ОСЕННIЙ СВѢТЪ.

Изъ своего большого имѣнія, верстъ за пятнадцать, Ковалевъ пріѣхалъ въ усадьбу Лиски. Здѣсь жила раньше его мать. Но сгорѣлъ домъ, матери пришлось перебраться къ нимъ въ Авдѣево, гдѣ у Ковалева была красивая и самомнительная жена, грудныя дѣти, запутанное хозяйство. Мать плохо уживалась съ женой. И Ковалевъ торопился достроить ей домъ, чтобы вновь, всецѣло погрузилась она въ куръ, индюшекъ, гусаковъ ― главную приманку ея жизни.

Былъ подень сѣроватаго, сентябрьскаго дня, когда коляска его въѣзжала во дворъ. Онъ вылѣзъ у конторы ― небольшой избы, съ которой рядомъ висѣлъ колоколъ для рабочихъ. Курица спрыгнула съ крыльца. Вышла, разумѣется, баба.

Оглянувшись, онъ увидѣлъ знакомую куртину елочекъ, амбаръ, и за ними недостроенный кирпичный домъ, съ ямами для извести по бокамъ. Въ просвѣтъ вдали виднѣлся лужокъ, чуть затуманенный. Небо стояло надъ всѣмъ этимъ блѣдное, пріятно-тихое. Ковалеву вдругъ вспомнилось, что все было такъ же и очень давно, при отцѣ, когда они тутъ жили въ большомъ низенькомъ домѣ, отъ котораго теперь остался только рояль въ сараѣ, да старинные часы — ихъ успѣла вытащить Авдотья Сергѣевна. «Въ такой денекъ, подумалъ Ковалевъ: отецъ навѣрно собрался бы съ гончими, трубилъ бы по сосѣднимъ лѣсамъ и вернулся бы веселый, съ парой зайцевъ».

Баба достала ему старосту — мрачнаго человѣка, не тратившаго словъ зря; Ковалевъ снялъ дорожное пальто, широко сидѣвшее на его полномъ тѣлѣ, и тронулся за старостой на стройку. Староста шелъ въ валенкахъ, въ рукахъ у него была палка; изъ ушей росли сѣдыя космы, въ морщинахъ на шеѣ — многомѣсячная грязь.

— Что жъ, — спросилъ Ковалевъ: — стропилы къ Покрову поставимъ?

Староста оглянулся.

— Развѣ съ этимъ народомъ управишься? Опять же и кирпича не хватитъ…

Въ это время они ходили по доскамъ, уже внутри дома; въ выведенныя окна кусками глядѣла даль, слегка сизѣющая; снизу, у фундамента, густо выбивался чертополохъ; пахло сыростью и известкой; двое каменьщиковъ выкладывали капитальную стѣну и при видѣ барина сняли шапки.

— Какъ же такъ не хватитъ? — спросилъ Ковалевъ съ неудовольствіемъ.

Но оказалось, что именно и не хватитъ, какъ разъ такъ, какъ всегда не хватаетъ. Растащили-ли его, ошиблись-ли въ разсчетѣ сами, только, правда, надо было прикупить. Ковалевъ нѣсколько даже разсердился — скучно, что исторія съ этимъ домомъ все затягивается. Онъ сталъ было выговаривать старостѣ. Тотъ стоялъ предъ нимъ равнодушно-почтительно, съ такимъ видомъ, что все равно ничего не подѣлаешь. Ковалевъ только зря себя вывелъ изъ того задумчиваго, нѣсколько меланхоличнаго настроенія, въ какомъ сюда ѣхалъ. Въ концѣ концовъ махнулъ онъ рукой и сошелъ по доскамъ внизъ; только сердце его сильнѣй билось; какъ нерѣдко въ послѣднее время, онъ слегка задыхался, когда шелъ къ конторѣ.

— А то еще у Серебренниковой барыни кирпича можно разжиться, — сказалъ неожиданно староста, сзади. — У ней, сказываютъ, заводъ новый, кирпичный. Вотъ, заѣзжайте, поторгуйте.

— Это я и безъ тебя знаю, что заводъ… Ф-фу… — Ковалевъ задохнулся и остановился: — скажи Егору, чтобъ корзинку мою взялъ изъ коляски, ну, позавтракать… Самоваръ мнѣ поставьте, и все. Я тутъ въ садъ еще пройдусь.

Ковалеву хотѣлось быть одному. Опираясь на палку, не особенно легко шагая, онъ прошелъ мимо конюшенъ, гдѣ дѣвки выгребали навозъ, мимо избы рабочихъ, — тамъ въ стружкахъ бродили ребятишки, — и направился къ старымъ липамъ, за которыми тянулся фруктовый садъ. Здѣсь было уединеннѣй. Золотисто-коричневатый листъ лежалъ по дорожкѣ, шуршалъ подъ ногой. Липы обнажились; ихъ огромные, темные стволы стояли какъ бы стражами, важные въ два ряда. Мѣстами кленъ ярко золотѣлъ. Яблони частью окопаны. И надъ всѣмъ — горьковатый, влажный и ранящій запахъ осени.

Ковалевъ остановился въ этомъ мѣстѣ, гдѣ въ аллеѣ липы дѣлали полукруглый выступъ; тутъ стоялъ ветхій столикъ, скамейка; онъ сѣлъ. Снялъ нехитрую, плюшевую шляпу и закурилъ. Отсюда видно было, какъ ходили въ усадьбѣ, слышался шумъ вѣялки за елками, мелькали поденщицы. Пронесъ корзинку Егоръ. Корова забрела къ стройкѣ — ее отогнали. «Все то же, все то же», думалъ Ковалевъ. «Двадцать, тысяча лѣтъ пройдетъ, такъ же будетъ опадать листъ липъ, такъ же будутъ вѣять, и корова такая же побредетъ. Мы же все хлопочемъ, женимся, родимъ и занимаемся жизненными дѣлами». Тутъ онъ вспомнилъ, что староста, конечно, правъ, кирпича, разумѣется, придется тотчасъ купить и, конечно, вѣрно, что для этого надо съѣздить къ «Серебренниковой барынѣ». — Вспомнивъ эти слова, такъ давно неслышанныя, Ковалевъ чуть не вздрогнулъ — можетъ быть и потому, что вообще въ послѣднее время чувствовалъ себя неважно. «Неужели все это еще есть? Еще есть Нина Андреевна, ея усадьба, луга?» Все это показалось ему страннымъ.

II.

Давно, когда жили они здѣсь, въ Лискахъ, Петя Ковалевъ былъ робкимъ юношей, студентомъ университета; отецъ подтрунивалъ надъ нимъ и говорилъ, что врядъ ли изъ него выйдетъ хозяинъ: Петя не любилъ этого дѣла. Но отецъ ослабъ, заболѣлъ, и четыре года до его смерти, четыре мрачныхъ деревенскихъ года, онъ провелъ въ усадьбѣ хозяиномъ — вѣрнѣе, приказчикомъ отца. Въ тѣ времена онъ бывалъ часто у Нины Андреевны Карстенъ, въ замужествѣ Смѣловой — уже тогда вдовы, богатой «Серебренниковой барыни».

А теперь, катя въ своей коляскѣ по гулкой, сентябрьской дорогѣ, глядя на неубранные еще загоны картофеля съ потемнѣвшей ботвой, на рыжее жнивье и дивные зеленя, Ковалевъ не безъ волненія и любопытства старался себѣ представить, каково сейчасъ въ Серебренниковѣ, какая Нина Андреевна, какъ живетъ и какъ онъ ее встрѣтитъ. Не видѣлъ онъ ее давно — съ тѣхъ поръ, какъ отецъ умеръ, и какъ самъ сбѣжалъ онъ заграницу – лѣтъ семнадцать.

Когда переѣзжали вбродъ рѣчку, въ верстѣ отъ ея имѣнія, Ковалевъ не удержался и сказалъ кучеру: «Правѣе, правѣе, тутъ глубоко» — и оказался правъ, память не измѣнила: въ тѣ темныя ночи, когда приходилось возвращаться черезъ этотъ бродъ, онъ отлично зналъ, гдѣ надо «брать правѣе»… Дальше шли луга, очень пологіе, вдали мельница, стога, село за рѣчкой, а налѣво дорога медленно подымалась и, мимо полосъ жнивья, темнозеленаго льна и бурой гречихи, шла къ Серебренникову. Понемногу шире и шире разстилался горизонтъ; завиднѣлся уже въ туманящихся, слегка серебристыхъ даляхъ большакъ въ уѣздный городъ, а прямо изъ-за подъема вырастала роща и риги Нины Андреевны.

Ковалевъ зналъ, что въ усадьбѣ много перемѣнъ. Вдали виднѣлся кирпичный заводъ. Не весьма его удивило, когда вмѣсто знакомыхъ, широко-неряшливыхъ строеній онъ увидѣлъ новый скотный подъ цинковой крышей, удивительный каменный подвалъ, похожій на мавзолей; за особенной загородкой свиней, среди которыхъ ходила дѣвица западнаго вида: Нина Андреевна все имѣніе сдала латышу, и онъ ввелъ свой образцовый духъ.

Когда по знакомому полукругу между сиренью подкатила коляска къ подъѣзду, встрѣтился мальчикъ въ пальто и зеленой тирольской шляпѣ съ перомъ; этотъ бѣленькій мальчикъ имѣлъ также видъ независимый, того рода, что называется у насъ «мальчикъ въ штанахъ». Онъ слегка подразнилъ хворостиной собаку въ конурѣ и прослѣдовалъ дальше.

Ковалевъ вылѣзъ у крыльца съ клеенчатой дверью и небольшимъ навѣсомъ. Теперь все было подновлено; домъ заново крытъ въ тонъ латышскимъ постройкамъ, въ окнахъ новыя рамы, все помолодѣло какой то прочной, дѣловитой молодостью. «Дѣйствуетъ Нина Андреевна, все дѣйствуетъ», думалъ онъ, входя. «Не сдается».

— Барыня въ саду, — сказала горничная, въ чистомъ фартучкѣ, снимая съ него пальто. — Вамъ придется обождать.

Чрезъ большую залу онъ прошелъ въ гостиную и оттуда на балконъ. Этотъ балконъ былъ теперь обращенъ въ веранду; вся она въ цвѣтахъ; на столѣ блестящій круглый самоваръ, недопитой чай, салфеточки, печенье, съ обычнымъ изяществомъ и какъ бы съ небрежностью; въ дальнемъ углу качалка.

Сколько разъ сиживалъ Петя Ковалевъ на этой самой террасѣ, также дожидаясь хозяйки, не зная, куда дѣвать пухлые руки и большія ноги! Нынѣшній Ковалевъ вздохнулъ. Въ этомъ домѣ и на этой террасѣ, откуда виденъ сбѣгающій внизъ садъ, луга за нимъ и далекіе бугры зеленей, сжигалась и сгорѣла его юность: юность скудная, и диковатая, но страстная.

Снизу, по дорожкѣ, шла Нина Андреевна; въ рукѣ у нея было нѣсколько розъ, она одѣта въ сѣрый костюмъ, такая же высокая и статная. На террасу вошла бодрымъ, эллегантнымъ шагомъ; поднесла къ лицу розы, провела ими по щекѣ и взглянула, улыбаясь, на Ковалева.

— Вотъ это кто! Забывшій меня сосѣдъ. Ну, рада васъ видѣть.

Она протянула душистую, бѣлую руку, всегда казавшуюся ему властной. Ковалевъ поцѣловалъ ее.

— Все такая же, Нина Андреевна, — сказалъ онъ: — и время на васъ не дѣйствуетъ.

Она улыбнулась. И глядѣла на него все тѣми же голубоватыми, ясными глазами. Тѣ же пепельные волосы, нѣсколько полная и очень свѣтлая шея; лишь вглядѣвшись, замѣтилъ онъ мелкія морщинки у глазъ и коричневатые обводы.

— Какимъ же вѣтромъ васъ, все-таки, занесло? Вѣдь вы, знаете, сколько у меня не были? — Она на мгновенье пріостановилась. — Да лѣтъ пятнадцать. Пятнадцать лѣтъ!

Ковалевъ подперъ руками голову, гладилъ слегка бороду и смотрѣлъ теперь не на хозяйку, а вдаль, на осенніе луга.

— Все такая же, — повторилъ онъ. — Я гляжу на васъ и думаю: вы очень крѣпкая женщина, Нина Андреевна.

— Ну, а вы, — сказала она: — измѣнились. Не скрою. Какъ бы это назвать… да, вы тогда были робкій студентъ…

Ковалевъ засмѣялся.

— А теперь — грузный баринъ, медвѣдь, съ плохимъ сердцемъ…

— Ахъ вы, русскій человѣкъ! Всѣ-то вы склонны къ минору, къ меланхоліи.

— Да, а надо разумно и съ достоинствомъ вкушать отъ жизни? И затѣмъ спокойно уходить?

— Сейчасъ вы навѣрно вдадитесь въ философію, — мягко сказала она. — Вы тогда были очень застѣнчивы и, простите меня, нѣсколько нескладны. Но иногда прорывались въ бурныхъ тирадахъ.

— Теперь не прорвусь. Да, теперь… какъ смѣшно! Какъ смѣшно, зачѣмъ, собственно, я къ вамъ пріѣхалъ!

И тутъ, вставъ, медленно прохаживаясь по балкону, онъ ей разсказалъ, съ легкой, но какъ-бы и насмѣшливой улыбкой, что ему нуженъ кирпичъ, и сколько, и когда.

— Хорошо-бы, — сказалъ онъ въ заключеніе: — если-бы мы съ вами стали торговаться, спорить, выбивать другъ у друга лишній десятокъ рублей.

Нина Андреевна согласилась, что это было-бы очень смѣшно.

Она сидѣла теперь за тѣмъ же чайнымъ столомъ, такъ же наливала спокойной, дѣловитой рукой чай сквозь ситечко, неторопливо двигала посуду, неторопливо вытирала, какъ привычный, и очень увѣренный въ себѣ человѣкъ. Глядя на нее, можно было подумать, что свой жизненный путь, правда, проходитъ она легкими, бѣлыми стопами, съ той же простотой, какъ и держится, какъ моетъ чашки. «Въ ней есть шведская кровь», подумалъ Ковалевъ: «и недаромъ она меня упрекнула русскимъ моимъ происхожденіемъ».

Ихъ разговоръ прервалъ человѣкъ въ картузѣ, въ плебейски-грубомъ коричневомъ пиджакѣ, крѣпкій, красный, съ обвѣтреннымъ лицомъ: арендаторъ имѣнія. Онъ тяжело пожалъ Ковалеву руку и заговорилъ съ Ниной Андреевной о поросятахъ, о жмыхѣ на зиму для коровъ и разныхъ хозяйственныхъ дѣлахъ. Ковалевъ догадался, что это отецъ того мальчика въ зеленой шляпѣ, съ перомъ, котораго онъ встрѣтилъ у подъѣзда. У этого отца была щетинка на лбу, маленькіе, хозяйственные глаза, очень быстрые; весь онъ глубоко начиненъ своими сельско-хозяйственными интересами и сыпалъ безъ умолку — о свиньяхъ, о жмыхѣ, кормахъ. Ковалевъ уже зналъ эту прочную, жизненную породу. Гдѣ-то онъ видѣлъ четырехугольное лицо и большія ноги; слышалъ полурусскій говоръ и уже зналъ все о свиньяхъ. Ему стало скучно. Онъ спустился въ садъ. Онъ сказалъ Нинѣ Андреевнѣ, что не хочетъ мѣшать ихъ разговору.

III.

Ковалевъ медленно спускался по дорожкѣ, мимо цвѣтниковъ. Здѣсь цвѣли астры, левкои, георгины. Нѣсколько розъ сіяли темнымъ огнемъ. Стало теплѣе; чуть проступало въ небѣ перламутровое солнце. Гдѣ-то грачи кричали — тѣмъ дальнимъ и бездомнымъ крикомъ, когда кажется, что это изъ бездны пустого неба зоветъ кто-то. Ковалевъ чувствовалъ себя такъ, будто ему немного нездоровилось: не то легкій ознобъ у него и жаръ, не то мозгъ чѣмъ-то опьяненъ — тонкимъ и легкимъ, на все вокругъ бросающимъ свой отсвѣтъ. Онъ шелъ между цвѣтовъ. Яблочный садъ тянулся за нимъ, но казалось, что тутъ-же рядомъ, среди этихъ-же мѣстъ, идутъ прежнія тѣни, былые люди, все, какъ-бы отшедшее, но и живое. И онъ самъ тутъ проходитъ — инымъ шагомъ, съ иной душой, но все-же онъ, студентъ Петя Ковалевъ; тамъ, у пруда, внизу, встрѣтитъ свою даму, какъ всегда изящную, спокойную и ровную. Съ ней навѣрно ужъ кто-нибудь: сосѣдъ-ли помѣщикъ съ цыганскимъ лицомъ, въ высокихъ сапогахъ, или предсѣдатель управы, надушенный, съ голубымъ платочкомъ въ карманѣ визитки. И она со всѣми любезна, ровна и чуть-чуть радостна, и неизвѣстно, къ кому-же идетъ она — бѣлыми, легкими стопами проходящая въ жизни.

Около пруда онъ сѣлъ. Луга шли впереди, со стогами кой-гдѣ; мельница невысоко подымалась надъ нимъ; такъ блестѣлъ кусокъ другого пруда, и за нимъ, въ легкомъ осеннемъ туманѣ, подымался по бугру осиновый лѣсъ. Тамъ нерѣдко катались они верхомъ. Тамъ, конечно, такъ же свѣтло, пріятно скакала она съ другими, красивѣе, ловчѣе и богаче его; и такъ же ласково и просто разговаривала.

Ковалевъ закрылъ глаза. Ему представился вечеръ, осенняя луна, дорога въ лѣсу, среди густого осинника. Но осенью осины голы, и какъ рѣдки онѣ кажутся! Въ туманной лунѣ листъ, покрывающій землю — это чистое серебро; туманомъ затянуло овражекъ налѣво, здѣсь глухое, дикое мѣсто; Нина Андреевна называла ночную скачку по этой аллеѣ — «бѣгствомъ Карла Смѣлаго послѣ битвы при Нанси.

«Все это бредъ», прошло въ его мозгу: «сладкій бредъ».

Онъ сидѣлъ спиной къ дому и дорожкѣ, шедшей оттуда. И обернулся на шелестъ шаговъ. Нина Андреевна спускалась сюда.

— Вотъ вы гдѣ! А меня немного задержалъ мой латышскій рыцарь.

Ковалевъ усмѣхнулся.

— Онъ васъ покорилъ своимъ азартомъ.

Нина Андреевна внимательно на него посмотрѣла.

— Ахъ, иронія, иронія! Русскіе не любятъ вѣдь порядка, созиданія, богатства.

— Между тѣмъ самъ я сейчасъ — порядокъ. Вы посмотрите, я очень прилично управляю дѣлами жены. Даже къ вамъ пріѣхалъ не зря.

Она покачала головой.

— Нѣтъ, вы все это не любите. Когда я на васъ смотрю, мнѣ даже кажется, что если-бы не нѣкая инертность, вы бы все бросили. Стали бы бездомнымъ студентомъ.

Ковалевъ молчалъ. Было тепло, серебристо, смутно. Тонкій паръ стелился надъ лугами. Снова изъ пустоты, далеко и безгранично, кричали грачи.

— Нина Андреевна — сказалъ онъ: — помните вы наши прогулки верхомъ, въ томъ лѣсу?

— Помню.

— Полурусская, полушведская женщина… Сейчасъ, въ эту минуту мнѣ кажется, что несмотря на все пережитое, всю горечь… въ пустынѣ, гдѣ я живу… да, путаюсь. Безразлично. Всетаки это все благословенно, что было! Пусть и останется благословеннымъ.

Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ.

— Та же бѣлая рука, тотъ же запахъ.

Она сказала покойно:

— Я помню, какъ вы бывали здѣсь, какъ мы катались. Это было во время моей молодости.

Она нѣсколько задумалась.

— Мнѣ, конечно, нравилось, что вы меня любите. Это женская черта. Все же виноватой передъ вами я себя не считаю. Нѣтъ — она выпрямилась слегка: — я никому не лгала, никогда. Мнѣ не отъ чего отрекаться.

Ковалевъ какъ бы взволновался.

— Вотъ именно, не отрекайтесь, да, да, будьте той же, безупречной, какъ я зналъ васъ, той-же, съ прямымъ, открытымъ путемъ… Развѣ я говорю противъ? Укоряю?

— Въ моей жизни тоже были страданія, горечь и неудачи, но я считала, что на все надо смотрѣть просто и смѣло, я не люблю разслабленныхъ. И случалось, что сердце мое было измучено, а я вышивала въ это время какой-нибудь tisch-laьfer.

Ковалевъ смотрѣлъ на нее и слегка покачивалъ, какъ бы въ подтвержденіе, головой. Да, и онъ зналъ ее такую. Такая же и сейчасъ сидитъ она предъ нимъ, прямая, чистая и благоуханная, правильно живущая, правильно сломившая его юность, безгрѣшная и сохранившаяся. Сейчасъ они встанутъ. Очарованіе уйдетъ. И изъ міра волшебнаго вновь пойдетъ онъ по дорожкамъ сада, мимо яблонь, насаженныхъ ее заботливой рукой, къ вновь отдѣланному дому; тамъ, на стеклянной террасѣ, будетъ разговаривать съ любезной хозяйкой и смышленой помѣщицей — можетъ быть объ урожаѣ, коровахъ, кирпичѣ. И сама она — а вѣдь и она знала, что такое любовь! ― тоже станетъ удобной для такихъ словъ. И лишь изрѣдка, возможно, остановится ея взоръ, на мгновеніе она уйдетъ въ область сладкихъ сновъ, своихъ видѣній.

IV.

Было довольно поздно, когда Ковалевъ подъѣзжалъ къ Лискамъ. Онъ сидѣлъ въ коляскѣ грузно, опираясь на палку. Сквозь туманныя облака свѣтила луна. Въ пустынномъ, свѣтломъ лѣсочкѣ ѣхали шагомъ. Коляску сильно покачивало. Луна слабо ползла среди голыхъ вѣтокъ. Налеталъ вѣтеръ. Сова аукала.

Ковалеву не хотѣлось возвращаться домой, въ изобильный свой улей, гдѣ ждало хозяйство, разговоры съ женой, служащими, купцами, весь тотъ утомительный и безнадежный круговоротъ, въ которомъ, проходитъ столько жизней. И подъѣхавъ къ Лискамъ, онъ приказалъ лошадей распречь, задать имъ корму; себѣ же постелить въ конторѣ. Грязноватая баба внесла ему черезъ четверть часа грязноватый самоваръ. За маленькимъ столомъ, у убогаго окошка русской избы, Ковалевъ молчаливо и одиноко пилъ чай съ блюдечка, откусывая сахаръ по мужицки. Руки его пахли духами «L’heure bleu». По скатерти пробѣжалъ тараканъ, на ходу пошевеливая усиками. Ковалевъ глядѣлъ на него спокойно, и беззлобно. Въ этотъ часъ, онъ зналъ, Нина Андреевна ложится спать въ своей роскошной спальнѣ, въ тонкомъ бѣльѣ, вымытая, элегантная, стараясь не поддаться старости, гигіенично читая немного передъ сномъ. Вѣроятно, тѣ розы, съ которыми она взошла сегодня на балконъ, въ хрустальной вазочкѣ стоятъ на ея туалетѣ, отражаясь въ трехъ зеркалахъ. И она сама каждое утро, каждый вечеръ въ этихъ зеркалахъ отражается ― медленно проходящій въ жизни призракъ.

Баба не пришла больше за самоваромъ. Онъ кипѣлъ, жиденько тянулъ свою ноту и затихъ. Тараканъ убѣжалъ, куда нужно. Ковалевъ усталъ сидѣть въ душной комнатенкѣ, гдѣ висѣли хомуты и подъ ними портреты царей; онъ одѣлся, отворилъ дверь въ темныя сѣни и вышелъ. Всѣ спали въ усадьбѣ. Ни огонька, вездѣ мертво. Луна взошла выше и рѣялъ ея свѣтъ, все такой же таинственный, призрачный, ярче. Тѣмъ же путемъ, что и утромъ, мимо куртины елочекъ, Ковалевъ прошелъ къ новой стройкѣ. Собаки лаяли. Но онъ ихъ не боялся. Съ собаками всегда былъ онъ друженъ, и онѣ его не трогали. Снова онъ взошелъ по всходнямъ, медленно пересѣкъ гостиную, надъ которой небо простиралось, заглянулъ въ комнату матери: въ столовой изъ угла вылетѣла сова. По уже настланному накату онъ вышелъ на балконъ. Здѣсь человѣческiя руки тоже возводили свое дѣло − перила, полъ; что-то странное было въ этой заботѣ объ устройствѣ жизни. Сюда черезъ нѣсколько мѣсяцевъ переберется его мать, чтобы, навѣрно, тутъ умереть, провлача нѣсколько темныхъ и безцвѣтныхъ лѣтъ. Но зачѣмъ-то и она хочетъ этого устройства, и каменьщики работаютъ, и онъ, вѣрный сынъ, Петръ Ковалевъ, ѣздитъ за кирпичомъ. Луна же катитъ надъ ними свой загадочный, туманный ликъ, не то насмѣшливый, не то грустный. Ей видна была и его жизнь, стоящаго здѣсь человѣка. «Что же, подумалъ онъ: вотъ и мы, такiе мы есть, и такъ прожили свою жизнь. А какъ за нее отвѣтимъ, − это невѣдомо».

Тамъ, внизу, прудъ. За нимъ, на взгорьѣ, пробовали насадить аллею лиственницъ, но мальчишки съ деревни повырывали посадки ‑ такъ, изъ озорства. Въ томъ лѣсочкѣ, сейчасъ голомъ, серебрящемся въ лунѣ, онъ бродилъ юношей, терзаясь любовью. Отдавало-ли эхо лѣсное его томленья? Кто сжегъ ихъ? И что они были? Ихъ унесли вѣтры жизни съ той же безпечностью, какъ свѣтотѣнь играетъ по дорожкамъ. Фантасмагорiи, миражи! Они здѣсь же, въ опаловой ночи, гдѣ все − правда и призракъ, былое и настоящее, боль прежнихъ ранъ и улыбка забвенiя − туманный круговоротъ человѣческаго бытiя.

‑‑‑‑‑