Скопцы.
Отрывокъ
первый.
Мимо нашего дома улица
шла внизъ подъ гору; тамъ, у рѣки, стояла старая тюрьма; половина ея
сгорѣла годъ назадъ и чернѣла теперь непрiятнымъ, закопченнымъ
остовомъ. Дальше за тюрьмой, совсѣмъ ужъ у берега, были кожевенные
заводы. А за ними тянулась вдаль рѣка, свѣтло-стальная, уводившая
Богъ знаетъ куда, никому не принадлежащая, задумчивая, опоясанная свѣжими
лѣсами по холмамъ. На противоположной моимъ окнамъ сторонѣ улицы
былъ старый домъ — приземистый, съ маленькими окошками, будто задавленными
камнемъ; кой-гдѣ они отливали радугой.
Часто въ продолженiе
дня во дворъ въѣзжали возы съ пенькой; ворота сами растворялись, когда
подъѣзжалъ переднiй и такъ же молчаливо запирались за послѣднимъ.
Ни разу не видалъ я ни одного живого существа во дворѣ. Когда смеркалось,
вездѣ въ другихъ домахъ улицы появлялись огоньки, только въ домѣ
напротивъ все было попрежнему глухо и безжизненно, и въ аспидно-сѣромъ
сумракѣ онъ тонулъ неопредѣленной, темнѣющей массой.
А въ нижнемъ
этажѣ в это время самовольно затворялись ставни, плотно-плотно, будто,
правда, нужно было оградить кого-то от опасности. И только наверху, въ одномъ
окнѣ, краснѣла лампадка.
1
По вечерамъ, сидя на
подоконникѣ, я часто съ упорнымъ вниманiемъ вглядывался въ этотъ угрюмый,
каменно-амбарный силуэтъ, и въ головѣ у меня проходили разные, — то
мрачные, то нелѣпые планы насчетъ того, что же тамъ: и всякiй разъ что-то
щемящее и тусклое насѣдало на меня. Но еще страннѣй было ощущение,
когда въ низкой, обшарпанной пролеткѣ, съ приказчикомъ за кучера,
выѣзжали изъ саморастворяющихся воротъ сами хозяева — два
сѣрыхъ, безусыхъ и безбородыхъ человѣка неопредѣленнаго
возраста. Сидѣли въ пролеткѣ они неподвижно, чинно, тускло
смотрѣли передъ собой безцвѣтными, холодно-водянистыми глазами,
точно двѣ строгiя лягушки въ человѣческой одеждѣ. А по
сторонамъ, при ихъ появленiи, растягивалось что-то сѣрое, какъ паутина, и
тонкимъ слоемъ разстилалось по всей улицѣ, окутывая ихъ домъ. И только
когда они скрывались за поворотомъ въ переулкѣ, свѣжiй порывъ
вѣтра съ рѣки рзгонялъ эту затхлую, тягостную полосу.
_______
Былъ вечеръ: темный,
тихiй. То вдругъ все затихало на минуту мертвой тишиной, то вѣтерокъ
порывисто налеталъ справа и слѣва. Небо молчало; оно напоминало замершiй, вывернутый на изнанку
рельефный глобусъ съ неподвижными массами горъ-облаковъ, которыя
неизвѣстно чѣмъ поддреживались на высотѣ. А черный мглистый
вѣтерокъ перепархивалъ только чуть-чуть надъ землей, и до этихъ
великановъ, темнѣвшихъ вверху, достать не могъ. Я оставался одинъ въ
квартирѣ, и давно ужъ мнѣ было пора ложиться, но я бродилъ
полураздѣтый по комнатамъ съ отворенными окошками, и все прислушивался,
стараясь глубже вздохнуть. На рѣку тоже были отворены окна —
цѣлыхъ семь, въ двухъ комнатахъ; рамы на петляхъ висѣли утомленно,
параллельными пáрами, какъ люди, высунувшiеся и вглядывающiеся въ
темноту. Въ домѣ скопцовъ все было тихо; только гдѣ-то въ
глубинѣ двора
2
сдавленно пофыркивала лошадь, да пыль на
улицѣ передъ ихъ фасадомъ
свивалась временами вертикальной воронкой, какъ смерчъ. Потушивъ свѣчу, я
сѣлъ, въ тоскѣ, на подоконникъ и уперся взглядомъ въ окна ихъ
второго этажа. Сидѣлъ я недолго; вмѣстѣ со мной въ легкiй
сонъ и оцѣпенѣнье впалъ и вѣтеръ и выдалось долгое, упорное молчанiе…
И вдругъ боковой фасадъ ихъ дома, тотъ, что глядѣлъ на рѣку, сталъ
какъ-то виднѣе, сталъ блѣдно-синѣть, точно освѣщенный
тихимъ пламенемъ жженки. И крыша амбара, и еще другiя крыши во дворѣ тоже
зафiолетовѣли.
А я сидѣлъ, въ
тягостной неподвижности, съ тяжелѣющими руками и ногами, будто припаянный
къ подоконнику. Наконецъ, сразу сдернулся и прошелъ въ комнату рядомъ, съ
окнами на рѣку. Теперь они розовѣли ровными четырехугольниками въ
черной стѣнѣ, а тамъ, далеко за рѣкой, подъ грузомъ тяжкаго
неба полыхало безшумное, легкое, загадочное пламя; красноватое внизу, оно
струилось блѣдно-фiолетовыми и синеватыми полосами, мѣстами въ
золотомъ бордюрѣ кверху по небу, ‑ будто это мрачные
колдовскiе токи играли и тѣшились надъ чернымъ горизонтомъ. И было что-то
невѣсомое, неосязаемое въ этомъ текучемъ пламени. А внизу изглоданная,
скелетообразная тюрьма вглядывалась своимъ старушечьимъ лицомъ въ это пламя, и
будто чувствовала въ немъ свое, знакомое.
Вѣтеръ
совсѣмъ стихъ. Никого, никого не было на пустынной улицѣ;
черно-багровыми массами стояли тучи на небѣ; далеко за рѣкой что-то
слабо шумѣло — должно быть пламя пожара ‑ неслышаннымъ никогда раньше, необыкновеннымъ
шумомъ.
Опять я сѣлъ на
подоконникъ, опять тяжелая истома охватила меня. Хотѣлось сбѣжать
куда-нибудь, спастись отъ непонятнаго, грознаго пламени.
Внезапно я глянулъ
напротивъ, черезъ улицу. Второе съ края окно у нихъ медленно отворяется, вотъ оно раскрылось все и
блѣдно-сѣрая фигура до пояса высунулась изъ него; потомъ съ нимъ
рядомъ отворяется
3
другое, и такой же другой онъ, съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ выглядываетъ тоже. Долго
смотрятъ они, какъ зачарованные, туда, вдаль, и выступаютъ оба въ чертовскомъ,
невѣроятномъ пламени пожара двумя узкими продолговатыми пятнами. А
мнѣ они ясно видны были черезъ неширокую улицу, я тоже не могъ оторвать
отъ нихъ взора. Вотъ они шепчутся о чемъ-то, ― можетъ быть и не шепчутся, а это у меня въ
ушахъ такъ ужасно скребется и перекатывается что-то; но нѣтъ, это они,
это шевелятъ губами блѣдные, безполые выходцы съ шурщащими руками и
костями, два желтыхъ скелета, что прикованы невидимой цѣпью къ дальнему
пламени. Хочется о чемъ-то закричать имъ, что-то совершается предъ нашими
глазами, чего мы не понимаемъ и предъ чѣмъ только нѣмѣемъ, —
но нѣтъ голоса, и такъ тѣсно, тѣсно въ груди.
Но, что же? Что
собственно происходитъ? И почему такъ хочется кого-нибудь настоящаго, почему
такъ необходимо, чтобы прошла по улицѣ несомнѣнная, подлинная баба
или проѣхалъ извозчикъ, но никого какъ разъ нѣтъ, и все
лѣзетъ на глаза эта подозрительнѣйшая полуразвалившаяся тюрьма
тамъ, внизу, да у рѣки купа черныхъ, крючковатыхъ деревьевъ.
Отхожу отъ окона и
оглядываю свою комнату: съ потолка свѣшивается трапецiя. Снимаю ее съ
крючьевъ, зацѣпляю одной петлей за металлическую ручку двери, а веревку,
палку и другой конецъ веревки выпускаю въ окно. Выглядываю. Если тамъ держаться
за самый кончикъ и повиснуть, до земли будетъ прыжокъ въ сажень.
Подобравъ все опять,
не зажигая свѣчи, ложусь въ постель; чувствую странное самодовольство,
будто кого-то перехитрилъ и что-то отгадалъ. Хочется подъ одѣяломъ жать
кулакъ и погрозить имъ кому-то.
Сѣрымъ мутнымъ
утромъ я проснулся отъ противнаго шума, гвалта и треска. Скоро стало понятно,
въ чемъ дѣло.
Въ грязномъ дыму, съ
скверною вонью горѣлой
4
пеньки и легкими взрывами отъ лопающихся
гдѣ-то внутри бочекъ, горѣла усадьба скопцовъ. Огонь, жравшiй
десятками лѣтъ накопленное добро, былъ какой-то не очень горячiй, въ
воздухѣ стояла сырость, по улицѣ текло дымящееся масло и нечистыя
стекла оконъ лопались равнодушно.
Хозяева-скопцы, въ
длинныхъ бѣлыхъ рубахахъ и босикомъ, бѣгали по улицамъ и въ дикомъ
ужасѣ вопили тонкими, высочайшими голосами. Потъ градомъ лилъ по ихъ
тѣстообразнымъ лицамъ, странно колыхались каплуньи тѣла, и всетаки
казалось, что внутри у нихъ косточки тонкiя, шуршащiя и мертвыя.
Странный неживой
огонь, несмотря на сырость и борьбу съ нимъ, быстро уничтожилъ скопцовъ. Днемъ
стояли уже только черные, корявые столбы и перекладины, среди которыхъ дымилось
и парило что-то.
А сами скопцы исчезли.
Отрывокъ
второй.
Темнымъ вечеромъ, въ
сырую вѣтреную погоду, я стоялъ на мосту. Мостъ походилъ на
желѣзнодорожный: двѣ висячiя, узко-прямоугольныя желѣзныя
сѣтки, съ перилами и троттуарчикомъ для пѣшеходовъ. Рѣка била
волной по каменнымъ быкамъ, а мостъ гудѣлъ и колыхался, какъ живой.
Вѣтеръ какъ
будто былъ знакомъ съ этимъ желѣзнымъ скелетомъ; они все время
перекликались другъ съ другомъ на своемъ странномъ нарѣчiи; они понимали
хорошо другъ друга, они никого не боялись и были рады взвизгивать и кричать маталлическими[1] рѣжущими голосами въ этой угрюмой
тьмѣ. А рѣка и ряды красноватыхъ фонариковъ далеко по берегу
казались тихими и присмирѣвшими въ сравненiи съ ними.
Медленно, тягучей
пеленой спустилась сверху мгла и фонари предмѣстiй засвѣтили
слабенькими оранжевыми пятнами.
5
Вечеръ странныхъ
встрѣчъ!
Это бываетъ нечасто,
какъ нечасты томленья и черныя сжиманiя сердца, что нападаютъ вдругъ, гоня
неизвѣстно куда, по пустыннымъ глухимъ улицамъ.
Изъ-за поворота
показывается знакомая фигура, — человѣкъ, о которомъ думаешь меньше
всего, который долженъ бы быть совсѣмъ не здѣсь, — и
смущенныя, натянутыя фразы только соскакиваютъ съ языка — настоящаго
разговора нѣтъ. И снова все пропадаетъ. Какъ будто натолкнулся на
какую-то половинку человѣка, фальшивую, родившуюся только для этого
вечера, а настоящiй хозяинъ сидитъ гдѣ-нибудь въ кабинетѣ, далеко
въ центрѣ, и занятъ другимъ.
Силуэты женщинъ
вдалекѣ… О, онѣ остры. Мрачно-остры неизвѣстныя, темныя
женщины окраинъ.
Вотъ сзади быстрые,
четкiе шаги; двѣ пары ногъ. Высокая, плотная женщина, властно двигающая
корпусомъ, и сзади, въ десяти шагахъ онѣмѣлый, затопленный похотью онъ неотступно впивается взглядомъ въ
это тѣло.
Но опять берегъ
рѣки, и прибой черныхъ волнъ. Вереницей плетутся длинныя бочки и вдругъ
пугаются лошади, подхватываютъ карьеромъ и все сразу сливается въ одну
грохочущую, уносящуюся вдаль змѣю; сзади остается лишь полоса
удушья, — но ничего, пусть пронесся бы надъ этими загнивающими
мѣстами настоящiй, хорошiй вихрь!
Въ закоулкахъ
налѣво, среди мелкихъ красныхъ фабрикъ, трубастыхъ пивныхъ заводовъ,
среди улицъ, отравленыхъ то запахомъ стеарина, то ядовитыми, кислотными
парáми прачешнихъ, — грязныя, низкiя бани; надъ ними облако тумана.
Что-то пыхтитъ сбоку,
и чувствуешь запахъ сыру: внутреннiй, особый, подленькiй сыръ разложенъ
здѣсь гдѣ-то и подозрительны людишки, снующiе пáрами.
Это запахи вечера,
слегка загнивающаго, ядовито-сладкаго; это они отравляютъ головы всѣмъ и
туманятъ зрѣнiе. А плесканье черныхъ волнъ рѣки, пустынная
6
набережная и высокiя трубы сбоку какъ-то
связываются съ мрачными и загадочными убiйствами здѣсь, съ громкимъ
процессомъ, гдѣ упоминались эти мѣста. Будто чувствуешь эти темныя,
преступныя человѣческiя страсти, что не однажды кипѣли тутъ… Вотъ
полукругомъ въ нѣмомъ переулкѣ красная днемъ, — а теперь
ослизлая, сталактитово-черная монастырская стѣна; только кой-гдѣ на
ней мутнѣютъ пятна фонарнаго цвѣта. Почему ни одной живой души
нѣтъ тутъ? Почему деревца у троттуара не принялись и засохли? Почему
жутко огибать этого каменнаго мертвеца?
Но вотъ шаги
вдалекѣ…
______
И все дальше и дальше.
Улицы путаются, уже не знаешь, гдѣ находишься, сохнетъ въ горлѣ и
странная нервная дрожь гонитъ все впередъ и впередъ, а мозгъ мутнѣетъ и
слабнетъ. Кто-то засѣлъ въ немъ изнуряющiй, скверно-сжигающiй душу и
кровь — и чувствуешь запахъ тлѣющей нечистоты. Пустынный ли это
вѣтеръ, что носится здѣсь, — отравленный, сухой и безнадежный
вѣтеръ тьмы, выжигаетъ все изнутри? Но вотъ и еще иныя мѣста:
переулки опять узки, но громадные каменные дома стоятъ сплошными массами, и
желѣзныя двери лавокъ — подъ замкомъ.
Здѣсь тоже
безлюдно вечеромъ и стоитъ еще со дня этотъ запахъ товаровъ, денегъ, тюковъ. Въ
одномъ мѣстѣ полоса свѣта узоромъ бѣжитъ поперекъ по
мостовой. Еще не заперто гдѣ-то, еще кто-то работаетъ.
Прохожу мимо.
Это они.
Восемь
блѣдно-сѣрыхъ фигуръ, по двое въ окошкѣ. Важные, тихiе,
безбородые и ветхiе, какъ сухiе листья табаку, они медленно шевелятъ руками, и
сквозь круглые желѣзные очки безполые глаза ихъ упорно уставились въ
текучiя струи золота, серебра, купоновъ. Губы тоже двигаются, но неслышно, что
шепчутъ онѣ, а спокойныя зеркальныя стекла мѣняльныхъ лавокъ
вырисовываютъ
7
все ярко и бездушно. Желтый свѣтъ лампъ
бѣжитъ оттуда сплошной волной, но нѣту цвѣта тамъ. Нѣту
возраста и времени дня, будто этимъ страннымъ существамъ безразлично,
сидѣть ли за стекломъ пять или сто часовъ, будто и ѣсть имъ не
надо — и не входитъ въ ихъ лавки свѣжаго воздуха съ улицы.
Останавливаюсь и
сажусь на тумбу напротивъ. Что тамъ стучитъ такое въ головѣ, и куда я зашелъ?
И неужели такъ неотвратимо тянутъ они къ себѣ? Встаю, прохожу впередъ и
назадъ, но все они сидятъ, и все безнадежнѣй то, что я вижу, все жестче
морщины и складки ихъ щекъ и лбовъ, все тѣснѣе срастаются они другъ
съ другомъ, какъ эти сбитыя въ кучу мѣняльныя лавки, — образуя
затхлый и тяжкiй комъ, который во всѣ стороны выпускаетъ сухую и
мертвенно-жесткую паутину.
И я ушелъ, конечно.
Черезъ нѣсколько переулковъ тихiй и мягкiй шорохъ пролетки на резинахъ
заставилъ меня обернуться: не было сомнѣнiя — это былъ онъ, одинъ
изъ восьми. Я сразу почувствовалъ его,
на разстоянiи, — обмануть меня онъ не могъ. Онъ прошелестѣлъ мимо
незамѣтно и безшумно, какъ летаютъ сѣрые козодои въ темные весеннiе
вечера, какъ сова плыветъ подъ уклонъ къ подножiю деревъ, — и сгинулъ въ
темно-сѣрой мглѣ вечера.
Я сѣлъ на
извозчика и велѣлъ гнать за нимъ. Вначалѣ казалось, что догнать
нельзя, — пролетка мелькала только кой-гдѣ на поворотахъ, но скоро
мы сблизились настолько, что можно было совсѣмъ ужъ не терять ихъ изъ
виду. Сворачивая изъ улицы въ улицу и изъ одного переулка въ другой, они
забирались куда-то все дальше и дальше вглубь тьмы и слякоти, а я неотступно
преслѣдовалъ ихъ и что-то знакомое мерещилось мнѣ во всемъ, что
было вокругъ. Казалось, будто я только-что былъ здѣсь, бродилъ у этой
набережной, пробирался вотъ у этой стѣны, мимо тѣхъ бань.
Но вдругъ они
поворачиваютъ направо черезъ нѣсколько секундъ сворачиваемъ туда же и
мы, — и ничего
8
уже нѣтъ, все молчитъ, все тихо и темно.
А налѣво, одинъ среди всѣхъ, засѣлъ низкiй, глухой домъ, какъ
четырехугольный наростъ. Опять гремятъ внутри цѣпями собаки, и лаютъ, и
ни одно окно не свѣтится. Что же, мимо. Опять черные, смрадные переулки.
Кажутся они уже нѣсколько иными, хотя я узнаю ихъ — это они, они
безспорно. И, можетъ быть, вотъ тамъ, при поворотѣ въ сторону, я опять
столкнусь лицомъ къ лицу съ этими сѣрыми, — это не будетъ страннымъ,
тутъ все кишитъ червями и ядомъ и немудрено, что растутъ холодныя, безнадежныя
гнилушки. Такъ что кажется ужъ, что мы идемъ всѣ — гурьбою, ослизлые
и бездушные, любящiе тьму и подлый сыръ, идемъ и бродимъ, шаримъ…
А у желѣзнаго
моста вѣтеръ кричитъ попрежнему. Онъ радъ и бѣснуется, онъ
знаетъ — это его часъ и онъ тутъ господинъ и владыка. Онъ знаетъ, что въ
его власти — схватить, загнать къ стѣнѣ и колотить долго,
мѣрно…
И какъ онъ радуется!
Какъ онъ радуется!
Отрывокъ
третiй.
Онъ жилъ отъ меня
недалеко, на окрайнѣ города, занимая крошечную душную комнатку.
Остроугольный, костистый, онъ казался болѣзненнымъ и несообщительнымъ.
Чувствовалось, что гдѣ-то въ дальнемъ углу, очень глубоко, живетъ у него
кто-то совсѣмъ особенный, не любящiй при другихъ появляться на дневной
свѣтъ.
Въ его неряшливой,
тягостной комнаткѣ временами мы говорили по долгу, пока не спускался
вечеръ. Вечера онъ боялся, пока не спускался вечеръ. Вечера онъ боялся, какъ
боялся неожиданныхъ стуковъ, мышей, пауковъ.
— Сколько вамъ
лѣтъ? — спрашивалъ я его, — когда онъ вдругъ
болѣзненно съеживался весь отъ какого-нибудь пустого звука —
блѣднѣлъ и вздрагивалъ.
9
— Двадцать одинъ, —
отвѣчалъ онъ, — а мнѣ казалось, что больше, и въ его умныхъ,
утомленныхъ глазахъ было въ это время что-то старческое и печальное.
Но вотъ сразу лицо его
мѣняется: ноздри вздрагиваютъ, носъ заостряется, и въ вздергивающихся
углахъ губъ — грязный и темный бѣсъ. Женщины боязливо стороняться,
какъ-то конфузятся его холоднаго, порочнаго взгляда и торопятся пройти.
По временамъ на него
нападали припадки унынiя — сухого, безпросвѣтнаго.
— Есть
сладострастiе только и нѣтъ любви — слышите? — говорилъ онъ
тогда. Какъ будто кто-то безпощадный пилъ въ это время его кровь, и
чѣмъ-то безнадежнымъ и безплоднымъ вѣяло отъ него въ это время. Онъ
бросалъ работу, безпричинно огрызался на меня, и цѣлые дни,
блѣдный, съ помутнѣвшими глазами, валялся на постели. Или, наоборотъ,
на нѣсколько дней пропадалъ неизвѣстно куда и возвращался
почернѣвшiй, худой и опять замолкалъ.
Иногда мы гуляли съ
нимъ. Часто мы выбирались на «плацъ» — пустое голое мѣсто, гдѣ
по вечерамъ кучками бродили мастеровые съ завода. Дальше темнѣла подгородная
сосновая роща; рядомъ — валъ съ мишенями для солдатъ. Съ этого вала видно
было далеко за рощу, и въ просвѣтахъ между ея темнѣвшими въ
полумракѣ стволами желтѣла къ горизонту песчаная, бугристая равнина
съ разбросанными кое-гдѣ красными домиками. Въ вѣтреные дни песокъ
свивался по равнинѣ бѣгущими смерчами, налеталъ даже на нашъ плацъ
и проносился надъ нимъ, окутывая облакомъ дымный заводъ.
Въ сумрачный, темный
день, подъ вечеръ, мы лежали на валу. Вѣтеръ звенѣлъ надъ нами въ
телеграфныхъ проволокахъ; шуршала и скреблась ссохшаяся ботва на картофельномъ
полѣ наискосокъ. По направленiю отъ заставы къ старообрядческому кладбищу
медленно движется что-то; вотъ все ближе и ближе, вотъ
10
видна ужъ довольно ясно процессiя: гробъ,
впереди несутъ крышку, сзади провожатые, всѣ пѣшкомъ. Приближаются.
Странно, что всѣ они похожи другъ на друга, у всѣхъ
рѣденькiе, развѣвающiеся по вѣтру волосы, а лица безъ бородъ
и усовъ, въ складкахъ, сѣро-землистаго цвѣта.
Онъ
блѣднѣетъ.
— Скопцы, —
твердитъ онъ, вздрагивая. — Смотрите, скопцы!
Они проходятъ мимо. Въ
деревянномъ гробу тоже безусый. Мы молчимъ. Долго мы сидимъ въ безмолвiи.
— Знаете что,
говоритъ онъ, наконецъ: это черти, вѣдь! Право черти! Онъ хмуро и
невнятно бормочетъ, какъ будто съ самимъ собой. Разобрать словъ нельзя.
_______
Проходитъ
нѣсколько дней. Онъ лежитъ у себя на постели. Я прислушиваюсь.
— Я ощущаю въ
себѣ ядъ, — говоритъ онъ. — Мой мозгъ отравленъ. Еще недавно я
не очень ясно это понималъ, — но теперь нечего ужъ прятаться… Мозгъ
отравленъ. Ему нужно все новой, новой, острой скверной пищи. А еще… я чувствую ихъ. Въ сумеркахъ появляются они, —
безчисленые они, — такъ же подо
все подкапывавшiеся — и теперь безполые… Стоятъ, вонъ тамъ у окошка, и все
бормочутъ…
Такъ тянется время.
Иногда онъ проситъ меня не уходить — одному ему непрiятно, — и я
цѣлыми днями сижу у него, въ пыльной, холодной комнаткѣ.
Разъ утромъ
прибѣгаетъ его хозяйка: ночью случилось съ нимъ что-то. Бѣгу къ
нему. Онъ лежитъ навзничь, съ безсмысленными глазами, дрыгаетъ рукой и ногой и
почти не въ состоянiи говорить.
Это былъ хмурый день.
До вечера, у его постели, я выслушивалъ полубредовыя восклицанья, весь день
какое-то удушье стояло въ комнаткѣ.
— Я хочу любви,
поймите вы, я хочу любви! — почти выкрикиваетъ онъ.
11
— Да, да, никогда
я не буду любить, никогда не прыгну съ оранжереи… Видите, видите, они вонъ
тамъ, всѣ вонъ тамъ гурьбой стоятъ… А, проклятые, проклятые…
Къ вечеру онъ стихъ
значительно. Въ комнатѣ стоялъ угаръ отъ его полупризнанiй и намековъ,
будто безплодная, оскопленная его душа выползла, наконецъ, вся наружу, и
темнымъ ядомъ напитала все вокругъ.
Позже, при
свѣтѣ свѣчи, я отпаивалъ его молокомъ и чаемъ и онъ опять
какъ будто пришелъ въ себя. Глаза у него теперь были потухшiе и печальные:
— Опереться не на
что, — говорилъ онъ. — Все — въ желанiи… Да-а… А желанiе голо…
безплодно. Въ немъ нѣту главнаго… того нѣтъ, безъ чего все —
прахъ. И оно отрицаетъ, вѣдь, въ концѣ концовъ себя. Само себя
съѣдаетъ.
Когда я уходилъ отъ
него около полуночи, ступени подозрительно поскрипывали на вонючей
лѣстницѣ. Сердце жалось… А сѣрые?
Были они тутъ?
________
Мы запоздали и
возвращались домой: былъ вечеръ. Роща темнѣла сзади насъ. Былъ виденъ
городъ вдали — блѣднымъ,
желто-зеленоватымъ заревомъ съ золотыми точками. Со стального завода временами
вырывались полосы свѣта; красныя, четырехугольныя — онѣ
ложились вокругъ торжествующе, почти нагло.
Онъ говорилъ.
Мнѣ не видно было его лица — въ темнотѣ силуэтом чернѣла только угловатая фигура, а голосъ
его, казалось, существовалъ самостоятельно, рождаясь гдѣ-то во
тьмѣ, среди порывовъ вѣтра.
— Я сошелся
теперь съ ними. Со скопцами. Ихъ тутъ много, оказывается, въ предмѣстье.
Поразительно… «Жги, жги себя, рѣжъ ножомъ, жги желѣзомъ». А что еще
со мной было… На дняхъ…
Я слушаю. До меня
долетаютъ рубленыя, часто безсвязныя, короткiя фразы, — съ перерывами, съ
неожиданнымъ хохотомъ на полусловѣ, и минутами мнѣ кажется, что все
это какой-то бредъ, больной вздоръ.
12
Но нѣтъ,
выясняется: недѣлю назадъ онъ встрѣтилъ за городомъ ее, маленькую
дѣвочку, и преступленье висѣло ужъ надъ нимъ, но неожиданно, на
фонѣ рощи, онъ увидалъ троихъ. Это были старцы, принявшiе огонь и желѣзо. Въ срединѣ тотъ,
похороны котораго мы тогда видѣли. Потомъ все исчезло; очнулся онъ
лежащимъ весь разбитый.
Нѣкоторое время
идемъ молча.
— Го, —
бормочетъ онъ… — Вотъ какъ, вотъ какъ. Вотъ куда пришелъ. Да, но мысль
есть все же, есть мысль…
Шаги его удаляются.
— Куда же вы,
куда? — кричу я ему вслѣдъ. Но отвѣта нѣтъ. —
Слышно, какъ онъ взбѣгаетъ на валъ.
— Куда? — отзывается его голосъ
снизу. — Куда! Га-а!
Я стою и слушаю его
гоготъ.
_______
Утро слѣдующаго
дня. Сижу у себя дома, идти никуда не хочется. Голова скверная, нелѣпая.
Ночью видѣлъ гнусные сны. Гладилъ безногихъ калѣкъ по округлымъ
ногамъ-култышкамъ, которыя они выставляютъ всегда напоказъ. До сихъ поръ на
пальцахъ ощущенiе этой глянцевитой, отвратительной кожи.
Получилъ отъ него
записку — написано всего три слова, безъ подписи: «Если духъ оскопленъ…»
Пойду я сейчасъ къ нему, или не пойду, — безразлично. Живъ онъ? Каковъ онъ? —
Не знаю.
Впрочемъ, думаю,
тѣ сѣрые не выпустят его. Не зря они скрипять у него на
лѣстницѣ. Цѣпкiе, вѣдь, они, хитрые сѣрые…
Бор. Зайцевъ.