// БОРИС
ЗАЙЦЕВ. В ПУТИ.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ВОЗРОЖДЕНІЕ – LA RENAISSANCE 73, Avenue des Champs Elysées. Париж, 1951.
ОТЧІЙ ДОМ
Маленькiй Мартын
сидѣл около кровати, устраивая вокруг особый свой мiр. Тут была и ферма,
и коровы, барашки, палисадник, который можно было раздвинуть так и этак,
деревья – из них получалась, по желанiю, и рощица, и ограда усадьбы. Мартын,
мальчик спокойный, росшiй одиноко, жил очень хорошо созиданiем и разрушенiем
своих мiров. Зимнее солнце ложилось на пестрое стеганое одѣяло родительской
кровати. На полу он воспроизводил то, что успѣл увидать в жизни – играл
основательно, добропорядочно, как полагалось молодому Гайлису.
Хлопнула дверь в
сѣнцах. Потянуло холодом. Марта внесла ведро воды, тяжко поставила в
кухнѣ на пол. Матвѣй Мартыныч в вязаной фуфайкѣ чинил хомут.
Он сидѣл у стола, слегка сопѣл, фуфайка его теплилась в солнечных
лучах, но не так горѣла, как пестрое одѣяло над Мартыном и его
подушками.
– Марточка, ты
посмотри какой у нас Мартынчик умный: он себѣ и-сидит, и все у хозяйство
играет, вот он вырастет, то это будет такой дѣльный латыш, он забьет и
папашу и мамашу.
– Мамаша и так
вѣрно скоро ноги протянет,
// 171
сказала Марта, снимая кофту. – Коровы, свиньи,
воду таскай… вчера ночью как сердце замирало…
Марта, дѣйствительно,
имѣла вид неважный – еще худѣе и жилистѣй чѣм обычно.
– Я-же конечно
понимаю… – Матвѣй Мартыныч туго стянул шов дратвой: без Анночки
тебѣ и-плохо…
Марта ничего не
отвѣтила, устало принялась засучивать рукава.
– Мнѣ намедни
мужики говорили, ну и там на деревнѣ… мол Анна теперича у Конченки, у
докторши прiютилась, и что-же это вы,латыши, свою дѣвку в чужих людях
оставляете…
Марта перевела на мужа
холодный взор. Потом подошла к сыну, молча, страстно его поцѣловала.
Мальчик обнял ее за шею, дѣловито обхватил ногами талiю.
– Я так считаю,
продолжал Матвѣй Мартыныч: да и что ей теперь у докторши у этой
дѣлать? Аркадiй Иваныч померши, всѣ глупости конец, а мы ей
и-все-таки свои. Она, понятно, тебѣ то се другое дома подмогала бы…
Марта высоко подняла Мартына,
солнце пробѣжало по ним обоим лучем мгновенным и золотистым. Она
поставила сына на пол. Зеленоватые ея глаза блеснули.
– Ладно. Я сама
поѣду. Мнѣ как раз и к докторшѣ надо. От этих тяжестей еще
Бог знает чего наживешь.
Матвѣй Мартыныч
знал, что у нея женская болѣзнь и что, конечно, ей пора лѣчиться.
Правильно было и то, что если Марта за ней прiѣдет, Анна скорѣе
вернется. И тѣм не менѣе
// 172
он предпочел-бы съѣздить сам. Возражать,
впрочем, не стал.
Послѣ
обѣда запряг лошадь в пошевни. Марта надѣла тулуп, рукавицы, взяла
кнут и усѣлась поудобнѣе. Ноги закутал он ей тяжелым бараньим
одѣялом.
День был морозный,
лошадь в инеѣ, синiя тѣни ложились от саней, от высокой фигуры
Марты. Снѣг скрипѣл. Лошадь казалась лиловою. Ровной рысью вывезла
она Марту, как истукана, мимо цинковаго подвала из усадьбы в сверкавшее
снѣгом поле. В таком полѣ в январскiй солнечный день слѣпнут
глаза!
Матвѣй-же
Мартыныч остался один. Он был увѣрен в мудрости сына и позволил ему в
одиночествѣ играть у постели. А сам взял двустволку, лыжи и отправился по
зайчикам. Еще совсѣм недавно так-же мог бы выйти и Аркадiй Иваныч, но
сейчас он безмолвно лежал в могилѣ близ церкви Серебрянаго, а
Матвѣй Мартыныч благодаря его смерти испытывал странно-противорѣчивое
чувство: искренно его жалѣл, не меньше того искренно волновался, что
теперь вернется Анна. «Марточка ее привезет, это, конечно, что привезет, тут и
сказать нечего, вечером Анночка будет и-здѣсь», размышлял он, шагая на
мохнатых лыжах, подбитых оленьим мѣхом, по горящему насту. Миллiоны
алмазиков струились и переливались в нем, рѣжа глаз. Стеклянно-зеленое
небо вставало над ложком, весь он был в синей тѣни. Шуршали коричневые
листы дубов, кое-гдѣ уцѣлѣвшiе. Матвѣй Мартыныч,
всматриваясь в серебряныя цѣпочки слѣдов, держа двустволку
наперевѣс –
// 173
(в том орѣховом кустѣ отлично мог
залечь бѣляк) – был полон во всем нем разлитого волненiя-счастья.
Бѣляка в кустѣ не оказалось. Матвѣй Мартыныч пошел вверх
подъемом лога – тут оленiй мѣх помогал лыжам, онѣ не скользили
назад. И когда выбрался на край, вся сiяющая, слѣпящая в солнцѣ
снѣжная страна ему открылась, с зелено-ледяным небом над нею, с ломким и
как-бы хрустально-твердым воздухом. С дороги несся скрип саней, остро
рѣзал ухо. Но больно не было. Напротив, радостно. Направо Серебряное и
Машистово, это неинтересно. А вон туда, гдѣ на горизонтѣ голыя
березы большака, другое дѣло, там видна вѣтряная мельница, и за
мельницей в ложочкѣ Конченка…
Так охотился
Матвѣй Мартыныч, искал будто-бы бѣляков и ничего не нашел,
кромѣ сiяющаго поля, кромѣ своего сердца, о котором не думал, но
которое не спрашивало его, добропорядочнаго хозяина и столпа общества, как ему
биться: билось по мiровым законам плѣна, по тѣм самым, что на
этих-же мѣстах владѣли Анной.
Нынѣшнiй день в
Конченкѣ был так-же морозен и лучист как и в Мартыновкѣ. Анна шила
на кухнѣ Марьи Михайловны, в небольшом свѣтлом домѣ с окнами
в блистающее поле. Ледяной вѣтер нес с востока прозрачные уколы. Окно
кухни намерзло. Рядом, в комнатѣ Марьи Михайловны стояла чистая
бѣлая кровать, пахло медициной, на стѣнѣ висѣл портрет
Толстого, под ним открытки Художественнаго театра. В столовой играли дѣти
– мальчик и дѣвочка. Оттуда виднѣлась через двор больни-
// 174
ца. У ея подъѣзда нѣсколько
мужицких розвальней.
Анна не удивилась, увидѣв
Марту. Правда, она о ней вовсе не думала, но и явленiе Марты представилось
таким простым. Марта, оледенѣлая и закутанная, ввалилась прямо в
сѣни. Дѣти высунулись и спрятались. Марья Михайловна была в
больницѣ.
– Ну вот, сазала
Марта, присѣв в столовой, снимая рукавицы около печки. – И я пожаловала.
Гдѣ-же твоя докторша?
Анна объяснила.
– Дойду и в больницу.
Мнѣ и там есть дѣло.
Анна задала
нѣсколько вопросов о Мартыновкѣ. Марта отвѣтила спокойно и
дѣловито. Помолчали.
– Что-ж ты тут так и
поселиться собралась?
– Нѣт… не знаю.
Пока, временно.
– Ну, а дальше?
Анна не
отвѣтила. Побѣлѣвшiя от мороза щеки Марты оттаивали, но вся
ея худая, сильная фигура понижала температуру. Анна ощущала равнодушiе и
покорность.
Марта объяснила, что
за ней именно и прiѣхала. Анна держала на колѣнях, скрещенными,
большiя красныя руки. На них в задумчивости устремлен был взгляд темных глаз.
Марта держалась так
дѣловито, увѣренно, прохладно, что Аннѣ представилось – вот
ее, Анну, просто снесут, положат в сани, сани-же пойдут куда приказано… и так
уж и надо.
Марья Михайловна в
больницѣ тоже не весьма удивилась Мартѣ. Добросовѣстно ее
осмотрѣла, добросовѣстно дала лѣкарств, велѣла прi-
// 175
ѣзжать еженедѣльно. И лишь когда
вернулась с ней домой и увидала Анну, как бы грусть прошла в ея глазах.
– Так скоро? Нынче?
Что вам торопиться?
– Нѣт, уж сразу,
отвѣчала Анна. – Ѣдем.
И через час двѣ
закутанныя женскiя фигуры засѣдали в пошевнях, которыя бодро вез,
посапывая и похрапывая, сѣдѣя в инеѣ, намерзавшем у него даже
в ноздрях, конь Матвѣя Мартыныча. К Мартыновкѣ подъѣзжали в
мглистом закатѣ, когда солнце развело послѣднiя свои
туманно-багровыя пожарища, а в низинах уже залегал сизый, плотный сумрак. Зима,
холод, Мартыновка, все это было для Анны такое-же, как и всегда.
У подъѣзда
встрѣтил их Матвѣй Мартыныч.
– Анночка
прiѣхала! Ну я жа так и знал, что прiѣдат. Я так и говорил.
Ошибаться он не мог.
Анна равнодушно вылѣзала из саней.
* *
*
В ея отсутствiе для
поросят отвели особый чуланчик, болѣе теплый и свѣтлый – одной
стѣною он примыкал к дому. Дѣти Люцiи и погибшей Матрены населяли
его. Они попали теперь вновь в завѣденье Анны. Из розово-глянцевитых
обратились в живых, вострых хрячков и свинок, погрубѣли, обросли
жестковатыми волосами, указывавшими на принадлежность их к низкому царвту.
Когда Анна вносила им в ведрѣ дымившееся пойло и выливала в корыто, они
визжали, радостно бросались к ея ногам, друг друга-же расталкивали не без
// 176
наглости. В этом бойком свином юношествѣ
Анна не могла уж различить, кто от Люцiи, кто от Матрены, да они и сами все
забыли. Недалек был час, когда сын Люцiи с несовсѣм честными
намѣренiями подошел-бы к матери.
Анну, впрочем, не
весьма это занимало. Безразлична она была и к выраженiям радости своих
питомцев. Пищу носила им добросовѣстно, и убирала, чистила что надо.
Вообще, жила обычно. Так-же рано вставала, так-же послѣ ужина подымалась
к себѣ в комнатку встрѣчать наѣдине ночь. Над ея постелью
висѣла фотографiя Аркадiя Иваныча, захаваченная из Машистова, с надписью,
уже ослабшею рукой: «Аннѣ, на вѣчную память».
Она ложилась на свою
постель как бы у его ног. Она не могла пойти в Машистово и увидать его. Не он
покоился сейчас, под нараставшим снѣгом, на кладбищѣ Серебрянаго.
Но все-же он был тут. Не менѣе громадный, даже болѣе. Да, он не мог
уже теперь ни измѣнять ей, ни быть вѣрным. Занимал какiя-то
таинственныя, грозныя высоты. Разсмотрѣть их и понять было нельзя.
Господь давал ей чувствовать страшныя свои тайны.
– Все Анночка скучает,
говорил Матвѣй Мартыныч Мартѣ. – Значит, вес забыть не может…
Марта не особенно
поддерживала такiе разговоры. Матвѣю-же Мартынычу не очень сладок был
мрак Анны. Странное его волненiе расло.
– Анночка, сказал он
ей однажды, около колодца, когда Марты не было поблизости: что
// 177
ты? Еще такая молодая, чего тебѣ там…
Другого полюбишь и тебя всякiй полюбит. Ну, и умер Аркадiй Иваныч, да
вѣдь всѣ помрем, а пока что ты-же и у своих, и слава Богу все
ничего, бѣдности нѣту, и развѣ мы с тобой плохо обращаемся?
– Нѣт,
отвѣчала Анна: я довольна. Ты ко мнѣ всегда хорош был – она чуть
улыбнулась.
– Чѣм не хорош!
Я завсегда о тебѣ думаю… Ну, конечно, быдь я молодой, холостой… Я все
понимаю, я умный латыш, Анночка. Мнѣ недавно Марта гвоорит: ты такой
стал, я знаю, у тебя все свое на умѣ… И даже заплакала. А что у меня на
умѣ, я совсѣм неглупый, я теперь больше не о свиней, а о тебѣ
думаю.
Анна вытащила из
обледенѣлаго колодца бадью, вылила в ведро, сильною рукой подняла его и
двинулась. Потом остановилась.
– Ты Марту не трогай.
Особенно Марту. Не обижай. А то тебѣ-же хуже будет.
Матвѣй Мартыныч
удивленно взглянул на нее из под ушастой зимней шапки.
– Я и не собираюсь
Марточку обижать…
– Собираешься не
собираешься, – серьезно, и как-то медлительно сказала Анна: ты не знаешь. Ты
сам многаго не знаешь. Вот и берегись.
Эти слова произвели
странное, какое-то смутное впечатлѣнiе на Матвѣя Мартыныча.
Цѣлый день сидѣли они в нем, и день казался непокойным, не
совсѣм обычным. Лежа вечером на супружеской постели рядом с Мартой, в
темнотѣ зимней ночи вдруг ощутил он страх, какую-тто тоску… «И чего это
она? Чего она го-
// 178
ворит?» Вспоминая сейчас Анну, он испытывал
как всегда сладкое волненiе, но и другое… – Мрак, ночь, вот часы тикают, Марта
во снѣ неровно дышит… «Анночка как туча… А я Марточку вовсе не собираюсь
обижать, что такое», думал он почти с раздраженiем. «Чего она меня учит? Я всю
жизнь честно с Марточкой прожил…» Заснуть ему было трудно. Вѣтер
гудѣл. Ночь разверзалась. Не было предѣла ея мраку.
Утром Марта встала
кислая, с болями в поясницѣ. Она собиралась к докторшѣ. Был сырой
день, сильный вѣтер гнал с юга оттепель. Небо в темных облаках почти
лежало на землѣ. По двору сразу забурѣли тропки, вороны летали против вѣтра зигзагами,
садились на скользких вѣтвях, тужились, каркали, и вѣтер
взлохмачивал тусклый пух на их брюхах.
Цвѣт лица Марты,
выраженiе ея глаз, круги под ними, замызганная свита, которую она надѣла,
все очень шло к сумрачному дню. Влага его еще сильнѣе развела всѣ
свиные запахи в Мартыновкѣ. Когда пошевни Марты скрылись за поворотом и
Анна понесла пойло поросятам, мягкая теплота и кислота его особенно пронзили
ее. Особенно осклизло было и в хлѣву у поросят. И они сами, в
безсмысленно-животной жадности своей показались особо мерзкими. Анна
прислонилась к стѣнкѣ. Ее нѣсколько мутило. Она вспоминала о
Мартѣ – и ясно представила себѣ тусклое поле с ухабистою, сырой
дорогой, ныряют пошевни, и каждый ухаб, навѣрно, отдается в утробѣ
Марты… Нѣт, она ѣхать сейчас в Конченку вовсе-бы не хотѣла. В
этих бурных полях, оттепельно-предвесенних,
// 179
с ума можно сойти. «Впрочем», подумала Анна:
«я, может быть, и вообще уже сумасшедшая». Она улыбнулась. Ей прiятно стало,
что ничто не связывает ее с этим хлѣвом, с кислым запахом, с воронами, Матвѣем Мартынычем.
– Анночка, крикнул
Матвѣй Мартыныч, поди пожалуйста помоги мнѣ сундучек тут…
Сундук с вещами
Немѣшаевых стоял у него в сарайчикѣ. Теперь, из-за сырой погоды, он
надумал перетащить его в подвал с цинковою крышей гдѣ, считал, сырости
быть не может, и вообще надежнѣе.
– Ты, Анночка,
понимаешь… вещи чужiя, время такое… Одно-два бревнышка выпилил, вот и уже ты в
сарайчикѣ. Ну, тут буде потруднѣй… У Матвѣя Мартыныча подвал
знатный. Тут не подкопаешься… Развѣ что миной взрывать.
Сундук был не очень
легкiй. Он постукивал, погромыхивал по ступенькам подвала, когда Анна с
Матвѣем Мартынычем волокли его туда. Внизу горѣла уже лампа. Под
цементными сводами, гордостью Мартыновки, было, дѣйствительно, несыро, и
в том мѣстѣ, гдѣ стояла лампа-молнiя, даже свѣтло.
Вдаль к углам шли тѣни. В аккуратных закромах лежал корм свиньям –
картофель, горы свеклы, темные, вязкiе как-бы пряники жмыха.
– Ну вот и хорошо, что
принесли, говорил Матвѣй Мартыныч, отирая пот. – Вот мы немножки теперь
вынем и развѣсим, надо-бы перетряхнуть, чтобы не слёживалось, чтобы все
и-в порядкѣ было.
Анна стала вынимать
вещи. К запаху кар-
// 180
тофеля и свеклы прибавился нафталин, и еще
нѣжный запах дорогих мѣхов.
– Хорошо жили, важно
жили, говорил Матвѣй Мартыныч, вынимая шубу покойнаго Александра
Андреича. – Барская жизнь, и все и-кончилось. Но Матвѣй Мартыныч не
завидует, он честно все сбережет, вот он и старается, чтобы не смялось, не
слежалось чужое добро, потому что он добро любит, он не мошенник какой-нибудь…
«Александра Андреича
давно нѣт в живых», думала Анна, перебирая руками драгоцѣнный,
черноблестящiй с нѣжными длинными ворсинками мѣх шубы. «Он лежит
там-же, на кладбищѣ Серебрянаго, гдѣ и Аркадiй… Они были прiятели».
– Анночка, а я смотрю,
жмыха у нас маловато, надо будет мнѣ и-съѣздить…
Матвѣй Мартыныч
озабоченно отошел в угол, едва освѣщаемый лампой. Тѣнь его
безсмысленно перемѣщалась по стѣнам и сводам, принимая уродливыя
очертанiя.
Анна накинула на себя
шубу. Как она легка, изящна! Мѣх мягко ласкал щеку. «Такая-же,
навѣрно, была и у Аркаши. И они вмѣстѣ в Москву ѣздили.
Александр Андреич тоже любил цыган». Анна на мгновенiе закрыла глаза. Точно
знакомое и милое объятiе из иной жизни обняло ее.
«Они оба лежат в
Серебряном, но это не они. Гдѣ они?»
Ей казалось сейчас,
сквозь закрытые глаза, с этим мѣхом, что и она другая, сама она не
// 181
тут. Она сдѣлала два шага вперед. Если
вот так итти…
– Анночка, тебѣ
как хорошо и в этой шубѣ…
Матвѣй Мартыныч
подошел – ея глаза были уже открыты. Он взял концы рукавов и скрестил их на
Аннѣ.
– Если-бы Матвѣй
Мартыныч был богат, он бы и тебѣ такую шубку сдѣлал.
– А Мартѣ?
– Ну и Марточкѣ
бы конечно… Анночка, ты в этой шубѣ словно как царица…
– Ты цариц никогда не
видѣл, сказала Анна смутно, отсутствующе. – И царицы хлѣвов не
чистят.
– Анночка, я-же знаю,
что тебѣ здѣсь тяжело, я и-все знаю… Ты прямо живешь через силу.
Дай срок. Дай время. Матвѣй Мартыныч разбогатѣет. Если со
свинушками мѣшать будут эти разные совѣты и коммунисты, Матвѣй
Мартыныч найдет… Он к себѣ уѣдет в свободную Латвiю, что надо
распродаст и там свое дѣло откроет. Он будет богат. Он тебя не забудет,
Анночка, ты такая молодая и красивая…
– Мнѣ никогда
Аркадiй не говорил, что я красивая. Он меня просто любил.
– Он не говорил – его
дѣло. А я говорю.
– Я была с ним
счастлива, ты понимаешь, медвѣжатина?
Все не снимая своей
шубы, Анна присѣла на край закрома.
– У меня в столѣ
лежит бумага Тульской консисторiи. Нас должны были уже повѣнчать
// 182
– развод кончился. Ну, вот он умер, я опять у
вас… что это значит?
Матвѣй Мартыныч
подошел и припал к ней.
– Анночка, не грусти…
– Он со мной
постоянно. Почему я не могла с ним жить? Гдѣ он сейчас? Куда он
дѣлся? Знаешь, его и нѣт, и он и есть… А ты что? Ты ко мнѣ
привалился, тебѣ так теплѣе?
Анна вдруг сняла его
ушастую шапку и стала гладить рукой по его волосам.
– Ты меня любишь? И
такую шубу подарить обѣщал… Руки цѣлуешь, грудь цѣлуешь… ах
ты, медвѣжатина. От тебя тепло, ты хорошiй пёс, шерстистый.[1]
Матвѣй Мартыныч
стал задыхаться.
– Захотѣл меня
ласкать…
Анна поднялась,
потянулась. Легкая судорога прошла по ея сильному тѣлу. Она прижала к
себѣ Матвѣя Мартыныча, потом легко и равнодушно оттолкнула.
– Анночка…
– Давай вещи собирать,
сурово сказала она. – Чего разнѣжился?
И сняв с себя шубу,
тщательно стала укладывать ее обратно в сундук.
* *
*
– Ну как, Марточка,
как и-съѣздила? спросил Матвѣй Матыныч.
– Ничего. А ты что
дѣлал?
– Так, того другого по
хозяйству… Вот мы с Анночкой немѣшаевскiя вещи перебирали…
Марта взглянула на
него внимательно. Он
// 183
отвел глаза, поспѣшно продолжал.
– Мы сундучек вниз
поставили, у подвал… Как там посуше, то мы и поставили. Да, ты знаешь,
Марточка, жмыха у нас маловато там… и прямо маловато.
Разговор этот
происхдил на дворѣ, когда Матвѣй Мартыныч отпрягал лошадь. Вот он
снял с нея хомут, шлею, накинул обратку и повел в стойло. Марта не отходила от
саней. Потом пошла в кухню и через нѣсколько минут вышла с ключами и
зажженным фонарем. Облака тьмы уже сгущались. Она встрѣтила Матвѣя
Мартыныча около подвала.
– Ты куда?
– Пойдем, поглядим,
сколько жмыха.
– Я-же вѣдь
и-сказал, что мало. Мнѣ придется опять в Гавриково ѣхать.
– Пойдем. Я хочу
посмотрѣть как вы там сундук убрали.
Звук ея голоса
показался Матвѣю Мартынычу странным.
– Да что убрали… так и
поставили.
Но Марта, держа перед
собою фонарь, уже спускалась по лѣсенкѣ. Тогда и он за ней направился.
– Я сегодня у докторши
Похлёбкина видѣла, сказала Марта, когда они спустились. – Он прямо
говорит: никакой нѣт возможности вас отстоять. Как вам угодно, а на-днях
нагрянем, и чтобы свинухов ваших ни слуху, ни духу.
– Так прямо и сказал…
– Так и сказал.
Матвѣй Мартыныч
помялся.
– Значит, опять надо
у-город ѣхать, ну, уж
// 184
теперь к Ивану Кузьмичу, долларов с собой
заберу, что тут подѣлаешь…
– Жизнь проклятая,
сказала Марта. – Для чего старались? Только болѣзнь себѣ нажила, за
свиньями за этими… Вещи! Ну гдѣ-же тут вещи оставлять? Надо еще
куда-нибудь прятать. Сюда, понятно, с обыском в первую голову придут…
Подойдя к сундуку,
Марта остановилась. На земляном полу, нѣсколько вытоптанном в этом
мѣстѣ, валался носовой платок. Марта нагнулась и подняла его. Она
вдруг поблѣднѣла.
– Это Аннин платок.
Матвѣй Мартыныч
как-то невѣрно двинулся.
– Должно быть, что и обронила
Анночка…
Марта опять нагнулась,
стала фонарем освѣщать пол.
– Вы тут сидѣли…
вы тут вдвоем сидѣли, сказала она глухо. – Что вы…
Матвѣй Мартыныч
встрепенулся. Виноватые глаза, перебѣгавшiе со свеклы к жмыху,
рѣшили дѣло. Лицо Марты мелко задрожало.
– Я больная,
мнѣ, может, операцiю будут дѣлать…
– Марточка, да что ты…
Ну мы просто тут присѣли, потому что были от сундука уставши.
Марта поднесла фонарь
к носу мужа, еще раз увидѣла его презрѣнные, как ей казалось, глаза
совсѣм вблизи – и плюнула ему прямо в лицо.
Матвѣй Мартыныч
охнул и откинулся назад.
// 185