БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ

БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ. СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ. КНИГА VII

ИЗДАТЕЛЬСТВО З. И. ГРЖЕБИНА

БЕРЛИНЪ – ПЕТЕРБУРГЪ ‑ МОСКВА

1923

СІЕНА

Кто хоть немного знаетъ художника Сано ди Пьетро, видѣлъ въ Шантильи его св. Франциска и трехъ небесныхъ дѣвъ, слетѣвшихъ къ нему въ сѣровато-зеленѣющемъ ландшафтѣ, среди холмовъ и непоражающихъ деревьевъ, тотъ не будетъ ждать отъ Сіены водопадовъ, или бурь. Тамъ этого нѣтъ. Ни въ искусствѣ, ни въ природѣ. Это тотчасъ становится яснымъ, какъ только отъѣхалъ отъ Флоренціи и со станціи Эмполи свернулъ на сіенскій проселокъ. Сразу чувствуешь, что главная дорога культуры, какъ и Аппенинъ, осталась въ сторонѣ. Магистраль пошла на Римъ. Мы-же углубляемся въ края первобытные, и благословенные, дѣтскіе.

Это странное, по своему обаятельное, обнимаетъ очень скоро; это идиллія. Сколько тутъ фруктовъ, какъ ясно-благосклоненъ воздухъ, весь онъ полонъ этихъ полей и пшеницъ простодушныхъ; здѣсь есть дали, нѣту горъ, спокойныя рѣчки текутъ зеленоватою водой, обсаженные тополями.

Какіе могучіе хлѣба! Долина Эльзы плодородна; въ ней работаютъ крестьяне, люди нехитрые и славные; изсѣра-блѣдное небо виситъ, и нерѣдки дожди. Вотъ Чертальдо, гдѣ родился Боккачіо, Поджибонзи, откуда двѣнадцть верстъ на лошадяхъ до Санъ-Джиминьяно. Что можно дать, чтобы проѣхаться на лошадяхъ въ Италіи! Но краплетъ дождь, и останавливаться въ Поджибонзи неудобно. А въ Джиминьяно есть Беноццо Гоццоли, и какія башни тамъ!

Въ этой-же странѣ, мирной и злачной, изготовляютъ кіанти. Тутъ его родина настоящая. Такъ и станція называется – Castellina in Chianti.

Вокругъ живутъ виноградари сада Божьяго; въ простотѣ, изяществѣ, какъ люди Библіи, разводятъ они плоды, обрабатываютъ поля, осенью выжимаютъ вино. Есть что-то вызывающее улыбку въ этой жизни; далеко – даже какъ-бы ушедшее навсегда своей особенностью, отрѣзанностью отъ культуры нашей. Но нехорошо будетъ тому, кто осудитъ и недобро посмѣется надъ этими людьми: трудъ, честность и большое благородство есть въ ихъ жизни. Пошлости-же нѣтъ совсѣмъ.

Къ самой Сіенѣ подъѣзжаешь какъ-то незамѣтно; она все время выше поѣзда, громоздится толстыми стѣнами, башнями; по темно-коричневому тону камня вспоминаешь terre de Sienne, дѣтство, акварельные рисунки.

Но уже вокзалъ – надо идти; туристы настоящіе, начиненные фунтами стерлинговъ, катятъ въ отельныхъ рыдванахъ и видъ имѣютъ серьезный: это англичане. Но ты, русскій, безденежный, ты, другъ Италіи, другъ прелести великой, пройдешься и пѣшкомъ съ чемоданчикомъ по закоулкамъ этого города – благо, закоулки такіе, что не жаль времени. Изъ подваловъ глядятъ сапожники съ очками на носу; мальчишки разѣваютъ рты на насъ, мы чувствуемъ себя странно, смѣшно немного и трогательно въ этихъ каменно-сѣрыхъ щеляхъ средневѣковыхъ, съ подъемами чуть не отвѣсными, гдѣ на лошади не проѣдешь, и разставивъ руки, достанешь до домовъ противоположныхъ. Вдругъ видъ, пестрые кампаниллы; потомъ опять все заслоняется, лишь сѣрое небо надъ нами; въ него уходитъ городъ. Начался дождь; очень тихій, какъ-бы вѣжливый; ему и промочить-то насъ не хочется.

Къ счастію, передъ нами albergo; albergo есть скромный донкихотскій «постоялый дворъ», но все-таки чисто, имѣется ресторанчикъ, за три лиры огромнѣйшій номеръ,

преданность, любезность и прочее. Гигантскія постели, холодный полъ, запахъ Италіи, итальянскія жалюзи въ окнахъ и итальянскіе шпингалеты; за окномъ маленькая площадь, въ углу коей домъ Катерины Сіенской.

Какъ почти всегда въ чуждомъ и далекомъ мѣстѣ, въ первыя минуты мысль: что если останешься навсегда здѣсь? На мгновенье страшное и сладкое охватываетъ: сдѣлаться гражданиномъ этого города коричневаго, забыть родину, семью, жить среди ремесленниковъ, булочниковъ, монаховъ, въ кафе. Трудно повѣрить, что они здѣсь живутъ всегда, никуда не уѣдутъ, многіе всю жизнь не выѣзжали и умрутъ въ этой Сіенѣ.

Минутный хладъ въ душѣ.

___________

Чтобы попасть въ Академію, надо сойти по узкому проулку внизъ, шагая со ступени на ступень. Старый сторожъ отворитъ дверь, вы сложите зонтикъ (идетъ теплый дождь) – предъ вами картинная галлерея.

Старина тутъ огромнѣйшая – есть распятія XII вѣка. Было время, Сіена считалась не слабѣе Флоренціи по художеству и чуть-ли не древнѣе; во всякомъ случаѣ, прародитель школы Сіенской, Дуччіо Буонинсенья, равенъ по времени Чимабуэ. Вообще въ четырнадцатомъ вѣкѣ, вѣроятно, нельзя было сказать, что выше. Братья Лоренцетти, Таддео ди Бартоло, Симоне Мартини (Мемми) приблизительно равны, а частично и интереснѣй флорентійскихъ «джоттесковъ» – Гадди, Капанна и др. (но не самого Джотто). Нѣкоторый душевный тонъ, жившій въ Сіенѣ, ‑ духъ скромности и благочестія, блѣдно-золотыхъ ризъ и сіяній, Франциска Ассизскаго, идеализма тихаго, безплотнаго – хорошо выразился въ тѣхъ формахъ. Какъ и для Флоренціи, дни Данте и Джотто навсегда останутся бѣлоснѣжной юностью, неповторимой и чудесной; просыпающійся народъ бралъ душами избранниковъ

самыя первыя, самыя утреннія свои ноты. Поэты писали объ Amore, какъ Данте, описывали сновидѣнія, гдѣ Любовь говорила вѣщія слова: gentilissima (Беатриче изъ «Vita nuova») ходила по улицамъ Флоренціи, а молодой Данте чуть не падалъ въ обморокъ, видя ее, прятался и у себя въ комнаткѣ, въ слезахъ, писалъ сонеты, направляя ихъ къ другой (чтобы не выдать тайны!).

Трудно знать, что понимали и чувствовали тогда эти люди; но для насъ тѣ времена и тѣ поэты – Гвиничелли, Кавальканти, Чино да Пистойя, Данте де Майано, въ живописи «джоттески» овѣяны дальнимъ очарованіемъ, тѣмъ, что читается съ Джоттовскаго портрета Данте, съ лицъ праведниковъ въ Santa Maria Novella (фреска Орканьи), въ дѣвахъ Испанской капеллы и др.

Все это было близко сіенцамъ. Въ «Благовѣщеніи» Амброджіо Лоренцетти тѣ же бѣлыя лиліи, золото и икона. Созерцанія и тишины было достаточно; при извѣстныхъ условіяхъ искусства это удовлетворяло.

Но времена измѣнились – наступилъ пятнадцатый вѣкъ. Флорентійцы, оставаясь вѣрными духу свѣта, плавности внутренней, проявляли это уже въ усложненныхъ формахъ реалистическихъ, ‑ у Ботичелли тотъ же родной духъ звучитъ очень махрово; цѣлыми потоками, ‑ не однотонной мелодіей прежнихъ лѣтъ. Сюда сіенцы уже не пошли. Есть что-то трогающее, быть можетъ, прекрасное въ этомъ консерватизмѣ одинокомъ; всѣ занимаются рисункомъ, анатоміей, штудированіемъ – мы запираемъ ворота нашей Сіены и остаемся въ надменномъ нашемъ гнѣздѣ со стариной, ‑ и не уступимъ ни за что. Долой реализмъ. Оскорбительно для святыхъ и Богоматери выступать въ костюмахъ флорентійской знати. У васъ Кастаньо – у насъ Сано ди Піетро; у васъ Синьорелли, Беато Анджелико – у насъ Сано ди Піетро; у васъ Микель Анджело – у насъ Сано ди Піетро! Піетро! Піетро!

Тутъ уже начинается упрямство; ибо Сано ди Піетро человѣкъ второстепенный, воспитанный тоже на прошломъ вѣкѣ – но сильнѣе его сіенцы никого не могутъ выставить. И въ этомъ ихъ приговоръ: симпатичной второстепенной школы. Лирической и негеніальной.

___________

Весь день принимался и переставалъ дождь. Радостно было бродить въ тепломъ воздухѣ, по узкимъ улицамъ. Столько камня, и вдругъ зелень – она прекрасна въ такомъ мѣстѣ.

Кривыми закоулками, постоянно взбираясь выше, мы достигли собора на пустыннѣйшей площади. Это верхній пунктъ, «гнѣздо» Сіены. По сторонамъ безлюдныя коричневатыя зданія, самъ соборъ пестрый – черный съ бѣлымъ мраморомъ. Нельзя сказать, чтобы очень онъ нравился, но въ немъ есть странное; въ тринадцатомъ (кажется) вѣкѣ рѣшилии сіенцы построить соборъ, колоссальный, для котораго сохранившійся составлялъ бы одно крыло. Начали строить – не смогли. Но до сихъ поръ остались эти громады – арки, колонны, нелѣпо внѣдряющіеся въ улицы (вѣрнѣе – облѣпленныя домиками, что ютятся тутъ со временъ неудачи). Мы бродили по этому странному лабиринту съ удивленіемъ; какъ будто въ опустѣломъ гигантскомъ ульѣ начались новыя постройки; бѣдныя, вызывающія жалость.

Никого! Стучать каблуки по вѣковому камню, дождь бѣжитъ; туманы и туманы.

Я могъ бы говорить о чудесныхъ работахъ на полу собора – мозаики графитомъ, изображающія сцены Ветхаго Завѣта, Сивиллъ и проч. О Пинтуриккіо и его «Жизни Энея Сильвія»; о древней ратушѣ съ сіенской волчицей и прекрасными фресками Лоренцетти, Сано ди Піетро и др. Но все же больше остался самый городъ, благоуханный

апрѣльскій дождь, чувство дальняго бродяги, занесеннаго Богъ вѣстьъ куда.

Часа въ четыре-пять, когда надвигался уже вечеръ, мы вышли за ратушу къ откосу; далеко за городомъ видны были мирныя зеленыя долины; слабо ходилъ туманъ и пряталъ какую-то гору. Итальянскіе мальчики играли въ мячъ. Вотъ онъ цѣлится, стрѣляетъ во врага, тоненькій, ловкій, мчится чрезъ лужайку, черезъ секунду пройдется колесомъ, сейчасъ попроситъ у васъ сольдо, потомъ высунетъ языкъ – въ этихъ невинныхъ играхъ дѣтей есть многое; не въ нихъ ли, не въ вольныхъ ли ихъ забавахъ подъ тихимъ небомъ – сердце этого города?

Зажелтѣли фонари; все окунулось во влагу. Мы опять бредемъ, ‑ дальше, къ какимъ-то казармамъ на окраинѣ. Аллея, цвѣтутъ бѣлыя акаціи, благоухая необычно. Дождь пересталъ. Долины дымятся глубокой зеленью, съ деревьевъ капли падаютъ. Какіе-то обрывы, откосы, и тишина, тишина! Сумеречный часъ; онъ полонъ глубины; спускаетъ онъ вуали, погружаетъ городъ въ свою мглу. Подъ его десницей тихо дремлютъ соборы съ острыми кампаниллами, давно почившія души древнихъ; изо дня въ день онъ одѣваетъ скромный уголъ забвеніемъ; вѣка уходятъ, жизнь выкраивается по иному. Она ушла на безконечность отъ его творцовъ. Работая, творя, живя, они какъ будто проиграли свою игру; въ гибеллинствѣ – цѣликомъ, въ соборѣ частью, въ искусствѣ также. Не оставили великаго. Воевали противъ природы, духа жизни; а теперь – кто знаетъ ихъ? Захолустный проселокъ соединилъ городъ съ міромъ, ‑ на духовномъ проселкѣ и его искусство. Но тѣмъ острѣе, тоньше – больнѣй входитъ въ душу полузабытое. Проиграли – но были чисты передъ Богомъ; невелики – но художники. И навсегда слабое сіяніе исходитъ изъ фресокъ полуугасшихъ.

1908 г.