//
Борисъ Зайцевъ. АѲОНЪ. YMCA
PRESS.
Прощаніе съ Аѳономъ
Ненаписанное письмо
«Послѣдній
вечеръ въ монастырѣ
св. Пантелеймона былъ тихій и нѣсколько грустный. За двѣ
недѣли я успѣлъ полюбить этихъ людей и ихъ святой домъ. Мои новые
друзья заходили прощаться. (У о. игумена я былъ самъ). Я получилъ
аѳонскіе подарки: книги, четки, иконы, благословенное масло
Цѣлителя Пантелеймона, деревянную ложечку съ рѣзьбой и
т. п. — «по хребтамъ безпредѣльно–пустыннаго моря»
мнѣ удалось довезти домой эти милые знаки. Я ихъ храню и буду хранить,
как память о Божьемъ мѣстѣ, гдѣ довелось побывать.
«Грусть того вечера
заключалась въ разставаніи навсегда. Все, конечно, бываетъ. Но почти нѣтъ
вѣроятій, что еще разъ увидишь эти края. Для монаха нѣтъ, или не
должно быть «земной печали». Но для насъ, мірскихъ, облики видимости иногда
такъ глубоко цѣнны! И отъѣздъ изъ мѣста и отъ людей, навсегда
уходящихъ, есть какъ бы частичная смерть: вѣдь и Аѳонъ, и его
жители стали теперь для меня елисейскими тѣнями.
«Утромъ я былъ на
литургіи, ее совершалъ архитмандритъ Кирикъ, онъ же отслужилъ и напутственный
молебенъ.
А потомъ
о. Петръ, тотъ самый веселый и худощавый мой землякъ, со свѣтлыми,
полными вольного вѣтра глазами, который въ бурю встрѣчалъ меня на
Аѳо-
// 117
нѣ, повезъ въ лодкѣ на пристань.
День былъ чудесный. О. Кирикъ тихо сидѣлъ со мной на лавочкѣ,
кругомъ голубоватое стекло. Легкая и пушисто–бѣлая борода о. Кирика
какъ бы овѣвала эту гладь.
«Слегка подмигивая
чернымъ глазомъ изъ подъ очковъ, и поглаживая бороду, онъ сказалъ мнѣ:
— «Самая
прозрачная вода въ мірѣ. Обратите вниманіе. Такъ и говорится:
свѣтлыя воды Архипелага!
«Видимо, ему нравились
эти слова… Черезъ нѣсколько времени онъ повторилъ:
— «Свѣтлыя
воды Архипелага».
«На Дафни путники
иногда часами, а то и днями ждутъ парохода въ Салоники. Тутъ еще разъ
почувствовалась забота и вниманіе монастыря — въ частности
о. Кирика. Все заранѣе приготовлено. Мы прошли въ монастырское
подворье, о. Петръ устроилъ обѣдъ — появились знакомые
аѳонскіе салаты, рыбки, октоподы, красное вино. Мы пообѣдали весело
и солнечно — въ прямомъ смыслѣ: солнце затопляло комнату,
выходившую на море. За эти сутки о. Кирикъ спалъ полтора часа. Я
видѣлъ, что онъ блѣденъ. Послѣ обѣда легъ вздремнуть, а
я пошелъ бродить къ морю, въ золотомъ вечернемъ солнцѣ. У пристани
толпились греки съ ослами. Сидѣли въ кафэ два таможенника. Вдали за
зеркальными водами подымались колокольни и кресты св. Пантелеймона.
«Ударили къ
вечернѣ. Я возвратился. Прошло не болѣе сорока минутъ.
О. Кирикъ, въ ореолѣ своей бороды, маленькій, тихій, сидѣлъ
уже на диванѣ и «вычитывалъ» вечерню по захваченному съ собой требнику.
Какъ же, въ монастырѣ вечерня, а онъ будетъ спать!
«На закатѣ
изъ–за скалы появился пароходъ. О. Кирикъ благословилъ меня. Почтительно
поцѣловалъ я его худую, желтоватую и легкую руку, и когда о. Петръ,
улыбаясь, быстрымъ калужскимъ говоркомъ съ прибаутками и словечками
разговаривая, везъ меня и грече-
// 118
скаго «астинома» на бортъ «Хризаллиды», я все
кивалъ и махалъ небольшой фигурѣ въ черной рясѣ съ золотымъ
крестомъ, сѣдобородому «прирожденному монаху», спящему два часа въ сутки,
вѣчно на ногахъ, вѣчно въ служеніи — къ которому
незамѣтно установилось у меня сыновнее отношеніе.
«На носу «Хризаллиды»,
какъ Никэ Самоѳракійская, стояла статная малоазійская гречанка древней,
жуткой красоты, и съ любопытствомъ глядѣла на берегъ, куда ступить не
могла, на насъ, на все столь странное и необычное вокругъ».
«Хризаллида».
И вотъ удаляется
тысячелѣтній Аѳонъ. «Хризаллида» плавно уходитъ къ западу
навстрѣчу быстрому вечеру. Лимонныя облака, лимонно–серебряная вода. Гора
Аѳонъ подъ закатнымъ свѣтомъ нѣжно–лиловѣетъ. Впереди
Лонгосъ смутно–сиреневый. Позже надъ нимъ встали оранжевыя облака, у подножья его
рѣзкая серебряно–розовая струя и зеркально–розово–голубое море. Вообще
вечеръ полонъ такихъ сіяній, такого павлиньяго блеска и радужныхъ
фантасмагорій, точно оркестромъ[1]
исполнялась на прощанье свѣтовая поэма. Но все быстро закончилось. Море
похолодѣло, принимая стальной оттѣнокъ, закатъ побагровѣлъ,
монастыри и монахи, Кирики и Пинуфріи ушли въ смутно–лиловую влажную мглу. Все
болѣе оставались лишь о нихъ воспоминанія.
На грязномъ
суднѣ съ прозрачнымъ именемъ шла малая жизнь.
// 119
«Въ морѣ далече».
Кажется, мы миновали и
Лонгосъ, и Кассандру. Время за полночь. Тихо. Люди спятъ. Лишь въ капитанской
будкѣ огонь, и человѣчій глазъ непрестанно озираетъ
бѣло–туманящееся море въ рѣдкомъ звѣздномъ свѣтѣ.
Надо мной, надъ спящимъ человѣчествомъ корабля, надъ мирными бутылями
оливковаго масла и рядами ящиковъ летитъ черный дымъ изъ трубы, уходитъ
мрачнымъ слѣдомъ къ Аѳону. Туда же ведетъ блѣдно–сребристый
путь за кормой со вспыхивающими синими водяными искрами — игра
фосфора южныхъ морей.
Вѣрно у насъ, у
Святого Пантелеймона идетъ уже утреня. Это самое море видно изъ оконъ храма
Покрова Богородицы, и тому же Отцу солнца, что скоро встанетъ надъ нами и
освѣтитъ Салоники, древній городъ Солунь — Ему же возгласитъ
хвалу іеромонахъ Iосифъ, заключая службу утрени.
— «Слава
Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ!»
Если бы я былъ
архимандритомъ, то, сойдя въ каюту, вынувъ требникъ, сталъ бы «вычитывать»
утреню. Но я не монахъ. Я простой паломникъ, какъ здѣсь говорятъ,
«поклонникъ», со Святой Горы возвращающійся въ бурный міръ, самъ этого міра
часть. Въ своемъ грѣшномъ сердцѣ уношу частицу свѣта
аѳонскаго, несу ее благоговѣйно, и что бы ни случилось со мной въ
жизни, мнѣ не забыть этого странствія и поклоненія, какъ, вѣрю, не
погаснуть въ вѣтрахъ міра самой искрѣ.
Въ часъ пустынный,
предъ звѣздами, моремъ, можно снять шляпу, и, перекрестившись, вспомнивъ
о живыхъ и мертвыхъ, кого почиталъ, любилъ, къ кому былъ близокъ, вслухъ
прочесть молитву Господню.
‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑
// 120