//
Борисъ Зайцевъ. АѲОНЪ. YMCA
PRESS.
Монастырская жизнь
…Утромъ просыпаешься
всегда подъ доносящееся пѣніе — оканчивается литургія. Седьмой часъ.
Пока спалъ, отошли утреня и ранняя обѣдня. Службы эти совершались и въ
Большихъ соборахъ, и въ маленькихъ домовыхъ церквахъ, т. н. «параклисахъ»,
ихъ до двадцати въ Пантелеймоновомъ монастырѣ. Стройные отзывы хора,
иногда сливаясь, покрывая другъ друга, слышатся именно изъ
параклисовъ — монастырскіе корпуса пронизаны ими, какъ пѣвучими,
перекликающимися ячейками. (Недалеко отъ меня какъ разъ параклисъ Преп.
Серафима Саровскаго, съ извѣстной сценой на
стѣнѣ — святой кормитъ медвѣдя. Лубочная простота
живописи, лапти Преподобнаго, бурый и толстый медвѣдь, русскія сосны, все
это мнѣ очень нравилось, особенно тутъ, въ Элладѣ).
Значитъ всю ночь
работала духовная «электростанція». Всю ночь въ этихъ небольшихъ, но
обмоленныхъ храмахъ тепло струились свѣчи, шло излученіе свѣтлыхъ и
благоговѣйныхъ чувствъ.
Самъ я лишь двѣ
ночи провелъ вполнѣ «по монасшески», обычно же ограничивался поздней
литургіей да вечерней. Тѣмъ не менѣе сразу ощутилъ вѣяніе
строгой и чистой жизни, идущей незыблемо и человѣческую душу вводящей въ
свой ритмъ. Монастырскій ритмъ — вотъ, мнѣ кажется, самое важное. Вы
какъ будто плы-
// 41
вете въ широкой рѣкѣ, по теченію.
И чѣмъ дальше заплыли, тѣмъ больше сама рѣка васъ несетъ.
Игуменъ одной аѳонской обители говорилъ мнѣ, что близко къ полуночи
онъ просыпается безошибочно, да и заснуть бы не могъ — скоро ударятъ
въ било. Такихъ «утреннихъ пѣтеловъ» въ монастыряхъ, разумѣется,
много. Здѣсь нѣтъ горя, нѣтъ острыхъ радостей
(вѣрнѣе: «наслажденій»), особенно нѣтъ наркотическаго,
опьяняющаго и нервознаго, что въ міру считается острой приправой, безъ которой
жизнь «скучна». Для монаха нѣтъ скуки, нѣтъ и пряностей. Его жизнь
вовсе не очень легка. Она не лишена томленій и тягостности, монахъ иногда
подверженъ упадку духа, цѣлымъ полосамъ унынія. Но все это лишь временное
погруженіе подъ уровень и, кажется,
лишь въ началѣ. Въ общемъ, инокъ быстро всплываетъ: его очень
поддерживаютъ.
Для того, чтобы быть
монахомъ, нуженъ, конечно, извѣстный даръ, извѣстное призваніе. Но
и на не обладающаго этимъ даромъ жизнь около монастыря, лишь отчасти имъ
руководимая и наполняемая, уже есть душевная гигіена. Человѣкъ рано
встаетъ, больше обычнаго работаетъ, умѣренно ѣстъ, часто
(сравнительно) ходитъ на службы, довольно много молчитъ, мало слышитъ пустого и
вздорнаго. Видитъ синее море, купола, главы, благообразную жизнь.
У католиковъ не
напрасно существуютъ retraites, куда
пріѣзжаютъ и временно тамъ живутъ «мірскіе», какъ бы отбывая
повѣрочные сборы, подобно солдатамъ, которые въ гражданской жизни могутъ
опускаться и забывать военное дѣло. Для христіанства каждый христіанинъ
солдатъ. И каждаго надо сохранять въ боевой готовности. Католики поняли это
отлично. Не станутъ возражать и православные. И такъ какъ мы живемъ въ довольно
удивительныя времена, то я не очень изумился бы, если бы подъ Парижемъ вдругъ,
въ одинъ прекрасный день, подобно Сергіевому Подворью, вы-
// 42
росъ бы русскій православный монастырь, куда
открылось бы паломничество «мірскихъ».
* *
*
На ночную службу идешь
длиннѣйшими монастырскими корридорами. Мѣстами совсѣмъ темно,
кое–гдѣ свѣтитъ полупритушенный фонарь, приходится то спускаться на
нѣсколько ступеней, то подыматься въ иной уровень, то дѣлать
повороты. По сторонамъ гулкаго, каменнаго корридора, всегда нѣсколько
сырого и прохладнаго — келіи іеромонаховъ. Въ нѣкоторыхъ
мѣстахъ на поворотахъ онъ выводитъ къ небольшимъ балкончикамъ. Ночь
тихая, лунная, — лунный свѣтъ блѣдно–зеленымъ дымомъ
подымается съ каменнаго пола, уходитъ въ дверь балкона, сіяющаго свѣтлымъ
прямоугольникомъ. Если выглянуть въ нее, увидишь злато–мерцающіе кресты надъ
храмами, синюю тѣнь колокольни, побѣлѣвшій дворъ, дерево цвѣтущихъ
розъ, высоко поднявшее надъ крыльцомъ шапку цвѣтовъ, и
блѣдно–синеватое струеніе моря за крышами.
Бьютъ въ било.
Кое–гдѣ на балконахъ появляются монахи, и по моему коридору слышны ровные
шаги.
Не выходя изъ зданія,
въ концѣ пути оказываешься въ храмѣ, не столь огромномъ, какъ
Соборъ Андреевскаго скита, но богато и тоже не–старинно изукрашенномъ.
Проходишь въ свою стасидію, и опершись локтями на подлокотники этого «стоячаго
кресла», слушаешь службу. Молодой экклесіархъ подойдетъ съ поклономъ, постелить
половичекъ, чтобы ногамъ не холодно было стоять — съ поклономъ
отойдетъ. Одинъ за другимъ появляются монахи, совершаютъ передъ иконами
«метанія», со всѣми своими музыкально–размѣренными движеніями, и
занимаютъ мѣста въ стасидіяхъ. Приползаютъ замшелые и согбенные старички,
въ огромнѣйшихъ сапогахъ, едва перебирая больными ногами, имѣя
// 43
за спиной многіе годы. Нерѣдко такой и
на палочку опирается. Заросли бородами и бровями, точно лѣсовички, добрые
лѣсные духи, рясы на нихъ вытертыя и обношенныя, сами едва дышатъ, а всю
ночь будутъ шептать высохшими губами молитвы въ стасидіяхъ.
Службы же длинны. Отъ
часа ночи до шести утра въ обычные дни, а подъ воскресенье и праздники
«бдѣнія» длятся по одиннадцати, даже по четырнадцати часовъ непрерывно!
Золото иконостасовъ и
иконъ мерцаетъ въ блескѣ свѣчей, изъ оконъ ложатся лунные ковры.
Это даетъ сине–дымный оттѣнокъ храму. Золото и синева — такъ
запомнился мнѣ ночной храмъ Покрова Богородицы.
Канонархъ читаетъ,
хоръ поетъ, выходитъ діаконъ, служитъ очередной іеромонахъ — все какъ
обычно. Ровность и протяжность службы погружаютъ въ легкое, текучее и
благозвучное забвеніе, иногда, какъ рябь на глади, пробѣгаютъ образы,
слова «мірского» — это разсѣянье вниманія можетъ даже огорчать. Часамъ
къ тремъ утра подбирается усталость. Борьба съ нею и со сномъ хорошо
извѣстна монашескому быту (11).
Вѣроятно,
старикамъ легче преодолѣвать сонъ, чѣмъ молодымъ. По правиламъ
Пантелеймонова монастыря экклесіарху полагается во время ночныхъ службъ
обходить монаховъ и задремавшихъ трогать за плечо. Но я этого не видѣлъ.
Не видалъ и заснувшихъ. Дремлющіе же бываютъ.
Для непривычнаго
«мірского» борьба со сномъ особенно нелегка: тупѣешь и грубѣешь,
едва воспринимаешь службу. Правда, перемогшись въ нѣкій переломный часъ,
опять легчаешь, все–таки это очень трудно.
Но одно то, что вотъ
въ эту лунную ночь, когда все спитъ, здѣсь, на пустынномъ мысу сотни
людей предстоятъ Богу, любовно и благоговейно направляютъ къ нему души
наперекоръ дневнымъ трудамъ, усталости — это производитъ глубокое впечатлѣніе.
Вотъ припо-
// 44
дымаешься слегка, въ стасидіи, и надъ
подоконникомъ раскрытаго окна увидишь серебристо–забѣлѣвшую полосу
моря съ луннымъ играющимъ слѣдомъ. Разъ я увидѣлъ такъ дальній
огонь парохода, и въ напѣвы утрени слабо вошелъ звукъ мірской — гудокъ.
Привѣтствовалъ онъ святой и таинственный Аѳонъ? Приходилъ, уходилъ?
Богъ знаетъ.
Предъ концомъ утрени
изо всѣхъ угловъ вновь вытягиваются старички, экклесіархъ вновь ко
мнѣ подходитъ.
— Пожалуйте къ
иконамъ прикладываться.
Это сложное, медленное
и торжественное дѣйствіе. Оно завлекаетъ своею благоговейностью и
спокойнымъ величіемъ.
Море уже
блѣдно–сиреневое. Сребристый утренній свѣтъ въ окнахъ. Въ церкви
сизый туманъ, когда по ходу служенія іеромонахъ возглашаетъ:
— Слава
Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ!
На что хоръ
отвѣчаетъ удивительной, бѣлой пѣснью–славословіемъ:
Слава въ вышнихъ Богу
и на всѣй землѣ миръ, въ человѣцѣхъ благоволеніе!
* *
*
Воскресенье, утро.
Сижу на диванѣ, передо мной большой подносъ съ бѣлымъ чайникомъ для
кипятка, маленькимъ чайникомъ въ цвѣтахъ, чашкою и кусочками подсушеннаго
хлѣба. Читаю въ Аѳонскомъ Патерикѣ о св. Нилѣ
Мνроточивомъ, какъ онъ жилъ въ пустынѣ у моря, съ ученикомъ, и за
святую жизнь дано было ему такое свойство, что изъ гроба его истекало
цѣлебное мνро. Оно струилось ручейкомъ въ море. За этимъ мνромъ
приплывали издалека многіе вѣрующіе на каикахъ, такъ что самое
мѣсто подъ утесомъ получило названіе «корабостасіонъ» (стоянка кораблей).
«И при этомъ
разсказыаютъ, что ученикъ, оставшійся послѣ святаго Нила и бывшій
очевидцемъ скром-
// 45
ности и глубокаго смиренія своего старца при
земной его жизни, не вынося молвы отъ множества стекающихся мірянъ,
тревожившихъ покой св. Горы, будто бы рѣшилъ жаловаться своему
прославленному старцу на него самого, что онъ, вопреки своимъ
словамъ — не искать и не имѣть славы на землѣ, а желать
ея только на небесахъ, — весь міръ скоро наполнитъ славою своего
имени и нарушитъ черезъ то спокойствіе св. Горы, когда во множествѣ
начнутъ приходить къ нему для исцѣленій: и это такъ подѣйствовало
на св. мνроточца, что тогда же мνро изсякло».
Отворяется дверь,
входитъ степенный мой о. Iоасафъ.
Сейчасъ къ поздней
ударятъ. Если угодно трезвонъ поглядѣть, то пожалуйте. Я васъ провожу на
звонницу.
Въ Пантелеймоновомъ
монастырѣ знаменитый колокольный звонъ. Я дѣйствительно
хотѣлъ «поглядѣть» его.
Мы пошли корридорами,
потомъ по перекилнымъ сходнямъ надъ дворомъ прямо попали къ главному колоколу,
въ ту самую минуту, когда молодой монашекъ, уже разогрѣтый и розовый,
разгонялъ послѣдними усиліями веревки его языкъ — вотъ осталось
чуть чуть до внутренности тяжкаго шлема, вотъ волосокъ, вотъ, наконецъ,
многопудовый языкъ тронулъ металлъ и раздался первый, бархатно–маслянистый
звукъ. А потомъ пошли слѣдующіе, одинъ за другимъ, имъ вторили
здѣсь еще два–три меньшихъ колокола, съ верхняго же этажа залились самые
мелкіе. Трезвонъ! Впервые былъ я такъ пронизанъ
звуками, такъ гудѣло и сотрясалось, весело трепетало все существо, звуки
принимались и ногами, и руками, сердцемъ, печенью…. было отъ чего. Колоколъ
св. Пантелеймона вѣситъ восемьсотъ восемнадцать пудовъ, это
величайшій колоколъ православнаго Востока. Затѣмъ — звонарное
искусство. Я
// 46
чуть лишь заглянулъ въ него, поднявшись еще
выше (казалось, что и воздуха никакого нѣтъ, одно густое варево звуковъ).
Но думаю, для музыканта въ немъ есть интересныя черты.
Наверху звонилъ
некрасивый русобородый монахъ съ открытымъ, нѣсколько распластаннымъ
лицомъ, сильно загорѣлымъ, въ сдвинутой на затылокъ скуфейкѣ. Ногой
нажималъ онъ на деревянную педаль, пальцами одной руки управлялъ тремя меньшими
колоколами, а другой игралъ на клавишахъ самыхъ маленькихъ… но все–таки не
назовешь ихъ «колокольчиками». Вотъ въ этихъ переливахъ, сочетаніяхъ разной
высоты звоновъ и состоитъ, повидимому, искусство звонаря, своеобразнаго
«музыканта Господня». Я спрашивалъ, нѣтъ ли литературы о колокольномъ
звонѣ, какихъ–нибудь учебниковъ его — мнѣ отвѣтили,
что тайна этого рѣдкаго умѣнья передается отъ звонаря къ звонарю.
Спускаешься съ колокольни
«весело–оглушенный», проникнутый звуковымъ мажоромъ, близкимъ къ
свѣтовому ощущенію. Точно выкупался въ очень свѣжихъ,
бодро–кипящихъ струяхъ. Увѣренъ, что такой звонъ прекрасно
дѣйствуетъ на душу.
Думаю, что онъ слышенъ
по всему побережью, и доносился бы до пещеры св. Нила. Какъ отнесся бы его
строгій ученикъ къ такому разливу звуковъ, хотя и прославляющихъ небесное, но
языкомъ все же громкимъ? Не нарушало ли бы это въ его глазахъ «святой тишины»
Аѳона?
Отвѣтить
нелегко. Но отрывокъ житія, приведенный выше, даетъ яркую характеристику
аѳонскаго душевнаго склада. Аѳонъ прежде всего есть нѣкое
уединеніе. Аѳонъ молится и за міръ, усердно молится, но крайне дорожитъ
своей неотвлекаемостью. Тутъ существуетъ извѣстная разность между жизнью
аѳонскаго монастыря и пустыннической. Пустынники всегда считали монастырь
слишкомъ «уступкой», въ нѣкоторомъ
// 47
смыслѣ слишкомъ «мірскимъ» (особенно
монастыри особножитные). Сторонники же монастырской жизни не весьма одобряли
индивидуализмъ пустынниковъ, ихъ «своеволіе» и непослушность.
Такъ на самомъ
Аѳонѣ вѣками жили рядомъ разные типы монашествующихъ.
* *
*
Аѳонъ считается
Земнымъ Удѣломъ Богоматери. По преданію св. Дѣва, получивъ при
метаніи жребія съ Апостолами вначалѣ Иверскую землю (Грузію), была
направлена, однако, на Аѳонъ, тогда еще языческій, и обратила жителей его
въ христіанство.
Богоматерь особенно
почитается на Аѳонѣ, онъ находится подъ Ея защитой и милостью. На
изображеніяхъ св. Аѳонской горы Богоматерь на небесахъ надъ нимъ
покрываетъ его своимъ омофоромъ (длинный и узкій «платъ», который Она держитъ
на простертыхъ рукахъ). Это платъ благоволенія и кроткой любви, ограждающій Ея
Удѣлъ отъ тьмы. Нѣтъ и не было уже тысячу лѣтъ ни одной
женщины на полуостровѣ. Есть лишь одна Дѣва надъ нимъ. «радуйся, радосте наша, покрый насъ отъ всякаго зла
честнымъ Твоимъ омофоромъ», говоритъ акафистъ. Культъ Приснодѣвы на
Аѳонѣ сильно отличается отъ католическаго. Въ немъ нѣтъ
экстаза, нѣтъ и чувственности, онъ отвлеченнѣе. Мадонны
католическихъ храмовъ болѣе земно–воплощены, раскрашенныя статуи убраны
цвѣтами и обвѣшены ex–voto.
Не говорю ужъ о средневѣково–рыцарскомъ поклоненіи Прекрасной Дамѣ,
о нѣкоей психологіи «влюбленности», что съ аѳонской точки зренія
есть просто «прелесть».
На Аѳонѣ
воздухъ спокойнѣе и разрѣженнѣй. Поклоненіе Пречистой носитъ
болѣе спиритуальный, облегченный и надземный характеръ.
Я присутствовалъ въ
Пантелеймоновомъ монастырѣ
// 48
на одной глубоко–трогательной
службѣ — акаѳистѣ Пресвятой Дѣвѣ. Эта
служба дневная. Въ ея заключительной, главнѣйшей части игуменъ и два
іеромонаха въ бѣлыхъ праздничныхъ ризахъ, стоя полукругомъ на
амвонѣ противъ царскихъ вратъ, по очереди читаютъ акафистъ. Надъ вратами
же находится Образъ Пречистой, но особенный, написанный на тонкомъ золотѣющемъ
«платѣ». Низъ его убранъ нѣжной работы кружевомъ. Во время чтенія
Образъ тихо и медленно спускается, все ниже, ниже, развивая легкую ткань своего
омофора. Голоса чтецовъ становятся проникновеннѣе, легкій трепетъ,
свѣтлое воодушевленіе пробѣгаютъ по церкви: Богоматерь «съ честнымъ
своимъ омофоромъ», въ обликѣ полувоздушномъ, златисто–облегченномъ сама
является среди своихъ вѣрныхъ. Образъ останавливается на высотѣ
человѣческаго роста. Поетъ хоръ, всѣ одинъ за другимъ
прикладываются, вечерніе лучи слѣва ложатся на кружева и золотистые
отливы колеблющейся иконы. И такъ же медленно, принявъ поклоненіе, Образъ
уходитъ въ свою небесную высь — кажется, не достаетъ только облаковъ,
гдѣ бы почилъ онъ.
«Радуйся радосте наша,
покрый насъ отъ всякаго зла честнымъ Твоимъ омофоромъ».
* *
*
Я любилъ тихую
аѳонскую жизнь. Мнѣ нравилось выходить иной разъ изъ монастыря,
сидѣть на прибрежныхъ камняхъ у огорода любоваться «свѣтлыми водами
Архипелага». (Эти свѣтлыя воды упоминаются во всѣхъ писаніяхъ объ Аѳонѣ,
но аѳонское море, дѣйствительно, чрезвычайно прозрачно,
нечеловѣчески изумрудно–стеклянного тона).
Въ знойные часы
полудня хорошо бродить по балкону, огибающему мой и сосѣдній корпусъ.
Свѣтъ легко плавится въ голубоватомъ воздухѣ) море лежитъ
// 49
зеркаломъ, окаймленное лиловатымъ Лонгосомъ, а
въ глубинѣ залива золотисто сіяетъ Олимпъ недосягаемыми своими
снѣгами.
Надъ вечеръ, передъ
сумерками, приходили нерѣдко гости: сѣдобородый, въ очкахъ, съ
золотымъ крестомъ на груди добрѣйшій о. архимандритъ Кирикъ,
духовникъ всей братіи. Энергичный о. іеромонахъ Iосифъ, библіотекарь.
Скромный, застѣнчиво–мягкій и слегка нервный помощникъ его, о. В.,
мой очаровательный спутникъ по путешествію о. Пинуфрій и др. Я вспоминаю
съ большимъ удовольствіемъ объ этихъ краткихъ бесѣдахъ съ людьми, которыхъ
и мало зналъ, но съ которыми сразу установилась душевная связь, и говорить
можно было почти какъ съ друзьями. Поражала глубокая воспитанность и
благообразіе, придающія разговору спокойную значительность, то, что
противоположно такъ называемой «болтовнѣ». Я видѣлъ въ
монастырѣ св. Пантелеймона столько доброты и братской
расположенности, столько привѣтливости и тепла, что эти малыя
строки — лишь слабое эхо моей признательности.
Спускается сиреневый
вечеръ. Иду по корридору гостиницы, мягко поблескивающему мозаичными плитками,
мимо картинъ — городъ Прага, видъ Аѳона — на
террассу. Отпираю входъ на нее особеннымъ ключемъ, и мимо цвѣтовъ
гераніума, настурцій и еще какихъ–то розовыхъ, прохожу въ огромную залу
монастырскихъ пріемовъ. Три ея стѣны въ окнахъ, выходящихъ на
балконы, — на море и кладбище. За день жаркій и слегка спертый
воздухъ накопился въ ней. Вотъ гдѣ тѣни былого! Вотъ гдѣ
обликъ неповторимаго. Эти стѣны, увѣшанныя портретами императоровъ,
царицъ, митрополитовъ, посланниковъ, видали «высочайшихъ особъ» и князей
церкви. Давно, какъ бы разъ навсегда, натертый полъ блеститъ зеркально. Чистые
половички проложены по немъ. Посреди залы овальный столъ,
// 50
уставленный фотографіями лицомъ къ зрителю.
Онъ окруженъ фикусами и рододендронами. И овалъ стульевъ, разставленныхъ
вѣеромъ, окружаетъ все это сооруженіе. На нихъ, въ часы пріемовъ,
вѣроятно, послѣ трапезы, съ чашечками турецкаго кофе въ рукахъ,
обносимые «глико» и «раки», засѣдали великіе князья и архіереи, консулы и
богатые покровители монастыря изъ Россіи… — всѣ, должно быть,
спятъ уже теперь вѣчнымъ сномъ. Не могу сказать, какъ «наводительна»
сиреневыми вечерами, со струей свѣжаго воздуха, втѣкающаго въ
открытую на балконъ дверь, была для меня эта зала, какъ почти одурманивала она
крѣпкою настойкой грусти, какъ безмятежно сизѣло начинавшее къ ночи
серебриться море, а за колокольнею св. Пантелеймона, надъ невидимымъ
сейчасъ Олимпомъ дотлѣвалъ оранжевый закатъ.
Въ монастырѣ
тихо. Наступаетъ краткій часъ отдыха. Пречистая простираетъ свой омофоръ.
‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑
// 51