Т-во «КНОГОИЗДАТЕЛЬСТВО ПИСАТЕЛЕЙ ВЪ МОСКВѢ»
ДЕШЕВАЯ БИБЛIОТЕКА № 38
БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ
СЕСТРА
_____
ГОСТЬ
Москва — 1918 г.
// обложка
Т-во «КНОГОИЗДАТЕЛЬСТВО ПИСАТЕЛЕЙ ВЪ МОСКВѢ»
ДЕШЕВАЯ БИБЛIОТЕКА № 38
БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ
СЕСТРА
_____
ГОСТЬ
Москва — 1918 г.
// титул
Москва.
ТИПОГРАФIЯ К. Л. Меньшова.
АРБАТЪ, НИКОЛЬСКIЙ ПЕР., д. 21.
1918
// оборот титула
СЕСТРА
Когда мы съ Машей послѣ ужина сошли съ балкона, насъ охватила сразу такая тьма, что казалось, мы не найдемъ дороги къ флигелю. Было уже поздно, въ усадьбѣ спали; вблизи деревня тоже дремала, и только березы на канавѣ ровно шумѣли — тихимъ, безпредѣльнымъ шумомъ.
Около флигеля пришлось лѣзть за спичками; вспыхнуло, освѣтилось Машино лицо, и вся ея фигурка, такъ давно любимая, маленькая и усталая.
«Помнишь этотъ флигель? Тутъ мы спали, когда были ребятами, и все онъ такъ же вотъ стоитъ».
Да, конечно, я помню. И эту Машу, что тогда была дѣвочкой, а теперь у ней самой дѣвочка — тоже помню.
«Я не хочу еще спать. Только Танечку пойду гляну, а потомъ выйду къ тебѣ и пройдемся. Ничего, что темная такая ночь?»
Маша ушла, а я дожидаюсь ее. Она права; надо намъ пройтись, поговорить, побыть вдвоемъ; уже три года не видались, много за это время воды ушло. А съ ней мы старые друзья: жили вмѣстѣ дѣтьми, вмѣстѣ дрались и ревѣли, потомъ учились
// 3
вмѣстѣ, и когда приходилось разставаться, все же чувствовалъ, что откуда-то издали идетъ на твою жизнь ласковый вѣтерокъ — любви и дружбы.
«Спитъ моя сердешная, только волосенки растрепались. Слава Богу, не хвораетъ давно, эта такая вѣдь мука».
Я беру Машу подъ руку. Ничего, что темно, пройдемъ до большой дороги, вотъ у меня палка съ набалдашникомъ, я буду рыцаремъ этой маленькой женщины.
Мы идемъ по усадьбѣ: направо людскiя — бѣлѣютъ стѣны, ночникъ свѣтится въ окошкѣ — отдыхаютъ отъ дня работы рабочiе люди; молочная, гдѣ вечерами гудитъ сепараторъ, и скотный дворъ; все давно знакомое, давно привычное; и одинаково все стелетъ безбрежная ночь.
Здѣсь когда-то мы встрѣчали Костю. Онъ тогда былъ студентомъ, сидѣлъ въ тюрьмѣ за безпорядки и мы съ красными флагами бѣжали по этому полю отъ молочной. Какъ тогда чувствовалось! «Маша, помнишь, къ горлу подступали слезы, кажется — вотъ ѣдетъ герой, и мы тоже герои, бѣжимъ по этому клеверу какъ-то необычайно, сердце рвется къ великому. Хороша молодость!»
Маша молчитъ.
«Хороша, но была. Знаешь, братъ, все это было. А время себѣ идетъ… и ничего не остается отъ нашихъ съ тобой слезъ, и чувствъ… благородствъ».
Мы попираемъ ногами ту же дорогу, гдѣ не разъ выходилъ такъ же поздно въ великiй храмъ полей
// 4
къ ночи: молча бредешь тогда, ни о чемъ не думая, лишь касаясь того непонятнаго и темнаго, что стоитъ передъ тобой въ молчанiи; въ усталой душѣ что-то родимо приникаетъ къ нему, какъ къ вѣчной праматери. А сейчасъ ночь почти жаркая, теплая-теплая: это iюль, и вдали стали крестцы ржей, а вотъ тутъ, рядомъ, копны клевера; сладкiй и томный духъ идетъ отъ нихъ.
«Что же, Маша, это правда; какъ тамъ ни говори, какъ себя ни обманывай, — мы старѣемъ; ничего не подѣлаешь; такъ, перевалило за какой-то бугорокъ дороги чуть замѣтный, и дорожка книзу: книзу, книзу, и ничѣмъ ты ее не воротишь».
«А про что же я и говорю? Помнишь, жили мы, когда учились? Развѣ такiе были! Господи, какъ это все было давно! Катались на каткѣ — съ гимназистами, гимназистками… Я была влюблена. Помнишь, былъ такой велосипедистъ отчаянный въ гимназiи? А ты въ актрису влюбился и даже не былъ знакомъ».
Мы смѣемся, и въ нашемъ смѣхѣ есть что-то трогающее насъ самихъ и сжимающее сердце, никогда, никогда не увидѣть ужъ и не полюбить этого курносаго гимназиста-сердцеѣда, и самый этотъ городъ сталъ другимъ, въ немъ живутъ другiе люди и другiе актеры и актрисы играютъ; а той уже нѣтъ, или если есть, такъ теперь покажется она обыкновенной, скучной барыней.
«А я, братъ, кромѣ того, просто очень устала въ жизни… очень, очень…» Маша смолкаетъ, и въ ея
// 5
голосѣ я чувствую щемленiе горла — точно вотъ-вотъ брызнутъ у ней изъ глазъ слезы. «Я за послѣднее время столько намучилась, столько наплакалась — кажется, домъ можно выстроить на этихъ огорченiяхъ».
Да, это такъ и было, разумѣется; хотя мы и не видались, но когда любишь, трудно не угадать: и давно я угадывалъ, какъ сестрѣ туго.
«Братъ, ничего, что я ною, можетъ, это тебя разстраиваетъ?» Но тутъ же Маша видитъ, что это неправда; что настолько близки и любовны наши сердца, что ея боль тоже и моя, и она продолжаетъ. Много разсказываетъ она мнѣ о своей жизни этого времени, о провинцiи, городѣ, гдѣ работаетъ. О крахѣ своего сердца, одиночествѣ и беззащитности; о пропажѣ личной жизни: «знаешь, все, что есть лучшаго въ существованiи для такой, какъ я — ну, хоть женщины, все это сзади; а и есть оно по правдѣ говоря одно: любовь. Мнѣ ея ужъ не знать; никогда мнѣ не жить и не любитъ, кого еще любила, — а вотъ, буду только работать, работать на дѣвочку, да прошлое вспоминать».
Эти ея слова осаждаются въ сердцѣ тяжелымъ туманомъ. Развѣ это она? И такъ ли, такъ ли должно было все это сложиться?
Тяжко, больно и сѣро.
Мы доходимъ, наконецъ, до дороги. Не хочется итти назадъ, лучше бы посидѣть, послушать эту ночь вдвоемъ, попередумать свои думы: горькiя и старыя. На крестцѣ овса мы расположились до-
// 6
вольно удобно: я верхомъ, Маша въ сторонѣ, протянувшись во весь ростъ.
«Вотъ ты мнѣ и скажи: такъ, родились мы съ тобой, жили сестрой и братомъ и любили другъ друга и люди мы ничего себѣ: а, однако — главнымъ образомъ страдаемъ… и умремъ, надъ нами все будетъ такая же ночь, да могила еще сверху. Какъ ты думаешь, къ чему все это? Такъ себѣ, зря или не зря?»
Ахъ, сестра, сестра, — она мнѣ попадаетъ въ самое больное мѣсто: да, къ чему все это? И ея печаль, и скорбная жизнь, данная ей, и смерть, и наша безпомощность?
Она смотритъ на меня и ждетъ. Я вѣдь долженъ сказать что-нибудь. Но молчу, сижу — какiя слова я могу сказать?
«Какъ, и ты не знаешь? Слушай, братъ, неужели и ты живешь также, тоже и ты въ потемкахъ… и ничего, ничего?..»
Голосъ Маши срывается и трепещетъ, вдругъ вся она приникаетъ ко мнѣ въ дрожи и беззащитности, и сквозь острыя слезы бормочетъ: «братъ, братъ, неужели же ничего? неужели и ты?» Я молчу, цѣлую ея лобъ, и ѣдкiя слезы стоятъ въ моемъ сердцѣ: слезы упадка и гибели.
_______
Такъ мы сидимъ, придавленные и тихiе, какъ два полевыхъ сурка, прикорнувъ другъ къ другу; пологъ ночи надъ нами какъ прежде густъ, без-
// 7
мѣренъ; вся наша усадьба, дорога, совсѣмъ сгинули въ немъ. И пока мы раздумываемъ, поле по своему живетъ, въ немъ стоятъ его звуки, Богъ знаетъ откуда взявшiеся — тихонько иной разъ налетаетъ на насъ вѣтеръ; то полынный, то — далекiй и тонкiй — ржами. Вотъ шуршитъ что-то на межѣ, все быстрѣе, быстрѣй: чей-то ровный, сильный скокъ. Въ пятидесяти шагахъ отъ насъ остановился; тихо, непрiятно. Мы тоже не двигаемся, глаза стараются прорѣзать тьму, бьется сердце, и точно что-то пустое, напряженное появилось между имъ и нами. Кто онъ? Что ему надо? Волкъ, собака? Неизвѣстно — снова прыжокъ, снова тотъ же ровный, прямой галопъ. И черезъ двѣ минуты такъ же непонятно и безслѣдно исчезъ этотъ странный путникъ, какъ и явился.
«Пойдемъ, говоритъ Маша: темно…» Я опираюсь на палку, мы шагаемъ. «Что это было, какъ ты думаешь?» «Собака бездомная, вѣрно». Маша молчитъ. И хотя мы навѣрное знаемъ, что была или собака, или лиса, волкъ, и ничего въ этомъ нѣтъ особеннаго — все же тяжкая тѣнь легла на сердцѣ, и не хочется думать, говорить. Вотъ мы пойдемъ къ усадьбѣ, и тотъ же мракъ будетъ окутывать ее, какъ и насъ; старится все въ ней, ветшаетъ, дряхлеетъ; въ такую ночь вѣрно сама смерть тихо разгуливаетъ по нашимъ службамъ и старымъ «личардамъ», и около тети Агнiи она гуляетъ и вся тянется дать ей свою чашу: темную чашу гибели.
// 8
«Братъ, скоро свѣтаетъ?» Вынимаю часы, освѣщаю папироской. Да, теперь скоро. Но пока еще на небѣ грузно и хмуро, березы поютъ свою тьму, и въ усадьбѣ лаютъ собаки: не воръ ли? Или та, приблудная?
Мы ускоряемъ шаги.
_______
Совсѣмъ уже около дома сталъ крапать дождь. Какъ-то затихло все, чуть посвѣтлѣло, помутнѣло предразсвѣтнымъ туманомъ, и когда мы подошли къ флигелю, на березахъ висѣли свѣтлыя капельки, а дождикъ уже пересталъ. Снова, и по-другому теперь, тянуло рожью — влажнымъ и нѣжнымъ запахомъ, и стало такъ слабо и звонко въ воздухѣ, что, кажется, скажи «а», и кто-то, какъ живой, отзовется изъ-за рѣчки за усадьбой: «а-а»… — точно протянетъ свирѣль.
Спать еще не хочется; пускай сестра ушла во флигель, и передъ глазами послѣднiй разъ мелькнуло похолодалое лицо, блѣдное въ полусумракѣ утра, съ потемнѣвшими губами — можно еще посидѣть на скамеечкѣ у ея окна. Старый Полканъ, огромный, похожiй на побурѣвшаго медвѣдя, подошелъ и сѣлъ рядомъ: мы сидимъ съ нимъ, какъ два нахохленныхъ ночныхъ сторожа, передъ этимъ флигелемъ, усадьбой, утромъ. Стало быть, всѣ мы погибнемъ. И онъ, и я, и сестра Маша, и старая тетя Агнiя — въ этотъ тихiй утреннiй часъ это кажется яснымъ особой, прочно-покойной ясностью.
// 9
Да будетъ. Намъ дано жить въ тоскѣ и скорби, но дано и быть твердыми — съ честю и мужествомъ пронести свой духъ сквозь эту юдоль, неугасимымъ пламенемъ — и съ спокойной печалью умереть, отойти въ обитель ясности. Это непреложно, и это даетъ сердцу миръ и твердость. И тишина теперь, не есть ли и она отображенiе той вѣчной тишины, что ждетъ насъ?
Боже, Боже, пусть будетъ всегда такъ въ нашемъ усталомъ сердцѣ.
______
«Мнѣ не спится все, да и душно тутъ». Окно остается открытымъ. Въ немъ бѣлѣетъ слабый контуръ сестры. «Знаешь, братъ, я никакъ заснуть не могла. Господи, я смотрѣла на дѣвочку на свою и такую я къ ней любовь чувствовала… слушай, милый, не тоскуй — это ничего, что намъ плохо, право это ничего… я не знаю, я не умѣю говорить, но когда раскроется такъ сердце… знаешь, я вдругъ такую любовь къ ней и жалость почувствовала — ну, пусть, пусть мы умремъ всѣ, но мы такъ любили, такъ любили»…
Можетъ быть, сестра и заплачетъ сейчасъ, но уже не тѣми слезами, и я чувствую это тоже прояснѣвшей душой — вдругъ изъ дѣтской слабенькiй пискъ. И черезъ минуту Маша снова выходитъ — съ Танечкой. «Гулька ты моя, бѣленькая моя Гулька, что пищишь? Гулечка ты моя». — Она цѣлуетъ дѣтку въ лобъ, въ щечку, а этотъ ма-
// 10
ленькiй человѣкъ понимаетъ, тянется къ ней лапками, «обымаетъ» за шею, и вокругъ Маши вновь сiяетъ тихое дуновенiе; въ немъ разбрелись маленькiя морщины и уходитъ человѣческое, чтобы дать мѣсто божьему, — а Танюша снова улыбается, и теперь сразу виденъ божескiй трепетъ обѣихъ: старшей, что мучилась и любила, спотыкалась впотьмахъ, и лучится сейчасъ новымъ свѣтомъ, и младшей — обѣтованiя неясной и вѣчной жизни, что вотъ-вотъ зарѣетъ въ зарождающемся утрѣ.
«Ахъ, братъ, если бъ ты зналъ, что это за чувство…» Она не договариваетъ. Да, конечно, такъ. Я ничего не отвѣчаю; но долго смотримъ мы другъ на друга и читаемъ другъ въ другѣ нѣчто; а потомъ она свѣшиваетъ изъ окна бѣлую руку, и я цѣлую ее въ ладонь — благоговѣйно, будто прикладываюсь къ золотой ризѣ. Она встаетъ, закрываетъ окно, и еще мгновенiе вижу я скозь стекло ея облегченный, какъ бы просвѣтлѣвшiй и одухотворенный образъ. Снова все тихо. Начинаетъ свѣтать. Роса задымилась по травѣ. Полканъ задремалъ. Отойдя къ открытому скату усадьбы, я негромко кричу «а-у-у!» И съ той стороны кто-то тоже негромко, протяжно-таинственно отвѣчаетъ: «а-у-у!»
_________
// 11
ГОСТЬ
I
Надигалась осень — сѣдыми туманами. Вечеромъ у пруда было сыро, краснѣли осиннички и старые вязы по аллѣ забагровѣли. На зоряхъ къ пруду прилеталъ огромный коршунъ и садился на березѣ: засыпалъ, и дремалъ въ прозрачныхъ сумеркахъ, вырѣзаясь грудастымъ профилемъ.
Николаю Гаврилычу нравилось читать по вечерамъ у пруда; какъ всегда и нынче онъ полулежалъ подъ яблоней, у спуска, съ французской книгой: о философѣ Филонѣ.
Это было хорошо; въ головѣ глубоко, ясно, и хрустальныя мысли, какъ предвѣчное божество гностиковъ. Когда глядѣлъ онъ въ воду, — плавное зеркало, — тамъ рождалось тоже спокойствiе и звучность, — казалось, прудъ холоденъ какъ кристаллъ, и даже въ красномъ закатномъ небѣ и стонѣ дальней выпи видѣлось то высшее и мудрое безмѣрно, въ чемъ плылъ его мозгъ.
И онъ, отложивъ книгу, всталъ.
// 13
— Жизнь или смерть, думалъ онъ — это все равно. Не это важно.
Что же важно, онъ не отвѣчалъ; можетъ быть, не зналъ словъ, а быть можетъ и нельзя было словами сказать; но одно онъ чувствовалъ навѣрное: радость и холодъ наджизненнаго, свѣтло-ключевого. Нетлѣннаго бытiя, процвѣтающаго на высотахъ.
Въ это время изъ дома аллеей бѣжалъ къ нему босоногiй Климушка, мальчишка съ кухни. Николай Гаврилычъ замѣтилъ его только въ послѣднiй моментъ, когда онъ подбѣжалъ, съ бѣлымъ своимъ кокомъ, слегка запыхавшись, и крикнулъ:
— Ужинать пожалуйте! А еще — прiѣхали!
Николай Гаврилычъ поднялъ книгу.
— Кто?
— Господинъ становой!
II
Николай Гаврилычъ подымался въ горку къ дому по темной аллеѣ; въ ногахъ листья шуршали, въ просвѣтѣ стволовъ блестѣлъ прудъ. А на балконѣ ждалъ молодой человѣкъ въ полицейской тужуркѣ; переминался съ ноги на ногу и видимо стѣснялся.
— Извините пожалуйста, — говорилъ онъ: — я васъ побезпокоилъ. Можетъ быть можно у васъ гдѣ-нибудь переночевать. Изволите ли видѣть, я былъ
// 14
тутъ въ волости по дѣлу, а до дому верстъ тридцать, лошадь устала.
— Что же, пожалуйста.
Внутренно Николай Гаврилычъ усмѣхнулся: будетъ ужинать со становымъ! Этого еще не доставало.
Становому показали гдѣ умыться, онъ покорно умылся и опять вышелъ на балконъ. Николаю Гаврилычу бросилось въ глаза, что онъ не на тройкѣ съ бубенцами, не крякаетъ по-становойски и не крутитъ усовъ. И стало опять какъ-то внутренно, грустно-смѣшно; вспомнилось, какъ въ дѣтствѣ онъ боялся поповъ, и когда они приходили съ молебнами, онъ прятался.
— Трудная-съ наша служба, — говорилъ становой. — Повѣрите ли, сколько дней по деревнямъ трясусь, даже домой захотѣлось. И лошадку угонялъ.
Закатъ гасъ. Онъ разлился послѣднимъ, обольщающимъ пурпуромъ и бросалъ красноватый отсвѣтъ на все. Скоро должны были посыпаться звѣзды. Становой скромно сидѣлъ на стулѣ, потирая руки; по временамъ говорилъ кой-что, и Николай Гаврилычъ старался быть вѣжливымъ; между прочимъ узналъ, что становымъ онъ полгода, а раньше былъ писцомъ, въ канцелярiи губернатора.
— Вамъ нравится вечеръ нынѣшнiй? спросилъ Николай Гаврилычъ. — Правда, хорошо?
— Да-съ, замѣчательная природа, и такой легкiй
// 15
воздухъ… Онъ смутился, замолчалъ. Николай же Гаврилычъ пыхалъ папироской, дымилъ, глядѣлъ на закатъ, на осеннiй вечеръ; его мысли шли далеко. Красная тьма сгущалась, въ домѣ зажгли огонь и они со становымъ медленно тонули въ ночи и такъ же чувствовали себя странно и неловко другъ къ другу.
Между тѣмъ былъ уже готовъ ужинъ; снова Климушка подтвердилъ это и они перешли въ столовую.
— Водки вамъ угодно?
Становой поблагодарилъ. Николай Гаврилычъ налилъ себѣ и ему и выпилъ. Становой глоталъ остро, какъ усталый человѣкъ, и перекатывалъ молодымъ кадыкомъ. Выпили еще. Николаю Гаврилычу вдругъ показалось, что можно пить много и долго, чтобы все стало другимъ, ни на что непохожимъ и жуткимъ; но становой размякъ быстро и отогрѣлся. «Пьянъ», подумалъ Николай Гаврилычъ съ неодобренiемъ; «вѣрно, пьетъ по праздникамъ». И онъ хмурился; темное нѣчто вставало и подливало къ сердцу; малые глазенки станового указывали на жену-становиху, становятъ сопливыхъ, куръ, гусей, которыхъ жертвуютъ имъ, бѣдную смрадную жизнь въ грязи и гадости. Правитель канцелярiи бралъ взятки; подыгрывая и либеральничая слегка, разсказывалъ становой, какъ платятъ губернаторскому чиновнику всѣ становые, всѣ урядники, исправники, всѣ пустыя сошки — и тамъ за его разсказами вставало безпощадное.
// 16
Въ туманномъ мозгу Николая Гаврилыча вдругъ глянулъ Филонъ, съ тоской и щемленiемъ; глянулъ и уплылъ, а становой не уходилъ; разсказывалъ теперь про «земскаго», продавашаго свою рожь въ управу по двойной цѣнѣ; про то, какъ самъ онъ голодалъ, бывши писцомъ, и что и теперь самъ выгребаетъ навозъ изъ конюшни, гдѣ лошадь стоитъ — «по честности, потому стражниковъ своихъ не имѣю права употреблять на свои надобности; а они курятъ цыгарки-съ и посмѣиваются, какъ я работаю».
— Много вы людей сѣкли за это время? — спросилъ вдругъ Николай Гаврилычъ. И сразу поблѣднѣлъ снѣжно, потемнѣло въ глазахъ.
Станового будто шлепнули.
— Нѣтъ, никого.
Потомъ что-то задергалось въ лицѣ у него, онъ сказалъ:
— Вы думаете, всѣ полицейскiе звѣри?
Николай Гаврилычъ смотрѣлъ съ тяжелой улыбкой; оскорбительная улыбка заливала его лицо; нужно бы было противиться — онъ не могъ.
— А вы вотъ скажите, еслибъ волненiя аграрныя были, вы бы вѣдь сѣкли?
Жестоко было, трудно. Будто ужъ начинали порку. Становой опустилъ глаза и покраснѣлъ густо, почти подло. Онъ это чувствовалъ, и на молодомъ его лицѣ, не привыкшемъ еще къ гнусности, было отчаянье. Глухо онъ сказалъ:
// 17
— Наша служба трудна еще тѣмъ, что многiе насъ не уважаютъ. Особенно образованные.
Николай Гаврилычъ захохоталъ.
— Будете еще драть!
III
Послѣ ужина становой съ Николаемъ Гаврилычемъ вышли въ садъ — дорогой къ флигелю. И сразу же хлынула на нихъ ночь: черная, съ золотыми сонмами — звѣзды. Онѣ пылали, пылали, сквозь холодъ осени, и сразу соскочила хмурь и гадость съ Николая Гаврилыча. Стало ясно внутри и скорбно-покойно. «О, судья!» думалъ онъ на себя и улыбался — улыбкой тоски и самопониманiя.
Становой плелся сзади; онъ шелъ враскоряку, какъ кавалеристъ; и ихъ шаги одиноко звучали во тьмѣ, да краснѣлъ вдали костеръ сторожа яблочнаго; иногда онъ палилъ изъ своей пищали «навыпугъ», тогда огненная ракета рвалась среди яблонь и гулко гудѣло въ воздухѣ, будто кто-то раскусилъ антоновское яблоко.
— Не сердитесь на меня за мои слова, — сказалъ Николай Гаврилычъ, — это я нездоровъ и говорю злыя вещи. Ваше положенiе трудное, но все же не думайте, что я дурного мнѣнiя лично о васъ.
— Покорно благодаримъ… «Много обязаны».
— Бросьте, право, не сердитесь!
Становой вздохнулъ; подошли къ флигелю. Ни-
// 18
колай Гаврилычъ зажегъ спичку, лампу въ своей комнатѣ и сѣлъ; напротивъ — становой — поблѣднѣвшiй чуть и усталый; звенящая пустота была во всемъ — въ пустынномъ флигелѣ, комнатѣ съ металлической сѣткой отъ мухъ въ окнахъ, въ усадьбѣ и междузвѣздныхъ степяхъ; одинокiй видъ имѣли въ этотъ часъ стѣны; книги на полкахъ какъ бы подернулись печалью — или тонкой пылью? — и смотрѣли на вошедшихъ, какъ казалось, строго.
— Можно у васъ взять что-нибудь почитать на ночь?
— Можно.
Становой поглядѣлъ, перебралъ нѣсколько, потомъ отложилъ и сѣлъ: не нашелъ себѣ что надо.
— Такъ-что вы всѣ науки знаете?
Николаю Гаврилычу вдругъ стало стыдно. Слегка даже онъ покраснѣлъ.
— Нѣтъ, что тамъ, какiя науки… Читаю отъ нечего дѣлать…
Становой посвистѣлъ. Видъ у него былъ такой, что, молъ, не вѣрю.
— Господа студенты всегда книжки читаютъ, а потомъ намъ въ глаза тычутъ нашимъ необразованiемъ и народъ съ толку сбиваютъ. А между прочимъ, если бы сами столько работали…
«Работали, работали»… — повторялъ про себя Николай Гаврилычъ. Теперь ему было все равно: и становой, и обиды, и самъ онъ, и все. Что то тяжелое и хмурое налѣзало на него и задергивало флеромъ лампу, комнату, книги.
// 19
— А вмѣсто работы подбиваютъ на убiйства. Вотъ и мнѣ грозятся убить.
Николай Гаврилычъ вздрогнулъ.
— Убитъ? Васъ убьютъ?
— Не знаю, — становой сказалъ холодно: — быть можетъ.
И немного погодя прибавилъ:
— Мнѣ жену преимущественно жаль. Дѣтей тоже. А самому мнѣ весело не бываетъ. Живешь и думаешь: къ чему? Вотъ развѣ вы, человѣкъ ученый (усмѣшка) — скажете. Къ чему?
Николай Гаврилычъ встрепенулся, снова.
— Да, скажу.
И вдругъ, голосомъ глухимъ и одинокимъ произнесъ:
— Къ смерти. Вотъ къ чему.
И сказавъ, самъ онъ поблѣднѣлъ, и поблѣднѣлъ становой, и обоимъ показалось сразу, что Николай Гаврилычъ сдвинулся куда-то, и, можетъ, увидѣлъ то, чего не видать становому да и ему самому въ другое время.
— Я пойду спать: извините меня.
Становой ушелъ. Онъ ежилъ плечи, и видно было, что ему холодно. А Николай Гаврилычъ сѣлъ, потушилъ лампу. Оцѣпенѣнiе взяло его. Изъ ночи, черезъ сѣтку лился холодъ, пустынное безмолвiе было тамъ, и изъ-за крыши дома слабо поднялся мѣсяцъ: желтый, ущербный. Онъ былъ тусклъ и скорбенъ. Онъ освѣтилъ мертвымъ свѣтомъ огромный кленъ передъ флигелемъ, стоявшiй въ глубо-
// 20
комъ убранствѣ огненныхъ листьевъ, въ бездонномъ траурѣ осени.
И тогда, въ тѣ минуты, ощутилъ Николай Гавриловичъ ее. Теперь слышалъ онъ ясно, внутреннимъ слухомъ ея ходъ неземной по пространствамъ, и ея божескiй ликъ чувствовалъ, ея голосъ звучащiй-звучащiй, звучвшiй въ немъ и раньше, все той же трубной нотой — и скорбной. Глубокое знанiе несла она ему. И онъ сидѣлъ, бывъ очарованъ ею, смотря въ глаза своей погибели, не имѣя силъ подняться. Сладкимъ ядомъ онъ наполнялся.
IV
По небу текла луна, какъ предводительница звѣздныхъ каравановъ. И звѣзды шли за ней, восходя съ горизонта, описывая данныя имъ дуги и утекая за края земли. Въ холодномъ хорѣ исполняли всѣ на небѣ свои назначенья.
Внизъ же шелъ свѣтъ — плавный и осеннiй. Поля и дороги земли были одѣты этимъ луннымъ холодомъ, сталью блестѣли колеи съ водой и воздухъ былъ почти ломкiй; ударъ, и онъ расколется.
Въ очень позднiй часъ Николай Гаврилычъ медленно шелъ по полямъ, обративъ къ лунѣ лицо. Былъ онъ довольно блѣденъ, а въ сердцѣ — звучность, просторъ. Въ безбрежной дали неба эоны звенѣли хрустально, Филонъ проплывалъ въ горнихъ, и загадочная, и печальная улыбка мiру шла
// 21
оттуда: мiру тѣсноты и тьмы. Николай же Гаврилычъ былъ ровенъ: точно перешелъ грань смерти и жизни и смотрѣлъ далекими глазами на деревни и лѣсочки, и поля, огороды, которымъ такъ же какъ ему надлежитъ погибнуть. «Смерть есть дочь Бога; она ведетъ насъ къ престолу» — такъ онъ думалъ. «Мы теперь за порогомъ, и мы равны». И ему видѣлось, какъ спитъ сейчасъ становой, и какой онъ маленькiй и трепаный; не было злобы, а въ великой драмѣ мiра вставали передъ сердцемъ дальнiе края, той ужасной земли, гдѣ идетъ эта жизнь становойская, тѣхъ пустынь и скорбей, что лежатъ вдали, за селами и хуторами. «Все будетъ попалено, сгоритъ жизнь и ея мерзость».
Въ вышинѣ шли холодные токи. Луна леденѣла и нѣкто строгiй и кристальный говорилъ:
«Все у васъ погибнетъ».
Но это не было страшно.
_______
На туманномъ разсвѣтѣ вернулся домой Николай Гаврилычъ. На дорожномъ крестѣ спали лицомъ другъ къ другу два ворона; они были какъ бы отлиты изъ чугуна и чернѣли могильными памятниками. Изъ усадьбы выѣзжалъ верхомъ становой, отряхивая капельки росы, крапнувшей его съ усадебныхъ березъ.
— Прощайте, сказалъ Николай Гаврилычъ кротко и подалъ ему руку. Становой взглянулъ съ удивленiемъ, но тоже протянулъ свою.
// 22
— Не сердитесь на меня, и не дай вамъ Богъ дурного.
Становой поблагодарилъ и поѣхалъ въ свои необъятныя владѣнья.
// 23