//Утес: Литературный альманах. [Кн.] 1. Благовещенск:
Утес, [1921]
Стр. 21-31.
ПИЗА.
Жаль Флоренцию.
Солнечное утро, дорогие кампаниллы — все это
сзади. Поезд резво выносится в равнину, к Арно, и
чудесный город начинает заволакиваться: сначала розовый туман оденет, а
там — «засинеет даль воспоминания». В углу в третьем классе плачет
итальянка, молодая девушка с черносливными глазами, как всегда в Италии; но
теперь они закраснелись, в слезах, и все она машет платочком туда, туда, где ее
провожала другая, верно сестра, и где она оставила свою della citta di Firenze. А поезд мчится себе. Его путь на запад,
итальянки, быть может, в Ливорно, а то и в Америку на
долгие годы разлуки со своей Firenze; нам-же
в Пизу. Что такое Пиза? Воображение заранее настроено против нее. Наклонная
башня, Галилей… Что-то гимназическое есть в этом. Будто оффициальное
восьмое чудо света. И когда поезд в облаке и с бешенством, перестукивая все
стрелки и бросая с боку на бок, влетает в Пизу, вы готовы согласиться: место
ровное, башни
// 23
не видать, от пыли чихаешь… Хороша была
Флоренция!
Странный город, на
самом деле; сдали вещи в багаж, желаете напиться кофе на вокзале, кажется
простая вещь. Но пизанские лакеи длинны, тощи, стары и надменны; подавая кофе,
имеют как-бы оскорбленный и брезгливый вид: какое-то
там cafе late!
Видимо, это потомки тех гибеллинов, которым принадлежала некогда Пиза, которые
отличались высокомерием и худосочием, носили длинные прямые мечи, умели только драться
и всегда бывали биты.
Итак, первое
впечатление враждебное. Что-то будет дальше.
________
И вот дальше
оказывается, что все не так: только вы отъехали от вокзала и под солнцем
июльским тронулись по пизанским улицам, сразу начинается волнение; это волнение
безошибочное, художническое «возмущение духа».
В городе
тишина и все чрезвычайно спокойны, но у него есть душа, и эту душу вы слышите,
она одолевает вас. Первое, что бросается, — как бы осеняя ясность,
звонкость, просторность города: идут улицы, очень белые, по южному известковые;
из за стен часто сады — густейшая зелень; местами в пустынном особняке
внутри — атриум[1]
с бассейном, пиниями, эвкалиптами. На домах зелеными решеточками жалюзи; и
сверху ярко-голубое небо, белизна и синее, темно-зеленое, но тоже верно суровые
какие нибудь гибел-
// 24
лины сидят вглуби, в своих садах; по улицам же просторно и как то все
гудит, звучит таким особенным звуком, только этому городу данным. Что в нем?
Жизнь старая, полная печали, разочарованья? Словами не скажешь, нужно послушать
и, может быть, тогда поймешь его судьбу: многовековую, причудливую; славу,
падение, рок, стоявший над ним всегда, и теперешнее благородство.
Да, конечно, здесь
гнездится дух драмы; драма и одиночество — устои этого места. Ясное дело,
не все гибеллины похожи на лакеев с вокзала; гибеллин был Данте и Фарината дельи Уберти, и граф Уголино, загрызший
с голода своих детей в этой башне torre del
famo.
Мрачные,
и местами величественные мысли таились в этих головах; гибеллины, партия
всемирной монархии, Фарината, эпикуреец и безбожник,
не разрушивший Флоренции только, кажется, из-за красоты ее; и сам все же живший
тяжелой и несчастной жизнью. А войны, неудачи Пизы? Ее уничтожили на море, измаривали голодом, осаждали, быстро стерли с лица Земли
(политической) и только сохранили как памятник художества и жизни душ того
времени — сурового времени. О, гордость, предательство, беда и даже
унижение, и в то-же время величие какое-то природное
нигде не чувствуется так, как здесь.
Все
странное, удивительное в Пизе собралось на кафедральной площади. В самом дальнем
конце города светлая, многовоздушная площадь; вся
поросла зеленой лужайкой; рядом городские стены, зубцы и дальше ого-
// 25
роды и поля; а на
лужайке, «жемчужины архитектуры», собор, баптистерий, башня. Только что вы[2]
подошли к башне, неудовольствие по поводу нее проходит: нет, это славная
мраморная башня, в «кружеве колонн», и когда вы взбираетесь по ней, каждый этаж
дает новый, и дальше и шире — вид. Вид на Пизу сквозь эти пламенно-белые
колонны прекрасен. Внизу все уменьшающаяся площадка, но рядом растет собор, и
отсюда можно ближе и родственнее рассмотреть его верх. Вы как будто сродни ему
здесь, на этой высоте. Белый, белый мрамор, ажуры, статуйки на углах, гриф,
химеры, апостолы — двенадцатый век. И все стоит в той же красе, «беломраморности» своей. А баптистерий: круглый, с гениально
бегущим вверх и тающим куполом, певучими линиями и со всеми этими резьбами и фигурами — все дышет
одной идеей: мало есть такого цельного и единого; баптистерий входит в мозг,
как дивная реализация одной идеи; точно божеским глазом предносилось видение
архитектурное, и его осуществили.
И
древние нищие бродят по этой площади; сидят у собора на паперти перед дверью
Иоанна Боннануса, давнишнейшего
мастера ХII века; на двери гиератические
барельефы из св. писания, а калеки и убогие поют своими слепыми голосами и
это так идет к старой, старой Пизе. Ведь она чего не видела? Вот вы сидите на
башне, и читаете про самую башню; всегда вам думалось, что это для потехи
выстроили «наклонную башню» в Пизе. А здесь драма опять. Ведь столетия строили,
// 26
и грунт оседал и
оседал; о, мы видим тебя, далекий художник, несчастный друг тринадцатого века в
плаще и высокой узенькой шляпе, как тогда носили; и твое отчаянье, и мука, и
бессонные ночи и одна распаляющая мозг мысль: как спасти, как спасти? В
человеческих ли силах вывести ее кверху, ее, над которой бились лучшие
архитекторы. Может сам бог против того, чтобы глядела она в небо, — и
топит одну ее сторону в своих зыбях.
Да,
ты разбивал свой мозг в усилиях, ты один шел против всего — и ты одолел.
Великая Пиза, царственная и несчастная, вывела таки свои кампаниллы
на изумление всего света. Размеры колонн с одного бока увеличивали, с другого
уменьшали; башня выгнулась, но стоит. Но как во всем великом, каждый камешек
кипит тут страданием.
Теперь
широкий ветер ходит здесь пустынно и прохладно; на все четыре конца видны
равнины и луга Пизы, с милым (во Флоренции) Арно,
изливающимся луками в море. Некогда тяжкие корабли доходили по нем до города, а
теперь там только, в туманном горизонте, чувствуешь влагу моря; там плавали эти
пизанцы на своих судах, воевали у Палермо, и там же
трагически гибли под Мелорией. Но все это было, и
было. Сейчас же черными козявками бегут по равнине поезда из Пизы, и те, кому
путь на Болонью, Лукку, подбегают к горной цепи
(пизанские горы) и пропадают там. Над горами же ходят облака, бродят тени от
них пестрыми узорами и
// 27
дальше, там где-то, вглуби верно, белеют каменоломни — мрамор, Каррара.
_______
В
искусстве Пиза давала главнейше скульптуру; живописи
не было своей. Но скульптура — Николо Пизано, Джиованни
Пизано — громоздится в сознании каменными титанами. Особенно Николо-отец.
Безмерно-древнее что-то, библейское, страшное есть в его вещах: будто видна
душа камня и того именно, седого, из которого можно сделать жертвоприношение
Исаака: да и сам Николо мог бы принести в жертву не хуже Авраама. Да, ветхий
завет, гиератичность, как у Боннануса;
Дева Мария не из его сюжетов. Дева Мария выходит остроугольная,
сухо-величественная — Пизанская волчица какая-то.
Изумительна
статуя Тино ди Камайяно: Пиза. Прямая женщина, каменно-выдвинувшая вперед
голову под короной, на руках ее младенцы сосут грудь; у ног орел и четыре
закаменелых фигуры. Для чего рождена такая? Чтоб раздавить стоящих внизу? или, чтоб
молоком своим вскормить неумолимых детенышей, каких-нибудь Герардеска,
или Ланфраики? А о чем ржут дикие лошади со сплошными
гривами на «Поклонении Волхвов»? А низкие мужчины, коренастые, с курчавыми
бородами, страшным грузом всего тела? Все это безпощадно
и жутко.
Кампо-Санто Пизы вещь безконечно
знаменательная; это кладбище в виде огромного низкого здания, четырехугольных
портиков; по стенам фрески и статуи, плиты пола — крышки
// 28
гробов. В средине, где
разбит сад, опять мрамор, розы. Травы. Это меланхоличнейшее
место. Верно, хорошо здесь вечером, когда уйдут все «кустоды», запрут этот
могильный музей и одно небо, звезды да луна глядят в лица усопшим. Лунные
вечера в Пизе, осенью, думаю, изумительны. Где найдешь такую пустоту и печаль
такую?
Фрески
на стенах (исключая — Беноццо Гоццоли, который верен себе) — посвящены по
преимуществу смерти: Страшный суд, ад, Trionfo della morte. Над беззаботными девушками, юношами с
соколами и скрипкой, что собрались, как в Декамероне,
для «забав и утех», в саду, злым ураганом веет она, та, всех ближе была всегда этой Пизе. Традиционная коса,
бурные полеты с неба на землю — и вот сейчас навеки развеют этих
рыжеволосых красавиц с феорбами в руках, нежнейших
влюбленных может быть.
На
одной из стен Кампо-Санто висят ржавые цепи: их
история трогательна и характерна для Пизы. Ими запирали Пизанскую гавань; в
1290-м году генуэзцы, окончательно разгромив флот Пизы, разрушили и ее
гавань; цепи эти увезли трофеем. В те времена города были злобными врагами, но
прошли года, и в девятнадцатом веке, когда Италия боролась за свободу, первый
проблеск ее увидела Генуя. В память этих великих дней она вернула Пизе ее цепи:
«чтобы отныне», написано под ними, «братский союз, рожденный в борьбе за
свободную Италию, был нерушим. Так, именем любви, Пиза, старый враг, униженный
// 29
и затоптанный, был
снова принят в семью. Цепи оказались эмблемой братства и высших идей, пред
которыми смолкает все.
_______
Уже
день клонит к вечеру, нужно уходить; на лужайке соборной площади ослепительно
светло. Белыми призраками вознеслись баптистерий, собор; и хрустально слепит
солнце, идешь мимо архиепископского палаццо совсем глухими переулками. Жар,
прозрачность; в тени на углах кое-где слепцы; они сидят на корточках у стен,
позванивают чашками для подаяний; и сколько-б им ни
надавали, всегда они показывают, что пуста чаша.
Со
смутным чувством покидаешь Пизу: кого-то полюбил здесь, что то навсегда в ней
поразило — никогда этого не забудешь. Точно заглянул в озера какие —
глубокие и скорбные, на дне которых нечто нерассказываемое.
Поезд
уносит к морю. Солнце садится, прощально сияют белые громады издали — и
вот уже снова в лугах. Ровное, ровное место. Это преддверие[3]
морей; здесь тучнейшая земля, и трава растет
колоссальная. Странно видеть: в Италии — покос. И такие-же
копны, стоги, как у нас. Только оттуда, где солнце
садится, тянет не нашей влагой, всегда несколько жуткой и тайной влагой моря.
Луга за лугами, пахнет пьяно, вдали лес завиднелся, если-бы
не глядеть в сторону Пизы — можно-б подумать,
что в Рязанской губернии все это, по Оке.
А
над Пизой тонким рогом месяц поник и бледнеет в ответ мрамору соборов, башен.
// 30
Пиза
ушла. Может быть, никогда ее более не увидишь, но какая-то благодарность остается
в сердце. Эти часы в ней прожиты недаром.
Борис Зайцев.
_________
//Утес:
Литературный альманах. [Кн.] 1. Благовещенск:
Утес, [1921]
Стр.
21-31.