// БОРИС ЗАЙЦЕВ. В ПУТИ. КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ВОЗРОЖДЕНІЕ – LA RENAISSANCE 73, Avenue des Champs Elysées. Париж, 1951.

СЕРЕБРЯНОЕ

Анна нѣсколько запоздала. Уже смеркалось, латунная, холодная заря узко лежала вдали, над синѣвшими лѣсами. Лошадь плелась рысью. В корзинкѣ повизгивали поросята, колеса телѣжки шли по неровной колѣе, сухiя травы ошмурыгивлаи их. Пахло горько и остро полынью, шлеей, лошадью, прохладою сумрачной осени. Над купою парка вздымалась колокольня Серебрянаго – перерѣзала зарю. Анна проѣхала мимо кладбища, мимо канавы стариннаго парка с голыми липами, гдѣ грачи орали сложно, мучительно, взвиваясь в небѣ медленными водоворотами, и остановилась под елочками у большого бѣлаго дома. Его стеклянное парадное крыльцо было заперто. Анна привязала лошадь, вынула корзинку с поросятами, и тяжело ступая грубоватыми сапогами, двинулась к черному входу, гдѣ стояла бочка, бродили утки, валялись отбросы. В кухнѣ никого не было. Анна поставила корзинку на пол, отворила дверь в коридор и почти столкнулась с черноволосой, черноглазой дѣвушкой в красной кофтѣ, легкою походкой входившей в кухню.

– Аня, засмѣялась она: в платкѣ, высоких сапогах! Каким вы нынче героем!

// 102

– Я привезла Марьѣ Гавриловнѣ поросят, Матвѣй Мартыныч извиняется, что задержался, все некогда было…

– А-а, Мартыновы поросята… вы там все у себя свиней разводите, ха-ха-ха… – Леночка засмѣялась весело и от души, точно разведенiе свиней вообще казалось ей очень смѣшным дѣлом. Быстрой походкой подошла она к корзинкѣ и приблизила к ней карiе, нѣсколько близорукiе глаза.

– Ха-ха, вот они, Мартыновы дѣтишки, хрюкалки! Чудные. Ну, пойдемте к нам, как раз чай подали.

И Леночка тою-же легкою и беззаботною походкою, поправив слегка платок, накинутый сверх кофты, прошла коридором в темную и холодную прихожую, из нея толкнула дверь в большую комнату, гдѣ за чайным столом сидѣло нѣсколько человѣк.

– Мама, Аня привезла от Мартына поросят. Знаешь, там эти мордышоны.

Анна сняла в передней свиту, сунула в карманы ея рукавички и нѣсколько угловато вошла в комнату Марьи Гавриловны, наспѣх теперь обращенную в столовую. Марья Гавриловна, спокойная, кареглазая дама лѣт сорока пяти, с небольшой просѣдью, курила из мундштука, и к извѣстiю отнеслась равнодушно.

– А-а, сказала она, и выпустила изо рта поток дыма: давно жду. Мы их выкормим.

Самовар на столѣ сильно клубил. Окна начали запотѣвать. Однако, в два большiя, выходившiя в сад, с далеким видом за рѣку, глядѣло умиравшее холодно-серебряное небо сквозь

// 103

голубыя ели у балкона – ели рѣдкостныя, калифорнiйскiя. Спиною к зарѣ сидѣл за столом высокiй человѣк в поддевкѣ, с длинными усами. Рядом с ним Муся и барышня с колечком зачесанными на щеки прядями.

Сердце Анны привычно похолодѣло, она молча поздоровалась со всѣми, сѣла к Марьѣ Гавриловнѣ. Но блѣдный, серебристо-сiнѣщiй свѣт зари, удивительныя колечки на щеках барышни и крупное, как показалось ей равнодушное рукопожатье Аркадiя Ивановича вдруг поразили ее.

… – А вы там все со своими свиньями возитесь, сказала Марья Гавриловна почти дружелюбно. – Вот уж ваш дядюшка поразвел… – ха-ха… Ну, что-ж он с меня по знакомству, надѣюсь, за поросят возьмет подешевле?

Анна с ненавистью смотрѣла на свои крѣпкiя, красныя руки, от которых пахло возжами и дегтем. Никто не видѣл теперь ея высоких сапог, но ей казалось, что всѣ только о них и думают.

Леночка подошла сзади к Аркадiю Ивановичу и взяла его за кончики усов.

– Аня, посмотрите на размѣры этих дворянских усов, это у тебя барскiе усы, Аркаша, ха-ха-ха… а теперь время знаешь какое, теперь нас вот того и гляди отсюда выставят. Могут сжечь, вообще, что угодно, потому что мы баре.

Аркадiй Иваныч поймал руку Леночки и поцѣловал около локтя.

– Я, милый друг, барином жил, барином помру, меня поздно передѣлывать. Гдѣ моя ги-

// 104

тара? – обратился он к барышнѣ. – Вы, малютка, кажется ее гдѣ-то в залѣ оставили?

Он поднялся.

– Пока нас окончательно не доканали, я намѣрен жить так, как мнѣ нравится. Зала еще есть – хорошо. Камин там топится – прекрасно. Марья Гавриловна, я знаю около трехсот романсов, главным образом цыганщина.

Он улыбнулся своим темно-загорѣлым лицом, привычно подкрутил ус, поправил кавказскiй пояс, стягивавшiй еще приличную талiю, и вышел с барышнями в залу.

«Почему она ко мнѣ обратилась на счет его усов?» мрачно подумала Анна. «Я тут при чем? Да хоть бы самые раздлинные, какое мнѣ дѣло?»

В комнатѣ быстро темнѣло. Папироса хозяйки закраснѣла в сумеречной мглѣ. Марья Гавриловна говорила привычно и длинно о том, сколько ей возни с птицей, как трудно с совѣтом, как беззаботны дѣвочки… впрочем, и сама она больше курила и философствовала, чѣм безпокоилась серьезно.

Да и как могло быть иначе? Такой тон раз навсегда был задан покойным Александром Андреичем для всей семьи. Александр Андреевич случайно получил наслѣдство. Не он строил этот дом, не он разводил парк и сажал под балконом голубыя ели. Все это свалилось ему с неба. Но нельзя сказать, чтобы он не пользовался полученным. Всегда в Серебряном были гости, шум, широкая жизнь. Даже кучера немѣшаевскiе рѣдко бывали трезвы, и немѣшаевскiя выѣздныя лошади, в отличных шарабанах и ко-

// 105

лясках, не раз носили, выбрасывая сѣдаков в лощинках под разными Спицынами, Рытовками и Лунёвками. Александр Андреич любил гостей, танцы, музыку, вино, и всего этого было вдоволь. Деньги он раздавал направо и налѣво. В трезвом видѣ был общителен и весел, ходил лѣтом в длинных чечунчовых пиджаках, широчайших коричневых штанах и дорогой панамѣ, напоминая президента Фальера. Читал «Русскiя Вѣдомости» и путано, умѣренно-свободомысленно говорил о политикѣ. Но выпив, становился несдержанно-дерзким. Это мѣшало ему в земской дѣятельности. Он раздражался и еще больше будировал.

Грудная жаба во время увела этого виднаго джентльмэна – до революцiи он не дожил. Блюдо досталось Марьѣ Гарвиловнѣ и молодежи. Захват земли, скота, переход на положенiе крестьян – ежеминутно могли и вовсе выгнать – все это для других обратилось-бы в глубокiя страданья. Немѣшаевым помогала безпечность.

– Большевички забирают у нас все помаленьку и полегоньку, говорила Леночка, и хохотала, и даже находила время слегка кокетничать с заѣзжими коммунистами. – Скоро нас загонят в какой-нибудь хлѣв… ха-ха-ха…

Марья Гавриловна выражалась острожнѣе, но тоже смотрѣла – ну, что-же, было богатство, считались первыми в уѣздѣ – и нѣт его, ничего, как нибудь проживем. И дѣйствительно, жили. Двоюродный брат Костя, застрявшiй у них, основал маленькую артель, сам пахал и скородил на отведенном надѣлѣ, Леночка и Муся тоже работали больше, чѣм раньше, но по-

// 106

прежнему хохотали. И когда прiѣзжали оставшiеся сосѣди, играли в карты, дурили и танцовали – из большого дома их все еще медлили выселять.

Так протекал и сегодняшнiй вечер. Аркадiй Иваныч в прежнiя времена прiѣзжал из Машистова, в двух верстах, на паре в наборной сбруѣ, с кучером в плисовой безрукавкѣ. Теперь ходил пѣшком, но так-же держался молодцевато, как и в уѣздном городкѣ на земских собранiях, на обѣдах у предводителя и за биллiардом в гостиницѣ.

Сейчас, в большом залѣ немѣшаевскаго дома, сидя на диванѣ окруженный барышнями, он пѣл «В час роковой» – небольшим, вѣрным голосом, аккомпонируя себѣ на гитарѣ, совсѣм так-же, как и тогда, когда чай не пили еще с сахаром в прикуску, когда не было роскошью мясо, и эта зала освѣщалась очень ярко. Важно лишь то, что вокруг, как и прежде, были женщины. Мусю и Леночку он знал еще дѣтьми. Но заѣзжая их кузина с колечками волос на подрумяненных щеках, в легеньких туфельках и шали дѣйствовала освѣжительно.

Когда Анна вошла в залу, пѣнiе уже кончилось. Кузина держала в своей рукѣ руку Аркадiя Иваныча, разсматривала линiи судьбы и улыбаясь, говорила ему что-то.

– Ну, да все равно, от себя не уйдешь, сказал Аркадiй Иваныч. – В благодарность за гаданье разрѣшите вашу ручку.

И он поцѣловал ея пальцы.

– Анѣ погляди руку, крикнула кузинѣ Ле-

// 107

ночка. – Вон она у нас какой герой могучiй, пожалуйте-ка сюда!

Сапоги Анны довольно явственно отдавались в залѣ. Теперь всѣ их дѣйствительно видѣли. Она покраснѣла и спрятала руку.

– Ну, уж мнѣ незачѣм.

– Отчего-же, – сказала кузина ласково. – Я с удовольствiем. Дайте мнѣ вашу руку.

– Нѣт, благодарю вас, так рѣшительно отвѣтила Анна, и сѣла рядом с ней на диван, слегка скрипнувшiй, что та с нѣкоторым даже недоумѣнiем на нее взглянула. Аркадiй Иваныч опустил глаза. Но Леночка захохотала, обняла ее.

– Аня, не мечите молнiй своими черными глазами, всѣ и так знают, что вы прель-стительны… – Женя, обратилась она к кузинѣ: Аня у нас тут первая львица, несмотря на ея… суровый вид. Давно замѣчено об этих тихих омутах…

– Что вы говорите, Леночка, сказала Анна глухо: я просто работница…

– Ну да, однако-же… Леночка взглянула на Аркадiя Иваныча и опять засмѣялась.

– Да вот у нас сегодня был Похлёбкин. Прямо ваше завоеванiе!

* *

*

Кузина сѣла за рояль, начались танцы. Прiѣхали еще два недорѣзанных помѣщика. Танька накрывала к ужину, Муся и Леночка танцовали. Прошелся вальсом и Аркадiй Иваныч, и Костя, и кузина, смѣненная Марьей Гаврилов-

// 108

ной. Анна-же сидѣла на диванчикѣ упрямо, сумрачно, чувствуя, что давно пора ѣхать и нѣт сил встать. С Аркадiем Иванычем она не сказала ни слова. Раза два пробовал он заговаривать с ней, ничего не вышло. «Ну, опять», подумал про себя. Анна отходила теперь от него, почти физически он ощущал в ней тучу темных, нервно-электрических сил, противостать которым невозможно. Он все знал заранѣе, но с какой-то горькой легкостью, будто нарочно, играл в веселость.

Было уже довольно поздно, когда Анна вышла к лошади. Кто мог-бы сказать, что она поступила умно, просидѣв до полуночи, выѣзжая одна в черную, вѣтрено-безпросвѣтную ночь? Но она именно так поступила, а не иначе – хотя ей и предлагали ночевать.

Лошадь тронулась. Из-под елок со стороны свѣтившагося в темнотѣ дома выступила высокая фигура с огоньком папироски. Большая рука взялась за крыло телѣжки и знакомый, столь знакомый голос сказал:

– Подвезешь меня?

– Садитесь. – Огонек перемѣстился, теперь он был нѣсколько выше Анниной головы. Телѣжка накренилась.

Ѣхали дорогой мимо парка, шагом. Вѣтер гудѣл в липах. Иногда вѣтка задѣвала за дугу, слегка хлестала сидѣвших. Огни усадьбы остались сзади. Колокольню церкви нельзя уж было разобрать в кромѣшной тьмѣ. Но кладбище ощутила Анна горьким, широким дуновенiем.

– Ты все на меня сердишься? спросил Аркадiй Иваныч. – Вот народец-то! Дай мнѣ воз-

// 109

жи. А сама хорошенько запахнись, и руки – рукав в рукав свиты.

– Вы вольны с кѣм угодно шутить и кого угодно любить.

За свою бурную, многоопытную жизнь Аркадiй Иваныч не раз слыхал эти и подобныя им слова. Относиться к ним привык как к неизбѣжному неудобству. Но сейчас стало дѣйствительно грустно.

– Аня, повторил он мягче: да вѣдь что-же ты, правда… ну, я болтал там, на гитарѣ играл… что-же такого? Правда, жизнь сейчас невеселая, неужели и похохотать нельзя?

В полѣ вѣтер задувал сильнѣе. Лица Анны нельзя было разсмотрѣть. Но сквозь свое смутное унынiе ясно ощущал Аркадiй Иваныч рядом с собой черную тучу. Туча молчала. Разряда не было. На каком-то толчкѣ Аркадiй Иваныч слегка охнул.

– Вот, сказал тихо: все в почку отдает.

– Будете с Похлёбкиным самогон пить, еще не то наживете.

Когда подъѣзжали к Машистому, Анна взяла у него возжи.

– Что-ж ты одна в такую темень поѣдешь? Я бы тебя провдил…

– Слѣзайте, сказала Анна. – Ничего со мной не случится. Не маленькая.

Аркадiй Иваныч вздохнул и слѣз. Обойдя телѣжку, хотѣл на прощанiе обнять и поцѣловать Анну. Она его оттолкнула.

– Цѣлуйтесь с барышнями. От меня хлѣвом пахнет.

// 110

– Сумасшедшая, вслух сказал Аркадiй Иваныч. – Совсѣм ты полоумная.

– Ну и слава Богу, что полоумная, крикнула Анна и дернула возжи.

Аркадiй Иваныч хмуро зашагал новым садом к себѣ в имѣньице, Анна-же погнала лошадь домой. Вынула кнут, нѣсколько раз хлестанула коня. Он рванул галопом, потом пошел крупной рысью. Телѣжку подкидывало. Она гремѣла в пустынных полях, гдѣ все было – зловѣщiй мрак. Вѣтер гнал ее. Аннѣ нравился этот глухой грохот. Ей нравилось также стегать коня, она изо всей силы вновь вытянула его раза два – он тяжело и свирѣпо брыкнул задом, опять помчал. Дух захватывало. Что-же, чудесно! Пусть вывалит ее под буерак, стукнет в темнотѣ тяжелым колесом по виску, да покрѣпче… Сердце болѣло, но в самой боли была раздирающая сладость. «Страшно, как страшно», могла бы сказать Анна, но мыслей и слов в головѣ не было, просто кипѣло вглуби. Так, десятилѣтней дѣвочкой, послѣ того, как вотчим схватил мать за волосы и ударил о край стола, стояла она ночью, в одной рубашонкѣ у раскрытой в метель форточки, вдыхала ледяной воздух и молила послать ей смерть.

Никто не встрѣтился ей в полночный час. Лишь собаки залаяли, когда взмыленный конь подкатил к Мартыновкѣ. По двору двигался огонек фонаря.

– Я было и-заснул, да и встал, что тебѣ долго нѣт, сказал Матвѣй Мартыныч: слышу, собаки лают, думаю, навѣрно это Анночка прiѣхал.

// 111

Он помог ей распрягать лошадь. Анна говорила быстро и возбужденно. Можно было подумать, что она нѣсколько пьяна. Когда выходили из конюшни, Матвѣй Мартыныч вдруг обнял ее. Анна засмѣялась, слегка его отстранила. И присѣла на край стоявшей у ворот бочки. Он крѣпко поцѣловал ее в шею, около уха.

// 112