ПОЛКОВНИКЪ

РОЗОВЪ

Наконецъ-то свернули съ шоссе, городъ остался за рѣкой, колеса телѣжки сразу въѣхали въ землю, — теплую, чуть пыльную. Вотъ онъ и вѣтеръ — въ лицо пышетъ, подъ нимъ такъ чудесно летѣть впередъ, все впередъ къ милому Розову. «Ходу, ходу, Скромная! Наддай!»

Кучеренокъ Петька и самъ не дуракъ: струной натянулъ вожжи, сидитъ, какъ влитой. Скромную выпустилъ полнымъ ходомъ, — еще немного и собьется наскокъ — но это уже позоръ: хорошiй кучеръ не допуститъ.

Куда ужъ наддавать. И такъ летимъ, клубимъ пыль за собой, цѣлуетъ насъ вѣтеръ, пахнетъ вольными полями, березнякомъ откуда-то и роскошно — пылью и дегтемъ. «Джонъ, тубо! Не ярись, Джонъ, тубо!» Джона удержать, пожалуй, потруднѣй, чѣмъ Петьку со Скромной — а у Петьки глаза горятъ. Джонъ въ сущности даже и не онъ, а сучка сеттеръ, но огневая, и сейчасъ, когда ее бросаетъ въ телѣжкѣ отъ быстраго хода, она вся танцуетъ и мызгаетъ, — я знаю, чего ей хочется: сжаться комкомъ, — и потомъ р-разъ, вылетѣть стремглавъ наискось, а можетъ и впередъ мимо Скромной и ну-ну-у, молнiей по полямъ, кругами, зигзагами, или волчкомъ — должно быть, все таки мой Джонъ немножко сумасшедшiй, но это ничего, я одобряю, даже жаль, у самого нѣтъ сейчасъ этихъ четырехъ упругихъ лапъ.

Нѣтъ, удержать нѣтъ возможности, — гопъ! Только этого и ждала. Теперь до самаго полковника не посадишь, обносится по всѣмъ овсамъ, ржамъ, а къ охотѣ устанетъ и будетъ плестись съ высунутымъ языкомъ. Знаемъ мы эту собачью породу. Мой другъ Брецъ, кузнечный мастеръ, мохнатый охотникъ, говорилъ про Джона: «ну развѣ же можно такую же собаку держать! Вѣдь ее же нужно орясиной!»

Онъ правъ, конечно, но только тогда и насъ съ нимъ временами тоже надо орясиной.

«Шагомъ, кобылу загонишь — шагомъ!» Петькѣ бы до самыхъ Будаковъ маршъ-маршемъ. Положимъ, если плестись трухомъ, нынѣшнюю зорю и пропустишь, а съ другой стороны — Господь съ ними, съ этими тетеревами, пускай клюютъ ягодки, намъ и безъ нихъ хорошо. Вотъ Ока съ лѣваго бока легла вольнымъ зеркальнымъ тѣломъ, какъ величавая молодка. И отъ ней вѣтеръ ужъ не тотъ — древнiй, спокойный, великiй вѣтеръ. Хорошо ей лежатъ въ вечерней солнечной славѣ, съ вѣковымъ боромъ на той сторонѣ, съ духомъ воли и радости, съ бѣлыми рыболовами, пѣснями плотогоновъ.

Интересно, какъ застану полковника: прошлый разъ сидѣлъ надъ сажалкой, ловилъ карасей. Такъ онъ мнѣ какъ-то запомнился: въ отставной военной тужуркѣ, въ туфляхъ, недалеко отъ своей избы. Впрочемъ, скоро ужъ и Будаки: вотъ Егорьевское, тамъ «Степановъ камень».

Други мои унялись нѣсколько: Петька все же боится со Степанова камня пускать во весь духъ, можно и шею свернуть, да и Скромная обошлась. Ѣдемъ солидно, «какъ большiе».

«Эй-эй, ягодка малинка, берегись, вѣрно оглохла?» Петька избоченился, двѣ молодухи шарахнулись въ стороны, а онъ молодцомъ мигнулъ вправо, влѣво загорѣлымъ ихъ лицамъ: знай нашихъ!

________

Полковникъ сидѣлъ на крыльцѣ на корточкахъ у самовара и дулъ: свѣтъ блисталъ въ самоварѣ и обдавалъ волной розовую со сна щеку съ сѣдыми волосами — вдругъ подкатили мы, и Джонъ съ размаху перепрыгнулъ черезъ все — понесся по деревнѣ, взметывая пыль, а Скромная остановилась.

«Душка — вы?» и я уже охваченъ милѣйшимъ Розовымъ, мы цѣлуемся, предо мной щетинка его усовъ, зеленый кантъ тужурки — военно-мирно-лѣсной, и давно знаемые выцвѣтшiе глазки — изъ самыхъ мирнѣйшихъ. «Ахъ полковникъ, полковникъ, дай вамъ Богъ, голубчикъ, не старѣете!» «Эге-съ, это, знаете ли, отъ тихой жизни. Я тутъ, какъ жужелица прозябаю, вотъ какъ-съ. Доживете до моихъ годовъ, также удалитесь въ Монрепо».

Это правда, полковникъ процвѣтаетъ тихо. Много лѣтъ живетъ здѣсь, снимаетъ избу, садъ разводитъ, охотится, съ мужиками дружитъ, лѣчитъ, возится съ ребятами, и когда на деревнѣ бываютъ драки, онъ одинъ унимаетъ все. Хорошо забраться къ нему, пожить, помечтать, посмотрѣть и послушать в поляхъ, въ лѣсахъ, на разсвѣтахъ.

И снова всѣ мы — даже Скромная, кажется, чуемъ, что здѣсь намъ вольно дышать, что тутъ мы любимъ солнце золотѣющее, вербы, тишину, полковника.

«Ради Бога, полковникъ, чай на улицѣ!» Конечно, конечно. Розычъ хлопочетъ, онъ радостно взволнованъ — не хочется ударитъ лицомъ въ грязь, у него тоже вѣдь все есть, и медъ и варенье. Съ горячимъ чаемъ мы ѣдимъ медъ — бѣлый, пьяный, онъ кристалльно капаетъ съ ложки, и тамъ, въ кружевныхъ сотахъ онъ такъ безсмертно-чистъ. «У меня нынче ульевъ четыре, вотъ посмотрите.» Воображаю его въ сѣткѣ, какъ онъ возится тамъ съ пчелами своими! Картина, должно быть.

«И замѣтьте себѣ — всегда такъ: чаю не дадутъ допить пострѣлы!» Что же, каждому свое: полковнику чай пить хочется, а тутъ ужъ заявилась депутацiя «голопузыхъ» отъ семи до десяти годовъ: «змѣя, дяденька, обѣщались сдѣлать». «Баринъ, баринъ, дай булочки!» Маленькiя рыльца въ свѣтлыхъ волосенкахъ выглядываютъ изъ-за рѣшетки палисадника: надо дать. Еще эта братiя любитъ сахаръ: такъ и грызутъ, какъ бѣлочки.

Пускать змѣевъ съ трещетками — это дивно, я нахожу. «Погодите, многоуважаемые, видите, полковникъ чай пьетъ. Нельзя же старенькаго такъ каждую минуту теребитъ. Допьетъ — пойдемъ». Но вотъ полковникъ допилъ, перевернулъ большую свою чашку съ золотыми звѣздами вверхъ дномъ — «не отстанутъ-съ теперь, обѣщалъ!»

Знаю я эту его длинную фигуру, и высокiе сапоги, и куртку со штрипкой, и ветхiе очки. Разумѣется, вокругъ насъ скачутъ собаки, ребята прыскаютъ, одинъ даже на рукахъ прошелся въ экстазѣ, а «дяденька» посмѣивается себѣ и идетъ, не торопясь, со змѣемъ въ рукахъ — кажется, встрѣться сейчасъ стадо бизоновъ или дикихъ ословъ — такъ же бы спокойно, съ улыбкой старческихъ глазъ прошелъ онъ среди нихъ. «Тутъ, изволите ли видѣть, бугорчикъ есть, мы оттуда чаще пускаемъ.» На бугорчикѣ мы сидимъ-то-съ, смирно, дѣтвора, полковникъ скрестилъ ноги, какъ турка, и внимательно чинитъ, придѣлываетъ хвостъ къ змѣю. А заводить долженъ я — «голубчикъ, у васъ ноги порѣзвѣй, ублаготворите щельмецовъ!» О, да да, ублаготворитъ, превосходно! Солнце на закатѣ, поля клеверовъ — и кашкой вѣетъ и еще чѣмъ-то — не липы ли цвѣтутъ, или это снова соты, — а главное, воздушное какое-то вино пьянитъ, охъ какъ опьяняетъ, хочется мчаться по вѣтру, въ дивномъ забвенiи, дальше, дальше, въ эти страны благорастворенiя. Ну, ясно, змѣй взвивается, — какъ ему не взиваться, когда здѣсь по землѣ я скачу 30 узловъ въ минуту, когда сзади летитъ дѣтвора оравой, мой Джонъ ошалѣлъ отъ простора и отъ сальтомортале, даже тяжеловѣсъ Бисмаркъ полковника пустился маршъ-маршемъ; а главное — какъ ему не летѣть, когда самъ бы я улетѣлъ съ нимъ въ восторгѣ вонъ хоть къ тѣмъ небеснымъ бродягамъ, до какихъ онъ, пожалуй, и деберется. Впередъ, все впередъ и вѣтру, пожалуйста, ярости и вѣтру.

Такъ мы бѣсимся и носимся у бугорка, на которомъ полковникъ — какъ онъ заливается тихимъ своимъ смѣхомъ! Змѣй ушелъ уже высоко въ облака, теперь его держатъ сами ребята, а съ другими мы просто стрекаемъ въ догонялки, и только солнце съ прежней любовью льетъ на насъ прелесть, да змѣй надъ нами паритъ. Здѣсь внизу былъ мочальный, смѣшной, а теперь братъ синевы, потрескиваетъ въ высотѣ, пощелкиваетъ — подумаешь, орлиный клекотъ, голосъ себѣ пріобрѣлъ какой-то.

Охъ, силы больше нѣтъ, не въ моготу, — приляжемъ у полковника, полежимъ, поглазѣемъ въ небо, поболтаемъ. «Душенька, а выводки? Избѣгаетесь въ лоскъ, что на завтра останется?»

«Вы еще Бисмарка нынче показать обѣщались, ваше превосходительство!»

Полковникъ отираетъ со лба потъ и видъ у него слегка неувѣренный; потомъ вдругъ улыбка засвѣчаетъ изъ самой его середки. «А я собственно и не полковникъ, всего то капитанъ-съ!» Такъ ужъ, человѣкъ вы хорошiй, вамъ можно сказать: всѣ меня «полковникъ», «полковникъ» — а я просто капитанъ въ оставкѣ». Хитрый полковникъ, чрезвычайно хитрый, сколько времени меня морочитъ! А я то думаю — вонъ съ кѣмъ знакомъ — съ настоящимъ полковникомъ.

«Съ Бисмаркомъ пройтись можно, онъ дубоватъ нѣсколько, но работникъ честнѣйшiй».

Полковникъ вынимаетъ маленькую табакерку, красный платокъ и запускаетъ въ свои многовѣковыя ноздри щепотку яду — чихъ, чихъ, это глазъ омываетъ, лучше видишь, и голова свѣтлѣй.

А ужъ ребята наши разбѣжались по домамъ, солнце сѣло въ тучку, смеркаться будетъ, облака взгромоздились темными клубами, и стало тише: iюльскiй сумракъ съ перепелами, жаркiй. Вотъ звѣздочки проглянули изъ-за мохнатыхъ тучъ — не задавили бы ихъ эти медвѣди. И пьяно заструило надъ полями ночными запахами, перепела не унимаются.

Полковникъ хвастаетъ своимъ Бисмаркомъ: кобелище четырехугольный, пойнтеръ, а вымуштрованъ здорово.

Верхнимъ чутьемъ, дрожа, тянетъ онъ по овсу къ притулившемуся перепелу, и мы замираемъ, только овесъ чуть шуршитъ. «Ту-убо!» Но магическая сила заворожила его. Можно дѣлать и говорить, что угодно, онъ будетъ мертво дрожать, собачье его сердце бьетъ двѣсти въ минуту — о, чуетъ, знаетъ своего невидимаго врага, вонъ тамъ, за десяткомъ колосьевъ онъ приникъ въ межѣ…
Тр-р-р… мягкiй, ровный летъ. Бисмаркъ валится на землю, ждетъ выстрѣла. Мы не стрѣляемъ. Мы смотримъ, какъ легко и вольно уносится милая птица въ iюльскую мглу, вытягивая ровную прямую надъ овсами. «Какъ повелъ! Вы замѣчаете? Шельмецъ высокой пробы!»

Бисмаркъ виновато мызгаетъ — что же, онъ сдалъ экзаменъ чудесно, стыдиться нечего — но собаки вообще стыдливы, когда ихъ хвалишь, всегда краснѣютъ.

_______

Ночь уже, стемнѣло. Мы собираемся ужинать. «Душенька, редиску очень любите?» Конечно, прекрасная вещь. «Покажу вамъ парникъ». Полковникъ загадочно улыбается. Въ садикѣ его, у бесѣдки, играютъ въ шашки при садовыхъ подсвѣчникахъ гости: Орефiй Сильвестровичъ — Орѣшка по просту, приказчикъ изъ имѣнiя, и сыроваръ Бирге. «Я этихъ идолищъ съ собой не возьму-съ, вамъ покажу, а имъ нѣтъ; вообразите, Бирге этотъ, слонъ, третьяго дня всей своей ступнищей на мои настурцiи!»

Мы съ Розовымъ потихоньку на огородъ; вотъ подъ парниковой рамой, при свѣтѣ фонаря — редиски; онѣ молодыя, сидятъ въ теплой землѣ, всѣ распаренныя слегка и нѣжно-розовыя, какъ юныя дѣвушки. Полковникъ осторожно выдергиваетъ съ десятокъ, я упиваюсь ихъ запахомъ и запахомъ парной земли на кореньяхъ — а высоко надъ нами уже высыпали звѣзды, ночными легiонами. И все отъ земли до неба тихо, очень тепло, только на верху тамъ слабо рѣетъ золотая ихъ слава. Даже странно подумать: отъ насъ, отъ убогой избенки полковника, этихъ бѣдныхъ редисокъ, Бирге и Орѣшки вверхъ идетъ бездонное; точно нѣкто тихiй и великiй стоитъ надъ нами, наполняя все собой и повелѣвая ходомъ дальнихъ звѣздъ.

Орѣшка, кажется, обдуетъ сыровара. Очень ужъ онъ ловокъ; похожъ съ лица на Гоголя, но постоянно потѣетъ, и жировая его сущность струится по лбу послѣ каждаго стакана чая. Весело и вкусно сидѣть плутоватымъ глазенкамъ на такой сочной нивѣ. А Бирге сосетъ сигару — «regalia capustissima» — полковникъ утверждаетъ, что это все на капустѣ, — сосетъ и поддается хитрому Орѣшкѣ. Очень ужъ хитроуменъ Орѣшка, хихикаетъ себѣ «ки-хи-хи-хи, вотъ когда я служилъ у князя Курцевича… вотъ князь Курцевичъ…» «Пф-ф-ф!
Пф-ф-ф! вы видѣли когда-нибудь сэлэный пэсъ? Нѣтъ, вы никогда не видѣли сэлэный пэс?»

Что ужъ тамъ насчетъ зеленыхъ псовъ, плохо ваше дѣло, Герръ Бирге, маслянистый Орѣшка васъ объѣдетъ, онъ ужъ объѣзжаетъ васъ, забираетъ вашу армiю, въ дамки лѣзетъ. «Хе-съ! хе-съ, это какъ у князя Курцевича, быстрота, натискъ». Орѣшка залился разсыпчатымъ смѣшкомъ, лицо сiяетъ блиномъ, на носу выступили капельки, какъ Божья роса, и онъ отъ восторга сейчасъ обратится въ жирный комъ и покатится мелкимъ бѣсомъ, въ припрыжечку.

Проиграли, Бирге, проиграли! Толстая кулебяка! Хорошо бы васъ пощекотать хорошенько, выудить изъ васъ всякiя ваши сыроварныя премудрости, всякихъ «сэлэныхъ пэсовъ».

Ужинаемъ мы тутъ же, на томъ самомъ столѣ, гдѣ была битва. Редиска полковничья съ масломъ — восторгъ онъ изжарилъ еще «клетцечки» — онъ говоритъ «крючечки» и потчуетъ съ видомъ стараго кухоннаго маэстро. Орѣшка усасываетъ творогъ, Бирге взгрустнулъ что-то, видно, о проигрышѣ затосковалъ.

«Вы, хорошiй мой, куражу не теряйте: этотъ Орѣшекъ безъ мыла между балясинами пролѣзаетъ, его на томъ свѣтѣ, хе-хе, какъ клетцечки поджаривать будутъ». А въ самомъ дѣлѣ, идея: поджарить Орѣшку на чертовомъ огонькѣ, воображаю, что за славный сокъ онъ дастъ. «Имъ, вообще, иностранцамъ, противъ насъ здѣсь трудно: языка не знаютъ, словно въ лѣсу дремучемъ, сердяги». И полковникъ разсказалъ, какъ еще въ гимназiи нѣмецъ объяснялъ имъ залоги: «волкъ ѣлъ коза — дѣйствительный, коза ѣлъ волкъ — страдательный».

Мы веселимся. Отъ бутылочки портеру Бирге тоже прояснился и задымилъ съ тройной силой. Далеко на деревнѣ пѣли пѣсни, взвизгивали временами — это мой Петька не даетъ спуску дѣвкамъ, а мы отхлебываемъ темной влаги съ сыромъ, смѣемся, дышемъ. Но, какъ и раньше, бархатный шатеръ надъ нами, дѣвичьи взоры звѣздъ, — и такъ странно: хохочешь надъ толстымъ сыроваромъ, его лысиной, и вдругъ поднимешь глаза выше, — и увидишь его звѣзду; стоитъ надъ нимъ, какъ надъ полковникомъ, Орѣшкой, мною; его сыроварская звѣзда, не стѣсняясь тѣмъ, что, можетъ быть, онъ совсѣмъ и не знаетъ, что такое залогъ. Ея тонкiе лучики отсвѣчиваютъ въ его лысинѣ, а другiе обтекаютъ все филистерское тѣло, брюхо, — но ничего, не стыдятся.

«Полковникъ, голубчикъ, завтрашнихъ тетеревовъ опять прозѣваемъ, будетъ вамъ яриться, право». «И намъ-съ пора, и намъ-съ, ки-хи… еще много завтра дѣлъ…» Орѣшекъ надѣваетъ широкополую шляпу, бандитскую: «намъ-съ еще нужно бы тутъ на деревню пройтись — ки-хи-хи, тутъ у васъ вечеромъ относительно прекраснаго полу превесело бываетъ-съ. Вы какъ находите, господинъ Бирге!» У Бирге только животъ поколыхивается отъ смѣху: «а вы думаэте, насъ не побьютъ?»

Ну, съ Улиссомъ, какъ Орѣшка, хоть куда можно. Мы же съ полковникомъ долго еще сидимъ, куримъ, ведемъ разговоры. Понемногу все смолкаетъ на селѣ: разбрелись визжавшiя дѣвки, Петька мой лазаетъ гдѣ-то за плетнемъ въ конопляхъ, а надъ всѣмъ мягко льетъ сумракъ, ночь млѣетъ.

«Шлафенъ», говоритъ полковникъ. Спать, такъ спать. Розычъ самъ возится, приготовляетъ, ‑ а спать все же въ его комнатѣ трудно: жара. Висятъ ятаганы, винчестеры, блохи скачутъ эскадронами, и тамъ на большомъ турецкомъ диванѣ бѣлѣется самъ полковникъ турецкiй, «воевода Пальмерстонъ», и краснѣетъ его папироска. Заснулъ, наконецъ — теперь можно и улизнуть. Начинаетъ сѣрѣть небо, звѣзды поблѣднѣли, это часъ бѣлыхъ утреннихъ духовъ, тумановъ, птицъ небесныхъ.

Хорошо — устроиться на телѣгѣ съ сѣномъ; сѣно щекочетъ, но пахнетъ, и въ темнотѣ навѣса близко жуетъ теплая лошадиная морда. «Вотъ тебѣ разъ! было сѣно, а вдругъ теперь человѣкъ» — морда фыркаетъ и на своемъ лбу я чувствую ея встряхивающiяся губы. Тихо, тихо; почивайте, полковниъ, Петька, Бирге, Орѣшка, Джонъ и Скромная, — я послушаю раннее утро, подышу запахомъ сѣна, погляжу, какъ вѣчныя куры гомозятся на насѣстѣ — подремлю самъ, можетъ быть, въ прохладѣ утренника.

Мы спимъ. Но что такое? Вотъ открываю глаза, и во всѣ щели струями свѣтъ, свѣтъ! Скорѣй на воздухъ, не упустить минуты, за сарай, къ саду. Оттуда тянетъ огненный бризъ, точно шелковыя одежды вѣютъ въ ушахъ, и, кажется, сейчасъ побѣжишь навстрѣчу, и пронижутъ всего, безпредѣльно, эти ласкающiе лучи; волосы заструятся по вѣтру назадъ, какъ отъ свѣтлаго, плывучаго тока. О, солнце, утро!

‑‑‑‑‑‑

Полковникъ мой спитъ еще, розовый отблескъ покоится на сухенькихъ его чертахъ, вся изба посѣдѣла отъ росы — и такъ хочется припасть къ этому старому-старикану, поцѣловать его въ лобъ, какъ отца — жаль будить: старенькимъ и спать то только подъ утро.

‑‑‑‑‑‑

Въ семь часовъ мы готовы. Въ бесѣдкѣ Розычъ «сервируетъ» чай, мы наливаемъ съ густѣйшими сливками, вокругъ повилика обняла тонкими кольцами рѣшетку, и высоко въ небѣ чешуятся облачка: баранчики. Это ужъ скромный, трезвый день. Полковникъ умытъ, насъ ждутъ собаки и тетерева. Хорошо ли я спалъ? Отлично. Философствуемъ слегка. «Васъ, полковникъ, въ генералы бы должны произвести. Признавайтесь, очень вѣдь свирѣпый?» «Ду-шка, война вздоръ; самое лучшее въ войнѣ — домой ворочаться и пенсiи ждать. Наилучшее-съ». Ну Пальмерстонъ! Я то думалъ, десятка три турковъ на своемъ вѣку укокошилъ.

А потомъ, когда выступаемъ въ походъ, полковникъ даже на Слѣдопыта похожъ: «длинноствольная винтовка» какая-то. Я тоже съ ружьемъ, но на сердцѣ у меня весело и несерьезно до послѣдней степени: не похоже что-то дѣло на тетеревовъ, совершенно не похоже. И проспали слегка, да и солнце, дай Богъ ему здоровья, растопило воздухъ: пышущiя волны плаваютъ надъ полемъ, какъ напоены онѣ глубочайшимъ, шелковымъ духомъ, ароматами, нагрѣтымъ сѣномъ, волей! Джонъ съ Бисмаркомъ давно друзья: въ овсахъ только хребты ихъ выныриваютъ, ‑ носятся, какъ сумасшедшiе.

«Тутъ, батенька, въ этой курпажинѣ выводкамъ быть да быть: замѣчаете, линяли, пометъ, а земляничка плоха?»

Правда, мы бредемъ ужъ струящимся въ вѣтрѣ березнякомъ. Здѣсь в ранней тиши утра тайными тропами бродили всѣ эти славные тетеревята за своей мамашей, и глупый чернышъ «монахъ» сидѣлъ гдѣ-нибудь въ кустѣ и тарахтѣлъ, чуфыкалъ, раздувая красныя брови. Только — было да сплыло. Теперь жарко, все въ чащѣ, ‑ а потомъ, Джонъ! Джонъ безумный! «Джонъ, куда тебя черти носятъ? Джонъ, анаѳема!» Но Джонъ въ солнечномъ трансѣ — вмѣсто того чтобы чинно разнюхивать тетеревиные слѣды, носится, какъ угорѣлый — тр-р-р,
тр-р-р ‑ ну, конечно, поразгонялъ въ чащѣ всѣхъ косачей, цыплятъ, мамашъ. Надо бъ тебя орясиной, какъ Брецъ совѣтовалъ, да ужъ видно твое счастье — самому развѣ побѣгать, высунувъ языкъ, въ этихъ кустахъ, березкахъ, огненномъ ароматѣ? Нынѣшнiй воздухъ вѣдь это «ромъ неба». Нехитро и человѣку ошалѣть.

А у полковника черезъ плечо фляга — понимаю въ чемъ дѣло — это «огненная вода». Слушайте, Розычъ, невозможно все же на охотѣ ни разу не выстрѣлить?

Ахъ, глупо нѣсколько, но хорошо, какъ хорошо, забѣжать вглубь, въ лѣсъ, и палить — разъ, разъ, такъ, на воздухъ, съ добрыми намѣреньями, въ честь неба, солнца, полковника, Джона!

«Голубушка, вы того… насчетъ головы у васъ какъ? не очень нагрѣло?» Слѣдопытъ думаетъ, что я рехнулся, говоря короче; ‑ нѣтъ, я могу еще посоображать. Напримѣръ, съ удовольствiемъ выпью «воды жизни», позавтракаю съ полковникомъ здѣсь, въ лѣсу, въ тѣни раскидистаго баобаба, даже Джона покормлю, чѣмъ-нибудь. А потомъ солнце перейдетъ меридiанъ, полковникъ разомлѣетъ, я уложу его вздремнуть, буду улыбаться неизвѣстно чему, Богъ знаетъ о чемъ мечтать, чего никогда не будетъ — и отмахивать вѣточкой мухъ отъ полковничьяго лица.

Все-таки — надо домой. Свечерѣло и телѣжка моя подана, у крыльца. — Прощайте, дорогой, крѣпко, крѣпко васъ цѣлую. Дай вамъ Богъ. «Нельзя-съ, провожу васъ пять минутъ» — это полковникъ сѣлъ на козлы, прямо съ земли шагнулъ длиннѣйшими своими ногами — корабль нашъ поплылъ. Как мы устали, у всѣхъ кружатся немного головы — это отъ деревенскаго вина — неба и воздуха. Но прiятно ѣхать съ чуть затуманенной головой, полтора десятка верстъ мимо зелени, въ нивахъ, большаками.

«Вотъ-съ, съ горы осторожнѣй, а за симъ Господь съ вами. Спасибо, не забыли старика». И снова поцѣлуй, и потомъ сразу мы катимъ подъ горку, а полковникъ сверху машетъ, похожiй на высокiй четырехугольный крестъ или на Соколинаго Глаза. Прощайте, прощайте, Соколиный Глазъ — привѣтъ вамъ за волю, за сердце чистое — привѣтъ!

Онъ тонетъ въ зеленѣющемъ небѣ. Мы же катимъ. Мы ѣдемъ съ пустыми руками, всѣ наши тетери мирно дремлютъ сейчасъ подъ кустами, мы неудачники, — но это ничего: Джонъ ласково жмется, и зеленыя поля раздвигаются предъ нами великими покровами, и небо несетъ свой куполъ безъ конца, безъ конца — всѣ они сводятъ намъ въ души глубокiй миръ. О, шуми, шуми, вѣтеръ, говори о просторахъ, дальнихъ звѣздахъ, радости. — Прощайте, полковникъ, привѣтъ!