Борисъ Зайцевъ.
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ДАМА.
БЕЗДОМНЫЙ.
Книгоиздательство «Творчество». Москва
1917 г.
// обложка
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ДАМА.
I.
Выйдя изъ вагона, застегнувъ ватное пальто и вдохнувъ влажный, полный солнечнаго тумана, воздухъ, Павелъ Иванычъ подумалъ, что одѣлся неудачно: здѣсь уже весна, и онъ запоздалъ. Такiе промахи случались съ нимъ нерѣдко; онъ старался относиться къ нимъ философически и теперь тоже рѣшилъ, что все-таки немолодъ, и можетъ надѣть теплое.
Въ этомъ разсужденiи вѣрно опредѣлялся его возрастъ. Голова полусѣдая, фигура нѣсколько сутулая, въ движенiяхъ неторопливость. Сразу чувствовался въ немъ провинцiалъ — по обтертымъ петлямъ пальто, мятой касторовой шапочкѣ, сѣрому кашнэ, по калошамъ. И лицо было здоровое, не петербургское; голубоватые глаза глядѣли покойно.
У входа на него набросились комиссiонеры, чуя жертву. Павелъ Иванычъ давно не былъ въ Петербургѣ, отелей не зналъ и съ равнодушiемъ, заранѣе увѣренный, что попадетъ не туда, куда надо, велѣлъ носильщику идти за портье, менѣе другихъ ярившимся.
// 3
Человѣкъ въ кэпи и коричневомъ сюртукѣ, съ величайшей преданностью и какъ-бы готовностью душу свою положить, подсадилъ его въ автобусъ. Съ этимъ поѣздомъ въ отель пришелся онъ одинъ. Другiе являлись съ болѣе удобнымъ.
Павелъ Иванычъ сѣлъ, оперся на палку и смотрѣлъ передъ собой въ зеркало, отражавшее все, что происходило позади автомобиля. Зрѣлище довольно фантастическое! Пока катилъ автобусъ, въ блѣдномъ серебрѣ стекла трепетали, какъ-то неестественно убѣгая назадъ, улицы, площади, дома. Петербургъ проносился точно въ обратномъ кинематографѣ. Сворачивали туда, сюда, и будто знакомое мелькало въ этихъ видахъ, но все же Павелъ Иванычъ, не отрывавшiйся отъ зеркала, запутался, не очень соображалъ, куда именно заѣхали.
Остановились у большого отеля, новѣйшей постройки, съ шикарнымъ входомъ.
Мальчикъ въ курткѣ съ золотыми пуговицами поднялъ его на лифтѣ въ четвертый этажъ, и по корридору съ краснымъ ковромъ, мимо салона, гдѣ нѣсколько джентльменовъ и дамъ писали письма, а другiе джентльмены и дамы читали газеты, его провели въ номеръ блѣдно-кофейнаго цвѣта; тамъ, правда, было чисто. Офицiантъ съ востор-
// 4
гомъ объяснилъ, что въ умывальникѣ вода холодная и горячая.
— Понимаю, голубчикъ, — сказалъ Павелъ Иванычъ. — Отлично.
А когда тотъ ушелъ, онъ сталъ раздѣваться, чтобы чиститься, мыться, принять нужный для Петербурга обликъ.
II.
Почти цѣлый день былъ онъ занятъ по дѣламъ агрономическаго института, начальникомъ котораго его назначили. Лишь въ пять часовъ освободился и зашелъ къ Альберту, на углу Невскаго, гдѣ обѣдалъ еще студентомъ. Здѣсь все было, какъ и тогда, и очень отличалось отъ его отеля. Низкая обсиженная людьми зала, какой-то теплый запахъ, офицiанты средней руки — видъ болѣе поношенный и домашнiй. Павелъ Иванычъ ѣлъ щи и во время этого занятiя вспомнилъ, что долженъ еще выполнить въ Петербургѣ слѣдующее: повидать тетушку Оболешову, которая явно начала обижаться, что онъ невнимателенъ, и посѣтить барышню Лизу, — этой онъ самъ приходился дядей, но почти ея не зналъ; она была московская, и онъ видѣлъ ее еще ребенкомъ. Въ эту зиму Лиза захворала; ее отправили изъ Москвы, гдѣ занималась она босоножествомъ и разными артистическими дѣлами, лѣчиться въ Петербургъ.
// 5
Тутъ появился докторъ, очень хорошо работавшiй рентгеновскими лучами.
Эти визиты мало увлекали Павла Иваныча, но все-же, оторвавшись отъ обѣда, онъ добросовѣстно подошелъ къ телефонной будкѣ, и сталъ звонить. Тетушки дома не оказалось. Лиза слабо сказала въ трубку:
— Да, я. Дядя Паша? Здравствуй!
Павелъ Иванычъ пригласилъ ее въ театръ, нынче, на «Пиковую даму». Тѣмъ же тихимъ, вялымъ голосомъ она отвѣтила, что сегодня не можетъ, а ужъ пусть онъ зайдетъ завтра, часовъ въ семь.
Павелъ Иванычъ доѣлъ свой обѣдъ, честно расплатился и заѣхалъ домой. Все равно, и безъ Лизы рѣшилъ онъ идти въ театръ, какъ истый, заѣзжій провинцiалъ. Онъ успѣлъ еще немного подремать, потомъ надѣлъ сюртукъ, нѣсколько тѣсный и не особенно сшитый — издѣлiе губернскаго маэстро, — сверхъ него, черезъ плечо, бинокль, и отправился въ Марiинскую оперу.
Билеты оставались дорогiе. Онъ замялся. Между тѣмъ, разобрали и эти. Пришлось платить барышнику — дороже, за худшее мѣсто. Зато прiятно было, что времени вдоволь, некуда торопиться. Павелъ Иванычъ прiѣзжалъ въ театръ весьма заранѣе. При
// 6
неполномъ свѣтѣ въ залѣ онъ занялъ свое мѣсто и терпѣливо ждалъ.
Все-таки черезъ полчаса занавѣсъ подняли. Еще во время увертюры, когда первые ряды и ложи наполнились публикой, довольно нарядной, онъ увидѣлъ въ бенуарѣ худую, высокую даму, показавшуюся знакомой. Навелъ бинокль и разглядѣлъ: это и была тетушка Оболешева.
«Отлично, — подумалъ онъ, — выходитъ очень удобно. Зайду къ ней въ антрактѣ, и, можетъ, на Литейный вовсе не придется ѣздить».
Тетушку Оболешову не то, чтобы онъ не любилъ, но стѣснялся. Еще когда былъ студентомъ, мать сама свела его къ Оболешевымъ и горячо наставляла бывать на журфиксахъ. «Кромѣ того, что это домъ моей сестры, — говорила она, — ты встрѣтишь тамъ хорошее общество. Тебѣ необходимо навѣщать ихъ».
Павелъ Иванычъ ходилъ, но безъ восторга. Домъ былъ довольно важный. Мужъ Маргариты, теперь покойный, Георгiй Михайлычъ, служилъ въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, былъ холеный, самоувѣренный баринъ. У нихъ собирались молодые дипломаты, офицеры, барышни, говорившiя по-французски, жуткiя старухи и важный профессоръ международнаго права, съ лысой головой. Его всѣ боялись. Бывали и приватъ-до-
// 7
центы, изъ бойкихъ, похожiе на молодыхъ вице-губернаторовъ. Павелъ Иванычъ всѣхъ тамъ стѣснялся, смущался и тетушки Маргариты; она его точно не замѣчала, иногда какъ-бы срѣзала; вообще, держала на разстоянiи.
И сейчасъ прослушавъ два акта — они понравились ему по-новому, — Павелъ Иванычъ съ неудовольствiемъ подумалъ, что, навѣрно, Маргарита перебьетъ ему хорошее чувство. Все-же пошелъ.
Маргарита сидѣла въ ложе одна, въ темномъ платьѣ съ сѣрымъ шелковымъ поясомъ, въ небольшой шляпѣ. Когда отворилась дверца, она обернула назадъ длинное, худоватое лицо.
— А-а, — произнесла она, увидѣвъ нѣсколько нескладную фигуру Павла Иваныча, и длинно протянула ему руку въ бѣлой перчаткѣ, — вотъ, наконецъ, гдѣ встрѣтились. Надо замѣтить, что ты, вообще, не особенно почитаешь тетку. Что? И хотя въ Петербургѣ бываешь, но не удостаиваешь посѣщенiемъ. Ну, здравствуй. Садись. Надолго къ намъ изъ этой твоей — ну, какъ тамъ называется губернiя, гдѣ ты служишь?
Павелъ Иванычъ назвалъ.
— Да, слыхала. А теперь тебя назначили директоромъ, значитъ, тѣмъ болѣе, а? Несо-
// 8
гласенъ? Тѣмъ болѣе основанiй забывать немолодую тетку?
«Все такая же, — подумалъ Павелъ Иванычъ, — я и ненуженъ ей нисколько, а сердится».
— Я рѣдко въ Петербургъ заѣзжаю, и не надолго. Знаешь, все дѣла. Такъ что не думай, что я что-нибудь…
— Извиняется, — сказала Маргарита. — Ну, безразлично. Я, въ концѣ-концовъ, на тебя и не сержусь. Что подѣлать, независимая натура.
Если бъ дать ей ходу, она долго бы еще на разные лады доѣзжала его. Павелъ Иванычъ зналъ это. Перебилъ онъ ее такъ:
— А я давно не слыхалъ «Пиковой дамы». Чрезвычайно мнѣ нравится.
Маргарита засмѣялась.
— А, ну, конечно, поклоненiе искусству! Все такъ называемое искусство на провинцiалахъ держится. Тутъ еще вашъ этотъ — Художественный театръ прiѣзжаетъ. Такiе, какъ ты, ему славу создали.
— А сама все-таки идешь въ театръ.
— Именно — восторгаться искусствомъ! Я, мой другъ, хожу въ театръ со скуки, чтобы ты зналъ. Не думай, что я — сентиментальная деревенская фефёла. Но надо же куда-нибудь вечеръ дѣвать? Впрочемъ, — прибавила она
// 9
покойнѣе, — я Чайковскаго не осуждаю. Даже его слушаю.
«Это съ твоей стороны очень любезно», подумалъ Павелъ Иванычъ, но ничего не сказалъ.
— Только вѣдь имѣй въ виду, — прибавила она, — что эта опера стариковская, Чайковскiй ее передъ смертью написалъ, и тутъ очень хорошо разсказано про смерть; такъ что, кто здоровъ и долго жить собирается, тому не надо на нее распускать уши.
— Ты говоришь такимъ тономъ, — сказалъ Павелъ Иванычъ, — будто снаряжаешь меня на тотъ свѣтъ.
Она захохотала.
— Ахъ, это глупо и хорошо. Снаряжаю его на тотъ свѣтъ! Меня это мало интересуетъ, мой дорогой, эти самые проводы…
Но пока она болтала, занавѣсъ подняли.
— Оставайся здѣсь, будешь моимъ кавалеромъ.
Павелъ Иванычъ кивнулъ молча, и взялся за бинокль. На сценѣ происходилъ балъ. Шла знаменитая пастораль, Германъ скитался въ толпѣ, и отовсюду, изъ угловъ, за колоннами мерещились ему таинственные голоса: «три карты, три карты!» Въ серединѣ акта Павелъ Иванычъ опустилъ бинокль, вздохнулъ и вполголоса сказалъ Маргаритѣ:
— Плохо этому Герману придется!
// 10
Маргарита слегка фыркнула, а когда кончилось дѣйствiе, обратилась къ нему, блестя большими глазами, холодноватыми и насмѣшливыми.
— Ужасно ты добръ. Прямо стиль рюссъ, русачокъ, даже Германа пожалѣлъ. Да ты не горюй. Германа не было вовсе, это выдумка.
У Павла Иваныча вдругъ пропало всякое стѣсненiе съ Маргаритой, и несмотря на ея насмѣшливые глаза, на то, что она ровесница его и тетка, ему представилось, что дразнится она зря, и не безъ тоски какой-то.
— Будетъ крыситься-то, — сказалъ онъ. — Напускаешь небось на себя?
Маргарита взглянула на него удивленно.
— Да ты осмѣлѣлъ что-то? А, чего?
И черезъ нѣсколько минутъ покосилась на его штиблеты, спросила:
— У васъ въ Тамбовѣ все еще на резинкахъ носятъ, съ ушками?
Павелъ Иванычъ разсматривалъ залъ въ бинокль и спокойно отвѣтилъ:
— Меня, милая, не передѣлаешь. Извини, пожалуйста, что не такiя ботинки.
Въ третьемъ дѣйствiи явилась и сама Пиковая дама, въ одиночествѣ. Когда, готовясь ко сну, запѣла она:
«Mon coeur, qui bat, qui bat, qui bat
Je ne sais pas pourquoi!»
// 11
Маргарита нагнулась и шепнула Павлу Иванычу:
— Эта старуха на меня похожа, а?
Павелъ Иванычъ обернулся, и его удивило что въ ея нервныхъ глазахъ было сейчасъ что-то мучительное.
— Да. Всѣ тамъ будемъ? Какъ полагаешь?
Павелъ Иванычъ вздохнулъ и покачалъ головой. Онъ все съ большимъ вниманiемъ и очарованьемъ слушалъ эту вещь, видѣлъ смерть старухи и то, какъ она приходила къ Герману, выдавъ тайну картъ; когда у Зимней Канавки Германъ убѣжалъ отъ Лизы въ игорный домъ, а она бросилась въ воду, и тутъ же опустили занавѣсъ, Павелъ Иванычъ сказалъ серьезно:
— Это прекрасная вещь!
Маргарита смолчала. Точно была она смущена, что и на нее опера производитъ впечатлѣнiе.
Наконецъ, старуха отомстила. Изъ третьей карты во время игры выглянула она, и Германъ свалился замертво. Хоръ игроковъ напутствовалъ его: «Сегодня ты, а завтра я»! Артисты выходили кланяться, съ верховъ орали гимназисты и студенты. Маргарита встала и, худая, слегка похрамывая, что придавало ей нѣкую даже пикантность, направилась къ выходу.
// 12
— Какъ бы то ни было а послѣзавтра ко мнѣ зайдешь, около пяти. Кой-кто будетъ, а? Ты не дичишься, какъ прежде?
— Хорошо, зайду.
За Маргаритой прiѣхала наемная карета, въ одну лошадь.
— Садись, я тебя подвезу. Какъ-ни-какъ, ты мнѣ родной племянникъ.
Ночь была теплая, туманно-лунная. Шины шуршали по Морской, мимо посольствъ и важныхъ особняковъ. На площади Николай картинно скакалъ на постаментѣ; Марiинскiй дворецъ былъ мертвъ. Мглисто золотился куполъ Исаакiя и переливалъ лунной, слабой тѣнью.
Павелъ Иванычъ слѣзъ, гдѣ надо, зашагалъ въ свой блистательный отель. Улицы были пустынны. Облачна и задумчива луна. Свѣтъ ея, мрѣющiй и ползучiй, наливалъ собою все. Фонари зеленѣли.
III.
Когда въ семь вечера, на другой день, Павелъ Иванычъ проѣзжалъ по Дворцовой площади, вся она была полна трепетнымъ, краснѣющимъ закатомъ. Глубоко синѣли тѣни на Зимнемъ дворцѣ. По Миллiонной золотились фонари. Переѣхавъ Мойку, извозчикъ остановился у огромной рѣшетки стариннаго, мас-
// 13
сивнаго устройства. «Вотъ въ какой крѣпости живетъ Лиза», подумалъ Павелъ Иванычъ, слѣзая. Домъ былъ большой, въ видѣ покоя, тоже немолодой. Павла Иваныча оглядѣлъ сторожъ изъ будки и указалъ дверь направо. Надо было подняться на нѣсколько ступеней и звонить въ старый колокольчикъ съ ручкой. Сбѣжала съ верху горничная и удивленно взглянула на него: будто здѣсь совсѣмъ не принято, чтобы звонили, приходили.
Хотя Лиза сама назначила время, все-же вышла какъ-бы въ недоумѣнiи. Павелъ Иванычъ снялъ уже пальто и стоялъ въ очень высокой передней, полной того же немеркнущаго, закатнаго огня. Въ квартирѣ, видимо огромной и пустынной, было необыкновенно тихо.
— Это ты, дядя Паша? — спросила Лиза, глядя на него серьезно, не улыбаясь. Она была легонькая, худая дѣвушка, довольно блѣдная. Протянувъ руку, поздоровалась и негромко прибавила: — Ну, пойдемъ ко мнѣ.
Лиза пошла налѣво, по коридору, очень мягкой и плавной походкой. Видно было, что она танцуетъ. Косы ея заложены кругами, бѣлый воротничокъ, и платье коричневое, шелковой матерiи, какъ-бы подъ старину.
«Ужъ тутъ, конечно, все на художествен-
// 14
ный ладъ», подумалъ Павелъ Иванычъ, и ему показалось, что надо быть осторожнѣе.
Комната Лизы была большая и очень высокая. Огромныя окна выходили на дворъ, отгороженный отъ улицы рѣшеткой. Сѣвъ въ кресло, въ тѣнь, Павелъ Иванычъ сказалъ:
— Ты меня, пожалуй, и не помнишь. Ты была совсѣмъ маленькой дѣвочкой, когда я привезъ тебѣ игрушку — огромнаго слона. Онъ, кажется, былъ даже выше тебя.
Лицо Лизы смутно освѣщалось закатомъ. Оно выражало сдержанность, нѣкоторое любопытство: зачѣмъ пришелъ этотъ почти незнакомый человѣкъ? — и вмѣстѣ вѣжливость, спокойствiе. Но при послѣднихъ словахъ она улыбнулась.
— Нѣтъ, слона я отлично помню, — отвѣтила она тѣмъ же тихимъ и слабымъ голосомъ, какимъ говорила вчера въ телефонъ, — и теперь тебя вспомнила очень ясно. А такъ бы не узнала, т.-е. на улицѣ, напримѣръ.
— Вотъ и хорошо, что слона вспомнила. А сейчасъ ты сидишь и думаешь: чего это деревенскiй дядюшка явился? Пожалуй, опять слона привезъ?
Лиза засмѣялась.
— Я этого не думаю.
— Говоря по правдѣ, самъ бы не догадался зайти, да и не зналъ, что ты тутъ. Меня жена
// 15
направила. Получила вѣсти, что ты больная, лѣчишься, и велѣла сходить. Ну, что жъ мнѣ дома про тебя сказать?
Лиза наклонила голову, какъ-бы выражая благодарность.
— Ничего, скажи — хожу два раза въ недѣлю, и меня рентгеновскими лучами свѣтятъ.
— И тебѣ лучше?
— Будто бы лучше.
— Ты, значитъ, тутъ одна и живешь…
Павелъ Иванычъ оглядѣлъ комнату. Откуда-то, издали доносились экзерсисы, разыгрываемые на рояли.
— Что же ты дѣлаешь въ Петербургѣ?
— Ничего. Бальзака читаю. Тутъ въ квартирѣ одни старики, мы только вмѣстѣ обѣдаемъ. Здѣсь дѣдушка мой живетъ, онъ завѣдуетъ капеллой. Цѣлый день его нѣтъ, а я одна.
— Жаль, — сказалъ Павелъ Иванычъ, — что ты вчера со мной въ театръ не собралась. Шла «Пиковая дама». Превосходная вещь.
— Я тоже жалѣю, — тихо отвѣтила Лиза, — да вчера мнѣ нездоровилось. У меня все-таки жаръ иногда бываетъ. Впрочемъ, — прибавила она, — какъ разъ вчера вечеромъ я тоже слушала хорошее пѣнiе. Дѣдушка устраивалъ большую спѣвку. Это черезъ двѣ стѣны, а слышно. Я лежала на кровати, они пѣли.
// 16
Очень славно. И все божественное. Очень все божественное пѣли.
— Ты тутъ какъ монастырка живешь, въ монастырѣ.
— Нѣтъ, не то, что монастырь, а это ужасно старый домъ, даже отчасти таинственный, по-моему. Мнѣ иногда кажется, что точно дворецъ, гдѣ Павла убили.
Павелъ Иванычъ улыбнулся.
— А это ужъ у тебя, какъ у такой… ну, художественной дѣвушки, романтическое воображенiе. Хотя, правда, домъ вашъ не изъ веселыхъ.
Стало смеркаться. Лиза зажгла электричество.
— Мнѣ все и говорятъ: то дѣвушка модернъ, то безъ корней, то романтическая… а я сама… не знаю, какая я. Тебѣ сколько лѣтъ, дядя? — неожиданно спросила она.
Павелъ Иванычъ взглянулъ не безъ удивленiя.
— Подъ пятьдесятъ. А что?
— Мнѣ двадцать четыре. Вдвое меньше.
При свѣтѣ лампы подъ зеленымъ абажуромъ онъ разсмотрѣлъ двѣ книжки. Одна была Бальзакъ, «Исторiя тринадцати». Другая, въ серебристомъ картонѣ съ блѣдно-желтымъ корешкомъ — Гофмансталь, по-нѣмецки. Въ книгѣ была закладка. Отвернувъ,
// 17
онъ увидѣлъ стихотворенiе, отмѣченное карандашомъ: «Terzinen. Ueber Vergänglichkeit».
— Это стихотворенiе тебѣ нравится? — спросилъ онъ и показалъ книжку.
Лиза кивнула головой.
— Я Гофмансталя такъ себѣ, а эти стихи люблю.
Павелъ Иванычъ прочелъ.
— Терцины о проходимости. Ты, стало быть, меланхолическая…
— Теперь ужъ и меланхолическая!
Лицо Лизы, блѣдное, съ нетемными глазами, выразило недовольство.
«Что это, правда, я ее донимаю», подумалъ Павелъ Иванычъ. И онъ сказалъ:
— Не удивляйся, что я такъ пристаю. Ты должна понимать, что для меня ты и тебѣ подобныя — совсѣмъ неизвѣстное нѣчто, и, понятно, интересуетъ. Вы новое поколѣнiе, молодость.
— Ты сейчасъ упрекать начнешь, что мы такiя и сякiя, что мы легкомысленны, устоевъ нѣтъ, — слабо сказала Лиза. — Старые люди всегда такъ. — Она вздохнула. — А я думаю, мы совершенно такiя же, какъ и другiе.
Но Павелъ Иванычъ не собирался укорять. Напротивъ, со вниманiемъ, благожелательностью разспрашивалъ о занятiяхъ, жизни,
// 18
подругахъ. Она разсказывала, тоже довольно свободно.
Въ Москвѣ ихъ цѣлая ватага, все дѣвушекъ, и тамъ онѣ танцуютъ въ студiи, подъ руководствомъ устроительницы, тоже послѣдовательницы Дунканъ. Она имъ сочиняетъ танцы. Выступаютъ онѣ и въ Москвѣ, иногда ѣздятъ въ турнэ, за границу.
— Что жъ, тебѣ хорошо тамъ?
— Сначала было очень интересно, потомъ хуже.
— Почему?
— Разныя непрiятности.
— Но ты все-таки порядочно мѣстъ видѣла?
— Мы были въ Мюнхенѣ, въ Лондонѣ. Въ Лондонѣ жили три недѣли, танцовали въ варьетэ. Наша мадамъ помѣстила насъ въ отелѣ, мы какъ пансiонъ жили, а вѣрнѣе, — какъ цирковая труппа. За одной нашей барышней негръ ухаживалъ. Представь, дядя, англичане такiе важные, а наши дѣвицы высыпятъ къ табльд´оту, возня начинается, хохотъ. Англичане собирались на насъ жаловаться — мы на улицу изъ оконъ кричали; вообще, было весело. А потомъ они привыкли. И даже насъ полюбили. Рѣшили, значитъ, что мы шалыя. Такъ и стали относиться. Тамъ одинъ метръ д’отель былъ, онъ дарилъ намъ шоколадъ и говорилъ: «Vous êtes trеs
// 19
sympathiques, mesdemoiselles, mais fort tumultueuses».
И Лиза, вспомнивъ весело, разсмѣялась.
— И ты шалила?
— Конечно. Но меньше другихъ. Знаешь, одна моя подруга чуть было не удрала въ Америку съ американцемъ. Онъ все насъ на автомобилѣ каталъ. Очень ей нравился. А потомъ она узнала, что у него свиныя бойни. Какъ узнала, такъ и разсердилась. Она хорошая, но очень капризная. «Нѣтъ, свиныя бойни — это гадость». Его отшила и нипочемъ не поѣхала. А я въ этомъ Лондонѣ себѣ здоровье испортила. Потомъ поссорилась съ мадамъ, изъ-за танцевъ. И ушла отъ нея. Теперь вотъ поправляться надо.
Она опять стала кутаться въ платокъ, и подобрала тонкiя, крѣпкiя ножки. Казалось, разсказъ на минуту оживилъ ее, вызвалъ забавныя воспоминанiя, но это лишь оттѣнило теперешнюю элегiю.
— А потомъ и мои личныя дѣла запутались, — сказала она, и уже замолчала совсѣмъ.
Видимо, была она на распутьѣ. Что-то не удалось, чѣмъ-то отчасти надломлена, а взять эту жизнь хочется; и даже честолюбiе, навѣрно, есть.
«Конечно, — думалъ Павелъ Иванычъ, глядя на нее, — невесело отстраняться въ двадцать
// 20
четыре года. Это вполнѣ понятно. И еще, пожалуй, романъ какой-нибудь запутанный».
Опасаясь, что утомитъ ее, Павелъ Иванычъ сталъ прощаться. Лиза не удерживала, но была привѣтлива, такъ что казалось, онъ ей не непрiятенъ. Павелъ Иванычъ пригласилъ ее къ себѣ въ отель завтракать, на слѣдующiй день.
Проводивъ его до передней, Лиза вернулась, и сѣла писать въ Москву по тому самому поводу, какъ онъ и предполагалъ. Дѣйствительно, былъ у нея тамъ романъ съ женатымъ, и они оба ничего не понимали, мучились, изводились, ни на чемъ не могли рѣшить.
Письмо это она писала съ часъ. Затѣмъ разстроилась, полчаса плакала. А потомъ сѣла читать Бальзака.
IV.
Выйдя отъ Лизы, Павелъ Иванычъ взялъ извозчика и поѣхалъ къ себѣ въ отель.
Отель его сiялъ. Снова портье козыряли у входа, снова получилъ онъ свой ключъ, и мальчикъ, непрестанно носившiйся вверхъ и внизъ на лифтѣ, поднялъ его въ соотвѣтственный этажъ. По красному ковру прослѣдовалъ онъ въ свой кофейный номеръ. Онъ зажегъ электричество. На небольшомъ сто-
// 21
ликѣ лежала реклама мыла. Больше ничего. Въ яркомъ, блистательномъ свѣтѣ зеркалъ, въ безукоризненномъ умывальникѣ, свѣтлой мебели, во всемъ были чистота и тотъ холодъ, когда не хочется ни сѣсть за этотъ столъ, ни умыться изъ умывальника о двухъ водахъ.
Павелъ Иванычъ почувствовалъ, что ложиться рано; вынулъ часы — половина десятаго. Ему стало вдругъ ужасно скучно. «Вотъ эти проклятыя гостиницы. Лучше ужъ въ какомъ угодно домишкѣ остановиться, только не въ такихъ»… Онъ даже не говорилъ отъ неудовольствiя. Заперевъ номеръ, побродилъ по коридору, зашелъ въ салонъ, гдѣ бѣгали какiя-то дѣти, и поднялся въ верхнiй этажъ. Тамъ находился ресторанъ и зимнiй садъ. Все это — бѣлое, въ австрiйскомъ вкусѣ. Павелъ Иванычъ прошелъ въ зимнiй садъ. Тутъ устроили подобiе оранжереи, съ покатой стеклянной крышей, съ цвѣтами. По угламъ вазы. Зеленоватый коверъ устилалъ эту австрiйскую роскошь, и стояли легкiе, бѣлые стулья. Предполагалось, что всегда здѣсь лѣто.
Онъ сѣлъ на плетеный диванчикъ. Сквозь стекло крыши виднѣлось небо. Къ удивленiю Петербурга и марта, выступили на немъ даже звѣзды.
// 22
Раздраженiе ушло, онъ задумался. Все необычайно быстро мѣняется! Не успѣлъ оглянуться, появились новые люди, новые вкусы, иныя манеры, одежда, обстановка. «Вотъ и Европа къ намъ пришла, и мы кажемся косолапыми медвѣдями. — Онъ взглянулъ на свои штиблеты. — Ну, развѣ можно въ ботинкахъ на ластикѣ сидѣть въ этакомъ зимнемъ саду? Неприлично же. Это не у насъ, въ Тамбовѣ»[1].
Признавъ себя вполнѣ скромнымъ существомъ, онъ отправился[2] въ номеръ, гдѣ рано или поздно слѣдовало же лечь спать. Тамъ, раздѣваясь, какъ-бы внутренно извинился онъ передъ кѣмъ-то за неполный блескъ туалета. Въ постели взялся за Толстого, посмертныя произведенiя. Этотъ писатель доставилъ ему радость. Съ нимъ онъ входилъ въ крѣпкое, здоровое, простое — и очень крупное. «Если и Толстой любилъ такъ жизнь, — думалъ онъ, потушивъ свѣтъ и укрывшись на ночь, — то чего же удивляться на Германа, на нашу Лизу, да и на меня? Еще хорошо въ Толстомъ то, что у него была такая связь съ землей, съ деревней». Потомъ опять вспомнилъ Лизу, Маргариту, и это показалось необыкновенно далекимъ отъ Толстого. Сталъ думать о томъ, какъ Толстой рѣшалъ вопросъ о смерти, но не додумалъ, и заснулъ.
// 23
Спалъ, однако, далеко не столь прекрасно. Пиковой дамы не видалъ, — нельзя сказать, чтобы онъ былъ склоненъ къ призракамъ, — но часовъ около четырехъ приснилось ему тяжелое. Онъ даже всхлипнулъ. Проснулся — было темно, очень стучало, болѣло сердце и шумѣло въ вискахъ. Сердцебiенiе дѣйствовало непрiятно. Непрiятно было и чужое мѣсто, какая-то удивительная пустынность этого отеля, населеннаго сотнями людей. Павелъ Иванычъ не былъ особенно мнителенъ, или нервенъ; но у него защемило въ груди отъ сознанiя одиночества, что нѣтъ своихъ, семьи, жены. «Да, нехорошо, — подумалъ онъ. — Хватитъ въ этакомъ заведенiи, и живой души не сыщешь». Онъ зажегъ свѣтъ, полежалъ нѣсколько. Боль въ сердцѣ была явная, что-то мѣшало дышать, и все хотѣлось вздохнуть поглубже. Онъ отворилъ форточку, помочилъ грудь водой. Стало легче.
«И нечего распускаться, чепуха это все», сказалъ онъ себѣ рѣшительно, потушилъ свѣтъ и перевернулся на другой бокъ. Отъ свѣжаго воздуха, дѣйствительно, стало легче. Онъ съ улыбкой и нѣкоторой нѣжностью вспомнилъ жену, которая такъ гордилась его новымъ назначеніемъ, и сейчасъ такъ взволновалась бы, что ему плохо. «Есть такой взглядъ, — подумалъ онъ, — что кто всю жизнь
// 24
любитъ одну женщину, тотъ ограниченный человѣкъ. Это прямо про меня. Ну, ладно. Какой ужъ есть». Успокоившись на своей ограниченности, онъ отлично заснулъ при свѣжемъ воздухѣ изъ форточки.
Проснулся поздно — это рѣдко съ нимъ случалось, и тотчасъ вспомнилъ, что нынче завтракаетъ у него Лиза.
Затрудненій съ этимъ не вышло. Онъ успѣлъ до завтрака сходить на Невскiй за покупками. И въ половинѣ перваго сидѣлъ уже въ салонѣ, читалъ газету и ждалъ.
Лиза не опоздала. Она была не въ томъ платьѣ, какъ вчера, — наряднѣе, но такъ же блѣдна. Шла увѣренно; было видно, что публикой, отелемъ, незнакомымъ мѣстомъ ее не смутишь. Подымаясь на лифтѣ въ ресторанъ, Павелъ Иванычъ спросилъ ее объ этомъ.
— Да, конечно, — отвѣтила она. — И тутъ нѣтъ ничего удивительнаго. Публика вездѣ одна, и вездѣ одинаковы эти гарсоны, кельнеры и разныя иныя существа.
Они сѣли за столикомъ въ большой бѣлой залѣ со сводчатымъ потолкомъ; видимо, въ ресторанъ обратили чердакъ; и теперь выходило похоже на столовую океанскаго парохода.
Съ юга косо било солнце, и весь залъ сiялъ свѣтомъ; были видны крыши города,
// 25
трубы, надъ ними туманилось, и надъ дымкой мглисто золотѣлъ куполъ Исаакiя.
— Ты еще очень молода, — сказалъ Павелъ Иванычъ, — но ужъ много видала, много знаешь. Я вообще чувствую въ тебѣ уголокъ другой жизни, которая мало мнѣ извѣстна, но появляется вокругъ. Скажу даже такъ: эта культура, болѣе тонкая и изящная, меня интересуетъ.
Лиза улыбнулась.
— Не преувеличивай, дядя. Ты мало знаешь нашъ кругъ. Ну, и кое-что могло казаться страннымъ. Въ концѣ же концовъ… — Лиза слегка вздохнула и продолжала съ нѣкоторой грустью: — вездѣ одно, т.-е. въ самомъ основномъ одно. Только въ другой одеждѣ. Можетъ быть, мы послабѣй, пораспущеннѣй, право, не знаю.
Павелъ Иванычъ спокойно ей возразилъ, слѣдующимъ образомъ:
— Преувеличивать не хочу. Но не буду замалчивать, что вижу. И, насколько понимаю, вы, т.-е. ты и тебѣ подобныя, — дѣтища столицы. Это и потоньше средней жизни, и поболѣзненнѣй. Ты, навѣрно, деревни не любишь?
Лиза немного замялась.
— Пожалуй.
— Понятно. Ты — столичная птица. Хотя Москва — и добрая столица.
// 26
— Я мало знаю деревню, — сказала Лиза. — Говорятъ, — родина. Но гдѣ она? Я почти не видѣла этой огромной Россiи, которая такъ много мѣста занимаетъ на картѣ. Вся моя жизнь — среди мнѣ подобныхъ, безъ роду-племени. Мы всегда въ центрахъ, всегда на подмосткахъ, въ Мюнхенѣ, Лондонѣ, Москвѣ. Иногда мнѣ тоже кажется: будто въ питомникѣ какомъ-то.
Павелъ Иванычъ сказалъ такъ:
— А я жилъ совершенно по-другому. Такихъ, какъ ты, почти не видѣлъ, но и тебѣ мало извѣстны люди моего рода. Хотя я увѣренъ — ты заранѣе склонна относиться ко мнѣ сверху внизъ.
Лиза покачала головой отрицательно.
— Неправда. Я только не люблю, когда въ провинціи въ карты дуются.
— Этого я самъ не люблю. И не играю.
— Все-же, какой ты — я не умѣю хорошенько опредѣлить, — Лиза улыбнулась, а потомъ откровенно разсмѣялась. Что-то ребячье показалось въ ея усталомъ лицѣ.
— Вотъ, и подняла на смѣхъ старика, — сказалъ Павелъ Иванычъ, тоже улыбаясь.
— Ничего не на смѣхъ. Знаешь, ты на кого похожъ, я думаю? На садовода. Я никогда садоводовъ не видала, но представляю себѣ ихъ въ родѣ тебя. Только вѣдь, конечно, уче-
// 27
ныхъ… Которые что-нибудь особенное выводятъ, рѣдкiя породы…
— Ну, видишь, кусочекъ, значитъ, и ухватила. Какъ разъ садами я мало занимался, но все же у тебя есть глазъ.
— А въ клубѣ ты тоже не бываешь?
— Рѣдко. Да зачѣмъ это?
Лиза потребовала, что если вчера она разсказывала, нынче онъ долженъ говорить.
— Что-жъ мнѣ такое говорить? — спрашивалъ Павелъ Иванычъ. — Я всю жизнь съ землей возился.
— Ну, какъ именно возился.
— Впрочемъ шляться приходилось порядочно. Да все по глухимъ мѣстамъ. Но я люблю. Мнѣ приходилось изслѣдовать почвы. Я бывалъ въ степяхъ, у хохловъ, калмыковъ, на Кавказѣ. И за границей работалъ. Тутъ хорошо то, что всегда на воздухѣ, съ природой. Экскурсiи… въ родѣ экспедицiй.
— Какъ же называется твоя наука?
— Почвовѣдѣнiе.
— Никогда не слыхала.
Павелъ Иванычъ налилъ ей вина.
— И не могла слышать. А вотъ, люди занимаются и этимъ. Въ нашей области тоже есть свѣтила, знаменитости, открытiя.
— И ты сдѣлалъ какое-нибудь открытiе?
// 28
— Ну, какъ сказать… Америки не открывалъ, а кое-что работалъ, самостоятельно. Изъ-за этого пришлось по Испанiи бродить. Тамъ я собиралъ образцы почвъ. Всегда мнѣ казалось, что между Испанiей и нашимъ Кавказомъ есть родственное. Было прiятно, когда это подтвердилось.
Лиза слушала внимательно. Она его даже подталкивала, задавала вопросы. Подъ ея давленiемъ Павелъ Иванычъ разсказалъ, какъ съ мѣшкомъ за спиной, куда клалъ образцы земель, ходилъ у португальской границы, и жандармы приняли его за контрабандиста.
— Знаешь, въ горахъ крохотная станцiя. Помню, солнце садилось. Меня привели, будто подсудимаго. Горы тамъ пустыя, дикiя. Крестьяне собрались, разный простой народъ, женщины. Думали, я — невѣсть что. Вотъ и можешь себѣ представить, какой смѣхъ поднялся, когда увидѣли, что я натаскалъ у нихъ разныхъ камешковъ, комьевъ глины. Никакъ нельзя было объяснить этимъ людямъ, что и ихъ земля кому-то интересна. Думаю, такъ они и не повѣрили. Навѣрное рѣшили, что я полоумный. Помню, я тутъ же подружился съ двумя парнями, и мы отправились въ таверну вспрыснуть дружбу.
// 29
— Да, на тебѣ есть отпечатокъ здоровой жизни, — сказала вдругъ Лиза. — Ты очень непохожъ на здѣшнихъ.
— Здѣсь я чужой.
Лиза нѣкоторое время слушала молча, потомъ сказала задумчиво:
— Ты недавно говорилъ, что я склонна смотрѣть на тебя сверху внизъ. Это ужасно неправда. Напротивъ. Я во многомъ даже завидую, какъ ты жилъ.
— Зато, — отвѣтилъ Павелъ Иванычъ, — въ вашей породѣ есть утонченность чувствъ, тонкость, нѣжность. Для такого, какъ я, вы отчасти заморскiя, залетныя птицы.
Лиза улыбнулась.
— Ну, это ты изъ вѣжливости. Какiя мы заморскiя!
Между тѣмъ, солнце замѣтно склонялось. Въ его лучахъ бѣлая зала стала золотисто-розовѣть. Вино сiяло прощально. Павелъ Иванычъ помнилъ, что сегодня долженъ зайти къ Маргаритѣ, и расплатился.
Передъ тѣмъ какъ спускаться внизъ, онъ завелъ Лизу въ зимнiй садъ. Она явно была въ меланхолiи. Равнодушно прошлась среди цвѣтовъ, подошла къ оранжерейному окну. Помолчавъ немного, обернулась, поглядѣла на Павла Иваныча слегка взволнованно, и сказала:
// 30
— Пожелай, дядя, мнѣ все-таки… получше жизни.
Затѣмъ прибавила:
— Ну какъ, ну какъ ее устроить!
Павелъ Иванычъ взялъ ея руку и погладилъ своей. Онъ былъ нѣсколько тронутъ.
— Желаю, отъ души. А устроить, это… знаешь…
V.
Онъ завезъ Лизу на Мойку, гдѣ ждали ее неконченный Бальзакъ и стихи Гофмансталя, а самъ поѣхалъ къ Маргаритѣ.
Уже давно жила Маргарита на Литейномъ, въ домѣ, который знаютъ всѣ извозчики и петербуржцы, гдѣ гиганты украшаютъ фасадъ, и гдѣ у всякаго есть кто-нибудь знакомый или родственный.
Когда Павелъ Иванычъ всходилъ по лѣстницѣ, нѣсколько парадной, съ соннымъ швейцаромъ и затхлымъ воздухомъ, послѣднiе краснѣющiе столбы солнца прорѣзали пространство и ложились на стѣнѣ. Въ нихъ протекала пыль изъ полумрака, сiяющей тканью, какъ изъ былого выплываютъ точки, якобы забытыя. Павелъ Иванычъ вдругъ ощутилъ себя студентомъ, робко взбирающимся на журфиксъ къ красивой, молодой теткѣ, насмѣшливой и недоброй: идетъ онъ неизвѣстно зачѣмъ, чтобы покорно смущаться весь вечеръ,
// 31
слушать остроты, разглагольствованiя важныхъ стариковъ, молодыхъ дипломатовъ и хлыщей, которые такъ говорятъ, будто лишь они и есть на бѣломъ свѣтѣ. Имъ въ pendant свѣже-промытыя, стрекочущiя дамы въ очень ловкихъ прическахъ и со словами, готовыми на всѣ случаи жизни.
Нѣсколько задохнувшись, хотя взошелъ всего во второй этажъ, Павелъ Иванычъ позвонилъ. «Три карты, три карты!» — вспомнилъ онъ вдругъ, и ему стало почти смѣшно. «Почему это я вспомнилъ? Неужели Маргарита, правда, похожа на Пиковую даму?» Уже раздѣваясь въ передней, онъ еще разъ про себя посмѣялся: конечно, она сама себя назвала въ театрѣ Пиковой дамой, но какъ обозлилась бы, если бъ онъ ее такъ окрестилъ!
Маргарита сидѣла въ небольшой столовой, за чайнымъ приборомъ съ печеньями, вареньемъ, хрустальнымъ графинчикомъ коньяку. Сбоку на столикѣ самоваръ. Кромѣ нея, были только молодой человѣкъ и пожилая, грубоватаго вида дама.
— А-а, — сказала Маргарита, — явился. Я была увѣрена, что обманешь. Что? А мы тутъ en petit comitе, какъ выражаются дамы изъ Орла. Говорятъ, орловскiя дамы имѣютъ особые аллюры. Господа, знакомьтесь. Это мой племянникъ, ученый, по деревенской части,
// 32
что-то тамъ насчетъ нашей матушки земли. Туркестанова, Поздюнинъ.
Павелъ Иванычъ поздоровался, сѣлъ.
— Я не княгиня Туркестанова, а просто Туркестанова — сказала ему грубоватая дама. — Есть вѣдь княгиня Туркестанова.
Павелъ Иванычъ слегка развелъ руками, какъ-бы выражая сожалѣнiе.
— Это ничего, — замѣтилъ онъ. — Я васъ и не подозрѣвалъ ни въ чемъ.
Маргарита и молодой Поздюнинъ захохотали.
— Ты вообще сталъ смѣлѣй и толковѣй съ тѣхъ поръ, какъ тебя произвели въ генералы.
— Когда я подымался сюда по лѣстницѣ, — сказалъ Павелъ Иванычъ, — то мгновенно мнѣ вспомнилось время студенчества. Какъ я ходилъ къ тебѣ на журфиксы. Тогда, правда, я былъ очень безтолковъ, отъ робости я выражался нескладно. Помню, напримѣръ, отъ конфуза сказалъ вмѣсто: «въ отношенiи торговли» — «въ торговомъ отношенiи» — и страдалъ жестоко. Ты, Маргарита, немало меня изводила. А покойный Георгiй Михайловичъ былъ снисходительнѣй. Но съ тѣхъ поръ я, дѣйствительно, осмѣлѣлъ, хотя и не отъ генеральства. Я теперь рѣдко смущаюсь, почти не краснѣю.
Туркестанова взглянула на него сбоку.
// 33
— Да вѣдь вы не такъ ужъ молоды, извините меня, чтобы краснѣть? Я то, по правдѣ, этихъ нѣжностей никогда не одобряла, ну, конечно у барышень… Мнѣ Господь Наденьку послалъ, не въ меня, очевидно, — вспыхиваетъ, какъ жаръ. Это все нѣжности, по-моему.
Аккуратный молодой человѣкъ Поздюнинъ возразилъ:
— Тутъ дѣло не въ нѣжности, а въ нервности, середина слова не та. Врачи объясняютъ это игрой вазомоторовъ.
Туркестанова взглянула на него строго.
— Какiе тамъ еще вазомоторы!
Онъ будто собирается ее дразнить, но вмѣшалась Маргарита.
— Мой добрый племянникъ, — сказала она, слегка кривя ротъ, — вспоминаетъ столь далекое время, когда мы съ нимъ были молоды и, значитъ, могли еще краснѣть.
Туркестанова тряхнула головой въ наколкѣ.
— Да, да, понимаю. При жизни Георгiя Михайловича. А ужъ онъ сколько умеръ? Лѣтъ восемь?
— Восемь, — отвѣтила Маргарита, какъ-бы недовольно.
— Умница былъ покойникъ, — сказала Туркестанова, — да очень женщины избаловали. Хотите сердитесь, хотите нѣтъ, душа моя, — она
// 34
обратилась къ Маргаритѣ, — а ужъ очень бабамъ нравился.
Въ глазахъ Маргариты что-то скользнуло, но она сдержалась, и отвѣтила:
— Мнѣ самой онъ нравился, оттого я за него и вышла.
Поздюнинъ нѣсколько сощурилъ глаза, въ которыхъ былъ холодокъ, и покосился на Туркестанову.
— Признайтесь, Варвара Михайловна, сами были неравнодушны.
Туркестановой показалось это дерзостью. Она даже вспыхнула.
— Занеслись, милый мой — отвѣтила она. — Орломъ по поднебесью рыскаете.
Павелъ Иванычъ взглянулъ на Маргариту. Тягостное томленiе было въ этомъ лицѣ. Ему стало даже жаль ея. «Злобные они, это и плохо, — думалъ онъ. Всѣ они другъ друга не любятъ, но зачѣмъ-то собираются, караулятъ, подсиживаютъ». Ему сдѣлалось скучно, той унылой скукой, какъ бывало во времена студенчества, здѣсь же. Правда, онъ теперь не смущался и зналъ, что если бъ его стали поддѣвать, задирать, онъ или совсѣмъ не обратилъ бы вниманiя, или далъ бы такой отпоръ, что ужъ, навѣрно, никто бы не рѣшился продолжать. Изъ нѣкой учтивости къ Маргаритѣ, которой непрiятно было напра-
// 35
вленiе разговора, Павелъ Иванычъ попытался свернуть его на другое.
Извѣстно, что для такъ называемыхъ жителей столицъ и для разныхъ petits comités самые подходящiе разговоры — о театрѣ. Тутъ разгораются страсти, но кипѣнiе ихъ невинно, и въ общемъ всѣмъ все равно; врядъ ли можно очень разстроиться изъ-за преимуществъ Собинова предъ Смирновымъ; а оживленiе такiе споры вносятъ.
Павелъ Иванычъ напомнилъ все о той же «Пиковой дамѣ», которая ему понравилась въ Марiинскомъ, — и вызвалъ бурю. Налетѣла на него Туркестанова. Какъ нерѣдко бываетъ съ дамами горячими, некрѣпкаго ума, она стала возражать не ему, а себѣ своимъ мыслямъ, къ которымъ «Пиковая дама» не имѣла отношенiя. По поводу Чайковскаго вспомнили Чехова, «Трехъ сестеръ», «Нытье», и перешли на Художественный театръ. По обычаю Петербурга, Художественному театру влетѣло. Темѣ этой даже обрадовались, она объединяла въ дружности обвиненiй. Павлу Иванычу, человѣку непосвященному, неясна была причина. Точно кто-то обидѣлъ этихъ людей, напримѣръ, оклеветалъ ихъ близкихъ родныхъ. И вотъ они взволновались.
— Впрочемъ, господа, вы поосторожнѣй, — сказала Маргарита. — Здѣсь добрый провин-
// 36
цiалъ; разумѣется, онъ за всѣхъ этихъ господъ Станиславскихъ, а? За евреевъ, кадетовъ? Недавно мнѣ разсказывали — знаете? — объ одномъ любителѣ этихъ жидовскихъ искусствъ — у него надъ кроватью Милюковъ виситъ, какъ икона. Говорятъ, для большаго либерализма онъ красное dessous носитъ.
Маргарита засмѣялась непрiятнымъ и, какъ Павлу Иванычу показалось, надорваннымъ смѣхомъ. Что-то было въ немъ больное. Точно и не такъ смѣшно ей самой, и до Милюкова мало дѣла, и до того господина, что якобы носилъ пурпурные кальсоны. Но надо было нести роль остроумицы.
— Ты, мнѣ кажется, какую-то чепуху разсказываешь, Маргарита, — сказалъ Павелъ Иванычъ. — Напримѣръ, выходитъ, будто Станиславскiй изъ евреевъ?
— Каковъ? А? Чепуху, молъ, говоришь?
Маргарита совсѣмъ оживилась и будто даже забыла о непрiятномъ разговорѣ про мужа.
— Это называется срѣзалъ, съ толстовской прямотой. Понимаете, человѣкъ земли: явился, посмотрѣлъ и срѣзалъ.
Молодой Поздюнинъ, «будущiй министръ», съ самаго начала удивившiй Павла Иваныча необыкновенной размытостью кожи, гладко зачесанными на проборъ волосами и такимъ
// 37
выраженiемъ удобныхъ, сѣрыхъ глазъ, точно и они у него причесаны, возразилъ въ томъ смыслѣ, что хоть Станиславскiй не еврей — этого никто не утверждалъ, — но связь Художественнаго театра съ интеллигенцiей, а отсюда и еврействомъ — несомнѣнна.
Павелъ Иванычъ покачалъ головой и не сталъ спорить. Не потому, что считалъ свою позицiю слабой, а просто не къ чему было: не хотѣлось. Молодой человѣкъ понялъ. Быть можетъ, принялъ за неучтивость, и замолчалъ самъ. Впрочемъ, некогда было бы и спорить: пробило шесть. Туркестанова, шурша, встала. За ней поднялся и будущiй министръ.
Павелъ Иванычъ тоже собирался трогаться. Маргарита удержала его.
— Погоди, — сказала она, — подожди немного, жидо-кадетъ. Не хочешь ли со мной одной посидѣть, а? Хотя бы въ гостиной.
Съ уходомъ гостей Маргарита какъ бы ослабѣла; спустила тонъ, что-то усталое показалось въ ней. Они перешли въ гостиную. Тутъ было сумрачно, закатъ, красноватая мгла наполняла комнату. Топился каминъ. Маргарита не зажгла свѣта, усѣлась къ огню. Павелъ Иванычъ тоже. Онъ закурилъ, пускалъ дымъ и смотрѣлъ, какъ онъ втягивается въ каминъ.
// 38
— Ты почему захотѣла, чтобы я остался? — спросилъ онъ.
Маргарита сидѣла въ креслѣ, нѣсколько нахохлившись. Длинной ногой въ лакированной туфелькѣ, заложивъ ее на другую, она слегка покачивала у каминной рѣшетки.
— Мнѣ къ тебѣ никакого дѣла нѣтъ. Если хочешь, ‑ уходи.
Павелъ Иванычъ сказалъ мягче:
‑ Да, конечно, дѣла нѣтъ. Я и не думалъ, что дѣло.
Маргарита помолчала. Потомъ произнесла:
— У меня сегодня страшная тоска. Un accés de mélancolie. Мнѣ и не захотѣлось одной оставаться. У меня бываютъ такiя приступы. А?
— Это тяжело. Что же часто случается?
— Я тогда бываю зла, какъ дьяволъ. А потомъ впадаю въ изнеможенiе.
— Ты, пожалуй, очень себя разматываешь со всѣми этими… твоими.
— Варвара — дрянь извѣстная. Нашла время говорить. Нынче годовщина смерти Георгiя.
Она опять помолчала. Вдругъ она замурлыкала:
«Mon coeur, qui bat, qui bat, qui bat,
Je ne sais pas pourquoi!»
Тутъ она язвительно, горько улыбнулась и сказала:
// 39
— Я не зря въ театрѣ назвала себя Пиковой дамой. Я, дѣйствительно, на нее похожа. Я вся погружена въ прошлое, — прибавила она болѣе сухо, съ металлическимъ оттѣнкомъ голоса. — Хотя мое прошлое было ужасно мучительно, а? — но я о немъ думаю и жду смерти. Таковы мои занятiя.
— Если такъ, — сказалъ Павелъ Иванычъ — мнѣ тебя жаль.
— Понятно, ты добрый человѣкъ, такъ и пожалѣешь. Чтобы пожалѣть La Dame de Pique, надо быть даже очень добрымъ?
— Не гаерствуй и не впадай въ свой… странный тонъ.
— Я завидую людямъ, — сказала Маргарита, — которые какъ ты, спокойно, хорошо чувствую жизнь. А я не могу. Въ концѣ-концовъ ты, дѣйствительно, не злой человѣкъ, и надо мной не посмѣешься у себя въ Тамбовѣ, а? Или посмѣешься? Нѣтъ, пожалуй, и не посмѣешься. Я говорю тебѣ поэтому: мнѣ ужасно скверно было жить. Варвара — дрянь, но она правду сказала: Георгiя очень любили женщины. Онъ отъ меня все-же не уходилъ. Но я его жестоко тиранила, ахъ, какъ тиранила! Себя тоже. Онъ мнѣ измѣнялъ постоянно, это фактъ.
Она встала, прошлась немного, слегка прихрамывая, и потомъ опять остановилась у камина.
// 40
— Всѣ эти страданья, безсонныя ночи, одинокiе вопли кажутся теперь кошмаромъ. А когда онъ умеръ, то и моя жизнь кончилась. Я могу жить только воспоминанiями. Вотъ почему я и обратилась въ Пиковую даму.
Она съ силой сжала спинку кресла, такъ что побѣлѣли пальцы, перевела духъ и сказала глухо, направляясь къ двери:
— Посиди тутъ пять минутъ. Я приду.
Павелъ Иванычъ остался. Закатъ почти угасъ, и въ комнатѣ трепеталъ только отблескъ камина. Павелъ Иванычъ осмотрѣлся. Все вокругъ было давнишнее; мебель простояла много лѣтъ, самый воздухъ особенный, не то, что затхлый, а какъ бы застоялся, проникся дыханiемъ людей, вещей, всего, что шло здѣсь. Скорбный оттѣнокъ въ немъ чувствовался. «Больная жизнь, — подумалъ Павелъ Иванычъ, — совсѣмъ больная».
Маргарита, дѣйствительно, вернулась скоро. Она вошла не особенно твердо. Когда приблизилась къ камину, то въ красноватомъ отсвѣтѣ его Павелъ Иванычъ увидѣлъ, что она гораздо блѣднѣе и еще худѣе, чѣмъ была.
— Ты что это? Что съ тобой?
Маргарита смотрѣла молча.
— Эѳиромъ пахнетъ, — сказалъ Павелъ Иванычъ. — Отъ тебя, что ли?
Она не отвѣтила. Онъ повторилъ:
// 41
— Конечно, эѳиромъ.
Маргарита перевела на него огромные, вдругъ ставшiе тусклыми глаза.
— Ну, и эѳиромъ, — произнесла она вяло. — Что же тутъ меня спасать? Взяла и понюхала, дѣло обыкновенное. А очень станетъ плохо, такъ и морфiю приму.
Павелъ Иванычъ молчалъ.
— Я вѣдь знаю, сколько надо принять…
VI.
Хотя и легъ рано, спалъ онъ плохо. Опять замирало сердце, и какое-то тяжелое было самоощущенiе. «Слава Богу, послѣднiй день», думалъ онъ, одѣваясь. Дѣйствительно, въ Петербургѣ нечего было больше дѣлать — онъ далъ телеграмму домой о выѣздѣ.
Надѣвъ свой скромный, дорожный, двубортный пиджачокъ и въ послѣднiй разъ позавтракавъ въ бѣломъ ресторанѣ, Павелъ Иванычъ около пяти былъ усаженъ многочисленной прислугой въ автобусъ, роздалъ немало бенефицiй, и съ изрядной скоростью покатилъ на вокзалъ. Чемоданчикъ его былъ рыжеватъ и мало соотвѣтствовалъ автобусу; еще менѣе европейскимъ былъ пледъ въ ремняхъ — за всю жизнь такъ и не научился Павелъ Иванычъ свертывать его, какъ слѣдуетъ.
// 42
Ему не удалось попасть на тотъ поѣздъ, къ которому мчалъ его шофферъ, и по простой причинѣ: онъ не запасся билетомъ заранѣе. Въ отелѣ же этого не подозрѣвали. Хотя и былъ онъ не въ очень бодромъ настроенiи, но отнесся къ неудачѣ съ терпѣнiемъ. Черезъ часъ шелъ другой поѣздъ, bis, и въ шесть Павелъ Иванычъ тронулся, наконецъ, въ купэ второго класса, съ перрона Николаевскаго вокзала.
Разные люди находились въ вагонѣ — дамы, въ одномъ отдѣленiи дѣти. Все это шумѣло, хлопотало, устраивалось и, какъ Павелъ Иванычъ, тоже ѣхало далеко, болѣе или менѣе въ Россію. Были тутъ учителя, возвращавшiеся въ провинцiю, врачи, помѣщицы, промышленные люди второго сорта. Все не шикарно одѣтое. Простенькая, ситцеватая Россiя.
Онъ вышелъ въ коридоръ и сталъ у окна. Долго шли пути, вагоны, кладбища, нефтяные баки, но насталъ моментъ, когда все это осталось сзади. За Колпинымъ есть мѣсто, гдѣ поѣздъ нѣсколько всходитъ на подъемъ, и вся болотистая равнина, гдѣ лежитъ Петербургъ, остается сзади; дорога входитъ въ просѣку лѣсовъ и надолго погружается въ нихъ.
// 43
Въ вагонѣ, когда глядишь въ окно, нерѣдко бываетъ, что ни о чемъ опредѣленно не думаешь, но подъ шумъ поѣзда въ головѣ бѣгутъ отрывки мыслей, вспоминается безъ связи видѣнное, слышишь отдѣльныя слова, движенiя, лица. Такъ было и съ Павломъ Иванычемъ. Петербургъ отходилъ уже для него въ прошлое; но по временамъ мелькали то комната Лизы, съ Бальзакомъ и Гофмансталемъ, то отель, то сама Лиза, то Маргарита вчера вечеромъ, съ искаженнымъ лицомъ. «Все это довольно странно, — думалъ онъ, — хотя и любопытно». Ему представилось, — приметъ Маргарита однажды морфiю «сколько слѣдуетъ», или нѣтъ? Онъ рѣшилъ, что, пожалуй, и приметъ. «Ей потому и ‘’Пиковая дама’’ нравилась, что тамъ есть про смерть. Только она не хотѣла признаться, что нравится. Чтобы не быть сентиментальной». Потомъ пришло ему въ голову, что вѣдь всѣмъ, въ сущности, это близко, отъ великаго Толстого до него, Павла Иваныча Касицына, изслѣдователя почвъ и начальника агрономическаго института. Можетъ быть, оттого самъ онъ съ такимъ волненiемъ слушалъ эту вещь? Какъ же не интересно, когда вотъ это самое сердце, стонущее по ночамъ, даетъ вѣдь сигналъ? Вѣдь это сигналы!
// 44
Между тѣмъ, разлился мартовскiй, мягкiй закатъ. По блѣдно зеленому небу разлеглись пряди розоватыхъ облаковъ, всегда говорящихъ о неизъяснимо прекрасномъ. Лѣсъ по верхушкамъ смутно розовѣлъ; на землѣ бѣлѣли пятна снѣга. Тѣни его кое-гдѣ сине-зеленыя.
Очень хорошо стояли свѣтлыя березки. Онѣ веселили, придавали юношескую, милую черту пейзажу. И ужъ явились небольшiя весенiя озера. Ручьи бѣжали. Если бы слѣзть сейчасъ съ поѣзда, и пройти въ лѣсъ, онъ былъ бы полонъ весенняго шума водъ. Малые ручьи шуршали бы мягко, а вдали, какъ чудесный аккомпаниментъ басовъ, гудѣли бы голоса великихъ водъ. Надо думать, что появились ужъ лютики, и, возможно, длинноносый вальдшнепъ протянетъ надъ опушкой. Позже, когда взойдетъ звѣзда, — зыбясь и переливаясь отразится она въ этомъ темномъ озерцѣ. Тогда вы можете услышать раннiй токъ тетеревовъ.
«Какъ прекрасно, какъ прекрасно! — повторялъ онъ про себя. — Это все проходитъ, и пройдетъ, какъ сонъ, и все-таки не станетъ отъ того менѣе прекраснымъ. Да, кажется, здѣсь самая большая правда».
Онъ долго еще стоялъ, смотрѣлъ на этотъ меланхолически уходившiй пиръ природы.
// 45
Стало темнѣть. Онъ вспомнилъ, что, навѣрно, Лиза тоскуетъ сейчасъ надъ своимъ Гофмансталемъ и мечтаетъ о любви. «Бѣдная, — подумалъ онъ. — Какая милая!»
Показались звѣзды. Прошелъ кондукторъ и сообщилъ, что скоро Любань.
// 46
БЕЗДОМНЫЙ.
I.
Родомъ онъ былъ изъ тѣхъ дворянъ, что даютъ земцевъ, думцевъ-либераловъ, и въ провинцiи читаютъ толстые журналы. Ихъ не любятъ губернаторы. Иногда черносотенцы устраиваютъ имъ скандалы. Въ общемъ же они живутъ прочно, хорошо, и нерѣдко кончаютъ дни предсѣдателями управъ.
Викторъ Михайловичъ, однако, какъ слѣдуетъ не служилъ. Кончилъ юридическiй, немного работалъ въ земствѣ, занимался и сельскимъ хозяйствомъ: любилъ лошадей, пробовалъ разводить куръ и однажды экспонировалъ ихъ.
Кажется, все это скоро надоѣло. Въ столицѣ онъ сдѣлался издателемъ: рѣшилъ выпускать народныя картины и выпустилъ, но его тотчасъ же надулъ компаньонъ.
— Отчего же вы не обратились въ судъ?
Потирая руки и слегка хмыкая носомъ, онъ отвѣтилъ:
— Ахъ, ну это, знаете, неудобно. Судъ, волокита… Просто я не подаю руки этому человѣку. Я считаю его непорядочнымъ.
// 47
Такъ думалъ онъ убить выжигу-книготорговца. Но книготорговецъ мирно процвѣталъ. Онъ ждалъ дальнѣйшихъ милостей.
Въ это время подошла война. Викторъ Михайловичъ отправился въ[3] Манчжурiю, въ отрядѣ обще-земской организацiи. Медицины онъ не зналъ: на войнѣ завѣдывалъ продовольствiемъ и кормилъ такъ удачно, что добавилъ своихъ денегъ нѣсколько тысячъ.
— Какъ же это вышло?
— Вѣроятно, неаккуратность счета. Канцелярiи удобной не было, вѣдь это война… Сухарей постоянно не хватало, гдѣ же тутъ считать каждую копейку.
Канцелярiи не было, но томикъ Пушкина, навѣрно, былъ.
— М-мъ… — говорилъ онъ, — мнѣ нисколько не жаль этихъ нѣсколькихъ тысячъ, что я прокормилъ на русскихъ солдатъ. Вѣдь, въ концѣ-концовъ, они сражались, а не я.
Возвратившись на родину, онъ какъ разъ попалъ въ революцiю. Черносотенцы чуть не сожгли его дома, и на любимыхъ лошадяхъ, на тройкѣ ему съ братомъ приходилось спасаться.
Онъ уѣхалъ въ Парижъ, тамъ и познакомился я съ нимъ, на шестомъ этажѣ дома въ Пасси, откуда видна Сена и Медонъ.
// 48
Я о немъ слышалъ; и по разсказамъ мнѣ представилось, что это знатный русскiй баринъ. Онъ же оказался въ потертомъ пиджакѣ, черненькомъ галстухѣ при старомодныхъ прямыхъ воротничкахъ. Часто потирая руки, какъ-бы отъ конфуза, онъ разсказывалъ о старомъ Парижѣ. Въ это время онъ увлекался археологiей. Читалъ Ленотра, изучалъ планы города временъ революцiи, возстановлялъ Бастилiю. Я подумалъ, что онъ пишетъ какую-нибудь историческую работу.
Помню, какъ смущенно хмыкнулъ его широкiй, нѣсколько утиный носъ (онъ вообще слегка напоминалъ селезня).
— Нѣтъ, что вы! Я не литераторъ. Я просто такъ, по-любительски.
— Викторъ Михайловичъ можетъ показать вамъ интересныя вещи въ Парижѣ, — сказала хозяйка.
Онъ, дѣйствительно, водилъ меня по Place des Vosges, и закоулкамъ вокругъ; показалъ сумрачный дворецъ Чарторижскихъ за Nôtre Dame, и лиможскiя эмали въ Клюни. Мнѣ представилось, что онъ любитъ Францiю и французовъ.
Я сказалъ ему объ этомъ. Онъ засмѣялся, такъ что сморщилось все его лицо, и, потирая руки, отвѣтилъ:
// 49
— Нѣтъ, я не люблю французовъ. Особенно француженокъ. Ахъ, невыносимо! Обратите вниманiе, какъ онѣ садятся за столъ въ ресторанѣ. А, жалѣютъ юбки… непремѣнно верхнюю приподыметъ и сядетъ на нижнюю. Не могу привыкнуть. И потомъ, эти вѣчныя заботы о желудкѣ. Нѣтъ, нѣтъ!
Въ Парижѣ начались уже теплые дни, почти знойные. Мы много колесили по городу. Викторъ Михайловичъ охотно съ нами ѣздилъ, — хотя боялся подземной дороги, боялся элеватора въ Медонѣ и боялся сознаться въ этомъ. Рѣзвыя дѣти, съ которыми мы отправились въ Медонъ, посмѣялись надъ нимъ. Чтобы не отстать отъ подъемника, на который мы сѣли, онъ почти бѣгомъ взбѣжалъ на гору, и воротничокъ его сталъ таять. Лобъ весь взмокъ.
— У, какой смѣшной! — сказала Ниночка, его прiятельница, и захохотала. — Мокрый!
— Не надо обращать вниманiя на мой видъ. Это для тебя безразлично, Нина, — отвѣтилъ онъ обидчиво.
Спустя нѣсколько дней мы бродили съ нимъ вечеромъ въ Булонскомъ лѣсу. Съ нами были наши дамы: г-жа Б. и Мари, жена моего брата. Г-жа Б. расшалилась и бросала камешки въ проносившiеся автомобили. Онъ умоляюще складывалъ руки и просилъ этого
// 50
не дѣлать. Ночь апрѣльская была голубая. Пахло весной. Молодой лѣсокъ еще не одѣлся, но уже набухъ, и дарилъ насъ своей радостью — свѣжести, юности. Кой-гдѣ сквозь чащу мелькалъ золотой блескъ.
Викторъ Михайловичъ снялъ котелокъ, отиралъ лобъ. Мы прiотстали и принялись разбирать звѣзды.
— Ахъ, какъ у насъ теперь хорошо будетъ въ Самарской губернiи! — говорилъ онъ. — Май настанетъ, потомъ начнутся покосы, можно утокъ стрѣлять. Это отлично! Я бы весъ Парижъ и французовъ отдалъ за мѣсяцъ въ Россiи.
— Чего же вамъ, поѣзжайте!
— Тамъ непрiятныя воспоминанiя. Насъ чуть не сожгли. Братъ хочетъ продавать имѣнiе.
— Хорошо. Чѣмъ же вы, собственно, будете заниматься?
Кажется, я попалъ въ больное мѣсто. Именно этого онъ и самъ не зналъ.
— Я охотно бы… м-м… занимался археологiей. У меня есть одна мысль. Мнѣ бы очень хотѣлось поѣхать на развалины Трои.
Ближе Трои онъ не помирился бы ни на чемъ.
Однако, въ то же лѣто, когда я вернулся въ Россiю, онъ попалъ въ Испанiю. По разсказамъ его спутника, былъ онъ и тамъ
// 51
скроменъ, джентльменски вѣжливъ и стѣснялся суровыхъ испанцевъ. Боялся туннелей такъ же, какъ въ Парижѣ; вспоминалъ въ Мадридѣ о покосахъ въ Самарской губернiи.
II.
Въ Москвѣ мы жили втроемъ: я, братъ и Мари. Мари лѣтъ уже десять была замужемъ за моимъ братомъ, но жили они недружно. Онъ человѣкъ суровый, дѣловой: служитъ юрисконсультомъ въ нѣсколькихъ предпрiятiяхъ. Цѣлыми днями внѣ дома. И въ нашей большой квартирѣ въ Скатертномъ было двѣ половины: брата — съ богатыми знакомыми, охотниками, коммерсантами, и наша, побѣднѣй, попроще.
Еще въ Парижѣ Викторъ Михайловичъ выказывалъ къ Мари симпатiю. Въ Москвѣ же сталъ бывать часто. Приходилъ черезъ день, по вечерамъ, въ своемъ котелкѣ, съ узенькимъ галстучкомъ и немного стѣсняясь. Но стѣсняться нечего было. Братъ по вечерамъ картежничалъ въ Охотничьемъ клубѣ, и съ высоты своихъ облигацiй и волчьихъ облавъ не былъ способенъ обращать ни на кого вниманiя; тѣмъ болѣе, на человѣка не у дѣлъ, немолодого, съ очень малыми средствами.
// 52
И онъ прижился у насъ. Могъ входить къ Мари, когда она лежала на диванѣ въ платкѣ, съ романомъ Стендаля, или философической книгой. Она взглядывала на него большими, темными глазами съ блѣднаго лица. Часто она производила впечатлѣнiе, будто у ней жаръ. Спала мало, и питалась вегетарiански.
Онъ цѣловалъ ей руку, садился почтительно въ кресло и разсказывалъ всякiя вещи. Какъ онъ былъ у зубного врача, какъ собирается подарить Историческому музею коллекцiю старинныхъ сѣделъ, что сказала ему утромъ старая горничная Поля въ домѣ его дядюшки, какъ онъ любитъ стариковъ.
Иногда Мари слушала, улыбаясь. Но бывало, что на нее находило раздраженiе.
— Послушайте, — говорила она тогда: — вы съ вашими разговорами о старикахъ и сѣдлахъ — просто ramolli. Поняли? Вамъ сорокъ лѣтъ, но вы рухлядь, какой-то неодушевленный предметъ.
— Какъ неодушевленный? Почему же? Но… это невозможно. Развѣ вы не вѣрите въ безсмертiе души?
— Вѣрю, — отвѣчала она рѣзко, и даже слезы показывались на глазахъ. — И что вы очень милы — тоже вѣрю. Но кромѣ милости надо еще что-то имѣть, и именно этого у васъ нѣтъ… впрочемъ, не у одного васъ.
// 53
Оттого и вся жизнь идетъ къ чорту, къ чорту…
На «р» она картавила, и гнѣвно пересаживалась съ дивана.
Онъ всплескивалъ руками и отстранялся въ ужасѣ.
— Какiя слова вы говорите! Вы въ гнѣвѣ. Ахъ, pire que Zola!
— Дѣло не въ Zola, а въ томъ, что надо что-нибудь дѣлать… ну я не знаю… хотѣть, стремиться.
— Я очень люблю природу, — говорилъ онъ скромно. — Если бы вы были у насъ въ Самарской губернiи весной… И, вообще, надо больше знать Россiю, тогда мы не будемъ увлекаться какими-то Парижами. Это все предразсудки.
Иногда въ спокойныя и грустныя минуты, Мари говорила мнѣ:
— Куда его пристроить? Замужъ выдать, что ли? Влюбился бы въ кого?
Я поглядывалъ на нее съ улыбкой. О семейной жизни брата я не заботился, но все-же и я понималъ, что прекрасные глаза Мари привлекали его больше, чѣмъ разговоры со мной.
Его тоже нѣсколько смущало бездѣлье. Къ концу зимы онъ опредѣленно заговорилъ, что становится учредителемъ акцiонернаго
// 54
общества по орошенiю земель въ Туркестанѣ. Потомъ рѣшилъ заняться устройствомъ колоссальнаго народнаго театра. Неплохо было бы, по его мнѣнiю, организовать и выставку древне-персидской минiатюры.
Долго ждали мы открытiя этой выставки. Подошла весна, май наступилъ. Туркестанъ также не орошался.
Я лѣтомъ жилъ одинъ въ Расторгуевѣ, снималъ комнату на дачѣ и много работалъ.
Мари уѣхала въ Карлсбадъ, и раза два въ лѣто писала мнѣ: очень ужъ шумно въ Карлсбадѣ! Ей не нравилось. «Нашъ ramolli тоже тутъ», прибавляла она: «ему кажется, что и онъ нездоровъ, и онъ пьетъ воды. Какъ всегда — мнѣ то хочется его ругать, то онъ меня трогаетъ».
Осенью я вернулся въ Скатертный бодрымъ. Этого нельзя было сказать о Мари и Викторѣ Михайловичѣ. Особенно о немъ. Что-то пугливое появилось въ его глазахъ. Онъ чаще охалъ и умоляюще взглядывалъ на собесѣдника.
— Совсѣмъ больной, — говорила Мари раздраженно, но и слеза блестѣла у нея въ глазу. — Какъ ребенокъ, можетъ плакать отъ всякаго пустяка.
Я замѣчалъ это и самъ. Что съ нимъ происходило? Онъ являлся къ намъ часто, по-
// 55
прежнему, но былъ возбужденъ, у него дрожали руки и онъ жаловался — то на жаръ, то на кашель, то на слабость. Какъ русскiй дворянинъ, онъ всегда не чуждъ былъ вину и сикеру. За послѣднее время это усилилось. Иногда онъ невнятно, глухо что-нибудь разсказывалъ, и никакъ не могъ остановиться; это значило, что сикеръ уже дѣйствуетъ.
Встрѣчалъ я его и на извозчикѣ — онъ покачивался безъ достаточныхъ основанiй. Утиный носъ его сталъ жалобнѣй.
Къ этому времени, желая поддержать кузину, у которой прогорало предпрiятiе, онъ далъ ей остатки своихъ средствъ. Самъ же былъ выбранъ въ Правленiе. Скоро онъ началъ жаловаться.
— Дѣла идутъ чрезвычайно плохо. Я ничего не понимаю… это такъ трудно. Мною вертятъ и распоряжаются, какъ вещью.
— Ну, такъ бросьте это правленiе, возьмите назадъ свои деньги! Ну ихъ всѣхъ къ чорту! — гнѣвно кричала Мари. — Понятно, васъ оберутъ, какъ липку!
— Но неудобно, это моя кузина. Она вдова, и привыкла проживать десять тысячъ, а теперь ей едва выдаютъ три.
— Скажите, прелесть какая! А вы скоро совсѣмъ нищимъ будете!
// 56
— Я Annette съ дѣтства знаю. Дѣтьми мы путешествовали вмѣстѣ по Италiи. Изъ Флоренцiи въ Сiену мы ѣхали на лошадяхъ. А въ Римѣ насъ водили гулять на Монте-Пинчiо въ синихъ поддевочкахъ, и на насъ пальцами показывали. Мы еще жили рядомъ съ князьями Волконскими. Какъ же я могу… отказать Annette въ какихъ-то пустякахъ.
— Вы, конечно, помните всѣхъ князей и всѣ поддевки, но если останетесь на улицѣ, вамъ никто гроша мѣднаго не дастъ.
— Это невозможно. Если я помогаю, то и меня не оставятъ.
Мари сердилась снова, онъ вздыхалъ, и повторялъ: «Ахъ, pire, pire, que Zola»!
Къ Рождеству, частью отъ треволненiй, онъ такъ ослабъ и расхворался, что пришлось отправить его въ санаторiю, по Николаевской дорогѣ.
Онъ писалъ оттуда кроткiя письма. Сталъ какъ-то покойнѣе, и нѣсколько дальше. Точно упреки за неумѣнiе жить отошли отъ него, и онъ оставался въ большемъ одиночествѣ.
Мари чаще лежала на диванѣ, въ платкѣ, и тоже нѣсколько поблѣднѣла. Когда заходилъ о немъ разговоръ, впадала въ неудовольствiе; потомъ плакала.
— Просто онъ боленъ, но онъ и такъ погибаетъ, все равно, — твердила она сквозь слезы.
// 57
Мы поѣхали однажды навѣстить его. Былъ очень солнечный, морозный день. Со станцiи насъ везли среди ярко-зеленыхъ елокъ, полузанесенныхъ снѣгомъ. Летали сороки. Усы индевѣли и обращались въ ледяшку. Ослѣпляла бѣлизна.
Санаторiя — огромный домъ въ дачномъ стилѣ. Свѣтло, тепло, и очень покойно. Видно, что людей кормятъ, отхаживаютъ и приготовляютъ изъ нихъ улучшенное изданiе. И, какъ во всѣхъ такихъ заведенiяхъ, неуловимая печаль разлита по всѣмъ гигiеничнымъ комнатамъ.
Мы поджидали Виктора Михайловича: онъ ходилъ на лыжахъ, тоже для здоровья. Обѣдали съ нимъ — среди малокровныхъ дѣвицъ, тихихъ мужчинъ и иныхъ мизераблей этой долины. Пообѣдавъ, мизерабли ѣздили кататься въ саняхъ, другiе читали въ гостиной, третьи гуляли. И мы гуляли по аллеямъ парка, — лѣса, обращеннаго въ паркъ; по аллеямъ, пронзеннымъ косыми солнечными лучами.
— Я очень рада, — говорила Мари, и въ голосѣ ея звенѣло что-то: — здѣсь вы наберетесь силъ.
— М-м… — отвѣчалъ онъ, — силъ! Дѣйствительно, я поправлюсь, но все-таки… Впро-
// 58
чемъ, объ этомъ совершенно не интересно говорить.
Мы дожидались поѣзда въ его комнатѣ. Она была чиста, тиха, и напоминала келью. Солнце почти уже зашло. Кровавыя пятна мерцали на стѣнѣ, и становились все туманнѣй — гасли. Онъ взялъ съ полки толстую нѣмецкую книгу.
— Я ложусь рано, часовъ въ девять. Но на ночь читаю. Это Шлиманъ. Исторiя раскопокъ Трои. Очень интересно.
И, слегка воодушивившись, онъ сталъ разсказывать, какъ Шлиманъ, десятилѣтнимъ полунищимъ ребенкомъ рѣшилъ открыть Трою и выполнилъ это на закатѣ дней.
Случайно взявъ другую книгу, я прочелъ: «Краткiя историческiя свѣдѣнiя о Греко-Римскихъ колонiяхъ, Скиѳскомъ и Босфорскомъ царствахъ, находившихся въ древности въ южной Россiи». Очевидно, это было ему также необходимо.
Намъ подали лошадей. Хрустальный мѣсяцъ стоялъ въ небѣ. Снѣгъ скрипѣлъ. Мы ѣхали молча. Русскiй могиканъ читалъ въ это время о Троѣ и скиѳскихъ царствахъ.
III.
Санаторiя помогла ему, но не очень. Я встрѣтился съ нимъ спустя нѣсколько времени и былъ удивленъ; это ужъ не тотъ
// 59
человѣкъ ходилъ, что раньше. Сгорбился онъ, потухъ. Сильнѣе дрожали руки.
— Ну, какъ вы? — спросилъ я. — Въ Парижъ скоро? Будемъ домà разглядывать?
— Не знаю, не знаю, — отвѣтилъ онъ сдержанно. — Какъ здоровье позволитъ.
— Что здоровье? Бросьте вы эти разговоры.
— Ахъ, нѣтъ, невозможно. Я себя очень дурно чувствую.
— Такъ поѣдемте на охоту. Къ намъ, въ Тульскую губернiю.
— А, это было бы прекрасно! Тульская губернiя! Каширскiй уѣздъ! Я отлично знаю эти мѣста, это моя родина. Какъ очарователенъ пейзажъ средней Россiи! Я не промѣняю его ни на какую Швейцарiю.
Лицо его улыбалось. Горькое и безпокойное, что наложили годы, какъ-бы отошло; и засвѣтилось давнее, должно-быть, дѣтскiя воспоминанiя: образы, дѣлающiе человѣка влажнѣе и добрѣй.
— Я помню, мы съ братомъ ходили за рѣку, къ монастырю. По грибы. Знаете, бѣлый такой монастырь у отмели, и за нимъ боръ. Я непремѣнно прiѣду къ вамъ на охоту.
Но когда мы разстались, и его старомодная фигура, съ головой нѣсколько на
// 60
бокъ, въ котелкѣ, удалялась въ толпѣ, я понялъ, что онъ никуда не поѣдетъ.
Такъ оно, разумѣется, и вышло. Вмѣсто родины, которую такъ любилъ, онъ попалъ почему-то въ Мюнхенъ, о которомъ иногда говорилъ: «не дай Богъ умереть мнѣ въ Мюнхенѣ».
Долго пробылъ онъ за границей. Отъ Мари я зналъ о немъ кое-что, но отрывочно, неясно. Какъ будто началъ онъ сильно пить. Потомъ вѣсти стали рѣже и тревожнѣй. Заболѣлъ онъ уже сильно, и слегъ въ томъ самомъ Мюнхенѣ, котораго боялся.
Помню, былъ весеннiй, теплый день. Я сидѣлъ въ кафе, на воздухѣ. Близилась поздняя Пасха. Вдругъ къ оградѣ подошла Мари. Слезы стояли у ней въ глазахъ. Она была блѣдна, въ траурѣ.
— Умеръ Викторъ Михайловичъ, — сказала она и тяжко оперлась на рѣшетку. — Сейчасъ…Телеграмма брата. Будутъ хоронить въ Москвѣ.
Она вошла ко мнѣ, и все съ тѣми же слезами за столикомъ кафе, подъ неблещущимъ солнцемъ «средней Россiи», которую любилъ покойный, — со словъ брата разсказала о его послѣднихъ дняхъ. Я привожу ея разсказъ.
// 61
Еще за мѣсяцъ чувствовалъ Викторъ Михайловичъ, что конецъ близокъ. Онъ жилъ въ хорошей лѣчебницѣ, за нимъ ухаживали; но это его раздражало. Онъ жалѣлъ, что нѣтъ старой московской горничной Поли, которая помогла бы ему. Онъ уходилъ и цѣлыми часами сидѣлъ на площадяхъ, и въ паркахъ Мюнхена. Какъ передавалъ онъ брату, онъ плакалъ, сидя, и все ждалъ какихъ-то журавлей. Очень хотѣлось ему увидать пролетающихъ журавлей. Мари онъ ничего не писалъ: неизвѣстно, что думалъ онъ о ней. Когда стало хуже, выписалъ изъ Петербурга брата. Съ нимъ говорилъ долго, много, но все о незначущемъ. Птицы и бой часовъ преслѣдовали его. Онъ отсчитывалъ и запоминалъ каждый ударъ, для неизвѣстныхъ цѣлей. И всюду ему слышалось пѣнiе птицъ — прiятное пѣнiе. Онъ говорилъ о нихъ часами, просилъ и брата разсказать, что знаетъ. Чуть ли не читать вслухъ Брэма.
За день до смерти пожелалъ сойти въ общую столовую. Онъ былъ слабъ, остриженъ наголо. Вѣрно, на немъ лежала уже тѣнь загробнаго: его выходъ встревожилъ, и удивилъ живыхъ. Онъ замѣтилъ это. Живые тоже не понравились ему; и онъ едва досидѣлъ обѣдъ, считая бой часовъ.
// 62
Вернувшись къ себѣ, Викторъ Михайловичъ выразилъ неудовольствiе, что народъ за столомъ непрiятный. Раздѣлся, легъ, и болѣе уже не всталъ. Умеръ онъ покойно. Его тѣло стало очень маленькимъ, — и при бритой головѣ можно было даже его не узнать.
IV.
Его хоронили утромъ, въ солнечный день. Разсчитывая время, когда съ вокзала тѣло прибудетъ въ монастырь, я на трамваѣ поѣхалъ къ мѣсту упокоенiя.
Посреди Плющихи обогналъ я похоронную процессiю, и не сразу сообразилъ, что это. Но скоро слѣзъ и пошелъ навстрѣчу. Раньше другихъ я узналъ Мари, шагавшую за гробомъ въ траурѣ, подъ руку съ высокимъ господиномъ. Стало мнѣ жутко. Показалось на мгновенье, что это самъ усопшiй, — такъ онъ походилъ на Виктора Михайловича. Это былъ братъ.
Я шелъ съ нимъ рядомъ до самаго монастыря. Шелъ, какъ идутъ за гробомъ, да въ тюрьму: посреди улицы, безъ шляпы, «въ нищемъ видѣ». У воротъ монастыря съ насъ потребовали удостовѣренiе, что это, дѣйствительно, онъ.
// 63
Потомъ безконечно служили заупокойную обѣдню. Были въ низенькой церкви знакомые старики, которыхъ любилъ покойный. Была горничная Поля. Но родная земля какъ-то неохотно принимала его: священники настаивали, чтобы гробъ открыли, такъ полагалось по ихъ правиламъ. Долго пришлось доказывать, что нельзя открывать цинковаго гроба, гдѣ онъ лежитъ уже вторую недѣлю.
Но подъ лучами майскаго солнца его опустили, наконецъ, въ могилу; бросили послѣднiе братскiе привѣты — пригоршни земли. Быстро засыпали могилу. Онъ ушелъ отъ насъ навсегда. Его смерть мы приняли. Мы не могли бы сказать, каково было значенiе, смыслъ жизни этого человѣка, столь мало, казалось, сдѣлавшаго на своемъ вѣку, столь, какъ-будто, ненужнаго. И тотъ, кто увѣренъ про себя, что онъ необходимъ человѣчеству, кто знаетъ, что онъ очень умно и значительно прожилъ свою жизнь, — пусть тотъ и укоритъ отшедшаго.
__________
// 64