетъ, хлопочетъ: огромный, молодой, онъ похожъ въ свои двадцать
лѣтъ на ивовый побѣгъ — несуразный и длинный, еще
зелено-сочный. Вдругъ не туда пошлютъ скородить? Глашка разлеглась, толстая,
знать ничего не знаетъ, а если съ ней пошлютъ Митрофана? Пѣтушекъ
маленькiй да бойкiй — Гаврилѣ тогда прямо зарѣзъ. Лысый
Инниховъ, управляющiй, смотритъ на него строго:
— Баловать
будете, знаю я васъ!
Гдѣ тамъ
баловать, выскородятъ все за милую душу — вонъ до обѣда какъ
скородили, пусть бы посмотрѣлъ…
Ну, все таки можно,
ухъ, слава Богу, ‑ Гаврила мчится къ конюшнѣ, взметнулъ по
дорогѣ ногами, какъ косолапый молодой кобель ‑ надо часокъ еще
отдохнуть.
Послѣ сна
выходятъ на работу розовые, томные; сразу даже не очень поймешь, куда идти, что
дѣлать; но ужъ сами собой улыбаются другъ другу, гдѣ-жъ сдержать
счастье? Повернули бороны вверхъ зубьями ‑ снова туда-же, на милую
пашню, гдѣ и утромъ были. Вокругъ даже лучше: солнце совсѣмъ вышло
изъ облачковъ, день смирный, золотой, и по пашнѣ на прощанье гуляютъ
грачи. Какiе они старые, ‑ съ сѣдыми носами! Важные, роютъ,
клюютъ, приподымютъ головы, чтобы взглянуть на Глашку съ Гаврилой; вѣрно,
все видятъ, все понимаютъ.
А тѣ опять за
свое. Опять кружатъ вслѣдъ за боронами, вслѣдъ другъ за другомъ,
точно связанные свѣтлой силой, и густо-загорѣлыя Глашкины щеки
рдѣютъ вишней. Но стало быть, такъ ужъ дано ‑ и стыдно, и
сладко ‑ въ свѣтло-огненномъ туманѣ попираетъ она своей
дѣвичьей ногой землю.
«Опять лысый…» —
правда, изъ усадебной рощи на низкомъ иноходцѣ, въ шляпѣ —
Инниховъ. Ѣдетъ плавно, какъ на стулѣ сидитъ. Ну что-жъ, они
скородятъ —
какъ скородятъ. Вотъ до вечера осталось, все нынче кончатъ. Что, взялъ?
Выкусилъ? Думалъ, такъ и поймаешь? Не на такихъ напалъ.
Глашка тихо трясется
отъ хохота, Гаврила кажетъ вдогонку дули. Лысый хрѣнъ! Поди тоже съ
Глашкой-бы пройтись не прочь.
Такъ она и подпуститъ.
Дуракъ этотъ Гаврюха, тоже. Одно
дѣло съ нимъ цѣловаться, другое Инниховъ. Придумалъ!
— Кати, кати,
любезный, и одни управимся.
Въ самомъ
дѣлѣ, развѣ трудно скородить?
Подведутъ лошадей къ
опушкѣ рощи, — тамъ оврагъ, и если соскочить съ Глашкой два-три шага
внизъ, то не только Инниховъ, самъ Господь Богъ ничего не увидитъ. Да, конечно,
цѣлуются не считая, но пойдетъ ли она за него? Это всего важнѣй;
мало ли съ кѣмъ онъ не возился на покосѣ, но тутъ серьезнѣй…
— А, Глашуха,
пойдешь? Пойдешь?
И Глашуха снова
вспыхиваетъ и тонетъ въ смущенiи, потупляетъ милые свои глаза и въ стыдѣ
«обымаетъ» Гаврюшкину шею: его она, его, что тутъ говорить, она прячетъ
кумачное лицо на его груди, твердой, сухой, съ запахомъ цыгарки и мужчины.
— Как папанька
скажетъ…
Но ужъ гдѣ тамъ
папанька. Понятно — онъ ей мужъ, только онъ, дорогой, косолапый Гаврюха.
Все равно ни за кого другого не пойдетъ, хоть ты тутъ убей, рѣжь, жги.
Развѣ не ждала давно этого, развѣ не мечтала, — по деревенски,
по дѣвичьи, возвращаясь съ поденной домой въ Копенки, распѣвая
пѣсни въ праздникъ, въ церкви въ воскресенье? О, дѣвичье сердце,
молодая душа, —
закрутись, взыграй, взмой на великое свое счастье и радость…
Такъ обручились они
другъ дружкѣ въ свѣтлый осеннiй день, при ласковомъ солнцѣ,
въ двухъ шагахъ отъ пашни, въ рощѣ. И назадъ вышли спокойнѣе, уже
гораздо важнѣй, — молодой четой. Больше не козловали, не мяли другъ
друга и споро ходили до заката за боронами, попирая пашню-сваху. Только издали
глядѣли другъ на друга каримъ, любовнымъ взоромъ, да мечтали какъ будутъ
жить, любить.
Когда-же
закраснѣло солнце, подошло къ чертѣ и осеннiй вздохъ прошелъ надъ
полями, — они съѣхались у дороги, повернули бороны вверхъ зубьями и
тронулись. Гавря ловко подхватилъ Глашуху, дорогую свою невѣсту, на
руки, — взбросилъ на Рыжку. Она оправилась, сѣла бокомъ, и шажкомъ,
чуть дымя пылью, они тронулись.
Сизѣло и
багровѣло надъ полемъ; каждый шагъ уводитъ ихъ отъ пашни, отъ тѣхъ
десятинъ, что вскорожены не просто боронами — свѣтлыми сердцами.
Заскорожено все мягко и глубоко, даже Инниховъ одобрилъ бы; но и пашня, и
скородьба, поцѣлуи, — все сзади, лошади шагаютъ впередъ, въ
неизвѣстное, въ длинную жизнь, — жены, матери, мужа.
Гаврила прислонился
головой къ Глашкиной ногѣ, шагаетъ медленно, въ тактъ Рыжкѣ;
Глашуха гладитъ его по головѣ, и такъ тихонько они подвигаются: будто
ввозитъ онъ свое сокровище въ священный городъ.