// [О
Леониде Андрееве] Борис Зайцев // Книга о Леониде Андрееве:
воспоминания М. Горького, К. Чуковского, А. Блока,
Г. Чулкова, Бор. Зайцева, Н. Телешова, Ев. Замятина, Андрея
Белого. — 2-е доп. изд. Берлин, Пб., М. Из-во З. B. Гржебина, 1922. с. 125-146.
Б. Зайцевъ.
// титул
Въ 1901 году въ
«Журналѣ для всѣхъ» я прочиталъ маленькій разсказъ съ подписью:
Леонидъ Андреевъ. Разсказъ мнѣ понравилься чрезвычайно. Я забылъ его
теперь. Знаю только, что рѣчь тамъ шла о разливѣ, чуть ли не подъ
Пасху. Помню также, меня удивило — неужели можетъ быть талантливый писатель съ именемъ Андреевъ? Но скоро появилось еще нѣчто, вновь Андреева; это
было «Молчаніе»; и стало ясно, что новая звѣзда взошла на небѣ
нашемъ.
Я рѣшилъ
Андреева увидѣть. Мнѣ такъ сильно того хотѣлось, что однажды
сѣлъ я и поѣхалъ по Москвѣ, узналъ адресъ его въ
«Курьерѣ» и махнулъ на Владимиро–Долгоруковскую. Тамъ долго искалъ его
жилья; нашелъ высоко, въ которомъ-то этажѣ бѣдную квартирку и
попалъ съ чернаго хода въ кухню, гдѣ стирали. Матушка его, простая и
хорошая русская матушка, проводила меня къ сыну, въ кабинетъ. Этотъ кабинетъ былъ крошечный, съ окошкомъ на грязный
дворъ, съ кожанымъ диваномъ и нехитрымъ столомъ, за которымъ молодой обладатель
его писалъ первыя свои, острыя и въ литературѣ нашей новыя писанья. Этотъ
обладатель тоже очень мнѣ понравился. Первое — я нашелъ его
красивымъ. У него тон-
// 127
кія черты, онъ брюнетъ съ нѣсколько
южнымъ оттѣнкомъ, у него удивительные глаза: они темные, но сколько
свѣта въ нихъ. Глаза эти я много лѣтъ потомъ наблюдалъ. Кажется,
лучшее, что въ Андреевѣ было — это глаза (и гораздо
хуже — руки). Все электрическое, нервное, раскаляющее, что въ
натурѣ его заключалось, изливалось чрезъ глаза, въ видѣ
свѣтовыхъ или эфирныхъ волнъ.
Я его полюбилъ
по-юношески, съ перваго же взгляда, съ перваго слова. Это удивительно былъ
свой, мягкій, легкоплавкій, русскій, орловецъ; сразу же онъ взялъ къ явившемуся
и робѣвшему такой простой и ласковый тонъ. Это трогало. И очень скоро
показалось, что знакомы мы давно, очень давно; чуть ли не родственники.
Для меня встрѣча
съ нимъ была опредѣляющей; онъ помогалъ мнѣ, ободрялъ,
поддерживалъ; весь онъ, со своимъ талантомъ, возникавшей шумной славой,
предсталъ мнѣ окномъ въ новый міръ — литературы,
литераторовъ; и того больше, живымъ знаменемъ молодой литературной партіи. Эти
именно годы были временемъ Sturm und
Drang᾽a нашей литературы.
Застрѣльщикомъ ея, въ художественной прозѣ, былъ Андреевъ. И
тѣ, кто его любили, и тѣ, кто ругали, одинаково чувствовали, что
явилось нѣчто рѣзко-свое, полное силы, нѣкоей дерзости, для
текущей литературы — взрывчатое.
Отсюда тотъ шумъ,
переходившій временами въ вопль, что поднялся вокругъ Андреева. Онъ какъ-то
сразу поразилъ, вызвалъ восторгъ и раздраже-
// 128
ніе; и не прошло трехъ, четырехъ лѣтъ съ
нашего знакомства, какъ его имя летало ужъ по Россіи. Слава сразу открылась
ему. Но и сослужила плохую службу: вывела на базаръ, всячески стала трепать,
язвить и отравлять.
Кажется, въ жизни
Андреева (писательской, а можетъ быть и личной) годы 1901 — 1906 были самыми полными, радостными, бодрыми.
Все его существо летѣло тогда въ передъ; онъ полонъ былъ силъ, писалъ
рьяно; несмотря на самыя мрачныя «Бездны», на «Василія Өивейского» — полонъ
былъ надеждъ, успѣховъ, и безжалостная жизнь не надломила еще его. Онъ
только что женился на А. М. Віельгорской, нѣжной и тихой
дѣвушкѣ. Свѣтлая рука чувствовалась надъ нимъ. На его бурную,
страстную натуру, очень некрѣпкую, это вліяніе ложилось умѣряюще.
Слава же росла, шли деньги; Андреевы жили шире; давно была оставлена квартира
на Владимиро–Долгоруковской; но держались все этого же района — жили
у свекра въ Грузинахъ, потомъ въ переулкѣ поблизости, и только
разъ — на Прѣснѣ. Квартиры становились лучше; появлялся
достатокъ. Часто люди бывали, чтенія. Въ тѣ времена процвѣталъ въ
Москвѣ литературный кружокъ «Среда». По средамъ собирались у
Н. Д. Телешова, у С. С. Голоушева и у Андреева. Бывали:
Бунинъ Иванъ, Бунинъ Юлій, Вересаевъ, Бѣлоусовъ, Тимковскій, Разумовскій
и др. Изъ заѣзжихъ: Чеховъ, Горькій, Короленко. Бывали и Бальмонтъ и
Брюсовъ. Каждый разъ что-нибудь читали. Много прочиталъ
Андреевъ — думаю, всѣхъ больше. Онъ читалъ сдер-
// 129
жанно, нѣсколько однообразно, иногда
поправляя густые волосы, свѣшивавшіеся на лобъ; въ лѣвой рукѣ
папироса; иногда помахивалъ ею въ тактъ, и изъ-подъ опущеннаго лба вдругъ
быстро взглядывалъ горячими своими глазами.
Меня навѣрно онъ
гипнотизировалъ. Мнѣ все нравилось, и безраздѣльно, въ немъ и его
писаніи. Въ спорахъ о прочитанномъ я всегда былъ на его сторонѣ.
Впрочемъ, и вообще онъ имѣлъ тогда большой успѣхъ, очень
всѣхъ возбуждалъ, хотя образъ его писаній мало подходилъ ко складу
слушателей. Но на «Средѣ» держались просто, дружественно; духъ
товарищеской благожелательности преобладалъ. И тогда даже, когда вещь корили,
это дѣлалось необидно. Вообще же это были московскіе, привѣтливые и
«добрые» вечера. Вечера не бурные по духовной напряженности, нѣсколько
провинціальные, но хорошіе своимъ гуманитарнымъ тономъ, воздухомъ яснымъ, дружелюбнымъ
(иногда очень ужъ покойнымъ). Входя, многіе цѣловались; большинство было
на ты (что особенно любилъ Андреевъ);
давали другъ другу прозвища, похлопывали по плечамъ, смѣялись,
острили — и въ концѣ концовъ, по стародавнему обычаю
Москвы, — обильно ужинали.
Можно сказать: Москва
старинная, хлѣбосольная и благодушная. Можно сказать и такъ, что писателю
молодому хотѣлось больше молодости, возбужденія и новизны; всецѣло
онъ туда не укладывался. Все же свой, великорусскій, мягкій и воспитывающій
воздухъ среда «Среды» имѣла. Знаю, что и Андреевъ любилъ ее. А судьба
рѣшила,
// 130
чтобы изъ членовъ ея онъ ушелъ
первый — одинъ изъ самыхъ младшихъ.
Иногда я ходилъ къ
нему по утрамъ — это значитъ, о чемъ-нибудь хотѣлось говорить
«умномъ»; какъ порядочный писатель русскій, онъ вставалъ поздно; какъ москвичъ — безконечно
распивалъ чай, наливалъ на блюдечко, дулъ, пилъ со вкусомъ; къ приходившему
относился съ великимъ дружелюбіемъ. Можетъ быть и нехорошо было[1]
идти къ человѣку утромъ; можетъ быть и необязательно разговаривать такъ
много; все же вспоминаешь съ удовольствіемъ объ этихъ утреннихъ, русскихъ
разговорахъ гдѣ-нибудь на Прѣснѣ, при бѣломъ
снѣгѣ съ улицы, деревцахъ вдоль тротуаровъ, низкомъ летѣ
воронъ съ вѣтокъ на крышу дома. Говорили о Богѣ, смерти, о
литературѣ, революціи, войнѣ, о чемъ угодно. Куря, шагая изъ угла
въ уголъ, туша и зажигая новыя папиросы, Андреевъ долго, съ жаромъ
ораторствовалъ. Говорилъ онъ неплохо. Но имѣлъ привычку злоупотреблять
сравненіями и любилъ острить. Юморъ его былъ какой-то странный: и была въ немъ
эта жилка, и чего-то не хватало. И во всякомъ случаѣ, въ его писаніи юморъ несвободенъ. Онъ не
радуетъ.
Въ три Андреевъ
обѣдалъ, а потомъ ложился спать, черта не европейская, какъ и во всемъ
былъ онъ весьма далекъ отъ европейца. (Одѣвался въ поддевку, а
позднѣе ходилъ въ бархатной курткѣ. Среди «передовыхъ» писателей
была у насъ тогда мода одѣваться безобразно, дабы видомъ своимъ отрицать буржуазность). Проснувшись вече-
// 131
ромъ часовъ въ восемь, опять пилъ
крѣпкій чай, накуривался и садился на всю ночь писать. Тутъ онъ разогрѣвался;
голова накалялась, и легко, непроизвольно родила образы страшные, иногда
чудовищные. Писаніе было для него опьянѣніемъ, очень сильнымъ; въ
молодости, впрочемъ, онъ вообще пилъ; и, какъ разсказывалъ, наибольшая радость
въ томъ заключалась, что уходилъ міръ обычный. Онъ погружался въ бредъ, въ
мечты; и это лучше выходило, чѣмъ дѣйствительность. Студентомъ,
послѣ попойки, въ цѣлой компаніи друзей, такихъ же
фантасмагористовъ, онъ уѣхалъ разъ безъ гроша денегъ, въ Петербургъ; тамъ
прожили они, въ такомъ же трансѣ, цѣлую недѣлю; собирались
даже чуть не вокругъ свѣта.
Неудивительно, что
писанія утренняго, трезваго, какъ и вообще дисциплины, онъ не выносилъ. Ночи,
чай, папиросы — это осталось у него, кажется, на всю жизнь. Иногда онъ
дописывался до галлюцинацій. Помню его разсказъ, что когда онъ писалъ «Красный
смѣхъ» и поварачивалъ голову къ двери, тамъ мелькало нѣчто, какъ бы
уносящійся шлейфъ женскаго платья. Бредовое писаніе не было для него выдумкою
или модой: такова вся его натура; былъ онъ человѣкомъ ирраціональнаго,
какъ выразился бы Джемсъ — сублиминальнаго,
сознанія. Его развязанное подсознаніе всегда стремилось въ ночь, таковъ его
характеръ; но устремленіе это было подлинное, и его не безъ основанія ставили
рядомъ съ Эдгаромъ По, котораго онъ зналъ, любилъ. На одномъ утреннемъ
разговорѣ я спросилъ его:
// 132
— Для чего поэзія Эдгара По?
Онъ улыбнулся.
— Такъ Тимковскій
можетъ спрашивать. Вы на Тимковскаго сейчасъ похожи.
Вопросъ, конечно, былъ
неправильно поставленъ. Я не о жизненной пользѣ По спрашивалъ, а
хотѣлъ себѣ уяснить, что значитъ
его литература, что она выражаетъ.
Андреевъ это, конечно, понялъ; и черезъ минуту сказалъ серьезно:
— Эдгаръ По
говоритъ, что въ мірѣ есть Ночь. И это вѣрно.
Андреевъ самъ
чувствовалъ Міровую Ночь, и ее выразилъ — писаніемъ своимъ.
Но не надо думать, что
эта Ночь имъ вполнѣ владѣла. Я уже говорилъ, что былъ въ
Андреевѣ мягкій орловецъ, онъ любилъ теплый домашній бытъ, никогда въ
немъ не умирала жилка московскаго студента легендарныхъ временъ; онъ любилъ
русское, нашу природу, пруды и влажные, благоуханные вечера послѣ дождя
въ Царицынѣ (подъ Москвою, гдѣ онъ жилъ лѣтомъ), бѣлыя
березы и поля Бутова; любилъ закаты съ розовыми облаками; да и въ писаніи его
кое-гдѣ, напр. въ «Жили-были», есть и свѣтъ, и цвѣтущія
яблони, и славный дяконъ. Я вспоминаю о немъ часто и охотно такъ: мы идемъ
гдѣ-нибудь въ бѣлѣющемъ березовомъ лѣсочкѣ въ
Бутовѣ. Май. Зелень нѣжная, пахуча. Бродятъ дачницы. Привязанная корова
пасетъся у забора; закатъ алѣетъ, и по желтой насыпи несется поѣздъ,
въ бѣлыхъ или розовѣющихъ клубахъ. Съ полей вѣетъ просторомъ
и привѣтомъ родной Россіи. Мы же идемъ легко, бы-
// 133
стро, и непремѣнно говоримъ взволнованно,
для насъ — интересно. Вотъ онъ меня провожаетъ на
платформѣ — въ своей широкополой, артистической шляпѣ, въ
какой-нибудь синей рубашкѣ, съ летящимъ галстукомъ, съ возбужденными,
черноблистающими глазами. Это оживленіе и возбужденіе такъ молодитъ! И такъ
хороша молодость пылкими разговорами, одушевленіемъ, легкой влюбленностью.
Поѣздъ, зарей вечерней, летитъ въ Москву; смотришь въ окно, вновь
переживаешь пережитое, бредутъ мечты, и дома, возвратясь, заснешь не сразу.
При мнѣ Ночь,
которую такъ чувствовалъ Андреевъ (и оттого на Бога возставалъ, много
шумѣлъ) — эта Ночь впервые на него дохнула. Въ
«Здорово я тутъ одинъ,
несмотря на… Съ вами бы я могъ говорить о смерти Шуры, постараться понять ее».
Мнѣ и пришлось
встрѣтиться съ нимъ въ Ита-
// 134
ліи, въ маѣ того же года; но говорить о
томъ, о чемъ онъ писалъ, не получилось. Перебирая его письма, я наткнулся на
открытку во Флоренцію: «Ѣду изъ Неаполя въ Берлинъ безостановочно, такъ
что во Флоренціи можемъ увидаться только на минутку на вокзалѣ…
Пожалуйста, приходи съ В. хоть на минутку». Это «хоть на минутку!» и сейчасъ
колетъ сердце: вотъ и не увидишь его больше, даже «на минутку!»
Мы съ женой въ
светлый, жаркій флорентійскій вечеръ вышли встретить его, принесли букетъ розъ
красныхъ (имъ полна благословенная Флоренція). Въ грохотѣ съ пылью,
влетѣлъ на скромный вокзалъ международный luxe, изъ перваго класса
выскочилъ тотъ же Андреевъ, въ широкополой шляпѣ, съ летящимъ галстукомъ,
въ артистической бархатной курткѣ, какъ знавалъ его я въ Бутовѣ, въ
Москвѣ. Какъ и тогда, онъ ни слова не зналъ «по заграничному»; въ купэ
оказалась матушка его, — ни себѣ, ни ей за весь день онъ не
могъ достать «стакана чая». Матушка охала. Самъ онъ задыхался отъ жары въ
бархатѣ своемъ, но глаза его такъ же блестѣли, какъ и въ былые
годы. Онъ нюхалъ наши розы; говорили мы быстро, безтолково, ибо некогда было, и
черезъ нѣсколько минутъ онъ махалъ было, и черезъ нѣсколько минутъ
онъ махалъ намъ букетомъ изъ нѣсколько минутъ онъ махалъ намъ букетомъ
изъ окна поѣзда уходящаго. На мгновеніе я его увидалъ, и снова забурлилъ
и загромыхалъ европейскій экспрессъ, подымая за собою пыль, унося людей московско-орловскіхъ.
А сейчасъ, вспоминая тѣ семнадцать лѣтъ, что зналъ Андреева, я
чувствую, что рядомъ съ безконечностью, насъ
// 135
разлучившею навѣки, тѣ года, куда
легла чуть ли не вся его художническая жизнь, — не длиннѣй
краткой минутки на вокзалѣ во Флоренціи, въ знойный, чудесный итальянскій
вечеръ.
Съ этого года Андреевъ
переѣхалъ въ Петербургъ. Можетъ быть, тяжело ему было заводить въ
Москвѣ прочную, осѣдлую жизнь. Его душевное настроеніе было бурно-мрачное,
съ какими-то срывами. Перегорало горе и разъѣдало, но натура живая,
страстная гнала впередъ. Онъ никакъ его не зналъ, что сдѣлать, какъ наладиться.
«Опять съ нѣкотораго времени», пишетъ онъ отъ 17 августа
Въ Москву онъ
наѣзжалъ довольно часто. Нерѣдко останавливался въ «Лоскутной»,
вблизи Иверской и Историческаго музея. Жившій тамъ европеецъ П. Д. Боборыкинъ не безъ ужаса разсказывалъ:
«представьте, я встаю въ шесть утра, къ девяти поработалъ уже; а онъ въ девять только возвращается».
Петръ Дмитричъ, никогда за полночь не ложившійся, пившій минеральныя воды,
носившій ослѣпительные воротнички, и нашъ Лео-
// 136
нидъ Андреевъ — сосѣди по
«Лоскутной»! О, Русь, Русь!
Въ это время помню я
Андреева всегда на людяхъ, въ сутолокѣ, съ интервьюерами, на фонѣ
шума, въ угарѣ. Это былъ годъ, когда впервые онъ вступилъ на путь
театра, — путь, давшій ему славу еще шумнѣйшую, но и терніи
очень острые. «Жизнь Человѣка» была первая его символическая трагедія, въ
чертахъ схематически–условныхъ обнимавшая жизненный путь и судьбу
«человѣка вообще». Это вещь роковая для него. Можно ее любить или не
любить (я лично не взлюбилъ съ перваго же чтенія); но надо сказать, что съ
душевной, и писательской, и человѣческой судьбой Андреева связана она
неразрывно. Въ ней кончился одинъ періодъ, начался другой. Кончилась молодость
Андреева, возросла схема, патетизмъ, и яснѣе означился надломъ въ
душѣ его. Въ ней есть и нѣчто пророческое о самой жизни
автора — если пророчественность понимать широко. Умеръ Леонидъ
Андреевъ не такъ, какъ погибаетъ Человѣкъ, и въ бѣдность онъ не впалъ,
но нѣкоторый наклонъ жизни
своей почувствовалъ.
«Жизнь Человѣка»
имѣла крупный успѣхъ — въ Москвѣ въ
Художественномъ, въ Петербургѣ у Мейерхольда. Андреевъ болѣе и
больше увлекался театромъ. И болѣе и больше укрѣплялся в
Петербургѣ. Сталъ очень близокъ сильно успѣвавшему издательству» Шиповникъ», — въ
альманахахъ издательства слылъ гвоздемъ. «Шиповник» же издавалъ его книги. Къ
намъ, къ «Москвѣ», онъ питалъ чувства дружественныя по-прежнему;
// 137
когда бывалъ — самъ читалъ свои пьесы,
или присылалъ читать рукописи на «Средахъ». Но находилъ, что Москва это «милая
провинція», благодушная и теплая. Ему казалось въ Петербургѣ
прохладнѣй и построже.
Въ противопоставленіи
столицъ есть своя правда; и недаромъ Пушкинъ не вполнѣ въ Москвѣ
прижился (но недаромъ въ Петербургѣ и погибъ). Пушкинъ былъ остръ,
крѣпокъ, мужественъ, Андреевъ легкоплавокъ и несдержанъ. Ему казалось, что воздухъ сѣвера, воды
Финляндіи, ея лѣса и сумракъ ему ближе, чѣмъ березки Бутова.
Вѣрно, что въ «Жизни Человѣка» не было ужъ мѣста для
березокъ. Все-таки обращать Андреева, русака, бывшаго московскаго студента въ
мрачнаго отвлеченнаго философа, рѣшающаго судьбы міра въ шхерахъ Финляндіи
съ помощью Мейерхольда, было жаль. Никто не вправѣ сказать, какимъ
долженъ былъ быть путь его. Ему виднѣе было самому. Но можно, кажется,
замѣтить, что его натура не укладывалась вся въ Финляндію и Мейерхольда.
Съ весны
// 138
лѣе грандіозныхъ, чѣмъ ранѣе,
и душа его болѣе была смятена славой, богатствомъ, жаждой допить до конца
кубокъ жизни — кубокъ,
казавшійся теперь неосушимымъ. Обстановка для писателя (въ
Россіи) — пышная. Дача построена и отдѣлана въ стилѣ
сѣвернаго модернъ, съ сѣверной крутою крышей съ балками подъ
потолкомъ, съ мебелью по рисункамъ нѣмецкихъ выставокъ. Кто любитъ залу и
фойе Художественнаго театра, тому понравилось бы и тамъ.
Мы много говорили
очень дружественно, мнѣ хорошо было съ Андреевымъ, но жилище его говорило
о нецѣльности, о томъ, что стиль все-таки не найденъ. Къ стилю не шла
матушка изъ Орла, Настасья Николаевна, съ московско-орловскимъ говоромъ; не шли
вѣчные самовары, кипѣвшіе съ утра до вечера, чуть не всю ночь;
запахъ щей, безконечныя папиросы, нервность, мягкая развалистая походка
хозяина, добрый взглядъ его глазъ, многія мелочи. Правда, стремленіе къ
грандіозу находило нѣкое примѣненіе: нравилось смотрѣть съ
башни въ морской бинокль на Финскій заливъ, наблюдать ночью звѣзды. Но
какъ разъ рано утромъ слѣдующаго дня, проснувшись въ боковой
комнатѣ для гостей, не совсемъ еще отдѣланной, я услыхалъ, какъ
двое маляровъ, снаружи малевавшихъ на подмоскахъ, напѣвали неторопливо
простую, слезную нашу пѣсню. Вотъ въ ней — земля Москвы,
березки Бутова, поля Орла. И нѣтъ Финляндіи. Нѣтъ майоликовыхъ
отдѣлокъ, матовыхъ кубовъ, нѣтъ модерна. Нѣтъ и «Жизни
Человѣка».
На этой новой
дачѣ написалъ Андреевъ: «Царя —
// 139
Голода», «Черныя Маски», «Анатэму», «Океанъ» и
другое. Репортеры такъ описывали его дачу:
«… Смотрящая съ пригорка въ свѣтлыя безглазыя ночи, она кажется
зловѣщей, пугающей, мрачной, какъ обитель одиночества или замокъ Смерти.
И въ эти свѣтлыя безглазыя ночи и внутри нея та же жуть и тотъ же мертвый
свѣтъ».
Однимъ словомъ, для
газетчика раздолье. А вотъ жизнь:
«И каждый вечеръ и
часть ночи Андреевъ сидѣлъ въ кабинетѣ, будто перенесенномъ со
сцены, изъ «Жизни Человѣка», со стѣнами, обитыми сѣрозеленымъ
сукномъ, библіотекой въ нишѣ, большими, растянутыми въ ширину
окнами, — полномъ полумрака и таинственности и красоты,
освѣщенномъ немногими парными свѣчами».
Надо сказать — критики,
хроникеры, репортеры, столь идеально описывавшіе его жизнь, сыграли для него въ
этотъ періодъ большую и тягостную роль. Разжигали они его и язвили. Хорошо было
удалиться изъ столицы, но это не было удаленіемъ въ Ясную Поляну, столица
перекочевала къ нему въ самомъ суетномъ и жалкомъ обликѣ; взвинчивала,
гнала къ успѣху, славѣ, шуму и обманывала. Кто не любитъ
обольщенія, успѣха? Андреевъ жадно его вкусилъ и не могъ ужъ жить, чтобы
не писали, не шумѣли, не хвалили. Не знаю даже, могъ ли онъ теперь писать
лишь для себя, внѣ публики. Онъ ненавидѣлъ публику и поклонялся ей.
Онъ презиралъ газетчиковъ, освободиться же отъ нихъ не могъ. Для славы нужны
были эти маленькіе люди, налетавшіе
// 140
роями, которымъ онъ разсказывалъ о своей
жизни, замыслахъ, писаніяхъ; сердился, что разсказываетъ, и на завтра вновь
разсказывалъ. Они печатали нелѣпые свои отчеты, интервью, раздражавшіе
друзей Андреева, а врагамъ дававшіе материалъ для издѣвательствъ. Вся эта
чушь газетная, въ морѣ вырѣзокъ съ отчетами о пьесахъ, отзывами,
критиками, бранью, клеветой, замѣтками, каждый день притекала къ нему и
одурманивала душу. Врядъ ли чувствовалъ онъ себя хорошо. Тѣмъ
болѣе, что все настойчивѣе въ критикѣ твердили объ
упадкѣ дарованія.
Но можетъ быть,
чѣмъ сумбурнѣе, грубѣй и ядовитѣй насѣдала жизнь,
тѣмъ большій міръ вставалъ передъ фантазіей его, тотъ міръ, куда онъ
погружался при работѣ или просто при мечтаніяхъ. Вотъ что говоритъ онъ въ
письмахъ этого періода о второй
действительности. «Съ каждымъ уходящимъ годомъ я все равнодушнѣй къ
первой дѣйствительности, ибо въ ней только я рабъ, мужъ и отецъ, головныя
боли и съ прискорбіемъ извѣщаемъ. Сама природа, — всѣ эти
моря, облака и запахи я долженъ приспособить для пріема внутрь, а въ сыромъ
видѣ они слишкомъ физика и химія. То же и съ людьми: они становятся
интересны для меня съ того момента, какъ о нихъ начинаетъ писаться исторія,
то-есть ложь, то-есть все та же наша единственная правда. Я не дѣлаю изъ
этого теоріи, но для меня воображаемое всегда было выше сущаго, и самую сильную
любовь я испытывалъ во снѣ. Поэтому я, пока не сдѣлался писателемъ
и не освободилъ въ
// 141
себѣ способности воображенія, такъ
любилъ пьянство и его чудесные и страшные сны».
Флоберъ, столь
безконечно далекій отъ Андреева, говоритъ гдѣ-то въ письмѣ: la
vie n᾽est
supportable qu᾽en
travaillant, и, правда, одурманивалъ себя работой. Для
Андреева, какъ писателя настоящаго, смыслъ этихъ лѣтъ, годовъ
зрѣлости, такъ же, видимо, сводился къ работѣ, какъ наркозу,
уводящему отъ скучной
дѣйствительности. «Сколько скучныхъ дней и просто неинтересныхъ людей въ
первой дѣйствительности! А въ моей всѣ дни интересны, даже
дождливые, и всѣ люди интересны, даже самые глупые. Сейчасъ за окнами
мороситъ, просто мороситъ, и нѣтъ ничего, кромѣ просто мокрой
Финляндіи и озноба въ спинѣ, — а начни описывать, и получится
интересно, явится настроеніе; и чѣмъ правдивѣе я буду изображать,
тѣмъ меньше останется правды. Ибо
само слово принадлежитъ ко второй дѣйствительности, само по
себѣ оно картина, разсказъ, сочитненіе».
Впрочемъ, онъ
оговаривается: не вся дѣйствительность презрѣнна.
… «Не скажу даже,
чтобы я былъ правъ, такъ настоятельно и убедительно предпочитая воображаемое
сущему, и если устроить между ними состязаніе, то окончательная, послѣдняя красота будетъ на сторонѣ послѣдняго.
Но такая красота — моменты, далеко разбросанные въ пространствѣ
и времени. Не только собрать, а можно прожить всю жизнь и ни одного не
встрѣтить. Немало на свѣтѣ красивыхъ людей, а разстояніе
между
// 142
ними — словно между звѣздами;
и одинъ еще не родился, а другой давно умеръ. Пусть даже живетъ, но или онъ
далеко безконечно, либо говоритъ на другомъ языкѣ, либо я совсѣмъ
не знаю о его существованіи. Вѣдь всѣ эти, кого мы любимъ и
считаемъ настоящими друзьями, Данте, Iисусъ, Достоевскій
существуютъ только въ воображеніи нашемъ, во второй дѣйствительности, во
снѣ».
Въ первой же
дѣйствительности, несмотря на славу, деньги, шумъ и суету вокругъ,
врядъ-ли Андреевъ чувствовалъ себя теперь хорошо. Онъ не производилъ такого
впечатленія. Во всякомъ случаѣ, видимо, становится онъ одиноче. Можетъ
быть тѣ, съ кѣмъ сблизился бъ душой, были за моремъ, за вуалями
времени, но о дружбѣ, о «мужской, крѣпкой, глубокой, серьезной
дружбѣ» онъ говоритъ теперь съ горечью. («Какъ странно звучитъ слово
«дружба» — ты помнишь, что оно означаетъ? Я забылъ» 8 іюля
Кажется, за эти годы
Леонидъ Андреевъ и дѣйствительно новыхъ друзей не пріобрѣлъ, а отъ
// 143
старыхъ отдалился, находясь въ Финляндіи.
Кажется, жизнь его тамъ ограничивалась кругомъ (важнѣйшимъ,
разумѣется) — семьи. Въ Москвѣ онъ появлялся рѣдко.
Въ Петербургѣ литературныхъ друзей и всегда у него было мало; а въ
литературѣ критической къ нему установилось отношеніе дурное. Вообще же
въ его литературной судьбѣ много русскаго:
безудержное возношенье, столь же
безпощадная реакція. Ни шумъ, ни гонорары, ни интервью не могли скрыть
рѣзкаго охлажденія къ нему публики. Та исключительность его, что раньше
восторгала, теперь сердила. Чѣмъ громче, патетичнѣй онъ старался
говорить, тѣмъ раздраженнѣй слушали. И за короткій срокъ своихъ
удачъ и пораженій могъ бы вспомнить покойный слова Марка Аврелія: «судьба
загадочна, слава недостовѣрна». Или же — обратиться къ
иному — къ собственной «Жизни Человѣка».
За это время мало
приходилось его видѣть. Доходили временами письма, но все рѣже. Я
зналъ, что онъ обрился, что завелъ лодку моторную и скитается по шхерамъ. Мореходскіе
инстинкты пробудились въ немъ внезапно; нравились брызги, пѣна, шумъ
вѣтра, одиночество. Быть можетъ, нѣчто байроническое мерещилось ему
въ одинокихъ блужденіяхъ. Вызовъ жизни, людямъ, гордость, честолюбіе надломленное.
Я виделъ его въ
последній разъ въ Москвѣ, осенью
// 144
и несдержанность, пылкость,
недисциплинированность слишкомъ видны въ его писаніи. Это враги совершенства.
Но какъ и во всемъ главнѣйшемъ, что онъ написалъ, есть въ этой
пьесѣ андреевское, ѣдкое,
очень скорбное, сплошь облитое ядомъ горечи… Можно сердиться, спорить и критиковать,
но равнодушно мимо не пройдешь.
Тяжкая душа,
израненная и больная, мнѣ почувствовалась и въ самомъ авторѣ. Это
иной былъ Андреевъ; не тотъ, съ кѣмъ философствовали мы нѣкогда на
Прѣснѣ, бродили средь березокъ Бутова. Надломъ, усталость, тяжко бьющееся
сердце, тягостная раздражительность. И лишь глаза блестѣли иногда
по-прежнему.
— Пьесу
испортили, — говорилъ онъ. — Сгубили. Главная роль не
понята. Но посмотри — онъ указывалъ на ворохъ
вырѣзокъ, — какъ радуются всѣ эти ослы. Какое наслажденіе
для нихъ — лягаться.
Онъ уѣхалъ въ
Петербургъ смутный и подавленный, хоть иногда и много смѣялся и острилъ.
Мы же, прощавшіеся съ нимъ тогда въ Москвѣ, его немногіе друзья, врядъ ли
угадывали будущее, врядъ ли и думали, что живого, настоящаго Андреева, въ бархатной
курткѣ и съ черными глазами, не «сонъ» и не «мечту» второй
дѣйствительности, — намъ уже не увидѣть.
И мнѣ трудно
говорить объ этихъ заключительныхъ годахъ земного странствія Андреева.
Знаю только одно: съ
октября
// 145
жить ее ему не удалось. Сколько его зналъ я,
былъ онъ индивидуалистомъ, индивидуалистомъ и ушелъ, писателемъ, за письменнымъ
столомъ, скончавшісь отъ разрыва сердца. Много волновалось вѣдь оно и въ
тихія времена; бури ужъ не вынесло.
Когда мысленно я вызываю
образъ Андреева, онъ представляется мнѣ молодымъ, чернокудрымъ, нервнымъ,
съ остроблистающими, яркими глазами, какимъ былъ въ годы Грузинъ, Прѣсни,
Царицына. Онъ лихорадочно говоритъ, куритъ, стаканъ за стаканомъ пьетъ чай
гдѣ-нибудь на террасѣ дачи, среди вечерѣющихъ березъ,
туманно-нѣжныхъ далей. Съ нимъ, гдѣ-то за нимъ, тоненькая,
большеглазая невѣста въ темномъ платьѣ, съ золотой цѣпочкой
на шеѣ. Молодая любовь, свѣжесть, сіянье глазъ дѣвическіхъ,
расцвѣтъ ихъ жизни.
И навѣрно не
могу я говорить съ холодностью и объективностью объ Андреевѣ, ибо молодая
въ него влюбленность на всю жизнь бросила свой отсвѣтъ, ибо для меня
Андреевъ вѣдь не просто талантъ русскій, тогда-то родившійся и тогда-то
умершій, а, выражаясь его же словами, милый
призракъ, первый полюбленный писатель, первый литературный другъ,
литературный старшій братъ, съ ласковостью и вниманіемъ опекавшій первые шаги.
Это не забывается. И да будутъ эти строки, сколь бы бѣдны онѣ ни
были, дальнимъ привѣтомъ чужестранной могилѣ твоей, дорогой
Леонидъ. Въ безсмертіе же духа твоего вѣрю.
_______
// 146