// Б. Зайцев. Странное путешествие. КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО
«ВОЗРОЖДЕНIЕ» «
2,
rue de Sèze,
НИКОЛАЙ КАЛИФОРНIЙСКIЙ
Я отступалъ
сравнительно благополучно. Любимая моя сестра погибла въ Харьковѣ,
племянникъ былъ зарубленъ въ Кіевѣ. Я ушелъ. Я съ «ними» дрался, на моей
душѣ есть тоже кровь. Я близко видѣлъ смерть. Она меня не тронула.
Что въ Ростовѣ болѣлъ тифомъ, это пустяки. Всетаки, я уплылъ. Въ
Константинополѣ мнѣ было плохо. Служилъ десятникомъ разгрузки угля,
отъ тоски завелъ романъ съ турчанкой, ночью вплавь пускался по Босфору, до
калитки ея дома, тоже на Босфоръ глядѣвшаго. Да не было мнѣ радости
и отъ турчанки: разъ, возвращаясь отъ нея, противъ теченія, совсѣмъ
застылъ, чуть что не потонулъ. А впрочемъ, если-бы и потонулъ, то не
особенно-бы пожалѣлъ: не весело у меня было на сердцѣ.
*
* *
Потом пробрался я въ
Далмацію, и нанялся работникомъ въ имѣніе, къ одному русскому, Залогину.
Онъ былъ очень молодъ, образованъ, нервенъ, нѣсколько философъ, начиналъ
писать и самъ. Отецъ-же, человѣкъ богатый, для него купилъ
имѣніе — хозяйничай, работай, и другимъ давай работу. Александръ
Степанычъ мало подходилъ для этого. Намъ у него не плохо было жить, но обирали
его всѣ кому не лѣнь.
Далмація страна
дурная. Вспоминалъ Константинополь, тонко, и чудесно все тамъ, минареты и
135
миндаль цвѣтущій, ослы, мраморъ,
кипарисы и Босфоръ, и синіе глаза турчанки… нѣтъ, ужъ здѣсь не то.
Зимой дожди, весной горы курились, правда, въ голубомъ дыму неплохо, все-же это
грубый край, и народъ чортъ знаетъ какой, воры далматинцы — хуже русскихъ.
Завелъ Залогинъ себѣ куръ — поворовали, дастъ взаймы —
навѣрно половины не вернетъ. Тащили даже лозы, съ виноградника, и ословъ
нашихъ двухъ угнали. Домомъ заправляла нѣкая Марья Михайловна, по сценѣ
Анна Гремова, пѣвица оперы провинціальной — волоокая, мягкости и
красоты большой, и полная: сербы и албанцы, далматинцы, прямо не могли
взглянуть спокойно, ржали. Она мнѣ
хорошо на сердце дѣйствовала. Погляжу на паву эту ясную, и легче.
Еще у насъ работали
два офицера бывшихъ армій, одинъ Вася, круглолицый мальчикъ, кровь съ молокомъ,
а другой баронъ Редигеръ, молодой тоже и контуженный, нервозный, длиннорукій и
руками все размахивалъ, а когда шелъ, нога въ бокъ залетала.
Мы жили такъ
себѣ: не дружно, не враждебно. Я человѣкъ замкнутый, особенно
разнюниваться не люблю.
— Кореневъ,
говорила мнѣ Марья Михайловна, вы слишкомъ горды, оттого вамъ трудно. А
теперь, голубчикъ мой, все это надо позабыть, всѣхъ разбуравило, нечего
глядѣть букой. Я на сценѣ получала экія корзины, все цвѣты, а
теперь стирку записываю и рисъ покупаю. Всетаки опять пробьюсь, и вы обратно въ
люди выйти можете.
Нѣтъ, я не
гордился. Да и чѣмъ? Что я такого сдѣлалъ? Въ юности сочинялъ стихи
и занимался музыкой, потомъ учился въ Политехникумѣ, собирался поступить
въ священники, на войнѣ былъ авіаторомъ, артиллеристомъ, дрался съ
красными. Вотъ и вся жизнь. Теперь работаю въ имѣніи съ
136
такими-же бродягами, и завтра, можетъ, съ
новыми сойдусь, а послѣзавтра и Далмаціи, пожалуй, никакой не будетъ… а
что будетъ? Ну, почемъ я знаю? Австрія, Тунисъ, Парижъ, Канада, Калифорнія…
*
* *
И конечно, еще
встрѣтился съ однимъ, и слово Калифорнія не зря съ языка прыгнуло, весной
къ намъ поступилъ товарищъ новый — ничего мы про него не знали — звался
Николай Калифорнійскій.
Хохолъ, гигантъ,
голова бритая, каторжная точно, борода огромная, одѣтъ въ куртку, на
ногахъ обмотки, и съ собою изъ Америки привезъ соловья въ
клѣткѣ — Петей назывался соловей.
— Чего васъ
принесло-то изъ Америки? спросилъ я его разъ, какъ всегда мрачно.
Онъ на меня взглянулъ
серьезно.
— Какъ чего,
господинъ, какъ вы есть, Кореневъ (голосъ очень громкій, даже утомляетъ). Какъ
жилъ въ Америкѣ семнадцать лѣтъ, и во-отъ, услыхалъ это, что война
у Россіи поднялась, и братъ на брата, то и отплылъ тотчасъ. Потому какъ я въ
Америкѣ всѣхъ убѣждалъ, что не должно быть бѣдныхъ и
богатыхъ, а тутъ какъ узналъ, что и въ Россіи бунтъ поднялся и кровопролитіе,
то я значитъ и рѣшилъ навесть порядокъ, и чтобы безобразія не
дѣлать, а ежели не захочуть, то я и побью коммунистовъ этихъ самыхъ, или
бѣлыхъ, потому нужно все по благородному совершать.
— Ну, что-же, и
много били?
— Ничего я и не
билъ, и даже уговаривать не могъ, потому — опоздалъ. У Константинополь
доплыли, побачивъ — нѣтъ войны никакой, кончилась, ахъ, думаю,
теперь отвертѣлись…
Вотъ это вышло
здорово. Нарочно изъ Америки приплылъ, да и то опоздалъ. Ну, и хорошо
сдѣлалъ,
137
наложили-бы… Я съ нимъ и разговаривать больше
не сталъ. Чудакъ! Мало-ли ихъ на свѣтѣ.
А онъ и вправду
чудакомъ оказался. Наводить порядки плылъ, а когда Анна Гремова попросила
курицу зарѣзать, отказался, мнѣ пришлось это исполнить. Да,
послѣ войны курица… Подумаешь!
— Нѣтъ, госпожа моя, Марья
Михайловна, я живого существа не убиваю, потому я мыстикъ. Я всегда Бога
чувствую, и на его созданіе руки не поднимаю.
— А
какъ-же наводить порядки собирался?
— То
дѣло другое… — Онъ задумался. — А я, можэ, ихъ не
ножемъ, а какъ бы вамъ доложить, то-есть, духовными разилъ-бы стрѣлами.
Я-бы ихъ, можэ, поразилъ, и чрезъ то ненужной крови моря бы избѣгъ…
Такъ и запалилъ прямо:
духовными стрѣлами!
«Мыстикъ», видите-ли,
Бога всюду чувствуетъ! Я ужъ забылъ, какъ въ церковь ходятъ, кто такое Богъ.
Некогда было. Да и кровь на сердцѣ у меня, куда ужъ тамъ до Бога. А эта
дылда все природу свою совершенствуетъ, то занимается гимнастикой, то тяжести
таскаетъ, то зарю встрѣчаетъ утреннюю, солнцу кланяется. Просто нашъ
пиөагореецъ далматинскій.
— Я
про не-его ду-умаю, говорилъ баронъ Редигеръ, и угловатое его лицо косилось,
рука непроизвольно дергалась: что про-сто бѣг-лый ка-аторжникъ.
Вася зѣвалъ.
— Пустяки
каторжникъ. Чепуха. Я въ Египтѣ такихъ сколько хошь видѣлъ.
Марью Михайловну онъ
смѣшилъ пѣніемъ до слезъ. По утрамъ упражнялъ голосъ —
въ равномѣрныхъ завываніяхъ — чтобы «улучшать
природу». Анна Гремова, по добротѣ и полнокровію не
138
сердилась, помирала въ тихомъ хохотѣ.
Онъ не обидѣлся-бы, если бы замѣтилъ. Вообще былъ очень ясенъ и
покоенъ, больше всего любилъ Петю, соловья, и на работу съ клѣткой
выходилъ, съ собою несъ водицы, зеренъ. Когда пѣлъ Петя, то не дай Богъ
непочтительно обойтись, — не послушать,
говорить громко.
— Это,
господинъ мой Кореневъ, грубость души и потемнѣніе мозгового дыханья,
ежели вы пѣніемъ Божьяго созданья наслаждаться разучились. А я вамъ
доложу, что этакого соловья я выше и иного человѣка ставлю.
Можетъ быть, и правъ
онъ, огрубѣли мы въ войнѣ и звѣрской жизни. Для меня,
напримѣръ, женщина теперь есть просто женщина — казачка, офицерская
жена, турчанка на Босфорѣ, далматинская поденщица… ‑ я знаю
все. А какъ вотъ любятъ
женщину — забылъ. Всю память отстрѣляло пулеметами. Ну, а нашъ чортъ
въ Чикаго въ русскую пѣвицу опереточную какъ влюбился, каждый день въ
театрѣ, а потомъ и за кулисы къ ней, «и вотъ это, какъ я, значитъ, во очи
ея черныя побачу, то въ тѣхъ очахъ мнѣ и любовь моя прочтется,
значитъ, и моя погибель. Бачилъ, бачилъ, и очей тѣхъ вынести не могъ, а
съ ней поговорить не смѣлъ — то и уѣхалъ изъ Чикаго».
— Что-же
вы дѣлали, вообще, въ Америкѣ?
— А
то и дѣлалъ, господинъ мой слушающій, что работалъ чистымъ ремесломъ
плотницкимъ, и всѣмъ доказывалъ, что нельзя жить богато и роскошно,
потому это Богу не пондравится. Но только мало меня слушали, а разъ арестовали:
ты, говоритъ, что, коммунистъ? Нѣтъ, молъ, я мыстикъ, такъ воопче. Дали
по шеѣ, отпустили. Я такъ и перебираюсь съ мѣста на мѣсто,
потому не могу долго высидѣть, душа не дозволяетъ. Поняли? То я и
139
странствую, потому, который завсегда на одномъ
мѣстѣ, замшивѣть можетъ. А хиба мшивѣть охота?
*
* *
Онъ продержался и у
насъ недолго, разумѣется. Работалъ лѣто, а потомъ забралъ котомку,
палку взялъ, клѣтку и большой камень. Это, видите-ль, чтобъ тяжелѣй
было идти, терпѣніе поупражнять, очистить душу.
Залогинъ былъ слегка
взволнованъ, теребилъ бородку.
— Быть
можетъ, недовольны мной, Калифорнійскій? Тяжела работа? Да, питаніе… Хотя я
самъ, вы знаете…
Залогинъ разводилъ
руками.
— Нетъ,
господинъ, я очень всѣмъ доволенъ, но какъ-бы сказать — долго не
могу сидѣть, идти должонъ.
— Куда-же вы
идете?
— Пѣшечкомъ.
Мнѣ, признаться, господинъ Залогинъ, въ Венгрію-бы слѣдовало
протолкнуться. Я костюмъ венгерскій тамъ намѣренъ раздобыть, потому весь
очень ужъ нарядный, въ позументахъ.
— Ну, а дальше?
— Дальше треба въ
Португалію, тамъ городъ Лиссабонъ, то мнѣ его охота посмотрѣть, но
далѣе мое намѣреніе въ Америку возвратиться. Я тутъ, по
бѣлу-свѣту потолкавшись, то господинъ вижу, что тоже слѣдуетъ
людямъ доказать, чтобъ никакимъ властямъ не подчиняться. Такъ, вопче, чтобъ
просто жить по-христіански.
— Вотъ вамъ и
дадутъ опять въ Америкѣ по шеѣ, — я его утѣшилъ.
— Можэ быть, а
можэ и я свое проведу, и чтобы жить всѣмъ небогато и по-братски.
140
— А… —
Залогинъ призапнулся: а въ Россию? Ну, на родину?
Калифорнійскій
поглядѣлъ на него холодно, спокойно.
— Родины особой
не имѣю, господинъ. Весь Божій свѣтъ мнѣ родина.
Мы вышли на работу, а
Калифорнійскій въ курткѣ своей и обмоткахъ, въ картузѣ и съ
бородой, летѣвшею подъ блескомъ солнца, зашагалъ въ Венгрію. За плечомъ
котомка, въ рукѣ палка, въ другой клѣтка и за пазухой огромный
камень.
«Родины особой не имѣю»,
вспомнилъ я, въ тотъ вечеръ ложась спать. Ахъ, ты… Во тьмѣ поплыли предо
мной поля, лѣса и города, лицо сестры съ лорнетомъ, съ мальчикомъ,
держащимъ ее за руку, съ дулами, на нихъ направленными, дымъ, выстрѣлы и
шашка моя, по которой кровь стекала.
Нѣтъ, позабылъ.
Не помню. Все ушло.
*
* *
И мы недолго прожили
въ Далмаціи. Залогинъ прогорѣлъ, понятно, съ нимъ и мы всѣ
вылетѣли — кто куда. Вася съ барономъ въ Сербію, Марья Михайловна въ
Берлинъ, я въ Прагу. Попрощались просто, безъ чувствительностей. Только Анна
Гремова, пожавши руку, мнѣ сказала:
— Будьте проще.
Не горячитесь. Легче жить вамъ будетъ. Доберетесь до Берлина, и меня не
забывайте.
Про себя я улыбнулся.
Именно ее не забывать! Какъ разъ не доставало. Много-ли я помню о Россіи,
матери, семьѣ…
Какъ бы то ни было, я
въ Прагѣ долго не застрялъ — дѣлать тамъ мнѣ было
нечего, попалъ въ Германію, на сѣверъ, въ экономію работникомъ. Потомъ
меня устроили въ лѣсничествѣ, близъ города
141
Каммина, въ Помераніи. Съ годъ жилъ одинъ, въ
лѣсу, выращивалъ щенятъ, обхаживалъ лѣса свои — суровые и
мрачные, похожіе на наши. Сосны, сосны. Буковыя рощи нравились, очень ужъ
гладки, причудливы стволы, и благородны. Благородное букъ дерево… Изъ чащи
можжевельниковъ, высокими кустами здѣсь разросшихся, иной разъ, на меня
выглядывала серна, взоромъ дѣвичьимъ, агатовымъ — скрывалась. Кабаны
ходили пить къ болотцамъ. Осенью задувалъ вѣтеръ, и холодная волна била о
набережную Каммина, городка древняго, съ узкими улочками и старинными домами,
съ башнею средневѣковой у воротъ. Тотъ Оріонъ, что возставалъ когда-то
надъ моею родиной, въ зимнія ночи подымался надъ клокочущею пѣной моря,
тайными и золотыми письменами. Здѣсь я существовалъ печально, море гуломъ
своимъ, сѣдою гривою напоминало сѣверъ, тьму, изгнаніе. Но я
спокойнѣй какъ-то чувствовалъ себя, чѣмъ раньше. Предъ
разсвѣтомъ страшныя видѣния рѣже навѣщали меня. Убитую
сестру я встрѣтилъ разъ, во снѣ, спокойную и кроткую, какъ и была
при жизни, я не помню ея словъ, но понялъ смыслъ: «Молись». Но я не зналъ, какъ
мнѣ молиться, за нее-ли, за себя… Я не могъ простить ея убійцамъ, но я
чувствовалъ, что и моя месть ей нерадостна.
И я попрежнему возился
съ собачатами и ѣздилъ продавать ихъ въ Камминъ древній, для подкормки. А
весной, услышавъ соловья, вдругъ вспомнилъ я Калифорнійскаго, и улыбнулся, но
безъ раздраженія. Гдѣ этотъ чортъ теперь? Добрался-ли до Лиссабона,
все-ли соловьемъ своимъ любуется?
Весна нѣмецкая
мила — бѣдностію страны, нѣмецкій соловей цѣннѣй,
пожалуй, и калифорнійскаго.
142
*
* *
И всетаки, судьба моя
такъ повернулась, что попалъ я и въ Берлинъ. Послѣ отшельничества все
здѣсь представилось наряднымъ и шикарнымъ. Я встрѣтился съ Марьей
Михайловной, теперь ужъ абсолютно Гремовой, въ пансіонѣ вблизи Цо.
Пансіонъ грязноватый и нелѣпый, жили въ немъ актрисы мелкія, танцовщики,
два спекулянтика, румынская студентка, бывшій генералъ. Въ корридорѣ
пахло кислымъ, и всегда актриса висла въ будкѣ телефонной. Мальчишка идіотъ
отворялъ дверь, бормоталъ: ein Besuch,
une visite.
Но Анна Гремова какъ
разъ была въ ударѣ. Очень мнѣ обрадовалась.
— Ну вотъ, теперь
вы проще. Пожили одинъ и будто, попритихли, не ершитесь понапрасну. А Россіи,
всетаки, намъ скоро не увидѣть, милый. Нѣтъ, хорошій, не
увидѣть. Вотъ вы посовѣтуйте мнѣ, куда ѣхать:
предлагаютъ въ Данію, или въ Бразилію. Въ Даніи кроны, въ Буэносъ-Айресѣ
пезы. Вотъ ты что хочешь тутъ и дѣлай.
Мы поговирили[i]
и о кронахъ, и о пезахъ. И рѣшили: ладно, пезы. Ѣдемъ въ Буэносъ-Айресъ.
На радости пошли мы въ ресторанчикъ
русскій, неподалеку. У стойки бывшій гвардіи поручикъ наливалъ рюмку
водки князю, лысому и сморщенному. Прошелъ графъ съ дамою высокой, черноокой,
видимо восточной, на рукахъ собачка, вся патлатая, на глазахъ бѣльма.
Вася въ бѣломъ кителѣ подошелъ къ буфету, громко, ровно, какъ
когда-то ротою командовалъ:
— Одна водка,
пирожокъ съ мясомъ, пиво свѣтлое!
И баронъ Редигеръ,
зацѣпившись длинными своими, нервными руками за входившаго, расплескалъ
супъ.
143
— Виноватъ-съ,
извиняюсь…
Мы обѣдали въ
небольшой комнатѣ, подъ звуки оркестра балалаечниковъ въ ярко голубыхъ
рубахахъ. Вокругъ бесѣдовали о долларахъ. Мнѣ нравилось
сидѣть здѣсь съ Анной Гремовой, но и тоска моя, обычная, вставала
изъ полузабытыхъ угловъ сердца.
Встрѣтился я
здѣсь съ ротмистромъ Юховымъ. Анна Гремова ушла, мы заняли съ нимъ
кабинетикъ маленькій, съ занавѣсочкой, напились. Юховъ теперь не воевалъ.
Бѣлые, красные, желтые и зеленые были ему безразличны. Онъ торговалъ
бумагами, долларами, хлопоталъ визы и надѣялся ввезти жмыхи въ Данію изъ
Россіи.
— Мы, кричалъ
онъ — а лицо багровымъ стало отъ вина — мы, наживающіе новый
капиталъ, позицій не уступимъ. Хочешь ты со мной работать? Я тебя устрою.
Вечеромъ онъ потащилъ
меня въ притонъ, мы снова пили и смотрѣли танцы, всяческія безобразія.
Юховъ пѣлъ добровольческія пѣсни. Онъ меня разстроилъ. Я вернулся
въ мракѣ, съ тяжестью, къ себѣ на Линдештрассе, гдѣ снималъ
комнатку у куаффера.
*
* *
Въ Берлинѣ
пробылъ я не такъ ужъ долго. Обѣдалъ въ русскомъ ресторанчикѣ,
бывалъ у Гремовой, мелькомъ здоровался съ барономъ, Васей. Съ Юховымъ удачно
спекульнулъ долларами, купилъ новый костюмъ. И Юховъ обнадежилъ, что дастъ
мѣсто въ нѣкоей фирмѣ, но далеко, въ Африку. Мнѣ это
безразлично было. Жилъ безсвязно, пусто. Все что-то мнѣ казалось — я
не такъ живу, и дѣлаю не то. Вряд-ли сестра довольна мною.
Въ одно изъ
воскресеній я попалъ въ Шарлоттенбургъ,
144
въ русскую церковь. Мало походило на Россію.
Подымаешься по лѣстницамъ, выходишь въ залу, невысокую, съ иконостасомъ,
наскоро поставленнымъ. Какъ будто-бы все наспѣхъ, завтра снимется. Но
увидишь Русь, всѣхъ насъ, бродяжныхъ и безправныхъ. Съ «Иже херувимы»
сталъ я на колѣна и заплакалъ. Вотъ неловкость-то. Не ожидалъ… Леталъ
подъ облаками, и въ упоръ отстрѣливался, и смерть видѣлъ, и самъ
несъ смерть… — и когда въ послѣдній разъ я плакалъ? Не запомнишь, а
вотъ тутъ и спасовалъ.
Потомъ къ священнику
ходилъ, въ грѣхахъ покаялся, въ человѣчьей крови. Но тотъ странно
къ этому отнесся. «Что-жъ, сказалъ, вы на войнѣ кровь пролили, за
правду». Я лучше, я гораздо легче себя съ Анной Гремовой почувствовалъ, въ
пансіонѣ подозрительномъ. Я ей укладываться помогалъ, —
дѣйствительно, вѣдь въ Аргентину уѣзжала!
— Ну, это вы
попали такъ случайно, вы ходите въ церковь и другого выберите духовника,
монаха, что-ли… Да чего тамъ, все искупится въ теперешней суровой жизни, все
искупится. Вотъ вы и сумрачные люди… да — она вдругъ
засмѣялась. — Знаете, я отъ кого открытку получила, отъ
Калифорнійскаго. Прочелъ въ газетѣ, что ангажементъ у меня, въ дирекцію и
написалъ. Изъ Лиссабона! Парохода ждетъ въ Америку.
И правда, показала
мнѣ открытку. Не знаю почему, но въ первый разъ Калифорнійскій — ужъ
теперь такой далекій и невозвратимый, и смѣшной, не разсердилъ меня. Я
улыбнулся.
— Пожалуй, вѣдь
досталъ костюмъ венгерскій? А на что ему онъ, собственно? Камень въ Португаліи
какой-нибудь нашелъ, самоновѣйшій… Ходитъ съ клѣткой, съ соловьемъ,
и полюбилъ теперь испанку… только не умѣетъ ей сказать объ этомъ.
Анна Гремова
укладывала блузку.
145
— Блаженны чистіи
сердцемъ, яко тіи Бога узрятъ, сказала покойно, принимаясь за наволочки.
*
* *
Въ концѣ концовъ
я проводилъ ее — на Гамбургъ, съ Цо. На память подарила она мнѣ
икону Николая Чудотворца.
— Вы сирота,
пусть отъ меня вамъ, какъ отъ матери. Россіи все-таки не забывайте. Богъ дастъ,
встрѣтимся. Ну, Господь храни.
На волоокихъ глазахъ,
подведенныхъ, слеза блеснула. Добрая душа. Нарядная, съ букетомъ, въ
труппѣ уѣзжала русская актриса. Я ей что? Не мужъ, и не влюбленный,
развѣ сынъ, пожалуй?
Поѣздъ ушелъ въ
Гамбургъ, а оттуда океанскій пароходъ повезъ ее, и труппу странниковъ
россійскихъ, въ дальнюю Америку.
А меня Юховъ и
дѣйствительно устроилъ. Черезъ двѣ недѣли былъ я уже въ
Генуѣ, откуда пароходъ мой уходилъ въ Конго — ни болѣе, ни
менѣе. Жилъ въ маленькой гостиницѣ, у порта. Изъ моего окна
виднѣлись крыши, кампанилла, и штаны развѣшанные. Вдали —
ершились мачты, реи, и дымили темные гиганты, иногда ревѣли ревомъ дикимъ
и нечеловѣческимъ — медленно выходило чудище въ фарватеръ голубой и
удалялось — въ Индію, Австралію, Америку. Я ничего не дѣлалъ, до
отхода парохода безпріютно было въ городѣ. Городъ шумный и веселый, для
меня не очень радостный. Отличны улочки щелями, и бѣлье всегдашнее, и
солнце яркое, и крикъ, и моряки, но не хотѣлось мнѣ сейчасъ угара
портоваго, пьнства и разврата чужеземцевъ, все здѣсь покупающихъ. Чудесны
горы вокругъ и безбрежность моря, но мнѣ предѣльно-одиноко было въ
Генуѣ великолѣпной, я все ждалъ, все ждалъ минуты, когда донесетъ
меня корабль на
146
острова Канарскіе, оттуда въ Конго. А что
тамъ? Ничего, но все-же жизнь, и я, быть можетъ, выберусь, вѣдь я-же
молодъ, жить хочу, хочу расправиться, любить, быть счастливымъ, работать…
Передъ отъѣздомъ
я купилъ французскую газету. Сидѣлъ я высоко, у Ботаническаго сада, на
уединенномъ парапетѣ. Солнце охватило полукружіе всей Генуи, алмазами
впивалось въ стекла, затепляло дома розовые и бѣлило бѣлые. По
спокойной глади приходили, уходили въ вѣчность исполины. Ихъ дымокъ
развѣивался въ синевѣ. Въ газетѣ я читалъ: «Авраамъ Линкольнъ»,
вышедшій изъ Лиссабона 18-го, потерпѣлъ аварію у береговъ Америки, на
минѣ, видимо, со временъ войны. Изъ пассажировъ многіе спаслись». Шло
описаніе. И было сказано, что одного невѣдомаго русскаго нашли на
плававшемъ буфетѣ. Въ рукѣ закоченѣлой русскій держалъ
клѣтку, водруженную на верхъ буфета. Самъ былъ мертвъ, но маленькая
птичка, соловей, осталась. За нее, какъ рѣдкость, англичанинъ внесъ сто
фунтовъ, въ пользу семей пострадавшихъ.
Я свернулъ газету и
спустился въ портъ. Тамъ стало холоднѣй, сыростью потянуло. Поднялся къ
себѣ наверхъ.
Да, не доплылъ
Калифорнійскій. И не будетъ проповѣдывать своихъ безумій, упражняться въ
пѣніи, солнце привѣтствовать. Завтра поплыву и я, и милая моя
актриса нынче гдѣ-то въ океанѣ, и вотъ море предо мной — спокойное
и безграничное. Гдѣ въ немъ Россія? Обернулся я назадъ, къ юго-востоку, и
увидѣлъ стѣну, уголокъ горы, кактусъ и башню на вершинѣ.
На ночь вынулъ я
иконку, Николая Чудотворца, и смягченнымъ сердцемъ помолился за упокой
новопреставленнаго Николая, и за убіенную сестру, за плавающихъ,
путешествующихъ и за свою грѣшную душу, коей предстоитъ предстать предъ
Богомъ.
147