БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ. СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ. КНИГА VII

ИЗДАТЕЛЬСТВО З. И. ГРЖЕБИНА

БЕРЛИНЪ – ПЕТЕРБУРГЪ ‑ МОСКВА

1923

РОЖДЕСТВО ВЪ РИМѢ

Розовая дѣвушка Джованнина, изъ Перуджіи, просунула утромъ въ комнату подносъ: кофе. Это потому, что встаемъ мы поздно и къ табльдоту опаздываемъ. Мы пьемъ кофе и топимъ каминъ римскими щепками. Здѣсь они, однако, дороги. Но римскій огонь – все же огонь, и грѣетъ. Сѣрый день, декабрь, сухая изморозь и слегка туманно. Видны бѣлые стволы платановъ. Вѣтеръ подхватываетъ опавшій листъ. У воротъ виллы Боргезе извозчики играютъ въ карты. Позже – принесутъ имъ жены завтракъ, и у себя же, въ пролеткѣ, поднявъ верхъ, закуситъ римскій граждананъ козлятинкой, виномъ, чиполлой.

Я ѣду въ Ватиканъ. Тамъ ходимъ мы съ знакомыми американками въ аппартаментахъ Борджіа. Три американскихъ дѣвицы одѣты просто, просто причесаны, одна въ пенснэ; напоминаютъ курсистокъ изъ Петербурга. Мы объясняемся на очень плохомъ французскомъ. Если я говорю слабо, то что же за языкъ у нихъ! Это меня утѣшаетъ.

Въ комнатахъ Борджіа, гдѣ случались и оргіи, и убійства – сѣрый перламутръ дня, золотящіяся фрески Пинтуриккіо; въ нихъ много всего напутано, а въ общемъ не очень понятно; тепло, иностранцы, стая тяжеловатыхъ, бритыхъ пасторовъ. Здѣсь – утро въ Римѣ: всегдашнее, долгое и прелестное пилигримство – нынче Ватиканъ, завтра Фарнезина, вилла Мадама, тамъ катакомбы, гробницы латинской дороги. Я отстаю отъ барышень. Хожу

139

одинъ, смотрю, дышу, и я считаю, что живу, хотя и ничего не дѣлаю. Но почему надо что нибудь дѣлать? Это еще требуетъ доказательствъ.

Время близится къ завтраку. Американокъ уже нѣтъ. Захожу поглѣдеть на «Аөинскую школу», которую мало раньше цѣнилъ – и, домой. Спустившись мимо знаменитыхъ папскихъ швейцарцевъ, въ костюмахъ XVI вѣка, возвращаюсь вдоль набережной кофейнаго Тибра, миную коричневую, мрачную башню св. Ангела – Римомъ простымъ и таинственнымъ – древнымъ, сѣрымъ Римомъ, котораго, однако, не раскусишь.

Дома одѣвается къ завтраку моя жена. Джованнина понаряднѣй. Мы всѣ сходимся въ столовой госпожи Фрапани. Госпожа Фрапани немолода. Она строга, что непохоже на Италію, и грубовата. Мы немного всѣ ее боимся. Намъ готовитъ ея мужъ, служащій у папы – говоря попросту – камеръ-лакеемъ. Онъ рослъ, высокъ, и великій кулинаръ. Нельзя сказать, чтобы мы недоѣдали.

Насъ четверо русскихъ, наиболѣе безтолковые изъ пансіона. Затѣмъ американки, уже знакомыя; спятъ ночью съ открытыми окнами, и днемъ нажариваютъ комнату. Еще американецъ, старый, бритый, съ тоненькой, изящной, нервной женой, плачущей по ночамъ. Какъ необычайно тонка у ней талія! Моя сосѣдка – нѣмка изъ Кельна, лѣтъ пятидесяти, грязноватая, и масляная, сильно выпивающая. Въ Римѣ по какимъ то страннымъ дѣламъ. И – голландскій баронъ, grand mangeur, какъ онъ говоритъ, худой, знающій всѣ отели міра, любящій карты и живительную влагу, но, подъ контролемъ висбаденской дамы, это не очень легко.

Наши разговоры всѣмъ извѣстны: каковъ Римъ, что хорошаго въ Висбаденѣ; правда ли, что въ Петербургѣ прислуга кланяется въ ноги, и спитъ на порогѣ комнаты «госпожи». Американка учитъ меня произношенію, разѣвая

140

ротъ до золотыхъ пломбъ. Старый американецъ молчаливъ. Лишь иногда, если прислуживающая Джованнина ошибется, онъ на нее посмотритъ, издастъ звукъ, вродѣ гудка, и кивнетъ. Она его боится. Былъ случай, что отъ такого сигнала выронила она всѣ тарелки.

Нынче для разговоровъ еще тема: завтра Новый Годъ.

Можно узнать о Святкахъ въ Германіи, Америкѣ, Россіи. Былъ бы съ нами филологъ, могъ бы онъ вспомнить про древнія Сатурналіи, праздновавшіяся въ Римѣ какъ разъ въ это время. Праздникъ былъ символомъ этого вѣка: на недѣлю рабы считались свободными, всѣ веселились, дѣлали подарки, особенно рабамъ и дѣтямъ – дарили восковыя свѣчи, игрушки, орѣхи. Кто въ туманный декабрьскій день бывалъ на piazza Navona, древнемъ стадіи Доминиціана, когда берниніевы фонтаны покрыты рождественскимъ инеемъ и между лавчонками снуетъ веселая толпа – помнитъ море игрушекъ, выставленныхъ тамъ – самыхъ простыхъ, сусальныхъ, балаганныхъ. Но страшно милыхъ. Двѣ тысячи лѣтъ назадъ нѣчто подобное дарили здѣсь дѣтямъ. И наша русская елка, если ее шевельнуть, окажется родомъ изъ города городовъ. Нельзя сказать, чтобы Римъ устроился со вчерашняго дня.

Новый годъ мы хотѣли встрѣчать съ русскими – племенмъ, столь рѣзко отличнымъ отъ Рима, итальянцевъ, настоящихъ иностранцевъ. Да, мы хуже одѣты, безпокойны, нервны, невоспитаны. Въ насъ нѣтъ вѣсу и значительности. Мы – шумная, безтолковая, бродячая Русь, не то скиөы, не то цыгане, не то художники, не то революціонеры, но никакъ не порядочные люди. На моихъ гостей, которые шли не въ салонъ, а прямо въ комнату, одѣтые въ плащи и разныя каскетки, безъ особаго почтенія смотрѣла госпожа Фрапани.

Мы условились встрѣтиться къ одиннадцати въ ресторанчикѣ, гдѣ засѣдаютъ болѣе чѣмъ скромные римляне

141

и не менѣе скромные русскіе. Ресторанчикъ находится на улицѣ Monte Brianzo. Начиная отсюда, тянется до Кампо-ди-Фіори, до театра Марцелла старый, мрачный Римъ средневѣковыхъ закоулковъ, запутанныхъ и полутемныхъ улицъ, отзывающихъ старинными разбоями, глухими убійствами изъ-за угла; здѣсь дѣйствовали наемныя шпаги; и маскированные люди въ туманную ночь не разъ тащили въ этихъ лабиринтахъ тѣло; мутный Тибръ его бралъ.

Самъ ресторанчикъ – тоже въ старинномъ домѣ, выходящемъ въ переулокъ, гдѣ направо живетъ какой-нибудь мѣдникъ или кузнецъ съ горномъ, а налѣво cantina – сырой и холодный винный погребъ. Лѣтомъ здѣсь есть садикъ, увитый виноградомъ, гдѣ стоятъ античные обломки и статуэтки – дары обѣдающихъ художниковъ. Нынче-же пиръ въ зимнемъ помѣщеніи, низенькой комнатѣ съ висячими лампами, за столами съ твердыми скатертями, гдѣ наскоро похлебаетъ минестру римскій веттуринъ, молодой нѣмецкій художникъ съ Monte Mario, да русскій изгнанникъ въ бархатной курткѣ.

Новый годъ встрѣтили мы шумно, весело, но не безъ нервности. Пили въ честь Сатурна. Моя сосѣдка пикировалась съ писателемъ, неизвѣстно почему. Пьяный нѣмецъ за сосѣднимъ столомъ заглядѣлся на нашу даму и чуть не вызвалъ ссоры. Явилась цыганка. Мы ее усадили; конечно, поили. Конечно, несла она всякую чушь, потомъ переселилась за другой столикъ, тамъ продѣлывала то-же. Подошло двѣнадцать. Откупорили Asti, закипѣло оно въ бокалахъ, встали, чокались, цѣловались. Пили за Россію, за Италію и Римъ. Чокались съ итальянцами. Въ кабачкѣ же становилось жарче. Быстрѣй носился маленькій толстякъ хозяинъ; краснѣй казались лица, громче смѣхъ. Римляне рядомъ рѣзались въ карты и приглашали насъ. Кой-гдѣ тоже орали, и не удивительно бы было, если-бы въ углу произошла coltellata.

142

Средину очистили, на пустомъ мѣстѣ открылись танцы подъ жиденькую скрипочку. Помню, отчаянно и залихватски плясала матрона-прачка съ квиритомъ, можетъ быть, потомкомъ нѣкоего трибуна.

Празднество кончилось поздно. Возвращались мы гурьбой, посреди улицы, по пустынному темному Риму. Изрѣдка попадались ватаги такихъ же гулякъ. Въ общемъ Римъ спалъ. И странно было ежеминутно наталкиваться на битое стекло, горлышки фіасокъ, пузырьковъ. Но таковъ обычай въ эту ночь – бросать на улицу бутылки, склянки, банки, будто отдѣлываясь отъ ненужностей прожитого.

Есть во встрѣчѣ Новаго года всегда нѣчто волнующее, ‑ и острое, и горькое – нѣкій памятникъ уходящей жизни, открывающійся горизонтъ новой. Подводишь счетъ ранамъ, радостямъ. Ждешь новыхъ, и яснѣй, чѣмъ когда-либо, ощущаешь таинственный, печальный и радостный полетъ времени. Это чувство сильнѣй внѣ родины. Еще сильнѣй оно имнно въ Римѣ, городѣ, правда, сивиллическомъ.

И разстались мы у испанской лѣстницы болѣе серьезно. Туманъ затягивалъ башни Trinita dei Monti. Ступени дивной лѣстницы влажны. Если обернуться назадъ, то черной стрѣлой, окаймленной золотомъ фонарей, уходитъ via Condotti. Глуха, молчалива via Sistina, куда мы вышли, ‑ священная для русскихъ именемъ Гоголя. А на нашей via di Porta Pincana все такъ же чернѣетъ одинокій кипарисъ, все такъ же безмолвны стѣны, гдѣ Велизарій отбивалъ готовъ – съ аркадами, зубцами, плющемъ, все такъ же поздній прохожій слышитъ «меланхолическій плескъ одного изъ безчисленныхъ фонтановъ Рима».

Мы заснули не скоро. А утромъ снова просовывала Джованнина кофе, поздравляла съ Новымъ годомъ, затапливала каминъ. День шелъ, какъ обычно.

Лишь передъ обѣдомъ г-жа Фрапани разодѣлась, нацѣпила, какъ порядочная итальянка брилліанты, и со

143

своимъ здоровеннымъ мужемъ выѣхала кататься на собственной лошади, въ двухколескѣ. По праздникамъ ѣздили они всегда. Кто желалъ бы видѣть образцовыхъ мѣщанъ, доставляющихъ себѣ достойное и приличное развлеченіе, пусть взглянетъ на нихъ. У насъ, русскихъ, мало выработаны еще эти люди. Западъ даетъ ихъ въ изобиліи.

За обѣдомъ мы нашли у своихъ приборовъ зеленыя вѣтви того англійскаго рождественскаго деревца, имя котораго мнѣ неизвѣстно. Къ индѣйкѣ подали бутылку Asti, вошла г-жа Фрапани, и, разливъ вино по бокаламъ, поздравила съ Новымъ годомъ. Мы чокались. Американецъ издалъ краткій гудокъ, его нервная подруга кивнула усталыми сѣрыми глазами. Голландскій баронъ, grand mangeur, расправилъ рыжіе усы, и приложился; видимо, не одну бутылку онъ бы опорожнилъ, если бы дали, и если-бъ не жена, слѣдившая строго: бѣдный баронъ мало имѣлъ злата изъ собственнаго кармана. Но г-жа Фрапани выставила еще бутылку, и еще. Крашеная нѣмка стала вспоминать Кельнъ, и залоснилась.

Обѣдъ кончился – появился горбатенькій музыкантъ со скрипкой – г-жа Фрапани явно задавала намъ балъ. Въ углу зажгли свѣчи на елочкѣ, столъ отодвинули, и начались танцы – не далекій ли отголосокъ давнихъ празднествъ, справлявшихся здѣсь-же, въ садахъ Лукулла? Танцовали американскія барышни, мы, русскіе, баронъ, нѣмецкая дѣвица. Позже, въ этотъ же вечеръ, мы были въ гостяхъ у американокъ. У нихъ было очень натоплено.

Они сидѣли на кровати, угощали насъ конфектами. Я читалъ Пушкина – «Для береговъ отчизны дальней», а онѣ кивали въ знакъ одобренія. Въ это время баронъ сидѣлъ въ салонѣ и болталъ. Ему хотѣлось еще выпить и сыграть въ карты – но не выходило. Крашеная нѣмка собиралась куда-то: каждый вечеръ она пропадала –

144

какъ полагали, довольно таинственно. Говорила же всегда, что «ѣдетъ на Авентинъ».

Такъ начался новый 1912 годъ, и быстро замелькали его дни. Въ Крещенье итальянцы вновь тряхнули стариной – по всему Риму шлялись банды молодыхъ людей съ трубами, трещотками, барабанами. Вой стоялъ необычайный. На piazza Navona – нѣчто въ родѣ Вербы. Продавали морскихъ жителей, швырялись серпантинами, орали. Бѣдныхъ нашихъ американокъ, забредшихъ туда, окружили римскіе юноши, и гудѣли въ трубы со всѣхъ сторонъ до изнеможенія. Трудно, говорили онѣ, было вырваться. И всю ночь слышали мы эти барабаны, рожки. Это не было плохо – немножко смѣшно.

А черезъ нѣсколько дней надо было уѣзжать. По старинному, вѣковому обычаю пилигримовъ, заходили мы въ послѣдній вечеръ, съ друзьями, къ Фонтану Треви, ужинали въ маленькомъ ресторанчикѣ, гдѣ славится вино Фраскати, и дѣвочка поетъ со старикомъ на romanesco, римскомъ діалектѣ. А потомъ вышли на поклонъ фонтану. Бросили монетки въ свѣтлый его бассейнъ – даръ Божеству Рима и залогъ возможности вновъ увидѣть его. Дамы всплакнули, сидя надъ водой. Гигантскій фонтанъ шумѣлъ звучно, безконечно.

По пустыннымъ туманнымъ улицамъ мы возвращались, прощались и цѣловались на углу via Veneto.

А на зарѣ слѣдующаго дня, въ туманно-розовомъ, холодномъ утрѣ, покинули пансіонъ Фрапани, пинчіанскій холмъ – сады Лукулла – и въ купэ скораго поѣзда вылетѣли изъ Рима, объятаго молчаливой и загадочной Кампаньей, чья земля подобна праху, чья душа – душа древнихъ Сивиллъ, и чья прелесть нерасколдована. Волненіе, печаль, надежда – вотъ чувства, съ которыми покидаешь Римъ. Былъ десятый часъ, когда я сказалъ женѣ, устало лежавшей на диванѣ:

‑ Чивиттавеккіа.

145

Налѣво сѣро-зеленое море, съ оранжевымъ, далекимъ парусомъ – море Энея. Направо скалы, станція, городокъ. Впереди путь къ Чечинѣ и Корнето, пустынный и суровый край, о звѣряхъ котораго сказалъ поэтъ:

Quelle fiere selvagge, che in odio hanno

Fra Cecina e Corneto i luoghi colti.

146