//Утес: Литературный альманах. [Кн.] 1. Благовещенск: Утес, [1921]

Стр. 21-31.

 

ПИЗА.

 

Жаль Флоренцию. Солнечное утро, дорогие кампаниллы — все это сзади. Поезд резво выносится в равнину, к Арно, и чудесный город начинает заволакиваться: сначала розовый туман оденет, а там — «засинеет даль воспоминания». В углу в третьем классе плачет итальянка, молодая девушка с черносливными глазами, как всегда в Италии; но теперь они закраснелись, в слезах, и все она машет платочком туда, туда, где ее провожала другая, верно сестра, и где она оставила свою della citta di Firenze. А поезд мчится себе. Его путь на запад, итальянки, быть может, в Ливорно, а то и в Америку на долгие годы разлуки со своей Firenze; нам-же в Пизу. Что такое Пиза? Воображение заранее настроено против нее. Наклонная башня, Галилей… Что-то гимназическое есть в этом. Будто оффициальное восьмое чудо света. И когда поезд в облаке и с бешенством, перестукивая все стрелки и бросая с боку на бок, влетает в Пизу, вы готовы согласиться: место ровное, башни

 

// 23

 

не видать, от пыли чихаешь… Хороша была Флоренция!

Странный город, на самом деле; сдали вещи в багаж, желаете напиться кофе на вокзале, кажется простая вещь. Но пизанские лакеи длинны, тощи, стары и надменны; подавая кофе, имеют как-бы оскорбленный и брезгливый вид: какое-то там cafе late! Видимо, это потомки тех гибеллинов, которым принадлежала некогда Пиза, которые отличались высокомерием и худосочием, носили длинные прямые мечи, умели только драться и всегда бывали биты.

Итак, первое впечатление враждебное. Что-то будет дальше.

 

________

 

И вот дальше оказывается, что все не так: только вы отъехали от вокзала и под солнцем июльским тронулись по пизанским улицам, сразу начинается волнение; это волнение безошибочное, художническое «возмущение духа».

В городе тишина и все чрезвычайно спокойны, но у него есть душа, и эту душу вы слышите, она одолевает вас. Первое, что бросается, — как бы осеняя ясность, звонкость, просторность города: идут улицы, очень белые, по южному известковые; из за стен часто сады — густейшая зелень; местами в пустынном особняке внутри — атриум[1] с бассейном, пиниями, эвкалиптами. На домах зелеными решеточками жалюзи; и сверху ярко-голубое небо, белизна и синее, темно-зеленое, но тоже верно суровые какие нибудь гибел-

 

// 24

 

лины сидят вглуби, в своих садах; по улицам же просторно и как то все гудит, звучит таким особенным звуком, только этому городу данным. Что в нем? Жизнь старая, полная печали, разочарованья? Словами не скажешь, нужно послушать и, может быть, тогда поймешь его судьбу: многовековую, причудливую; славу, падение, рок, стоявший над ним всегда, и теперешнее благородство.

Да, конечно, здесь гнездится дух драмы; драма и одиночество — устои этого места. Ясное дело, не все гибеллины похожи на лакеев с вокзала; гибеллин был Данте и Фарината дельи Уберти, и граф Уголино, загрызший с голода своих детей в этой башне torre del famo.

Мрачные, и местами величественные мысли таились в этих головах; гибеллины, партия всемирной монархии, Фарината, эпикуреец и безбожник, не разрушивший Флоренции только, кажется, из-за красоты ее; и сам все же живший тяжелой и несчастной жизнью. А войны, неудачи Пизы? Ее уничтожили на море, измаривали голодом, осаждали, быстро стерли с лица Земли (политической) и только сохранили как памятник художества и жизни душ того времени — сурового времени. О, гордость, предательство, беда и даже унижение, и в то-же время величие какое-то природное нигде не чувствуется так, как здесь.

Все странное, удивительное в Пизе собралось на кафедральной площади. В самом дальнем конце города светлая, многовоздушная площадь; вся поросла зеленой лужайкой; рядом городские стены, зубцы и дальше ого-

 

// 25

 

роды и поля; а на лужайке, «жемчужины архитектуры», собор, баптистерий, башня. Только что вы[2] подошли к башне, неудовольствие по поводу нее проходит: нет, это славная мраморная башня, в «кружеве колонн», и когда вы взбираетесь по ней, каждый этаж дает новый, и дальше и шире — вид. Вид на Пизу сквозь эти пламенно-белые колонны прекрасен. Внизу все уменьшающаяся площадка, но рядом растет собор, и отсюда можно ближе и родственнее рассмотреть его верх. Вы как будто сродни ему здесь, на этой высоте. Белый, белый мрамор, ажуры, статуйки на углах, гриф, химеры, апостолы — двенадцатый век. И все стоит в той же красе, «беломраморности» своей. А баптистерий: круглый, с гениально бегущим вверх и тающим куполом, певучими линиями и со всеми этими резьбами и фигурами — все дышет одной идеей: мало есть такого цельного и единого; баптистерий входит в мозг, как дивная реализация одной идеи; точно божеским глазом предносилось видение архитектурное, и его осуществили.

И древние нищие бродят по этой площади; сидят у собора на паперти перед дверью Иоанна Боннануса, давнишнейшего мастера ХII века; на двери гиератические барельефы из св. писания, а калеки и убогие поют своими слепыми голосами и это так идет к старой, старой Пизе. Ведь она чего не видела? Вот вы сидите на башне, и читаете про самую башню; всегда вам думалось, что это для потехи выстроили «наклонную башню» в Пизе. А здесь драма опять. Ведь столетия строили,

 

// 26

 

и грунт оседал и оседал; о, мы видим тебя, далекий художник, несчастный друг тринадцатого века в плаще и высокой узенькой шляпе, как тогда носили; и твое отчаянье, и мука, и бессонные ночи и одна распаляющая мозг мысль: как спасти, как спасти? В человеческих ли силах вывести ее кверху, ее, над которой бились лучшие архитекторы. Может сам бог против того, чтобы глядела она в небо, — и топит одну ее сторону в своих зыбях.

Да, ты разбивал свой мозг в усилиях, ты один шел против всего — и ты одолел. Великая Пиза, царственная и несчастная, вывела таки свои кампаниллы на изумление всего света. Размеры колонн с одного бока увеличивали, с другого уменьшали; башня выгнулась, но стоит. Но как во всем великом, каждый камешек кипит тут страданием.

Теперь широкий ветер ходит здесь пустынно и прохладно; на все четыре конца видны равнины и луга Пизы, с милым (во Флоренции) Арно, изливающимся луками в море. Некогда тяжкие корабли доходили по нем до города, а теперь там только, в туманном горизонте, чувствуешь влагу моря; там плавали эти пизанцы на своих судах, воевали у Палермо, и там же трагически гибли под Мелорией. Но все это было, и было. Сейчас же черными козявками бегут по равнине поезда из Пизы, и те, кому путь на Болонью, Лукку, подбегают к горной цепи (пизанские горы) и пропадают там. Над горами же ходят облака, бродят тени от них пестрыми узорами и

 

// 27

 

дальше, там где-то, вглуби верно, белеют каменоломни — мрамор, Каррара.

 

_______

 

В искусстве Пиза давала главнейше скульптуру; живописи не было своей. Но скульптура — Николо Пизано, Джиованни Пизано — громоздится в сознании каменными титанами. Особенно Николо-отец. Безмерно-древнее что-то, библейское, страшное есть в его вещах: будто видна душа камня и того именно, седого, из которого можно сделать жертвоприношение Исаака: да и сам Николо мог бы принести в жертву не хуже Авраама. Да, ветхий завет, гиератичность, как у Боннануса; Дева Мария не из его сюжетов. Дева Мария выходит остроугольная, сухо-величественная — Пизанская волчица какая-то.

Изумительна статуя Тино ди Камайяно: Пиза. Прямая женщина, каменно-выдвинувшая вперед голову под короной, на руках ее младенцы сосут грудь; у ног орел и четыре закаменелых фигуры. Для чего рождена такая? Чтоб раздавить стоящих внизу? или, чтоб молоком своим вскормить неумолимых детенышей, каких-нибудь Герардеска, или Ланфраики? А о чем ржут дикие лошади со сплошными гривами на «Поклонении Волхвов»? А низкие мужчины, коренастые, с курчавыми бородами, страшным грузом всего тела? Все это безпощадно и жутко.

Кампо-Санто Пизы вещь безконечно знаменательная; это кладбище в виде огромного низкого здания, четырехугольных портиков; по стенам фрески и статуи, плиты пола — крышки

 

// 28

 

гробов. В средине, где разбит сад, опять мрамор, розы. Травы. Это меланхоличнейшее место. Верно, хорошо здесь вечером, когда уйдут все «кустоды», запрут этот могильный музей и одно небо, звезды да луна глядят в лица усопшим. Лунные вечера в Пизе, осенью, думаю, изумительны. Где найдешь такую пустоту и печаль такую?

Фрески на стенах (исключая — Беноццо Гоццоли, который верен себе)  — посвящены по преимуществу смерти: Страшный суд, ад, Trionfo della morte. Над беззаботными девушками, юношами с соколами и скрипкой, что собрались, как в Декамероне, для «забав и утех», в саду, злым ураганом веет она, та, всех ближе была всегда этой Пизе. Традиционная коса, бурные полеты с неба на землю — и вот сейчас навеки развеют этих рыжеволосых красавиц с феорбами в руках, нежнейших влюбленных может быть.

На одной из стен Кампо-Санто висят ржавые цепи: их история трогательна и характерна для Пизы. Ими запирали Пизанскую гавань; в 1290-м году генуэзцы, окончательно разгромив флот Пизы, разрушили и ее гавань; цепи эти увезли трофеем. В те времена города были злобными врагами, но прошли года, и в девятнадцатом веке, когда Италия боролась за свободу, первый проблеск ее увидела Генуя. В память этих великих дней она вернула Пизе ее цепи: «чтобы отныне», написано под ними, «братский союз, рожденный в борьбе за свободную Италию, был нерушим. Так, именем любви, Пиза, старый враг, униженный

 

// 29

 

и затоптанный, был снова принят в семью. Цепи оказались эмблемой братства и высших идей, пред которыми смолкает все.

 

_______

 

Уже день клонит к вечеру, нужно уходить; на лужайке соборной площади ослепительно светло. Белыми призраками вознеслись баптистерий, собор; и хрустально слепит солнце, идешь мимо архиепископского палаццо совсем глухими переулками. Жар, прозрачность; в тени на углах кое-где слепцы; они сидят на корточках у стен, позванивают чашками для подаяний; и сколько-б им ни надавали, всегда они показывают, что пуста чаша.

Со смутным чувством покидаешь Пизу: кого-то полюбил здесь, что то навсегда в ней поразило — никогда этого не забудешь. Точно заглянул в озера какие — глубокие и скорбные, на дне которых нечто нерассказываемое.

Поезд уносит к морю. Солнце садится, прощально сияют белые громады издали — и вот уже снова в лугах. Ровное, ровное место. Это преддверие[3] морей; здесь тучнейшая земля, и трава растет колоссальная. Странно видеть: в Италии — покос. И такие-же копны, стоги, как у нас. Только оттуда, где солнце садится, тянет не нашей влагой, всегда несколько жуткой и тайной влагой моря. Луга за лугами, пахнет пьяно, вдали лес завиднелся, если-бы не глядеть в сторону Пизы — можно-б подумать, что в Рязанской губернии все это, по Оке.

А над Пизой тонким рогом месяц поник и бледнеет в ответ мрамору соборов, башен.

 

// 30

 

Пиза ушла. Может быть, никогда ее более не увидишь, но какая-то благодарность остается в сердце. Эти часы в ней прожиты недаром.

Борис Зайцев.

 

_________

 

//Утес: Литературный альманах. [Кн.] 1. Благовещенск: Утес, [1921]

Стр. 21-31.



[1] В тексте ошибочно: атприум

[2] В тексте ошибочно: что-вы

[3] В тексте ошибочно: предверие