Путники/ Борис Зайцев // Возрождение. – 1963. – № 142 (октябрь). – С. 7-23; № 143 (ноябрь). – С. 7-18.

Борис ЗАЙЦЕВ

ПУТНИКИ

E quindi uscimmo a riveder le stelle.

Dante. Inf., ХХХIV

I.

С балкона Казмин видѣл, как вороная тройка, которую он выслал за Ахмаковым, перемахнула через плотину. По лугам дорога была хорошая. Иван пустил шибко; через нѣсколько минут они должны были явиться.

Казмин встал из-за стола, гдѣ накрыт был чай и стояла закуска, закурил, прошелся взад-вперед; под ногой скрипнула половица; сквозь колонны, в сѣреньком лѣтнем днѣ были видны заливные луга, копны и вдали отлогiй бугор. Под ним, у плотины, мельница. «Вот так Алексѣй Кириллыч, — думал Казмин, — взял да и собрался». Он немного даже посвистал. Эти мысли и посвистыванье просто выражали удивленiе. Ахмакова, извѣстнаго дѣятеля, земца, члена разных обществ Казмин знал, и они были в добрых отношенiях. Все же знал не настолько… Никогда не обмолвился он о том, что может прiѣхать.

Услышав шум экипажа, Казмин вышел через гостиную и залу в обширныя, темноватыя сѣни и дальше, на крыльцо. Ахмаков вылѣз уж из коляски. Он снимал с себя и отряхивал пыльник, неизмѣнно высылавшiйся на станцiю.

Увидав хозяина, Ахмаков засмѣялся, показал много бѣлых зубов над короткой, крѣпкой, черной бородой с просѣдью.

— А? Не ждали? Как снѣг на голову?

— Тѣм прiятнѣе, — отвѣтил Казмин.

— Да уж там прiятнѣе или непрiятнѣе — ввалился, ничего не подѣлаешь. А? Возражаете?

Они обнялись. Казмин слегка коснулся бритым подбородком, подстриженными усами — заросшей щеки Ахмакова. Вплотную глянули на него темные, умные глаза, чуть вздрагивавшiе. Ахмаков хлопнул его по плечу.

— Как всегда выбрит, сдержан… И не толстѣет в деревнѣ.

Казмин повел его направо, в кабинет. Там не стѣнах висѣли фотографiи родителей, в овальных рамках; на письменном столѣ — бумаги, расчетныя книжки; лежал клок вики с дальняго поля.

Алексѣй Кириллыч снял бѣлую матерчатую шляпу, легонькiй пиджак, стал умываться. Казмин замѣтил, как измѣнилось его неправильное, значительное лицо с тѣх пор, как он его видѣл. Ахмаков сильно посѣдѣл.

// 7

— Я, — говорил он, отирая полотенцем волосатую шею: — засидѣлся в городѣ и, видимо, переработал. Вот как-то и вышло… — он вдруг смутился, даже покраснѣл. — Да, именно к вам и надумал… заѣхать. По дорогѣ дальше.

Казмин отвѣтил, что в деревнѣ скучно. Пусть уж не взыщет.

— А я что же, на пикники разсчитываю?

«Почему он не спросит, гдѣ моя жена, семья? — мелькнуло в головѣ Казмина не без досады. — Вот уж эта джентльменская вѣжливость!» Но, конечно, тут он себя обманывал: легче было, что Ахмаков не спросил. Вѣроятно, знал.

Когда кончился туалет, он провел гостя через залу, гдѣ стоял китайскiй биллiардик и лежали на фортепiано клейкiе листы для мух — снова на балкон. Тут поил чаем, угощал холодной ветчиной. Налил мадеры. Ахмаков много говорил о Москвѣ, кооперацiях, общих знакомых. Казмину яснѣе замѣчалось, что и раньше он видѣл: в оживленных словах, даже смѣхѣ — тайная грусть; точно годами наболѣвшее. «И куда он ѣдет, — думал Казмин: — зачѣм? — Впрочем, — вдруг добавил он себѣ: — впрочем, это…»

Послѣ чая они гуляли. Ахмаков видѣл фруктовый сад, шедшiй от балкона вниз, к лугам; пруд со старыми ракитами; вдохнул воздух лугов, видѣл вечернiе дымки деревни, шел с хозяином по ржаному полю, среди сухого и густого запаха желтой ржи; слышал коростеля в низинѣ; видѣл, как на деревенском, сѣро-облачном небѣ означился вечер — сумной тѣнью. И когда возвращались домой, сумерки явно надвинулись.

— Будет дождь, — сказал Казмин, — я предсказываю. — Он не ошибся. Дождь пошел незамѣтно, как бы с вѣжливостью. Потом все сильнѣе, ровным, мягким гулом.

— Вот вам и деревня, — сказал Казмин, зажигая свѣт в залѣ: — видите, на что попали! — Ахмаков сидѣл в креслѣ и дышал довольно тяжко. — Ну, а наши теперь в ревизiонной комиссiи. Тоже я вам доложу… — он махнул рукой. — Мы полжизни просидѣли в разных комитетах. Нѣт, я деревню предпочитаю.

Ахмаков глядѣл перед собой разсѣянным, тоскливым взором. Лампа со стеклянным матовым абажуром не освѣщала всей залы. Эта зала казалась ему унылой. — Казмин предложил сыграть в бикс. Ахмаков согласился, с покорной усталостью. Шарики звенѣли о металлическiе шпиньки, иногда звонил колокольчик. Казмин, спокойный, молчаливый, бритый, стоял с кіем в рукѣ, рядом. Так проходил их первый вечер. Как полагалось, в девять они ужинали. В одиннадцать часов разошлись. Ахмакову было приготовлено в кабинетѣ. А себѣ Казмин велѣл накрыть в комнатѣ жены, — в будуарѣ.

Все было знакомо ему здѣсь — до мелочей. Ширмы, отдѣлявшiя кровать краснаго дерева, гардероб; часы на комодѣ, с бронзовым бюстом Вольтера; едва уловимый, но тот же тонкiй, туманящiй запах — женщины, здѣсь жившей. Казмин потушил свѣт и вздохнул. Он думал,

// 8

что заснет скоро, без боли перейдет в иной, безвѣстный мiр. Но, вѣрно, его взволновал прiѣзд гостя или комната, гдѣ давно уж он не был. Он слушал шум дождя — ровный, говорившiй о безконечности, и думал о том, как покойная мать вела его, воспитывала, обучала, как он всегда был хорошо обставлен, отлично учился; как она полагала, что, кончив университет, женившись, он будет серьезным и счастливым дѣятелем — в деревнѣ, в богатом своем имѣнiи. И как, несмотря на всю свою серьезность, просвѣщенность и богатство, он, Андрей Афанасьевич Казмин, лежит этой темной ночью один, в постели, со своим честным именем, с разгромленной душой и без надежд на будущее. «Вся моя жизнь, — думал он, — имѣла смысл до тѣх пор, пока Надя меня любила. Лишь до тѣх пор». Он вздохнул глубоко, застонал и перевернулся. Обычныя муки нахлынули на него: образы прошлаго, предательство, — как ему казалось, — близкаго друга. Он долго утопал во тьмѣ. И тот, другой мiръ, куда он стремился, встрѣтил его недобро. Казмин оказался в полѣ, около усадьбы. Пропалывали свеклу. Вдруг мчится поѣзд, и все быстрѣй, как раз к дому. Казмин бѣжит за ним. Там, у дома, Никаша навѣрно играет в мяч, и непремѣнно поѣзд его раздавит. Но бѣжать трудно. Все, как будто, на одном мѣстѣ: он дѣлает страшныя усилiя, но уж поѣзд далеко, и что там происходит — неизвѣстно. Все же он добѣжал. И навѣрно, не меньше за эти секунды пережил, чѣм если бы все было на-яву. Паровоз отломил половину дома; она скатилась вниз. Казмин охнул, куда-то бросился. Перед ним сѣро-синеватая комната, он не может понять, гдѣ он. Всѣ вещи знакомыя; всѣ на мѣстах, как обычно; но это и не комната, и он — не он, и свѣт утра из-за туч — не настоящiй свѣт. Вот из столовой кто-то вышел на балкон; точно бы Ахмаков.

Мгновенно он опомнился. Сердце колотилось, были холодны руки, но теперь уж все, как прежде: и комната, и мiр, и сам он. Казмин накинул одѣжду, завернулся в плед, — и снова вышел на терассу. Там стоял Ахмаков, спиной к нему, у колонны. Туман наполнял все. За террасой, смутными тѣнями проступали двѣ яблони. Дождь перестал. Капли падали с листьев, в глубокой тишинѣ. Чуть свѣтало.

Ахмаков тревожно обернулся.

— Вы что?

— Ничего, — отвѣтил Казмин. — Не спится.

— Какой туман!

— Вам не холодно?

Ахмаков казался ему сѣрым. Можетъ-быть, самому было холодно, но почему-то представилось, что гость дрожит.

— Как плохо, — сказал Ахмаков и закрыл глаза.

— Как вы относитесь к мелкой земской единицѣ? — вдруг спросилъ он и захохотал. Казмин пожал плечами Ахмаков будто смѣшался.

— Ах, это я вздор все, но не могу же…

Он, видимо, был подавлен и разстроен. В нем не осталось уж обычной, прочной осанки, вида настоящаго человѣка, барина и земца.

// 9

Казмин сѣл с ним рядом, на скамейку. Как бы участiе шевельнулось в нем к этому немолодому человѣку, без воротничка, с помятой бородой.

— Такой туман, — сказал он, — на кого угодно может нагнать тоску.

Ахмаков встрепенулся.

— Нѣт, навѣрно сердце… У меня сердце плохое, и потом, конечно, психическое. Это скверно. Психическое! Не значит, что сумасшедшiй — вы Бог знает, что думаете. — Ахмаков почти обидѣлся. — Ну, просто, «душа моя мрачна».

Он задумался.

— Почему это я вам все докладываю? Ужасно интересно. А говорю зачѣм-то.

— Это ничего, — сказал Казмин. — Человѣку нельзя же молчать всегда. Трудно.

‑ Терпѣть бы надо.

Казмин побарабанил пальцами по перилам.

‑ Терпѣть-то терпим. А там и заговоришь. Знаете, отчего это бывает?

Он продолжал тише:

‑ Старая, старая одна вещь есть. Обычно ее не помнишь. А иногда — вспоминаешь.

— Какая вещь?

Казмин протянул ему руку и пожал. Ахмаков отвѣтил.

— Эта самая. Почему-то вы мнѣ отвѣтили. Не отдернули руки.

Ахмаков вздохнул.

— Сочувствiе! — сказал он. — Устарѣлая штука. Несовременно.

Казмин не возражал. И теорiя не его, и возраст ея громаден. Но вряд ли от этого стала она хуже.

Помолчав, Ахмаков замѣтил:

— Все-таки, пожалуй, и неплохо. — Он поднял голову. — Мы, вѣдь, как в пустынѣ.

Казмин улыбнулся.

— А то гдѣ же?

Ахмаков повернул голову.

— Тут был пруд, вид куда-то в даль, но сейчас все пропало. Ничего не разберешь. Вот, пройдите-ка по собственной усадьбѣ!

Туман, дѣйствительно, был силен. Кой-гдѣ деревья маячили в нем верхушками; низ же был плотно укутан, точно плавали эти тѣни по бѣлесому морю. Разсвѣтъ занимался туго, в пустой и сѣрой хмури.

Казмин принес гостю пальто. Они сидѣли еще, слушая пробужденiе. Кто жил в деревнѣ, знает утреннiе звуки природы: пѣтухов полночных, пѣтухов в два, жаворонков, начинающих с третьяго часа. Потом коровы просыпаются; свиньи захрюкают. И еще позже двинется человѣк в валенках: повезет за водой бочку.

Казмин и Ахмаков легли в пять, под музыку этой бочки, возвращавшейся с колодца; вода плескалась в ней мелодично. На этот раз

// 10

Казмин заснул просто и крѣпко. И хотя обычно вставал рано, — теперь проспал. Когда вымытый, слегка надушенный, вышел он в столовую, Ахмаков бодро пил кофе. Он заявил, что вечером хочет ѣхать.

Казмин удивился.

— Да куда же так скоро? Вы же отдохнуть хотѣли?

Ахмаков замялся.

— Да, конечно, и отдохну… но к вам я так, проѣздом.

«Нѣт, он и сам не знает ничего толком,» — подумал Казмин.

Ахмаков объяснил, что на югѣ, в губернском городѣ, у него есть свой дом, наслѣдье родителей. Думает он туда проѣхать. «А может, — прибавил он внезапно: — и по Волгѣ проплыву».

Казмин не настаивал. Ахмаков был как-то нервно-возбужден, смѣялся, говорил, но весь день Казмину казалось, что не совсѣм эта правда — не по-настоящему.

Он даже спросил:

— Что же, вам по Волгѣ очень хочется поѣздить?

Ахмаков захохотал.

— Разумѣется! Почему вы спрашиваете, дорогой?

К вечеру он замѣтно стих. Казмину не хотѣлось оставаться одному: он отправился его провожать.

Днем было сыро, но проглядывало солнце. К вечеру опять наползли тучи. Ѣхать было грязно. Иван высоко подкрутил лошадям хвосты; иногда брызги летѣли в лицо. Казмин и Ахмаков молчали. Коляска укачивала их. Недалеко от станцiи тучи надвинулись, стемнѣло; пришлось поднять верх: и огни желѣзной дороги увидѣли они сквозь дождь. Он обливал и подошедшiй поѣзд. Ахмаков наскоро простился, поблагодарил. Казмин вошел с ним в купэ. Ударила гроза. Молнiя заливала бѣлым и зеленым свѣтом станцiю, платформу, березы сзади, телеграфистов в окнѣ.

— Если я остановлюсь в Саратовѣ, — вдруг спросил Ахмаков, — можно дать вам телеграмму?

— Как телеграмму?

Ахмаков засмѣялся.

— Ах, это глупости! Просто чепуха. Ну, представьте, что вы мнѣ чрезвычайно понадобитесь, экстренно, исключительно… Вы бы прiѣхали, если бы я вызвал?

Это становилось совсѣм странно.

Раздался звонок. Спускаясь на платформу, Казмин сказал:

— Прiѣхал бы.

Ахмаков стоял в дверях и улыбался.

— Это шутка. Разумѣется, шутка. На что вы мнѣ можете быть нужны?

Поѣзд тронулся. Освѣщенныя окна прошли мимо. Казмин пересѣк платформу, прошел дорожкой у берез и сѣл в коляску. Тройка шла шагом. У шлагбаума их не задержали, поѣзд прошел. Золотыя искры летѣли в темнотѣ, да вдали, по полотну, краснѣлъ фонарь послѣдняго

// 11

вагона. Дождь уменьшился. Но так как было темно, возвращались домой тихо.

Казмин вернулся усталый, как бы раздраженный. Смутное ощущенiе осталось у него от Ахмакова, его слов, намеков, — не то правды, не то шуток.

Собираясь ложиться, прошелся по дому. Заглянул в кабинет, гдѣ спал Ахмаков. В рукѣ у него была свѣча. Она отразилась в зеркалѣ, в стеклѣ окна. Там, за ним, была тьма iюльской, ненастной ночи. Стало как-то жутко. Подумалось — вдруг увидит он сейчас жену, Никашу. Но ничего не увидѣл. Подошел к столику, у дивана, гдѣ лежала книга Паскаля: «Мысли». Ахмаков читал ее на ночь. Казмин развернул. В одном мѣстѣ было подчеркнуто карандашом, и на полях приписка: «Чепуха». В другом изображено нѣчто с рожками и хвостом. Внизу подпись: «Eh bien, et voilà la mort, qui arrive!»

Казмин закрылъ книгу, вздохнулъ и вышелъ.

II.

Он был теперь хорошо знаком с одинокой жизнью.

Она давалась нелегко. Но Казмин знал, что это неизбѣжно; и как человѣк, вообще воспитанный в рамках, из этих рамок не выходил. С отъѣздом жены внѣшность жизни его мало измѣнилась. Попрежнему он вел хозяйство, без увлеченiя, но добросовѣстно; косил, убирал, вѣял, сдавал угодья мужикам; сводил лѣс, платил налоги и ѣздил в город, по земским дѣлам и личным. О себѣ он ни с кѣм не говорил. И безсонныя ночи перваго времени с ним и остались, не выходя из кабинета.

По вечерам Казмин любил ѣздить верхом. Иван подводил ему чернопѣгую Леду, под желтым англiйским сѣдлом. Казмин, в ботфортах, перчатках и кэпи садился; ремни слегка скрипѣли; Леда шла полной и широкой рысью.

Чаще выбирал он пустынныя, уединенныя мѣста — малоѣзженныя дороги, межи, опушки. Была одна ложбинка, куда он ѣздил часто, — называл ее Iосафатовой долиной. Ничего замѣчательнаго тут не было, кромѣ щипаных кустиков и луговины; но так затеряна она в полях, так безлюдно здѣсь послѣ заката! Боязливо ступает конь, да позднiя утки несутся иногда с полей; пахнет полынью, и все, что видно — края котловины, да над ними небо — звѣздный коридор. Тут хорошо могут убить встрѣчнаго. Но нигдѣ не ощущал Казмин так остро, сладостно-остро, что один только и существует он, да звѣзды, да над ними Богъ.

Наѣзд Ахмакова нѣсколько выбил его из колеи. Точно мрачное его спокойствiе было нарушено: будто опять заговорили голоса, казалось, глохшiе. «Непорядок, непорядок», думал про себя Казмин; даже нѣкое неудовольствiе возникало к Ахмакову. «Просто он неврастеник, больной, и меня тронул».

// 12

Двѣ недѣли спустя по отѣздѣ гостя, в началѣ августа, с ним произошло маленькое, но отчасти странное обстоятельство.

Поздним вечером он проѣзжал по Iосафатовой долинѣ. Поднявшись из нея в поля, взял направо. Вѣтер стал в лицо. Казмин почему-то вспомнил, как в первую минуту он хотѣл убить его, того человѣка. Узенькiй закат краснѣл; над ним, по всему небу, громоздились тучи, отливая огнем. Совсѣм смеркалось. Казмин тронул рысью, что-то насвистывая; снова ощущенiе безмѣрнаго одиночества пришло к нему: «Неужели это был я? Неужели я мог убить? пришло ему в голову. Тут с необычайной ясностью вспомнил он жену, Никашу; нѣжность залила волной сердце. Он похлопывал Леду по гривѣ, приподымаясь в такт: по щекам, в темнотѣ, текли слезы. «Что ж такое, — думал он, — что она ушла? Я ее люблю не меньше. Как богиня сходила она в мою жизнь, и ушла так же. Всѣ терзанiя, злоба, муки — напрасны. Если она меня полюбит вновь, как в тѣ годы — то вернется. Все это необыкновенно просто. И нѣтъ виновных».

Подъѣзжал домой он в новом, самого его удивившем настроенiи. Он не знал, было ли оно прочно; но сейчас в сердцѣ стало легко, как-то влажно, смутно, точно пожалѣл его милый ангел — крылом коснулся в безлюдьѣ.

Совсѣм стемнѣло. Леда ввозила его на взгорье, во фруктовый сад. Кой-гдѣ яблони задѣвали; в одном мѣстѣ, привычной рукой он сорвал скрижапель. Разговаривали сторожа, костер краснѣл. Он вѣхал в купу старых лип; стало черно, бархатной чернотой; свѣтились окна дома.

Кликнув Ивана, похлопывая по ботфортам хлыстиком, Казмин прошел домой. В столовой, у прибора лежала почта, газеты и телеграмма. Он вскрыл ее: «Если можно, очень прошу прiѣхать. Болен. Ахмаков». Сообщался адрес — в том городѣ, черноземной полосы, гдѣ у Ахмакова был дом. Казмин отложил телеграмму. Положительно, Ахмаков взялся удивлять его. И неужели не оказалось никого ближе? Все это довольно дико.

Телеграмма взволновала его. Меньше всего он собирался ѣхать. Но, может, правда, Ахмакову туго? А если — каприз, причуда? — Ночью он плохо спал; был почти сердит. Ни с того, ни с сего скакать нѣсколько сот верст! Он заснул с тѣм, что не поѣдет. Даст тоже телеграмму — и конец.

Утро снова его удивило. Во-первых, оказался дивный солнечный день, сiяющiй, теплый. Второе — он проснулся с ощущенiем, что вчера, вечером, случилось что-то отличное, свѣтлое и легкое. «Страданiя гордости, обиды, — думал он, одѣваясь, — какая чушь!» Тѣ минуты, верхом, в потемнѣшем, диком полѣ и слезы встали перед ним с живостью. «Да, конечно, ѣду, разумѣется». Эта мысль как-то сама вышла, он не звал ее; но колебанiй уже не было. Он с утра распоря-

// 13

дился по хозяйству, на недѣлю, быстро уложился и в восьмом часу, на закатѣ, ѣхал полями к станцiи.

Кой-гдѣ бѣлѣла гречиха; овес стоял в крестцах, на одном из них, прямо у дороги, сидѣл совенок с круглой рожей. Бѣлѣла церковь, лѣса темнѣли. Позже, на фiолетовом горизонтѣ вышла прозрачная блѣдно-зеленоватая луна — уже прохладная луна начала августа. Пыль вставала с накатанной дороги; в деревнѣ огоньки зажглись; вѣзжали запоздалые возы. И вскорѣ засвѣтил вдали зеленый семафор, как звѣзда в полумглѣ.

Два часа ѣхал отсюда Казмин по желѣзной дорогѣ; потом надо было пересѣсть в скорый поѣзд, шедшiй на юго-восток. Он пересѣл в двѣнадцатом часу с крохотной станцiи. Ему показалось на мгновенье странным, зачѣм это он ѣдет?

«Вот тебѣ и Казмин, Андрей Афанасьевич, — подумал он про себя, не без насмѣшки: — Вот и он собрался!» Но философствовать было поздно. В вагонѣ духота; ярко горѣло электричество, кой-гдѣ затянутое синим шелком; спали внизу, — наверх, в проход торчали носки мужчин. Ему досталось крошечное мѣсто, у окна, на короткой сторонѣ, напротив сидѣла дама — свѣтловолосая, в огромной черной шляпѣ. Шляпа была явно неудобна; казалось, самое простое — снять ее и положить наверх; но дама этого не дѣлала. Она вообще сидѣла странно; напримѣр, подперев голову руками, а локти — на колѣна; в такой позицiи виден был из-под шляпы лишь тонкiй нос, да слегка растрепанные, над ушами, очень мягкiе волосы. Зато шляпу мог он вполнѣ изучить. Потом она рѣзко мѣняла позу, закидывала ногу на ногу, вздыхала; в глазах видѣлъ он нѣчто воспаленное.

Казмин долго к ней присматривался.

— Извините, — наконец, сказал он, — вы бы шляпу сняли. Так вѣдь неудобно.

Она обернулась.

— Шляпу?

Мгновенiе она посмотрѣла на него невидящими глазами, будто плохо понимая. Потом отвѣтила:

— Да, можно.

Вынула длинныя шпильки, похожiя на копья, покорно положила шляпу в сѣтку и слегка откинулась в креслѣ; теперь могла прислониться головой, подремать. Она закрыла глаза. Казмин замѣтил, что вѣки у нея припухли. Золотистые волосы были в безпорядкѣ — такiе тонкiе, и легкiе, что с ними трудно: вѣчно образуют они туманно-безпорядочный, отблескивающiй нимб вокруг головы.

«Нѣт, не заснет, — подумал Казмин. — Ни за что не заснет». Он не ошибся. Не прошло минуты, она вздрогнула, как от нервнаго тока, выпрямилась и уставилась на него.

— Я ничего, ничего, — забормотала она. — А? Куда же ты?

Казмин отлично знал, что это не к нему относится, и не отвѣтил. Она сообразила, что он — чужой; легкое неудовольствiе прошло в ея

// 14

взглядѣ. Казмин сдѣлал вид, что не замѣтил. Пробовал было заснуть и сам, сидя, но ничего не вышло. Теперь он почувствовал, что она на него смотрит. Правда, вытянув острый подбородок, оперев его на согнутую в локтѣ руку, она глядѣла упорно и безучастно.

— Увѣрен, — сказал Казмин, — что так вы можете смотрѣть час и болѣе. Сколько угодно. А в сущности, это ни к чему?

Пересохшим голосом она отвѣтила:

— Ни к чему.

Казмин замѣтил, что навѣрно она мало говорила в послѣднее время. Она улыбнулась.

— Очень безтолковая?

— Не смѣю этого сказать… Но…

Она зѣвнула.

— Нѣт, отчего же. Смѣйте.

Она внимательно, теперь уже с сознанiем, его разсматривала, его вещи, будто соображая.

— Да вы кто такой? — спросила она вдруг. — Куда вы ѣдете?

Этот вопрос его нѣсколько озадачил. Он даже смутился. Но, овладѣв собой, отвѣтил:

— Я никто. Путешественник.

Она кивнула одобрительно

— Значит, не по дѣлам.

Он отвѣтил, что не по дѣлам.

«Какая странная, — подумал Казмин: — не то дѣвушка, не то дама. И Бог ее знает, что с ней».

Она вынула замшевую подушечку, стала шлифовать ногти.

— Вот и я неизвѣстно зачѣм ѣду, — сказала она.

Казмин будто бы оживился, даже с оттѣнком раздраженiя.

— Нѣт, я знаю, куда ѣду. И зачѣм.

Она сказала равнодушно:

— Ах, извините! Так мнѣ показалось.

В вагонѣ стало совсѣм душно. Казмин открыл окно. Начинало свѣтать. Поѣзд шел полями, равниной тучной и могущественной, как подобает чернозему. Рожь убрали. Овес еще стоял. Пронеслись по грохочущему мосту, в сѣткѣ связей; внизу, над рѣчкой, туман стлался; за лугами, жнивьем блѣдно золотѣл разсвѣт.

— Это называется — Божiй мiр, — сказал Казмин, вдыхая воздух, свѣжiй, золотисто-туманный.

Сразу взор ея отупѣл, она поглядѣла, помолчала.

— Мнѣ все равно.

Казмин не удивился. Он не ждал иного отвѣта. И не возражал.

Через час, когда подъѣзжали к узловой станцiи, богатому, хлѣбному городу, гдѣ обоим надо было пересаживаться, солнце вышло над горизонтом — пылкое и огненное. Показался свѣтло-сѣрый элеватор, вагоны на путях. Медленно подошли к вокзалу. Деревянная платформа была покрыта росой — сизѣла. Носильщик взял вещи; толпились пас-

// 15

сажиры; нѣсколько бородатых купцов, в картузах, длинных сюртуках, на минуту привлекли вниманiе.

Зала перваго класса — низкое, огромное помѣщенiе, вся была прохвачена солнцем. Пятна его сiяли на полу, блестѣли по скатертям, кофейникам. В нем жалки пыльныя пальмы над столами, помертвѣлые от утомленiя лакеи, человѣческiй скарб: сундуки, чемоданы; усталые путники, кочующiе и ночующiе; бѣдняги-дѣти, склянки с молоком для них, чайники — все мелкое убожество жизни, куда-то торопящейся, чего-то ждущей.

Ждать и им надо было — часа три. Унынiе появилось на лицѣ спутницы Казмина. Очень уж казалась она здѣсь чужой.

— Слушайте, — сказала она. — Тут ужасно скверно. Какая гадость! Пойдемте в город.

— Что ж мы так будем дѣлать?

— Ах, что, что… Ну оставайтесь, я одна пойду.

Но Казмину не хотѣлось оставаться. Вещи они сдали на храненiе. Спускаясь со ступенек, к выходу из вокзала, Казмин спросил:

— Как вас зовут?

— Елена.

— А дальше?

Она немного нахмурилась.

— Так и зовите. Я же сказала.

С восходом солнца, в незнакомом городѣ, они зачѣм-то выходили из вокзала. Даже извозчиков не было. Голуби бродили по мостовой. Листья кленов блестѣли влагой.

Они шли пѣшком, по каким-то прямым, широким улицам, с одноэтажными домами. Было совсѣм тихо, солнечно; им встрѣтилось нѣсколько подвод с капустой, огурцами, морковью — видимо, на базар. Бабы не без удивленія глядѣли на Елену, на ея зеленую вуаль-шарфик, развѣвавшуюся сзади, на желтые ботинки; она шагала разсѣянно, была блѣдна; рядом молча шел Казмин. Так добрались они до площади, гдѣ около закрытых лавочек валялся сор, арбузныя корки, жестянки; опять толклась стая голубей; из трактира выскочил мальчишка с чайником, рысью промчался куда-то. Возы стояли рядами. На одном дремал старик. Вдруг Елена остановилась.

— Не могу больше. Не хочу ходить. Устала.

— Возможно, — замѣтил Казмин. — Этого слѣдовало ждать. Но что-же теперь дѣлать?

Она оглянулась. Потом сказала, указывая рукой направо:

— Пойдемте в чайную.

Казмину было все равно. Третьяго дня еще к чему-то был он прикрѣплен. Теперь же все спуталось. О будущем он ничего не мог сказать. И на четверть часа вперед не поручился бы.

Чайная оказалась трактиром, а не чайной. Человѣк в бѣлом с удивленiем взглянул на них. Он вынимал посуду за стойкой. Однако, согласился дать порцiю чаю. Они сѣли у окна. Елена заявила, что

// 16

хочет коньяку. Она вынула из мѣшочка деньги, лежавшiя вперемежку с духами, носовым платком, в величайшем безпорядкѣ.

— Я пять ночей не спала. Понимаете? Ах, если б эфиръ был! Все равно. Я напьюсь.

Половой еще болѣе удивился. Он сначала отказал. Казмин настаивал. Вышел хозяин — худой человѣк, с подбитым глазом. Пошептавшись, они послали куда-то мальчишку. Он все исполнил. Елена хотѣла, чтобы ей налили в стакан. Но Казмин не позволил; пили как полагается.

— Почему же вы не спите? — спросил Казмин.

— Не сплю, и не сплю. И все тут.

Казмин задумался.

— Это я знаю, — сказал он. Даже очень хорошо знаю.

Она опять уставилась на него, как тогда в вагонѣ.

— Все-таки, плохо понимаю… Почему это я в трактирѣ, в городѣ каком-то… — Она потерла себѣ глаза. — Фу… в самом дѣлѣ.

Она поежилась.

— Вы обо мнѣ Бог знает что подумаете.

Казмин спокойно выпил и сказал, откусывая сахар:

— Уж дѣйствительно, что так.

Она засмѣялась.

«Нѣт, не подумает. Он барин. Джентельмен, все понимающiй! Ах ты, Господи, ужас какой, ужас!»

Она положила голову на стол на грубоватую салфетку, и заплакала. Казмин оглянулся. Никого не было. Лишь канарейка чирикала в клѣткѣ. С базарной площади, залитой солнцемъ, недвижно смотрѣли возы с капустой. Вѣрно, тамъ говорили, смѣялись. Но отсюда все казалось нѣмо.

Казмин далъ ей поплакать. Потомъ погладилъ по рукѣ, сказал:

— Мнѣ кажется, я вас знаю.

Она подняла лицо.

Он глядѣлъ на нее внимательно, задумчиво.

— Я, должно быть, встрѣчалъ вас. Вот такую, как сейчас. Я видалъ вас в обликѣ разныхъ другихъ женщинъ, которыя страдали.

— Ничего вы обо мнѣ не знаете. Кто вам сказал? Думаете, откровенничать с вами буду?

Он отвѣтил:

— Откровенностей не надо. А вѣдь жить нам с вами нужно? Или окошко отворить, да лбом, об мостовую?

— Мало ли как, — сказала она, тихо: — можно и под поѣзд. Я об этом думала.

— Вздор, — замѣтил Казмин.

Она сидѣла молча, потом спросила:

— Вы думаете, меня бросил любимый человѣк?

Гнѣв задрожал в ея зеленоватых глазах.

— Я этого не говорил.

// 17

— Не говорил! Но думаете. Я его вовсе не люблю, — голос ея оборвался, слезы нависли на рѣсницах.

— И никому нѣт до меня дѣла. Я сейчас никого не люблю.

«Кто она такая? — думал Казмин. — Странный человѣк!» Что-то ему в ней нравилось, быть-может, отдаленным, туманным сходством с женой. «И жила она в четвертом этажѣ, гдѣ-нибудь в Москвѣ, на Арбатѣ, без хозяйства, без денег, с будущим генiем, но счастливо, пока бѣда не грянула. А потом вдруг схватила свою шляпу, шарфик, мѣшочек, и летит сейчас, как пуля, и сама не знает куда».

— Я о вас придумалъ цѣлую исторiю, — сказал Казмин, улыбаясь.

Елена не отвѣтила. Она смотрѣла в сторону, гдѣ в клѣткѣ висѣла канарейка. Вдруг подозвала полового, указала на птичку.

— Сахару бы ей дать.

— Мы и так кормим, барышня. Видите, и просо у ней, и выпить есть, ежели пожелает.

— Нѣт, нѣт, надо сахару.

Елена настояла на своем. Поставила стул, сама влѣзла, и, отворив дверцу, посыпала сахарнаго песку. Птичка сначала испугалась, забилась. Торговцы-татары, только что явившiеся, тянувшiе чай с блюдечек, в углу, зашушукались. Когда Елена слѣзла, канарейка поняла, что дѣло не так плохо. Она стала пробовать. Ея настроенiе поднялось.

Елена же через минуту о ней забыла. Казмин видѣл, что она в таком состоянiи, что сейчас может заговорить с татарами, или выйдет на базар, или еще что сдѣлает — ненужное, но дающее выход нервам. Он взглянул на часы и расплатился. На предложенiе ѣхать Елена не возражала. Они вышли и наняли извозчика. В пролеткѣ Елена заложила нога на ногу, поболтала узеньким носком и разговорилась. Неожиданно для Казмина довольно связно разсказала, что ѣдет в имѣнiе, к бабушкѣ, просто гостить. Это имѣнiе близко было от города, куда он направлялся.

— Все степи там, очень просторно, — говорила Елена. — Буду верхом ѣздить. Или охотой заняться?

На вокзал явились за полчаса. И вмѣстѣ двинулись дальше — к далеким непредвидимым цѣлям странствiя.

III.

В вагонѣ было просторно. Елена вертѣлась, ходила безпокойно по коридору, опять в своей шляпѣ, за все задѣвая. Она теперь знала, что ѣдут оба в один город, и зачѣм ѣдет Казмин. Но взор ея так же был разсѣян и быстр, как и там, на улицѣ, в трактирѣ.

Наконец, она сѣла. Из волос выскочила гребенка; золотое руно готово было разсыпаться. Она смотрѣла в окно, как-то по-дѣтски, покачиваясь на диванѣ, и чѣм дальше заходил поѣздъ в степи, тѣм

// 18

больше она слабѣла, никла. Казмин устроил ей подушку; на подобрала стройныя ножки. Сложилась вдвое, как лѣнивая женщина и, высунув из-под пледа ботинку, задремала.

Казмин стал у окна. Опять шли поля, не совсѣм ему родныя, все же наши, русскiя. Деревни были рѣдки и огромны; церкви тяжеловаты, с серебристыми куполами. Пахать крестьяне выѣзжали таборами, за много верст; пахали еще сохами. Грачи ходили за ними. Далекiе, ровные горизонты открывались, и казалось, туда, на восток, лежат все такiя же необъятныя земли: Скифiя, кочевники, курганы в степях. Набѣгали с юга тучи, из-за Каспiя; поѣзд погружался в полосу дождей; а потом вновь свѣтило солнце, блестя в куполах церквей, в лужах на станцiях. Открывались голубыя дали; и все тот же русскiй пахарь в них ходил за древней сохой. Мужики смѣнялись мужиками, поля — дубовыми лѣсочками, оврагами; станцiи уходили назад с дѣтишками, предлагавшими молоко. Не было этому конца-краю.

Глядя на заснувшую Елену — вѣрно, и правда она много не спала перед тѣм — Казмин ощущал как бы сочувствiе и симпатiю. Ребяческое и вмѣстѣ горькое ясно в ней чувствовалось. И ему казалось очень правильным, что они встрѣтились.

К вечеру она проснулась, вздохнула и вытянулась. Потом защурилась.

— А? Прiѣхали? Гдѣ?

Казмин сказал, что оставалось часа три.

Она сѣла, поправила волосы; одна щека у ней была красная; вынув из мѣшочка шоколад, стала ѣсть плитку и задумалась.

— Скучно к этой бабушкѣ ѣхать.

Оказалось, телеграммы она не давала. Надо было ночевать в городѣ; и уж утром нанять лошадей.

— Как не хочется, — сказала она. — Ужасно не хочется. Ну, хорошо, а если этот ваш человѣк… умер уже? Вѣд может быть?

— Может.

— Что ж вы будете дѣлать?

Казмин пожал плечами.

— Домой вернусь.

Она встала, стряхнула с юбки крошки шоколада.

— А если жив?

— Побуду с ним.

Она помолчала, опять сѣла.

— Хотите, я вам помогу? Тоже за ним… присмотрю?

Этого Казмин не ожидал. Трудно было отвѣтить. Всего вѣрнѣй — просто это причуда. Он высказался неопредѣленно. Она, должно быть, поняла, и смолкла. Может, была нѣсколько задѣта. Стала холоднѣе, отдаленнѣй.

К одиннадцати поѣзд, перейдя два моста, стал замедлять ход, подымаясь в гору. Слѣва заблестѣли огоньки среди садов, шедших к рѣкѣ. И через нѣсколько минут показался вокзал.

// 19

Парный извозчик вез их по мучительным мостовым. Улица была в тополях. У клуба, новаго, бѣлаго зданiя, сiяло электричество. Кинематограф свѣтился разноцвѣтным бордюром, как в иллюминацiю. Над головой очень темно-синее небо, с привычными звѣздами; лишь, кажется, онѣ крупнѣй. Сидя с примолкшей Еленой, держа путь в гостиницу, Казмин не без удивленiя всматривался в это небо, синюю бездну, чьи дуновенiя бросают от дней к дням, от чувств к чувствам, из краев в края. Он ощущал, что теченiе, подхватившее его с прiѣздом Ахмакова, влечет теперь куда-то к новому, отмѣняя его деревенскую, угрюмо-прочную жизнь. Куда — он не знал. Как не знала, вѣрно, и сидѣвшая рядом Елена, почему она с ним ѣдет, что будет завтра, и куда это клонится.

Гостиница оказалась на площади, против театра. Это было старинное, помѣщичье пристанище в дни съѣздов, выборов. Широкая лѣстница, под красным ковром, прямо шла во второй этаж; горѣли газовые рожки; кой-гдѣ позолота блестѣла на перилах.

Казмин взял номер с балконом на площадь. Елена рядом. Они простились. Казмин слышал, как за стѣной она долго возилась, мылась, ходила взад-вперед. Минутами ему казалось, что она с собой разговаривает. Должно быть, Елена опять плохо спала. Он тоже долго не засыпал, и слышал ея вздохи; она отворяла окно, когда уже свѣтало. Казмин в эту ночь много думал о женѣ, сынѣ. Эти мысли не были мучительны, скорѣе — кротки. Он заснул поздно, когда трубила уже в рог свой заря; сквозь мягкiя занавѣси нѣжное золото лилось в комнату.

Утром Елена рѣшила, что надо ѣхать дальше. Заплатила за номер, послала за ямщиком.

Казмин с ней простился. Ему надо было к Ахмакову.

Ахмаков жил довольно далеко, на тихой улицѣ с садами, особняками; здѣсь процвѣтали порядочные люди. Улица упиралась в монастырь и кладбище при нем — мѣсто отдохновенiя тоже приличных людей. Дом Ахмакова велик, прочен и уныл; солидные фабриканты, его родители, строили его. За дубовой, наружной дверью, в вестибюлѣ, куда вело нѣсколько ступенек, медвѣдь стоял, среди небольших пальм; на блюдѣ, у него в лапах, визитныя карточки, покрытыя пылью: вѣрно, мѣстные нотабли завозили их покойному Ахмакову, с тѣх пор и лежат. Зала с люстрой, с мебелью в чехлах, на стѣнах Клевер и Маковскiй; красная гостиная в зеркалах, в коврѣ; с шелковой мебели соскальзываешь; под зеркалом бронзовые часы в стеклянном колпакѣ — часы скучных, богатых домов, бьющiе покойно и негромко; именно их голос говорит здѣсь о ненужности, о суетѣ.

Казмина ввела домоправительница, — сѣдая, важная прислуга; было ясно, что она презирает всѣх, кто непорядочен. Ахмаков лежал на турецком диванѣ, в кабинетѣ — угловой комнатѣ, полной свѣта. Он был в халатѣ; лицо его замѣтно опухло. Особенно набухли под глазами мѣшки. Он читал Ренана. Рядом, на стулѣ, стояла салицилка.

// 20

Увидѣв Казмина, Ахмаков поднял голову, минутное удивленiе мелькнуло в нем. Он засмѣялся.

— А? Прiѣхали? Прiѣхал, деревенскiй житель, помѣщик?

Казмин пожал ему руку.

— Взял, и прiѣхал.

— Отлично! Великолѣпно! А я, видите, валяюсь… От бездѣлья читаю стараго, умнаго француза. — Он отбросил книжку. — Небесное мы переводим с ним на земное. И выходит недурно. Я вас увѣряю. Просто, но недурно!

Потом Ахмаков заговорил о жарах, потом о докторѣ… Не совсѣм естественно хохотал. Стал острить, но без особаго успѣха, о чудаках, которые друг к другу ѣздят. Но было видно, что прiѣзду Казмина рад.

— А представьте, — заговорил он, нервно-развязно: — сыну я написал — у меня сын студент, красавец, его адъютантом зовут, но… не получал, отвѣта еще нѣт… — Ахмаков смѣшался, и опять покраснѣл, как тогда, в усадьбѣ.

— Вѣрно, письма плохо идут. Он на кавказском побережьѣ.

Помолчав, Казмин сказал:

— К вам собиралась заѣхать, даже помочь, если понадобится, одна экстравагантная, и неплохая дама. Но я отклонил.

Казмин разсказал ему все. Ахмаков задумался.

— Этот дом давно не видѣл молодой, милой женщины. Вы напрасно отклонили.

Он сразу же заявил, чтобы Казмин к нему перебирался. Это было естественно, Казмин не возражал. Он недолго у него сидѣл; надо было взять вещи, расплатиться в гостиницѣ. Выходя через полчаса в переднюю, он спросил Домну Степановну о здоровьѣ Ахмакова. Подавая ему пальто, она сказала с важностью:

— Так я считаю, что плохо, барин. Пухнут они. И сердцу ходу нѣт. Как с Волги, из Саратова, прiѣхали, так и слегли. Ѣздит к нам доктор, Петр Петрович, но пользы мало. Даром что по красненькой платим.

Карiе глаза Домны Степановны, нѣкогда красивые, повлажнѣли.

— Я так думаю, не встать барину. — Она вынула платочек, и сморкнулась.

— Я их мальчиком еще помню, и папаша с мамашей на моих глазах померли.

Казмин, вернувшись в гостиницу, к своему удивленiю застал в номерѣ, на балконѣ, Елену. Подперев руками голову, она смотрѣла вниз.

— Что такое? — спросил он. — Тут?

Елена обернулась.

— Ничего, что я к вам зашла?

— Почему вы не в деревнѣ?

Она вошла в комнату.

// 21

— Ямщика привели, да он мнѣ не понравился. И лошади плохiя. Вдруг стало так ужасно скучно… Я его отпустила.

— Как же вы теперь?

— Я вашу комнату за собой оставила.

Казмин стал укладывать мелочи. Елена сидѣла, и имѣла вид неприкаянной, какой-то неустроенной женщины. Казмин взглянул на нее, и улыбнулся, будто с сочувствiем.

— Вы шальная головушка, — сказал он. — Очень неосновательное существо.

Елена положила руки на стол, голову набок на руки, и глядѣла на него зеленым, тусклым взором.

— Головушка, головушка… — она потрогала себѣ пальцем голову, — а куда мнѣ ее дѣвать?

Он вспомнил Ахмакова.

— Вы вчера предлагали помочь мнѣ, насчет моего знакомаго, — сказал Казмин. — Вот и преклоняйте.

Елена чуть смутилась.

— Ну, вѣдь вы тогда…

— А теперь говорю, поѣдемте. Вы можете развлечь его.

Она улыбнулась.

— Значит, роль дiакониссы?

— Там видно будет.

Елена стала ходить из угла в угол, лѣниво пошаркивая ногами. Знойные квадраты лежали на полу от солнца. Она то в них входила, то выходила. Свѣт перебѣгал по ней волной. — Когда Казмин собрался, она, ничего не сказав, вышла с ним.

Ахмаков еще менѣе ждал ее, чѣм утром Казмина. Он приподнялся, оправился, и улыбнулся.

— Очень добро с вашей стороны, — сказал он, — что зашли навѣстить. Будем знакомы.

— Я привез вам, — сказал Казмин почти весело, — блуждающую Елену. Ту прекрасную Елену, которую считали Премудростью в обликѣ женщины. С ней странствовал нѣкогда Симон Волхв — хотя на него я нимало не похож.

Ахмаков засмѣялся, погладил рукой крѣпкую бороду.

— Классическiя реминисценцiи…

— Но теперь, — продолжал Казмин, — слѣдовало бы нам нѣсколько познакомиться. Алексѣй Кириловичъ знает, — обратился он к Еленѣ, — что до третьяго дня мы не имѣли с вами понятiя друг о другѣ.

Елена обернулась к Ахмакову.

— Я должна развлечь вас разсказом о своей жизни?

— Это называется — краткiя автобiографическiя свѣдѣнiя, — сказал Ахмаков.

Она потупилась.

— Очень уж краткiя. Даже неинтересно.

// 22

Домна Степановна подала им чай с медом, с сухарями, в старинных чашечках на серебряном подносѣ. Елена была смутна, сдержана. Они узнали все же ея фамилiю, что она из Москвы, жена художника, учится пѣть: «но в Москву больше не вернется». Тут она омрачилась. Было ясно, что этот разговор неудачен.

Казмин обратился к ней:

— Наше знакомство, — сказал он, — было довольно неожиданно. Даже, отчасти, удивительно. Позвольте мнѣ звать вас просто Еленой, как вы тогда сказали.

— Да, — отвѣтила она — зовите. Я и есть Елена, просто Елена.

Всѣ помолчали, и задумались. Но с той минуты стало легче, и свободнѣе. Точно, в этом молчанiи, перейдя нѣкоторую черту, они стали друг другу ближе, — трое случайно сошедшихся, трое сѣхавшихся из дальних мѣст.

Послѣ чая Казмин ушел во флигель устраиваться; Домна Степановна приготовила ему комнату. Елена разговаривала с Ахмаковым, бродила по дому, разбирала в залѣ ноты.

Обѣдали они вмѣстѣ. Вечером Елена пѣла. Потом уѣхала в гостиницу.

(Окончанiе слѣдует)

Борис Зайцев.

// 23

Борис ЗАЙЦЕВ.

ПУТНИКИ

(Окончанiе*)

IV

Цѣлый флигель, выходившiй на улицу, с обстановкой средней руки, был отведен Казмину. Он занимал одну комнату; а по ряду других ходил, из конца в конец, куря и размышляя. Хотя до дому было нѣсколько шагов, через чистый двор, с садом в глубинѣ, конюшней, каретным, цѣпными псами — все как слѣдует – у него стоял еще телефон. Ахмаков мог звонить по желанiю.

Утром Казмин пил с ним кофе, потом уходил к себѣ, читал, занимался. Обѣдали тоже вмѣстѣ — вѣрнѣе, обѣдал Казмин, в столовой, за богатым прибором, видя через улицу трехоконный домик; Ахмаков же присутствовал в креслѣ, когда чувствовал себя лучше, или лежа на диванѣ.

Эта жизнь не была Казмину непрiятна. Быть-может, ему даже нравилось — послѣ суроваго однообразiя деревни попасть в нежданныя, столь непривычныя условiя. «Это все ничего, — говорил он себѣ, как бы не договаривая: — поживем, увидим». В глубинѣ души знал — что нѣчто именно надо договорить; но пока не трогал, давал жизни итти, как идет: смотрѣл и ждал. Гулял с Еленой, которая было уѣхала, но снова вернулась; бесѣдовал с Ахмаковым. Ахмаков много читал; ему хотѣлось поговорить, и тут Казмин — вѣжливый, благовоспитанный слушатель — был удобен. Ахмаков нападал, иронизировал, впадал иногда в пафос. Противорѣчил себѣ и раздражался. Но одна была нота в этих разговорах, упорно звучавшая: будто бы нѣчто уязвляло Ахмакова в его прежней жизни. Многим он был недоволен. И охотно брал тон насмѣшки над собою и тѣми, кто ему был близок.

— Мы, вѣдь, знаете, — говорил он, слегка задыхаясь: — мы вѣдь мiръ к порядку вели, к гармонiи, справедливости. Ну, общественники-то… И уж очень на себя полагались. Точно мы одни и значим. Точно жизнь со вчерашняго дня началась. Вот-с, были предразсудки, и невѣжество, но пришел девятнадцатый вѣк, мы пришли, все измѣнилось. Прогресс, цивилизацiя… И будто бы смерти даже нѣт.

Тут он начинал почти сердиться.

— Ах, самомнѣнiе! Самомнѣнiе маленьких «человѣков», вчера явившихся. Мы — разум, соль земли. А мiръ древен, очень стар, и очень

// 7

умен, об этом забывают. Навязывают ему свою мудрость, полумудрость. А до настоящей мудрости добраться очень трудно. Но пусть и господин Ренан не думает, что все объяснил. Он ничего не объяснил.

— Может быть, — спросил Казмин, — вы хотите стать вѣрующим?

— Нѣт, я так вѣровать, как настоящiе… нѣт, отказать!

Он помотал головой. Он казался сейчас тѣм, кто и сам не знает, кто он, волнуется, и мечется без толку; хочет лишь найти рѣшенiе, но не находит, напоминая тѣх падших ангелов, которые не были ни за Бога, ни за дьявола, и погибали в аду, томясь в тоскѣ.

Он завозился на своем диванѣ.

— И люди мало измѣнились. Так же от любви страдали, от гордости. Так же умирали. Все главное — то же… Слава, счастье… А отвѣта нѣт. Страшен мiр-с… К нему с воскресной школой не доѣдешь.

— Я думаю, — сказал Казмин: — что и прекрасен так же, как и страшен.

Ахмаков махнул рукой.

— Прекрасен! Думаете, не было уже такой Елены, вот как ваша?

— Я же сказал тогда, — засмѣялся Казмин: — что это древняя Елена. Но позвольте, к чему, в сущности, эти всѣ туманы? Вы вѣдь политик. А политику все ясно должно быть, все понятно и доступно.

— М-м! Вы хотите, чтобы политик был ограниченным человѣком?

Казмин погладил его по плечу.

— Значит, вы не совсѣм для своей роли назначены.

Ахмаков опять заволновался.

— Когда больше всего дѣлал, вѣрно, именно и был ограниченнѣй. Все только дѣлал, учреждал, засѣдал, и жизнь как-то пробѣжала. Ну, и мы тоже правы были, даже очень… но в опредѣленной мѣрѣ, лишь в опредѣленной.

В это время к ним вошла Елена.

— А вѣдь мы считали, — снова говорю: — что одни мы и правы… Все же остальное — дрянь, ненужность. Развѣ мы-б ее приняли? (Он указал на Елену). Она для избирательнаго права, или, там, кооперацiи, пальцем не шевельнула. Мы все других учили, а сами…

Елена подошла к нему и поправила одѣяло.

— Как вы шумите, Алексѣй Кириллыч. Вредно вам. Вы не адвокат.

Ахмаков захохотал.

— Видите — женщина! Онѣ рѣдко в философiю залетали. Милая моя! — Он взял ея руку и поцѣловал. — Вот такой рукой женщина ласкала, раздирала нам сердце нѣжностью, умиленiем. Перевязывала раны. И умираюшим — закрывала глаза.

Ахмаков положил ея руку себѣ на лоб и замолк. Казалось, весь его пафос усмирился.

— Женщина, — сказал он тихо, — всегда была лучшей славой вселенной.

// 8

Елена усмѣхнулась.

— Знаем мы эту славу.

Но Ахмаков настаивал. На него Елена вообще дѣйствовала хорошо: ему нравилось, что она задумчива, не болтлива, с оттѣнком причудливости. И когда становилось очень плохо, и приходила Елена — как бы улыбка являлась в его глазах.

Кажется, Ахмаков понимал теперь свою болѣзнь, в общем — на нее не роптал. Казмин замѣтил, что в этом он теперь иной, чѣм был в деревнѣ.

Раз в жаркiй, послѣполуденный час, когда от солнца в кабинетѣ спустили с одной стороны шторы, Ахмаков и сам сказал ему об этом: он пил лежа чай, с вишневым вареньем; волосы его слиплись; землистое лицо слегка блестѣло.

— Я вас тогда ошарашил, на станцiи… помните, еще спросил, прiѣдете ли ко мнѣ? Вы очень удивились.

— Правда, — отвѣтил Казмин.

— Ну, конечно. Знаете, мнѣ тогда очень уж плохо было.

Казмин сказал, что видѣл это. Ахмаков поставил стакан на блюдечко, приподнялся на локтѣ.

— Дѣло вот в чем: мы живем и, понятно, о смерти иногда думаем. Но смерть-с, даже таким, как я, полусѣдым, кажется чѣм-то вообще, не моим лично. Ну, и приходит день, когда она становится уже моей. Замѣчаете? Я ее вдруг с собой увижу, рядом. — Он задумался. — Это надо пережить. Мы, вѣдь, старики, на положительной закваскѣ, наше поколѣнiе. Не мистики. Там, насчет будущей жизни, и тому подобнаго… — он махнул рукой. — Впрочем, это грозный час, думаю, кто бы вы ни были. Ах, тут трудно. Это именно со мной тогда произошло. Точно я заболѣл душою. Я даже думал — может-быть, с ума схожу? А всего-то и было, что болѣзнь свою почувствовал. Понял, что вот лечь придется, и не встанешь.

— Я, пожалуй, это видѣл, — сказал Казмин. — Т.-е. видѣл ваше душевное состоянiе.

— И я знал, что видите. Я прiѣхал сюда — все то же. Я и вызвал вас. Почему вас именно, — Ахмаков опять как-то смѣшался. — Ну, казалось мнѣ, что вы скорѣй… я вспоминал, как вы тогда со мной были на балконѣ… и думал, прiѣдете. Разумѣется, это все странно вышло. Вы могли посмѣяться. — Он перевел дух, потом продолжал, как бы разгорячаясь. — А вѣдь сын не явился, адъютант! Что же, впрочем… Это старая исторiя, испорченная жизнь, все искаженное. Не пожаловал. А когда он маленькiй был, я его знал? Он вдали рос. Я его любил. Но с его матерью мы разошлись, это — главное. Отсюда и остальное все.

Волнуясь, задыхаясь, он разсказал об этой искаженной жизни. Как разошелся с женою, много лѣтъ тому назад, она его возненавидѣла. В нелюбви воспитала сына. Сама умерла. Умирая, слово взяла, — к отцу он не вернется. Так у дяди мальчик и прожил.

// 9

— Видите, как в жизни бывает? Замѣчаете? Мы с ним видались, встрѣчались, позже… — он красивый юноша — вмѣсто ребенка, котораго любил когда-то, — молодой человѣк. Что же-с, надо сказать: мнѣ чужой. И я ему… одно названiе — отец.

Он помолчал.

— Все же и его мнѣ захотѣлось видѣть. Он, вѣдь, когда крошечный был, у меня на руках засыпал. Я ему, да… помурлыкаю, он и заснет.

Ахмаков сѣл.

— Но вышло так, что у меня оказались вы, и эта… Елена. Очень хорошо, но неожиданно. Впрочем, теперь так стало, что все ожидано прiемлемо. Я теперь уж все знаю (он сказал устало). Приготовился, что ли, привык. Вон, не угодно ли?

Он протянул руку к окну. Казмин взглянул.

Мимо дома тянулись похороны. Шли факельщики, лошади показались в траурных попонах, бѣлый с черным катафалк. На нем, в гробу под серебряными вѣнками, лежала старушка. Профиль ея возвышался над ватой и слегка покачивался. Все лицо, с тонким носом, воскового цвѣта, с темными глазными впадинами, было видно отчетливо.

— Здѣсь монастырь недалеко, и кладбище, — сказал Ахмаков: — я немало этих зрѣлищ вижу. И сам так же поѣду. Но это ничего. Это только театральный занавѣс, в концѣ пьесы.

Казмин не отвѣтил. Ему казалось, что и это не совсѣм вѣрно: вряд ли так уж просто, вряд ли всего занавѣс.

В это время на парѣ в дышло подъѣхал доктор — немолодой, полный, лѣнивый человѣк, в нечистом сюртукѣ, старорусскаго вида. Он завѣдывалъ городской больницей; бывал у Ахмакова часто, имѣл вид вялый, и постоянно убѣждал, что опасности нѣтъ.

Начался осмотр. Казмин вышел в сад, в нѣсколько странном состоянiи. Что-то его задѣло в разсказѣ Ахмакова о сынѣ. Он прошелся по кленовой аллейкѣ. За каменной стѣной подымались елочки сосѣдняго сада. Голуби кружили над голубятней. Глухо лаял пес.

Казмин сѣл на скамью, голову положил на ея спинку. Трудно было дышать. Острая горечь, жарче обычной, наполняла сердце. Почему он тут сидит, около умирающаго Ахмакова? Что ему в этом хлѣботорговом городѣ, в этих жарах, голубях, Еленѣ, когда он знает, что в Петербургѣ его жена, Никаша, без которой все равно не прожить, как бы не притворялся? Всѣ эти метанья, никому ненужные разъѣзды… Деревенскiя работы, хозяйство. Обман! и очень жалкiй. «Может-быть. Но куда же дѣваться?» Да, он знал, что жена с другим ушла, что вернуться некуда и Никашу взять некуда. Он это и всегда знал: но сейчас ощутил с той смертельной неотвратимостью, когда вмѣсто жара тонкiй, ледяной озноб проходит по тѣлу; и показалось, что вмѣстѣ со скамейкой беззвучно проваливается он вниз, как во снѣ.

// 10

Вдруг он услышал шаги. Поднял голову — Елена, как всегда, в огромной, черной шляпѣ, с выбившейся прядью волос. Мягкiй рефлекс ложился на лицо. Она положила ему на плечо руку.

— Ну, — сказала она, чуть улыбнувшись, — ну? что?

Он, должно быть, выглядѣл дурно. Что-то прошло в ея лицѣ. Она спросила серьезнѣй:

— Что же вы тут сидите, правда?

Он, наконец, с ней поздоровался.

— Так просто… и сижу, — сказал Казмин.

Елена сѣла рядом.

— У вас мутные какiе-то глаза. Ужасно замученные глаза.

Казмин пожал плечами.

— Что же теперь подѣлать!

Она серьезно в него всматривалась.

— А, какой вы… Я таким вас еще не видала.

Казмин встал, расправился, закурил; ему хотѣлось согнать с себя то, в чем она его застала.

— Вы были у Алексѣя Кириллыча?

— Его мучить сегодня будут.

— Как мучить?

— Ах, ванны, опять…

Этим хотѣла она сказать, что опять доктор прописал ему горячую воздушную ванну, чтобы вызвать испарину. Испарины бывало мало. Но страдал он — его нагрѣвали градусов до пятидесяти — жестоко. Он едва это выносил, и, обычно, слабѣл потом. Называл он это поджариваніем святого Лаврентiя — St. Laurent sur le gril de fer, как он выражался.

— Я уйду, — сказал Казмин. — Не хочу тут сидѣть, пока будут это продѣлывать.

Они вышли с Еленой на улицу. У Казмина было чувство, что куда-то слѣдует уйти, что-то сдѣлать, что-то измѣнить.

Слегка вечерѣло. Жар спадал. Деревья были запылены, небо довольно странно: свѣтило солнце, но неярко; какая-то мгла сгущалась в воздухѣ, — туманила его. Эта сѣрость не предвѣщала хорошаго.

Они направились к окраинѣ, через старинный, знаменитый монастырь с высоченною колокольней; на монастырском дворѣ росли клены; под окнами келiй — грядки георгин. Встрѣтившись в выходных воротах с ярко-рыжим монахом, который горячо доказывал что-то другому толстому, в засаленной рясѣ, они вышли на лужайку.

Тут началась настоящая провинцiя, тѣ отчасти легендарныя мѣста, гдѣ вмѣсто мостовых — травка, вмѣсто тротуаров — тропинки; гуляют коровы, домишки одноэтажны, с цвѣтными ставнями, тонут в садах. Тут остались еще каменные домики петровскаго времени, и кажется, что и люди живут неблизкой эпохи.

Проулком, мимо дощатых заборов, со скамеечками у ворот, гдѣ сидят старухи, — вышли они к обрыву. Отсюда видна рѣка, направо

// 11

и налѣво по горѣ пестрыя лачуги, с маленькими, будто расчерченными двориками, с тряпьем, юбками на заборах, дѣтишками, собаками — всѣм тѣм, что есть живописнаго в русском или итальянском городѣ. За рѣкой же, со старинным зданiем яхт-клуба, далекiе луга, поля, на горизонтѣ — катящiйся к мосту поѣзд.

Елена сѣла на травку, сбѣгавшую вниз. Там, у забора с мусором, дѣти играли в мяч.

— Хорошо здѣсь, — сказала она: ‑ далеко видно, очень покойно.

— Потому, что тут мѣсто простое.

Елена похлопала хворостинкой.

— Простое, простое… Ну, конечно, — она взглянула налѣво, под гору, гдѣ баба загоняла корову, — здѣсь не такiе живут, как мы с вами.

— Их жизнь, — сказал Казмин, — очень ясна, очень неопровержима. Все на своем мѣстѣ, и никуда не сдвинется. — Труд, маленькiя заботы, горести, быт. Все это слито в одну прочную картину — слито, если хотите, и с тѣми далями, с нехитрым пейзажем, со всей нашей нехитрой, простонародной стариной.

— Хорошо. А кто же мы с вами? — спросила Елена. — Мы — чудные, чужiе? Что нам дѣлать?

Казмин помолчал.

— Мы, может быть, странники. И возможно, мы узнаем, что нам дѣлать.

— Мнѣ недавно старушка одна сказала, из простых: «ты бы, говорит, голубушка, к Тихону сходила, к святителю». Это, значит, к Тихону Задонскому.

Казмин лежал рядом, на травкѣ. Бѣлый с желтыми пятнами теленок пасся тут же, привязанный к колышку. Казмину представилось, как такая вот Елена, в огромной своей шляпѣ, с духами, в модном платьѣ, вдруг отправится с бабами в монастырь. Он слегка улыбнулся.

— Это вы надо мной, я вижу, — сказала Елена. — Хотите, я сейчас разуюсь, шляпу возьму под мышку, и босая домой вернусь?

Казмин стал ее успокаивать.

— Да, а то вѣдь меня легко сбить, — говорила Елена. — Я вообще-то вас боялась немного. Особенно вначалѣ.

Казмин удивился.

— Почему боялась?

— Так, очень вы серьезный господин. Господин Казмин… Бритый. Всегда аккуратный.

Казмин пожал плечами.

— Такой уж вырос.

Она внимательно на него посмотрѣла.

— А сегодня только мнѣ показалось, что и вы… — она покачала головой. — И вы не очень-то основательный…

Казмин сѣл, снял шляпу, и поцѣловал ей руку.

// 12

— Пора, мой друг, — сказал он. — Вам пора замѣтить, что и я человѣк… не изваянiе.

Они сидѣли нѣкоторое время молча. Все так же громадна, беззвучна была равнина перед ними, — с лугами, полями, курганами, затерянными в степях, с мужицкими селами, бабами, с древним монастырем, с Доном, видавшим тысячелѣтiя. Понемногу гуще стало на небѣ; померкло солнце в сизых пеленах. Сзади, за городом, накоплялась туча, и молнiя вспыхивала. Пронеслась куда-то стая голубей, кидаясь из стороны в сторону. На дали, с небом, еще свѣтлым, лег уже мрачный отсвѣт.

Когда они возвращались назад, вѣтер уж налетал кусками; туча хмуро синѣла; на ней особенно бѣлы казались колокольни; пыль клубилась вихрем. Деревья гнулись. Листья летѣли.

Проводив Елену, Казмин вернулся во флигель с первыми каплями дождя. К Ахмакову ему не хотѣлось. Он спросил по телефону, как дѣла. Домна Степановна отвѣтила, что барин очень слаб послѣ ванны и почти не говорит.

Гроза рухнула с бѣшенством, — точно очень уж много набрала природа сил. От грома дребезжали подвѣски на люстрѣ, дождь гудѣл сплошной массой, и улица, во вспышках бѣлых и зеленых молнiй, казалась ручьем. Казмин был очень возбужден. Неопредѣленное волненiе давило его. Пробовал он читать, смотрѣть на ливень, свистать марши, все не выходило. Пообѣдав один, в большом домѣ, он опять к себѣ вернулся; Ахмаков дремал. Стало почти темно. Он не освѣщал комнат, зажег лишь электричество в прихожей. Стеклянной стѣнкой отдѣлялась прихожая от залы; свѣт падал на пол, вырисовывая узоры растенiй, стоявших тут в кадках. Казмин ходил взад-вперед по трем комнатам, к этому освѣщенному пятну. Раза два звонил в кухнѣ колокольчик: это — шутки прохожих, провинцiальное развлеченiе.

Но вот в одиннадцать, когда гроза почти стихла, позвонили, как слѣдует — он сразу это почувствовал: нѣкто, кому дѣйствительно к нему надо. Казмин пошел отворять. От подъѣзда отѣзжал лихач с поднятым верхом. Раскрыв зонтик, стояла у дверей Елена, наклонив немного вперед голову. Что-то зябкое, беззащитное было в ней.

— Можно к вам? — спросила она. — Вы не спите?

Казмин сказал, что можно, и закрыл дверь. Его удивило, что она вся мокрая. Елена усмѣхнулась.

— Не одобряете! Просто мнѣ очень скучно, я ходила по улицам. А потом устала. Извозчика наняла.

Она равнодушно сняла шляпу, с которой падали капли. Перчатки бросила на подзеркальник.

Казмин сказал, что единственно, что может ей предложить — стакан горячаго чаю. Для этого пришлось взбудить мальчишку, спавшаго у него в кухнѣ. Тот поставил самовар.

Еленѣ понравилось, что в гостинной свѣт падает сквозь стекла, и что странный такой полумрак. Казмин дал ей пледъ, она сняла ботинки,

// 13

промокшiе чулки, и просила посушить. Он снес их в кухню, там мальчишка уложил все на плиту. Казмин вернулся, улыбаясь; странно ему было, что вот он занимается мелкими, хозяйственными дѣлами чужой, но отчасти — и не чужой Елены.

Он опять ходил из угла в угол и курил. Елена тихо лежала под пледом. Как будто она согрѣлась там и задремала. Потом потянулась и сказала:

— Я кажусь вам приблудной собачонкой, которая зря шляется? От хозяев отбилась, и лѣзет.

Казмин сѣл к ней на диван:

— Я этого не думал, — сказал он. — Никогда я так не думал о вас.

Он дал ей, наконец, чаю: в шкапу нашлось немного рому. Елена выпила и подбодрилась. Она теплѣе закуталась в плед и сказала, что теперь хоть чуточку похожа на человѣка. Потом задремала, как слѣдует. Казмин попрежнему сидѣл на диванѣ, откинувшись на спинку; он пил чай. Спать не хотѣлось. За спиной он чувствовал теплое, тонкое тѣло Елены. Тишина, полночный час, ровный, но сильный шум дождя, погружали его в удивительное, сладостное оцѣпенѣнiе. Точно он отдѣлялся от момента; дух его ровно плавал над жизнью, как над смутной бездной, и в эти минуты яснѣе предстало ему собственное прежнее существованiе. Спокойная, чистая юность; работа; любовь, занявшая все сердце; он оглянулся на спавшую Елену. Ея близость вызвала в нем нѣжность, может-быть, будя воспоминанiе о другой, уже давно невиданной. «Я мало знал женщин, — подумал он, не без гордости: — и не жалѣю об этом. Всю мою жизнь взяла она. Я ее люблю. И остальное мнѣ не нужно». Он вдруг засмѣялся в темнотѣ. Слезы показались на его глазах. Он взял Елену за руку.

— Елена, слушайте, Елена! — сказал он громко. — Проснитесь!

Он даже нѣсколько испугал ее. Но это не показалось ему дурным. Он был взволнован и растроган.

— Как я заснула! Фу! Гдѣ мои чулки? — спросила Елена, и уже сѣла рѣшительно.

— Это ничего, чулки сейчас мы принесем… — Да, вот что, голубчик, дѣло-то в том, что я уѣзжаю отсюда, в Петербург, к женѣ.

Елена удивилась.

— К какой женѣ?

— Ах, ну к своей собственной…

Путаясь, волнуясь, стал он разсказывать. Правда, жена его ушла, и даже говорит, что кого-то там полюбила. Но вѣдь это ничего не значит? Навѣрно, просто увлеклась, вѣдь у них же в прошлом цѣлая жизнь общая, сын… Неужели же совсѣм она его забыла? А и если даже так, все равно должен он в Петербургѣ жить, гдѣ-нибудь около… Вѣдь она-то? Сын-то?

Елена положила голову на руки и засмѣялась.

— Вот и серьезный, важный господин Казмин, который все на-

// 14

учалъ меня правильности. А еще я говорила — как он ловко бреется.

— При чем тут бритье?

— Ну, вообще, я вас боялась. Считала благоустроенным.

Елена заплакала, обняла его голову, поцѣловала в лоб.

— Головушка вы моя горькая! — сказала она сквозь слезы. — О, Господи!

Казмин был смущен, взволнован, удивлен. Все путалось у него в головѣ. Правда, мало был он похож в эти минуты на прежняго Казмина.

— Ваши слезы… — говорил он Еленѣ, — и вообще все… вся вы… мнѣ страшно дорого… но неужели то, что я сказал… так безсмысленно?

Елена плакала.

— Ах, не знаю! Может-быть, вовсе не безсмысленно, но как все тяжело… Господи, спаси и сохрани… — Она вдруг закрестилась по-дѣтски, и зашептала молитву.

Успокоившись немного, взяла его за обѣ руки.

— Милый мой, мнѣ вы ближе стали, гораздо ближе. Может быть, мы не зря тогда встрѣтились… Знаете, я тогда… вѣроятно, что я тогда не осталась бы… Но вышло так странно, я попала к этому Ахмакову. В его домѣ сижу. Дiаконисса!

— Вы умирать не должны, — сказал Казмин. — Нѣт!

Она сидѣла молча.

— Вы сказали нынче: странники мы. Пожалуй. Всѣ за судьбой идем. Вы, я… и Алексѣй Кириллыч этот. Мнѣ его жаль.

— Может быть, — сказал Казмин, — ему всѣх труднѣй.

— Он очень над собой смѣется. Зачѣм это?

— Не знаю. Но и он о себѣ ничего не знает.

Елена встала.

— Нѣт, я знать хочу. О себѣ я должна знать.

В это время позвонил телефон. Казмин встал, подошел к аппарату. Звонила Домна Степановна. Ахмакову стало очень плохо, она просила зайти.

— Ах, сейчас, сейчас… — отвѣтил Казмин. — Сiю минуту.

Он зачѣм-то оправил галстук, захватил папирос. Елена отерла слезы. Накинув верхнее платье, вышли они во двор. Было темно, дождь шел, не переставая. Пахло влагой и тополями. Казмин держал Елену под руку, шел осторожнѣй, чтобы не попасть в лужу. Пес залаял из будки. Елена прижалась к спутнику.

Они вошли с чернаго хода, через лакейскую, гдѣ стояла на столѣ свѣча; за перегородкой кто-то храпѣл; их встрѣтила Домна Степановна с побѣлѣвшим, как бы опухшим лицом.

— Очень задыхаются, — сказала она Казмину.

У Ахмакова было свѣтло. Он сидѣл на постели, слегка покачиваясь, держа голову в руках.

// 15

— Плохо, судари мои, совсѣмъ плохо. Le vieux voltairien va mourir. Пожалуйста, потрите мнѣ спину.

Его просьбу исполнили. Худая, полумертвая спина казалась Казмину страшной. И все в комнатѣ, ярко и недвижно освѣщенной электричеством, со слегка затхлым, сладковатым запахом, было безнадежно. Казмин взглянул на Елену. Ея лицо как будто замирало, вяло в этом гробѣ.

— Когда вы трете, дорогой, мнѣ легче дышать, — сказал глухо Ахмаков. — И вообще при вас, все же лучше. Хотя я хорошо знаю, что зрѣлище умиранiя.

Он замолчал и перевел дух.

— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы на сердцѣ были тѣ мир и ясность, которые сулит христiанство. Но этого нѣт. А bas les prêtres. Я не хочу кощунствовать, но не думайте, друг мой, что смерть есть поэтическiй вѣнок, который возлагают нам… в вознагражденiе всей жизни. Une couronne de lauriers. Сказки!

— Прочтите, — сказала Елена: — «Богородицу». Я всегда читаю, когда очень плохо.

Ахмаков взглянул на нее тусклым взором…

— Женщина! Милая! Все та же, во всѣ вѣка. Нѣт-с, мнѣ уж поздно. Какой в колыбельку, такой и в могилку.

Казмина смѣнила Елена. Как будто от массажа Ахмакову стало вправду легче. Он лучше дышал. Но слабѣл очень. Опять пришлось лечь.

Ни Казмин, ни Елена не уходили от него в ту ночь. Когда Елена с ним сидѣла, Казмин выходил в гостиную, дремал там на диванчикѣ, слушая тоненькiй бой часов под стеклянным колпаком, — тѣх часов, что отмѣряли время в этом скучном домѣ, и теперь добивали послѣднiя минуты Ахмакову.

Перед утром он забылся. Не то спал, не то бредил; увидѣв Казмина, сказал вдруг: «Человѣчество переживает величайшiя страданiя», потом засмѣялся и перевернулся. Казмин отошел от него, прислонился к портьерѣ: от усталости, или волненiя, у него закружилась голова. Он прошел в залу, отворил окно, и опять лег. Свѣжiй воздух наплывал теперь к нему. Дышать было свободнѣе. Он лежал молчаливо, ему казалось — что он один, на днѣ какого-то глубокаго колодца. Но — и ничего, пусть так. Это его даже успокаивало. Потом вдруг пережил он странное чувство: будто и он, и Елена, и Ахмаков, все уже было; и уже он терял любовь, и стремился к ней; и Елена безконечно давно страдала от измѣны; Ахмаков цѣлые вѣка пытался что-то найти, барахтался, подымался и падал. Но непрестанно гонит их вперед воля Великаго Владыки. Тысячи раз придут они, тысячи раз уйдут.

В пять часов стало свѣтать. Дождь перестал. Казмин и Елена сидѣли в залѣ, на подоконникѣ, растворив окно на улицу; было тепло; иногда капля залетала на усталый лоб, на завиток волос Елены, укра-

// 16

шая ее бриллiантом. Блѣдно-зеленоватая зарница вспыхивала. Елена говорила:

— Я пойду к Тихону Задонскому. Полями тѣми, что вчера мы видѣли с обрыва. Далекими полями. Буду с бабами итти. Там помолюсь за себя, за вас, за Алексѣя Кириллыча и всѣх христiан. Может быть, помолюсь, поплачу — и больше пойму, что мнѣ дѣлать, как жить.

Казмин слушал и кивал головой. Из садов улицы плыло к ним благоуханiе утра, и их состоянiе было не то бодрствованiем, не то сном.

В кабинетѣ же в это время лежал на спинѣ Ахмаков, с аккуратно скрещенными на груди руками. Лишь отчасти напоминал он Ахмакова прежняго; нечеловѣческое спокойствiе и мир выражали его черты, как будто теперь, выйдя на величайшiй простор, он постиг тайны вѣчности, закрытыя для него на землѣ.

V.

Прошло нѣсколько дней. Ахмакова похоронили в том самом монастырѣ, куда мимо его дома возили и других покойников. В газетах, мѣстной и столичных, сообщалось о его смерти. Провожали его представители разных обществ, партiй. Любители рѣчей называли его на кладбищѣ свѣтлой личностью и желали, чтобы земля была ему легка. Некролог начинался так: «Ушел Алексѣй Кириллович. С трудом вѣрится…» — и далѣе, все как слѣдует. Так что можно было сказать, что если при жизни Ахмаков принадлежал к порядочным и честным людям, то смерть его прошла не менѣе солидно: со всѣм антуражем хороших смертей.

Из лиц мало кому извѣстных, за его катафалком шли Казмин и Елена. Был такой же жаркiй день, как тогда, когда мимо дома везли старушку. Так же лицо Ахмакова было открыто, глядѣло кверху — лишь вѣнков было больше. Елена надѣла креп. Казмин был молчалив, шел прямо и суховато. Обоим этот человѣк был в сущности мало знаком; но обоих судьба поставила с ним в странно-близкiя отношенiя.

Как и предполагала, на другой день утром, одѣвшись попроще, Елена ушла с партiей странниц, гдѣ были знакомыя из имѣнiя бабушки. Шли онѣ к Тихону Задонскому.

Елена простилась с ним просто, по-дружески, но сдержанно. Оба знали, что у каждаго свой путь — и если они встрѣтились, то лишь на минутку, чтобы разойтись навсегда. Но как товарищи по общему дѣлу, пожелали они друг другу добра.

В тот же день, вечером, Казмин ѣхал на вокзал. Он был теперь опять спокойным, бритым Казминым, котораго побаивалась Елена. В карманѣ у него лежал билетъ в Петербург. Он не знал, что ждет его там — поворот к лучшему, горе, или отчаянiе; но было ясно, что

// 17

именно так слѣдует поступить. Другого пути нѣт, а этот прям — как и всегда бывало в его жизни.

Вечер был ясный, прохладный. Послѣ дождей особенно ярок бархат ночного неба. Казмин закинул назад голову, — и тогда стало казаться, что не он ѣдет, а плывут мимо него дома, деревья, улицы. Над ними же, как удивительные свѣточи, горят вѣчныя созвѣздiя. Он вспомнил, как вѣзжал сюда двѣ недѣли назад при этих же звѣздах. Его мысль перешла на Ахмакова. «Вот, — подумал он, — и vieux voltairien нашел свое послѣднее пристанище, и уж не будет кипятиться».

Навстрѣчу ему, невысоко над горизонтом, сiяла Капелла, переливаясь огнями; Арктур горѣл желтовато; и сам могучiй Юпитер, страж неба, свѣтил полно, божественно.

Казмин очнулся. Они проѣзжали каким-то плацом, мимо кадетских корпусов, по аллеѣ тополей. Близок был уж вокзал. Предстояло итти в еще далекое для него странствiе, в бурях земных противорѣчiй, под блеском звѣзд, казавшихся недвижными, как вѣчность.

Борис Зайцев.

1916 г.