ПУТНИКИ

_______

E quindi uscimmo a riveder le stelle.

Dante. Inf., ХХХIV

Съ балкона Казминъ видѣлъ, какъ вороная тройка, которую онъ выслалъ за Ахмаковымъ, перемахнула черезъ плотину. По лугамъ дорога была хорошая. Иванъ пустилъ шибко; черезъ нѣсколько минутъ они должны были явиться.

Казминъ всталъ изъ-за стола, гдѣ накрытъ былъ чай и стояла закуска, закурилъ, прошелся взадъ-впередъ; подъ ногой скрипнула половица; сквозь колонны, въ сѣренькомъ лѣтнемъ днѣ были видны заливные луга, копны и вдали отлогiй бугоръ. Подъ нимъ, у плотины мельница. «Вотъ такъ Алексѣй Кириллычъ, — думалъ Казминъ, — взялъ да и собрался». Онъ немного даже посвисталъ. Эти мысли и посвистыванье просто выражали удивленiе. Ахмакова, извѣстнаго дѣятеля, земца, члена разныхъ обществъ Казминъ зналъ, и они были въ добрыхъ отношенiяхъ. Все же зналъ не настолько… Никогда не обмолвился онъ о томъ, что можетъ прiѣхать.

Услышавъ шумъ экипажа, Казминъ вышелъ черезъ гостиную и залу въ обширныя, темноватыя сѣни и дальше, на крыльцо. Ахмаковъ вылѣзъ ужъ изъ коляски. Онъ снималъ съ себя и отряхивалъ пыльникъ, неизмѣнно высылавшiйся на станцiю.

Увидавъ хозяина, Ахмаковъ засмѣялся, показалъ много бѣлыхъ зубовъ надъ короткой, крѣпкой, черной бородой съ просѣдью.

— А? Не ждали? Какъ снѣгъ на голову?

— Тѣмъ прiятнѣе, — отвѣтилъ Казминъ.

— Да ужъ тамъ прiятнѣй или непрiятнѣе — ввалился, ничего не подѣлаешь. А? Возражаете?

Они обнялись. Казминъ слегка коснулся бритымъ подбородкомъ, подстриженными усами — заросшей щеки Ахмакова. Вплотную глянули на него темные, умные глаза, чуть вздрагивавшiе. Ахмаковъ хлопнулъ его по плечу.

— Какъ всегда выбритъ, сдержанъ… И не толстѣетъ въ деревнѣ.

Казминъ повелъ его направо, въ кабинетъ. Тамъ не стѣнахъ висѣли фотографiи родителей, въ овальныхъ рамкахъ; на письменномъ столѣ — бумаги, расчетныя книжки; лежалъ клокъ вики съ дальняго поля.

Алексѣй Кириллычъ снялъ бѣлую матерчатую шляпу, легонькiй пиджакъ, сталъ умываться. Казминъ замѣтилъ, какъ измѣнилось его неправильное, значительное лицо съ тѣхъ поръ, какъ онъ его видѣлъ. Ахмаковъ сильно посѣдѣлъ.

— Я, — говорилъ онъ, отирая полотенцемъ волосатую шею: — засидѣлся въ городѣ и, видимо, переработалъ. Вотъ какъ-то и вышло… — онъ вдругъ смутился, даже покраснѣлъ. — Да, именно къ вамъ и надумалъ… заѣхать. По дорогѣ дальше.

Казминъ отвѣтилъ, что въ деревнѣ скучно. Пусть ужъ не взыщетъ.

— А я что же, на пикники разсчитываю?

«Почему онъ не спроситъ, гдѣ моя жена, семья? — мелькнуло въ головѣ Казмина не безъ досады. — Вотъ ужъ эта джентльменская вѣжливость!» Но, конечно, тутъ онъ себя обманывалъ: легче было, что Ахмаковъ не спросилъ. Вѣроятно, зналъ.

Когда кончился туалетъ, онъ провелъ гостя черезъ залу, гдѣ стоялъ китайскiй биллiардикъ и лежали на фортепiано клейкiе листы для мухъ — снова на балконъ. Тутъ поилъ чаемъ, угощалъ холодной ветчиной. Налилъ мадеры. Ахмаковъ много говорилъ о Москвѣ, кооперацiяхъ, общихъ знакомыхъ. Казмину яснѣе замѣчалось, что и раньше онъ видѣлъ: въ оживленныхъ словахъ, даже смѣхѣ — тайная грусть; точно годами наболѣвшее. «И куда онъ ѣдетъ, — думалъ Казминъ: — зачѣмъ? Впрочемъ, — вдругъ добавилъ онъ себѣ: — впрочемъ, это…»

Послѣ чая они гуляли. Ахмаковъ видѣлъ фруктовый садъ, шедшiй отъ балкона внизъ, къ лугамъ; прудъ со старыми ракитами; вдохнулъ воздухъ луговъ, видѣлъ вечернiе дымки́ деревни, шелъ съ хозяиномъ по ржаному полю, среди сухого и густого запаха желтой ржи; слышалъ коростеля въ низинѣ; видѣлъ, какъ на деревенскомъ, сѣро-облачномъ небѣ означился вечеръ — сумной тѣнью. И когда возвращались домой, сумерки явно надвинулись.

— Будетъ дождь, — сказалъ Казминъ, — я предсказываю. — Онъ не ошибся. Дождь пошелъ незамѣтно, какъ бы съ вѣжливостью. Потомъ все сильнѣе, ровнымъ, мягкимъ гуломъ.

— Вотъ вамъ и деревня, — сказалъ Казминъ, зажигая свѣтъ въ залѣ: — видите, на что попали! — Ахмаковъ сидѣлъ въ креслѣ и дышалъ довольно тяжко. — Ну, а наши теперь въ ревизiонной комиссiи. Тоже я вамъ доложу… — онъ махнулъ рукой. — Мы полжизни просидѣли въ разныхъ комитетахъ. Нѣтъ, я деревню предпочитаю.

Ахмаковъ глядѣлъ передъ собой разсѣяннымъ, тоскливымъ взоромъ. Лампа со стекляннымъ матовымъ абажуромъ не освѣщала всей залы. Эта зала казалась ему унылой. — Казминъ предложилъ сыграть въ биксъ. Ахмаковъ согласился, съ покорной усталостью. Шарики звенѣли о металлическiе шпиньки, иногда звонилъ колокольчикъ. Казминъ, спокойный, молчаливый, бритый, стоялъ съ кіемъ въ рукѣ, рядомъ. Такъ проходилъ ихъ первый вечеръ. Какъ полагалось, въ девять они ужинали. Въ одиннадцать часовъ разошлись. Ахмакову было приготовлено въ кабинетѣ. А себѣ Казминъ велѣлъ накрыть въ комнатѣ жены, — въ будуарѣ.

Все было знакомо ему здѣсь — до мелочей. Ширмы, отдѣлявшiя кровать краснаго дерева, гардеробъ; часы на комодѣ, съ бронзовымъ бюстомъ Вольтера; едва уловимый, но тотъ же тонкiй, туманящiй запахъ — женщины, здѣсь жившей. Казминъ потушилъ свѣтъ и вздохнулъ. Онъ думалъ что заснетъ скоро, безъ боли перейдетъ въ иной, безвѣстный мiръ. Но, вѣрно, его взволновалъ прiѣздъ гостя или комната, гдѣ давно ужъ онъ не былъ. Онъ слушалъ шумъ дождя — ровный, говорившiй о безконечности, и думалъ о томъ, какъ покойная мать вела его, воспитывала, обучала, какъ онъ всегда былъ хорошо обставленъ, отлично учился; какъ она полагала, что, кончивъ университетъ, женившись, онъ будетъ серьезнымъ и счастливымъ дѣятелемъ — въ деревнѣ, въ богатомъ своемъ имѣнiи. И какъ, несмотря на всю свою серьезность, просвѣщенность и богатство, онъ, Андрей Аѳанасьевичъ Казминъ, лежитъ этой темной ночью одинъ, въ постели, со своимъ честнымъ именемъ, съ разгромленной душой и безъ надеждъ на будущее. «Вся моя жизнь, — думалъ онъ, — имѣла смыслъ до тѣхъ поръ, пока Надя меня любила. Лишь до тѣхъ поръ». Онъ вздохнулъ глубоко, застоналъ и перевернулся. Обычныя муки нахлынули на него: образы прошлаго, предательство, какъ ему казалось, — близкаго друга. Онъ долго утопалъ во тьмѣ. И тотъ, другой мiръ, куда онъ стремился, встрѣтилъ его недобро. Казминъ оказался въ полѣ, около усадьбы. Пропалывали свеклу. Вдругъ мчится поѣздъ, и все быстрѣй, какъ разъ къ дому. Казминъ бѣжитъ за нимъ. Тамъ, у дома, Никаша навѣрно играетъ въ мячъ, и непремѣнно поѣздъ его раздавитъ. Но бѣжать трудно. Все, какъ будто, на одномъ мѣстѣ: онъ дѣлаетъ страшныя усилiя, но ужъ поѣздъ далеко, и что тамъ происходитъ — неизвѣстно. Все же онъ добѣжалъ. И навѣрно, не меньше за эти секунды пережилъ, чѣмъ если бы все было на яву. Паровозъ отломилъ половину дома; она скатилась внизъ. Казминъ охнулъ, куда-то бросился. Передъ нимъ сѣро-синеватая комната, онъ не можетъ понять, гдѣ онъ. Всѣ вещи знакомыя; всѣ на мѣстахъ, какъ обычно; но это и не комната, и онъ — не онъ, и свѣтъ утра изъ-за тучъ — не настоящiй свѣтъ. Вотъ изъ столовой кто-то вышелъ на балконъ; точно бы Ахмаковъ.

Мгновенно онъ опомнился. Сердце колотилось, были холодны руки, но теперь ужъ все, какъ прежде: и комната, и мiръ, и самъ онъ. Казминъ накинулъ одѣжду, завернулся въ пледъ, — и снова вышелъ на терассу. Тамъ стоялъ Ахмаковъ, спиной къ нему, у колонны. Туманъ наполнялъ все. За терассой, смутными тѣнями проступали двѣ яблони. Дождь пересталъ. Капли падали съ листьевъ, въ глубокой тишинѣ. Чуть свѣтало.

Ахмаковъ тревожно обернулся.

— Вы что?

— Ничего, — отвѣтилъ Казминъ. — Не спится.

— Какой туманъ!

— Вамъ не холодно?

Ахмаковъ казался ему сѣрымъ. Можетъ-быть, самому было холодно, но почему-то представилось, что гость дрожитъ.

— Какъ плохо, — сказалъ Ахмаковъ и закрылъ глаза.

— Какъ вы относитесь къ мелкой земской единицѣ? — вдругъ спросилъ онъ и захохоталъ. Казминъ пожалъ плечами Ахмаковъ будто смѣшался.

— Ахъ, это я вздоръ все, но не могу же…

Онъ, видимо, былъ подавленъ и разстроенъ. Въ немъ не осталось ужъ обычной, прочной осанки, вида настоящаго человѣка, барина и земца.

Казминъ сѣлъ съ нимъ рядомъ, на скамейку. Какъ бы участiе шевельнулось въ немъ къ этому немолодому человѣку, безъ воротничка, съ помятой бородой.

— Такой туманъ, — сказалъ онъ, — на кого угодно можетъ нагнать тоску.

Ахмаковъ встрепенулся.

— Нѣтъ, навѣрно сердце… У меня сердце плохое, и потомъ, конечно, психическое. Это скверно. Психическое! Не значитъ, что сумасшедшiй — вы Богъ знаетъ, что думаете. — Ахмаковъ почти обидѣлся. — Ну, просто, «душа моя мрачна».

Онъ задумался.

— Почему это я вамъ все докладываю? Ужасно интересно. А говорю зачѣмъ-то.

— Это ничего, — сказалъ Казминъ. — Человѣку нельзя же молчать всегда. Трудно.

‑ Терпѣть бы надо.

Казминъ побарабанилъ пальцами по периламъ.

‑ Терпѣть-то терпимъ. А тамъ и заговоришь. Знаете, отчего это бываетъ?

Онъ продолжалъ тише:

‑ Старая, старая одна вещь есть. Обычно ее не помнишь. А иногда — вспоминаешь.

— Какая вещь?

Казминъ протянулъ ему руку и пожалъ. Ахмаковъ отвѣтилъ.

— Эта самая. Почему-то вы мнѣ отвѣтили. Не отдернули руки.

Ахмаковъ вздохнулъ.

— Сочувствiе! — сказалъ онъ. — Устарѣлая штука. Несовременно.

Казминъ не возражалъ. И теорiя не его, и возрастъ ея громаденъ. Но врядъ ли отъ этого стала она хуже.

Помолчавъ, Ахмаковъ замѣтилъ:

— Все-таки, пожалуй, и неплохо. — Онъ поднялъ голову. — Мы, вѣдь, какъ въ пустынѣ.

Казминъ улыбнулся.

— А то гдѣ же?

Ахмаковъ повернулъ голову.

— Тутъ былъ прудъ, видъ куда-то въ даль, но сейчасъ все пропало. Ничего не разберешь. Вотъ, пройдите-ка по собственной усадьбѣ!

Туманъ, дѣйствительно, былъ силенъ. Кой-гдѣ деревья маячили въ немъ верхушками; низъ же былъ плотно укутанъ, точно плавали эти тѣни по бѣлесому морю. Разсвѣтъ занимался туго, въ пустой и сѣрой хмури.

Казминъ принесъ гостю пальто. Они сидѣли еще, слушая пробужденiе. Кто жилъ въ деревнѣ, знаетъ утреннiе звуки природы: пѣтуховъ полночныхъ, пѣтуховъ въ два, жаворонковъ, начинающихъ съ третьяго часа. Потомъ коровы просыпаются; свиньи захрюкаютъ. И еще позже двинется человѣкъ въ валенкахъ: повезетъ за водой бочку.

Казминъ и Ахмаковъ легли въ пять, подъ музыку этой бочки, возвращавшейся съ колодца; вода плескалась въ ней мелодично. На этотъ разъ Казминъ заснулъ просто и крѣпко. И хотя обычно вставалъ рано, — теперь проспалъ. Когда вымытый, слегка надушенный, вышелъ онъ въ столовую, Ахмаковъ бодро пилъ кофе. Онъ заявилъ, что вечеромъ хочетъ ѣхать.

Казминъ удивился.

— Да куда же такъ скоро? Вы же отдохнуть хотѣли?

Ахмаковъ замялся.

— Да, конечно, и отдохну… но къ вамъ я такъ, проѣздомъ.

«Нѣтъ, онъ и самъ не знаетъ ничего толкомъ,» — подумалъ Казминъ.

Ахмаковъ объяснилъ, что на югѣ, въ губернскомъ городѣ, у него есть свой домъ, наслѣдье родителей. Думаетъ онъ туда проѣхать. «А можетъ, — прибавилъ онъ внезапно: — и по Волгѣ проплыву».

Казминъ не настаивалъ. Ахмаковъ былъ какъ-то нервно-возбужденъ, смѣялся, говорилъ, но весь день Казмину казалось, что не совсѣмъ эта правда — не по-настоящему.

Онъ даже спросилъ:

— Что же, вамъ по Волгѣ очень хочется поѣздить?

Ахмаковъ захохоталъ.

— Разумѣется! Почему вы спрашиваете, дорогой?

Къ вечеру онъ замѣтно стихъ. Казмину не хотѣлось оставаться одному: онъ отправился его провожать.

Днемъ было сыро, но проглядывало солнце. Къ вечеру опять наползли тучи. Ѣхать было грязно. Иванъ высоко подкрутилъ лошадямъ хвосты; иногда брызги летѣли въ лицо. Казминъ и Ахмаковъ молчали. Коляска укачивала ихъ. Недалеко отъ станцiи тучи надвинулись, стемнѣло; пришлось поднять верхъ: и огни желѣзной дороги увидѣли они сквозь дождь. Онъ обливалъ и подошедшiй поѣздъ. Ахмаковъ наскоро простился, поблагодарилъ. Казминъ вошелъ съ нимъ въ купэ. Ударила гроза. Молнiя заливала бѣлымъ и зеленымъ свѣтомъ станцiю, платформу, березы сзади, телеграфистовъ въ окнѣ.

— Если я остановлюсь въ Саратовѣ, — вдругъ спросилъ Ахмаковъ, — можно дать вамъ телеграмму?

— Какъ телеграмму?

Ахмаковъ засмѣялся.

— Ахъ, это глупости! Просто чепуха. Ну, представьте, что вы мнѣ чрезвычайно понадобитесь, экстренно, исключительно… Вы бы прiѣхали, если бы я вызвалъ?

Это становилось совсѣмъ странно.

Раздался звонокъ. Спускаясь на платформу, Казминъ сказалъ:

— Прiѣхалъ бы.

Ахмаковъ стоялъ въ дверяхъ и улыбался.

— Это шутка. Разумѣется, шутка. На что вы мнѣ можете быть нужны?

Поѣздъ тронулся. Освѣщенныя окна прошли мимо. Казминъ пересѣкъ платформу, прошелъ дорожкой у березъ и сѣлъ въ коляску. Тройка шла шагомъ. У шлагбаума ихъ не задержали, поѣздъ прошелъ. Золотыя искры летѣли въ темнотѣ, да вдали, по полотну, краснѣлъ фонарь послѣдняго вагона. Дождь уменьшился. Но такъ какъ было темно, возвращались домой тихо.

Казминъ вернулся усталый, какъ бы раздраженный. Смутное ощущенiе осталось у него отъ Ахмакова, его словъ, намековъ, — не то правды, не то шутокъ.

Собираясь ложиться, прошелся по дому. Заглянулъ въ кабинетъ, гдѣ спалъ Ахмаковъ. Въ рукѣ у него была свѣча. Она отразилась въ зеркалѣ, въ стеклѣ окна. Тамъ, за нимъ, была тьма iюльской, ненастной ночи. Стало какъ-то жутко. Подумалось — вдругъ увидитъ онъ сейчасъ жену, Никашу. Но ничего не увидѣлъ. Подошелъ къ столику, у дивана, гдѣ лежала книга Паскаля: «Мысли». Ахмаковъ читалъ ее на ночь. Казминъ развернулъ. Въ одномъ мѣстѣ было подчеркнуто карандашомъ, и на поляхъ приписка: «Чепуха». Въ другомъ изображено нѣчто съ рожками и хвостомъ. Внизу подпись: «Eh bien, et voilà la mort, qui arrive!»

Казминъ закрылъ книгу, вздохнулъ и вышелъ.

II

Онъ былъ теперь хорошо знакомъ съ одинокой жизнью.

Она давалась нелегко. Но Казминъ зналъ, что это неизбѣжно; и какъ человѣкъ, вообще воспитанный въ рамкахъ, изъ этихъ рамокъ не выходилъ. Съ отъѣздомъ жены внѣшность жизни его мало измѣнилась. Попрежнему онъ велъ хозяйство, безъ увлеченiя, но добросовѣстно; косилъ, убиралъ, вѣялъ, сдавалъ угодья мужикамъ; сводилъ лѣсъ, платилъ налоги и ѣздилъ въ городъ, по земскимъ дѣламъ и личнымъ. О себѣ онъ ни съ кѣмъ не говорилъ. И безсонныя ночи перваго времени съ нимъ и остались, не выходя изъ кабинета.

По вечерамъ Казминъ любилъ ѣздить верхомъ. Иванъ подводилъ ему чернопѣгую Леду, подъ желтымъ англiйскимъ сѣдломъ. Казминъ, въ ботфортахъ, перчаткахъ и кэпи садился; ремни слегка скрипѣли; Леда шла полной и широкой рысью.

Чаще выбиралъ онъ пустынныя, уединенныя мѣста — малоѣзженныя дороги, межи, опушки. Была одна ложбинка, куда онъ ѣздилъ часто, — называлъ ее Iосафатовой долиной. Ничего замѣчательнаго тутъ не было, кромѣ щипаныхъ кустиковъ и луговины; но такъ затеряна она въ поляхъ, такъ безлюдно здѣсь послѣ заката! Боязливо ступаетъ конь, да позднiя утки несутся иногда съ полей; пахнетъ полынью, и все, что видно — края котловины, да надъ ними небо — звѣздный коридоръ. Тутъ хорошо могутъ убить встрѣчнаго. Но нигдѣ не ощущалъ Казминъ такъ остро, сладостно-остро, что одинъ только и существуетъ онъ, да звѣзды, да надъ ними Богъ.

Наѣздъ Ахмакова нѣсколько выбилъ его изъ колеи. Точно мрачное его спокойствiе было нарушено: будто опять заговорили голоса, казалось, глохшiе. «Непорядокъ, непорядокъ», думалъ про себя Казминъ; даже нѣкое неудовольствiе возникало къ Ахмакову. «Просто онъ неврастеникъ, больной, и меня тронулъ».

Двѣ недѣли спустя по отъѣздѣ гостя, въ началѣ августа, съ нимъ произошло маленькое, но отчасти странное обстоятельство.

Позднимъ вечеромъ онъ проѣзжалъ по Iосафатовой долинѣ. Поднявшись изъ нея въ поля, взялъ направо. Вѣтеръ сталъ въ лицо. Казминъ почему-то вспомнилъ, какъ въ первую минуту онъ хотѣлъ убить его, того человѣка. Узенькiй закатъ краснѣлъ; надъ нимъ, по всему небу, громоздились тучи, отливая огнемъ. Совсѣмъ смеркалось. Казминъ тронулъ рысью, что-то насвистывая; снова ощущенiе безмѣрнаго одиночества пришло къ нему: «Неужели это былъ я? Неужели я могъ убить? пришло ему въ голову. Тутъ съ необычайной ясностью вспомнилъ онъ жену, Никашу; нѣжность залила волной сердце. Онъ похлопывалъ Леду по гривѣ, приподымаясь въ тактъ: по щекамъ, въ темнотѣ, текли слезы. «Что жъ такое, — думалъ онъ, — что она ушла? Я ее люблю не меньше. Какъ богиня сходила она въ мою жизнь, и ушла такъ же. Всѣ терзанiя, злоба, муки — напрасны. Если она меня полюбитъ вновь, какъ въ тѣ годы — то вернется. Все это необыкновенно просто. И нѣтъ виновныхъ».

Подъѣзжалъ домой онъ въ новомъ, самого его удивившемъ настроенiи. Онъ не зналъ, было ли оно прочно; но сейчасъ въ сердцѣ стало легко, какъ-то влажно, смутно, точно пожалѣлъ его милый ангелъ — крыломъ коснулся въ безлюдьѣ.

Совсѣмъ стемнѣло. Леда ввозила его на взгорье, во фруктовый садъ. Кой-гдѣ яблони задѣвали; въ одномъ мѣстѣ, привычной рукой онъ сорвалъ скрижапель. Разговаривали сторожа, костеръ краснѣлъ. Онъ въѣхалъ въ купу старыхъ липъ; стало черно, бархатной чернотой; свѣтились окна дома.

Кликнувъ Ивана, похлопывая по ботфортамъ хлыстикомъ, Казминъ прошелъ домой. Въ столовой, у прибора лежала почта, газеты и телеграмма. Онъ вскрылъ ее: «Если можно, очень прошу прiѣхать. Боленъ. Ахмаковъ». Сообщался адресъ — въ томъ городѣ, черноземной полосы, гдѣ у Ахмакова былъ домъ. Казминъ отложилъ телеграмму. Положительно, Ахмаковъ взялся удивлять его. И неужели не оказалось никого ближе? Все это довольно дико.

Телеграмма взволновала его. Меньше всего онъ собирался ѣхать. Но, можетъ, правда, Ахмакову туго? А если — капризъ, причуда? — Ночью онъ плохо спалъ; былъ почти сердитъ. Ни съ того, ни съ сего скакать нѣсколько сотъ верстъ! Онъ заснулъ съ тѣмъ, что не поѣдетъ. Дастъ тоже телеграмму — и конецъ.

Утро снова его удивило. Во-первыхъ, оказался дивный солнечный день, сiяющiй, теплый. Второе — онъ проснулся съ ощущенiемъ, что вчера, вечеромъ, случилось что-то отличное, свѣтлое и легкое. «Страданiя гордости, обиды, — думалъ онъ, одѣваясь, — какая чушь!» Тѣ минуты, верхомъ, въ потемнѣшемъ, дикомъ полѣ и слезы встали передъ нимъ съ живостью. «Да, конечно, ѣду, разумѣется». Эта мысль какъ-то сама вышла, онъ не звалъ ее; но колебанiй уже не было. Онъ съ утра распорядился по хозяйству, на недѣлю, быстро уложился и въ восьмомъ часу, на закатѣ, ѣхалъ полями къ станцiи.

Кой-гдѣ бѣлѣла гречиха; овесъ стоялъ въ крестцахъ, на одномъ изъ нихъ, прямо у дороги, сидѣлъ совенокъ съ круглой рожей. Бѣлѣла церковь, лѣса темнѣли. Позже, на фiолетовомъ горизонтѣ вышла прозрачная блѣдно-зеленоватая луна — уже прохладная луна начала августа. Пыль вставала съ накатанной дороги; въ деревнѣ огоньки зажглись; въѣзжали запоздалые возы. И вскорѣ засвѣтилъ вдали зеленый семафоръ, какъ звѣзда въ полумглѣ.

Два часа ѣхалъ отсюда Казминъ по желѣзной дорогѣ; потомъ надо было пересѣсть въ скорый поѣздъ, шедшiй на юго-востокъ. Онъ пересѣлъ въ двѣнадцатомъ часу съ крохотной станцiи. Ему показалось на мгновенье страннымъ, зачѣмъ это онъ ѣдетъ?

«Вотъ тебѣ и Казминъ, Андрей Аѳанасьевичъ, — подумалъ онъ про себя, не безъ насмѣшки: — Вотъ и онъ собрался!» Но философствовать было поздно. Въ вагонѣ духота; ярко горѣло электричество, кой-гдѣ затянутое синимъ шелкомъ; спали внизу, — наверхъ, въ проходъ торчали носки мужчинъ. Ему досталось крошечное мѣсто, у окна, на короткой сторонѣ, напротивъ сидѣла дама — свѣтловолосая, въ огромной черной шляпѣ. Шляпа была явно неудобна; казалось, самое простое — снять ее и положить наверхъ; но дама этого не дѣлала. Она вообще сидѣла странно; напримѣръ, подперевъ голову руками, а локти — на колѣна; въ такой позицiи виденъ былъ изъ-подъ шляпы лишь тонкiй носъ, да слегка растрепанные, надъ ушами, очень мягкiе волосы. Зато шляпу могъ онъ вполнѣ изучить. Потомъ она рѣзко мѣняла позу, закидывала ногу на ногу, вздыхала; въ глазахъ видѣлъ онъ нѣчто воспаленное.

Казминъ долго къ ней присматривался.

— Извините, — наконецъ, сказалъ онъ, — вы бы шляпу сняли. Такъ вѣдь неудобно.

Она обернулась.

— Шляпу?

Мгновенiе она посмотрѣла на него невидящими глазами, будто плохо понимая. Потомъ отвѣтила:

— Да, можно.

Вынула длинныя шпильки, похожiя на копья, покорно положила шляпу въ сѣтку и слегка откинулась въ креслѣ; теперь могла прислониться головой, подремать. Она закрыла глаза. Казминъ замѣтилъ, что вѣки у нея припухли. Золотистые волосы были въ безпорядкѣ — такiе тонкiе, и легкiе, что съ ними трудно: вѣчно образуютъ они туманно-безпорядочный, отблескивающiй нимбъ вокругъ головы.

«Нѣтъ, не заснетъ, — подумалъ Казминъ. — Ни за что не заснетъ». Онъ не ошибся. Не прошло минуты, она вздрогнула, какъ отъ нервнаго тока, выпрямилась и уставилась на него.

— Я ничего, ничего, — забормотала она. — А? Куда же ты?

Казминъ отлично зналъ, что это не къ нему относится, и не отвѣтилъ. Она сообразила, что онъ — чужой; легкое неудовольствiе прошло въ ея взглядѣ. Казминъ сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ. Пробовалъ было заснуть и самъ, сидя, но ничего не вышло. Теперь онъ почувствовалъ, что она на него смотритъ. Правда, вытянувъ острый подбородокъ, оперевъ его на согнутую въ локтѣ руку, она глядѣла упорно и безучастно.

— Увѣренъ, — сказалъ Казминъ, — что такъ вы можете смотрѣть часъ и болѣе. Сколько угодно. А въ сущности, это ни къ чему?

Пересохшимъ голосомъ она отвѣтила:

— Ни къ чему.

Казминъ замѣтилъ, что навѣрно она мало говорила въ послѣднее время. Она улыбнулась.

— Очень безтолковая?

— Не смѣю этого сказать… Но…

Она зѣвнула.

— Нѣтъ, отчего же. Смѣйте.

Она внимательно, теперь уже съ сознанiемъ, его разсматривала, его вещи, будто соображая.

— Да вы кто такой? — спросила она вдругъ. — Куда вы ѣдете?

Этотъ вопросъ его нѣсколько озадачилъ. Онъ даже смутился. Но, овладѣвъ собой, отвѣтилъ:

— Я никто. Путешественникъ.

Она кивнула одобрительно

— Значитъ, не по дѣламъ.

Онъ отвѣтилъ, что не по дѣламъ.

«Какая странная, — подумалъ Казминъ: — не то дѣвушка, не то дама. И Богъ ее знаетъ, что съ ней».

Она вынула замшевую подушечку, стала шлифовать ногти.

— Вотъ и я неизвѣстно зачѣмъ ѣду, — сказала она.

Казминъ будто бы оживился, даже съ оттѣнкомъ раздраженiя.

— Нѣтъ, я знаю, куда ѣду. И за чѣмъ.

Она сказала равнодушно:

— Ахъ, извините! Такъ мнѣ показалось.

Въ вагонѣ стало совсѣмъ душно. Казминъ открылъ окно. Начинало свѣтать. Поѣздъ шелъ полями, равниной тучной и могущественной, какъ подобаетъ чернозему. Рожь убрали. Овесъ еще стоялъ. Пронеслись по грохочущему мосту, въ сѣткѣ связей; внизу, надъ рѣчкой, туманъ стлался; за лугами, жнивьемъ блѣдно золотѣлъ разсвѣтъ.

— Это называется — Божiй мiръ, — сказалъ Казминъ, вдыхая воздухъ, свѣжiй, золотисто-туманный.

Сразу взоръ ея отупѣлъ, она поглядѣла, помолчала.

— Мнѣ все равно.

Казминъ не удивился. Онъ не ждалъ иного отвѣта. И не возражалъ.

Черезъ часъ, когда подъѣзжали къ узловой станцiи, богатому, хлѣбному городу, гдѣ обоимъ надо было пересаживаться, солнце вышло надъ горизонтомъ — пылкое и огненное. Показался свѣтло-сѣрый элеваторъ, вагоны на путяхъ. Медленно подошли къ вокзалу. Деревянная платформа была покрыта росой — сизѣла. Носильщикъ взялъ вещи; толпились пассажиры; нѣсколько бородатыхъ купцовъ, въ картузахъ, длинныхъ сюртукахъ, на минуту привлекли вниманiе.

Зала перваго класса — низкое, огромное помѣщенiе, вся была прохвачена солнцемъ. Пятна его сiяли на полу, блестѣли по скатертямъ, кофейникамъ. Въ немъ жалки пыльныя пальмы надъ столами, помертвѣлые отъ утомленiя лакеи, человѣческiй скарбъ: сундуки, чемоданы; усталые путники, кочующiе и ночующiе; бѣдняги-дѣти, склянки съ молокомъ для нихъ, чайники — все мелкое убожество жизни, куда-то торопящейся, чего-то ждущей.

Ждать и имъ надо было — часа три. Унынiе появилось на лицѣ спутницы Казмина. Очень ужъ казалась она здѣсь чужой.

— Слушайте, — сказала она. — Тутъ ужасно скверно. Какая гадость! Пойдемте въ городъ.

— Что жъ мы такъ будемъ дѣлать?

— Ахъ, что, что… Ну оставайтесь, я одна пойду.

Но Казмину не хотѣлось оставаться. Вещи они сдали на храненiе. Спускаясь со ступенекъ, къ выходу изъ вокзала, Казминъ спросилъ:

— Какъ васъ зовутъ?

— Елена.

— А дальше?

Она немного нахмурилась.

— Такъ и зовите. Я же сказала.

Съ восходомъ солнца, въ незнакомомъ городѣ, они зачѣмъ-то выходили изъ вокзала. Даже извозчиковъ не было. Голуби бродили по мостовой. Листья кленовъ блестѣли влагой.

Они шли пѣшкомъ, по какимъ-то прямымъ, широкимъ улицамъ, съ одноэтажными домами. Было совсѣмъ тихо, солнечно; имъ встрѣтилось нѣсколько подводъ съ капустой, огурцами, морковью — видимо, на базаръ. Бабы не безъ удивленія глядѣли на Елену, на ея зеленую вуаль-шарфикъ, развѣвавшуюся сзади, на желтые ботинки; она шагала разсѣянно, была блѣдна; рядомъ молча шелъ Казминъ. Такъ добрались они до площади, гдѣ около закрытыхъ лавочекъ валялся соръ, арбузныя корки, жестянки; опять толклась стая голубей; изъ трактира выскочилъ мальчишка съ чайникомъ, рысью промчался куда-то. Возы стояли рядами. На одномъ дремалъ старикъ. Вдругъ Елена остановилась.

— Не могу больше. Не хочу ходить. Устала.

— Возможно, — замѣтилъ Казминъ. — Этого слѣдовало ждать. Но что-же теперь дѣлать?

Она оглянулась. Потомъ сказала, указывая рукой направо:

— Пойдемте въ чайную.

Казмину было все равно. Третьяго дня еще къ чему-то былъ онъ прикрѣпленъ. Теперь же все спуталось. О будущемъ онъ ничего не могъ сказать. И на четверть часа впередъ не поручился бы.

Чайная оказалась трактиромъ, а не чайной. Человѣкъ въ бѣломъ съ удивленiемъ взглянулъ на нихъ. Онъ вынималъ посуду за стойкой. Однако, согласился дать порцiю чаю. Они сѣли у окна. Елена заявила, что хочетъ коньяку. Она вынула изъ мѣшочка деньги, лежавшiя вперемежку съ духами, носовымъ платкомъ, въ величайшемъ безпорядкѣ.

— Я пять ночей не спала. Понимаете? Ахъ, если бъ эѳиръ былъ! Все равно. Я напьюсь.

Половой еще болѣе удивился. Онъ сначала отказалъ. Казминъ настаивалъ. Вышелъ хозяинъ — худой человѣкъ, съ подбитымъ глазомъ. Пошептавшись, они послали куда-то мальчишку. Онъ все исполнилъ. Елена хотѣла, чтобы ей налили въ стаканъ. Но Казминъ не позволилъ; пили какъ полагается.

— Почему же вы не спите? — спросилъ Казминъ.

— Не сплю, и не сплю. И все тутъ.

Казминъ задумался.

— Это я знаю, — сказалъ онъ. Даже очень хорошо знаю.

Она опять уставилась на него, какъ тогда въ вагонѣ.

— Все-таки, плохо понимаю… Почему это я въ трактирѣ, въ городѣ какомъ-то… — Она потерла себѣ глаза. — Фу… въ самомъ дѣлѣ.

Она поежилась.

— Вы обо мнѣ Богъ знаетъ что подумаете.

Казминъ спокойно выпилъ и сказалъ, откусывая сахаръ:

— Ужъ дѣйствительно, что такъ.

Она засмѣялась.

«Нѣтъ, не подумаетъ. Онъ баринъ. Джентельменъ, все понимающiй! Ахъ ты, Господи, ужасъ какой, ужасъ!»

Она положила голову на столъ, на грубоватую салфетку, и заплакала. Казминъ оглянулся. Никого не было. Лишь канарейка чирикала въ клѣткѣ. Съ базарной площади, залитой солнцемъ, недвижно смотрѣли возы съ капустой. Вѣрно, тамъ говорили, смѣялись. Но отсюда все казалось нѣмо.

Казминъ далъ ей поплакать. Потомъ погладилъ по рукѣ, сказалъ:

— Мнѣ кажется, я васъ знаю.

Она подняла лицо.

Онъ глядѣлъ на нее внимательно, задумчиво.

— Я, должно быть, встрѣчалъ васъ. Вотъ такую, какъ сейчасъ. Я видалъ васъ въ обликѣ разныхъ другихъ женщинъ, которыя страдали.

— Ничего вы обо мнѣ не знаете. Кто вамъ сказалъ? Думаете, откровенничать съ вами буду?

Онъ отвѣтилъ:

— Откровенностей не надо. А вѣдь жить намъ съ вами нужно? Или окошко отворить, да лбомъ, объ мостовую?

— Мало-ли какъ, — сказала она, тихо: — можно и подъ поѣздъ. Я объ этомъ думала.

— Вздоръ, — замѣтилъ Казминъ.

Она сидѣла молча, потомъ спросила:

— Вы думаете, меня бросилъ любимый человѣкъ?

Гнѣвъ задрожалъ въ ея зеленоватыхъ глазахъ.

— Я этого не говорилъ.

— Не говорилъ! Но думаете. Я его вовсе не люблю, — голосъ ея оборвался, слезы нависли на рѣсницахъ.

— И никому нѣтъ до меня дѣла. Я сейчасъ никого не люблю.

«Кто она такая? — думалъ Казминъ. — Странный человѣкъ!» Что-то ему въ ней нравилось, быть-можетъ, отдаленнымъ, туманнымъ сходствомъ съ женой. «И жила она въ четвертомъ этажѣ, гдѣ-нибудь въ Москвѣ, на Арбатѣ, безъ хозяйства, безъ денегъ, съ будущимъ генiемъ, но счастливо, пока бѣда не грянула. А потомъ вдругъ схватила свою шляпу, шарфикъ, мѣшочекъ, и летитъ сейчасъ, какъ пуля, и сама не знаетъ куда».

— Я о васъ придумалъ цѣлую исторiю, — сказалъ Казминъ, улыбаясь.

Елена не отвѣтила. Она смотрѣла въ сторону, гдѣ въ клѣткѣ висѣла канарейка. Вдругъ подозвала полового, указала на птичку.

— Сахару бы ей дать.

— Мы и такъ кормимъ, барышня. Видите, и просо у ней, и выпить есть, ежели пожелаетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, надо сахару.

Елена настояла на своемъ. Поставила стулъ, сама влѣзла, и, отворивъ дверцу, посыпала сахарнаго песку. Птичка сначала испугалась, забилась. Торговцы-татары, только что явившiеся, тянувшiе чай съ блюдечекъ, въ углу, зашушукались. Когда Елена слѣзла, канарейка поняла, что дѣло не такъ плохо. Она стала пробовать. Ея настроенiе поднялось.

Елена же черезъ минуту о ней забыла. Казминъ видѣлъ, что она въ такомъ состоянiи, что сейчасъ можетъ заговорить съ татарами, или выйдетъ на базаръ, или еще что сдѣлаетъ — ненужное, но дающее выходъ нервамъ. Онъ взглянулъ на часы и расплатился. На предложенiе ѣхать Елена не возражала. Они вышли и наняли извозчика. Въ пролеткѣ Елена заложила нога на ногу, поболтала узенькимъ носкомъ и разговорилась. Неожиданно для Казмина довольно связно разсказала, что ѣдетъ въ имѣнiе, къ бабушкѣ, просто гостить. Это имѣнiе близко было отъ города, куда онъ направлялся.

— Все степи тамъ, очень просторно, — говорила Елена. — Буду верхомъ ѣздить. Или охотой заняться?

На вокзалъ явились за полчаса. И вмѣстѣ двинулись дальше — къ далекимъ непредвидимымъ цѣлямъ странствiя.

III

Въ вагонѣ было просторно. Елена вертѣлась, ходила безпокойно по корридору, опять въ своей шляпѣ, за все задѣвая. Она теперь знала, что ѣдутъ оба въ одинъ городъ, и за чѣмъ ѣдетъ Казминъ. Но взоръ ея такъ же былъ разсѣянъ и быстръ, какъ и тамъ, на улицѣ, въ трактирѣ.

Наконецъ, она сѣла. Изъ волосъ выскочила гребенка; золотое руно готово было разсыпаться. Она смотрѣла въ окно, какъ-то по-дѣтски, покачиваясь на диванѣ, и чѣмъ дальше заходилъ поѣздъ въ степи, тѣмъ больше она слабѣла, никла. Казминъ устроилъ ей подушку; на подобрала стройныя ножки. Сложилась вдвое, какъ лѣнивая женщина и, высунувъ изъ-подъ пледа ботинку, задремала.

Казминъ сталъ у окна. Опять шли поля, не совсѣмъ ему родныя, все же наши, русскiя. Деревни были рѣдки и огромны; церкви тяжеловаты, съ серебристыми куполами. Пахать крестьяне выѣзжали таборами, за много верстъ; пахали еще сохами. Грачи ходили за ними. Далекiе, ровные горизонты открывались, и казалось, туда, на востокъ, лежатъ все такiя же необъятныя земли: Скиѳiя, кочевники, курганы въ степяхъ. Набѣгали съ юга тучи, изъ-за Каспiя; поѣздъ погружался въ полосу дождей; а потомъ вновь свѣтило солнце, блестя въ куполахъ церквей, въ лужахъ на станцiяхъ. Открывались голубыя дали; и все тотъ же русскiй пахарь въ нихъ ходилъ за древней сохой. Мужики смѣнялись мужиками, поля — дубовыми лѣсочками, оврагами; станцiи уходили назадъ съ дѣтишками, предлагавшими молоко. Не было этому конца-краю.

Глядя на заснувшую Елену — вѣрно, и правда она много не спала передъ тѣмъ — Казминъ ощущалъ какъ бы сочувствiе и симпатiю. Ребяческое и вмѣстѣ горькое ясно въ ней чувствовалось. И ему казалось очень правильнымъ, что они встрѣтились.

Къ вечеру она проснулась, вздохнула и вытянулась. Потомъ защурилась.

— А? Прiѣхали? Гдѣ?

Казминъ сказалъ, что оставалось часа три.

Она сѣла, поправила волосы; одна щека у ней была красная; вынувъ изъ мѣшочка шоколадъ, стала ѣсть плитку и задумалась.

— Скучно къ этой бабушкѣ ѣхать.

Оказалось, телеграммы она не давала. Надо было ночевать въ городѣ; и ужъ утромъ нанять лошадей.

— Какъ не хочется, — сказала она. — Ужасно не хочется. Ну, хорошо, а если этотъ вашъ человѣкъ… умеръ уже? Вѣдь можетъ быть?

— Можетъ.

— Что жъ вы будете дѣлать?

Казминъ пожалъ плечами.

— Домой вернусь.

Она встала, стряхнула съ юбки крошки шоколада.

— А если живъ?

— Побуду съ нимъ.

Она помолчала, опять сѣла.

— Хотите, я вамъ помогу? Тоже за нимъ… присмотрю?

Этого Казминъ не ожидалъ. Трудно было отвѣтить. Всего вѣрнѣй — просто это причуда. Онъ высказался неопредѣленно. Она, должно-быть, поняла, и смолкла. Можетъ, была нѣсколько задѣта. Стала холоднѣе, отдаленнѣй.

Къ одиннадцати поѣздъ, перейдя два моста, сталъ замедлять ходъ, подымаясь въ гору. Слѣва заблестѣли огоньки среди садовъ, шедшихъ къ рѣкѣ. И черезъ нѣсколько минутъ показался вокзалъ.

Парный извозчикъ везъ ихъ по мучительнымъ мостовымъ. Улица была въ тополяхъ. У клуба, новаго, бѣлаго зданiя, сiяло электричество. Кинематографъ свѣтился разноцвѣтнымъ бордюромъ, какъ въ иллюминацiю. Надъ головой очень темно-синее небо, съ привычными звѣздами; лишь, кажется, онѣ крупнѣй. Сидя съ примолкшей Еленой, держа путь въ гостиницу, Казминъ не безъ удивленiя всматривался въ это небо, синюю бездну, чьи дуновенiя бросаютъ отъ дней къ днямъ, отъ чувствъ къ чувствамъ, изъ краевъ въ края. Онъ ощущалъ, что теченiе, подхватившее его съ прiѣздомъ Ахмакова, влечетъ теперь куда-то къ новому, отмѣняя его деревенскую, угрюмо-прочную жизнь. Куда — онъ не зналъ. Какъ не знала, вѣрно, и сидѣвшая рядомъ Елена, почему она съ нимъ ѣдетъ, что будетъ завтра, и куда это клонится.

Гостиница оказалась на площади, противъ театра. Это было старинное, помѣщичье пристанище въ дни съѣздовъ, выборовъ. Широкая лѣстница, подъ краснымъ ковромъ, прямо шла во второй этажъ; горѣли газовые рожки; кой-гдѣ позолота блестѣла на перилахъ.

Казминъ взялъ номеръ съ балкономъ на площадь. Елена рядомъ. Они простились. Казминъ слышалъ, какъ за стѣной она долго возилась, мылась, ходила взадъ-впередъ. Минутами ему казалось, что она съ собой разговариваетъ. Должно быть, Елена опять плохо спала. Онъ тоже долго не засыпалъ, и слышалъ ея вздохи; она отворяла окно, когда уже свѣтало. Казминъ въ эту ночь много думалъ о женѣ, сынѣ. Эти мысли не были мучительны, скорѣе — кротки. Онъ заснулъ поздно, когда трубила уже въ рогъ свой заря; сквозь мягкiя занавѣси нѣжное золото лилось въ комнату.

Утромъ Елена рѣшила, что надо ѣхать дальше. Заплатила за номеръ, послала за ямщикомъ.

Казминъ съ ней простился. Ему надо было къ Ахмакову.

Ахмаковъ жилъ довольно далеко, на тихой улицѣ съ садами, особняками; здѣсь процвѣтали порядочные люди. Улица упиралась въ монастырь и кладбище при немъ — мѣсто отдохновенiя тоже приличныхъ людей. Домъ Ахмакова великъ, проченъ и унылъ; солидные фабриканты, его родители, строили его. За дубовой, наружной дверью, въ вестибюлѣ, куда вело нѣсколько ступенекъ, медвѣдь стоялъ, среди небольшихъ пальмъ; на блюдѣ, у него въ лапахъ, визитныя карточки, покрытыя пылью: вѣрно, мѣстные нотабли завозили ихъ покойному Ахмакову, съ тѣхъ поръ и лежатъ. Зала съ люстрой, съ мебелью въ чехлахъ, на стѣнахъ Клеверъ и Маковскiй; красная гостиная въ зеркалахъ, въ коврѣ; съ шелковой мебели соскальзываешь; подъ зеркаломъ бронзовые часы въ стеклянномъ колпакѣ — часы скучныхъ, богатыхъ домовъ, бьющiе покойно и негромко; именно ихъ голосъ говоритъ здѣсь о ненужности, о суетѣ.

Казмина ввела домоправительница, — сѣдая, важная прислуга; было ясно, что она презираетъ всѣхъ, кто непорядоченъ. Ахмаковъ лежалъ на турецкомъ диванѣ, въ кабинетѣ — угловой комнатѣ, полной свѣта. Онъ былъ въ халатѣ; лицо его замѣтно опухло. Особенно набухли подъ глазами мѣшки. Онъ читалъ Ренана. Рядомъ, на стулѣ, стояла салицилка.

Увидѣвъ Казмина, Ахмаковъ поднялъ голову, минутное удивленiе мелькнуло въ немъ. Онъ засмѣялся.

— А? Прiѣхали? Прiѣхалъ, деревенскiй житель, помѣщикъ?

Казминъ пожалъ ему руку.

— Взялъ, и прiѣхалъ.

— Отлично! Великолѣпно! А я, видите, валяюсь… Отъ бездѣлья читаю стараго, умнаго француза. — Онъ отбросилъ книжку. — Небесное мы переводимъ съ нимъ на земное. И выходитъ недурно. Я васъ увѣряю. Просто, но недурно.

Потомъ Ахмаковъ заговорилъ о жарахъ, потомъ о докторѣ… Не совсѣмъ естественно хохоталъ. Сталъ острить, но безъ особаго успѣха, о чудакахъ, которые другъ къ другу ѣздятъ. Но было видно, что прiѣзду Казмина радъ.

— А представьте, — заговорилъ онъ, нервно-развязно: — сыну я написалъ — у меня сынъ студентъ, красавецъ, его адъютантомъ зовутъ, но… не получалъ, отвѣта еще нѣтъ… — Ахмаковъ смѣшался, и опять покраснѣлъ, какъ тогда, въ усадьбѣ.

— Вѣрно, письма плохо идутъ. Онъ на кавказскомъ побережьѣ.

Помолчавъ, Казминъ сказалъ:

— Къ вамъ собиралась заѣхать, даже помочь, если понадобится, одна экстравагантная, и неплохая дама. Но я отклонилъ.

Казминъ разсказалъ ему все. Ахмаковъ задумался.

— Этотъ домъ давно не видѣлъ молодой, милой женщины. Вы напрасно отклонили.

Онъ сразу же заявилъ, чтобы Казминъ къ нему перебирался. Это было естественно, Казминъ не возражалъ. Онъ недолго у него сидѣлъ; надо было взять вещи, расплатиться въ гостиницѣ. Выходя черезъ полчаса въ переднюю, онъ спросилъ Домну Степановну о здоровьѣ Ахмакова. Подавая ему пальто, она сказала съ важностью:

— Такъ я считаю, что плохо, баринъ. Пухнутъ они. И сердцу ходу нѣтъ. Какъ съ Волги, изъ Саратова, прiѣхали, такъ и слегли. Ѣздитъ къ намъ докторъ, Петръ Петровичъ, но пользы мало. Даромъ что по красненькой платимъ.

Карiе глаза Домны Степановны, нѣкогда красивые, повлажнѣли.

— Я такъ думаю, не встать барину. — Она вынула платочекъ, и сморкнулась.

— Я ихъ мальчикомъ еще помню, и папаша съ мамашей на моихъ глазахъ померли.

Казминъ, вернувшись въ гостиницу, къ своему удивленiю засталъ въ номерѣ, на балконѣ, Елену. Подперевъ руками голову, она смотрѣла внизъ.

— Что такое? — спросилъ онъ. — Тутъ?

Елена обернулась.

— Ничего, что я къ вамъ зашла?

— Почему вы не въ деревнѣ?

Она вошла въ комнату.

— Ямщика привели, да онъ мнѣ не понравился. И лошади плохiя. Вдругъ стало такъ ужасно скучно… Я его отпустила.

— Какъ же вы теперь?

— Я вашу комнату за собой оставила.

Казминъ сталъ укладывать мелочи. Елена сидѣла, и имѣла видъ неприкаянной, какой-то неустроенной женщины. Казминъ взглянулъ на нее, и улыбнулся, будто съ сочувствiемъ.

— Вы шальная головушка, — сказалъ онъ. — Очень неосновательное существо.

Елена положила руки на столъ, голову набокъ на руки, и глядѣла на него зеленымъ, тусклымъ взоромъ.

— Головушка, головушка… — она потрогала себѣ пальцемъ голову, — а куда мнѣ ее дѣвать?

Онъ вспомнилъ Ахмакова.

— Вы вчера предлагали помочь мнѣ, насчетъ моего знакомаго, — сказалъ Казминъ. — Вотъ и преклоняйте.

Елена чуть смутилась.

— Ну, вѣдь вы тогда…

— А теперь говорю, поѣдемте. Вы можете развлечь его.

Она улыбнулась.

— Значитъ, роль дiакониссы?

— Тамъ видно будетъ.

Елена стала ходить изъ угла въ уголъ, лѣниво пошаркивая ногами. Знойные квадраты лежали на полу отъ солнца. Она то въ нихъ входила, то выходила. Свѣтъ перебѣгалъ по ней волной. — Когда Казминъ собрался, она, ничего не сказавъ, вышла съ нимъ.

Ахмаковъ еще менѣе ждалъ ее, чѣмъ утромъ Казмина. Онъ приподнялся, оправился, и улыбнулся.

— Очень добро съ вашей стороны, — сказалъ онъ, — что зашли навѣстить. Будемъ знакомы.

— Я привезъ вамъ, — сказалъ Казминъ почти весело, — блуждающую Елену. Ту прекрасную Елену, которую считали Премудростью въ обликѣ женщины. Съ ней сранствовалъ нѣкогда Симонъ Волхвъ — хотя на него я нимало не похожъ.

Ахмаковъ засмѣялся, погладилъ рукой крѣпкую бороду.

— Классическiя реминисценцiи…

— Но теперь, — продолжалъ Казминъ, — слѣдовало бы намъ нѣсколько познакомиться. Алексѣй Кириловичъ знаетъ, — обратился онъ къ Еленѣ, — что до третьяго дня мы не имѣли съ вами понятiя другъ о другѣ.

Елена обернулась къ Ахмакову.

— Я должна развлечь васъ разсказомъ о своей жизни?

— Это называется — краткiя автобiографическiя свѣдѣнiя, сказалъ Ахмаковъ.

Она потупилась.

— Очень ужъ краткiя. Даже неинтересно.

Домна Степановна подала имъ чай съ медомъ, съ сухарями, въ старинныхъ чашечкахъ на серебряномъ подносѣ. Елена была смутна, сдержана. Они узнали все же ея фамилiю, что она изъ Москвы, жена художника, учится пѣть: «но въ Москву больше не вернется». Тутъ она омрачилась. Было ясно, что этотъ разговоръ неудаченъ.

Казминъ обратился къ ней:

— Наше знакомство, — сказалъ онъ, — было довольно неожиданно. Даже, отчасти, удивительно. Позвольте мнѣ звать васъ просто Еленой, какъ вы тогда сказали.

— Да, — отвѣтила она — зовите. Я и есть Елена, просто Елена.

Всѣ помолчали, и задумались. Но съ той минуты стало легче, и свободнѣе. Точно, въ этомъ молчанiи, перейдя нѣкоторую черту, они стали другъ другу ближе, — трое случайно сошедшихся, трое съѣхавшихся изъ дальнихъ мѣстъ.

Послѣ чая Казминъ ушелъ во флигель устраиваться; Домна Степановна приготовила ему комнату. Елена разговаривала съ Ахмаковымъ, бродила по дому, разбирала въ залѣ ноты.

Обѣдали они вмѣстѣ. Вечеромъ Елена пѣла. Потомъ уѣхала въ гостиницу.

IV

Цѣлый флигель, выходившiй на улицу, съ обстановкой средней руки, былъ отведенъ Казмину. Онъ занималъ одну комнату; а по ряду другихъ ходилъ, изъ конца въ конецъ, куря и размышляя. Хотя до дому было нѣсколько шаговъ, черезъ чистый дворъ, съ садомъ въ глубинѣ, кóнюшней, каретнымъ, цѣпными псами — все какъ слѣдуетъ – у него стоялъ еще телефонъ. Ахмаковъ могъ звонить по желанiю.

Утромъ Казминъ пилъ съ нимъ кофе, потомъ уходилъ къ себѣ, читалъ, занимался. Обѣдали тоже вмѣстѣ — вѣрнѣе, обѣдалъ Казминъ, въ столовой, за богатымъ приборомъ, видя черезъ улицу трехоконный домикъ; Ахмаковъ же присутствовалъ въ креслѣ, когда чувствовалъ себя лучше, или лежа на диванѣ.

Эта жизнь не была Казмину непрiятна. Быть-можетъ, ему даже нравилось — послѣ суроваго однообразiя деревни попасть въ нежданныя, столь непривычныя условiя. «Это все ничего, — говорилъ онъ себѣ, какъ бы не договаривая: — поживемъ, увидимъ». Въ глубинѣ души зналъ — что нѣчто именно надо договорить; но пока не трогалъ, давалъ жизни итти, какъ идетъ: смотрѣлъ и ждалъ. Гулялъ съ Еленой, которая было уѣхала, но снова вернулась; бесѣдовалъ съ Ахмаковымъ. Ахмаковъ много читалъ; ему хотѣлось поговорить, и тутъ Казминъ — вѣжливый, благовоспитанный слушатель — былъ удобенъ. Ахмаковъ нападалъ, иронизировалъ, впадалъ иногда въ паѳосъ. Противорѣчилъ себѣ и раздражался. Но одна была нота въ этихъ разговорахъ, упорно звучавшая: будто бы нѣчто уязвляло Ахмакова въ его прежней жизни. Многимъ онъ былъ недоволенъ. И охотно бралъ тонъ насмѣшки надъ собою и тѣми, кто ему былъ близокъ.

— Мы, вѣдь, знаете, — говорилъ онъ, слегка задыхаясь: — мы вѣдь мiръ къ порядку вели, къ гармонiи, справедливости. Ну, общественники-то… И ужъ очень на себя полагались. Точно мы одни и значимъ. Точно жизнь со вчерашняго дня началась. Вотъ-съ, были предразсудки, и невѣжество, но пришелъ девятнадцатый вѣкъ, мы пришли, все измѣнилось. Прогрессъ, цивилизацiя… И будто бы смерти даже нѣтъ.

Тутъ онъ начиналъ почти сердиться.

— Ахъ, самомнѣнiе! Самомнѣнiе маленькихъ человѣковъ, вчера явившихся. Мы — разумъ, соль земли. А мiръ древенъ, очень старъ, и очень уменъ, объ этомъ забываютъ. Навязываютъ ему свою мудрость, полумудрость. А до настоящей мудрости добраться очень трудно. Но пусть и господинъ Ренанъ не думаетъ, что все объяснилъ. Онъ ничего не объяснилъ.

— Можетъ-быть, — спросилъ Казминъ, — вы хотите стать вѣрующимъ?

— Нѣтъ, я такъ вѣровать, какъ настоящiе… нѣтъ, отказать!

Онъ помоталъ головой. Онъ казался сейчасъ тѣмъ, кто и самъ не знаетъ, кто онъ, волнуется, и мечется безъ толку; хочетъ лишь найти рѣшенiе, но не находитъ, напоминая тѣхъ падшихъ ангеловъ, которые не были ни за Бога, ни за дьявола, и погибали въ аду, томясь въ тоскѣ.

Онъ завозился на своемъ диванѣ.

— И люди мало измѣнились. Такъ же отъ любви страдали, отъ гордости. Такъ же умирали. Все главное — то же… Слава, счастье… А отвѣта нѣтъ. Страшенъ мiръ-съ… Къ нему съ воскресной школой не доѣдешь.

— Я думаю, — сказалъ Казминъ: — что и прекрасенъ такъ же, какъ и страшенъ.

Ахмаковъ махнулъ рукой.

— Прекрасенъ! Думаете, не было уже такой Елены, вотъ какъ ваша?

— Я же сказалъ тогда, — засмѣялся Казминъ: — что это древняя Елена. Но позвольте, къ чему, въ сущности, эти всѣ туманы? Вы вѣдь политикъ. А политику все ясно должно быть, все понятно и доступно.

— М-мъ! Вы хотите, чтобы политикъ былъ ограниченнымъ человѣкомъ?

Казминъ погладилъ его по плечу.

— Значитъ, вы не совсѣмъ для своей роли назначены.

Ахмаковъ опять заволновался.

— Когда больше всего дѣлалъ, вѣрно, именно и былъ ограниченнѣй. Все только дѣлалъ, учреждалъ, засѣдалъ, и жизнь какъ-то пробѣжала. Ну, и мы тоже правы были, даже очень… но въ опредѣленной мѣрѣ, лишь въ опредѣленной.

Въ это время къ нимъ вошла Елена.

— А вѣдь мы считали, — снова говорю: — что одни мы и правы… Все же остальное — дрянь, ненужность. Развѣ мы бъ ее приняли? (Онъ указалъ на Елену). Она для избирательнаго права, или, тамъ, кооперацiи, пальцемъ не шевельнула. Мы все другихъ учили, а сами…

Елена подошла къ нему и поправила одѣяло.

— Какъ вы шумите, Алексѣй Кириллычъ. Вредно вамъ. Вы не адвокатъ.

Ахмаковъ захохоталъ.

— Видите — женщина! Онѣ рѣдко въ философiю залетали. Милая моя! — Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ. — Вотъ такой рукой женщина ласкала, раздирала намъ сердце нѣжностью, умиленiемъ. Перевязывала раны. И умираюшимъ — закрывала глаза.

Ахмаковъ положилъ ея руку себѣ на лобъ и замолкъ. Казалось, весь его паѳосъ усмирился.

— Женщина, — сказалъ онъ тихо, — всегда была лучшей славой вселенной.

Елена усмѣхнулась.

— Знаемъ мы эту славу.

Но Ахмаковъ настаивалъ. На него Елена вообще дѣйствовала хорошо: ему нравилось, что она задумчива, не болтлива, съ оттѣнкомъ причудливости. И когда становилось очень плохо, и приходила Елена — какъ бы улыбка являлась въ его глазахъ.

Кажется, Ахмаковъ понималъ теперь свою болѣзнь, въ общемъ — на нее не ропталъ. Казминъ замѣтилъ, что въ этомъ онъ теперь иной, чѣмъ былъ въ деревнѣ.

Разъ, въ жаркiй, послѣполуденный часъ, когда отъ солнца въ кабинетѣ спустили съ одной стороны шторы, Ахмаковъ и самъ сказалъ ему объ этомъ: онъ пилъ лежа чай, съ вишневымъ вареньемъ; волосы его слиплись; землистое лицо слегка блестѣло.

— Я васъ тогда ошарашилъ, на станцiи… помните, еще спросилъ, прiѣдете ли ко мнѣ? — Вы очень удивились.

— Правда, — отвѣтилъ Казминъ.

— Ну, конечно. Знаете, мнѣ тогда очень ужъ плохо было.

Казминъ сказалъ, что видѣлъ это. Ахмаковъ поставилъ стаканъ на блюдечко, приподнялся на локтѣ.

— Дѣло вотъ въ чемъ: мы живемъ и, понятно, о смерти иногда думаемъ. Но смерть-съ, даже такимъ, какъ я, полусѣдымъ, кажется чѣмъ-то вообще, не моимъ лично. Ну, и приходитъ день, когда она становится уже моей. Замѣчаете? Я ее вдругъ съ собой увижу, рядомъ. — Онъ задумался. — Это надо пережить. Мы, вѣдь, старики, на положительной закваскѣ, наше поколѣнiе. Не мистики. Тамъ, насчетъ будущей жизни, и тому подобнаго… — онъ махнулъ рукой. — Впрочемъ, это грозный часъ, думаю, кто бы вы ни были. Ахъ, тутъ трудно. Это именно со мной тогда произошло. Точно я заболѣлъ душою. Я даже думалъ — можетъ-быть, съ ума схожу? А всего-то и было, что болѣзнь свою почувствовалъ. Понялъ, что вотъ лечь придется, и не встанешь.

— Я, пожалуй, это видѣлъ, — сказалъ Казминъ. — Т.-е. видѣлъ ваше душевное состоянiе.

— И я зналъ, что видите. Я прiѣхалъ сюда — все то же. Я и вызвалъ васъ. Почему васъ именно, — Ахмаковъ опять какъ-то смѣшался. — Ну, казалось мнѣ, что вы скорѣй… я вспоминалъ, какъ вы тогда со мной были на балконѣ… и думалъ, прiѣдете. Разумѣется, это все странно вышло. Вы могли посмѣяться. — Онъ перевелъ духъ, потомъ продолжалъ, какъ бы разгорячаясь. — А вѣдь сынъ не явился, адъютантъ! Что же, впрочемъ… Это старая исторiя, испорченная жизнь, все искаженное. Не пожаловалъ. А когда онъ маленькiй былъ, я его зналъ? Онъ вдали росъ. Я его любилъ. Но съ его матерью мы разошлись, это — главное. Отсюда и остальное все.

Волнуясь, задыхаясь, онъ разсказалъ объ этой искаженной жизни. Какъ разошелся съ женою, много лѣтъ тому назадъ, она его возненавидѣла. Въ нелюбви воспитала сына. Сама умерла. Умирая, слово взяла, — къ отцу онъ не вернется. Такъ у дяди мальчикъ и прожилъ.

— Видите, какъ въ жизни бываетъ? Замѣчаете? Мы съ нимъ видались, встрѣчались, позже… — онъ красивый юноша — вмѣсто ребенка, котораго любилъ когда-то, — молодой человѣкъ. Что же-съ, надо сказать: мнѣ чужой. И я ему… одно названiе — отецъ.

Онъ помолчалъ.

— Все же и его мнѣ захотѣлось видѣть. Онъ, вѣдь, когда крошечный былъ, у меня на рукахъ засыпалъ. Я ему, да… помурлыкаю, онъ и заснетъ.

Ахмаковъ сѣлъ.

— Но вышло такъ, что у меня оказались вы, и эта… Елена. Очень хорошо, но неожиданно. Впрочемъ, теперь такъ стало, что все ожидано прiемлемо. Я теперь ужъ все знаю (онъ сказалъ устало). Приготовился, что ли, привыкъ. Вонъ, не угодно ли?

Онъ протянулъ руку къ окну. Казминъ взглянулъ.

Мимо дома тянулись похороны. Шли факельщики, лошади показались въ траурныхъ попонахъ, бѣлый съ чернымъ катафалкъ. На немъ, въ гробу подъ серебряными вѣнками, лежала старушка. Профиль ея возвышался надъ ватой и слегка покачивался. Все лицо, съ тонкимъ носомъ, воскового цвѣта, съ темными глазными впадинами, было видно отчетливо.

— Здѣсь монастырь недалеко, и кладбище, — сказалъ Ахмаковъ: — я немало этихъ зрѣлищъ вижу. И самъ такъ же поѣду. Но это ничего. Это только театральный занавѣсъ, въ концѣ пьесы.

Казминъ не отвѣтилъ. Ему казалось, что и это не совсѣмъ вѣрно: врядъ ли такъ ужъ просто, врядъ ли всего занавѣсъ.

Въ это время на парѣ въ дышло подъѣхалъ докторъ — немолодой, полный, лѣнивый человѣкъ, въ нечистомъ сюртукѣ, старорусскаго вида. Онъ завѣдывалъ городской больницей; бывалъ у Ахмакова часто, имѣлъ видъ вялый, и постоянно убѣждалъ, что опасности нѣтъ.

Начался осмотръ. Казминъ вышелъ въ садъ, въ нѣсколько странномъ состоянiи. Что-то его задѣло въ разсказѣ Ахмакова о сынѣ. Онъ прошелся по кленовой аллейкѣ. За каменной стѣной подымались елочки сосѣдняго сада. Голуби кружили надъ голубятней. Глухо лаялъ песъ.

Казминъ сѣлъ на скамью, голову положилъ на ея спинку. Трудно было дышать. Острая горечь, жарче обычной, наполняла сердце. Почему онъ тутъ сидитъ, около умирающаго Ахмакова? Что ему въ этомъ хлѣботорговомъ городѣ, въ этихъ жарахъ, голубяхъ, Еленѣ, когда онъ знаетъ, что въ Петербургѣ его жена, Никаша, безъ которой все равно не прожить, какъ бы не притворялся? Всѣ эти метанья, никому ненужные разъѣзды… Деревенскiя работы, хозяйство. Обманъ! и очень жалкiй. «Можетъ-быть. Но куда же дѣваться?» Да, онъ зналъ, что жена съ другимъ ушла, что вернуться некуда, и Никашу взять некуда. Онъ это и всегда зналъ: но сейчасъ ощутилъ съ той смертельной неотвратимостью, когда вмѣсто жара тонкiй, ледяной ознобъ проходитъ по тѣлу; и показалось, что вмѣстѣ со скамейкой беззвучно проваливается онъ внизъ, какъ во снѣ.

Вдругъ онъ услышалъ шаги. Поднялъ голову — Елена, какъ всегда, въ огромной, черной шляпѣ, съ выбившейся прядью волосъ. Мягкiй рефлексъ ложился на лицо. Она положила ему на плечо руку.

— Ну, — сказала она, чуть улыбнувшись, — ну? что?

Онъ, должно быть, выглядѣлъ дурно. Что-то прошло въ ея лицѣ. Она спросила серьезнѣй:

— Что же вы тутъ сидите, правда?

Онъ, наконецъ, съ ней поздоровался.

— Такъ просто… и сижу, — сказалъ Казминъ.

Елена сѣла рядомъ.

— У васъ мутные какiе-то глаза. Ужасно замученные глаза.

Казминъ пожалъ плечами.

— Что же теперь подѣлать!

Она серьезно въ него всматривалась.

— А, какой вы… Я такимъ васъ еще не видала.

Казминъ всталъ, расправился, закурилъ; ему хотѣлось согнать съ себя то, въ чемъ она его застала.

— Вы были у Алексѣя Кириллыча?

— Его мучить сегодня будутъ.

— Какъ мучить?

— Ахъ, ванны, опять…

Этимъ хотѣла она сказать, что опять докторъ прописалъ ему горячую воздушную ванну, чтобы вызвать испарину. Испарины бывало мало. Но страдалъ онъ — его нагрѣвали градусовъ до пятидесяти — жестоко. Онъ едва это выносилъ, и, обычно, слабѣлъ потомъ. Называлъ онъ это поджариваніемъ святого Лаврентiя — st. Laurent sur le gril de fer, какъ онъ выражался.

— Я уйду, — сказалъ Казминъ. — Не хочу тутъ сидѣть, пока будутъ это продѣлывать.

Они вышли съ Еленой на улицу. У Казмина было чувство, что куда-то слѣдуетъ уйти, что-то сдѣлать, что-то измѣнить.

Слегка вечерѣло. Жаръ спадалъ. Деревья были запылены, небо довольно странно: свѣтило солнце, но неярко; какая-то мгла сгущалась въ воздухѣ, — туманила его. Эта сѣрость не предвѣщала хорошаго.

Они направились къ окраинѣ, черезъ старинный, знаменитый монастырь съ высоченною колокольней; на монастырскомъ дворѣ росли клены; подъ окнами келiй — грядки георгинъ. Встрѣтившись въ выходныхъ воротахъ съ ярко-рыжимъ монахомъ, который горячо доказывалъ что-то другому толстому, въ засаленной рясѣ, они вышли на лужайку.

Тутъ началась настоящая провинцiя, тѣ отчасти легендарныя мѣста, гдѣ вмѣсто мостовыхъ — травка, вмѣсто тротуаровъ — тропинки; гуляютъ коровы, домишки одноэтажны, съ цвѣтными ставнями, тонутъ въ садахъ. Тутъ остались еще каменные домики петровскаго времени, и кажется, что и люди живутъ неблизкой эпохи.

Проулкомъ, мимо дощатыхъ заборовъ, со скамеечками у воротъ, гдѣ сидятъ старухи, — вышли они къ обрыву. Отсюда видна рѣка, направо и налѣво по горѣ пестрыя лачуги, съ маленькими, будто расчерченными двориками, съ тряпьемъ, юбками на заборахъ, дѣтишками, собаками — всѣмъ тѣмъ, что есть живописнаго въ русскомъ или итальянскомъ городѣ. За рѣкой же, со стариннымъ зданiемъ яхтъ-клуба, далекiе луга, поля, на горизонтѣ — катящiйся къ мосту поѣздъ.

Елена сѣла на травку, сбѣгавшую внизъ. Тамъ, у забора съ мусоромъ, дѣти играли въ мячъ.

— Хорошо здѣсь, — сказала она: ‑ далеко видно, очень покойно.

— Потому, что тутъ мѣсто простое.

Елена похлопала хворостинкой.

— Простое, простое… Ну, конечно, — она взглянула налѣво, подъ гору, гдѣ баба загоняла корову, — здѣсь не такiе живутъ, какъ мы съ вами.

— Ихъ жизнь, — сказалъ Казминъ, — очень ясна, очень неопровержима. Все на своемъ мѣстѣ, и никуда не сдвинется. — Трудъ, маленькiя заботы, горести, бытъ. Все это слито въ одну прочную картину — слито, если хотите, и съ тѣми далями, съ нехитрымъ пейзажемъ, со всей нашей нехитрой, простонародной стариной.

— Хорошо. А кто же мы съ вами? — спросила Елена. — Мы — чудные, чужiе? Что намъ дѣлать?

Казминъ помолчалъ.

— Мы, можетъ-быть, странники. И возможно, мы узнаемъ, что намъ дѣлать.

— Мнѣ недавно старушка одна сказала, изъ простыхъ: «ты бы, говоритъ, голубушка, къ Тихону сходила, къ святителю». Это, значитъ, къ Тихону Задонскому.

Казминъ лежалъ рядомъ, на травкѣ. Бѣлый съ желтыми пятнами теленокъ пасся тутъ же, привязанный къ колышку. Казмину представилось, какъ такая вотъ Елена, въ огромной своей шляпѣ, съ духами, въ модномъ платьѣ, вдругъ отправится съ бабами въ монастырь. Онъ слегка улыбнулся.

— Это вы надо мной, я вижу, — сказала Елена. — Хотите, я сейчасъ разуюсь, шляпу возьму подъ мышку, и босая домой вернусь?

Казминъ сталъ ее успокаивать.

— Да, а то вѣдь меня легко сбить, — говорила Елена. — Я вообще-то васъ боялась немного. Особенно вначалѣ.

Казминъ удивился.

— Почему боялась?

— Такъ, очень вы серьезный господинъ. Господинъ Казминъ… Бритый. Всегда аккуратный.

Казминъ пожалъ плечами.

— Такой ужъ выросъ.

Она внимательно на него посмотрѣла.

— А сегодня только мнѣ показалось, что и вы… — она покачала головой. — И вы не очень-то основательный…

Казминъ сѣлъ, снялъ шляпу, и поцѣловалъ ей руку.

— Пора, мой другъ, — сказалъ онъ. — Вамъ пора замѣтить, что и я человѣкъ… не изваянiе.

Они сидѣли нѣкоторое время молча. Все такъ же громадна, беззвучна была равнина передъ ними, — съ лугами, полями, курганами, затерянными въ степяхъ, съ мужицкими селами, бабами, съ древнимъ монастыремъ, съ Дономъ, видавшимъ тысячелѣтiя. — Понемногу гуще стало на небѣ; померкло солнце въ сизыхъ пеленахъ. Сзади, за городомъ, накоплялась туча, и молнiя вспыхивала. Пронеслась куда-то стая голубей, кидаясь изъ стороны въ сторону. На дали, съ небомъ, еще свѣтлымъ, легъ уже мрачный отсвѣтъ.

Когда они возвращались назадъ, вѣтеръ ужъ налеталъ кусками; туча хмуро синѣла; на ней особенно бѣлы казались колокольни; пыль клубилась вихремъ. Деревья гнулись. Листья летѣли.

Проводивъ Елену, Казминъ вернулся во флигель съ первыми каплями дождя. Къ Ахмакову ему не хотѣлось. Онъ спросилъ по телефону, какъ дѣла. Домна Степановна отвѣтила, что баринъ очень слабъ послѣ ванны и почти не говоритъ.

Гроза рухнула съ бѣшенствомъ, — точно очень ужъ много набрала природа силъ. Отъ грома дребезжали подвѣски на люстрѣ, дождь гудѣлъ сплошной массой, и улица, во вспышкахъ бѣлыхъ и зеленыхъ молнiй, казалась ручьемъ. Казминъ былъ очень возбужденъ. Неопредѣленное волненiе давило его. Пробовалъ онъ читать, смотрѣть на ливень, свистать марши, все не выходило. Пообѣдавъ одинъ, въ большомъ домѣ, онъ опять къ себѣ вернулся; Ахмаковъ дремалъ. Стало почти темно. Онъ не освѣщалъ комнатъ, зажегъ лишь электричество въ прихожей. Стеклянной стѣнкой отдѣлялась прихожая отъ залы; свѣтъ падалъ на полъ, вырисовывая узоры растенiй, стоявшихъ тутъ въ кадкахъ. Казминъ ходилъ взадъ-впередъ по тремъ комнатамъ, къ этому освѣщенному пятну. Раза два звонилъ въ кухнѣ колокольчикъ: это — шутки прохожихъ, провинцiальное развлеченiе.

Но вотъ въ одиннадцать, когда гроза почти стихла, позвонили, какъ слѣдуетъ — онъ сразу это почувствовалъ: нѣкто, кому дѣйствительно къ нему надо. Казминъ пошелъ отворять. Отъ подъѣзда отъѣзжалъ лихачъ съ поднятымъ верхомъ. Раскрывъ зонтикъ, стояла у дверей Елена, наклонивъ немного впередъ голову. Что-то зябкое, беззащитное было въ ней.

— Можно къ вамъ? — спросила она. — Вы не спите?

Казминъ сказалъ, что можно, и закрылъ дверь. Его удивило, что она вся мокрая. Елена усмѣхнулась.

— Не одобряете! Просто мнѣ очень скучно, я ходила по улицамъ. А потомъ устала. Извозчика наняла.

Она равнодушно сняла шляпу, съ которой падали капли. Перчатки бросила на подзеркальникъ.

Казминъ сказалъ, что единственно, что можетъ ей предложить — стаканъ горячаго чаю. Для этого пришлось взбудить мальчишку, спавшаго у него въ кухнѣ. Тотъ поставилъ самоваръ.

Еленѣ понравилось, что въ гостинной свѣтъ падаетъ сквозь стекла, и что странный такой полумракъ. Казминъ далъ ей пледъ, она сняла ботинки, промокшiе чулки, и просила посушить. Онъ снесъ ихъ въ кухню, тамъ мальчишка уложилъ все на плиту. Казминъ вернулся, улыбаясь; странно ему было, что вотъ онъ занимается мелкими, хозяйственными дѣлами чужой, но отчасти — и не чужой Елены.

Онъ опять ходилъ изъ угла въ уголъ и курилъ. Елена тихо лежала подъ пледомъ. Какъ будто она согрѣлась тамъ и задремала. Потомъ потянулась и сказала:

— Я кажусь вамъ приблудной собачонкой, которая зря шляется? Отъ хозяевъ отбилась, и лѣзетъ.

Казминъ сѣлъ къ ней на диванъ:

— Я этого не думалъ, — сказалъ онъ. — Никогда я такъ не думалъ о васъ.

Онъ далъ ей, наконецъ, чаю: въ шкапу нашлось немного рому. Елена выпила и подбодрилась. Она теплѣе закуталась въ пледъ и сказала, что теперь хоть чуточку похожа на человѣка. Потомъ задремала, какъ слѣдуетъ. Казминъ попрежнему сидѣлъ на диванѣ, откинувшись на спинку; онъ пилъ чай. Спать не хотѣлось. За спиной онъ чувствовалъ теплое, тонкое тѣло Елены. Тишина, полночный часъ, ровный, но сильный шумъ дождя, погружали его въ удивительное, сладостное оцѣпенѣнiе. Точно онъ отдѣлялся отъ момента; духъ его ровно плавалъ надъ жизнью, какъ надъ смутной бездной, и въ эти минуты яснѣе предстало ему собственное прежнее существованiе. Спокойная, чистая юность; работа; любовь, занявшая все сердце; онъ оглянулся на спавшую Елену. Ея близость вызвала въ немъ нѣжность, можетъ-быть, будя воспоминанiе о другой, уже давно невиданной. «Я мало зналъ женщинъ, — подумалъ онъ, не безъ гордости: — и не жалѣю объ этомъ. Всю мою жизнь взяла она. Я ее люблю. И остальное мнѣ ненужно». Онъ вдругъ засмѣялся въ темнотѣ. Слезы показались на его глазахъ. Онъ взялъ Елену за руку.

— Елена, слушайте, Елена! — сказалъ онъ громко. — Проснитесь!

Онъ даже нѣсколько испугалъ ее. Но это не показалось ему дурнымъ. Онъ былъ взволнованъ и растроганъ.

— Какъ я заснула! Фу! Гдѣ мои чулки? — спросила Елена, и уже сѣла рѣшительно.

— Это ничего, чулки сейчасъ мы принесемъ… Да, вотъ что, голубчикъ, дѣло-то въ томъ, что я уѣзжаю отсюда, въ Петербургъ, къ женѣ.

Елена удивилась.

— Къ какой женѣ?

— Ахъ, ну къ своей собственной…

Путаясь, волнуясь, сталъ онъ разсказывать. Правда, жена его ушла, и даже говоритъ, что кого-то тамъ полюбила. Но вѣдь это ничего не значитъ? Навѣрно, просто увлеклась, вѣдь у нихъ же въ прошломъ цѣлая жизнь общая, сынъ… Неужели же совсѣмъ она его забыла? А и если даже такъ, все равно долженъ онъ въ Петербургѣ жить, гдѣ-нибудь около… Вѣдь она-то? Сынъ-то?

Елена положила голову на руки и засмѣялась.

— Вотъ и серьезный, важный господинъ Казминъ, который все научалъ меня правильности. А еще я говорила — какъ онъ ловко бреется.

— При чемъ тутъ бритье?

— Ну, вообще, я васъ боялась. Считала благоустроеннымъ.

Елена заплакала, обняла его голову, поцѣловала въ лобъ.

— Головушка вы моя горькая! — сказала она сквозь слезы. — О, Господи!

Казминъ былъ смущенъ, взволнованъ, удивленъ. Все путалось у него въ головѣ. Правда, мало былъ онъ похожъ въ эти минуты на прежняго Казмина.

— Ваши слезы… — говорилъ онъ Еленѣ, — и вообще все… вся вы… мнѣ страшно дорого… но неужели то, что я сказалъ… такъ безсмысленно?

Елена плакала.

— Ахъ, не знаю! Можетъ-быть, вовсе не безсмысленно, но какъ все тяжело… Господи, спаси и сохрани… — Она вдругъ закрестилась по-дѣтски, и зашептала молитву.

Успокоившись немного, взяла его за обѣ руки.

— Милый мой, мнѣ вы ближе стали, гораздо ближе. Можетъ быть, мы не зря тогда встрѣтились… Знаете, я тогда… вѣроятно, что я тогда не осталась бы… Но вышло такъ странно, я попала къ этому Ахмакову. Въ его домѣ сижу. Дiаконисса!

— Вы умирать не должны, — сказалъ Казминъ. — Нѣтъ!

Она сидѣла молча.

— Вы сказали нынче: странники мы. Пожалуй. Всѣ за судьбой идемъ. Вы, я… и Алексѣй Кириллычъ этотъ. Мнѣ его жаль.

— Можетъ-быть, — сказалъ Казминъ, — ему всѣхъ труднѣй.

— Онъ очень надъ собой смѣется. Зачѣмъ это?

— Не знаю. Но и онъ о себѣ ничего не знаетъ.

Елена встала.

— Нѣтъ, я знать хочу. О себѣ я должна знать.

Въ это время позвонилъ телефонъ. Казминъ всталъ, подошелъ къ аппарату. Звонила Домна Степановна. Ахмакову стало очень плохо, она просила зайти.

— Ахъ, сейчасъ, сейчасъ… — отвѣтилъ Казминъ. — Сiю минуту.

Онъ зачѣмъ-то оправилъ галстукъ, захватилъ папиросъ. Елена отерла слезы. Накинувъ верхнее платье, вышли они во дворъ. Было темно, дождь шелъ, не переставая. Пахло влагой и тополями. Казминъ держалъ Елену подъ руку, шелъ осторожнѣй, чтобы не попасть въ лужу. Песъ залаялъ изъ будки. Елена прижалась къ спутнику.

Они вошли съ чернаго хода, черезъ лакейскую, гдѣ стояла на столѣ свѣча; за перегородкой кто-то храпѣлъ; ихъ встрѣтила Домна Степановна съ побѣлѣвшимъ, какъ бы опухшимъ лицомъ.

— Очень задыхаются, — сказала она Казмину.

У Ахмакова было свѣтло. Онъ сидѣлъ на постели, слегка покачиваясь, держа голову въ рукахъ.

— Плохо, судари мои, совсѣмъ плохо. Le vieux voltairien va mourir. Пожалуйста, потрите мнѣ спину.

Его просьбу исполнили. Худая, полумертвая спина казалась Казмину страшной. И все въ комнатѣ, ярко и недвижно освѣщенной электричествомъ, со слегка затхлымъ, сладковатымъ запахомъ, было безнадежно. Казминъ взглянулъ на Елену. Ея лицо какъ будто замирало, вяло въ этомъ гробѣ.

— Когда вы трете, дорогой, мнѣ легче дышать, — сказалъ глухо Ахмаковъ. — И вообще при васъ, все же лучше. Хотя я хорошо знаю, что зрѣлище умиранiя.

Онъ замолчалъ и перевелъ духъ.

— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы на сердцѣ были тѣ миръ и ясность, которыя сулитъ христiанство. Но этого нѣтъ. А bas les prêtres. Я не хочу кощунствовать, но не думайте, другъ мой, что смерть есть поэтическiй вѣнокъ, который возлагаютъ намъ… въ вознагражденiе всей жизни. Une couronne de lauriers. Сказки!

— Прочтите, — сказала Елена: — «Богородицу». Я всегда читаю, когда очень плохо.

Ахмаковъ взглянулъ на нее тусклымъ взоромъ…

— Женщина! Милая! Все та же, во всѣ вѣка. Нѣтъ-съ, мнѣ ужъ поздно. Какой въ колыбельку, такой и въ могилку.

Казмина смѣнила Елена. Какъ будто отъ массажа Ахмакову стало вправду легче. Онъ лучше дышалъ. Но слабѣлъ очень. Опять пришлось лечь.

Ни Казминъ, ни Елена не уходили отъ него въ ту ночь. Когда Елена съ нимъ сидѣла, Казминъ выходилъ въ гостиную, дремалъ тамъ на диванчикѣ, слушая тоненькiй бой часовъ подъ стекляннымъ колпакомъ, — тѣхъ часовъ, что отмѣряли время въ этомъ скучномъ домѣ, и теперь добивали послѣднiя минуты Ахмакову.

Передъ утромъ онъ забылся. Не то спалъ, не то бредилъ; увидѣвъ Казмина, сказалъ вдругъ: «Человѣчество переживаетъ величайшiя страданiя», потомъ засмѣялся и перевернулся. Казминъ отошелъ отъ него, прислонился къ портьерѣ: отъ усталости, или волненiя, у него закружилась голова. Онъ прошелъ въ залу, отворилъ окно, и опять легъ. Свѣжiй воздухъ наплывалъ теперь къ нему. Дышать было свободнѣе. Онъ лежалъ молчаливо, ему казалось — что онъ одинъ, на днѣ какого-то глубокаго колодца. Но — и ничего, пусть такъ. Это его даже успокаивало. Потомъ вдругъ пережилъ онъ странное чувство: будто и онъ, и Елена, и Ахмаковъ, все уже было; и уже онъ терялъ любовь, и стремился къ ней; и Елена безконечно давно страдала отъ измѣны; Ахмаковъ цѣлые вѣка пытался что-то найти, барахтался, подымался и падалъ. Но непрестанно гонитъ ихъ впередъ воля Великаго Владыки. Тысячи разъ придутъ они, тысячи разъ уйдутъ.

Въ пять часовъ стало свѣтать. Дождь пересталъ. Казминъ и Елена сидѣли въ залѣ, на подоконникѣ, растворивъ окно на улицу; было тепло; иногда капля залетала на усталый лобъ, на завитокъ волосъ Елены, украшая ее бриллiантомъ. Блѣдно-зеленоватая зарница вспыхивала. Елена говорила:

— Я пойду къ Тихону Задонскому. Полями тѣми, что вчера мы видѣли съ обрыва. Далекими полями. Буду съ бабами итти. Тамъ помолюсь за себя, за васъ, за Алексѣя Кириллыча и всѣхъ христiанъ. Можетъ-быть, помолюсь, поплачу — и больше пойму, что мнѣ дѣлать, какъ жить.

Казминъ слушалъ и кивалъ головой. Изъ садовъ улицы плыло къ нимъ благоуханiе утра, и ихъ состоянiе было не то бодрствованiемъ, не то сномъ.

Въ кабинетѣ же въ это время лежалъ на спинѣ Ахмаковъ, съ аккуратно скрещенными на груди руками. Лишь отчасти напоминалъ онъ Ахмакова прежняго; нечеловѣческое спокойствiе и миръ выражали его черты, какъ будто теперь, выйдя на величайшiй просторъ, онъ постигъ тайны вѣчности, закрытыя для него на землѣ.

V

Прошло нѣсколько дней. Ахмакова похоронили въ томъ самомъ монастырѣ, куда мимо его дома возили и другихъ покойниковъ. Въ газетахъ, мѣстной и столичныхъ, сообщалось о его смерти. Провожали его представители разныхъ обществъ, партiй. Любители рѣчей называли его на кладбищѣ свѣтлой личностью и желали, чтобы земля была ему легка. Некрологъ начинался такъ: «Ушелъ Алексѣй Кирилловичъ. Съ трудомъ вѣрится…» — и далѣе, все какъ слѣдуетъ. Такъ что можно было сказать, что если при жизни Ахмаковъ принадлежалъ къ порядочнымъ и честнымъ людямъ, то смерть его прошла не менѣе солидно: со всѣмъ антуражемъ хорошихъ смертей.

Изъ лицъ мало кому извѣстныхъ, за его катафалкомъ шли Казминъ и Елена. Былъ такой же жаркiй день, какъ тогда, когда мимо дома везли старушку. Такъ же лицо Ахмакова было открыто, глядѣло кверху — лишь вѣнковъ было больше. Елена надѣла крепъ. Казминъ былъ молчаливъ, шелъ прямо и суховато. Обоимъ этотъ человѣкъ былъ въ сущности мало знакомъ; но обоихъ судьба поставила съ нимъ въ странно-близкiя отношенiя.

Какъ и предполагала, на другой день утромъ, одѣвшись попроще, Елена ушла съ партiей странницъ, гдѣ были знакомыя изъ имѣнiя бабушки. Шли онѣ къ Тихону Задонскому.

Елена простилась съ нимъ просто, по-дружески, но сдержанно. Оба знали, что у каждаго свой путь — и если они встрѣтились, то лишь на минутку, чтобы разойтись навсегда. Но какъ товарищи по общему дѣлу, пожелали они другъ другу добра.

Въ тотъ же день, вечеромъ, Казминъ ѣхалъ на вокзалъ. Онъ былъ теперь опять спокойнымъ, бритымъ Казминымъ, котораго побаивалась Елена. Въ карманѣ у него лежалъ билетъ въ Петербургъ. Онъ не зналъ, что ждетъ его тамъ — поворотъ къ лучшему, горе, или отчаянiе; но было ясно, что именно такъ слѣдуетъ поступить. Другого пути нѣтъ, а этотъ прямъ — какъ и всегда бывало въ его жизни.

Вечеръ былъ ясный, прохладный. Послѣ дождей особенно ярокъ бархатъ ночного неба. Казминъ закинулъ назадъ голову, — и тогда стало казаться, что не онъ ѣдетъ, а плывутъ мимо него дома, деревья, улицы. Надъ ними же, какъ удивительные свѣточи, горятъ вѣчныя созвѣздiя. Онъ вспомнилъ, какъ въѣзжалъ сюда двѣ недѣли назадъ при этихъ же звѣздахъ. Его мысль перешла на Ахмакова. «Вотъ, — подумалъ онъ, — и vieux voltairien нашелъ свое послѣднее пристанище, и ужъ не будетъ кипятиться».

Навстрѣчу ему, невысоко надъ горизонтомъ, сiяла Капелла, переливаясь огнями; Арктуръ горѣлъ желтовато; и самъ могучiй Юпитеръ, стражъ неба, свѣтилъ полно, божественно.

Казминъ очнулся. Они проѣзжали какимъ-то плацомъ, мимо кадетскихъ корпусовъ, по аллеѣ тополей. Близокъ былъ ужъ вокзалъ. Предстояло итти въ еще далекое для него странствiе, въ буряхъ земныхъ противорѣчiй, подъ блескомъ звѣздъ, казавшихся недвижными, какъ вѣчность.

‑‑‑‑