//
Борисъ Зайцевъ. АѲОНЪ. YMCA
PRESS.
Новая
Ѳиваида
Къ скиту (16) подъ
такимъ названiемъ, основанному въ 1881 г., мы плыли отъ Пантелеймоновой
обители часа три — мимо живописнѣйшихъ монастырей Ксенофа и Дохiара,
на сѣверо–западъ къ перешейку.
Вечеромъ высадились у
пристани.
На этотъ разъ меня
сопровождалъ рано-посѣдѣвшiй, слабый здоровьемъ,
очень застѣнчивый и мягкiй iеромонахъ
о. В. — монастырскiй библiотекарь,
человѣкъ книжный и нѣсколько нервный.
Оставивъ пожитки въ
простенькой гостиницѣ, мы двинулись въ гору. Скитъ съ небольшой церковкой
и стѣнами недостроеннаго храма остался внизу. Вокругъ каливы
пустынниковъ — именно ихъ и хотѣлось мнѣ повидать.
Начался сосновый лѣсъ. Сквозь деревья далеко внизу море съ
пѣнно–изумрудною каймой прибоя, сиреневое, какъ будто покойное. Дальнiй
видъ на лѣса и холмы побережья — замыкался онъ самимъ Аѳономъ.
За нимъ сизо–синѣющая мгла.
О. В. постучалъ
въ комнатку небольшой какъ бы дачки. Все вокругъ было безмолвно. Въ
палисадникѣ нѣсколько фруктовыхъ деревьевъ, цвѣты, огородъ.
На повторный стукъ дверь отворилась — вышелъ очень высокiй,
босой человѣкъ въ шапочкѣ, курткѣ. Если отшельникъ Карули
обладалъ чертой сходства съ Толстымъ, то этотъ вполнѣ его напоминалъ:
крупнымъ мужицкимъ носомъ, небольшими, умными глазами, даже подпоясанъ былъ
ремешкомъ.
// 95
Встрѣтилъ насъ
привѣтливо и почти весело. Пожатiе его ладони показало,
что мою руку онъ отлично можетъ раздавить. Прошли въ каливу: спаленка, моленная
съ иконостасомъ, свѣчами, расклееными по стѣнамъ
картинками — и стеклянная галлерейка.
Мы усѣлись, и
отшельникъ почти сразу началъ разсказъ… о своей жизни! Столь откровеннаго и
словоохотливаго пустынника я никакъ не ждалъ. Съ поразительной простотой,
неопасливостью, въ какой то братской наготѣ развернулъ онъ передъ нами
свой свитокъ. Да, ничего, что мы незнакомы. Разъ говоримъ ему «Христосъ
Воскресе», а онъ отвѣчаетъ «Воистину Воскресе» — значитъ,
можно. И на безмолвной горѣ, въ синѣющемъ вечерѣ слушали мы
повѣсть о дняхъ и волненiяхъ, борьбѣ,
колебанiяхъ этого сѣро–сѣдого, могучаго
аѳонскаго мудреца. Земная, богатырская сила — и всегдашнiй
зовъ къ Богу! Тяжкiй путь, приводящiй
къ горѣ Очищенiя. Вотъ онъ приказчикъ, смѣтливый
и ловкiй, на хорошей дорогѣ. Довѣренный богатаго
купца. Вотъ любитъ — со всѣмъ пыломъ натуры. Но превозмогаетъ въ
немъ иное. Семейная жизнь ему не суждена. Бѣжитъ на Кавказъ. На
побережьѣ управляетъ огромнымъ имѣнiемъ, читаетъ
Св. Писанiе и увлекается охотой, со страстью хозяйничаетъ. Хозяинъ
уговариваетъ его жениться. Тщетно. Мысль о монастырѣ не даетъ покоя.
Однажды онъ идетъ съ ружьемъ въ горахъ, по тропкѣ. Вдругъ изъ кустовъ
бросается на него змѣя — «прямо съ налету кинулась, какъ
ястребъ!» Онъ въ упоръ стрѣляетъ. Змѣя разможжена, и въ тотъ же
мигъ онъ снова «опаляется» огнемъ: пора! пора! Покидаетъ Кавказъ, доходное
мѣсто. Забыта и любовь, онъ въ Iерусалимѣ
управляетъ подворьемъ: все еще дѣятельность, и заботы, и опять хозяйство…
вновь преуспѣваетъ, и опять нѣтъ покоя, и, наконецъ, рѣшающее
слово о. Iоанна Кронштадтскаго — лишь къ сорока годамъ
выкипаетъ въ немъ «дядя Ерошка»: онъ постригается, уходитъ на Аѳонъ.
Развѣ
// 96
не путь Толстого? (Но ему была помощь, а Толстой одинокъ, опутанъ до конца
тоской, плѣномъ постылой жизни).
Свечерѣло.
Разсказъ конченъ. Бывшiй охотникъ, и
влюбленный, и хозяинъ, улыбаясь, выходитъ съ нами въ садикъ. Море
темно–сиреневое, гора Аѳонъ въ удивительной лиловости, бѣло–зеленыя
зарницы вспыхиваютъ за ней. Такъ мощно и таинственно она вздымается!
— Отецъ, говорю
я: что же вы считаете труднѣйшимъ въ жизни?
Онъ посмотрѣлъ
быстрымъ, живымъ и острымъ взоромъ…
— Нѣтъ
ничего труднѣе борьбы съ помыслами!
Потомъ подошелъ къ
палисаднику, взглянулъ на море.
— Вотъ,
люблю, люблю! Прямо говорю. Взглянулъ, вижу всю красоту, прелесть… Удивительная
красота… и знаю, что рухнетъ, въ огнѣ Божiемъ завтра, можетъ,
сгоритъ, по трубѣ Архангела… а люблю! Не могу удѣржать мысль…
сердцемъ люблю, по земному!
Да и правда, умеръ ли
въ немъ Ерошка? И долженъ ли умирать? Не можетъ ли быть просто преображенъ
свѣтомъ высшимъ?
Таинственныя, какъ бы апокалиптическія
сіянія вспыхивали за Аѳономъ. Когда спускались мы къ скиту, море
кипѣло бѣлой пѣной у прибрежья, Аѳонъ былъ нестерпимой
синевы въ тайномъ вѣнцѣ молній.
* *
*
Ночью въ природѣ
что–то поисходило — не въ нашу пользу. Когда утромъ мы съ о. В. вновь
подымались въ гору, небо было затянуто сумрачной мглой, море въ барашкахъ и
черта прибоя точно еще побѣлѣла, раскипѣлась.
Скитскiй
проводникъ о. Петръ, очень худенькiй, изможденный, съ
прилипшею ко лбу прядью жидкихъ во-
// 97
лосъ и рѣдкою бородкой, сказалъ грустно,
глядя на меня.
— Нѣтъ,
господинъ, вамъ нынче не уѣхать.
Я было похорохорился,
но въ душѣ и самъ считалъ, что не уѣхать.
Вчерашняя калива
оставалась сзади. Среди сосенъ — въ ихъ просвѣты синѣлъ
дальнiй Аѳонъ — мы забирали все въ гору. Шли
мимо искусственныхъ прудковъ, служащихъ монахамъ для огородовъ, выходили въ
края дикiе, дремучiе. О. Петръ велъ
насъ еле замѣтною тропинкою. О. В. конфузливо подбирая рясу, кивнулъ
мнѣ на него.
— Хорошiй
инокъ. Если бъ знали… Въ чемъ душа держится. Цѣлый день какъ есть на
работѣ, а ночью въ церкви. Очень строгiй подвигъ несетъ. У‑у,
какой труженикъ! Да тутъ немало такихъ совершенно невѣдомыхъ… ну
Господь–то, конечно, видитъ… А люди не замѣчаютъ.
Охъ–о–хо! — о. В. вздыхалъ и сокрушался, — очень ужъ себя
онъ изнуряетъ. Какой худющiй сталъ! Полтора, два
часа въ день сна, вы подумайте только!
Мы подошли къ
винограднику среди лѣсовъ. На немъ работало нѣсколько
человѣкъ скитскихъ — нѣкоторые въ широкополыхъ шляпахъ,
другiе, какъ это на Аѳонѣ принято — поверхъ
монашескихъ камилавокъ надѣваютъ козырьки. О. Петръ провелъ насъ къ
отдѣльно стоявшей, среди фиговыхъ деревьевъ, крохотной каливѣ.
— Здѣсь
живетъ пустынникъ о. Нилъ, сказалъ онъ мнѣ. — Вотъ
извольте взглянуть.
Къ намъ вышелъ старикъ
съ воздушно–снѣговымъ обрамленiемъ лысаго черепа, въ
накинутой на плечи какъ бы малороссiйской свиткѣ,
покорный и нѣсколько удивленный. Глаза его, ровно выцвѣтшiе,
съ оттѣнкомъ «вѣчности» слегка слезились. Онъ опирался на высокую
палку.
— Простой
человѣкъ, изъ крестьянъ, шепнулъ о. В.:
// 98
много лѣтъ здѣсь въ
одиночествѣ спасается. На счетъ бесѣды — не особенно
рѣчистъ; а живетъ подвижнически…
Мы вошли въ его хатку.
Все было предѣльно бѣдно и убого. Ложе — почти голыя доски. Но
и у него моленная, иконки… Самъ о. Нилъ имѣлъ видъ нѣсколько
изумленный — точно казалось ему страннымъ, почему это имъ,
человѣкомъ незамѣчательнымъ и уединеннымъ, интересуется прiѣзжiй
изъ–за морей. Частiю и меня смущало, какъ это мы такъ
вторгаемся въ чужую, чистую и высокую жизнь. Но утѣшала цѣль.
Вѣдь не простое же «любопытство!».
О. Петръ,
поглаживая свою рѣдкую, буренькую бородку, сказалъ ему:
— О. Нилъ,
ты бы гостя фигами своими попотчевалъ.
О. Нилъ
слегка смутился и покорно полѣзъ куда–то въ темноту, въ чуланы. Мы вышли
на воздухъ.
— Какъ же онъ
тутъ живетъ?
О. Петръ тихимъ
своимъ голосомъ отвѣтилъ:
— А вотъ такъ и
пустынножительствуетъ… уже лѣтъ тридцать. По ночамъ стережетъ монастырскiй
виноградникъ отъ дикихъ кабановъ, чтобъ не озорничали… Днемъ же Псалтырь
читаетъ, канончикъ тянетъ, молится… Мѣсто глухое, для пустынничества
очень способное.
О. Нилъ выбрался
изъ своихъ чулановъ въ еще большей растерянности. Фигъ не принесъ.
— Ужъ не взыщите,
господинъ, не больно хороши… Ужъ что подѣлаешь…
— Да ладно,
ладно, не безпокойтесь, отецъ. Извините, что потревожили. Мы вѣдь и
проголодаться то не успѣли.
Мы недолго пробыли у
о. Нила. А когда его хибарка скрылась въ кустахъ, о. Петръ
разсмѣялся тихимъ, беззлобнымъ смѣхомъ.
// 99
— Господи, ну
чѣмъ только этотъ человѣкъ питается, прямо удивительно… И мы,
скитскiе, не такъ сладко ѣдимъ, ну а онъ…
— Да что жъ
такое?
— Хотя бы энти
самыя фиги. Онѣ у него на цѣльный годъ запасены, больше вѣдь
и ничего нѣтъ! И–и, не думайте, чтобы тамъ хлѣбца, картошечки. А
фиги–то зимой загниваютъ. Прямо ко рту не поднесешь, вся склизкая, запахъ… а
онъ потребляетъ, и всегда здоровъ, вѣдь это подумать только! Онъ,
значитъ, и ходилъ, искалъ для васъ, не осталось ли свѣжихъ. Куды тамъ! Съ
прошлаго года лежатъ, развѣ убережешь? Къ нему и въ чуланъ–то отъ смрада
этого не войти.
Онъ велъ насъ
кустарниками, среди сосенокъ, въ сухой, дикой мѣстности. Справа открылись
подъ хмурыми облаками сине–туманные холмы, лѣса, неровное и мрачное
раздолье, напоминавшее глухiе края близъ Сарова,
подъ Касторасомъ, гдѣ когда–то ходилъ по тетеревамъ. Мгновенно
представилось — да не выглянетъ ли изъ–за можжевельника кустъ
розовоцвѣтной «тетеревиной травки», Иванъ–чая?
О. Петръ сорвалъ
вѣточку съ листьями, въ родѣ лавровыхъ, и двумя мохнатыми ягодами
на ней.
— Вотъ, изволите
видѣть, это и есть его вторая пища, кромѣ то–есть фигъ, а по названiю
камарня. Онъ энти самыя ягодки и потребляетъ.
О. В. показалъ
рукой на разстилавшуюся игру холмовъ, лѣсовъ и темныхъ облаковъ.
— Тамъ внизу тоже
одинъ живетъ, очень замѣчательный отшельникъ, прямо ужъ въ лѣсахъ
да съ кабанами. Только туда еще часа два ходу…
Всматриваюсь — можетъ,
среди сосенъ и различишь каливку современнаго Антонiя. Ничего не видать!
Дальнiй гулъ лѣсовъ, тѣ вѣчные, волнообразные
поклоны хвойныхъ ратей, къ какимъ привыкли мы, русскiе, съ раннихъ
лѣтъ. Пустынникъ и кабанъ! И ѣстъ этотъ
// 100
о. Ѳеодоръ вотъ такую же камарню,
вѣточку которой я благоговѣйно довезу въ страну латинскую.
Забирая полукругомъ
влѣво, мы стали обходить ложбину, гдѣ живетъ о. Нилъ.
Кое–гдѣ попадались заброшенныя каливы. Провожатые съ грустью вспоминали,
сколь здѣсь прежде было больше отшельниковъ. Старики умираютъ, притокъ
молодежи невеликъ*).
— Пустынническая
жизнь трудна, говорилъ о. В.: охъ, трудна! Жутко одному въ лѣсу, и
передать нельзя, какъ жутко.
— Страхованiя,
сказалъ о. Петръ.
— Вотъ именно,
что страхованiя. И унынiе. Онъ, врагъ–то, тутъ
и напускается.
О. В. сложилъ на
груди крестомъ руки, подъ сѣдѣющей бородой, и въ его нервныхъ,
тонкихъ глазахъ затрепетало крыло испуга — точно «врагъ» стоялъ ужъ
тутъ же, вотъ у насъ за плечами.
— Недаромъ
говорится: Унынiе, встрѣтивъ одинокаго инока,
радуется… То–есть, тому радуется, что можетъ имъ завладѣть.
Мы шли молча,
ошмурыгивая мхи и горныя травы, въ чащѣ дикаго, никѣмъ
нетревожимаго лѣса. Справа тусклымъ зеркаломъ вдругъ засребрилось море.
— Одинъ мой
другъ, сказалъ о. В. тихимъ, нѣсколько трепетнымъ голосомъ: самъ
разъ въ юности испыталъ это, въ этой же самой мѣстности, на Новой
Ѳиваидѣ. Былъ у него знакомый пустынникъ, и ему пришлось отлучиться
изъ каливы на нѣсколько дней по дѣламъ. А тотъ, молоденькiй–то,
и говоритъ ему: дозволь, отецъ, пока тебя не будетъ, въ твоей каливочкѣ
поспасаться, передъ Господомъ въ тишинѣ и смиренiи потрудиться. Ну что
жъ, молъ, пожалуйста. Этотъ молодой монашекъ къ нему въ каливу и забрался,
горячая
// 101
голова, дескать, и я въ пустынники собираюсь…
Но только наступилъ вечеръ, стало ему жутко. Онъ и за Псалтырь, и Iисусову
молитву творитъ, а представьте себѣ, тоска и ужасъ все у него растутъ.
О. Петръ ловко перепрыгнулъ черезъ поваленное дерево.
— Врагъ–то
вѣдь знаетъ, съ какого боку къ нашему брату подойтить…
— Онъ, врагъ, все
знаетъ… о. В. убѣжденно, не безъ ужаса, махнулъ рукой, точно отбиваясь. — Ну,
вотъ–съ, что дальше, то больше, и вы представьте себѣ, ночью и воетъ, и
въ окна стучитъ, и вокругъ каливки вражiй полкъ копытами
настукиваетъ — то этотъ монашекъ въ такомъ льду къ утру оказался,
батюшки мои, едва только свѣтать стало, да съ молитвой, да подобравъ рясу
рысью изъ этихъ изъ одинокихъ мѣстъ назадъ въ скитъ ахнулъ… Нѣтъ,
куда же! Тутъ большая сила и подготовка нужна…
* *
*
…Заходили еще къ двумъ
братьямъ–отшельникамъ. О. Илья старикъ очень благообразный, нѣкогда
и красивый, теперь, вѣроятно, страдаетъ начинающейся водянкой. Жаловался
на «бронфитъ» въ груди. Смотрѣлъ грустными, обреченными глазами. Но очень
любезно принялъ съ обычной аѳонской привѣтливостью и
воспитанностью. Угощалъ недурнымъ сладкимъ краснымъ виномъ — своего виноградника.
Кутался въ зипунокъ. По всему видно, что уменъ, спокоенъ, физически страдаетъ.
Когда стоялъ у порога,
провожая насъ (а братъ въ это время плотничалъ въ садикѣ), показался
мнѣ, несмотря на явно-крестьянское лицо, скорѣе бариномъ, или,
вѣрнѣе, богобоязненнымъ южно–русскимъ хозяиномъ, мелкимъ
землевладѣльцемъ. Во всякомъ случаѣ, обликъ выработанный!
Отецъ же Петръ
поразилъ меня теперь своимъ ус-
// 102
талымъ видомъ. Крупный потъ выступилъ у него
на лбу, какъ у чахоточнаго, маленькiе глаза, полные «добраго
вѣтра», имѣли оттѣнокъ печали.
— Мы замучили
васъ, о. Петръ, сказалъ я съ неловкостью. — Вотъ, правда, какъ
вышло…
— Что вы, что вы…
Оно у меня здоровье, конечно, неважное, такъ ужъ Господь послалъ. Намедни даже
кровь горломъ двинула, значитъ, докторъ и говоритъ: «унутренность твоя не въ
порядкѣ, въ середкѣ неладно». Ему виднѣе. Велѣлъ
недѣлю ничего не дѣлать. Да что же, и такъ прошло…
На прощанье
хотѣлъ я «поблагодарить» его, но увидѣвъ драхмы, о. Петръ
помалиновѣлъ, замахалъ руками и сталъ кланяться.
— Нѣтъ,
нѣтъ, господинъ, что тамъ, меня благодарить не за что…
И побѣжалъ
работать на скитскiй киперъ.
* *
*
Утреннiя
его слова оказались вѣщими. Ѣхать было нельзя. Полилъ дождь,
забухалъ громъ, молнiя вздрагивала бѣлыми
разрывами — недаромъ апокалиптическiя сiянiя
вспыхивали вчера за Аѳономъ. И слава Богу, что не засталъ насъ этотъ
ливень въ лѣсу.
Пришлось провести въ
скиту лишнiя сутки, о чемъ не жалѣю.
Въ сумерки,
послѣ обѣда, не зажигая огня, сидѣли мы съ о. В. и
небольшимъ, чистенькимъ старичкомъ фондаричнымъ о. Николаемъ. За
небольшимъ оконцемъ, за толстой стѣной бушевала буря. Иной разъ зеленый
свѣтъ освѣщалъ уголъ бѣлаго храма — о. В.
крестился, о. Николай тихо и весело смѣялся, съ такой же простотой
поглаживалъ свои изящныя руки, какъ и подавалъ мнѣ за обѣдомъ рыбу.
— У о. Нила
побывали? Хорошiй старикъ, давнiй пустынножитель.
Прихожу къ нему однажды, слышу,
// 103
каѳизму читаетъ. Прочелъ, и за другую
взялся. Думаю, дай, кончитъ, не стану мѣшать. Сижу подъ окошечкомъ. А онъ
каѳизму за каѳизмой… Посидѣлъ я, думаю, время идетъ, и его
перебивать не хочется… Оставилъ ему знакъ, что былъ, положилъ предметецъ, а
самъ домой, хе–хе… кабановъ своихъ стережетъ, да Псалтырь читаетъ, по
тысячѣ поклоновъ въ день выкладываетъ… И тоже, я вамъ доложу, упрямый
старецъ. Тутъ у него прiятель есть,
о. Арсенiй. Вотъ этого Арсенiя онъ и позвалъ разъ
обѣдать. А ужъ вы видали, чѣмъ онъ самъ–то питается? Обѣдать!
хе–хе… Ну, все–таки, изъ травки и сварить кой–что для гостя можетъ. Надо же
вамъ сказать, что этотъ Арсенiй, по мудрованiю
своему, не ѣстъ лука, считаетъ, что онъ горячитъ кровь. Нилъ же не
ѣстъ масла. Когда Арсенiй пришелъ, Нилъ сталъ
варить для него щи и крошить туда лукъ. Арсенiй ему говоритъ: «я
вѣдь не ѣмъ лука, что ты дѣлаешь, это зелье премерзкое, оно
кровь горячитъ. Ты бы положилъ ложку маслица». Тогда Нилъ отвѣчаетъ:
«Масла! Стану я такой гадостью щи портить! Масло человѣку вредно, отъ
него сырѣешь, я его и въ ротъ не беру». И они такъ поспорили, а обоимъ
вмѣстѣ, имѣйте въ виду, лѣтъ полтораста будетъ — такъ
заспорили: что лучше: лукъ или масло, что Арсенiй просто даже ушелъ, и
обѣдать вовсе не сталъ…
И о. Николай
длинно и тонко разсмѣялся.
— Упрямые у насъ
бываютъ старики. Большого подвига оба, и душевно другъ друга любятъ, а вотъ
поди ты: что пользительнѣй, лукъ али масло?
Больше же всего
наслушался я въ тотъ вечеръ про «врага». Ко «врагу» на Аѳонѣ вообще
особое отношенiе — намъ не такъ легко войти въ это жизнечувствiе.
Для монаха дьяволъ всегда близко, вотъ тутъ рядомъ, пасть раскрыта, когти
растопырены — зазѣвался на минуту, онъ ужъ на тебѣ
верхомъ. Есть даже особая теорiя: врагъ мало занятъ
людьми безраз-
// 104
личными, или уже и такъ ему принадлежащими.
Его усилiя направлены на тѣхъ, кто задается болѣе
высокой цѣлью — потому особенно для него лакомы монастыри.
Врагъ по ночамъ дѣлаетъ пакости цѣлымъ рядамъ келiй,
наводитъ ужасъ, унынiе, отвлекаетъ и разжигаетъ. Иногда
прямо стучитъ, изводитъ, бьетъ и т. п. Примѣровъ приводилось
море — разсказы шли сообразно облику разсказчика: съ некiимъ
волненiемъ, крестнымъ знаменiемъ и оглядкой на
вздрагивающую дверь у о. В. — и съ неизмѣнною веселою
бодростью, смѣшкомъ у о. Николая. Конечно, онъ врага тоже не «уменьшалъ».
Но, все–таки, иной характеръ. Такъ они уравновѣшивали другъ друга, и въ
нехитрой комнатѣ фондарика погружали меня въ свою удивительную,
бѣдно–чудесную монашескую жизнь.
На ночь о. В.
ушелъ въ другую комнату — долженъ былъ молиться по четкамъ и класть
поклоны (это и называется «тянуть канончикъ»), второе, не хотѣлъ будить
меня къ ранней службѣ. Я остался одинъ. Голова была полна отшельниковъ,
каливъ, вольныхъ вѣтровъ аѳонскихъ, вольнаго гула лѣсовъ.
Буря разыгралась звѣрски. Непрерывная зелень вспышками заливала комнату,
какъ бенгальскимъ огнемъ. Ухало и бахало. Я вспоминалъ о. В. Вѣрно,
сейчасъ онъ крестнымъ знаменiемъ ограждаетъ себя
отъ врага. А вотъ монахъ, о которомъ я нынче слышалъ, недостаточно себя
ограждалъ, и что же получилось? (Показывали даже больницу на обрывѣ,
гдѣ это произошло).
Въ больницѣ
скитской лежалъ инокъ, очень страждущiй, и недвижный.
Вечеромъ его исповѣдали, утром должны были причастить. Въ
промежуткѣ онъ, изъ болѣзненнаго[1]
раздраженiя, успѣлъ наговорить рѣзкихъ
словъ — нагрѣшилъ. Хорошо. Приходятъ утромъ, а его нѣтъ.
Пропалъ монахъ. Туда–сюда, нѣту. И только къ вечеру, слышатъ, въ
болотцѣ подъ обрывомъ точно кто стонетъ. Подошли — вотъ онъ,
лежитъ въ камышахъ,
// 105
въ тину уткнувшись, едва живой… «Ты какъ сюда
попалъ?» Оказывается, такъ и попалъ: самъ рукой–ногой шевелить не можетъ, а
вонъ гдѣ оказался. Монахъ и покаялся: что подѣлаешь,
нагрѣшилъ, а они двое ночью и явились, прямо его подъ ручки, да въ
болото. Значитъ, какъ онъ себя грѣхомъ ослабилъ, врагу и радость, можно
надъ нимъ поглумиться.
Заснуть долго не
удавалось, потомъ задремалъ подъ музыку грома. Утромъ пошелъ я на литургiю
въ небольшую скитскую церковку, недалеко корридорами. Тамъ было нѣсколько
сморщенныхъ и согбенныхъ старичковъ въ рясахъ святой бѣдности.
Видѣлъ и того ветхаго деньми Арсенiя, который «по
мудрованiю» не любитъ лука. О. Петръ тоненькимъ теноромъ
пѣлъ на клиросѣ. Въ этомъ старческомъ, неголосистомъ хорѣ, въ
скудной утвари и скудныхъ рясахъ, въ бѣдномъ утрѣ, хмурыми облаками
несшемся надъ скитомъ съ недостроеннымъ небольшимхъ храмомъ, такъ ясно сквозилъ
обликъ простоты и нищенства, камарни и несвѣжихъ фигъ, жизни, лишенной
всяческихъ «ублаженiй» и
«ласкательствъ» — вѣчнаго духа монашеской Ѳиваиды, на
этотъ разъ исконно–русской.
* *
*
Все утро мы занимались
тѣмъ, что выходили и смотрѣли, какъ вѣтеръ, какъ море.
Поистинѣ, въ этой странѣ все въ рукѣ Божiей,
и нѣтъ Его воли, нечего и пытаться возвращаться. «Смирись, гордый
человѣкъ!» Жди погоды. Если же не хочешь, то иди пѣшкомъ, подъ
ситечкомъ дождя, горными тропинками — шесть, семь часовъ пути!
Любя книги, мы съ
о. В. забрались въ запыленную, небольшую скитскую библiотечку,
кое–что достали, кое–что читали въ это вѣтренное утро, медленно
прояснявшееся.
Вотъ что прочелъ я въ
книжицѣ смиреннаго о. Селевкiя.
// 106
«Схимонахъ
о. Тимофей двѣнадцать лѣтъ хранилъ молчанiе.
Келiя его была наверху надъ отхожимъ мѣстомъ и полна
клоповъ. У него не было ни кроватки, ни постельки, а служило вмѣсто
кровати кресло, и надъ головой лежала Псалтырь. Когда онъ, бывало, сидитъ на
скамейкѣ, то у него на колѣняхъ лежитъ чурочка, въ которой
выдолблены двѣ ямочки — въ нихъ масляныя зерна. Онъ беретъ по
одному зернышку, перекладываетъ изъ одной ямки въ другую, а самъ творитъ Iисусову
молитву. Я часто бесѣдовалъ съ нимъ. Однажды я говорю ему:
«о. Тимофей, благослови меня обмести стѣны твоей келiи
отъ клоповъ». А онъ мнѣ: «Нѣтъ, отче, клопы для меня полезны: у
меня пухнутъ ноги, а они вытягиваютъ изъ нихъ дурную кровь».
… «Откопаны его
косточки, желтыя, какъ воскъ. И у меня была его кость въ сундукѣ, и какъ,
бывало, открою сундукъ, такъ и пойдетъ благоуханiе неизречѣнное».
Улыбнись, европеецъ. И
съ высоты кинематографа снисходительно потрепли по плечу русскаго юрода. Вотъ
тебѣ еще образецъ для глумленiя:
«Схимонахъ Синесiй — милая
душа. Онъ трудился на келiи Благовѣщенiя,
тамъ завсегда живутъ человѣкъ шесть старцевъ, и онъ всѣмъ служилъ.
Надъ нимъ часто смѣялись и поносили его. А кто спроситъ: «о. Синесiй,
откуда ты родомъ, и кто ты?» Онъ отвѣчаетъ: «Я дома пасъ свиней, да и то
не годился — и выгнали меня. И я пришелъ на Аѳонъ какъ–нибудь
прокормиться». А завсегда находился онъ въ слезахъ, въ молитвахъ и трудахъ. А
какая у него любовь была ко всѣмъ! Нѣтъ силъ моихъ описать ее.
Любовь его меня очень плѣняла. Онъ часто говаривалъ: «Аще кто не
имѣетъ самоукоренiя, тотъ не можетъ
достигнуть совершенства».
«Косточки его откопаны
желтыя и благоуханныя».
// 107
* *
*
Все это кончилось.
Вѣтеръ утихъ. Море еще кипѣло, мы рѣшили рискнуть. Садились
въ лодку танцующую, сѣли было, вдругъ девятый валъ — его во
время замѣтили лодочники.
— Сигайте на
берегъ, на берегъ сигайте!
О. В., подбирая
рясу, слегка замѣшкался, я успѣлъ выпрыгнуть на пристань удачно.
Его волною сильно хлестнуло и замочило. Все же мы выплыли.
Шли долго, на веслахъ,
кой–гдѣ при удобномъ вѣтрѣ изъ ущелiй подъ парусомъ. Ждали
бури изъ за Аѳона. Видѣли дальнiя грозы на морѣ.
Но крушенiя не было намъ назначено. Мы плыли впятеромъ, да со мною,
въ душѣ, всѣ Нилы, Игнатiи, Илiи,
Николаи, Синесiи, Тимофеи — весь скромный и свѣтлый полкъ
Ѳиваидскiй.
‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑
// 108