// Лит.-худ. альманаха изд-ва «Шиповник».
СПб., 1909. Кн. 9. С. 127—157
СНЫ
I.
Туманно, сине утро. Едва проснувшiйся Никандръ, желтый и хмурый, вылѣзъ изъ каморки, гдѣ живетъ съ женой. Надо убирать лѣстницу. Его молодое лицо выражаетъ брезгливость, это скучно, но необходимо; и онъ трогается.
Лѣстница кажется ему большой семьей: есть старшiй, молодежь, дѣти. На каждой двери карточка, каждая указываетъ на значительность или малость живущаго. Вотъ въ нижнихъ этажахъ плотно залегли Рафаилъ Лусегеновичъ Кандалаки, противъ него докторъ Назаровъ. Это тузы. Лучшiя квартиры, ѣздятъ всегда на лихачахъ, одинъ въ банкѣ получаетъ десять тысячъ, у другого большая практика. Вечерами въ купеческомъ клубѣ. Даютъ по пяти рублей. Этажемъ выше дама – такъ себѣ (Никандръ пофыркиваетъ), что называется – фети-мети. Рядомъ адвокатъ, слегка толстѣющiй, тридцатилѣтнiй, «начинаетъ выдвигаться». Иногда должаетъ въ лавочку, Никандру. Это второй сортъ. Третiй сортъ, юноша-вѣтеръ, совсѣмъ наверху. Никандръ даже любитъ его за простоту и словоохотливость, но бариномъ считать не можетъ. Во-первыхъ, снимаетъ онъ всего мансарду; чѣмъ занимается – неизвѣстно, кажется художникъ. Зиму и лѣто ходитъ въ крылаткѣ, всегда безъ калошъ, живчикомъ, стригункомъ. Фамилiя его Курцiусъ.
Кончивъ лѣстницу, Никандръ отворяетъ парадную дверь. Сколько страдаетъ онъ изъ-за нея ночью, когда возвращаются изъ клуба Рафаилъ Лусегеновичъ, фети-мети, или еще кто изъ жильцовъ! Но сейчасъ пахнуло свѣже-ноябрьскимъ, легкимъ. Никандръ вздохнулъ.
// 129
Первый снѣгъ! Лихачи на углу выѣхали на саняхъ; въ сосѣднемъ подъѣздѣ, у толстаго Iоныча, который его ненавидитъ и «подкапывается» подъ него, «плететъ про него всякое», запорошило дверь. Iонычъ безъ пиджака пыхтитъ и обметаетъ ее. «Посопи, дьяволъ», думаетъ Никандръ: «разжирѣлъ, клещъ нехорошiй».
Лихачи здороваются съ нимъ; на углу закурена дружественная папироска; пересмѣиваясь, мигая горничнымъ, Никандръ притопываетъ отъ свѣжести. Въ девятомъ выходитъ гимназистъ Петя, затѣмъ два студента изъ пятнадцатаго номера, господинъ Чиликинъ, дамы, Рафаилъ Лусегеновичъ. Машина тронулась.
II.
Какъ по утрамъ бываетъ отливъ жильцовъ, такъ же равномѣрно они приливаютъ къ четыремъ. Никандръ не успѣваетъ отворять и заметать слѣдовъ снѣга, натащеннаго калошами. Волоча на ремешкѣ ранецъ, приходитъ Петя. Толстая барыня Настасья Романовна подъѣхала на извозчикѣ, съ покупками. Охаетъ на высоту лѣстницы, и что нѣтъ лифта. Никандръ помогаетъ ей, одобряетъ погоду, тащитъ вверхъ покупки.
Ввалившись въ переднюю, сгружается и крутитъ усъ, съ видомъ слегка довольнымъ и покровительственнымъ.
– Опять приходилъ этотъ… безобразникъ. Ничего съ нимъ не подѣлаешь, Настасья Романовна, такъ что пришлось къ помощи дворника прибѣгнуть.
– Иродъ царя небеснаго! Неужели жъ опять пьянъ?
– До послѣдней степени. Невозможно съ ними, Настасья Романовна.
Никандръ ушелъ, и онъ радъ, что непохожъ на этого Кузьму, мужа барыниной Аннушки, съ которымъ скандалы происходятъ разъ въ двѣ недѣли: онъ ломится къ женѣ, а та боится. Настасья же Романовна, по мягкости, не можетъ ее прогнать.
Подъѣзжаетъ господинъ Чиликинъ. Этому не надо никакой «почтительности». Только отворяй дверь. Онъ жел-
// 130
тый, съ рыжими усами, скучный, и такая же измора его жена. Когда случается заглянуть къ нимъ въ квартиру, кажется, что сейчасъ околѣешь съ тоски. Рафаилъ же Лусегеновичъ подкатитъ съ шикомъ; ему шумно распахивать, поклонъ тщательный, почту подаетъ Никандръ.
Къ пяти всѣ обѣдаютъ. Объ этомъ можно знать по чаду на лѣстницѣ. Начинается вечеръ. Пройдетъ мимо, по улицѣ, знакомый фонарщикъ, заблестятъ блѣдно-зеленымъ фонари; сверху сбѣгутъ двѣ-три барышни, въ снѣжномъ сумракѣ потрещатъ въ телефонъ. «Въ восемь начало? Непремѣнно, да, да! Почему не состоится? Скажите Ванѣ, что въ студенческомъ нельзя, пусть штатское надѣнетъ!»
Эти прiѣзды, отходы, клочки разговоровъ, бѣлыя платья изъ-подъ накинутыхъ шубъ (въ восьмомъ, когда извозчики безъ спросу подаютъ «въ театръ»), кажутся обрывками другой жизни, на которую можно улыбнуться сквозь сонъ. И онъ улыбается. Сидя у столика, глядя, какъ заметаетъ на улицѣ, онъ будетъ дремать долго, часами; смотрѣть на прохожихъ, зѣвать, записывать номѣра телефона, откуда звонили; въ десятый разъ развернетъ «Листокъ», всѣ края котораго исписаны адресами. Снова сидитъ и сидитъ, ожидая ночи. Ночь же придетъ нескоро, метель разгуляется, будетъ непрiютно, хмуро. Первый приливъ жильцовъ выпадетъ на двѣнадцать (театры), затѣмъ въ два, и послѣднiй, мучительнѣйшiй для Никандра, между пятью и шестью. Гуляки, изъ разныхъ «такихъ» мѣстъ.
III.
Хотя ему далеко до Кузьмы, но и самъ Никандръ не безупреченъ. Иногда сильно клонитъ его къ вину. Когда подходитъ праздникъ, онъ тщательнѣй подбриваетъ щеки, закручиваетъ хохолъ и старается улизнуть отъ жены Лены, оставивъ за себя брата. Пальто накинуто, на ногахъ блестящiя калоши, картузъ на головѣ. Никандръ имѣетъ видъ вольнаго парня, не лишеннаго средствъ. Иногда за двугривенный онъ летитъ со знакомымъ лихачемъ прокатиться; метель сѣчетъ лицо, но это нравится; ранне-зимнiй воз-
// 131
духъ такъ радостенъ послѣ каморки. Когда очень мчатся, и лихачъ оретъ на встрѣчныхъ, ловко прорѣзая подъ носомъ у какого-нибудь толстяка, сердце Никандра тоже бьется. Какъ-то веселѣетъ оно, раскрывается, летитъ.
Уже сумерки. Взвываетъ метель, таинственнѣй кажутся люди, женщины. Никандръ въ «Богемiи». Здѣсь онъ habitué, его даже уважаютъ. Это зависитъ отъ того, что лишь одинъ онъ въ «Богемiи» не должалъ. Напротивъ, онъ ведетъ себя бариномъ, на чай даетъ пятиалтынный. Сейчасъ еще рано. Заходитъ въ бильярдную. Человѣкъ безъ пиджака, съ грязнымъ воротничкомъ, полулегъ на бортъ; на лицѣ его особая жестокость: бильярдная. Суть его минуты въ томъ, чтобы бѣшеннымъ ударомъ срѣзать десятиочковаго въ лузу. Любопытствующiй субъектъ въ углу предвкушаетъ что-то.
Трахъ! Шаръ метнулся по зеленому, пролетѣлъ по пятну свѣта. Стрѣлявшiй отскакиваетъ.
– А, дьявольщина!
Маркеръ потной рукой бѣлитъ кiй.
– Горячитесь очень, господинъ Өиногеновъ. Оно и оказываетъ.
Этого Өиногенова Никандръ знаетъ. Онъ малый чиновничекъ, въ родѣ землемѣра; костистый и неудачливый. Говорятъ даже въ «Богемiи», что жена его…
Часовъ въ девять Никандръ садится за пиво. Къ этому времени подходитъ его другъ, портной Павелъ Захарычъ. Павелъ Захарычъ немолодъ, кривоногъ, въ очкахъ и очень волосатъ; его маслянистыя космы расчесаны проборомъ, придавая благообразiе.
– Пивомъ балуете? – спрашиваетъ онъ, садится.
Ему дали «пару пива». На стѣнѣ напротивъ объявленiе: «За бой бокала съ посѣтителя двугривенный».
– Анаөемы-съ, – говоритъ Павелъ Захарычъ. – Вы обратите вниманiе: двугривенный! Напримѣръ, если я, человѣкъ рабочiй, и къ тому же у меня трясутся руки, выронилъ бокалъ, и этотъ бокалъ, будучи дурнымъ, разбивается. Вслѣдствiе чего я долженъ платить двугривенный! Гдѣ же тутъ правда?
Никандръ слушаетъ съ уваженiемъ.
– Вѣроятно, Павелъ Захарычъ, они разумѣютъ безчинствующихъ…
// 132
Но тутъ же осѣкается: самъ Павелъ Захарычъ послѣ трезвой и рабочей жизни впадаетъ иногда въ такой «трансъ», что только держись…
– Нѣтъ, этого сказать нельзя. Все это истекаетъ отъ неустроенной жизни.
И Павелъ Захарычъ начинаетъ обычныя рѣчи. Подъ растущiй прибой онъ проповѣдуетъ Никандру, какъ надо «устраивать» жизнь.
– Всѣ должны сообща, и кто сколько наработалъ – дѣли. На станцiи Варшава у меня зять носильщикомъ служитъ. Такъ тамъ, милый человѣкъ, все артелью. Тебѣ дали хоть пятакъ, хоть рубль – неси въ артель; а не отдашь, – вонъ сейчасъ. Другъ за другомъ смотрятъ.
– И во всемъ такъ. Вотъ и устрой ревизоровъ. Пусть по всей Россiи ѣздятъ, и, значитъ, всѣ имъ должны повиноваться. И всѣхъ могутъ провѣрять: меня ли, тебя, или хоть самого министра. Вонъ оно куда загибаетъ. Однако, иначе нельзя.
Никандръ молчитъ. Ничего не возразишь о ревизорахъ, но мысли не здѣсь. Конечно, хорошо такъ, сообща, – но сейчасъ въ головѣ хмель; кажется, куда лучше вскочить, запѣть всѣмъ, размахнуться душой…
– Э-эхъ, Павелъ Захарычъ, чу-удесный ты человѣкъ!
Хочется обнять его.
– Скажи слово! Скажи ты мнѣ такое слово…
Онъ и самъ не знаетъ, какое слово, но чего-то нужно, чтобы взять всѣхъ подъ руки, двинуть…
– Пронзи ты меня, Павелъ Захарычъ! Хвати по сердцу!
Острота и горечь подступили.
– Трижды въ уголъ рѣзалъ, все дармà! Все! – Это Өиногеновъ кричитъ съ другого стола. – Распроклятая моя головушка!
– Носомъ коротокъ!
– У тебя займу!
– Все вино, вино! – вздыхаетъ Павелъ Захарычъ.
– Р-разлюбезная голова!
– Что-о?
– Пошелъ ты къ…
– Онъ, значитъ, ему кэ-экъ далъ…
Никандръ уже на улицѣ. Свиститъ метель, хватаетъ
// 133
его, и рыдающими шагами бросаетъ изъ стороны въ сторону. Жадно глотается воздухъ, снѣгъ липнетъ, липнетъ на губахъ, и то же безпокойно-горько-сладкое мятетъ душу.
– Жизнь ты наша копеечка! Впередъ! Павелъ Захарычъ, дорогой мой!
Кажется, сейчасъ схватитъ его метель, однимъ взмахомъ домчитъ домой, сквозь кивающiя строенья, деревья, привѣтствующiя его на бульварѣ.
Онъ старается не будить Лену. Если она увидитъ, врядъ ли это будетъ хорошо.
IV.
Когда жилецъ мѣняетъ квартиру, бываетъ и хлопотно, и весело. Цѣлый день у подъѣзда стоитъ фура. Здоровенные ребята таскаютъ наверхъ комоды, кровати, зеркала. Вмѣсто выбывшаго квартиранта, который теперь какъ бы умеръ для Никандра, новый явился. Черезъ годъ, вѣрно, и онъ умретъ; но сейчасъ любопытно, кто онъ, не привезъ ли съ собой новаго, къ чему здѣсь еще не привыкли. Сколько будетъ давать, какiе знакомые.
И Никандръ возбужденъ. Часто самъ помогаетъ, особенно, когда тащутъ пiанино. Въ углахъ лѣстницы всегда выходятъ драмы; пыхтя, обливаясь пóтомъ, вывозятъ мужицкiя плечи эту кладь, какъ изъ трясины.
Освободился пятнадцатый номеръ. Много народу ходило смотрѣть: двѣ старушки, и дама съ гимназистомъ, и студентъ, и мужъ съ женой; но неожиданно явилась барыня, одна, сразу дала задатокъ. Ее-то Никандръ и не видѣлъ.
– Ничего, обходительная, – сказалъ дворникъ. – Рубль дали, и вещи хорошiя.
– Съ бариномъ?
– Не видать, чтобы очень.
Къ вечеру зашелъ къ Никандру Павелъ Захарычъ. Волосы его были расчесаны, но лицо сѣро-зеленое, мутные глаза. Онъ снялъ картузъ, сѣлъ въ темномъ уголку у телефона и погладилъ бороду.
// 134
– Или гуляли вчера, Павелъ Захарычъ? – спросилъ Никандръ, посмѣиваясь.
– Не въ очень сильной степени, однако внутри жжетъ. Я полагаю, надобно прибѣгнуть къ капустѣ, огурчику, и опохмелиться, конечно!.. Не найдется ли у васъ полтинника до субботы? И безъ всякаго сомнѣнiя.
Никандръ далъ. Если Павелъ Захарычъ говорилъ что-нибудь, то дѣло было вѣрное. Невозможно, чтобы онъ обманулъ.
– Благодарю. Такъ-съ, вотъ сидите вы тутъ и господъ караулите… дѣло хорошее. Тихое дѣло. Собственно, и дѣла-то никакого? Такъ я говорю, или нѣтъ?
– Не скажите. Тоже хлопотно.
Время было бойкое. Подъѣзжали на извозчикахъ, приходили пѣшкомъ; въ передней натоптался слѣдъ, и отъ часто-распахиваемыхъ дверей было свѣжо. Сверху, также безъ перерыва, сходили.
– И все претъ народъ, претъ, нѣтъ ему ни конца, ни начала, – говорилъ въ углу Павелъ Захарычъ. – И цѣльный день такъ-то?
Никандръ отмахнулся.
– Куда день! Даже всю ночь.
– Сильно кипитъ народъ, весьма. Сейчасъ по Облупу иду – и тебѣ навстрѣчу, и тебѣ кругомъ, и въ саняхъ катятъ, и на машинахъ.
– Ничего не подѣлаешь, Павелъ Захарычъ, всякiй за своимъ дѣломъ спѣшитъ.
– Нѣтъ, очень ужъ много. Непорядокъ это, я полагаю.
Никандръ усмѣхнулся.
– Вы бы устроили.
– Хотя и трудно, однако есть возможность.
Уже было полутемно. Сквозь зеркальную дверь бѣлѣлъ снѣгъ, задернутый синимъ. На лѣстницу легли блѣдныя пятна. Въ это время со второго этажа сходила дама, которую Никандръ не могъ узнать.
Сверху крикнули:
– Марiэттъ!
– Да?
– Надолго?
– Часовъ до восьми.
// 135
Она спускалась легко, въ черномъ, большая шляпа.
Никандръ выпрямился и подошелъ къ двери.
– Если меня будутъ спрашивать, скажите, чтобы звонили: двадцать пять девяносто два.
– Слушаю.
Два глаза мелькнуло, и пахнуло духами. Дверь захлопнулась. Павелъ Захарычъ всталъ.
– Прощайте-съ, значитъ, до пятницы. А это кто-жъ будетъ барыня?
– Сегодня только переѣхали. Наша же, жилица.
Это «наша» Никандръ произнесъ съ гордостью.
– Даже очень прiятная дама, – сказалъ Павелъ Захарычъ.
Потомъ онъ ушелъ. Никандръ постоялъ, свистнулъ, побарабанилъ пальцами по стеклу и улыбнулся. Вышелъ на улицу. Было темно. Налетѣлъ снѣжный вѣтеръ, рѣзнулъ морозомъ, зимой. Никандру вдругъ захотѣлось закричать и галопомъ помчаться по улицѣ. Но онъ ничего не сдѣлалъ, опять улыбнулся, глянулъ вверхъ, гдѣ бушевала тьма, вернулся.
Подъѣзжалъ господинъ Чиликинъ и надо было отворять.
V.
По утрамъ почтальонъ Өедотовъ приноситъ письма. Заказныя тащитъ наверхъ самъ, – особенно любитъ Өедотовъ денежные переводы: всегда даютъ на чай. Простую же «корреспонденцiю» оставляетъ у Никандра.
Сегодня морозъ; солнце, все сiяетъ, гнѣдой жеребецъ лихача Сергѣя въ попонѣ, и едва стоитъ. Перебираетъ ногами, косится на туманный костеръ у перекрестка.
Өедотовъ ввалился, багровѣя отъ мороза. Его бакенбарды оледенѣли, щеки вспухли и онъ кажется еще грузнѣе.
– Морозецъ, – говоритъ Никандръ.
– Никакихъ силъ нѣту! Что за зима проклятая!
Башлыкъ Өедотова похожъ на намерзшее жабо.
– У-ухъ, служба, будь ей неладно! — Өедотовъ хлопаетъ руками, рычитъ.
// 136
– Въ пятнадцатомъ-то новая, что ли?
– Да, – Никандръ отвѣтилъ небрежно. – Новая квартирантка.
Өедотовъ вылетѣлъ на морозъ, индевѣя въ клубахъ пара. Никандръ же всходитъ по лѣстницѣ, и тихимъ, вѣжливымъ голосомъ говоритъ горничной господина Кандалаки:
– Два письма.
Но самое главное впереди. И чѣмъ выше – медленнѣй онъ ступаетъ, а въ ногахъ легче, тѣла все меньше. Верхняя площадка. Направо Курцiусъ, налѣво она.
– Вотъ… письмо.
Взоръ блеснулъ, длинная рука взяла конвертъ.
– Да, кстати, не поможете ли мнѣ, Никандръ, тутъ надо гардины повѣсить…
Марiэттъ читаетъ. Никандру видны вблизи эти черные завитки, бѣлая рука съ длиннымъ ногтемъ на мизинцѣ – и на шеѣ алмазная стрѣла, пронзающая.
– Вотъ здѣсь, въ гостиной.
Взлѣзъ на стулъ, подымаетъ гардину. Но куда глядитъ она? Отъ кого это письмо?
Ушла. Даже легче стало безъ нея – теперь обыкновенная комната, крюки, скоба на гардинѣ, которая, какъ всегда, не приходится на мѣсто. Изъ окна видны крыши, городъ, снѣжное блистанiе, облака пара. Сейчасъ это заурядно; такимъ оно видно изъ оконъ Курцiуса, даже тамъ лучше. Но вотъ въ комнатѣ рядомъ шорохъ. Приближается она. Все измѣнилось. И стоитъ на пододвинутомъ столѣ не онъ, швейцаръ Никандръ, а другой человѣкъ, который не воленъ надъ собой и не можетъ поднять глазъ.
– Крюки вбиты неправильно, – говоритъ онъ, глухо. – Немного не приходится.
Марiэттъ смотритъ.
– Придется.
Марiэттъ говоритъ не зря. Она блѣдна и думаетъ о другомъ, но навѣрно знаетъ, что придутся какiе-то бѣдные крюки, которые такъ далеки отъ ея молодой жизни, блистательной, побѣдоносной.
Конечно, придутся! Какъ онъ могъ думать иначе? Ударилъ нѣсколько разъ молоткомъ сбоку, погнулъ, портьера повисла мягко и покорно.
// 137
– Видите, я говорила же!
Опять за окномъ блеститъ снѣгъ, и теперь солнце такъ отразилось гдѣ-то, что золотой зайка вбѣжалъ въ комнату и ударилъ въ лицо Никандру.
Марiэттъ смѣется.
Но вотъ сама она попала въ свѣтъ и, вынимая серебро изъ кошелька, сверкнула имъ въ огненномъ лучѣ.
– Благодарю васъ, Никандръ.
Съ полученнымъ полтинникомъ онъ спустился внизъ. Тамъ встрѣтилъ Лену. У ней засучены рукава и видно крѣпкое тѣло рукъ. Глаза слегка подпухли.
– Куда шляешься? Внизу звонятъ, телефонъ, квартиранты спрашиваютъ, а онъ…
Лена смотритъ злобно.
– Ну и что жъ такое? Меня наверхъ зовутъ. Можешь за меня сказать.
Браниться здѣсь нельзя. Они знаютъ это и смолкаютъ. Но оба раздражены. Никандръ увѣренъ, что дома, въ каморкѣ, еще будетъ баталiя.
VI.
Кто она? Какъ живетъ? Неизвѣстно. Даже трудно понять, куда ходитъ, что дѣлаетъ, но она Марiэттъ, она прекрасна.
– Никандръ, позвоните моему другу Лизѣ, вы помните номеръ? Чтобы не ждали меня нынче.
Больше онъ ничего не знаетъ. Приходилъ такой-то, такая-то. Письма есть.
Вотъ забыла Марiэттъ бѣлый платочекъ. Никандръ можетъ поднять его и вернуть ей. Это его малое удовольствiе. Она же поблагодаритъ, взглянетъ чернымъ глазомъ, быстро удалится. Куда, зачѣмъ? Оставаясь одинъ въ настающихъ сумеркахъ и машинально отворяя входящимъ, думаетъ онъ о ней. Къ кому счастливѣйшему она придетъ, – глянетъ глазами темными? «Милый»! Это слово произнесетъ. Такъ же пахнутъ ея волосы, и она можетъ положить двѣ свои руки, двѣ легкихъ птицы на плечи.
Въ стекло двери видно улицу, ворота, и въ глубинѣ
// 139
большой домъ. Въ скверѣ передъ нимъ сидятъ въ шубейкахъ двѣ горничныя, и знакомый реалистъ изъ того же дома какъ привязанный ходитъ вокругъ, все вокругъ, переговариваясь, заигрывая. Кажется, онъ никогда не оторвется. Никандръ улыбнулся. Но тихо щемитъ сердце. Уйти, раздуматься, глядя на ночь.
– Паша!
– Ну!
– Посиди полчаса, мнѣ надо тутъ, дойти.
Бѣло и сухо. Снѣгъ скрипитъ, небо черно-синее, раскаленныя звѣзды. Хорошо итти переулкомъ: никого. Громадными лапами легли деревья изъ-за забора. Сквозь ихъ иней сверкнетъ звѣзда. Лихачъ пронесется. Неизвѣстно, куда онъ летитъ. Возможно, такъ же мчится сейчасъ она, въ снѣжномъ огнѣ, опираясь на руку любимую?
Кончился переулокъ. Бульваръ. Въ боковой аллеѣ протоптана дорожка, гдѣ трудно разойтись встрѣчнымъ. Идя по ней, чувствуешь тихое осѣненiе деревъ нависшихъ; ихъ хлопчатый иней укрываетъ, погружаетъ въ свой сонъ. Вдали сiяютъ огни кафе.
Вотъ на углу поперечной тропинки фигура. Женщина. Ея рука въ мужской рукѣ, тонкая женщина, черная шляпа. Она. Повернуть, спрятаться? Но некуда. Пройти незамѣтно нельзя. Летитъ трамъ. Въ его зеленой искрѣ блеснули рѣсницы въ снѣгу, вздрагивающее лицо, глаза темные, напитанные счастьемъ.
Замѣтили. И уже никого нѣтъ, она за снѣжной изгородью, на улицѣ, снова тихая дорожка, въ кафе огни, морозъ, искры трама. Если выглянуть, навѣрно никого уже нѣтъ, и ее догнать нельзя. Вся она колдовская, ноги у ней вѣтеръ.
О, Марiэттъ!
Онъ возвращается. Идетъ неторопливо, будто соображая. Въ городѣ пустынно.
VII.
Февраль. Метели бушуютъ, но разъ, – другой проглянуло тепло. Снова снѣжныя бури. Трудно по утрамъ продираться дню.
// 139
На зарѣ Никандръ вскакиваетъ отъ звонка и, накинувъ пальто, бредетъ. Что-то обидное есть въ этомъ. Вѣчно вертится шестерня, каждый зубецъ въ свое время тебя задѣнетъ. Вспыхнуло электричество, – толчекъ, первая дверь, со второй влетѣлъ всегдашнiй утреннiй вѣтеръ: остро-сырой, вкусный. А, вотъ это кто! Слегка холодѣютъ колѣнки. Въ перчаткѣ сверкнуло серебро, три быстрыхъ шага, – мимо глазъ мокрые завитки волосъ, шляпа черная, разрисованная снѣгомъ. Снова знакомый духъ.
– Ой, ой, какъ поздно! Никандръ, снимите калоши.
Онъ стаскиваетъ, слегка стѣсняясь.
– Я васъ бужу Богъ знаетъ когда, вы навѣрно меня ненавидите, правда? Ну, тушите свѣтъ, я дойду.
– Никакъ нѣтъ, почему же…
Марiэттъ смѣется.
Электричество гаснетъ, она бѣжитъ вверхъ. Никандръ же сѣлъ на стулъ въ своей прихожей и смотритъ. Блѣдно-мутнѣетъ за стекломъ, скоро выйдетъ утро.
Тихо и наверху. Почему она не вошла къ себѣ въ квартиру? Или неслышно было? Медленно поднялся наверхъ. Въ полусвѣтѣ, со второго этажа, виденъ куполъ Iоанна Евангелиста, повитый снѣгомъ. Знакомыя крыши синѣютъ, прерываясь купами деревъ.
Марiэттъ сидитъ на ступенькѣ. Подперла голову и смотритъ далеко. Что видятъ ея глаза? Почему слезы на нихъ стоятъ?
– А, это вы? Не собралась еще въ квартиру звонить. – Она улыбнулась. Въ этомъ взглядѣ онъ читаетъ: «Знаешь?» Онъ молчитъ. Но могъ бы сказать: «Да».
На второй звонокъ дверь отворяютъ, и она уходитъ.
VIII.
– Что фыркать-то? Думаетъ, не вижу! Знаю, милый, все знаю, не такая я, чтобъ меня объѣхать…
Лена полулегла на локтѣ; ему видно сильное плечо и спутанные волосы. Глаза блестятъ.
– Ну и ступай къ ней, можетъ, возьметъ за деньги. Хоть куда молодецъ…
// 140
Лена смѣется, но принужденно.
Надо молчать. Онъ знаетъ, если сейчасъ скажешь слово, то сдержаться не будетъ силы. Что дѣлать? Взять эту крѣпкую женщину съ круглыми глазами – выбросить въ окно? Все ложь. И злоба ея ложь, и ревность ложь. Онъ отлично знаетъ, что сама она его обманываетъ. Гдѣ, съ кѣмъ, неизвѣстно. Но она лжетъ.
Лучше всего надѣть картузъ, итти.
– Ну, держись, Никандрушка, недолго въ швейцарахъ просидишь! Намедни Фролычъ опять барину жаловался.
Не хочется слушать. Пусть останется дома Фролычъ, Лена, жизнь, Марiэттъ… Все вздоръ. Выйдешь на улицу, вдохнешь ранне-весенней сладости, услышишь чмоканье калошъ по тротуарамъ, бѣгъ ручьевъ. Тонкая полоска на закатѣ. Масляница развернетъ объятье, затуманитъ, пронзитъ. Обгоняя Никандра, катятъ извозчики, нагруженные мастеровыми; на углу вваливаются въ лужу. Весело, хмельные сѣдоки гогочутъ, пищатъ гармоники. Кажется, надо ударить среди бѣла дня дикаго трепака, потопить трезвыхъ, оставить пьяницъ и уничтожить всѣ дома, всѣхъ жильцовъ, и швейцаровъ, порядокъ…
Понемногу оказывается – онъ идетъ къ Павлу Захарычу. Это не очень далеко. Павелъ Захарычъ живетъ за рѣкой, снимая уголъ. Тутъ онъ работаетъ, лысѣетъ, выдумываетъ свои проекты.
– Дома, – говоритъ хозяйка. – Куда ему дѣться, еще работы не носилъ. Пропивать нечего.
– Никандру Иванычу почтенiе! Человѣкъ если который поможетъ товарищу въ трудное мгновенье – всегда ему уваженiе. Какъ поживаете?
– Не спрашивайте лучше!
Портной подымаетъ глаза.
– Домашнiя неурядицы, вѣроятно. Противъ этого мы знаемъ одно средствiе. Извольте обождать полчаса, покуда работу кончу. Тогда къ вашему распоряженiю.
«Средствiе» Павла Захарыча состоитъ въ томъ, чтобы итти въ «Богемiю». Никандръ знаетъ это и ждетъ конца работы. Наконецъ, Павелъ Захарычъ всталъ, распрямилъ спину, снялъ очки. Теперь видно, какого онъ маленькаго роста, какъ свѣтится на темени плѣшь. Примаслившись, надѣвъ пиджакъ, фуражку, Павелъ Захарычъ выходитъ.
// 141
– Въ нашемъ быту безъ этого невозможно, Никандръ Иванычъ. Встряхнуться надо, душа проситъ простора.
Въ «Богемiю» являются довольно поздно. Много веселья кипитъ уже здѣсь. Өиногеновъ въ выигрышѣ и выставилъ дюжину пива.
– Паша пришелъ! М-милѣйшiй человѣкъ! Никандръ Иванычъ!
Өиногеновъ обнимаетъ ихъ. Отъ него пахнетъ табакомъ и водкой.
– Бутылку пива за Өиногенова, счастливѣйшаго смертнаго, приглашаю!
– Трудно такъ выражаться, господинъ Өиногеновъ, – говоритъ Павелъ Захарычъ, пьетъ. – Нельзя намъ сказать, который изъ насъ счастливѣйшiй, который нѣтъ. Вамъ улыбнулась судьба, а завтра, быть можетъ, она сразитъ васъ въ самую середку.
– Пускай потрафляетъ, я м-моей судьбѣ не препятствую. Что мы? Нѣтъ, вы скажите, что мы, Павелъ Захарычъ? Утлые челны-съ! Утлѣйшiе челны на стихiяхъ морей!
– Важно выразилъ.
– Не безъ головы.
– Вамъ бы, скажемъ, министеромъ надлежало быть, а однако вы на бильярдѣ по маленькой забавляетесь.
Голосъ изъ глубины:
– Жену стережетъ.
– Какъ жену? Кто сказалъ жену? – Өиногеновъ багровѣетъ.
– А по мордѣ хочешь?
– Я и тебѣ-то, можетъ, набокъ сверну.
– Бросьте, господа!
– А? Кто про женъ? кричитъ Никандръ. – Нѣтъ, сами посудите… Я честный человѣкъ… Я честный человѣкъ, а она меня же… Да я ей… Я какъ… человѣкъ… И однако она лжетъ.
Подходитъ хозяинъ.
– Господа, прошу не выражаться!
Никандръ съ Павломъ Захарычемъ отсѣли.
– Туманитъ мое сердце, Никандръ Иванычъ, – говоритъ портной. – Сосетъ. Чувствую, близки дѣла великiя. Вы-то что? Съ вами-то чего случилось?
// 142
– Лучше и не говорить! Пропащая наша жизнь, Павелъ Захарычъ.
– Этого также нельзя сказать. Но, дѣйствительно, большую головоломку намъ выставили сюда для рѣшенiя, вы правы.
– А я думаю – и не головоломку… Эхъ, Павелъ Захарычъ, по мнѣ – сгинь все, пальцемъ не ударю. Надоѣло. День за днемъ, день за днемъ… Всѣ тамъ будемъ.
– Выходитъ какъ бы и правильно, но въ существѣ ошибка. Только мы сейчасъ не будемъ… Выпейте, Никандръ Иванычъ, на меня тоже такъ находитъ…
Сзади сѣли трое нѣмчиковъ. Черезъ столъ отъ нихъ двѣ «дѣвицы». Нѣмчики строили имъ рожи, что-то говорили. Одна вскакивала, бѣгала вокругъ, хохотала, вертѣлась за стуломъ нѣмца.
Вдругъ тотъ обидѣлся.
– Пс-тъ, – сказалъ онъ хозяину. – Эта персона позволяетъ себѣ шутки. Я разговариваю съ той персонъ, вдругъ эта привѣсилъ мнѣ на спину бумажный языкъ. Я прошу ее выводить.
Дѣвица сконфузилась. Подошелъ хозяинъ, сталъ шептать ей. Рука его явно указываетъ на дверь.
– Это не я ему привѣсила, ей Богу не я! Я даже еще и не виновата!
– Постыдились бы, – говоритъ другая: – все-таки кавалеръ!
– Я прошу вышибать эту персонъ изъ заведенiя, если мы находимся въ порядочномъ мѣстѣ.
Пиджачекъ нѣмца выражаетъ презрѣнiе къ дикарямъ, трактиру, необразованной сволочи.
– Ну-ка, вы, поспокойнѣе, сударь!
Голосъ Павла Захарыча теперь иной, странный.
На минуту затихаютъ. Нѣмецъ негодуетъ. Ершатся товарищи.
– Я не знаю этотъ человѣкъ, я требую, чтобы удалили ту персонъ!
– Удалили? Да ты кто самъ-то? А? Кто ты, мразь несчастная? А?
Павелъ Захарычъ весь малиновый, на губахъ пѣна.
– Это разбой! Я буду позывать…
– Вонъ! Сволочь! Вонъ!
// 143
Летитъ столъ, бутылки, Никандръ дико визжитъ, вцѣпился въ нѣмецкiй галстукъ, хозяинъ задыхается, Павелъ Захарычъ колотитъ кулаками, свистятъ изъ угла, дѣвицы вылетѣли, въ дверяхъ виденъ приставъ.
_______
Никандра и Павла Захарыча везутъ въ участокъ. Очень тихо, никого на улицахъ, въ ясномъ небѣ полыхаютъ звѣзды. Пахнетъ весной и лужами.
Голова Павла Захарыча окровавлена. Она свѣсилась внизъ, на снѣгъ съ нея падаютъ красныя капли. Спину ему придавилъ колѣномъ дворникъ.
Въ участкѣ ихъ ведутъ къ дежурному и вталкиваютъ въ низкую комнату подвальнаго этажа. Павелъ Захарычъ говоритъ полицейскому:
– Когда будутъ ревизоры, васъ упразднятъ-съ. Правду невозможно спрятать.
Дежурный ударяетъ его кулакомъ по лицу. Кровь идетъ сильнѣе. Павелъ Захарычъ падаетъ.
Лежитъ и Никандръ, у рѣшетчатаго оконца, рядомъ съ блевотиной пьянаго татарина. Сквозь рѣшетки виденъ уголъ неба. Колоссальная звѣзда, золотая, взошла на немъ. Глядя на нее, Никандръ о чемъ-то думаетъ. Потомъ онъ плачетъ.
IХ.
Гимназистъ Петя, черпая полой шинели въ ручьѣ, пускаетъ съ друзьями кораблики. Давно уже на резинахъ лихачъ Сергѣй, и знакомая горничная во дворѣ, напротивъ, бѣгаетъ безъ калошъ.
Это тотъ самый день, когда кажется, что выйдя изъ дому, можно уйти Богъ знаетъ куда. Неизвѣстно, вернешься ли? Такъ блѣдно-золотисто небо, прозрачны бульвары. Вотъ дѣвушка въ черной бархатной кофточкѣ, на груди ея свѣжiя фiалки. Зеркальное стекло особняка; за нимъ бѣлые гiацинты. И солнце медленно спускается. Оно улыбнулось покорной, дѣвичьей улыбкой.
Какъ всегда, Никандръ сидитъ въ прихожей. Глазъ
// 144
его завязанъ; онъ блѣденъ, молчитъ. Каждый входящiй подумаетъ про него: битъ. Впрочемъ, все равно. Пусть думаютъ. Все подло, все очертѣло. Вчера онъ получилъ письмо безъ подписи: «Жена ваша гуляетъ». И еще разная дрянь. Пусть гуляетъ. Если бы это было два года назадъ, онъ страдалъ бы, ревновалъ, у нихъ были бы сцены; но теперь безразлично. Вотъ сейчасъ ея нѣтъ дома. Неизвѣстно, гдѣ она, а онъ думаетъ совсѣмъ о другомъ.
Онъ привыкъ разбирать шаги всѣхъ на лѣстницѣ со второго, третьяго этажа. Нѣтъ сомнѣнiя, это она. Сейчасъ блеснетъ на послѣднемъ маршѣ серебряный мѣшечекъ въ черной перчаткѣ, пахнётъ знакомымъ.
На головѣ Марiэттъ блѣдно-сиреневая шляпа, сверху длинный вуаль-шарфикъ.
– Здравствуйте, барыня.
– Здравствуйте, Никандръ. Что это съ вами? Ушиблись? – Марiэттъ взглядываетъ участливо, большимъ чернымъ глазомъ.
– Да, въ темнотѣ, съ лѣстницы… Теперь заживаетъ.
Никандръ покраснѣлъ.
Марiэттъ, Марiэттъ! Вы не знаете пьяныхъ ночей, грубой сволочи, кабаковъ, участковъ, боли дикой. Вы цвѣтете въ тишинѣ, вы гiацинтъ за стекломъ, ваши стройныя ноги попираютъ землю легко: какъ трiумфаторы прекраснаго. Вотъ вы мелькнули въ прихожей, блеснули, и поплыла ваша прелесть дальше, навстрѣчу веснѣ, природѣ, чудесному, чего вы на землѣ являетесь носительницей.
Вмѣсто васъ войдетъ въ эти же двери, часомъ позже, жена Лена, съ злобно-виноватымъ видомъ. Она знаетъ свою неправду, даже она страдаетъ, но и боится: какъ Никандръ встрѣтитъ ее? И что она ему скажетъ?
Но Никандръ сидитъ безучастно. Безучастно отворяетъ двери.
Х.
Аннушка, прислуга Настасьи Романовны, плачется Никандру на Кузьму. Какъ всегда, палецъ держитъ у губъ.
– Хоть бы вы его образумили, Никандръ Иванычъ. – Вѣдь съ мѣстъ изъ-за него гонятъ, изъ-за дьявола. При-
// 145
ладился ко мнѣ съ этой своей любовью, тьфу, ну его къ лѣшему, и совершенно даже онъ мнѣ ненуженъ. А чуть напьется – скандалъ.
Но и Никандръ, и сама она знаютъ, что это неправда: и не наплюетъ, и черезъ недѣлю заскучаетъ.
– Хоть бы онъ любилъ какъ люди. А то у-у, бумъ-бумъ, ей Богу, Никандръ Иванычъ, иной разъ въ четыре часа ночи, вдругъ пожалуйте, ломится. Еслибъ какъ благородные.
Вздыхаютъ. Аннушка отъ огорченiй, Никандръ, вспоминая, какъ и самъ онъ бываетъ «неблагороднымъ».
– Значитъ, очень вы его сердце уязвили, – говоритъ онъ улыбаясь.
– Какое сердце! Все спьяну.
Никандру такъ же казалось раньше. Но теперь онъ меньше презираетъ Кузьму.
«Что жъ, всякому свое».
Только что ушла Аннушка, вваливается Кузьма. Никандръ дѣлаетъ знакъ рукой:
– Ты, братъ, потише тутъ. Здѣсь не женина комната.
– Да я, я ничего. Мнѣ къ бою не привыкать. Я понимаю. Гдѣ благородно, тамъ благородно.
Кузьма тоже жалуется. Ему плохо, онъ ревнуетъ Аннушку (про себя Никандръ усмѣхнулся: неужели и ее можно ревновать?), она не всегда и не охотно пускаетъ его, что жъ ему дѣлать, если не отворяютъ дверей? Стучитъ.
– А намедни, вотъ вамъ крестъ, всю ночь у порога и проспалъ, на черной лѣстницѣ. Такъ и не пустила, стерьва. Ну, конечно, въ темнотѣ стекло къ ней высадилъ.
Все это Никандръ знаетъ. И какъ его лупили потомъ дворники, съ какимъ дикимъ упрямствомъ колотитъ онъ въ дверь къ Аннушкѣ, не давая спать барынѣ.
– Ей Богу! Даже мышка соломку точитъ… значитъ же и мнѣ къ ней хочется. Допустимъ, сегодня… Не пускаетъ!
– Иди домой, иди, пока цѣлъ, – говоритъ Никандръ. – И не думай ты глупостей.
Эти разговоры, полусвѣтъ вечера нагоняютъ унынiе. Кузьма ушелъ. Никандръ спитъ ночью плохо. Въ темнотѣ бормочетъ что-то спросонья Лена – чужая теперь
// 146
для него женщина, на которую онъ глядитъ равнодушно. Можетъ быть, ее мучатъ сны?
Этой ночью будятъ мало. Онъ встаетъ въ семь. Выйдя къ воротамъ, слышитъ крики. Въ глубинѣ дворники бьютъ Кузьму.
Никандръ раздражается.
– Ну какъ-таки можно, живого человѣка… Звѣри, право, точно и не христiанской вѣры.
– А ты поглядѣлъ бы за нимъ, заступникъ нашелся! Каждую ночь намъ во дворѣ скандалы устраиваетъ.
Окровавленный Кузьма удралъ.
На черномъ крыльцѣ появился Фролычъ. Онъ съ бакенбардами, безъ жилета, и кажется, даже его толстый животъ смотритъ на Никандра съ презрѣнiемъ.
– Самъ въ участкѣ получилъ по первое число, вотъ и вздумалъ за пьяницъ заступаться. Видно, мало тебѣ еще наложили.
Дворники гогочутъ.
Никандръ плюетъ по направленiю къ Фролычу и уходитъ.
ХI.
Три часа ночи, звонокъ. Марiэттъ. Но на извозчикѣ сидитъ еще кто-то въ шубѣ.
Марiэттъ смѣется.
– Сварю вамъ кофе, есть ликеръ.
Никандръ покорно мерзнетъ у двери. Влетѣли снѣжинки, повили Марiэттъ, таютъ на обшлагѣ Никандрова пальто.
Фигура въ шубѣ слѣзла съ саней. Блестя глазами, Марiэттъ ведетъ ее наверхъ. Какъ весело они бѣгутъ! «Они любятъ другъ друга, потому и лѣстница не кажется имъ высокой».
Электричество гаснетъ. Надо спать. Пусть будетъ ночь, входящiе, выходящiе, вѣчная суетня, отъ которой нѣтъ отдыха. Надо отдохнуть, пусть они тамъ живутъ, какъ хотятъ.
Въ пять снова звонокъ. Снова ждетъ онъ у двери. На-
// 147
верху, въ этажѣ, гдѣ квартира Марiэттъ, шорохъ у выхода. «Вторникъ?... Дорогой»…
Фигура въ шубѣ спускается, поднявъ воротникъ. Никандръ получаетъ рубль.
Черезъ пять минутъ подъѣхала фети-мети, слегка пьяная. Ее надо поддерживать за руку и вести до квартиры. Она дала двугривенный. Значитъ, всего онъ заработалъ рубль двадцать.
ХII.
– Дома Захарычъ?
– Дома.
Никандръ входитъ. Павелъ Захарычъ, сидя, какъ всегда, на корточкахъ, кроитъ что-то.
– А-а, вотъ кого Богъ принесъ! Садитесь, сейчасъ кончаю.
– Пожалуй, фракъ кому шьете? – Никандръ улыбается.
– Нѣтъ, гдѣ же намъ фракъ. Фракъ, Никандръ Иванычъ, есть дѣло высокое. Мы сейчасъ другимъ заняты: перелицовываемъ старыя вещи. Это тоже работа умственная, вы не думайте. Какъ, значитъ, было, такъ ты и потрафляй всему наоборотъ. Въ самую мѣру выкраивай.
Никандръ не понялъ, куда надо потрафлять, но лицо Павла Захарыча глубокомысленно; онъ даже сильнѣй раскорячилъ ноги, и безъ того кривыя.
– Фракъ! А вы знаете, у Дюпре-съ: фракъ триста цѣлковыхъ стоитъ, и если тебѣ не удался, весь ножницами тотчасъ же чикъ-чикъ… Другой задаромъ шьютъ.
– Богъ съ ними, Павелъ Захарычъ, не намъ носить.
– Это конечно, я вѣдь такъ, между прочимъ.
Павелъ Захарычъ снялъ очки.
– Ну, что новенькаго? Какъ жизнь наша малиновая?
Никандръ потупился.
– Да что, плохо. Я теперь одинъ, Павелъ Захарычъ…
– Ну?
– Вѣрно. Такъ что выгналъ жену. Не желаю больше.
– Ай-ай-ай! Что жъ такое усмотрѣли?
– И усматривать нечего. Просто гуляетъ. То съ млад-
// 148
шимъ дворникомъ, теперь съ приказчикомъ… Такъ, мальчишка, собаченокъ.
– Та-та! Это правильно, если жена безъ уваженiя…
Павелъ Захарычъ отеръ большой, сократовскiй лобъ.
– Плохо-съ. А отъ какихъ причинъ, думаете?
– Думаю… Такъ, отъ нечего дѣлать. Очень тяжко жить завернуло что-то, Павелъ Захарычъ. На стѣну и лѣзутъ.
– Возможно. Жизнь наша безобразная, объ этомъ разговоръ ужъ былъ.
– Какъ сказать, для кого и хорошая. Вонъ барыня у насъ живетъ, въ пятнадцатомъ номерѣ – замужъ выходитъ, заграницу уѣзжаютъ, въ теплыя мѣста… Да вы, кажется, видѣли ее?
– Пожалуй, что такъ. Слушайте, – перебилъ онъ вдругъ: – душно тутъ очень. Берите картузъ, выйдемъ на воздухъ. Денекъ-то славный, а?
Былъ уже вечеръ. Небо блѣднѣло, свѣтлымъ золотомъ легли закатныя тучки. Павелъ Захарычъ захватилъ гитару и они вышли. Повернувъ два-три раза, оказались на плацу, за городомъ. Вдали дымилъ заводъ – сквозь ласку свѣта. Налѣво лѣсокъ, буераки. А на плацу тонкiй налетъ пыли по пробившейся травкѣ. Худыя дѣти, съ завода, играютъ на немъ, какъ маленькiе щенята. Сѣли подъ заборъ въ тѣнь.
– Помните, какъ насъ тогда угостили… съ нѣмчикомъ-то? – спросилъ Никандръ, усмѣхнулся.
– Чистка была важная, дѣйствительно. Что жъ дальше, Никандръ Иванычъ?
– Да ничего. Противно. Голову какъ-то теряешь въ этой жизни.
Павелъ Захарычъ задумался. Его маленькiе глаза потемнѣли, онъ взялъ гитару. Потомъ жиденькимъ чистымъ теноромъ, тихимъ, какъ бы усталымъ, аккомпанируя себѣ, запѣлъ:
– Одна была-а-а утѣ-ѣха, милъ плакать, плакать не велѣлъ, одна была утѣ-ѣ-ѣха-а-а…
Никандръ легъ ничкомъ. Гусиная травка лѣзла въ лицо. Пѣсня, въ дѣтствѣ слышанная въ деревнѣ, подступала въ сердцу. Хотѣлось плакать. Хотѣлось, чтобы было лѣто какъ въ дѣтствѣ, рѣчка съ пискарями, мельница.
// 149
Павелъ Захарычъ оборвалъ. На его глазахъ были слезы.
– Вы трудную вещь загнули, Никандръ Иванычъ. Вы загнули о томъ, какъ жить…
Онъ обхватилъ колѣни руками. Гитара лежала рядомъ.
– Что мы видимъ съ вами вокругъ себя? Какова наша жизнь? Мы видимъ, Никандръ Иванычъ, безбожную тьму, озвѣрѣнiе человѣка и погибель. Мы вотъ дѣтей этихъ видимъ, что тутъ играютъ… всѣ они пропадутъ такъ же, какъ мы съ вами. Сопьются-съ, будутъ женъ лупить… и некуда будетъ лучу Божьему заглянуть…
Павелъ Захарычъ молчалъ.
– А однако я полагаю, – сказалъ онъ: – что есть правда, да трудно до ней допнуться. Можно передѣлать жизнь. Если бъ налечь мiромъ, принажать – то достигли бы большого. А какъ достигнешь? Я и самъ не знаю. Сидишь у себя въ мурьѣ, сочиняешь разныя штуки… но все же безъ послѣдствiя. Вы какъ-то, Никандръ Иванычъ, въ трактирѣ говорили: «пронзи мнѣ сердце, Павелъ Захарычъ!» На что я вамъ отвѣчу: ахъ, если бъ мнѣ кто его пронзилъ! Если бъ сказали мнѣ: отдай себя, Павелъ Захарычъ, пусть тобой правда одолѣетъ, какъ нѣкогда, Никандръ Иванычъ, она одолѣвала въ дѣлахъ мучениковъ-христiанъ. Вы думаете, я поколебался бы?
Никандръ взглянулъ на него. Теперь только замѣтилъ онъ, какiе голубые, свѣтлые и тихiе глаза у этого кривоногаго человѣка.
– Нѣтъ, Никандръ Иванычъ, я бы не поколебался.
Никандръ всталъ и пожалъ ему руку.
– Вы человѣкъ душевный. – Вамъ это зачтется.
Павелъ Захарычъ взялъ гитару. Опять онъ тренькалъ, тихiй свѣтъ заката легъ на него.
– Простите вашу жену, – сказалъ онъ. – Ей нелегко, вѣрьте мнѣ. Гораздо труднѣе, чѣмъ вамъ.
Никандръ вдругъ зарыдалъ. Это было въ родѣ истерики, громкой, бурной. Стихнувъ, онъ опять лежалъ ничкомъ, только иногда вдрагивали его плечи.
– Я ухожу, – сказалъ Павелъ Захарычъ. – Отдохните, подумайте.
Чуть наигрывая, онъ удалился. Долго была слышна его гитара. Наступали сумерки.
// 150
ХIII.
Впереди на резинахъ ѣхала Марiэттъ, сзади Никандръ, котораго она просила взять вещи. Приближался вечеръ; весна выступала нѣжно, въ тонкомъ запахѣ тополевыхъ почекъ, въ предзакатномъ сiянiи.
Улицы, по которымъ проѣзжали, были бѣдны; но сегодня, овитыя синевой, казались трогательнѣй, прекраснѣе.
На вокзалъ прiѣхали довольно рано; провожающихъ еще не было. Марiэттъ сѣла въ залѣ перваго класса на диванъ, круглый, бархатный, посреди комнаты. Косое солнце ударило по ней сбоку, и она зажмурилась. Фiалки на муфтѣ чернаго бархата засинѣли.
Пока Никандръ хлопоталъ съ багажемъ, наблюдалъ, чтобъ артельщикъ правильно наклеилъ нумеръ, стали собираться. Вылѣзали изъ экипажей дамы, около Марiэттъ собралась компанiя. Было два гимназиста, студентъ, Курцiусъ, три барыни, господинъ. Онъ привезъ ей цвѣтовъ. Потомъ прiѣзжали еще люди, поздравляли съ помолвкой, завидовали Парижу.
– Нельзя вырваться, – говорилъ человѣкъ въ пенснэ, худой. – Я люблю Парижъ!
Потомъ онъ задумался. Какъ будто на минуту ушелъ отъ этихъ людей, суетни, вокзала.
– Въ Парижѣ я жилъ въ ранней молодости. Кто знаетъ Люксембургскiй садъ?
Знали многiе.
Онъ вдругъ взялъ Марiэттъ за руку и сказалъ:
– Ахъ вы, милая Марiэттъ, поклонитесь вы Люксембургу. Тамъ въ Обсерваторской аллеѣ гравiй, и въ маѣ шумятъ каштаны верхушками, внизу играютъ дѣти. Оттуда виденъ Монмартръ. Тамъ я гулялъ когда-то, каждый день, по утрамъ, кончивъ работу.
Марiэттъ пожала ему руку. Они взглянули другъ на друга. Ея глазъ былъ счастливъ и влаженъ, печаленъ.
Ударилъ звонокъ. Болтая, смѣясь, то сбиваясь, то растягиваясь лентой, вытянулись на перронъ. Поѣздъ поданъ. Послѣднiй вагонъ – прицѣпка, въ немъ ѣдетъ губернаторъ. Потомъ первые классы, деревянная фанера «международ-
// 151
наго»; вагонъ-ресторанъ. Накрытъ обѣдъ, бѣлѣйшiя салфетки стоятъ фунтиками, въ нихъ воткнуты розы. Свѣтъ играетъ въ хрусталѣ бокаловъ.
– Начинайте прощаться, – говорятъ сбоку. – Сейчасъ третiй, не успѣете со всѣми.
Это какъ бы ласковая насмѣшка. Марiэттъ цѣлуетъ подрядъ своихъ многихъ друзей, дѣйствительно, она не можетъ сдѣлать этого въ одну минуту. А когда всѣ перецѣлованы, кажется – вдругъ кого-нибудь забыла?
Вотъ она на площадкѣ. Киваетъ, закрывается муфтой. На рѣсницѣ слеза. Кой-гдѣ влажны глаза у женщинъ. Въ послѣднiй моментъ господинъ въ пенснэ прикрѣпилъ ей къ кофтѣ маргаритку.
– Люксембургу-то, не забудьте!
Поѣздъ двинулъ. Мелькая, плавно проносясь, сливались вагоны въ туманную змѣю.
Полная дама, съ глазами блѣдно-синей эмали, вздыхаетъ.
– Апрѣль въ Парижѣ такъ хорошъ!
– Пропили мы нашу Марiэттъ! Укатила.
Худой господинъ идетъ вдоль рельсовъ, обрывая свои маргаритки. Ихъ головки летятъ на пути. У выхода онъ сталкивается съ Никандромъ.
– Прощайте, Марiэттъ!
XIV.
«Богемiю» заперли. Послѣднимъ вышелъ Өиногеновъ, обнимая Никандра.
– Выставляютъ насъ изъ заведенiя! Э-эхъ ты, знай малина, играй комаринскую! Филь-филь, подфиль-филь, труфель нафель подфильфи-и-иль!
Өиногеновъ плясомъ проходитъ по мостовой. Вотъ онъ снова на тротуарѣ и безъ устали вьется въ танцѣ.
– Тру-лю-лю моя головка, труфель нафель подфиль-филь.
– Молчи! кричитъ Никандръ. – Перестань, пьяная тля.
– На томъ свѣтѣ въ лазаретѣ больнымъ кашицу варить! – вдругъ взвизгнулъ Өиногеновъ, осатанѣвъ.
Подошелъ городовой.
// 152
– Безъ шумовъ здѣсь. Чтобы тихо.
Никандръ повернулъ въ другую сторону. Издали Өиногеновъ крикнулъ ему: «Прощай, коль тебѣ въ хрѣнъ, пропащiе всѣ! Продала меня за три съ полтиной».
И въ бѣшенствѣ, въ безсмысленномъ азартѣ засѣменилъ трепака.
Никандръ шелъ лѣниво. Небо блѣднѣло. Скоро долженъ былъ притти разсвѣтъ, но этотъ приходъ казался безразличнымъ. Мутный, усталый взоръ не отдыхалъ.
На углу проспекта къ нему подошла худая, черная дѣвушка.
– Пойдемъ ко мнѣ, Коля!
– Пойдемъ!
Теперь онъ былъ Колей, а она Маней. Онъ равнодушно слушалъ, что она говорила. Про какихъ-то пьяныхъ гостей, которые не уважаютъ и бьютъ бѣдныхъ дѣвушекъ. Никандръ посочувствовалъ. У воротъ дома слѣзли съ извозчика. Впустилъ сонный дворникъ.
– Дай ему потомъ пятиалтынный.
Это запомнилось: на обратномъ пути дать пятиалтынный.
Въ комнатѣ Мани пахло сыростью, висѣли бумажные цвѣты. На кровати красное шелковое одѣяло.
– Выпьемъ!
Маня блѣдна. Отъ холода, шлянья у ней подъ глазами круги.
Сидя у него на колѣняхъ, хлопая стаканчикомъ мадеру, она разсказываетъ вѣчныя исторiи «дѣвицъ»: о дѣтствѣ, первой любви, обманѣ, горестяхъ своихъ. О какомъ-то «Сашкѣ», который сошелся теперь съ другой. Никандръ тоже пьетъ, и вдругъ ему кажется, что сейчасъ она его зарѣжетъ этимъ ножемъ для яблокъ.
– Ты можешь человѣка убить? – спрашиваетъ онъ.
Маня смотритъ пьяными глазами и не понимаетъ.
– Пойдемъ Коля, ляжемъ!
– Нѣтъ, постой, – говоритъ Никандръ. – Ты умѣешь по карнизамъ ходить?
– Коля, я не понимаю. Пойдемъ, ляжемъ! Ты, можетъ, думаешь что? Я съ тобой останусь.
– Нѣтъ, – твердитъ Никандръ упрямо, блѣднѣя. – Я тебя спрашиваю, ты умѣешь лазить по стѣнамъ?
// 153
Онъ снялъ обувь и пиджакъ, и стараясь изобразить тигра или дикую кошку, на четверенькахъ, легко и безшумно дѣлаетъ круги вдоль стѣнъ комнаты. Гдѣ можно, идетъ по краю кровати, комода.
Маня болтаетъ ногой.
– Ну, ходи, ходи! Вовсе и не страшно, ничего особеннаго. Недѣлю назадъ гость спьяну рѣзать себя сталъ, и то я не испугалась.
Папироска въ зубахъ и равнодушный видъ указываютъ, что уже много такого и въ этомъ родѣ видано въ этой комнатѣ. Дѣйствительно, не удивишь.
Сдѣлавъ нѣсколько туровъ, Никандръ ложится, въ поту.
– Ну вотъ, только зря мучился.
Дальше все идетъ какъ надо. Минутами теряется сознанiе, минутами злѣй душитъ что-то. Сколько времени прошло? Сказать трудно. Но вотъ туманная заря, тонкая, больная. Запотѣли окна. Маня спитъ нездорово, подергиваясь. Теперь она еще худѣй.
Надо итти. Куда-то надо уходить, все итти, но никуда не приходить.
– Оставайся, Коля! Куда такъ рано?
– Пора.
– Ну, прощай, если не хочешь.
Она бѣжитъ босикомъ проводить его до двери. По дорогѣ выхватила изъ стакана розу, приколола ему.
– Слушай, Коля, заходи! Пожалуйста!
Онъ обѣщалъ. Не все ли равно. Конечно, никогда больше онъ ее не увидитъ. Но можно и пообѣщать. Кто такая она? Тысячи такихъ Мань, всѣ онѣ уходятъ одна за другой, чтобы навсегда сгинуть. Чѣмъ эта лучше другихъ?
На улицѣ, въ разсвѣтѣ, онъ снимаетъ розу. Хорошая роза. О чемъ такое вспомнилось? Нѣтъ, нельзя никакъ представить. Мелькнуло, и нѣтъ. Главное – ѣхать.
– Извозчикъ!
Резинки мягки и шумятъ чуть-чуть. Какое утро! Почему такая чудесная роза оказалась у Насти! Нѣтъ, она не Настя, ее зовутъ Лена. Раньше она была его жена, а теперь поступила на новое мѣсто. Впрочемъ, это все чепуха.
// 154
А вотъ какой-то мостъ. Необыкновенно широкая рѣка. Раньше не замѣчалъ. Половодье! Ровная, какъ могучая женщина. Течетъ упруго и немного шипитъ. Это льдинки.
А съ востока вылѣзло солнце, проложило по водѣ широкiя огненныя дороги.
Шипѣнiе льда, холодъ, роза.
Никандръ слѣзъ съ извозчика.
– Поѣзжай, братецъ, – сказалъ разсѣянно. – Я того… пѣшкомъ.
Извозчикъ отъѣхалъ.
Ахъ, какая славная рѣка. И несетъ, и несетъ; если опереться на перила, смотрѣть внизъ, то кажется, во-первыхъ, что летишь. И второе, – тамъ гдѣ-то очень вглуби есть ея сердце… милое, большое рѣчное сердце.
Крутитъ, крутитъ, соединяетъ водяныя косы, расплетаетъ, точно идетъ ворожба на водѣ. А, вотъ это кто! Стало ясно, водовороты замолкли, наконецъ, это то, что надо.
Никандръ улыбнулся. Пусть! Значитъ, такъ надо. Чувство свободы, свѣтлой тишины нашло на него. Отдыхъ, отдыхъ!
Онъ поднялъ правую ногу, налегъ грудью на перила и медленно полѣзъ.
_______
Пять минутъ спустя, городовой держалъ его за шиворотъ.
– Еще куда? Или совсѣмъ одурѣлъ?
Городовой былъ возмущенъ. Подходили любопытные. Что-то говорили. Однимъ было смѣшно, другiе ругались. Городовой жарко разсказывалъ. «Какъ я, значитъ, стою, и вдругъ это вижу, – неизвѣстный за перила шасть. Я его за загривокъ, разумѣется»…
– Ну, народъ!
– Эхъ, парень, парень!
Никандръ слушалъ равнодушно.
XV.
Iюнь, жаркiй вечеръ. Трудно дышать, солнце прощально горитъ въ стеклахъ, тучкой вьются въ небѣ голуби, розовѣя. При закатѣ туманно-пыльный пологъ одѣнетъ все.
// 155
Людьми овладѣетъ раздумье. Въ квартирахъ голо, одинокiе жильцы виснутъ на окнахъ. Уйти некуда. Бульвары пыльны. Время лѣтней тоски города.
Подперевъ голову, сидитъ на скамеечкѣ, на тротурѣ Никандръ. Рядомъ открыта парадная дверь. Теперь лѣто, большинство жильцовъ разъѣхалось; работы меньше, но уходить все же нельзя. Да и куда итти, зачѣмъ?
По тротуару, напротивъ, шагаетъ Павелъ Захарычъ. Онъ со сверткомъ, видимо несетъ заказъ.
– Далеко шествуете?
Портной оборачивается.
– А, вотъ это кто! Давно не видѣлись. Здравствуйте.
– Садитесь, Захарычъ, замучились, вѣрно.
– Тепло-съ.
– Даже очень.
Отирая потъ, Павелъ Захарычъ садится. Онъ будто смущенъ немного. Послѣ исторiи съ рѣкой онъ видитъ Никандра впервые и не знаетъ, какъ держаться.
– Ну, вотъ, Павелъ Захарычъ, опять вы у меня въ гостяхъ. Время-то идетъ, не замѣчаешь.
Никандръ улыбается.
– А вы будто устали, Никандръ Иванычъ?
– Нѣтъ, ничего. Теперь меньше работы. И жена помогаетъ.
– Жена?
– Да, жена. Помните, что вы мнѣ сказали? Я принялъ ее.
Павелъ Захарычъ посмотрѣлъ на него.
– Помню-съ. Очень хорошо помню. Что же, дай вамъ Богъ счастья, Никандръ Иванычъ.
– Счастья?
Никандръ опять улыбнулся.
– Этого дѣла вовсе нигдѣ нѣтъ, незачѣмъ и говорить.
– Ахъ, Боже мой, Боже мой! – вздохнулъ Павелъ Захарычъ. – Какъ это васъ тогда… угораздило? Насчетъ потопленiя?
– Можетъ, и вѣрнѣе было бъ. Да что – было, теперь нѣтъ. Все опять по старому. Даже забывать сталъ. Видите, каморка моя, телефонъ, жена… Все налаженное.
// 156
– Жильцы-то теперь другiе?
– Богъ съ ними! сколько ни мѣняй, всѣ какъ одинъ.
– Это вѣрно. Также у меня заказчики.
Помолчали.
– Вѣдь и вы, небось, – сказалъ Никандръ, – попрежнему? Пошумите въ кабакѣ, помудрствуете… а потомъ – къ себѣ въ уголъ?
Павелъ Захарычъ не отвѣтилъ. Онъ сидѣлъ, будто соображая.
– Что же дѣлать, Никандръ Иванычъ, не мы одни. Намедни я читалъ Библiю. Я иногда ее читаю. И тамъ, въ Екклезiастѣ, царь Соломонъ говоритъ: «Идетъ вѣтеръ къ югу и переходитъ къ сѣверу, кружится, кружится на ходу своемъ, и возвращается вѣтеръ на круги свои». Вотъ какъ выражено!
– Это сказано важно.
– Значитъ же большая тоска взяла его. А вѣдь кто былъ!? Подумать только: царь Соломонъ!
Павелъ Захарычъ покачалъ головой.
– Однако прощайте, – сказалъ онъ. – Заболтался съ вами.
Они разстались.
Скоро Лена позвала Никандра ужинать. Какъ всегда, за столомъ они молчали. Потомъ легли спать. Началась лѣтняя ночь. Хотя жильцовъ возвращалось мало, Никандръ долго не могъ заснуть. Ему вспоминалось утро, рѣка, Марiэттъ. Ея образъ, привидѣвшiйся тогда въ водѣ. Онъ зналъ, – въ послѣднiй, въ предпослѣднiй разъ онъ ее вспоминаетъ. Пройдетъ мѣсяцъ, два, годъ – ничего не вызоветъ она въ немъ. Это было больно, но неминуче. Какъ неминуче будетъ онъ вставать, ложиться, дѣлать дѣло, годами дѣлаемое всѣми.
«И возвращается вѣтеръ», вспомнилъ онъ, «на круги свои».
Передъ утромъ онъ, наконецъ, забылся.
// 157