// Воля России. – 1923. - № 5 (март). – С. 1-20

Новый день.

I

Тепло, солнце. Леночка, съ холодомъ въ ногахъ, съ сердцемъ падающимъ выбѣгаетъ на крыльцо домишки и дороги, на искосокъ барскихъ оранжерей. Домишка — нѣкогда контора, гдѣ отецъ жилъ, управляющiй имѣнiемъ; теперь-же поселилась тутъ сестра мужа покойнаго; съ ней Оля.

Худая женщина, высокая, усталая, съ лицомъ землистымъ, загрубѣлыми руками, стираетъ въ сѣнцахъ въ небольшомъ корытѣ.

— А-а, ты! Пора. Заждалась дочка-то.

Леночка задохнулась. Обняла, цѣлуетъ влажный, желтоватый лобъ. — Ну, ну, что Оля?

Катерина Степановна спокойна, холодна.

— Да ничего, поправится. Сейчасъ кофточку ей кончу, и приду.

Отвернувшись, достирываетъ, а Леночка дверь распахнула — тамъ пахнетъ слегка затхлостью, старымъ, знакомымъ — быстро прошла въ комнатку за переборкой. На постели, съ горломъ на-

//л. 1

- 2 -

вязаннымъ, худенькая дѣвочка лѣтъ восьми вяжетъ. Увидѣвъ мать, чуть поблѣднѣла, опустила спицы.

— Мама…

Лицо стало напряженнымъ, глаза заблестѣли. Видимо, сдерживается. Но Леночка бросилась, обняла, сама заплакала. Теплая грудь волнуется. Простые, карiе глаза сiяютъ.

— Радость ты моя, золотой мой ребенокъ… Ну слава Богу, мой, мой…

— Я все думала, мамуля, не прiѣдешь.

— Гостинчика тебѣ… вотъ, яблокъ, шоколадцу, и еще гребеночку.

Поуспокоившись, стала разспрашивать, разсматривать. Оля, ей казалось, похудѣла. Но и повзрослѣла. Что-то почти важное въ ней появилось. Важность и въ разсказѣ.

— Мы съ тетей Катей все сами дѣлаемъ. Ей теперь только труднѣе, что я больная. Но я скоро выздоровлю.

Леночка заставила ее тотчасъ съѣсть кусочекъ шоколаду. Дѣвочка отгрызла. Остальное спрятала въ шкатулку.

— Это до другого раза. Буду ѣсть, тебя любить.

Вошла Катерина Степановна, ополоснула руки.

— Ну, нѣжничаетъ ужъ мамаша съ дочкой.

— Катя, ты представлять, вѣдь, сiе не можешь… Вдругъ Ѳедòра ко мнѣ заявляется въ Москвѣ, разсказываетъ… Нивѣсть чтò подумалось…

//л. 2

- 3 -

— Я ужъ тебя знаю. А всего-то была жаба да простуда. Ну, и по тебѣ скучаетъ. — Голодна, съ дороги-то? Ради прiѣзда вздую самоварчикъ, а тамъ ужъ сама дѣйствуй.

Вздохнула, опять вышла. Оля вслѣдъ ей поглядѣла.

— Тетя Катя очень устаетъ, на ней весь домъ. Она и въ полѣ убирала, я ей только помогала. Вотъ она и… строгая.

Улыбнулась, и погладила жучкà синяго на Леночкиномъ воротѣ.

— Мнѣ очень этотъ жучекъ нравится. Потому что твой.

Обняла мать, шепнула, съ мокрыми отъ слезъ глазами:

— Я тебя всю люблю, очень, ты веселая, и ласковая.

Леночка стиснула ее, крѣпко поцѣловала. Встала.

— Пойду тетѣ Катѣ помогать. А тебѣ на вотъ еще книжечку, посмотри картинки.

Книжекъ было три. Съ тѣмъ-же напряженно-острымъ взглядомъ Оля перелистывала ихъ, каждую поцѣловала, вмѣстѣ всѣ сложила, подеражала на колѣняхъ — опять стала разсматривать. Поправляла въ головѣ гребенку, туже прижимала волосы, книжки гладила, шептала: «миленькая, перемиленькая, размиленькая».

Леночка-же вышла въ сѣни, принялась сама

//л. 3

- 4 –

за самоваръ. Смѣялась, и блистала карими глазами.

Я духомъ его, духомъ! Господи, и что за благодать у васъ въ деревнѣ.

Катерина Степановна складывала бѣлое.

— Все такая-же, Елена. Ни плоды, ни заботы на нее не дѣйствуютъ. Должно, жизнь твоя въ Мосвкѣ хорошая…

Леночка сидѣла передъ самоваромъ, дула, и отъ бурнаго ея дыханiя угли разгарались, ярче, золотымъ огнемъ. Скоро загудѣло; сквозь жестяную, въ трещинкахъ, самоварную трубу летѣли огненныя стрѣлки.

— Солнышко у васъ тутъ, свѣтъ и благодать, какъ-же не радоваться? — выглянула на порогъ, залитый солнцемъ, на сухую, аыльную дорогу, садъ полуоблетѣвшiй — просвѣтлѣвшiй, пестро-разукрашенный. Совсѣмъ вдали золотымъ стражемъ кленъ.

— Благодать! Попробовала-бы здѣсь пожить, спину съ утра до вечера не разгибая.

Ей трудно. Прижимали мужики. Сама пахала, и скородила и стряпала. Большiя перемѣны и вокругъ. Усадьбу, правда, не разграбили, но молодаго графа, ужъ конечно, давно нѣтъ, Александра-же Игнатьевна живетъ еще въ большомъ домѣ — да и его займутъ. «Сначала на меня косились, что я съ ней знакома. Ну, да ничего. Теперь привыкли.» Лошадей графскихъ всѣхъ поразобрали, коровъ оставили

//л. 4

- 5 -

для фермы. А для садовъ, оранжерей инструкторовъ есть, молодой человѣкъ; сады считаются совѣтскiе.

— Ну, съ фермой-то неважно, нѣтъ кормовъ, а сады всетаки… Леонтiй Ивановичъ старается.

Леночка поднялась надъ самоваромъ, выпрямилась. Какъ идетъ время! Сколько перемѣнъ. Давно-ль жила она тутъ попадьей, въ домикѣ у церкви, съ худымъ и мрачнымъ о. Николаемъ. А потомъ смерть его, Москва, теперь она тамъ служитъ, изрѣдка сюда навѣдываясь. Жизнь вольная, любовь, Василiй Князевъ… Нѣтъ, врядъ-ли ужъ могла-бъ она здѣсь прозябать, въ убогой, тусклой норкѣ. Да, а Оля?

Отвѣчать не захотѣлось. Пусть живетъ, пока, у тетки. «А что замужъ выходить буду, надо, разумѣется, сказать».

И Леночка зѣвнула:

— Этокто, вонъ, въ курткѣ между яблокъ ходитъ?

Катерина Степановна выглянула.

— Онъ и есть. Самый нашъ инструкторъ. И никакъ къ намъ.

Бѣлокурый молодой человѣкъ, съ грубоватымъ, простымъ, здоровымъ лицомъ, перелѣзъ черезъ заборчкиъ, шелъ къ крыльцу. Картузъ, кожаная куртка, сапоги высокiе. На плечѣ — яблочная снималка.

//л. 5

- 6 -

— Катеринѣ Степановнѣ нижайшее! Не желаете-ли… — онъ протянулъ пару золотистыхъ, и прозрачныхъ яблокъ. — Послѣднiя. Хожу, ревизiю дѣлаю. Навожу порядки, чортъ бы ихъ побралъ.

Увидѣвъ Леночку, слегка запнулся.

Катерина Степановна поблагодарила, кивнула на Леночку.

— Моя невѣстка. Изъ Москвы. Знакомьтесь.

Снялъ фуражку, поздоровался.

— Народъ, знаете-ли, мало понимающiй. Всюду надо слѣдить, и самому торчать, чтобы дѣловъ не надѣлали, чортъ ихъ побери. Стадо въ садъ запускаютъ, того не понимая, что корова молодой побѣгъ въ разъ скусываетъ, ей дыхнуть, и посадокъ ободралà. А вѣдь съ меня спросится.

Онъ вынулъ изъ кармана еще нѣсколько яблокъ.

— Могу еще предложить, — коричневое, есть его любители, это, покраснѣй, скрижапель, оно, собственно, крейцъ-апфель, а въ просторѣчiи искажено въ скрижапель. А вотъ это имъ позвольте предложить — такъ сказать, яблоко изъ яблокъ, аркадъ. Тамъ, въ Москвѣ, врядъ-ли такое найдете. Прямо скажу  — чистѣйшiй сахаръ и ароматъ. Даже удивляюсь, какъ долго на вѣточкѣ удержалось.

Яблоко было огромное бѣло-сахарное, съ розовѣющими прожилками; сокъ капалъ, когда

//л. 6

- 7 –

Леночка откусила тѣло тающее, нѣжное.

— Страна такая есть счастливая, Аркадiя. Оттуда и названiе. Значитъ, тамъ яблоки эти самыя растутъ.

Леночка вдругъ засмѣялась. Отъ смѣха карiе ея глаза стали влажнѣй. Садоводъ какъ будто удивился. А она все улыбалась.

— Ну, глупость, просто глупость. Я подумала, что вѣрно Ева Адаму такое яблоко подарила. Леонтiй Иванычъ тоже захохоталъ.

— Очень возможно. Лишь у нихъ, знаете-ли, сады не сдавались, и окапывать ихъ, обрѣзать не надо было.

Катерина Степановна не улыбнулась, и спросила, кàкъ Александра Игнатьевна.

Садоводъ встрепенулся.

— Хорошо, что напомнили. Въ субботу, къ семи чай пожалуйте кушать, медъ будетъ, сдобныя булочки какiя-то, Александра Игнатьевна вамъ передать наказывала. А теперь разрѣшите откланяться, спѣшу, очень тороплюсь по дѣламъ, время въ высшей степени безпокойное.

Подавая руку Леночкѣ, слегка замялся.

— Можетъ, и вы… съ Катериной Степановной соберетесь. Александра Игнатьевна рада будетъ, она, знаете-ли, какъ человѣкъ простой.

Леночка взглянула все еще смѣющимися, веселыми глазами, протянула руку, и въ пожатiи, въ звукѣ голоса его, во всемъ нехитромъ, молодомъ, свѣжемъ его лицѣ вновь почувствовала,

//л. 7

- 8 -

что нравится — это ободряло, веселило и свѣжило, какъ всегда.

— Можетъ быть… да, какъ Катя.

Садоводъ ушелъ. Леничка-же пила чай съ Олей, а потомъ гуляла и дышала воздухомъ чудеснымъ сентября, на солнце улыбалась и была счастлива, что она на отдыхѣ, въ деревнѣ, съ дочкой. Вечеромъ, укладывая спать, ласкала Олю. Потомъ легла сама, блаженно потянулась и понежилась тѣломъ теплѣющимъ, нѣжнымъ. «Ну, грѣховъ много, грѣховъ<,> да Господь милостивъ. Святъ, святъ, святъ, Господь Саваофъ, исполнь небо и земля славы твоея.»

Совсѣмъ ужъ засыпая, вспомнила: «вотъ еще Оля… если замужъ-то выйду… и къ Николаю на могилку сходить». На мгновенiе стало грустно. Но тотчасъ заснула.

II

Оля почти поправилась. Сидѣла ужъ на солнышкѣ, въ старомъ пальтишкѣ, — сине-красными клѣтками. Туго притянула къ волосамъ гребенку, и внимательно, ногу заложивши за ногу, читала книжки мамины, одну вслѣдъ за другой, съ единымъ уваженiемъ: маминъ подарокъ.

Леночка-же постоянно тутъ возилась — смѣялась и болтала,

//л. 8

- 9 -

корову доила — все дѣлала весело и вольно. То, что нѣкiй Василiй Князевъ есть на свѣтѣ и сейчасъ ѣздитъ вдали, но ей пишетъ и о ней думаетъ, дѣйствовало легкимъ, тонкимъ опьяненiемъ. Но иногда взглядывала на Олю, улыбка сдерживалась на лицѣ. «Какъ серьезна, мала, а какъ серьезна! Вся въ отца. И лобъ такой-же, и сидитъ какъ онъ». Это далеко ужъ было отъ сентябрьскаго, златѣющаго дня, отъ смѣха, вольности, любви. «Надо ей сказать, ахъ, забавно все, вѣдь надо-же!» Но вотъ не говорилось. Леночка себя не торопила.

Въ пятницу, незамѣченная Олей, вышла она изъ дому. Все тотъ-же теплый, золотистый свѣтъ. Въ соснахъ, у дома, какъ всегда грачи орутъ. За дорогой графскiя конюшни, каменныя, тяжкiя; покоемъ оцѣпляютъ онѣ дворъ, нынѣ травой заросшiй — на трехъ колесахъ увядаетъ тамъ разсохшаяся бочка. Здѣсь, ребенкомъ, помнитъ Леночка своры борзыхъ, и гончихъ; доѣзжающихъ въ буркахъ и черкескахъ, рога охотниковъ и кавалькады баръ — жуткое, занятное въ то время зрѣлище.

Прошла и мимо дома съ палисадникомъ, славнымъ своими розами. Розъ теперь нѣтъ. Четкая, легкая тѣнь деревъ, синеватымъ плетенiемъ бѣжитъ по клумбамъ, тянется къ балкону, къ самымъ голубымъ пихтамъ у подъѣзда. Вотъ, влѣво, церковь бѣлая, грузная,

//л. 9

- 10 -

съ крестомъ накрененнымъ, куда скромной попадьей она ходила. Тутъ мужъ служилъ. Въ этомъ домикѣ они и жили — все былое. Жизнь старая и отошедшая, все-жь съ нынѣшней чѣмъ-то соединенная.

Перебралась мостомъ чрезъ прудъ — какъ и всегда плѣсенью зеленѣющiй, утки въ немъ плещутся — взяла налѣво, слободой, потомъ въ проѣздъ между дворами, гдѣ сады, и гумна, конопляники. Тутъ идетъ трудъ. Парнишка навиваетъ золотой ометъ соломы чистой. Строятъ ригу. Вѣютъ; тамъ дѣвченка мчится огородомъ съ хворостиной за коровою — все крòя, ровно, неумолчно, по осеннему лопочетъ молотилка.

За послѣднимъ скридникомъ открылось поле и налѣво, наскосокъ, кладбище. Старыми ракитами оно обсажено. Паутинки, Богородицына риза, блестятъ по полю, сiянiемъ золотистымъ; свѣтъ струится въ мелкой, глянцевито-серебристой листвѣ ветелъ.

Выйдя, Леночка перекрестилась. Поникшiе кресты; кресты чугунные, тяжкiе и грубоватые; двѣ три свѣжихъ могилки, съ желтѣющимъ пескомъ, съ вѣткой рябины увядающей, въ огненныхъ гроздьяхъ; корова, сонно фыркающихъ — далекое теперь, вновь мѣрное и безконечное лопотанiе молотилки, окрики на лошадей
ого-го-го! — подъ солнцемъ осени все тишина, бездольность.

//л. 10

- 11 -

Отъ всего далеко это мѣсто. Вотъ въ клумбѣ, въ тѣни, часовня — склепъ графскiй, и порогъ прощанiя съ живущимъ. Здѣсь мужъ служилъ нерѣдко. И теперь вблизи лежитъ, недалеко отъ графа, имъ-же тутъ отпѣтаго.

Икона все еще въ углу. Прохладно, сыровато и пустынно. Изъ плитъ мохъ пробился. И березка тянется съ карниза.

У могилы мужа опустилась на колѣни. Слезы сжали горло. Страшно думать, что отъ сумрачнаго, и худого человѣка, нѣкогда любимаго, скелетъ одинъ остался, кости въ полусгнившемъ гробѣ. «Господи, прости мнѣ прегрѣшенiя мои, прости, прости» — и все крестилась, кланялась. Да, позабыла мужа. Да, вела жизнь вѣтренную, чувственную. Если-бы онъ зналъ!

«Надо панихиду, панихиду заказать. Ахъ, какъ могилка-то запущена, и ни цвѣтка, ни памятки.»

Представилось ей — такъ-же и она умретъ, веселая, смѣшливая — и отъ ея рукъ бѣлыхъ, нѣжной груди, теплой шеи съ бьющеюся жилкой — такая-же останется могилка. Вздрагивающей рукой сорвала нѣсколько ромашекъ, да суховатыхъ имморталекъ — букетомъ положила въ изголовье. Но чувство жуткости, острой тоски не уходило. Какъ будто важное, хладное племя умершихъ владѣло этой областью, упрекомъ кресты вздымая.

Леночка шла назадъ иначе, въ обходъ прудовъ, къ фруктовымъ садамъ графскимъ. «А если

//л. 11

- 12 -

онъ не хочетъ, онъ…» И опять онъ, съ длинными волосами, въ темной рясѣ проплывалъ гдѣ-то, пересѣкая мрачнымъ слѣдомъ ея иной, простой, счастливый путь. Лишь у ограды сада, гдѣ теплѣй солнце грѣло, а вдали, въ курткѣ, съ кусачкой и пилой садовой примѣтился Леонтiй Иванычъ, почувствовала она себя свободнѣй. «Я-жь дѣвченкой была, когда за него выходила, ничего не знала и не понимала…»

Фуражка Леонтiя Иваныча висѣла на вѣткѣ. Самъ онъ, съ каплями пота на лбу, со сбившимся хохломъ пилилъ сухой, упрямый сукъ.

— Наше вамъ! Прогуливаетесь, подъ яснымъ солнышкомъ.

Леночка подошла.

— А мы трудимся все, трудимся, чортъ побери, всюду самому надо, а то чепуха одна выходитъ. Нѣтъ, что ни говори, намъ еще до культуры далеко.

Леночка улыбнулась, но сдержанно.

Сукъ, наконецъ, рухнулъ. Леонтiй Иванычъ отбросилъ его, отеръ лобъ платкомъ и сталъ собирать инструментъ. Голубые глаза его глядѣли горячо, наивно.

— Если я садоводъ, такъ и садъ люблю, и за деревомъ хожу, и его знаю. А мы сплошь да рядомъ видимъ лишь одну корысть, то очень далеко-съ отъ порядочности. — Вы до дому? Ну, я съ вами, мнѣ въ ту-же сторону.

Онъ надѣлъ картузъ, зашагалъ рядомъ, на коротковатыхъ, крѣпкихъ своихъ ногахъ.

//л. 12

- 13 -

— Новое время, новые люди, такъ вѣдь надо дѣло свое любить и знать. Вѣдь мы въ эпоху живемъ… Такъ сказать, историческую… и съ насъ спросится. Вѣдь сейчасъ жизнь передѣлывается, а никто шагу ступить не умѣетъ.

Леночка зѣвнула.

— Вотъ и надо учиться.

— Учиться! Хорошо сказать: учиться! Да учиться-то никто не хочетъ, всѣмъ готовенькое подавай, и чтобъ пожирнѣй кусочекъ. Скажемъ, здѣсь: нынче садъ крестьяне убирали, урожай, то-есть. Имъ условiе было — чтобъ садъ осенью окопать. Что –же сдѣлано? Развѣ это окопка? Такъ, потыкали лопатами, на поларшинчика вокругъ корня, — вся недолгà. Что-жь, я не говорилъ? Не указывалъ? Ну, одно дѣло яблочки собирать, а другое — за яблонями укаживать. А вы думаете, на зиму они ихъ обернуть, соломой-то? Тутъ по снѣгу зайчишки въ волю поработаютъ.

— Вы какой-то садоводъ изступленный.

— Ну, конечно, дамамъ эта матерiя неинтересна, имъ что нибудь по части чувствъ, театровъ.

Леночка блеснула на него карими своими, влажными и опять повеселѣвшими глазами.

— Такой юный, а все о серьезномъ, основательномъ. Туда-же, дѣятель.

— Я и самъ непрочь-бы веселѣе быть, да не выходитъ.

— Вамъ что, лѣтъ небось девятнадцать?

Онъ слегка вспыхнулъ.

— Развѣ я такимъ щенкомъ кажусь?

//л. 13

- 14 -

— Ну, двадцать. Эхъ, вы и жизни-то совсѣмъ не знаете, и чуть чуточку ее понюхали, а туда-же, какъ больной…

— Нынче всѣ должны большiе быть… Да. Александра-же Игнатьевна внов подтвердила, чтобы приходили.

Подходя къ домику своему, Леночка призадумалась, вновь. «Жизнь мѣняется, это-то ужъ конечно, и эпоха… Василiй Васильевичъ тоже говоритъ, но этому до него далеко. Да, мальчикъ смѣшной. Впрочемъ, горячiй…»

Дома Оля ждала. Сидѣла за книжкой — внимательно на мать взглянула. Потянулась, руку ей поцѣловала.

— Уѣдешь, опять скучать буду.

— Я служу, дѣточка, ты знаешь.

Оля прижалась къ ней.

— Мама, возьми меня съ собой… въ Москву. Я тебѣ помогать буду, все дѣлать.

Холодъ, тягость пришли въ сердцѣ. Тоже обняла ее.

— Можетъ быть, да, конечно. Не сейчасъ. Ты знаешь, въ Москвѣ трудно… я въ одной комнатѣ живу.

Оля перебирала пальцами бахромку скатерти.

— Я-бъ тебѣ помогала. Все-бы дѣлала.

Леночка чуть задохнулась, горячо ее поцѣловала.

— Тамъ посмотримъ, тамъ посмотримъ.

Оля молчала. Глаза ея наполнились слезами.

— Нѣтъ, ужъ ты такъ говоришь, значитъ, не возьмешь.

—Милая, возьму, какъ можно только будетъ, и возьму.

Леночка раскраснѣлась, взволновалась. Синяя жилка

//л. 14

- 15 -

сильнѣй билась на теплой ея шеѣ.

— Да, я тебѣ еще что скажу… Ты знаешь, знаешь… я навѣрно замужъ выйду, у тебя папа будетъ… Вотъ тогда наймемъ квартиру, переѣдемъ всѣ.

Оля подняла глаза. Сказала тихо:

— Папа мой вѣдь умеръ. Я могилку его знаю. У меня другого папа нѣтъ.

— Да, теперь нѣтъ… а будетъ… очень добрый, ты его полюбишь.

Оля отпила, молча укладывала свои книжки. Имѣла видъ покорный, сдержанный, но отдаленный — и не безъ упрямства.

— У меня другого папы нѣтъ, мой умеръ.

Въ этотъ вечеръ Леночка ужъ не могла развлечь ее — ни шутками, ни сказками, ни лаской.

III

Въ субботу, когда пришло время идти къ Александрѣ Игнатьевнѣ, Катерина Степановна усмѣхнулась губами своими узкими, взглянула на Леночку.

— Иди одна. Мнѣ хлѣбъ надо на завтра ставить.

Оля молча шила. Леночка вдругъ почувствовала себя виноватой.

— Какъ-же идти мнѣ, когда звали, собственно, тебя? — она слегка покраснѣла.

— Ты у насъ гостья. И принарядишься, и посмѣешься… А въ насъ кому какой интересъ.

Оля подняла на Леночку глаза — серьезные и умные. Сейчасъ казалась старше.

— Конечно, иди, мама. Надѣнь новую кофточку. Я тебѣ брошку заколю — будешь всѣхъ красивѣй.

//л. 15

- 16 -

Въ остроугольной спинѣ, Катерины Степановны, въ сухихъ, и жилистыхъ рукахъ съ красными пальцами было всегдашнее неодобренiе.

— Наше дѣло работа, да за ребенкомъ смотрѣть. А не развлеченiя.

Леночка чуть не вспылила — и она въ Москвѣ работаетъ немало — но удержалась. «Ладно, пусть, какая ни была, все равно, дома не останусь. Нарочно не останусь, вотъ еще…» И какъ совѣтовала Оля, прiодѣлась и отправилась.

Къ дому шла широкой липовой аллеей — нѣкогда каталась здѣсь француженка на пони, скучавшая въ деревнѣ графская любовница. Нынѣ солнце, краснѣющими пеленами, подъ ноги ложилась. Сiялъ розовый, стеклянный шаръ вблизи балкона. Сквозь вѣтви липъ — небо высокое, пустынное! Вспомнилось — разъ, давно, шла такъ-же по аллеѣ этой, послѣ ссоры съ мужемъ — не пускалъ ее въ домъ графскiй, куда пригласили слушать музыканта изъ Москвы — она одна отправилась. «Все это сонъ, давнопрошедшее. И графъ, и мужъ, невѣстка, вся та жизнь. Обратятъ домъ въ школу, уѣдетъ Александра Игнатьевна, вотъ и совсѣмъ кончаться графскiя роскоши. Француженки! Любовницы! Будетъ мужи’чье царство —и пускай!» Вдругъ стало горько, не хотѣлось добра графу этому, хоть давно лежалъ ужъ онъ въ могилѣ, и француженка его покоилась, навѣрно, гдѣ нибудь на родинѣ.

Такъ, незамѣчая, подошла къ террассѣ. Дикiй виноградъ, красными листьями, обливалъ еще ее. Подъ голубой сосной молодой человѣкъ въ гимнастеркѣ пытался сорвать шишку, погибая вѣтку.

— Одинъ моментъ, сударыня: мы эту шишку усовершенствуемъ.

//л. 16

- 17 -

Одинъ моментъ — говоря короче — однова дыхнуть.

Александра Игнатьевна, дама поджарая и узкогрудая, въ пенснэ, митенкахъ, тальмочкѣ, стояла рядомъ, опираясь на перила.

— Это замечательная сосна, ее посадилъ мой велирèче въ день своихъ именинъ.

— Надо все оглядѣть — онъ былъ въ восхищенiи. — Я нарочно на велосипедѣ изъ отдѣла прiѣхалъ, зная, что у васъ тутъ замѣчательные экземпляры есть, короче говоря, намъ для питомника. Представить себѣ не можете, какiе мы потомники чрезъ годъ разведемъ.

Въ балконной двери вышелъ Леонтiй Иванычъ.

— Вы, товарищъ, весной прiѣзжайте за сѣменами, весной и питомникъ свой разсадите. А сейчасъ это слова одни.

— Удивительное деревцо. Мы это усовершенствуемъ. Я-бы очень хотѣлъ еще пчельникъ вашъ осмотрѣть, и оранжерею, какъ въ образцовымъ, культурномъ имѣнiи…

Увидѣлъ Леночку, Александра Игнатьевна улыбнулась, и кивнула ей.

— А Катерина Степановна?

Леночка объяснила. Александра Игнатьевна ввела ее въ столовую. И здѣсь прелестенъ былъ пурпуръ солнца прощальнаго. Блѣдно-серебряный клубился самоваръ. Чашки старинныя на поднѣсти нѣжнаго фарфора.

— Милочка, я вѣдь васъ вотъ еще какой помню, дѣвочкой, когда вы съ Alice въ прятки играли.

//л. 17

- 18 -

О, какъ время идетъ! Какъ тягостенъ его бѣгъ!

Леонтiй Иванычъ потиралъ озябшiя руки.

— Для кого какъ, товарищъ Александра Игнатьевна. Для кого тягостенъ, для кого нѣтъ.

— Голубчикъ, я знаю, вы начнете сейчасъ разводить свои идеи, что мы отжившiе люди, и тому подобное… Но во первыхъ, въ домѣ повѣшеннаго не говорятъ о веревкѣ, и во вторыхъ, вы вѣдь вѣрите, что все будетъ отлично… que l’age d’or arrive. Я-же сомнѣваюсь. Болѣе, болѣе чѣмъ сомнѣваюсь.

Леночка молчала, пила чай. Странно, странно! Да, вотъ это и знакомое, привычное, что нѣкогда — въ играхъ съ Alice покойной — казалось такимъ важнымъ и торжественнымъ, нынѣ гаснетъ, и ужъ сейчасъ и Леночка сама не такъ сидитъ здѣсь, какъ назадъ лѣтъ десять, когда тутъ не было-бы и Леонтiя Иваныча, и демократу нечего было-бы усовершенствовать. А на томъ балконѣ засѣдали цѣлыми часами офицеры, за виномъ, всю ночь щелкали на биллiардѣ бѣлыми шарами. Все это прошло, какъ ушли люди, чьи портреты еще висятъ въ залѣ, на стѣнахъ, какъ все уходитъ. Тамъ будетъ музей, а здѣсь библiотека, и по паркету ходятъ люди въ сапогахъ смазныхъ, и вотъ изъ милости ютится здѣсь Александра Игнатьевна, чѣмъ-то завѣдуя, что-то устраивая. Ей, ко-

//л. 18

- 19 -

нечно, грустно. Старые портреты смотрятъ съ изумленiемъ. Грустно, и радостно. Радостно, грустно. Уходятъ мертвые.

Подъѣхалъ батюшка — молчаливый и подавленный, съ рѣденькой бороденкой. Тоже онъ жаловался, что его тѣснятъ, и это было вѣрно, самый обликъ говорилъ, что нелегко ему.

Леонтiй Иванычъ воодушевился.

— Все понимаю, великолѣпно, и самъ ругаюсь, да и вы въ толкъ возьмите, вѣдь товарищъ тотъ прiѣхавшiй — всю жизнь подъ спудомъ жилъ, теперь вдругъ, нате вамъ… голова и закружилась — все хочу усовершенствовать. Много, очень много вокругъ — чепухи, но нельзя-же глаза закрывать…

— Да, по сколько грубаго…

— Хотите, чтобъ сразу бѣленькими стали.

Чай отпили, перешли въ залу огромную, съ верхнимъ свѣтомъ. Леночка съ Леонтiемъ Иванычемъ забрались на диванъ въ дальнемъ углу. Алексанлра Игнатьевна сѣла къ роялю, зажгла свѣчи.

Моцартъ, Бетховенъ… высшiй мiръ, Леонтiй Иванычъ, и никто его у меня не отыметъ. Les voix des anges, qui chantent.

Голоса ангеловъ зазвучали, на вѣчномъ, древнемъ своемъ нарѣчiи. Вдали каминъ краснѣлъ, средину залы наполнялъ сумракъ, слабо вѣемый огнемъ.

— Мiръ, конечно, высшiй, милая Елена Александровна, да намъ туда далеко. Много еще жить, прежде нежели туда добраться.

//л. 19

- 20 -

Сидѣлъ рядомъ съ ней. Въ полутьмѣ чувствовала его горячiе, наивные глаза. Вдругъ онъ положилъ ладонь ей на руку, слегка погладилъ.

— Кого книзу клонитъ, а кто — молодъ… Жить-то, жить-то хочется! Вы вѣдь тоже молодая, и должны понять…

Леночка обернулась

— Жить!

Да, помирать-то рано. Сколько жару, силъ. И снова — смутное, глубокое, и важно-грустное, важно-радостное овладѣло ей. Далекъ, загадоченъ путь жизненный. Вольно идти по немъ — вольному, какъ въ синевѣ плыть звѣздамъ, что сквозь стеклянный куполъ залы видны на небѣ. Бетховенъ разливался. А она — жива, красива, молода и горяча.

— Аркадiй, это счастливая страна, гдѣ чудесныя яблоки растутъ?

— Да. Вы-же отвѣтили: вѣрно, Адаму Ева такое яблоко предложила.

Голосъ его глуховатъ. Леночка засмѣялась. Александра-же Игнатьевна, кончивъ, поднялась изъ за рояль.

— Эгмонта я и сейчасъ не могу равнодушно слушать. Вспоминаю дѣтство, Римъ. Послѣ обѣда насъ водили на Монте Пинчiо, тамъ оркестръ это игралъ. Старый князь Вадбольскiй давалъ намъ шоколадки, а потомъ мы съ нянюшкой шли въ Hôtel Kusse. Нянюшка въ русскомъ костюмѣ, итальянцы на нее глазѣли.

Но никто въ Римѣ не было, разговоръ не

//л. 20

- 21 -

подержался. Съ батюшкою и учительницей сѣла Александра Игнатьевна за прееферансъ, перенеся на столъ зеленый тѣ-же двѣ свѣчи, что свѣтили ей для голосовъ апрельскихъ. Тамъ, уйдя отъ жизни и своихъ печалей, погрузились они въ мiръ валетовъ, дамъ и королей, — таинственную фантазму призраковъ, тианственную связь удачъ и пораженiй. Это успокаивало, и туманило.

Леонтiй Иванычъ всталъ.

— Не хотите-ль взглянуть, какъ тутъ у насъ перемѣны, какъ мы жилье барское, такъ сказать, для народа передѣлываемъ.

Вышли въ переднюю. Леночка накинула пальто. Леонтiй Иванычъ взялъ фонарикъ.

Пусты, громадны комнаты, холодны въ сентябрьскую ночь, синюю ночь звѣздную. Въ прежней биллiардной библiотека будетъ. У графини — читальня. Въ кабинетѣ — любимой комнатѣ графа, гдѣ онъ и умеръ — музей. На стѣнахъ таблицы, географiя; по столамъ модели, глобусъ, чучела, скелеты рыбъ, маленькiй телескопъ. Гомеровъ бюстъ на шкафу. Изъ мрака, смутной тишины выходятъ образы, въ бѣдный кругъ фонарика, вновь уходя въ ничто. Вспомнилось, какъ лежалъ здѣсь, на смертномъ ложѣ, графъ мертвый — важныйи торжественный, какимъ при жизни не былъ никогда. Мужъ, въ бѣлой ризѣ серебряной, служилъ надъ нимъ; ладанъ широкой, голубой рѣкой ходилъ. «Ахъ, ну не надо

//л. 21

- 22 -

этого, опять… Ладанъ, и ризы…»

Леночка вздохнула.

— Нѣтъ, здѣсь уныло. Пойдемъ наверхъ.

Въ верхнихъ комнаткахъ, антресоляхъ, играла она нѣкода съ Алисой въ прятки. Все той-же лѣстницей, какъ и тогда поскрипывавшей, поднимались. Стало теплѣе. Тѣ-же низенькiе потолки, и та-же мебель — жиденькiй кретонъ. Тотъ-же образокъ въ углу спальни Алисиней. Неизвѣстно кѣмъ зажженная лампадка передъ образомъ. На скатерти — душа осиротѣлыхъ мѣстъ — мертвая ссохшаяся бабочка.

— Ахъ, мы тутъ много бѣгали съ Алисой. Она особенная была, очень славная. Выросла — съ родителями разошлась, вышла за эмигранта, голодала, и въ Парижѣ умерла. Гдѣ-то еще должна быть дверь на чердакъ. Мы и тамъ прятались.

Какъ человѣкъ увѣренный, и жизненный, поднялъ фонарикъ свой Леонтiй Иванычъ, прошелъ впередъ. Правда, дверь оказалась вблизи. Столкнули крючекъ, дверь толкнули — очутились въ черной, тепловатой, затхлой пустотѣ. Свѣтъ фонарика едва означилъ балку, стропила, полъ, усѣянный пометомъ птичьимъ. Стайка голубей съ шумомъ взлетѣла.

Леночка сдѣлала впередъ нѣсколько шаговъ.

— Мы ужасно любили этихъ голубей, ‑ ну а если-бы вечеромъ такъ, какъ сейчасъ — мы бы испугались.

Голуби подняли пыль, забились по угламъ, стали

//л. 22

- 23 -

вылетать въ слуховое окно. Леночка подошла къ стеклянныму куполу. Вершиной подымался онъ надъ крышею, а внизъ, сквозь запыленное стекло, виднелась зала, двѣ свѣчи, трое безмолвныхъ, отдаленно, и безмолвно, словно тѣни ведшихъ тихую свою игру.

— Нравится вамъ смотрѣть за ними?

Онъ поставилъ на полъ свой фонарикъ.

— Очень. И вообще, какъ хорошо, что вы тутъ, мы вдвоемъ… что вы…

Леночка что-то поняла, знакомое, горячее. И засмѣялась — глуховато. Онъ слегка обнялъ ее, сзади, въ шею, у теплѣющихъ волосъ.

— Ахъ, вотъ какъ, вотъ какъ… — все смѣялась, слегка оттолкнувъ его. — Это ужъ не совсѣмъ…

Не знала, что сказать, было и неожиданно — ожидано, весело и неловко, и ласковость знакомая волной прошла по теплому, многолюбовному ея тѣлу. Почти въ дверяхъ, полузакрывъ глаза, мягко и нѣжно, чуть поблѣднѣвъ, влажными губами поцѣловала прямо въ губы.

— Ну, будетъ, будетъ, и идемъ. — Ребячество.

Опять смѣясь, но уже болѣе рѣшительно, спустилась въ антресоли, а за ней Леонтiй Иванычъ, со своимъ фонарикомъ, съ громко бьющимся средцемъ.

Чрезъ полчаса онъ провожалъ ее домой, по парку. Туманъ бѣлѣлъ. Звѣзды висѣли на вѣтвяхъ. Тишь, глубина ночи сентябрьской, лишь шаги. Леночка вздрагивала, смѣялась. Смутное, и сильное, и ласковое, токъ мощи жизненной все влекъ впередъ; земля казалась легкой. «Это все глупости, все чепуха… Ну, просто шутка…» А спутникъ нѣжности

//л. 23

-24 -

шепталъ, на нарѣчiи дубоватомъ. «Да вѣдь-же уѣду, все равно, очень скоро… Вѣдь давно пора. Очень даже пора. Ѣхать, ѣхать».

Катерина Степановна отворила дверь съ видомъ всепонимающимъ, покорнымъ, и неколебимымъ.

IV

Леночка заснула сперва крѣпко, даже улыбаясь. «Ну, и цѣловалась, глупости какiя, мало-ли чего бывало.» Сонъ взялъ ее сильно, и горячо, какъ любимую. И ихъ томнаго объятiя не выпускалъ всю темную часть ночи, пока стыла земля подъ заморозкомъ. Но посвѣтлѣло небо; розовѣли стекла, отуманенныя за ночь; въ чуткомъ, звонкомъ серебрѣ, въ хрусталѣ инея выступила дорога, стеклянныя оранжереи, паркъ съ кленомъ огненнымъ, конюшни . Вѣрные хранители — запѣли пѣтухи. И по землѣ мерзлой загромыхала телѣга.

Леночка вдругъ задышала тяжко, застонала, и забилась. Ухватила край простыни и къ себѣ тянула, и сама тянулась; сердце напряглось — вотъ оборвется. «Фу, кошмаръ какой, какой кошмаръ.» Не то она отходитъ, не то ее хоронятъ, не то не хочетъ лечь въ могилу. Лобъ холодный, весь въ поту — видимо, милый сонъ, такъ сладко взявшiй въ раннiе часы, ушелъ. «Николай, это я, просто я, живая». Очнулась. Вотъ и комната, Оля дышетъ покойно, спитъ

//л. 24

- 25 -

яснымъ сномъ. Тамъ дверь къ Катѣ. Нѣтъ, онъ былъ, всетаки, здѣсь сейчасъ, что такое произошло, онъ былъ… а можетъ, и сейчасъ тутъ? Въ ужасѣ обернулась, — вдругъ увидитъ траурную рясу, замогильный блескъ очей. Но ничего не видѣла. Только сердце колотится. «Ровно въ годовщину, какъ разъ подъ годовщину смерти его съ Василiемъ сошлась». «Нѣтъ, не простить теперь, нѣтъ, не прощаетъ!»

Сѣла, сжала себѣ виски. «Святъ, святъ, святъ, исполнь небо и земля славы твоея». Аминь, аминь, скройся!»

Стало легче. Все таки, заснуть ужъ не могла. Укрывшися до подбородка, лежала тихо, глядѣла, какъ спитъ Оля, почему-то все хотѣлось ей не помѣшать. Да, плохая мать, какiя-бъ ни были тамъ книжки, шоколадки. Горьки, сладостно щемило сердце, глядя на ребенка. Можетъ, надо для нея ломать жизнь, можетъ — нѣтъ… Вздохнула, потихоньку взяла зеркальце. Вотъ отобразилось кругловатое, простонародное лицо съ глазами карими, такъ легко вспыхивающее, такъ легко подверженное свѣту, ласкѣ. Губы яркiя, столько грѣшившiя. Теплая шея съ синей бьющейся жилкой — вся та Леночка, что въ двадцать восемь лѣтъ выглядитъ еще дѣвушкой, часто ходитъ въ матроскѣ, и въ Москвѣ, на службѣ, за быстроту и расторопность, и за матросскiй этотъ воротникъ прозвали ее капитаномъ. Такая она есть — развѣ измѣнишь? И если-бы Николай былъ живъ… Ну, что это за

//л. 25

- 26 -

жизнь… «Нѣтъ, ѣхать, нечего сидѣть, на прежнемъ пепелищѣ!»

Скоро завозилась Катерина Степановна, Оля проснулась. Леночка сдѣлала видъ, что спитъ. Встала позже, совсѣмъ оправившись. И сказала, что завтра утромъ должна на станцiю. Оля приняла это покойно.

— Вотъ, смотри, мама, я тебѣ какую брошечку сдѣлала, это на память. — И показала медальонъ, обмотанный шелкомъ серебрянымъ; въ немъ маленькая фотографiя Оли, трехлѣтней дѣвочкой.

— Это изъ карточки, гдѣ мы съ папой снимались, помнишь? Чтобы ты меня не забывала.

Леночка обняла ее, и задохнулась, опять слезы глаза застили.

— Неужели… неужели думаешь… забуду?

Оля слегка отвернулась.

— Ничего, мамочка, это я такъ… Я, конечно, знаю.

Вечеромъ Леночка забрала ее къ себѣ въ постель, опять поплакала, ласкала и клялась, что не оставитъ здѣсь, возьметъ въ Москву, какъ только можно будетъ. Оля рядомъ съ ней лежала, тихая, тоже заплаканная. Засыпая, все шептала:

— Мамочка, только ты знай, что тебя я, все равно, больше… больше всѣхъ, больше жизни , люблю.

На другое утро, очень рано, Оля собирала мать. Дѣлала покойно, дѣловито, точно взрослая хозяйка. Положила и яичекъ, хлѣба, масла. Вынесла небольшой ея саквояжикъ.

Катерина Степановна вышла на крыльцо.

— Ну, прощай. Въ Москву свою… Прощай.

//л. 26

- 27 -

Поцѣловала ее такъ-же холодно, какъ и встрѣтила. Отъ поцѣлуя оставался слѣдъ сухой могилы.

— Если Олѣ что понадобиться — напиши.

Оля проводила мать до моста, черезъ прудъ. Тамъ простилась. И до самаго. сворота въ тотъ проулокъ, что велъ къ кладбищу, Леночка на нее оглядывалась. Маленькая фигурка махала ей платочкомъ. Слезы, и волненiе стояли въ сердцѣ. Шла быстро, легкимъ шагомъ, и такое было чувство, что ничто уже теперь ее не остановитъ. Впереди Москва, жизнь, невѣдомое, что чаруетъ. «Проститъ-ли Оля, когда вырастетъ?» — потонуло въ бурной силѣ, что вела ее. Проходя мимо кладбища, перекрестилась. «Этотъ-то ужъ не проститъ, навѣрно. Все равно, ихъ, все равно. Пусть мертвые уходятъ».

Достигла взгорья съ облетѣвшимъ лѣсомъ. Чуть березы золотѣли, да вино-краснѣла осина. Отсюда снова обернулась на село, бѣлую церковь, домъ графскiй и паркъ, розовѣвшiе въ зарѣ. За послѣднимъ кустикомъ все стало для нея бѣлымъ, ушедшимъ; впереди двигались полъ, деревни, и далекiй силуэтъ станцiонной водокачки.

Солнце слѣпило — прямо въ глаза. Надъ нимъ остановилисб облака, въ пурпурѣ, съ золотыми бахромами снизу. Зелень укрылась матово-сребристой пеленой. На нихъ блуждаютъ спутанныя лошади, проведя темнозеленые, яхонтовые слѣды. Какъ свѣжо, прозрачно, хрустко! Дали синѣютъ. Лога туманятся. Въ деревняхъ тонкими струйками плылъ дымъ изъ трубъ. Пахнетъ печенымъ.

//л. 27

- 28 -

Пыль пылила; роса обрызгивала серебромъ; сухой дубовый листъ, въ лѣсочкѣ, шуршалъ нѣжно. Каждое свѣтлое облачко въ лазури, далекiй, полевой вѣтръ, солнца золото лишь быстрѣй бѣжали рѣзвыя Леночкины ноги — по мèжамъ, по тропамъ, лѣсочкомъ.

Бор. Зайцевъ.