//
Борисъ Зайцевъ. АѲОНЪ. YMCA
PRESS.
Андреевскій
скитъ
Основной и
главнѣйшій видъ монашеской жизни на Аѳонѣ — монастыри
(общежительные и особножитные). Они стоятъ на собственной землѣ,
принимаютъ участіе въ управленіи Аѳономъ, посылая своихъ представителей
въ Протатъ. Меньшая, чѣмъ монастырь, община, возникшая на землѣ
какого–либо монастыря и не имѣющая представительства, называется скитомъ.
Андреевскій скитъ по
количеству братіи и по обширности (его Соборъ, новой стройки, если не ошибаюсь,
самый большой на Аѳонѣ) — вполнѣ могъ бы быть
названъ монастыремъ.
Бѣлокаменный
храмъ, бѣлый туманъ, стоявшій на скитскомъ дворѣ, окруженномъ
четырехугольникомъ тоже бѣлѣвшихъ зданій, бѣлый и пышный
жасминъ, отягченный каплями влаги, все слилось для меня въ главное ощущеніе
этого мѣста: тишины, нѣкой загадочности и бѣлизны. Пройдя
глубокія, какъ бы крѣпостныя ворота, пересѣкши дворъ, сразу
очутился я въ Соборѣ на вечернѣ. Сразу могучая внутренность
внутренность храма, золото иконостаса, величіе колоннъ и сводовъ,
немногочисленные монахи и суровая прямота стасидій (высокія, узкія кресла съ
подлокотниками, гдѣ стоятъ монахи) — все взглянуло взоромъ
загадочнаго міра.
Когда служба
кончилась, высокій, очень худой и нестарый монахъ съ игуменскимъ посохомъ
подошелъ ко мнѣ, привѣтливо глядя карими, нѣсколько чахоточ-
// 19
ными глазами, сросилъ кто я и съ какими
цѣлями. А затѣмъ, мягко улыбнувшись, повелъ въ
гостиницу, — какъ говорятъ аѳонцы, — на «фондарикъ»
(искаженіе греческаго слова «архондарикъ»). Онъ слегка горбился, на
высотѣ впалой груди опирался на свой жезлъ, былъ такъ простъ и
неторжественъ, что только въ гостиницѣ я сообразилъ, что это и есть
игуменъ. Онъ сдалъ меня веселому и чрезвычайно словоохотливому «фондаричному»,
осмотрѣлъ мою комнату, распорядился, чтобы меня накормили и вообще все
устроили, и скромно поклонившись, ушелъ.
…Смеркается. Длинный,
прохладный корридоръ пустъ, совсѣмъ теменъ. Фондаричный благодушно
угощаетъ меня ужиномъ въ столовой, безконечно разсказываетъ пѣвучимъ,
нѣсколько женственнымъ голосомъ, и небольшіе его глазки на заросшемъ
черною бородою лицѣ слегка даже таютъ, влажнѣютъ….
* *
*
Въ девять я легъ. Въ
полночь, какъ было условлено, гостинникъ постучалъ въ дверь. Я не спалъ. Лежалъ
въ глубочайшей тишинѣ монастыря на постели своей комнаты, не
раздѣваясь, окруженный моремъ черноты и беззвучія, по временамъ
переворачиваясь на ложѣ немягкомъ, полумонашескомъ. Было такое чувство,
что отъ обычной своей жизни, близкихъ и дома отдѣленъ вѣчностью. Мы
также условились, что у выхода будетъ оставлена лампочка. Дѣйствительно,
она едва мерцала въ глубокой темнотѣ холоднаго и гулкаго, пустыннаго
корридора — подобно маяку Антиба въ ночномъ морѣ. Я спустился
по лѣстницѣ, вышелъ на каменную террассу. Безпредѣльная тьма
и молчаніе. На колокольнѣ уже отзвонили. Туманъ, сырость. Плиты,
гдѣ иду, влажны. Съ кустовъ сладко–благоухающаго жасмина падаютъ капли.
Загадочный и какъ бы
жалобный раздался въ этой темнотѣ звукъ: подойдя совсѣмъ близко къ
Собору, я
// 20
при смутно–туманномъ блескѣ у входа
разсмотрѣлъ темную фигуру монаха. Въ рукѣ онъ держалъ «било»,
желѣзную доску, и особымъ ударомъ по ней, въ одинокую ночь, выбивалъ
дробь: знакъ призыва. Изъ разныъ угловъ скитскиъ зданій, изъ крохотныхъ келій
тянутся черныя фигуры. Соборъ почти вовсе теменъ. Нѣсколько свѣчей
у иконостаса не могутъ его освѣтить. Сыро, прохладно. Прохожу къ знакомой
уже своей стасидіи. Справа, на игуменскомъ мѣстѣ, шевелится
знакомая худая фигура.
Есть величіе,
строгость въ монастырскомъ служеніи. Церковь въ міру окружена жизнью, ея
столкновеніями, драмами и печалями. Мірской храмъ наполняютъ участники жизни,
приносятъ туда свои чувства, муки и радости, нѣкое «волнуемое море
житейское». Въ монастырѣ также, конечно, есть паломники («поклонники»,
какъ ихъ прелестно здѣсь называютъ), но основной тонъ задаютъ
монашествующіе, т. е. уже прошедшіе извѣстную душевную школу —
самовоспитанія, самоисправленія и борьбы. Ни въ монахахъ, внимающихъ
службѣ, ни въ самомъ монастырскомъ служеніи нѣтъ или почти
нѣтъ того человѣческаго трепета, который пробѣгаетъ и въ
прихожанахъ и въ священнослужащихъ мірской церкви. Здѣсь все
ровнѣе, прохладнѣе, какъ бы и отрѣшеннѣе. Менѣе
лирики, если такъ позволительно выразиться. Меньше пронзительности
человѣческой, никогда нѣтъ рыдательности. Нѣтъ и горя,
жаждущаго утоленія. Я не видалъ слезъ на Аѳонѣ. (Въ церкви, о
слезахъ умиленія или покаянія при одинокой молитвѣ не говорю. Этого
нельзя увидать. Но это, навѣрно, есть). Въ общемъ всѣ ровны,
покойны. Въ церковную службу вхлдятъ, какъ въ привычное и еженощное священнодѣйствіе,
какъ въ торжественную мистерію, протекающую на вершинахъ духа — въ
естественномъ для монаха воздухѣ. Въ немъ нѣтъ ни нервности, ни
слезы. Это воздухъ предгорій св. Горы Аѳонской.
// 21
Справа и слѣва
отъ меня аналои на клиросахъ, т. е. довольно высокіе, столбообразные
столики. На нихъ богослужебныя книги. Надъ ними, въ глубокой тьмѣ, висятъ
лампочки подъ зелеными абажурами, съ прорѣзными крестами. Онѣ
освѣщаютъ лишь книгу чтецу, или ноты.
Зажигаютъ свѣтъ
у рѣзной, изукрашенной стасидіи игумена, и онъ ровнымъ, пріятнымъ,
нѣсколько грустнымъ голосомъ читаетъ Шестопсалміе. Подходя къ нему,
монахъ падаетъ въ ноги и цѣлуетъ руку. Отходя, также падаетъ, также
цѣлуетъ. Вотъ канонархъ выходитъ на средину и читаетъ каѳизмы по строкѣ,
а полукругъ другихъ монаховъ повторяетъ въ хоровомъ пѣніи каждый
произносимый имъ стихъ. Вотъ онъ, въ черной мантіи мелкой складки, читаетъ на
одномъ клиросѣ, и распуская свою мантію, какъ крылья, быстро переходитъ
къ другому, тамъ продолжаетъ.
Читаются на этихъ
ночныхъ службахъ и Житія Святыхъ. Въ первую моюь ночь на Аѳонѣ
читали отрывокъ изъ Iоанна Лѣствичника. Въ пустынномъ,
почти черномъ отъ мрака Соборѣ, гдѣ немногочисленные монахи, въ
большиествѣ старики, терпѣливо, упорно стояли въ своихъ стасидіяхъ,
негромкій голосъ внятно произносилъ:
«Какъ связать
мнѣ плоть свою, сего друга моего, и судить ее по примѣру прочихъ
страстей? Не знаю. Прежде, нежели успѣю связать ее, она уже
разрѣшается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь съ нею; и прежде,
нежели начну мучить, преклоняюсь къ ней жалостію. Какъ мнѣ
возненавидѣть ту, которую я по естеству привыкъ любить? Какъ освобождусь
отъ той, съ которой я связанъ на вѣки? Какъ умертвить ту, которая должна
воскреснуть со мною?
…она и другъ мой, она
и врагъ мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и
предательница.
// 22
…Скажи мнѣ,
супруга моя — естество мое; скажи мнѣ, какъ могу я пребыть
неуязвляемъ тобою? Какъ могу избѣжать естественной бѣды, когда я
обѣщался Христу вести съ тобою всегдашнюю брань? Какъ могу побѣдить
твое мучительство, когда я добровольно рѣшился быть твоимъ понудителемъ?»
Кажется, тутъ корень
монашества. Безмѣрнорсть задачи понималъ и самъ авва Iоаннъ.
Понимая, все–таки, на нее шелъ, и если столь краснорѣчивъ отвѣтъ
«супруги моей — естества моего», все же рѣшительность его
знаменательна:
— Если
соединишься съ послушаніемъ, то освободишься отъ меня; а если пріобрѣтешь
смиреніе, то отсѣчешь мнѣ голову.
Для слушателей эти и
подобныя имъ слова — не возвышенная поэзія и перворазрядная литература,
не «лирическій вопль» синайскаго игумена, а часть внутренней жизни, урокъ въ
битвѣ за душу, за взращиваніе и воспитаніе высшаго въ
человѣкѣ за счетъ низшаго. Да, эти люди, долгіе ночные часы
выстаивающіе на службахъ, ежедневно борющіеся со сномъ, усталостью, голодомъ,
кое–что понимаютъ въ словахъ, написанныхъ не для «литературы».
…Около четырехъ утреня
кончилась. На литургію, за ней тотчасъ слѣдующую, у меня не хватило силъ.
Той же глубокой ночью (свѣтать и не начинало) я возвратился на
«фондарикъ».
* *
*
Игуменъ «благословилъ»
довольно молодого монаха показать мнѣ скитъ. Этотъ былъ совсѣмъ
иной, чѣмъ вчера одноименный съ нимъ на карейскомъ конакѣ. (Монахи
всѣ вообще разные. Они исповѣдуютъ одну вѣру и это объѣдиняетъ
ихъ, но глубокая душевная жизнь въ соединеніи съ тѣмъ, что никто не
«носится» со своей личностью, не «выпячиваетъ» ее, напротивъ, какъ будто ее
сокращаетъ, — это приводитъ къ тому,
// 23
что какъ разъ личность–то и расцвѣтаетъ,
свободно развивается по заложеннымъ въ ней свойствамъ). Отецъ Х. оказался
однимъ изъ наиболѣе «воспламененныхъ», боевыхъ на Аѳонѣ.
Мнѣ особенно запомнились его трепещущіе, слегка воспаленные безсонницей
глаза — очень «духоносные». Онъ средняго роста, съ рыжеватой бородкой,
быстръ въ движеніяхъ, нѣсколько даже порывистъ, почти нервенъ.
— Вы были на
ранней литургіи? — спросилъ я его. (Нашъ обходъ начался въ восемь
утра).
— Какъ же, какъ
же!
— Очень устали?
— Нѣтъ. Я
вѣдь немного огтдохнулъ. Около часа. А потомъ, знаете, почиталъ.
— Ну, а я вотъ не
достоялъ. Какъ это вы одолѣваете… вѣдь службы такія длинныя.
— Нѣтъ,
ничего, привычка, привычка…— онъ говорилъ быстро и даже какъ бы слегка
задыхаясь. Глаза его непрерывно двигались и жили. — Вотъ я сегодня съ
большимъ удовольствіемъ читалъ… мое чтеніе не совсѣмъ монашеское… я
интересуюсь философіей, Плотина читаю, современные философскіе журналы…
Мы прошли съ нимъ въ
библіотеку, обычную свѣтлую монастырскую
комнату — книгохранилище со старичкомъ библіотекаремъ. Много разъ
потомъ мнѣ показывали такія же старинныя книги, печатныя и рукописныя,
ноты, миніатюры, заставки, и всегда было ощущеніе, что, несмотря на
отдѣльныхъ «книжниковъ», главное дѣло Аѳона далеко отъ книгъ,
учености и коллекціонерства, хотя монахи аѳонскіе (греки въ особенности)
и собрали замѣчательныя библіотеки. Мы видали еще въ это утро трапезу и
больницу, гдѣ кашляло нѣсколько стариковъ, а въ палатѣ стоялъ
сильный запахъ лѣкарственныхъ травъ. Но наиболѣе мы оба оживились,
когда попали въ такъ называемую «гробницу», своеобразную усыпальницу
аѳонскихъ иноковъ.
// 24
Гробница Андреевскаго
скита — довольно большая комната нижняго этажа, свѣтлая и
пустынная. Шкафъ, въ немъ пять человѣческихъ череповъ. На каждомъ указано
имя, число, годъ. Это игумены. Затѣмъ, на полкахъ другіе черепа (около семисотъ)
рядовыхъ монаховъ, тоже съ помѣтами. И, наконецъ, самое, показалось
мнѣ, грозное: правильными штабелями, какъ погонныя сажени валежника,
сложены у стѣны, чуть не до потолка мелкія кости (рукъ и ногъ).
Сдѣлано все это тщательно, съ той глубокой серьезностью, какая присуща
культу смерти. Вотъ, представилось, только особаго старичка «смертіотекаря» не
достаетъ здѣсь, чтобы составлять каталоги, биографіи, выдавать справки. А
литература присутствуетъ. На стѣнѣ виситъ соотвѣтственное
произведеніе:
«Помни всякій братъ,
Что мы были, какъ вы,
И вы будете, какъ мы».
Это Аѳонъ,
особая его глава, которую можно бы назвать «Аѳонъ и смерть».
Вотъ каковы
особенности погребенія на Аѳонѣ: хоронятъ безъ гроба, тѣло
обвивается мантіей, и такъ (по совершеніи сложнаго и трогательнаго чина) (3)
предается землѣ. Затѣмъ черезъ три года могилу раскапываютъ. Если
за это время тѣло еще не истлѣло, не принято землей, то по
вѣрѣ аѳонцевъ, усопшій былъ не вполнѣ праведной жизни.
Тогда могилу вновь зарываютъ и особенно горячо молятся за брата, посмертная
жизнь котораго слагается съ такимъ трудомъ. Если же тѣло истлѣло
безъ остатка, кости чисты и особаго медвяно–желтаго цвѣта,
просвѣчиваютъ, это признакъ высокой духовности покойника. Кости тогда
вынимаютъ, омываютъ въ водѣ съ виномъ и складываютъ почтительно въ
гробницу. Поэтому аѳонскія кладбища очень малонасе-
// 25
ленны: останки ихъ обитателей довольно быстро
передвигаются въ гробницы (4).
— А это, сказалъ
о. Х., указывая на желѣзные кресты, какія–то подобія клещей и
поясовъ, на металлическія кольчуги — это все находили на
нѣкоторыхъ изъ нашихъ братій, когда они умирали…
Я попробовалъ одинъ
крестъ, другой… Они тяжелы. Есть вѣсомъ до тридцати фунтовъ.
Желѣзные пояса
напомнили музей пытокъ.
— Видите,
продолжалъ мой вожатый, и глаза его наполнились зеленовато–золотистымъ
блескомъ; живешь рядомъ со старичкомъ, каждый день видишься на службахъ, а того
не подозрѣваешь, что у него подъ рубашкой, на голое тѣло такая
штучка надѣта… — и онъ почти ласково погладилъ заржавленную кольчугу.
— Вотъ они
гдѣ, старички–то наши!
Да, подумать о такой
«рубашкѣ»… «О. Х., да на васъ то самомъ не надѣта ли вотъ
этакая?» Но я все–таки не спросилъ: безполезно. Не отвѣтилъ бы, правды бы
не сказалъ.
Мы поднялись съ нимъ
опять наверхъ. Онъ мнѣ много разсказывалъ. Святой, чьимъ именемъ его въ
монашествѣ назвали, былъ римскій воинъ. Нашему о. Х. какъ бы
передался воинственный духъ патрона. Съ пылающими глазами онъ передавалъ о
своей борьбѣ съ имяславцами (5). Не менѣе страстно осуждалъ
чувственный оттѣнокъ католическаго поклоненія Спасителю, культъ сердца,
стигматы и т. п.
— Нѣтъ, по
нашему, по аѳонскому, это прелесть… это не настоящій аскетизмъ. Это
прелесть.
«Прелесть» на
старинномъ языкѣ значитъ «прельщеніе», «обольщеніе» — вообще
нѣчто ложное.
Въ дальнѣйшемъ я
увѣрился, что аѳонское монашество представляетъ,
дѣйствительно, особый духовный типъ — это спиритуальность прохладная и разрѣженная, очень
здоровая и крѣпкая, и весьма далекая отъ
// 26
эротики (какъ бы тонко послѣдняя ни была
сублиминирована). Съ несочувствіемъ (отрицаніе стигматовъ) относятся
аѳонцы и къ св. Франциску Ассизскому.
У входа на террасу,
ведшую на «фондарикъ», я вновь залюбовался жасминомъ. Нѣжные,
бѣло–златистые его цвѣты были полны влажнаго серебра.
Жасминъ — Россія, дѣтство, мама — то, чего не будетъ
никогда.
О.
Х. замѣтилъ мое восхищеніе и сорвалъ букетикъ.
— Мы не противъ
этого, мы тоже цвѣты любимъ, Божье твореніе… Не думайте, что мы природой
не любуемся.
И сталъ показывать
мнѣ султанку, похожую на лавръ, почтительно трогалъ рукою стволъ
черно–величественнаго кипариса.
Нѣсколько
блѣдныхъ жасминовъ Андреевскаго скита я и понынѣ храню —
засушенными въ книгѣ.
* *
*
Я ходилъ еще разъ в
Карею. Хотѣлось увидѣть древній ея соборъ и греческія фрески.
Ни то, ни другое не
обмануло. Соборъ, пятнадцатого вѣка, невеликъ, нѣсколько сумраченъ,
полонъ тусклаго золота, удивительной рѣзьбы, тонкой чеканной работы на
иконостасѣ. Изъ глубокаго купола спускается на цѣпочкахъ
«хоросъ» — металлическій кругъ изящной выдѣлки, необходимое
украшеніе всѣхъ греческихъ соборовъ на Аѳонѣ.
Карейскій соборъ
считается первокласснымъ памятникомъ греческой живописи. Его расписывалъ
знаменитый Панселинъ, глава такъ называемой «македонской» школы. Фрески
Панселина — XVI вѣка. Онѣ
монументальны, очень крѣпки, нѣсколько суровы. Къ сожалѣнію, ихъ
подновляли. Болѣе полное понятіе о Панселинѣ получилъ я позже, въ
небольшомъ греческомъ монастырѣ Пантократорѣ, гдѣ есть
совершенно нетронутыя его работы. Во фрескахъ же Карейскаго Собо-
// 27
ра, при всѣхъ огромныхъ ихъ
достоинствахъ, почуялся мнѣ нѣкій холодокъ.
* *
*
Все тотъ же
словоохотливый фондаричный провожалъ меня изъ Андреевскаго скита. Мы
направлялись теперь въ монастырь св. Пантелеймона. Игуменъ «благословилъ»
гостинника проводить меня въ гору до «желѣзнаго креста», гдѣ
расходятся тропинки, и одна изъ нихъ ведетъ въ Пантелеймоновъ монастырь.
Мы подымались при
рѣдѣющемъ туманѣ. Спутникъ разсказывалъ мнѣ о скитскомъ
хозяйствѣ, объ «окахъ» масла (такая мѣра), о сѣнѣ, о
«мулашкахъ» и многомъ другомъ. Мы благожелательно разстались съ нимъ въ глухомъ
горномъ мѣстѣ, у желѣзнаго креста, откуда начинался уже
спускъ къ западному побережью полуострова.
Теперь я шелъ одинъ.
Чудесные каштаны, дубы, ясени покойнымъ, ровнымъ строемъ приближались,
удалялись, молчаливо окружая меня. Дорожка была еще влажна, и не такъ
камениста, какъ въ другихъ мѣстахъ. Погода мѣнялась. Что–то въ
небѣ текло, путалось по новому, туманъ расплывался и не показалось
удивительнымъ, когда вдругъ, золотыми пятнами, сквозь густую листву каштановъ
легло на сырую землю милое солнце. Началась его побѣда. Чѣмъ
далѣе я шелъ, тѣмъ больше тишина священныхъ лѣсовъ озарялась
свѣтомъ. Ложочки начали дымиться. Изъ непроходимой глубины нѣжно,
музыкально, для нашего слуха всегда слегка заунывно закуковала аѳонская
кукушка.
— Кукушка,
кукушка, сколько мнѣ лѣтъ жить?
Такъ спрашивали мы, въ
дѣтствѣ, въ родныхъ лѣсахъ калужскихъ. Такъ взрослымъ
странникомъ, въ глухихъ θракійскихъ горахъ, вопросилъ я вѣщунью.
Солнце все
сильнѣй, непобѣдимѣе сіяло. Туманной синевой, сквозь
рѣдѣющія деревья, глянуло море. Скоро показались и главы монастыря
св. Пантелеймона.
// 28